Живи хорошо, ладно?

«ЖИВИ ХОРОШО, ЛАДНО?»

В тёплое время года Анна Андреевна приезжает сюда часто и, подходя к зданию, всегда обращает внимание на цветники. В душе её что-то распускается, ей хочется остановиться, запечатлеть это мгновение. Вот весёлые бархатцы. Они цветут долго, до самого снега,  радуют глаз пышными солнышками с тонкими красными мазками. Рядом подушечки дикой капусты разрослись тесно, мягко, и ей хочется погладить их рукой, посмотреть, как ляжет на них тихая ночь. Чистые, ухоженные, словно домашние здесь все цветники. Они разбиты на солнечных местах рядом с полувековыми берёзами, рядом с устаревшими, ничьей рукой не измаранными советскими лозунгами. Словно маленькие островки расцвеченной жизни посреди свернувшихся от холода опавших листьев, посреди унылого предчувствия долгой зимы.
Местное здание - ветхое, с облупившейся краской на стенах, с голыми окнами без занавесок. Пациенты могут просто лежать на койках и щуриться яркому свету, пропуская мимо  гудящее эхо перекличек персонала и тёмную, запутанную речь соседей. Зимой свет отражается от  тяжёлого белого снега, что заносит все пути-дорожки, от голых рам, голых стен. Ничто здесь не препятствует световому потоку, и ничто его не удерживает. Безликое, ничем не украшенное существование.
Когда Андрея Ивановича привезли сюда из больницы, она приехала узнать,  не затерялись ли его документы, вовремя ли переводят пенсию, каким образом производится оплата содержания. Проводили к заведующей, у которой унылая комнатка (закуток без окон), старый стол с потрескавшимся телефоном и стопкой серо-жёлтых бумаг... Всполошились! Вызвали опекуншу, которая то ли перед заведующей, то ли перед гостьей разволновалась, рассказывая, на что тратятся оставшиеся после оплаты "услуг" учреждения рубли. "…Молоко покупаем, сигареты, или что еще попросят…  Да, выдаём больным на руки, раз в неделю. Кому надо - сами подходят, заказывают, что купить..." Анна Андреевна слушала всё это с серьёзным выражением лица, а опекунша доставала какие-то бумаги и говорила неубедительно, будто оправдывала свою работу. От всей этой неискренности надежда хоть немного успокоиться совсем угасла. 
"Грустно, грустно всё это", - думала посетительница, зная, что Андрей Иванович никогда не подойдёт, не попросит за себя, сколько ни напоминай. Местные порядки показались ей бестолковыми, от которых толку, может, только персоналу, который всегда наигранно оживлён, будто в детском саду работает: "Ехала машина тёмным лесом за каким-то интересом. Инте-инте-интерес, выходи на букву "с"…. И ведь кто-то действительно выбывает из круга.

…Андрей Иванович спешит ей навстречу маленькими шажками, шаркая и согнувшись, как семидесятилетний старик. Но в глазах его – всегда радость. Они целуют друг друга в щёку и стоят несколько мгновений, прижавшись друг к другу... Анне хочется сказать ему "прости", но тот уже искренне улыбается, и ей не хочется омрачать встречу своей грустью. Потом они долго сидят в облюбованной беседке, на солнышке.
В сентябре жарко. По щеке женщины тонкой струйкой течёт пот, а Андрей Иванович никак не может насладиться солнцем.  Он снимает рубашку. Тело у него совсем не старое, кожа чистая, глаза вот только мутные, и гостья ждёт первых фраз, чтобы узнать, путаница сегодня у того в голове или нет.
- Как там у вас хозяйство? - спрашивает он.
-   Всё нормально...
- Сена-то заготовили?.. Вот бы и мне сейчас с косой-то походить... Помню, мы с отцом косили три недели, без продыху...  Как он там?
Собеседница молчит, не перебивает.
- А адрес, адрес то у вас не изменился? Всё там же, в последней избе?
- Ты опять всё забыл. Мы же в городе живём...
- Да?... А какой у вас адрес?
Он снова, уже в который раз, старается запомнить адрес, потому что мало ли что? Прошлым летом, например, он сбегал. Тогда поймали, вернули. Теперь же расспрашивает о дороге подробно: на чём добраться можно, долго ли ехать, где паспорт?
-…я тебе молока привезла, утреннего, - наконец прерывает его Аня.
 Он любит молоко, пьёт прямо из горлышка пластиковой бутылки вприкуску с пряниками и печеньем.
- Ты в библиотеку ходил?
- Нечего там и делать.
- Ну почему, ты же любишь читать...
Молчит. Не лезь и всё тут.
Характер его почти не изменился за время болезни. Он всё так же сам по себе: ни с кем не сближается, с персоналом вежлив и предупредителен, послушен, злобы своей не показывает, если только перед глупыми. Но перед ними можно.  Выложит так иногда всю правду-матку, сочно, зычно, с удовольствием плюнув в лицо всей теперешней жизни, и вроде легче ему становится…
- Ты бы хоть работать попросился, за коровами ухаживать, всё же интересней.
 Тот отвечает, что не берут. Но она видела, какие больные (более тяжёлые) пасут стадо. К тем, кто хоть немного трудится, наверное, получше относятся, думает она.
- А с работы-то меня не искали, не спрашивали?
- Ты на пенсии уже два года.
- Да? Это у меня на сберкнижке, значит, много уже скопилось... Это хорошо... А когда меня  выпишут, узнавала?
- Вот в феврале будет комиссия, тогда и узнаем. Ты потерпи немного, ладно?
Ей не хочется говорить на эту тему, потому что она знает, что никуда его не отпустят. Но Андрей Иванович верит, что пребывание здесь временное, а она не может сказать всей правды…

Поначалу очень хотелось скрасить его здешнее существование, и она привозила новые носки, рубашки, джемпера... В следующий раз приезжает: а где всё? "…носки я постирал, повесил на щиток кровати - стащили, гады... Ты больше не вози, всё равно сопрут". Но по холодам, посмотрев на его тоненькую фланелевую рубашку, снова привезёт джемпер. Тот будет целую неделю его собственным, тёплым, ласковым, хорошим. До субботы, до прихода прачки…
…Когда нет карантина, Андрей Иванович помногу гуляет. Погода в сентябре чудесная, деревья - в полном осеннем "цвету", красуются друг перед другом, покачивая ветвями. Яркого, сухого листа вокруг много, хоть падай в него, не ударишься.
Если уйти за интернат, да отвернуться, да смотреть только на прозрачное небо, на лист цветной - нормальную жизнь можно представить. Отпущенная на свободу память унесёт уставшие мысли очень далеко… Мысли Андрея Ивановича несутся в полувековое прошлое, проносятся в быстром своём беге мимо дат, лиц, зацепляются, застревают, выплетают что-то, и он старается внимательно прислушиваться к ним, чтобы побольше, подольше помнить. Без этого будет совсем худо. Только так, нагружая себя каждодневным, обязательным трудом думать и вспоминать, охраняя маленькую, но очень важную часть самого себя, ещё можно как-то жить…
 
Эти двое долго гуляют вокруг интерната. В небе кричит одинокая птица, шуршит ветерок... Женщина высматривает местечко, где можно присесть. Но компании по три - пять человек уже заняли все редкие скамеечки. Кому места не хватило, лежат прямо на газонах или присели на бордюры. Пациенты курят, радуются немного, осаживают глуповатых, которые все попрошайничают. Никто не даст им сигаретки - обзовут только, матом обложат. Им же всё равно, не соображают, через минуту забудут, что только что курили, снова начнут клянчить, надоедливо кружить рядышком, словно мухи, будут тупо и настырно смотреть прямо в рот, прямо на папироску. Таких не сразу прогонишь, если уж замахнёшься рукой, может, и отойдут.
Вид тяжёлых психических больных Андрея Ивановича раздражает, он-то почти здоров. Однажды так и сказал: "Таких, как я, здесь выгодно держать. Под себя я "не хожу", из ложки кормить меня не надо. Выпустят, а на моё место "тяжёлого" пришлют.  Нянькайся с ним… Вот ведь в чём дело…"

Осенью приезжать сюда особенно грустно: впереди зима, отсутствие транспорта, долгая разлука.
 …Вот сейчас будет поворот, и всё внутри сожмётся. Взгляд выхватит окна третьего этажа, за каждым из которых по двенадцать запертых душ, по двенадцать прогнувшихся кроватей, матрацы которых вялой "ботвой" разброшены сейчас по заборам для просушки. У входа гостью  встречают повеселевшие, с утра выкрашенные кровати второго этажа - все одинаковые и дружные, не ведающие, что праздник  ненадолго, что скоро внесут, заставят снова задыхаться.
Словно прокажённая, стоит Анна Андреевна посреди небольшой площадки. "Зрители" присматриваются,  ощупывают полоумными глазами, хотят узнать кто, не к ним ли? И ей неловко перед ними, неловко перед сотрудниками интерната за  нездешность свою, за нормальность. Она ждёт, когда выведут отца, и старается не смотреть по сторонам. Один из пациентов, что ходит мимо туда-сюда, похож на пожилого профессора. Он носит очки, погружен в сложные раздумья, перебирает большими пальцами рук, и Анна Андреевна невольно наблюдает за ним искоса. "Заберите его отсюда", - неожиданно чётко и громко произносит он, коснувшись самого дна её души.
Выводят Андрея Ивановича. Он чувствует себя неважно, нервничает, озирается по сторонам испуганными глазами, ищет что-то. Потом они стоят у "клетки", в которой больные на прогулке: кто бесцельно бродит, кто, вцепившись в прутья, смотрит на дорогу. Медсестра проверяет вывешенные на солнце штаны со шнурками вместо резинок, какие-то подстилки, тряпки...
"Пиджак, пиджак мой сейчас заберёт! - срывается Андрей Иванович, смотря куда-то, на воображаемый пиджачок, - …я только его постирал…  это же брата…"
Он спешит в "клетку". Больные тут же шевелятся. "Курить есть?", "Чего надо?", "м…м…м…", окружают, наступают, как трясина. Уродливые, в рваной одежде или даже без штанов: здесь их много, выброшенных болезнями или обстоятельствами на обочину жизни. И Анне кажется, что они вот-вот сомнут, вот-вот проглотят отца, старающегося дойти до чего-то, ему одному видимого… Но медсестра уже выводит его за руку, совсем, как ребёнка, и она не знает теперь, о чём говорить. Достаёт гостинцы, но Андрей Иванович  не в духе.
"Не хочу, не хочу ничего… Ты ступай, ступай… У нас сейчас  собрание будет… вот здесь, - кивает он на оставленное кем-то инвалидное кресло, - и паспорт мой не забудь".  Он всегда переживает, что она потеряет его паспорт и пенсионное удостоверение. "Ведь в следующий твой приезд меня отпустят?" - спрашивает он каждый раз.

…Если больному здесь станет совсем скучно, можно выцарапать ногтём на стене узорчик или матерное слово. Лучше сделать это в пятницу, когда уже успели отрасти ногти, пока не выстроились в очередь почти лысые, одинаково стриженые головы, пока не отправились, дружно шмыгая общими тапками, пациенты на обязательное обрезание ногтей. Взамен на галочку об отсутствии обострения заболевания выдадут тупые ножницы, чтобы обрезать "последнюю память". А чуть позднее будет баня. Два старинных таза снова мучаются, смотрят вокруг мятым знаком вопроса: им тоже очень хочется  быть хоть чьими-нибудь. Но их выдёргивают, бросают, в них садятся грязными задами, залезают грибковыми ступнями, воображают невесть чем. А потом струйка чуть тёплого "кипятка" пробежит одинокой дорожкой, испарится и забудут, забросят валяться до следующей субботы, отблагодарив всею возможной ненавистью помытых и помывших.
Хорошо чувствуют себя здесь только совсем глупые, счастливые всегда и всему: долгому, путаному узнаванию лиц, голосам, пробирающимся сквозь омертвевшую кору головного мозга к какому-нибудь единственному, нетронутому болезнью "чердачному углу". Счастливы они  покачиванию непослушных, отдельно приветствующих что-то в этом мире рук, ног. Счастливы уже потому, что не ведают несчастья. И за них спокойно. Для них высажены клумбы цветов, мимо которых их провозят в креслах по много раз за день: пять, десять кругов. Они не способны считать и радуются ярким пятнам после каждого поворота. Эти жители  тут родные. Для остальных жизнь обернулась непроглядным туманом, земля разверзлась и никогда больше не сомкнётся.
Анна Андреевна видит, что отец устал: от себя, от болезни, что машет перед лицом красной тряпкой. Устал оттого, что вычеркнуты из памяти последние годы жизни. В провале же - путаница воспоминаний, недоумение, бессильный, напрасный протест.

Она тоже устала… Недавно опять звонила знакомая отца, с которой тот жил некоторое время. Знакомая эта вот уже два года хочет навестить Андрея Ивановича, каждый раз вспоминает об этом и говорит в трубку: "Забрали бы Вы его, бессердечная какая…" И Аня расплакалась прямо за рабочим столом, навзрыд, в три ручья, размазывая косметику по лицу… Ей каждый раз хочется верить, что обживётся отец в интернате, подружится с кем… И об этом она его всякий раз спрашивает. Но как и до болезни не удавалось поговорить с ним по душам, так и теперь все попытки вызвать его на откровенность ни к чему не приводят. Знакомые говорят, мол, успокойся, он свою жизнь почти прожил, а тебе ещё жить и жить, детей воспитывать…  Но ей не по себе и от слов таких, и оттого, что чувствует она перед отцом необъяснимую вину и не может найти ответ на вопрос, возможно ли  облегчить эту боль?

А соседи по палате уже рассказали Андрею Ивановичу, что отсюда не выпускают, что если здесь, то навсегда. И деньги на сберкнижку, между прочим, тоже не перечисляют, ни копейки! Это не больница, это интернат. Здесь не лечатся, здесь живут, существуют среди голых стен, голых окон, голого будущего. Здесь нельзя иметь своей чашки, своей ложки. Можно, конечно, спрятать под матрасом сэкономленную пачку сигарет.  Можно надеть новые носки, которые выдают для свиданий с родственниками. Можно перетерпеть всё это. Но - жить? 

***
…Анна Андреевна едет домой после беседы с доктором. Он здесь один на полтысячи больных. А, Андрей Иванович? У него, конечно, большой прогресс, но о полном выздоровлении говорить пока рано. А вообще, клетки коры головного мозга не восстанавливаются, и статус недееспособности очень трудно снять. Здесь ещё не было ни одного случая…
От интерната до автобусной остановки - полкилометра. Семь минут прогулки мимо проснувшейся мать-и-мачехи, мимо одевающихся берёзок. Несколько минут, чтобы прийти в себя.
В автобусе женщина едет вместе с уставшими, но довольными дачниками. Сзади нарастает шум кукурузника, и скоро с неба посыпятся белые грибочки парашютистов - всё вокруг открыто весне, пробегающие мимо поля полны очарования…  А Анна Андреевна  ещё долго чувствует спиной взгляд отца, укрывшего что-то за мимолётной улыбкой: "Ты ступай, дочка, ступай. Не переживай обо мне… Главное, ты живи хорошо, ладно?"
…Иногда ей начинает казаться, будто отец уже похоронен. И ещё ей кажется, что случилось это много, много лет  назад и от той части её жизни, в которой она ещё звалась "дочерью", остались одни только воспоминания…
…Она звонит в интернат из города, потому что там вот уже полгода карантин, и просит медсестру со второго этажа пригласить отца к телефону. Но та снова говорит, что не может, потому что это не положено. "Девушка! - кричит ей Анна Андреевна. - Ну, переступите вы через свои правила! Я отца полгода уже не видела! Есть у вас сердце или нет?!"
На  том конце  линии  вешают трубку.