Фрагменты детства

Лежу на столе, в сером сумраке вокруг люди, чем-то в меня тычут, - должно быть, вилка-ми, чем же ещё, если я на столе лежу, стол ведь для того, чтобы кушать. Но почему-то не страшно, как будто заранее известно, что это сон. У меня воспаление лёгких.
Дома три комнаты и две печки. За заслонками жизнь очень красивая, но я однажды обож-глась. Маме не пожаловалась, даже не пикнула.
Дядя Слава принёс живых раков, и они целый день жили в тазике и шевелили клешнями. Я люблю, когда кто-нибудь живой и шевелится. Потом их, кажется, съели, потому что они стали красные.
У меня есть сестра, младшая, но я не помню, как она появилась. Я только знаю, что она была у мамы с папой не всегда, и это наполняет моё сознание гордостью: я-то у них была с самого начала! Мы спим в средней комнате, в разных углах. Между нами - целое поле, населённое чудищами, но его можно преодолеть с помощью голоса. Спать страшно ещё и потому, что у меня такая же огромная кровать, и чудищам хватит места, чтобы прилечь рядышком. Сестра ночует редко, её отдали в недельные ясли. Я одна в большой комнате. Папа зажёг у изголовья огонёк, чтобы было не так страшно, и всю ночь горит маленькая красная лампочка. А ещё есть домашний радиоузел, чтобы разговаривать с родителями в другой комнате. Отец утверждает, что всегда нас слышит, когда мы балуемся, вместо то-го, чтобы спать. Нет причин сомневаться - мой папа  - радиотехник. Однажды радио сло-малось. Я была наказана. Мне разъяснили, что я сломала его нарочно, как будто знала, что именно надо оторвать. А мне и в голову не приходило нарушать связь с миром родителей, которая меня успокаивала, и я по честному не искала, что для этого нужно сломать. Но слово отца не могло быть подвергнуто сомненью, и потому из всей истории для меня с железной необходимостью вытекал вывод, что я смелая и необыкновенно умная.
Нашу кошку звали Муська. Однажды я целый день потратила на её воспитание, но зря. Неблагодарное животное не хотело прыгать в обруч, хотя на первый раз я решила его не поджигать. Обруч я сделала из детского стульчака, точнее, из сиденья с дыркой. Муська недружелюбно и затравленно щурилась на все мои уговоры, но не трогалась с места. И только однажды она прыгнула, и то – мимо: в раскрывшуюся дверь.
По вечерам нам по моей просьбе читали сказку, всегда одну и ту же – «Марья-Краса, длинная коса». Странно, что сказка так называлась, больше всего меня захватывали в ней героические моменты, и я хотела бы вырасти Иваном, а не Марьей-Красой.  Видимо, ска-зывалась генетическая память ребра, из которого сотворили всех женщин. Тонкая муд-рость Марьи, как и секрет названия, открылись мне значительно позже.
Ещё помню щель в полу – я туда прятала шахматные фигурки. До того, как отец научил меня правилам, я сама наполняла эти фигурки смыслом и сочиняла для них законы. И был другой фетиш - часы, жёлтый деревянный параллелепипед с римскими цифрами. Когда папа утром уходил, я следила с напряжением за фигурными стрелками до тех пор, пока не возвращалась из ночной смены мама. Однажды отец забыл в нашей комнате, прямо возле них, стакан с водкой. Я догадывалась, что это его особая вода, глотнула из любопытства и очень испугалась, когда рот обожгло, а дыхание перехватило. Голова закружилась, но тут же всё прошло.  Родителям не сказала – по головке не погладят!
Выучила несколько названий цифр и с удовольствием демонстрировала взрослым, как я умею считать до ста. Это было очень просто: я выкрикивала известные мне имена цифр, пока не надоест, а потом с чувством удовлетворения кричала «Сто!» и требовала от взрос-лых поощрения. Потом я открыла, что нужно выучить не только названия, но и последо-вательность, что между счётом и игрой в него существует разница, но родители как будто этого не замечали и продолжали хвалить игру.
Дома мне нравилось, особенно – летом. В солнечные дни нас купали в железной ванне прямо во дворе. Посреди двора возвышалась голубятня. Жаль, что я так туда и не слазила. В старом доме мне было доступно только то измерение, в котором под стол пешком ходят. Самое здоровское – это кусты позади дома, потому что в них водились насекомые. Это было целое собственное царство, другие туда не ходили, они прелести червяков не пони-мали.
В детском садике нравилось меньше. Взрослые придумали удобный им тихий час и на-сильно заставляли спать, а мне хотелось бродить в зарослях сорняков. Чудаки, без этой выдумки нудный детсадовский день мог быть гораздо короче! В сончас я редко могла за-снуть, чувствовала себя пленницей, ворочалась, и если засыпала, то потом просыпала полдник. Позже, уже в интернате, читала в это время под подушкой книгу «Маугли», пять раз подряд, от корки до корки. Портила и без того плохое зрение. А в садике просто эти два часа ёрзала на раскладушке, гладила себя по животу – он часто болел.
Горшки, манная каша, всё как у людей, наверное. Мясо, рыбу, котлеты есть отказываюсь, признаю только жареную картошку, а её в садике не дают. Хожу голодная. В садике дети со мной не играют. В характеристике позже прочла, что я плохо уживалась со сверстни-ками, всё время лезла командовать, требовала в играх ведущие роли, дралась, потому и не любили – не помню. Могла и укусить в драке. Это действительно было. Не помню! Пом-ню только, что никто меня не слушал. Обида!
Была любимая игра – кукольный театр. Волк  с головой из папье-маше. Любимый урок – лепка, рисование нравилось меньше. Стихи про «красный день календаря» запомнила в первый же день, даже почувствовала гордость, хотя никто не похвалил – злыдни! Отно-шения с воспитательницами и нянечками почему-то не получались. Не помню ни одного имени, ни одного лица. Однажды весь сончас просидела на стуле, пока другие спали. Пришла воспитательница, спрашивает: «А эта почему не спит?» и получает ответ няни: «А вы попробуйте, заставьте её раздеться!» И что я им такого сделала? Нет, конечно, вос-питательница не смогла заставить меня раздеться, это я вынудила её взять меня за руку и отвести прямо домой, потому что как раз приехал дедушка с Сахалина. Какой тут сон? Отец с дедом пили водку. Вот они удивились! И не обрадовались нисколько, странные, а велели мне срочно пойти погулять. И я пошла собирать своих жуков. Я очень любила кра-сивых жучков радужной окраски, названия которых я не знаю. Я звала их светлячками и собирала в банку. И бабочек, и шмелей, у меня даже были свои способы ловли шмелей без риска получить укол: я их просто «снимала» с кустов шиповника встречным движением банки и крышки. Позднее, уже на новой квартире, перешла на ловлю кузнечиков, которых выслеживала по стрекотанью в траве, падала в траву животом и обычно успевала схватить жертву раньше, чем она выпрыгнет из травы. Ножек я никогда никому не обрывала, мне было нужно только дружеское присутствие моих насекомых. Иногда я их отпускала, если нет, то за ночь обычно все насекомые погибали. Тогда я набирала новых.  Я любила своих пленников и не понимала, за что папа мне приписывает жестокость?
Ещё была обида на маму и папу: зачем у меня такая трудная и странная фамилия - Шукае-ва? Где бы я ни пыталась её произнести, меня тут же переспрашивали: Чукаева? Щукаева? Дикция  до сих пор подводит. Такую фамилию слишком легко переделать в жука или в щуку. Неужели неясно, что ребёнок с ней просто обречён на непонимание и одиночество? Нет, чтобы меня назвали, например, Лена Кашина!  Было очевидно, что «Каша» лучше, чем «Жучка», хотя сейчас эта логика утрачена. Зато я, в конце концов, так привыкла к своей фамилии,  что впоследствии наотрез отказалась взять фамилию мужа, и после раз-вода восстанавливать «девичью» фамилию пришлось ему, а не мне. 
В садике обстановка накалилась, ведь папа ясно мне втолковал, что только он имеет право бить меня ремнём по попе, а тётеньки из детского садика этого права не имеют. Они и не пытались, но я им всё равно объяснила, что сказал папа, - на всякий случай. Так что одна-жды меня просто отвезли в больницу. Психическую. Мама говорила позднее, что меня по-ложили на обследование, чтобы она могла отдохнуть немного. Открылось, что я особен-ная, и ей от меня требовался отдых! Отец винил воспитателей и возмущался, что меня за-брали без его ведома, прямо из садика. Пришёл он вечером за мной, а я уже «там». Расска-зывал, что в садике я несколько часов просидела в кладовке, опять за своё упрямство. Все ждали, когда я перестану реветь, но я так и не перестала, хотя глаза совсем заплыли. Бед-ные мои воспитатели!
Правда, мне сейчас кажется, что кто-то слукавил. По-моему, родители вполне доброволь-но увезли меня в эту больницу, потому что я вспоминаю вокзал, памятник и под варежкой - маленький вонючий не то ЛАЗ, не то ЛИАЗ номер 102, из-под которого мне под ноги бросалась струя чёрного дыма. По-моему, в первый день меня даже развернули домой ут-рясать какие-то формальности, и приняли только дня через два, так что вряд ли папа мог об этом не знать, если только он эти дни не валялся пьяный. Но тогда с ним такого ещё не случалось.
А всё потому, что я «всё время была чем-то наполнена», говорила без умолку и плохо за-сыпала. А если я не говорила и не спала, то кричала, чего-то требовала. Конфликты воз-никали из-за умывания, одевания, чистки зубов и вообще по любому поводу.  Я непре-станно требовала внимания, и всё пыталась брать глоткой. Маме объяснили, что мне пота-кать нельзя. Она и не потакала, то есть ни за что мне не уступала, пытаясь игнорировать мои концерты. Но методика почему-то не срабатывала, я продолжала стоять на своём и никогда не забывала, чего хочу. Тогда психиатр предложил маме отдохнуть,  совместно с папой.
Я не сразу поняла, куда меня привезли.  Дети вокруг немного странные, но совсем не пло-хие, только какие-то тихие. Одна девочка всё время пела про травы-травы-травы, которые не успели. Потом она куда-то делась.  Я заметила, что одни дети появляются, а другие ис-чезают. Значит, и я здесь не насовсем. В больнице были игрушки, каких нигде больше не было, например, игрушечный телевизор. Душевнобольных детей баловали дефицитом! Репутация «Агафуровских дач» меня тогда не могла смутить
Иногда нас выпускали погулять на улицу. Подвижные игры напоминали замедленную съёмку: мячик кидать разрешалось, но догонять его дозволялось только шагом! Помню, что двор был уютный, зелёный.
А однажды подвыпивший папаня пытался меня украсть прямо из больничного двора, схватил на руки и понёс, но его со мной не выпустили. Он чуть не плакал, чудак человек:  я чувствовала себя здесь совсем не плохо!                То, что это больница, доказывали уколы четыре раза в день. Двадцать дней по четыре раза в день меня вели в процедурный кабинет, я подставляла положенное место и вопила. Та-ким образом, попа моя выдержала 80 уколов. Хорошо, что я тогда не могла умножить двадцать на четыре, а то вопила бы ещё не так! В последний день я не кричала, вдруг по-няв, что ору не от боли, а по привычке, и это уже никому не интересно.
Надо отдать взрослым справедливость: кажется, я действительно была невозможным ре-бёнком. Например, я всегда кричала и сопротивлялась, как будто меня режут, во время мытья, вплоть до семи лет, пока мы с мамой не пришли к соглашению, что я вполне могу помыться самостоятельно. 
После больницы меня вернули в ненавистный садик, и мама возила меня туда ещё целый год после нашего переезда с Луначарского.
Дом у нас был деревянный с надстроенным вторым этажом, где жили цыгане. Цыган дер-жал голубятню.  Его жену всерьёз звали тётя-Мотя. У них дома жила болонка, а во дворе -  чебурашка.
Чебурашка, маленькое такое, лопоухое, умильное, лохматое существо, и почему его на цепи держали? Однажды мама дала мне кусок булки и предложила полакомить чебураш-ку, и это оказалось откровением, особенно, когда выяснилось, что зверьки годятся не только для того, чтобы скармливать им булку прямо из рук, но их ещё можно погладить, а они в ответ могут тебя лизнуть, словно в подарок. Вечером этого дня мы с папой сели в такси и уехали вслед за мамой из старого дома навсегда. После нас фонтан музыкальный прорвался, поэтому там теперь и нет никакого дома.  Я вздыхала по чебурашке, которого больше никогда не увижу, и увозила с собой бабочку-крапивницу, утратившую в моей ла-дони вместе с пыльцой и способность летать, и саму форму крыльев – последний сувенир старого двора. До сих пор не уверена, что Чебурашка был именно псом, а не самым на-стоящим чебурашкой. Надвигалось моё шестилетие.
В старом доме было тихо и спокойно, но никогда не возникало ощущение замкнутого, лишённого воздуха пространства, как в бабушкиной хрущёвке. Какое-то время я прожила у бабушки, и меня неизменно угнетало по утрам солнце, бьющее прямиком в окна, не за-щищённые листвой, словно лишённые ресниц. Окна даже летом не открывались, комната разогревалась, как духовка. Солнцу здесь и то было тесно! В родном доме всегда находи-лось местечко теням и полутонам, а здесь на светло-коричневых половицах отпечатыва-лись с утра два квадрата света, лишённые живого трепета, и только равномерно проходя-щие всегда одни и те же полтора метра от стола до серванта вместе с суточным ходом солнца. И самым ужасным в этом была статичность их очертаний и неумолимая повто-ряемость самого движения. Если же тяжёлые тёмно-зелёные шторы бывали сдвинуты, они только усугубляли ощущение тесноты и духоту.
С бабушкой у меня сложились странные отношения. Это была сначала в меру полная, да-же смазливая ещё женщина с великолепным чувством юмора, и я до сих пор не могу со-отнести этот первоначальный образ с тем, во что она превратилась позже.
Бабушка меня недолюбливала, потому что не могла простить мне какого-то проступка. Кажется, я имела несчастье однажды отдавить ей ногу, а ноги у неё уже начинали болеть, и она упрекала меня в этом с таким постоянством, что я навсегда прониклась ощущением изначальной собственной греховности, потому что самого эпизода, кроме неё, давно ни-кто не помнил. Бедная женщина вообще не умела забывать плохого и волокла за собой по жизни такой груз претензий и обид, что мне уже не стоило добавлять к ним собственные.
Ещё я каким-то коренным образом отличалась от младшей сестры Надежды, баба Лида нас даже за стол садила раздельно: Надю – в кухню, меня – в комнату. Родители никогда так не делали. Поздней открылось, что Надю на кухне баба Лида баловала лучшими кус-ками под неизменную пластинку «Вселюдисволочи», которая рефреном полагалась к ла-комству. Благодарение Богу, чаша сия меня миновала!
Зато бабушка ценила юмор. Она вырезала хохмы из газет и журналов и заклеила ими не один толстый альбом. Эти картинки мы с сестрой могли рассматривать часами. Можно сказать, что нам подарили спасательный круг на всю жизнь.
В поисках способа обезвредить мою атомную активность бабушка приохотила меня к лепке. Лепить я могла бесконечно. Хомячки, птички и собаки перекочёвывали в сервант и располагались там вместе с любимыми сувенирами и статуэтками бабы Лиды. Здесь оби-тали маленький чугунный слоник, слоники побольше из мрамора, совсем большой фарфо-ровый слон. Бронзовая ящерица, статуэтка танцующей пары, стеклянная птичка, разные блюдечки, вазочки, графины и чашки. Мне эти сокровища в руки категорически не дава-ли, но я радовалась, что в этот своеобычный мир допускаются мои поделки. Некоторые из них пережили детство и оказались долговечнее моего замужества.
Доверие к словам взрослых с возрастом не уменьшалось, даже наоборот. Откуда-то явился страх смерти, причём нападал на меня в гостях у бабушки. Может, из-за того, что пожилая женщина почти суеверно боялась грозы и шаровой молнии. Хотя баба Лида и прочла в газетах, что в наших широтах такого не бывает, она продолжала утверждать, что видела настоящую шаровую молнию, когда жила в старом доме. Молния вошла в форточку, по-гостила в кухне, не нашла ничего интересного и клубочком выкатилась в двери, а бабушка потом всю оставшуюся жизнь коротала грозу без света, в наглухо закрытой прихожей своей хрущёвки. Если мы с сестрой оказывались в этот момент у неё в гостях, то сидели там с нею вместе, и баба Лида полушёпотом рассказывала нам о похождениях Шаровой Молнии. Она очень много читала газет и журналов.  Я пыталась научить своё тело непод-вижности, потому что Молния полуслепая и сможет меня увидеть, только если я буду ёр-зать. А если буду сидеть смирно, всё будет хорошо.  Это упражнение до сих пор представ-ляется мне неимоверно трудным. Поскольку молния связывалась с электричеством, его тоже следовало бояться. Домашнее электричество было вполне ручное и безопасное, - то, которое в лампочке. А вот в папином тестере жило какое-то другое, страшное электриче-ство, и у меня сердце сжималось каждый раз, стоило ему пошевелить стрелкой. Отец меня не понимал и вновь и вновь демонстрировал ненавистный прибор, а я ничего не могла объяснить и только бормотала: «Жить хочу!» и убегала прятаться в угол за шкафом.  Было очень досадно, что я такая трусиха, а взрослые это безжалостно эксплуатировали.
В последний год перед школой меня отказались держать в садике, и я наконец-то была на какое-то время предоставлена самой себе. Сестру отводили в садик, родители шли на ра-боту, а меня дома запирали на замок.  Записывать слова я ещё не умела, но руки уже чеса-лись. Мама прикупила школьных тетрадей на будущее, а я их все извела на каракули. Я брала новую тетрадь, рисовала в ней несколько картинок, а остальное пространство за-полняла каракулями, которые должны были символизировать текст.  Следующая тетрадь продолжала предыдущую. Возникли целые серии не подлежащих прочтению романов о тюленях, дельфинах и морских котиках. Это было подражание искусству, в настоящем смысле слова творчество ради творчества, возможно, именно то, что следует называть графоманией самой чистой воды. Меня совершенно не волновало, оценит ли эти труды хоть кто-нибудь, потому, что окружающий мир я замечала лишь краем глаза.
Я по-прежнему много лепила из пластилина, в основном почему-то собак всевозможных пород, устраивала им выставки и всё пыталась придумать разные способы продления жизни моим творениям. Я их красила акварельными красками и покрывала коркой сили-катного клея, чтобы они лучше сохраняли форму. Другим увлечением было шить одежду для кукол, а ещё мягкие игрушки, и тоже обычно собак, выкройки я придумывала сама.
В шесть лет в квартире на Волгоградской я научилась читать, причём фактически само-стоятельно. Названия букв запомнила, наверное, ещё по кубикам. Дома была красная «Аз-бука», и я с удовольствием над ней просиживала, разбирая по строчке в день. В какой-то момент поняла, что уже научилась читать, и попросила у мамы настоящую книгу. Моя первая книга называлась «Верные друзья», про маленького Ленина. Прочла за один вечер. В процессе чтения возникло затруднение почти вселенского масштаба: если я пойду в туалет, то потеряю строчку! Мне дали линейку.
Чтение стало страстью. Мама всегда по вечерам нам читала интересные книги: «Белый Бим, чёрное ухо», «Снежный барс» и другие, в основном – про животных.  Но с того мо-мента, как я поняла, что умею читать, стоило мне показать книгу, и я уже не могла дож-даться следующего вечера и начинала читать самостоятельно. Книги сопровождали меня в транспорте, на кухне и, конечно, в туалете. Очень любила зелёный толстый томик «Род-ные поэты», Пушкина в ней по собственной инициативе выучила наизусть: отрывок «У лукоморья», «Песнь о вещем Олеге», «Анчар». Там было много и других имён, я их чита-ла, но всем им предпочитала Пушкина, не знаю, почему. Другой моей страстью были кни-ги о животных, любовь к которым внушила мне мама. Длинные стихи о собаках, такие, как «Застава» и «Дозор», я тоже знала наизусть, а ещё для чего-то накрепко застряли в башке фрагменты из «Моих друзей» Рябинина. Память однажды сыграла со мной забав-ную штуку: уже в школе, классе в третьем, на проверке техники чтения мне попался такой вот знакомый отрывок из «Школы» Гайдара. Конечно, я показала чудеса скорости, но ещё больше поразила завуча тем, что пересказала прочитанный отрывок слово в слово.  На са-мом деле ничего удивительного: любимые книги я зачитывала до дыр. Кажется, с книг пошло на убыль моё первобытное противостояние социуму, во всяком случае, в психиатрическую больницу меня больше не помещали.