Дровяная симфония

Наш дом обогревался с помощью батарей центрального отопления. Во дворе была котельная на угле. Это было небольшое сооружение, прилепившееся к внутренней стенке двора-колодца. Там же по стенке поднималась вытяжная труба, конец которой намного превышал высоту дома. Пока труба шла вдоль стенки, она была сложена из кирпича. Часть сооружения, которая была выше крыши, была собрана из металлических труб, оканчивающихся для защиты от попадания дождя, шапочкой гнома или головным убором железного дровосека (как кому подсказывало воображение). Участок двора, примыкающий к котельной, был независимо от времени года абсолютно черным от угля. Уголь на зиму завозили в конце лета. Хранили его в подвалах дома. Каждое утро, часов в девять утра, от подвала к котельной по деревянным мосткам, сновала треугольная тачка с одним колесом. Кочегары перевозили уголь из подвала к котельной. Сажа из трубы разносилась ветром и оседала тонким слоем на асфальте двора, на крышах домов, на стеклах окон, проникала внутрь квартир. Подвозка угля сопровождалась специфическими звуками: скребущим звуком металлической, как ее называли – совковой, лопаты об асфальт двора и об уголь, свистяще-пищащим звуком несмазанного колеса тачки и грохотом самой тачки на неровностях двора. Эта звуковая какофония приветствовала меня каждое утро. Но она казалась жителям дома лучшим музыкальным произведением в мире, поскольку освобождала их от тяжелой необходимости носить дрова для печек. Еще довольно долго многие дома Ленинграда обогревались печками. Связано это было, прежде всего, с необходимостью выполнения огромного объема дорогих работ в городе по прокладке теплоцентрали.

В некоторых квартирах нашего дома, вода для мытья подогревалась в специальных дровяных титанах, а в некоторых – горячей воды вообще не было. Уже многими годами позже, на вопрос, где можно встретить коренных ленинградцев, отвечали – в бане, поскольку в старых домах были проблемы с горячей водой для мытья. В Ленинграде в те времена не рекомендовалось пользоваться водой из теплоцентрали.

В нашей ванной стоял такой титан, который представлял собой эмалированный цилиндр с чугунной топкой внизу, и по принципу работы напоминал перевернутый самовар. Огромное удовольствие доставлял мне процесс топки. Когда дрова разгорались, и устанавливалась постоянная тяга, все сооружение начинало равномерно, добродушно и успокоительно гудеть. Из всей квартиры в топку медленно стекались все запахи, застойный сырой воздух и все это уходило в вытяжную трубу. Интересно было наблюдать, как дымок от потухшей спички или горящей лучины, змейкой затягивается в вентиляционные дырочки топки и куда-то бесследно исчезает. А если потушить электрический свет в ванной комнате, то всё освещается красными сполохами и комната превращается в таинственный корабль, имеющий совершенно самостоятельное, автономное назначение, абсолютно не связанное с другими частями квартиры. А еще было интересно наблюдать, как полено с сучками и перевитыми странным образом волокнами, постепенно исчезало в языках оранжево-голубого огня. Только что оно (полено) было у меня в руках – тяжелое и такое крепкое, что его никак не удавалось разрубить, и вот оно исчезло. Эта метаморфоза и до сих пор меня восхищает. Хотя я знаю и понимаю, что идет химический процесс окисления, но каждый раз смотрю на это, как на чудо. Примерно так же, как я знаю и понимаю о подъемной силе крыла, но полет самолета, особенно большегрузного, вызывает у меня чувство восторга.

Для того чтобы топить в ванной титан, нужны были дрова. Дрова хранились в сараях во втором дворе. Каждой квартире принадлежал свой сарай. Сколько игр, погонь и приключений было связано с их крышами и межсарайными пространствами, в которые так удобно было прятаться. Эти пространства появлялись из-за хаотичности постройки сараев, конфигурации материала, из которого они строились и формы двора.

Приносить дрова – мужская работа. С первых дней в этом доме, по мере возможности, я помогал, а потом полностью взял на себя эту обязанность. Лучше всего это делал дядя Лёня - брат маминой ученицы. Мы спускались с ним в сарай, он складывал пополам длинную веревку и раскладывал ее концы параллельно на расстоянии друг от друга чуть меньше ширины поленьев. Я накладывал на веревку десятка четыре поленьев. Потом Лёня пропускал свободную пару концов веревки в ее сгиб, тем самым веревка обхватывала и стягивала вязанку, и взваливал дрова себе за спину. Он отправлялся наверх, а я либо готовил следующую порцию, либо накладывал себе на сгиб руки несколько поленьев, закрывал сарай и шел за ним.

В квартире места для хранения дров предусмотрено не было, поэтому я закладывал дрова между титаном и собственно ванной. Дрова были тяжелые, иногда со следами снега и льда, поскольку сараи делались из всякого подсобного материала с дырками, разрезами и пр. Топить сырыми дровами смысла не было, их надо было просушить. Для топки брались дрова с предыдущего раза, а новые прогревались и подсыхали.
 
Приятнее всего горели смолистые сосновые и еловые поленья, хотя больше жара шло от горения дубовых и берёзовых поленьев. Осиновые дрова давали много дыма. Каждое полено, которое я отправлял в топку, оставляло на моих руках частичку себя. Я ощущал и запомнил звонкую напряженность хвойного полена, вальяжность и чванство березовой баклуши, генеральскую твердость дубовой чурки, тяжесть и непокорность осины, и любовную преданность фруктовых швырков (короткие дрова для топки печей, от слова швырять),  как мелодии единой деревянной симфонии.