Иллюзия любви

… Это случилось осенью.
А.С. Пушкин
«Станционный смотритель»


***

     Она стояла у приоткрытого окна в сентябрьской тоске. Пепел сигареты падал на подоконник. Поеживаясь, она потушила сигарету и подошла к столу.
     Отойти от одного и подойти к другому – бывает достаточно сделать шаг. Иногда нужны годы, беда или радость. Ей хватило осенней тоски. На столе лежали дневники, обожженные пламенем свечи тетради с ее болью и болью того, кого она любила.
     Теперь оставалось сесть, взять ручку и, меняя имена, выбрасывая неприличные вопли души, начать писать. Но где разместить эту боль, что сигаретным дымом зависла между вещей небольшой, ставшей вдруг неуютной комнаты?
     «Ты давно качался на качелях?»,– так начинала она в который раз эту злополучную повесть, нет – рассказ. До повести она, как всегда, не дотягивала, останавливаясь в пределах новеллок, про себя дописывая целый роман, очень даже психологический, подобный «Если наступит завтра» Сидни Шелдона. Но тот роман был о других, и никто его не читал, потому что он существовал только в ее воображении. А вопрос о качелях должен был начинать повествование о ней самой, и дальше этого вопроса она не продвинулась ни на шаг в лабиринте словоформ и синтаксических целых. Да и кому это нужно? Кому?


 1

     Привет, меня зовут Джейн. Для самых близких – просто Женька. Мне тридцать восемь. Я совершенно не понимаю этого возраста, но думаю, что это много и в то же время мало, чтобы сказать кому-то: вы не знаете жизни, у вас все впереди.
     Мое детство начиналось передачей «С добрым утром». Закончилось внезапно таким же воскресным днем, когда проснувшись со слезами на глазах, я вспоминала сон, в котором пыталась взлететь, но уже ничего не получалось.
     Я родилась здесь, в этой стране высокой морали и низких цен. Три рубля за килограмм шоколадных конфет, пятнадцать копеек за очередной сборничек стихов серии «Огонек» и фильмы «детям до шестнадцати запрещается» – ностальгия восприятия того вчера.
     Наверно, мне и в самом деле за тридцать, ибо воспоминания такого рода не свойственны юности, да и в двадцать восемь, как правило, безразлично, что было когда-то или что будет завтра. Встается легко, засыпается просто, а угрызения совести – сказки дедушки Льва Толстого и его взбалмошной героини Анны.
     Вы знаете таких? Разве из книг краткого содержания произведений мировой литературы. В девятом классе мы не вылезали из «Войны и мира», а родители проверяли знания наизусть лирических отступлений, подсказывая без текстов. Но, может, вам ближе Евгений Онегин и целомудренная Татьяна? Или я надоела своим старческим брюзжанием и пора прекратить издеваться над читателем более ветреного возраста и правил жизни.
     А если без правил? Но об этом несколько позже.
     Я люблю запах сжигаемых листьев.  Листьев  весенних и осенних, в подснежниках и с рябиновым отблеском осенней тоски. Люблю грызть кукурузу, щелкать семечки и колоть орехи.
     – Виктория, слезь с моей головы!
     Нет, не дадут расслабиться, пофилософствовать, отойти от суетных мыслей. Виктория – это моя дочь. Ей тринадцать. Длинноногая (в меня), высокомерная, жеманная.
     Господи, чтобы я в свои тринадцать надоедала старшим… О-о-о! Да-а…
     Так что там дальше? Весенние костры? Ну вот,– это случилось осенью…
     – Мама, я пошла,– это мне. Я тоже сейчас уйду – в поле, в тундру к оленям. Буду делать лекарства из бархатных оленьих рогов. Я хочу ткнуться лицом в подушку и быть тринадцатилетней, смирной, послушной, правильной, учить уроки и делать то, что говорят родители.
     – Ты куда?
     – К Ленке, у нее классные кассеты.
     Мне нехорошо. Грустно. Я отбрасываю начинаемые в который раз «мемуары», включаю телевизор и смотрю то, что смотрит сейчас вся страна – «Поворот ключа».
   
 А как третья любовь, ключ дрожит в замке,
 Ключ дрожит в замке, чемодан в руке.
    
     Это Окуджава. Он умер во Франции. Гитару, наверное, продали, как и все остальное на оплату долгов. Помнится, мне очень хотелось выучиться играть на гитаре, она стоила тогда копейки – одиннадцать рублей. Ее купили, но не мне,– подарили кому-то на день рождения, а я так и не научилась играть.
     А, к черту эти ключи, гитары,– хочу спать. Мои волосы первой пушистости рассыпаны по подушке, я буду спать долго, до одурения. И летать, летать.

     Открываю глаза, поднимаю вверх руки – потягиваюсь. Приятный запах свежевыстиранного постельного белья. В деревне приходилось спать на перине, проваливаться на всю ночь и утром выныривать, как из речной воды, без снов, воспоминаний, тягостных грез.
     Уровень цивилизации определяет ночной покой: петушиные переклики в спокойном, ничего не ждущем утре сельского пейзажа, трамвайные звонки и дребезг стекла в ответ глухому рыку садящихся за городом самолетов. Я прислушиваюсь, как прозревает день нашего провинциального городка с тысячелетним наслоением чернозема и не могу определить его особенностей.
     Перевернуться на другой бок и снова уснуть?
     Я встаю, раздвигаю шторы, щурясь от внезапного солнца, и пробую оторвать свое тело от пола, дотянуться люстры. Подхожу к зеркалу, приятной выдумке человечества, узнаю себя. Зеркало не дает стареть. Каждый день мимолетно смотришься – такая же, а подругу встретишь через какой-то десяток лет – ужас.
     Я еще не одета. Мои мысли, мое тело беспокоят только меня. Мне болит, мне радуется, мне хорошо или плохо. Порой кому-то я приношу боль, случается меня кто-то раздражает, мешает жить, тревожит. Но мой мир, он прежде всего во мне, и мое Я без всякого эгоизма говорит само за себя. Я здорова, иногда ноет спина, – какие-то соли и диски, сидячая работа и «естественный износ металла». Поворачиваюсь спиной к зеркалу,– моя спина терпит свое отражение, другой спины у меня нет.
     Что у меня есть? У меня есть дети и мама, муж, выходные и рабочие дни. И все или случилось в моей жизни, или будет завтра,  но не сейчас.  Я  хочу  остановиться, оглядеться, спросить себя и ответить: что, зачем и почему.

2


     Натали вертелась перед зеркалом, готовясь на бал. У нее было замысловатой формы в резной раме согласно тому времени и стилю чудесное зеркало (будь такое зеркало у меня, я не отходила бы от него ни днем, ни ночью).
     В комнате было тепло. Где-то внизу, в подвале, трещали поленья, подогревая стены в бесчисленных дымоходах.
     Январская стужа привычно кружила за окном. Петербургская сырость съедала вновь выпавший снег, и Натали с огорчением представила путь к дому графини Разумовской.
Зеркало улыбнулось наморщенному носику Натали. Ему нравилась новая хозяйка дома,– ее причуды и неуравновешенный строптивый характер.
     Но этот бал, какое безумство!
    «Сама знаю,– глазами ответила Натали,– правда Жорж, он явно ведет себя неприлично.   Нет, этот не для меня. О ком бы еще и сплетничали, тоже мне великосветские дуры».
     Натали передернула плечиком, отмахиваясь от назойливых мыслей. Тема была запретной, даже для нее самой. Треугольники накладывались один на другой и каждый, кто попадал в них, стоял во краю угла.
     Ох, уж эти треугольники. Пушкин тоже хорош,– на тридцать седьмом году не успокоиться и сходить с ума от ревности! Подсчитал бы лучше своих ненаглядных, воспетых и просто брошенных на сеновале. А, да ну их.
     Зеркало утвердительно кивнуло.  Оно было согласно
с негодованием Натали. И поскольку в него смотрелись чаще женщины, зеркало всегда принимало их сторону. Хотя…
     Сама Натали к зеркалам не испытывала излишней привязанности. Разве в детстве, когда ее звали Ташей, у нее было одно маленькое овальной формы зеркальце. Это было давно, и зеркало потерялось среди домашних маменькиных вещей. Оно всегда отражало застывшее время удивительного счастья, отсвечивая в глазах Натали покойно плывущий мир познания нового и уверенность в бесконечности этого состояния.
     Маленькое зеркальце любило Ташу: ее прямой греческий носик, выразительность тонких губ, раскосую близорукость глаз. Оно умилялось хрупкостью Ташиной шеи, матовой кожей лица. Даже тогда, когда Натали было не до него, зеркальце всматривалось, вслушивалось в неугомонность детских фантазий и грез.
     …Пушкин в гостиной забавлялся очередной прозой. К Натали долетали обрывки фраз, возгласы восхищения и смех.
     «Какой примитив»,– подумала Натали, поправляя завитки волос на породистой перламутровой шее.
     Это факт, мне тоже претят все тот же слог, все то же действо. Она, Натали, написала бы лучше, умнее. Она имела свой взгляд и свое лицо. Нет, не среди толпы танцующих невежд, не в дополнение талантам Пушкина, и не в угоду Его Высочеству. Да и кто когда читал ее «поэтические» тетради, написанные рукой десятилетней девочки, о правилах стихосложения с примерами из Княжнина и Хераскова? Она описывала Китай, перечисляя все его провинции, рассказывая о государственном устройстве. На полях рисовала затейливые вензеля и размышляла о счастье, призывая на помощь мудрых: «Ежели мы под счастьем будем разуметь такое состояние души, в котором бы она могла насладиться всей жизни новыми удовольствиями, то оно невозможно по образованию души нашей и по множеству неприятностей, с которыми часто невольным образом встречаемся в юдоли печалей».
Вот. Это ль не правда земли?!
     А что сейчас? Четверо детей? Господи, четверо. Машенька родилась в тридцать втором, затем Саша – в тридцать третьем, Григорий – в тридцать пятом и самая младшая Наташа – двадцать третьего мая 1836 года. Куда уж, погуляла. Всех кавалеров Петербурга и Москвы собрала. А самой то всего двадцать пять.
     – И не смотри на меня так, а то осколки не соберешь,– это уже зеркалу.
     В конце-концов Натали совершенно перехотелось куда-либо идти. И этот бал… Нет, она останется дома в вечерней зимней тишине, у камина, что-то напишет, что-то прочтет.
     Ей надоели бесконечные полонезы, однообразные и безумные вальсы. Хотя, завершающий шаловливый катильон всегда нравился, но не теперь.
     – Саша, я устала, поезжай один.
     Пушкин нахмурился и молча, ничего не сказав, вышел.
     Они расставались. Их расставание было долгим, от самого венца. Натали всегда страдала тайным неприятием чего-то. Все то, что она читала, слышала,  в чем воспитывалась,– не давало объяснений тягостному знанию, что что-то не так.
Но семейная жизнь – это хлопоты, дети и дом. Это встречи, интриги, блистательные выходы в свет и постоянная нехватка денег.
     С деньгами без любви или с любовью без них. Натали  не  имела  ни  того,  ни  другого. И детей рожают совершенно не по любви, и не в порыве страсти. Страсть же обманчива и скоротечна.
     И кружила она в этом замкнутом круге своих мыслей то веселой блистательной фрейлиной при дворе, то холодной и бесстрастной на ложе любви.
     Несколько стихотворений написаны Пушкиным ей. Поэзия любви, поэзия ее любви, поэзия его любви.

…Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна восторгу моему
Едва ответствуешь…
    
     Но это личное, это не стихи, это – не стихи.
     Натали присела к столу и открыла тетрадь. Нет, здесь не было вензелей, стихов и умных высказываний. Каждый лист был испещрен цифрами, указаниями расходов.
     Пушкин никогда не попрекал ее тем, что она не получает содержания подобно сестрам. Он метался в поисках денег. Строка – копейки, дыр – тьма. Еще никто не отошел на расстояние столетия, чтобы сказать: Пушкин – гений. У Натали был муж, возможно гений, но денег не было. Корабль начинал раскачиваться и грозился пойти ко дну. Совершенно даже не корабль любви (предстоящая свадьба Коко и Жоржа, подумаешь), трещал по швам дом и очень даже материально. Но все составляющее это понятие дом для Натали было незыблемым и постоянным.
     А, да что там. Неужели в этом смысл, скажете вы, мой талантливый читатель и с укоризной вновь посмотрите на обложку, чтобы перечесть фамилию незнакомого автора, осмелившегося судить именно так, а не иначе. Но разве важно теперь, когда остались в сущности, одни пленительные стихи Пушкина и поверхностное знание, что была какая-то Натали, да еще полтора столетия между. Между ними и нами сегодняшними.
     Вот незадача! Дантес лишается свободы и женится на Коко, возможно ради любви к Натали, ради близости с ней. Но это только возможно. Может слова Пушкина, брошенные Дантесу однажды, поставившие в неловкое положение Натали, вынудили его сделать этот шаг. Бедный Жорж. Между ревнивых сестер, между Геккереном и Пушкиным. Повеса, франт, красавец. А что поэзия? Поэзия – дым, фимиам для избранных. И то, нашли чем удивить в начале девятнадцатого. Но лишиться мужа, нет, совсем не поэта, а мужа, остаться в долгах с четырьмя маленькими детьми!..
     Какой Дантес?! Какой флирт?! Об этом ли?
     Бог с ними. Натали возрождалась. Из истерик и конвульсий по мужу Натали выбиралась путями деятельной, умной и целомудренной женщины, обретая любовь. Но это уже совершенно иная страница жизни Н. Ланской. А мы, так толком и не разобравшись в кружевах ХІХ века, доверяемся зеркалам, их тайнам, теряемся в них, надеясь разгадать свою собственную судьбу.

3


     В этот дом я прихожу каждый день. Ухожу тоже из этого дома на работу, в магазин, к друзьям. В этом доме выросли мои дети, и старею я. Наверное, просто живу в этом доме?
Здесь по углам рассованы мои увлечения и обязанности. Подписные издания, обретенные за макулатуру бестселлеры 80-х,– зачитанные и не тронутые мои друзья, отжившие свое, отработавшие, ставшие украшением интерьера. Альбомы, забитые фотографиями, и фотографии без альбомов. Мои первые попытки цветного фото. Посуда, подаренная еще  на  свадьбу,  иногда  вытаскиваемая на стол, все еще новая, с непотертым блестящим перламутром, несбитыми золочеными обводками. Здесь, в этом чужом и моем, предполагаемые в собственный дом, стали ничьими кровати и шкафы, ложки и полотенца. Но я привыкла, и, когда ничего не гложет, мы садимся с дочерью на диван, раскатываем клубочки и вяжем.
     Я прилежная хозяйка и заботливая мать, я счастлива тем, что живу. Живу долго, сумбурно, вспоминаю свои шестнадцать, школу и начало того, в чем сегодня приходиться быть, оглядываться, надеяться, зная, что и через двадцать лет я буду искать ногами по утрам тапочки, шлепать на кухню, снова кого-то нянчить, быть педантично бережливой к вещам и расточительной на эмоции, душевный покой.
     Я пишу стихи, очень редко и, наверное, очень чувственные, не для широкого круга читателей. Писать стихи – как тонуть в воде. Но тонуть страшно, и я стараюсь не писать.
Два выходных – это много, А праздники в четыре дня – совершенный кошмар. Особенно дико и глупо, когда виновницей торжества оказываюсь я. Уберись в доме, достань продукты, приготовь, прими и подай. В конце-концов все нужно съесть, выпить, и, обнаружив в последний вечер, что ничего уже нет, снова готовить. Но, как бы там ни было, завтра на работу и сослуживцы, «ставшие частью моей жизни», расставят все на свои места.
     За окном весна. Ее свежее дыхание ощущаешь особенно утром. Сочные незапыленные листья, расцвеченная желтыми одуванчиками трава, розовато-белые бутоны яблонь и полная грудь влажного воздуха,– что еще надо!
Одно постоянно, другое переменчиво.

     Вот уже который год я смотрю в его серые глаза. И это удивительно бесконечно. Время непонятно скользнуло, растворилось, но то, когда смотришь в эти глаза, кажется вечным, близким и недосягаемым. Так смотришь на платье за огромной роскошной витриной и знаешь, что оно никогда не будет твоим. Но если напрячься, захотеть, пустить мимо все необходимое, его конечно же можно купить.
     По телевизору показывают Египет. Я умиляюсь стойкости пирамид, но и в голову не приходило поехать туда, пока кто-то из близких знакомых не махнул к Красному морю. И мне стало неуютно у этого болтливого ящика со всеми его красотами и выдумками.
Мои пальцы тонут в его ладонях. Мне до ужаса приятно, грустно и ненавистно. В окне все тот же каштан. Каждый год он зацветает по-разному или все так же, и только мое отношение к нему иное. Вот и первый весенний дождь. Внезапный, еще без грозы, удушливой пустоты накануне. Но эта рука и глаза хороши здесь, вне дома. А дома… И что с этими руками делать? И будут ли они такие же ласковые и терпеливые.?
     Мы едем в машине, я говорю какие-то гадости, но моя рука тянется к нему, прощая и ненавидя. Глупости.
     Я возвращаюсь домой одна. Ветер срывает лепестки алчно цветущих каштанов, мне грустно от расставания, но удивительно легко шагается. Все, что не  должно  происходить, быть со мной, отошло в мгновение прошлого, и пусть суетность и неприятие чего-то впереди,– я вправе открывать эту калитку, я без конфуза встречаю знакомых. Без него. Без него?
     Я теряю свое Я, растворюсь в другом человеке, становлюсь им и, наверно, поглощаю его.

     – Слушай, Виктория, это же издевательство  возвращаться домой так поздно.– Ох, уж эти дети. Спать. Я не хочу ни о чем думать, кого-то воспитывать, любить и быть чьей-то.

4


     Осмелюсь заметить, что я не такая уж соня, как может показаться на первый взгляд. И хандрить – совершенно не в моих правилах.
     Вот сейчас капусту буду высаживать, нет, лучше за цветами поухаживаю, затем стихи сочинять стану:

От уз дневных освобождаясь,
В осколках матовой луны…
    
     Не будем анализировать мое поэтическое дарование. Оставим как есть, только грустно как-то, вечерне.
Неуютная жидкая лунность.
     Это не я, это Есенин. Бывало в доме крыша поднимается – родители отношения выясняют, а я томик стихов к глазам, одеяло на голову, лампочку к батарейке и – можно жить дальше. Это я о своем детстве или юности, разве вспомнишь сейчас.
Капуста хреновая, цветам куры покоя не дают. Да пропади она пропадом эта капуста!
     – Виктория, ты где, за уроками?
     Пользы то. Школа, институт. Диплом в стол и на базар рыбой торговать.
Ни в чем содеянном не каюсь,
Но ощущаю вкус вины.
     Все же странно быть. Вот так днем и ночью, изо дня в день жить, есть, пить, переживать. И жалко себя – страсть, только другим жалеть не позволю. Вот.
Небо в окне набирает фиолетовых красок. Солнце падает за горизонт. В агонии вечерних сумерек полыхает закат.  Темно-зеленый  бриз  свежих  листьев за ночь
угаснет, сломается под натиском минус три – весенний каприз.
     Кажется у Бунина: ночь, она влечет своего любовника за собой среди кустарников, могил. Здесь, именно здесь. Она тянет его на себя, падает на спину. Поросший кладбищенскими травами холм оказывается между ее ног. И пусть знает тот, погребенный, не единожды изменявший ей, что сейчас она на его могиле воздаст ему за все унижения и страдания.

     – Зачем я тебе? Для легкого флирта? Но это чревато уже когда-то испытанным чувством любви. Тебе интересно со мной? Может чувство авантюризма? Твое, мое. Вместе – ворох глупостей и несуразиц. Сейчас все зависло, оценивается, а тогда – на все, до конца. Но не случилось. А я по-прежнему думаю, что все произошло именно той злополучной осенью, когда моя рука застыла в твоей.
     Я не падала под трамвай (это воспоминание о большем городе Булгакова), мне не давило воздушной подушкой грудь в автокатастрофе (ассоциация от прочитанных недавно книг). Я не разводилась и не собираюсь выходить замуж вновь. Только почему-то слог Достоевского стал противен и выпещренно-замысловат, а стихи Есенина – детским баловством.
Я развожу кур и индюшек, варю им кашу и мечтаю посетить театры нашей столицы. Я томлюсь в ожидании и жду тебя.
     «Мы с тобой одной крови – ты и я». Это Киплинг. Нужно было забросать камнями и криком это дикое существо для того, что бы он, Маугли, снова возвратился в свой старый приобретенный мир лиан и Балу.
     Сколько нужно камней для нашего вместе? Поправка на ветер? На джунгли? Я привыкла  к  своей  «берлоге», корявым, но десятки лет падающим в глаза деревьям. А твои шторки пусть цепляет другая.
     Ты давно качался на качелях?.. О, это уже иное.

     «Летний дождь. Почему-то холодный, прерывистый. Я сижу напротив тебя, меня знобит, тело ватное, непослушное. Но я очень ждала тебя. Вот и липовый цвет сорван для тебя, и плитка шоколада на последние копейки – это тоже тебе. Ты радостен и свеж, иногда ерничаешь, и моя хандра совершенно не совпадает с твоим настроением. Ты смотришь на меня с любопытством, гладишь мои волосы, касаешься руки. Твоя ладонь теплая и ласковая, но у меня болит голова. И что нужно тебе, пришедшему с улицы, с другой планеты, жизни, родившемуся раньше меня?»,– это картинка первая. Я сочувствую ему и себе, закрываю глаза, исчезаю, превращаюсь в его Я.
     «Летний дождь. Почему-то холодный, прерывистый. Я спешил к тебе. Все когда-то обычно нормальное, наполняющее мою жизнь, оказалось второстепенным и ненужным. И каждый раз, когда я прихожу к тебе – это впервые. Это пятница, затерянная в сошедших в никуда днях. Я боюсь упрекнуть тебя в чем-то и вижу твою усталость, и чувствую твою лихорадочную дрожь. Но ты далеко от меня и плохо тебе еще от того, что рядом я»,– это картинка вторая.
     Я открываю глаза и мне становится противно от всего, что сейчас во мне, в нем, от глупых проблем. И вообще все надоело.
     Я вырываюсь из этого круга и бегу домой. Нет, просто плыву мимо дождя, через мосты и реки, налево и направо, упираюсь лбом в пространство отворенной калитки.
     – Вы, жившие до и, несомненно, те,  кто  придет  после, королевы и амазонки, ксантиппы и натали, рожавшие детей и изменявшие своим мужьям,– подвиньтесь, мне нужно присесть или я сейчас упаду.
     Кстати, о Натали. Натали Гончаровой, Пушкиной, Ланской, предмете ревности Ахматовой, в сломанных копьях высокочтимых исследователей-пушкинистов. А ведь была не дура. И в восемнадцать, и в тридцать. Близорука? Как знать. А безобразный облик Александра, что черный бархат к холодному бриллианту.
     Да бог с ней, Натали, подумаешь, красавица. Я наливаю в таз горячей воды, погружаю туда уставшие ноги и наслаждаюсь теплом и роскошью собственного тела.

5


     - Ты бы лучше поесть что приготовила или в шкафах убралась, сидишь тут, от скуки гибнешь,– это мне. Это я – бездельница и бог весть кто еще. А может мне две строки на белом листе важнее ваших набитых желудков. Но ведь правда скука. Летняя тоска. Вот допишу и назову «Летней тоской», хотя, и осенью не лучше.
     Как прикажете. Поесть так поесть. Летних пирожков не желаете?
     Маргарин с мукой порубить ножом. К сметане добавить соль и влить ее в муку. Смесить лепешку и положить ее в холодное место на тридцать минут и т.д.
Довольны? А две строки на белом листе вам приторны, не материальны, не съедобны.

Летний зной ненаписанных строк,
Рук нетронутых на расстоянье…
    
Это не вам, нынешним, это прежним, тем, вчерашним,  голодным, но ждущим,  стоящим  у  распахнутого окна, а не у сквера, прожженного солнцем, пахнущего асфальтом.
     О,– да. О,– нет.
Так, теперь под душ. Как пишут: «перед употреблением охладить». И еще пишут, что нужно встряхнуть, затем разлить по маленьким рюмочкам (чтобы всем досталось). Рюмку о стол – и в глаз, потому как я – замужем.
За столом удобнее сидеть вдвоем: лоб в лоб, глаза в глаза. Но так долго не усидишь, и через год-два попробуйте отмежеваться летним отпуском, тоской и яблоками, падающими в не вашем саду.
     Пять, четыре, три, два, один. Затем взрываются галактики и появляются новые миры. Ваш отсчет времени – глупая забава. Так можно щелкать семечки, смотреть телевизор, наконец, укладываться спать, чтобы утром пришел тот день, когда нужно идти на работу или раскрыть зачетку для оценки последнего экзамена в вашей жизни.
     Но я люблю тебя до изнеможения, отрешенно и нежно. Люблю твой жест, твой взгляд, твою высокомерность и беззащитность. Ты веришь мне? Ты ждешь меня? И если всему миру открыто. Ты готов? Но если тайно. Тайно

Тайное настороженно не смыкает глаз,
Прячется, молит господа. Я молюсь о Вас.
   
     Какая уж тайна! Оставим это?
Вечной теме – вечные слова. Но еще в девятнадцатом веке считалось извращенным вкусом рифмовать слова кровь – любовь.
Сегодня конец двадцатого. Поэзия в опале. Рифмы бледные. Никто и не читает этот бред. Но каждое десятилетие было отмечено чем-то своим, самобытным, и эти,  девяностые, отмечены  любовью  без  крови.  Или кровью без любви? Поколение безликих.
     Это не мы, это не о нас, это не с нами.

     Почему летом так много едят? Но если всего достаточно, то еще можно как-то контролировать всеобщую домашнюю обжираловку…

     Более скучной биографии, чем у Гоголя, как заметил один из его биографов, сыскать трудно. Жизнь Пушкина, насыщенная, мягко говоря, приключениями, в глазах современников была дурным примером для подражания и толкования вообще.
     Смиренно приклонив колени перед великими, ушедшими от нас, но жившими, я продолжаю отсчет времени моего маленького «я», не претендующего на личного биографа. Мне приходится скромно черкать о самой себе, не касаясь «власть предержащих», чиновников мелких и покруче, вполне соответствующих провинциальному укладу нашего городка.
Сколько же их было и есть?!
     Шутовским романом в негодовании обзывали «Мертвые души» Гоголя. Затем смеялись последующие поколения, отмежевавшись, не узнавая себя. А надо бы.
     На такой сарказм и иронию меня сподвигла внезапно навалившаяся хандра души и температура расхворавшегося тела. Я (как вы уже догадались) лежу на своем родном диване. Пространство довольно ограниченное для больного, суживающееся ночью наполовину. Но за неимением другого – вполне нормально. Справа от меня – полки с книгами, чуть выше на стене – нелепая картинка-инкрустация: горный пейзаж, извилистая дорога и столбики, врезанные искусно и с любовью.
     Сливы, что принес мне ты, приятны по назначению и безвкусны во рту от болезни. И только малина, свежая только что собранная тобою с кустов, заставляет меня подняться и насладиться осенней прелестью кисло-сладких ягод. Я совершенно не претендую на морошку, но свой маленький золоченый крестик отдаю тебе.
     Я хожу по комнате взад и вперед. Из моих глаз льются слезы, я шмыгаю носом, в руке телефонная трубка (благо есть кому пожаловаться, поделиться своими обидами и болью). Телефонный шнур путается под ногами, я спотыкаюсь и падаю на диван.
     Да пропади все пропадом,– завтра будет новый день, новые проблемы, старые отойдут или потянутся вслед белым шарфиком, наматываясь на колесо времени. «Колесо времени» – это красивость, как то, что я модно подстрижена именно сегодня, и именно сейчас я реву от совершенно нелепых, но вполне житейских проблем. И если я не пишу, кто куда ходил, что делал, кому что наговорил, то лишь потому, что нет в этом смысла, как встреча не у той двери.
     Ну, не у той, теперь то что? Главное – не думать. Не то платье, не та машина, не тот дом. А дети те. Хотя, для них тоже чего-то иного хочешь. Более. И в ненасытности своей душа страдает. Значит неспокойна душа, несовершенна. В низменных желаниях погрязла, порочна. Ни покаяния тебе, ни признания.
     Я Библию с полки тяну с атеистическим рвением, открываю на первой попавшейся странице и кладу под голову. И что я ей, этой книге книг?! Но моя душа – часть энергетического целого Вселенной! Почему же меня побоку?

6


     Мой камин – это котел с автоматикой АПОК–1 (благо не буржуйка), и когда нет света (это явление вообще доисторическое), я подсовываю лист к играющему пламени горелки и пишу. Когда пишешь, никто не нужен, но если бы знала, что совершенно одна,– не писала.
Одиночество – вещь относительная. Одно дело побыть одному, а другое – быть. Снова этот глагол в безысходной временной зависимости. Или другое – раньше можно было сказать: я хочу, а теперь – я должна. Но если я ничего не хочу и никому ничего не должна? А так не бывает.
     Пламя моего котла полыхает равномерно и в этом нет экзотики пылающего костра. В тайге, в верховьях гор, возле речки Маны, я помню палатку и тлеющие угли. Вода в реке холодная и чистая, дно мелкое и каменистое, а в палатке – жаркое дыхание вдруг оказавшегося рядом мальчишки. Ему кроме костра и моих губ вовсе и не нужно ничего. Но у каждого были папа и мама, которые знали, что такое надо и что такое должен, а у нас были сессии, курсовые и дипломы.
     От пламени котла душно, от пламени костра жарко, и кажется, что вокруг тебя волки. Но ты в огне, они – за, и пока ты в огне тебе они не страшны. И юность наша выжила, наверное, благодаря тому кругу.
     Продаются картины и рамы, и кисти…
     Я таскаю за собой потрепанные тетради со своими стихами, пытаясь попасть в ритм твоего настроения, мыслей и собственного желания прочесть их.
     Что важнее – желание читать или желание слушать? То и другое? Это то, что называют гармонией? Но от шагающих в ногу рушатся мосты! А старушка, сидящая в сквере с каштанами в горсти безобидна и не так опасна, как те двое напротив, жующие шоколадное мороженое.   
Им уже не семнадцать, но до каштанов еще далеко, потому и опасны.

     Вдыхать вечерний запах трав, увлажненный мельчайшими капельками росы, только дышать, не видеть, ощущать свежесть наступающей осенней ночи,– случайная радость моего возраста. Раньше таких вечеров было не счесть. Но тогда ощущение новизны даже в увядании, закате присутствовало постоянно и не противоречило молодому телу, не обремененной взрослыми проблемами душе. И вдыхать полной грудью или украдкой вам не запрещал никто. Это когда-то, это давно. Сейчас не вдыхать, а дышать больно, в затылок.   
     Как там:

Со мною вот что происходит:
Ко мне мой старый друг не ходит…

     Кто кого держит? Да отпустите вы всех на четыре стороны, и пусть дышат друг другу в лицо, вдыхают этот осенний бальзам ничейных трав.
     Ничьей быть хорошо и плохо. Но почему-то многие предпочитают быть чейными. А подчинять себе – это так, ради удовольствия и приличия, показаться перед другими. Дома меня подчиняют, а я хочу подчиняться здесь. Но когда меня подчиняют, я становлюсь еще больше ничьей.
     Моя подруга освободилась сама и освободила другого. Нет, не умерла,– просто ушла. Дышать только не в кого. Воет по ночам, а казалась сильной.
     Ночь превращается в рассвет, затем в день, погожий осенний воскресный день. Я сижу на перевернутом ведре и чищу свеклу. В это время в ТЮЗе очередное представление. Жизнь продолжается.

     – До чего эти бабы ленивы и… Сидит, ножом свеклу ковыряет. Производительности ноль целых, ноль десятых,– это не я, но это обо мне. Пусть.
     Почему-то мама всегда учила меня подчиняться безропотно и без любви. Другая мама говорила: не переступи. Никогда не перечила, но не подчинялась. Так и сошла в старость гордой, но тоже без. И если женское начало по Фрейду главенствующее в дальнейшем развитии человека любого пола, то есть над чем задуматься.
     Красиво-то как, умно, научно, каждому периоду жизни свое объяснение.

7


     Окна в моем кабинете большие, стекла чистые. Можно забыться и вывалиться наружу, оказавшись в осколках, но не матовой луны. Пейзаж за окном все тот же на протяжении десятка лет: каштаны, улица, старинный дом напротив. Но краски каждое время года и каждое утро иные. Они бывают еще утренние, дневные и вечерние. Иногда я смотрю в окно ночью, но это редко. Я не люблю полутона, мне нравится все контрастное, но тонов должно быть два или три, не больше.
     На столе на белой плотной бумаге осталось четверостишие, написанное мной, написанное Ему.

Ты знаешь, как болит чужое тело,
И дни стекают в пропасть не спеша.
Но чья вина?– да разве в этом дело,
Когда во мне болит твоя душа.

     Женщины живут дольше мужчин, но это меня нисколько не успокаивает. Дождь скапывает мимо зонта на мои плечи. Все остальное будет завтра, а сегодня умер художник. И в акварели этого дождя не будет. И все, что он написал,– картины, этюды,– сегодня без него. Завтра (завтра?) это растащат по спальням и прихожим, повесят над телевизорами, закроют дыры и щели по туалетам.
     Художник был нестар и полон сил. Но он был мужчиной, а их к пятидесяти годам выбирают во сне инсульты, спокойно и тихо, без боли и страдания.
     Так вот почему меня не радует то, что женщины живут дольше! Или это дождливая осень, или лист на столе без меня, или я без Него.
     Странное ощущение безвременья. И если на деревьях нет листьев, это не значит, что наступила осень.
     Мы сидим на земле друг к другу спиной, и трава вокруг зеленая. Но она такого цвета весной и поздней осенью. Очень много травы, как на огромном стадионе, где в толпе счастливых родителей, пришедших на школьный праздник первого сентября, я ищу твои глаза.
     Говорят, что спустившись в колодец к воде, можно увидеть звезды и луну (очень даже в дневное время).

От уз дневных освобождаясь,
В осколках матовой луны
Ни в чем содеянном не каюсь,
Но ощущаю вкус вины.
За давний холод влажных пальцев,
За грусть в надрыве до зари,
Рождение стихов-скитальцев,
За встречу не у той двери.

      Иллюзия застывших звезд, иллюзия любви и времени…

     Спина к спине – это не положение, а состояние. Вокруг вода, вверху звезды, и никто никуда не уйдет. Разве что захлопнут крышку колодца, но останется спина к спине. И ты должен сказать да. О, это да – одна вода. Да, да, да. Только пусть остается все так, как было: мой поезд, мои ложки и снова сессия, но уже не моя. И твое да или нет.
     Мне хорошо и плохо, как в начале, как миллионы лет, где я меняла облик, но была с тобой и до нашей эры, и до, до пятницы.
     Любовь бывает молчаливой и страстной,– к себе, к детям, тому, кто рядом. В первом случае – это эгоизм и завышенная самооценка, во втором – дети только страдают от излишества любви, и, наконец, если вы обожаете того, кто рядом, этого все равно мало. Так что же делать?
     Успокойтесь,– совершенная нелепость слов, глупость мыслей, детские фантазии зрелого возраста.
     «Мое разочарование скоротечностью столь долгожданной, последней в этом году встречи так трудно скрыть, что я просто закрываю дверь, дабы никто не застал меня с выражением лица обиженного до слез ребенка. Я чувствую себя совершенно ненужной этой зимнейпорой.   
     Ты мчишься по своему незыблемому кругу, наполненному домом, работой, друзьями. И это нормально. И то, что я не попадаю в него, тоже, пожалуй, нормально. Ненормально то, что в ожидании встречи я забываю позвонить домой, подписать поздравления, откладываю очередной поход в магазин, боясь ненароком разминуться с тобой. И то, что не могу не сказать тебе об этом,– тоже не из нормальностей. Все, как есть, без литературных выдумок».
     Это было давно, со мной, с нами и еще с кем-то, но без нас. Бр-р-р.  фразоблудие,  излишек  вечернего  времени, когда серо за окном в 16.00 и ночь длинная в беспокойных снах.

     – Привет! Ты где? Я здесь, на диване, под светом тусклого бра, в огне мыслей и переживаний, в безделье и осенней хвори.

     Кастрюльки, эмалированные миски отмываются не только рекламированными порошками. Обыкновенной питьевой содой многоликий бьющийся и небьющийся быт выдраивается в один присест. Главное – не запускать. Оказывается, все нужно делать вовремя. Скажете – прописная истина. А попробуйте!
     Пальчики после мытья посуды или стирки становятся прозрачными и чуткими. В детстве пальчики были тонкими и розовыми, но не от стирки. Стирала мама. Ей было тогда столько, сколько сейчас мне. И была она умной и доброй, и всезнающей. И на фотографиях они, прежние, совершенно другие, нежели мы сейчас. За сто пятьдесят рублей ели, пили, одевались, к морю ездили. (О нынешних своих ста пятидесяти молчу, и лицо у меня не то чтобы глупое, но уверенности маловато и романтической мечтательности тоже).
     Я уже не стою у окна, а падаю вниз. И, если ты помнишь, летать разучилась. Ты что-то пишешь в своих тетрадях, бывших наших, занимаешься самобичеванием, но без меня. Твои пальцы иногда дрожат от непонятных тебе же волнений. Как же так?
     Как же так? Ты сравниваешь мои стихи с прежними, подчеркиваешь строки, где одни и те же фразы повторились разным людям в одном и том же чувстве, влечении. Лишний раз доказываешь, что все уже было, но не с нами. И ты не знаешь, что будет завтра. Тогда почему говоришь, что ничего не изме Верю – не верю, не у той двери. Но мой квадрат – это твой квадрат? И моя рука – твоя рука? Ты не держишь, твои пальцы разжимаются в бессилии, и я падаю вниз. Без тебя.
     А ты? Тебе предлагали вечность. Тебе? Что ты знаешь об этом? А я? Страна запоздалых «мы». Страна дураков: крекс, фекс, пекс,– и много золотых монет вырастает на дереве.

Встанет небо голубым наплывом
За твоим зашторенным окном…

     Шторы плотные, не пропускающие свет.

     Была пятница, 29 января 1837 года,– день рождения Жуковского. Пушкин умирал жестоко, в несправедливых муках. Он должен был умереть, дабы вознесли его поэзию, приукрасили и напудрили безобразный лик. Он должен был умереть, чтобы государь великодушно покрыл долги и взял на обеспечение семью. Чтобы Натали стала целомудренной Ланской. И все бросились сострадать, и возвышать.
     Это нужно было им, но уже не ему.

*  *  *

     Вот, пожалуй, и все. Она отложила исписанные листы в сторону и с огорчением подумала, что ничего классического с твердой определенностью формы не получилось.  Некоторая усталость посетила ее голову и онемевшую спину. Она подошла к окну и распахнула его настежь. Порывистый ветер ворвался в комнату вместе с каплями осеннего дождя, вечерней свежестью, звуками избитых, дешевых мелодий городских кафе. Затем, повернувшись спиной к окну, невольно зацепилась взглядом книжных полок, цветов, закрытой двери.

Вечер уткнулся в уставшие за день каштаны,
Капельки рос заполняют собою листву.
Близится ночь. И в предчувствии сказочной тайны
Мир затаился. Зачем эта тайна ему?

Лужи пугают случайных безликих прохожих,
Падают тени, споткнувшись о фары машин.
Кто этой ночью тебе безысходно дороже,–
Рядом идущий иль прочь уходящий, один?

Станут пытать тебя словом, железом каленым.
Станут судить и вину в одночасье найдут.
Срубят, что грех, утомленные сонный кроны
И поутру, просто так, для забавы сожгут.

Мне же завяжут глаза, и в неведеньи странном
Буду рукою дырявить застывшую мглу.
Близится ночь. И мечтая, как прежде, о тайном,
Мир затаится. Зачем эта тайна ему?

     Стало страшно. Чувство одиночества никогда так не тревожило ее, как сейчас. Нужно было поскорее выбраться из этой комнаты, воспоминаний и облаченной в литературную форму боли.