Кот

Хо-ой-йо-йой – пою я в фа-мажоре.
Хо-ой-йо-йой!...

Я закрываю глаза и запрокидываю голову.

Кошка хочет курить!
У кошки намокли уши!
Кошка хочет скулить!
Ей, как и собаке, хоть кто-то да нужен!!!

Я пою вместе с Арбениной, выкрикиваю слова, изгибаюсь всем телом, словом, подражаю Дианке и почти умираю в экстазе, когда в потолок кухни моей, как в купол концертного зала, устремляется инструментальный проигрыш. Мощный, как все возможные в мире чувства, вспыхнувшие одновременно…

Вообще-то, я мою посуду, Арбенина поет у меня в плеере, а сегодня пятница, и ночью ко мне приедет Франко. Я поеду его встречать, и целых два выходных дня мы будем вместе.

Два дня вместе с кем-то - это странное для меня состояние. Я привыкла к одиночеству, я научилась пить его терпкое вино и, словно измываясь над собой и противореча реальности, находить в нем сладость. Иначе не выживешь, без сладости. Не найдешь – превратишься в стерву.

А становиться стервой мне нельзя, потому что в доме моем живут Кот и Хомяк. На работу я хожу за деньгами, она высасывает из меня силу и в качестве компенсации за это выдает жалкие стопочки денег, которые я потом трачу на приобретение силы, чтобы ходить на работу. В день зарплаты я покупаю себе бутылку вина, а Коту – несколько мышек из витаминной пудры. Мы празднуем наш маленький праздник и мирно засыпаем.

Ночью он спит у меня на подушке. Мы делим с ним ложе. Он порядочный, воспитанный, перед сном всегда моет ноги и не икает мне в лицо сырой рыбой, как это делала когда-то одна моя знакомая кошка. Мы вдвоем уже пять лет, но соблюдаем дистанцию, и по его молчаливой просьбе я не лезу к нему с дурацкими нежностями. В общем, отношения наши близки настолько, что он понимает меня без слов. Если я устала, или обидели меня и я плачу, только Кот видит мои чувства. Он ложится рядом, кладет руку мне на голову и - молчит. А я слушаю его спокойное дыхание.
- Не плачь, - бормочет Кот баритоном Соломона – мне почему-то кажется, что Соломон в свое время разговаривал именно голосом Кота, - все пройдет… и это – тоже…

Сейчас же он лежит на обеденном столе и с усмешкой наблюдает за моими хозяйственными подвигами.

- И что ты мечешься, - говорит мне Кот, - это просто еще один мужчина в твоей жизни. Просто еще один проходной персонаж. Еще четыре выходных дня он будет спать на моем месте, и я подвинусь, конечно, и ничего не скажу, когда вы будете ерзать и пинать меня ногами. Я могу даже деликатно выйти и провести ночь у Хомяка – что удовольствия мне не доставляет, ты знаешь. Но утром ты все равно первым делом насыплешь еды в мою мисочку, - в мою, а не в его.

- А убрал ли ты в шкафу, - спрашиваю я его. – Или опять на твоей полке невообразимый бардак, и я буду стоять, согнувшись, и складывать в стопки твои трусы и носочки?

Кот невозмутимо зевает.
- Какая разница, леди, что там творится на моей полке, какая разница…

Я быстро принимаю душ, рисую себе выгодное лицо и, посматривая на часы, одеваюсь, хватаю ключи от машины и подбегаю к двери.

- Буняхин, я скоро вернусь. Не думай, мой хороший, что я променяю тебя на проходной персонаж. Не ревнуй. Просто… иногда и мне нужны люди. Хотя, чаще всего, они гораздо проще некоторых котов. Не скучай. На столе полпачки «Мальборо», до моего приезда тебе хватит.

Я приседаю на корточки и осторожно глажу его за ухом. Кот подмигивает мне левым глазом и снисходительно машет лапой:

- Иди уже, искательница приключений. Только это… будь осторожна на дороге. И береги себя.

Франко приезжает автобусом. Пять долларов для него – деньги, и как-то он приперся ко мне пешком, когда не смог найти подходящую маршрутку вместо такси.

Я встречаю его на машине. Странно признаться, но час с ним для меня - жизнь. И, кажется, я вру Коту в той части, где приуменьшаю значение Франко в моей жизни. Или мне страшно признаться в этом и себе самой – не хочу искать истину, любой ответ против меня. Потому что Франко – сумасшедший. Он зачастил ко мне из Киева три раза за неделю. Может, он на самом деле влюблен в меня?... Мне трудно уже поверить в то, что меня можно любить. Я соблюдаю нейтралитет и, скорее всего, делаю это для себя. Чтобы не влюбиться и снова не погрузиться в омут неразделенных чувств, как это было со мной несколько лет назад. И не сойти с ума снова.

Но, если быть с собой совсем откровенной… если быть откровенной… Я внимательно слежу за дорогой, но моя голова наполняется всем тем, что я знаю о Франко, и этих сведений так много, что я превращаюсь в автопилот, а мое внутреннее внимание следит уже только за тем, как вздрагивает сердце каждый раз, когда имя Франко цепляет меня за тонкие струны…

Франко – седой сорокалетний мальчишка, такой же худой, как и я, он матом разговаривает в Интернете, он весел и чуток, интеллигентен и эрудирован в реальности, в которую я давно перестала верить. У него легкое гибкое тело, он хулиган и пьет пиво на обед. Он смеется, когда занимается любовью, не храпит и очень удобно складывается вокруг моей хлипкой тушки. По ночам он рассказывает мне об ордене францисканцев и об инквизиции, а, поскольку мне это совершенно не интересно, я внимательно слушаю.

Я паркуюсь около заправки. Автовокзал рядом, в пятидесяти метрах, и я вижу, как подъезжают к нему междугородние автобусы. Из машины выходить не хочется: холодно на улице. Поэтому слушаю музыку и терпеливо жду. И еще отлавливаю сознанием какие-то обрывки мыслей. Мой разум шепчет мне – может, бросить Франко? Отказаться от него, пока я не привыкла? Пока он еще не может сделать мне больно…

Сиреневый автобус с табличкой «Киев-Одесса» приходит раньше означенного времени, плавно останавливается, пневматические двери шипят, выпуская из брюха автобуса полупереваренных пассажиров. Они слегка очумели от долгой тряски, поэтому пошатываются и жадно вдыхают холодный, колючий воздух. А вот и Франко, длинный, с волосами до плеч, с легким рюкзаком за плечами. Он бежит, подпрыгивая, через дорогу, размахивает руками, кричит какие-то глупости, смеется. Черт, все-таки как рада я его видеть! Я открываю дверь «Тойоты», и он вытаскивает меня за обшлага рукавов куртки. Трясет, прижимает, вертит меня! Я смеюсь: точно - он мальчишка!..

- Садись быстренько, - говорю я, - я тебя домой отвезу. Там борщ, ванна, Кот, Хомяк и я. Мы ждали тебя.

Он плюхается на переднее сиденье и суматошно роется в рюкзаке.
- Смотри, - говорит он, - это тебе!
Выуживает какие-то черные тряпки, помятые и с бирками.
- Это – платье. Тебе. Оно шелковое, французское. Это – плащ. Французский. Тебе. Куртка. Тоже тебе. Это тебе браслет из перуанских оранжевых ягод. Рыбка, смотри - керамическая, на шею. Видишь, она на шнурочке. Это тебе! Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты была красивая! Самая красивая! Ты выйдешь за меня замуж?

Я обалдеваю. И от вороха подарков, и от рыбки, и от его слов.
Молчу и выруливаю на проезжую часть. Замуж… Как давно я там была. Я забыла – как это, или где это – замужем... Но, главное, забыла, зачем. Сто лет назад я хотела малыша. И еще больше лет назад мне в этом отказали. Я ушла из замужа и поставила крест на этой мечте.

Франко трясет меня, целует в шею, я улыбаюсь и стараюсь следить за дорогой.
- Не молчи! – говорит он. - Я пугаюсь.

Неужели этот мужчина может пугаться того, что я просто молчу? Он независим, он вольный стрелок, ничего - думала я - не сможет поколебать, испугать его, расстроить. Может, он, как и я, носил до сих пор на лице какую-то маску? Одинокого волка, например…

Я въезжаю в мой маленький, вымощенный камнем район. На улице тягая – хоть ножом режь – мгла: здесь редко горят уличные фонари, и я еду медленно и осторожно.

Ожидание повисает в ограниченном пространстве салона, и я чувствую, как сгущается вопрос, оставшийся без ответа. Я понимаю, что мне пора бы уже что-то ответить, проронить хоть слово с начала нашего пути. Франко нетерпеливый, я знаю. Скажу – «да». Да. Вот просто возьму – и скажу «да»! В этой жизни мне может быть разве что только хуже. А с ним… вдруг с ним хуже не будет?

- Выйду, – твердо говорю я, не отрывая от дороги глаз.
Франко глубоко вдыхает и кладет руку мне на живот.
- Я хочу дочь, - говорит он. – Мы назовем ее Сарой.
Он поднимает мне юбку и прижимается губами мне между ног.

Грохот раздается у меня в ушах. «Мы назовем ее Сарой». «Са-ра. Са-ра. Сара!» - стучит сердце. Мы назовем Сарой. Нашу дочь.
И тут нас дергает и машину заносит. Глухой мягкий удар. Я автоматически бью по тормозам. Ударяюсь грудью о руль. И перестаю слышать.
Оглушенная, медленно поднимаю голову.
Снова опускаю ее на сложенные крестом на руле руки. Са-ра – гулко стучит сердце.

Кого я сейчас убила? Ко-го я уби-ла. Убила – кого?.

Франко выходит из машины, наклоняется в темноте.
Подходит с моей стороны и открывает дверь. Губы его беззвучно шевелятся. Кажется, я оглохла. «Навсегда?» - тихо шепчет мое сознание.

- Мы раздавили кошку, - вполне слышимым голосом, взволнованно говорит Франко. – Всего лишь кошку. Она на обочине. Мы ее сбили, и её отбросило в сторону.

Я вынимаю себя из машины – почти как сумку, и склоняюсь перед капотом… Рядом с правым колесом – маленькая распластанная тушка. Блестит в черной крови. Я убила кошку. Я оборвала ее жизнь. Все. Для кошки – все.

Франко успокаивает меня. Что-то говорит утешительное, ему жаль кошку, и жаль меня, и вообще, не так, совершенно не так должен был пройти этот вечер… но хорошо, что случилось это, а не что-то более страшное… и хорошо, что мы оба живы, он и я… но ты успокойся, моя милая, успокойся, я люблю тебя, мы похороним кошку… завтра. И забудем об этом, ты только не плачь.

Я слушаю его, и туман рассеивается у меня перед глазами, я начинаю видеть и слышать, но тем резче проявляются перед моими глазами картины из будущего, которого больше никогда не будет.

Кошка, мягкая, серая, непородистая простая кошка, с покорным лицом, она уже смирилась со своей судьбой, с тем, что в ее жизни не будет никогда принца, и она должна просто растить своих малышей. Пятеро крошечных котят, они ждут ее в теплом сумраке подвала, в ямке, устроенной из мягких, украденных из мусорного бака тряпочек…

Кошка, изящная, вольная, юная кошка, грациозная и гибкая, то стремительная, то вальяжная, идет на свидание, где ждет ее кот, - мужественный, честный, с грандиозным хвостом и чеширской улыбкой… Шла.

Мы загоняем машину во двор и заходим в дом.
- Прошу тебя, - суматошно шепчу я на лестнице Франко, - прошу тебя, давай не будем рассказывать об этом Бунину.

Франко чуть внимательней, чем нужно, смотрит на меня: да, конечно, он согласен. Но он не произносит слов, а я явственно читаю у него на лице, - ты устала, моя девочка, и ты расстроена, я все, все понимаю, и даже то, что отвыкла ты от нормальной жизни, и кот твой чудится тебе человеком… Но да, мы промолчим, мы не будем больше обсуждать эту историю, ведь правильно я понимаю, что ты хочешь именно этого?...

Дома обнаруживается, что под ямочкой на шее у меня гематома размером с блюдце, и что я бледна. И еще что я устала. И не могу есть борщ. И смотреть в глаза Коту.

Бунин тих… подозрительно тих… Он не ужинал, впрочем, как и мы. Не терся спинкой о ноги… Он скупо поздоровался с Франко, отшатнулся, когда тот протянул руку, чтобы потрепать его загривок, и ушел спать. К Хомяку.

Ложимся и мы.
Но спать я не могу.

- Знаешь, - говорю я Франко, - мне кажется, смерть преследует меня. Как будто она вцепилась мне в волосы и таскается за мной всюду, куда бы я ни подалась. Сегодня вот у нас умер Топорков…

Я всхлипываю.

- Знаешь, он у нас в отделении полгода лежал. У него порок сердца был, и все врачи поражались, как он еще живет. А он ругался с нами, в прокуратуру все обещал сдать. Говорил, что мы его травим своими лекарствами… А сегодня утром я пришла на работу, а заведующая отделением меня встретила в коридоре, сигарету сунула и на балкон вывела. Я просто сразу поняла, что кто-то умер. А она говорит – Топорков. И меня на вскрытие послали, как лечащего врача.

Франко молча слушает и только сильнее прижимает меня к себе. Его грудь пахнет Шанелью, я купила ему пару недель назад.

- Люди, когда их вскрывают, выглядят как свиньи, когда их вскрывают… У них трясется все так внутри и хлюпает, и жир вот этот желтый, - он как у свиньи… Только это человек, понимаешь? Он ругался еще вечером и шутил, а сегодня вот лежит на цинковом столе, и его вскрывают, и все смотрят, чтобы установить диагноз. Всем важен диагноз, ну, это правильно, чтобы дальше людей лечить, но никто уже не думает, что вот он был живой – и все! Умер он. Умер. Это ужасно, Франко…

Я уже реву, мертвая кошка и Топорков стоят меня перед глазами, я натягиваю одеяло и сажусь в постели.

- Понимаешь, когда из него вытащили сердце, эта девка молодая, патологоанатом, в руке его так побросала, и скорчила морду так гадко, презрительно, швырнула в таз в углу, через стол, и все это так, как будто не был он человеком, как будто уже сейчас он – не человек, пусть даже мертвый, и как будто не висит его душа сейчас вот над этим цинковым столом. И не заламывает руки, и будто не больно ей и не страшно! Понимаешь, Франко, ты понимаешь меня?.. Я так хотела дать ей в морду, понимаешь?! Но папа ее – какая-то шишка в облздраве, и меня выкинули бы с этой работы, и что мне делать, когда я не могу, не могу я жить в этой обстановке, где одна смерть и страдания, и никого у меня нет, вот кот только, а сегодня я сама еще убила эту несчастную кошку!...

Я чувствую, как мое лицо неконтролируемо кривится, искажается в рыданиях.

- А потом я пришла в отделение, а в палате, где Топорков лежал, - жена его… Бледная такая… Она молчала и вещи собирала… Это ужасно, Франко, ужасно! Она собирала вещи. Которые никогда уже не будут ему нужны! Вот эти носки, майки, она их раньше укладывала ему так заботливо, и еще, может, она ему яблоко клала между маек. Чтобы вот так раз – и сюрприз, - яблоко, живое, настоящее… знаешь, как в детстве… И получается, нет смысла в этом детстве, когда тебе так хорошо, как не будет никогда уже в жизни, и впереди только вот такая вот смерть, и ты на цинковом столе…

Я кричу, кажется, потому что Франко укрывает ладонью мне рот, прижимает к плечу – и вздыхает…

- Ты выйдешь за меня замуж, моя девочка, маленькая моя девочка, и никогда больше, ты понимаешь, - никогда ты не будешь больше плакать. И у нас будет Сара… Мы вырастим ее, и мы будем так счастливы, как до нас не был никто другой. И мы умрем вместе, в один день. И будем счастливы и потом, после смерти. Потому что смерти нет. Ее придумали священники или просто те, кто не понимает. Не понимает ничего. Мы будем жить с тобой вечно. Ты увидишь.

Он гладит меня по голове, и я всхлипываю еще, а потом проваливаюсь в теплый сон. Сон как смерть. Только он может закончиться, – и мы будем спать наяву. А может длиться вечно. Смерть – это сон… это сон…

Утро приходит так же, как всегда. Мы спим до полудня, мы оба устали, а еще мы занимаемся любовью, а потом вместе идем на рынок и покупаем мне еду на будущую неделю. И Франко вечером моет мою машину, особенно тщательно вымывая колеса и бампер… Все как всегда, только Кот вот как-то не очень разговорчив. Он ходил куда-то с утра, наглаженный и напомаженный, слегка взволнованный и с блеском в зеленых глазах. А вернулся где-то через час, какой-то поникший, будто постаревший. И не смотрел на меня, и отказался есть.

А вечером Франко позвонили и сказали, что его папа попал в больницу. Франко обнял меня – и уехал вечерним поездом в Киев…

А в воскресенье мой кот лезет на антресоль и сбрасывает оттуда старый чемодан из дермантина, желтый и потертый. Лет тридцать назад его принесли еще мои родители. Я заподазриваю неладное, суюсь к коту с вопросами – и натыкаюсь на стену глухого молчания. Кажется, вот то, самое непоправимое из того, что должно было случиться со мной за последние несколько лет, начинает происходить именно сейчас.

- Бунин, что случилось? Скажи мне, Бунин, не молчи!

Но Буняхин молча сопит и глядит в пол. Неслышно проходит в кухню, становится задними лапами на табуретку и начинает мыть под краном свои мисочки, - красную для еды и синюю для воды. Мисочки старенькие и потертые. Мисочка для воды даже покрылась какой-то накипью.

Он уйдет - понимаю я, и начинаю замерзать. Потерять Кота для меня немыслимо. Я заливаюсь слезами, и у меня уже дрожат губы и руки. Пять лет кот был моим самым верным другом. Мы ели из одной тарелки и читали одни и те же книги. Он спал на моей подушке. Он со мной играл. Вот недавно мы бегали по квартире, и я разбила коленку. Потому что кот сумел увернуться от нападения журнального стола из какого-то самого твердого черного африканского дерева – эбенового, что ли, - а я не успела. С фиолетовым синяком на коленке я была похожа на школьницу.

- Бунчик, давай поговорим. Ну, хоть объясни мне, что случилось.

Кот молчит и только поджимает ушки. Чтобы видеть его глаза, мне приходится стать на колени. Хоть он и стоит на задних лапах (руки-то заняты этими проклятыми шмотками), - но все равно, ростом он значительно ниже меня.

Я беру его за талию и прижимаю к себе. Бунин морщится, передергивает плечами, как от холода, и высвобождается. Снова подходит к треклятому чемодану и аккуратно погружает в него стопочку стиранных-перестиранных маленьких трусов, и какое-то второе мое внимание успевает заметить, что сложены они не так. Не так, как складывала всегда их я. Он вытирает свои тарелки тряпочкой и укладывает их в боковой карман чемодана. Оглядывается вокруг, - не забыл ли чего. Словно приговоренная, я молча приношу с балкона его щеточку для шерсти.

- Спасибо, - тихо говорит кот, протирает ее от пыли, укладывает между стопками белья. И идет в ванную.

Мой Кот бреется в ванной. И я понимаю, что он меня ненавидит. Он спокойно бреется, его рука тверда, - иначе ведь нельзя бриться, можно порезаться. Значит, он принял уже решение. И меня в его жизни уже нет. Но ведь еще вчера я была! Он говорил со мной, шутил, он сказал мне: «Будь осторожна на дороге»...

…на дороге…

Куда вчера утром ходил мой кот? К кому на свидание он надел выглаженные штанишки и приличную курточку?... Для кого он причесался вчера утром?... Нет, не ходит мой Кот на партсобрания, и не посещает он кружки новомодных писателей. Так ходят к женщине. Во всеоружии. Но он вернулся. И больше он не касался моих рук.

Господи.

Я смотрю в чемодан. Старые, протертые штанишки. Старые трусики. Старая посуда. Расчесочка, которой четыре года. Когтедралку он с собой не взял, - она и так уже облезла, и проще точить когти о какое-то дерево. Салфеточки для глаз. В голове моей шумит ветер, а глаза заливает горе, как вода, оно просачивается внутрь глазниц, протекает в носоглотку, я захлебываюсь, а горем уже заполнены легкие, еще немного – и я не смогу уже дышать.

А сосредоточенный кот выходит из ванной. Тень бывшей меня стоит перед ним, и он спокойно проходит мимо, только быстро, нетерпеливо передернув плечами.

Я падаю на колени. Кот, не уходи!..
- Леди, нам не вернуть уже ни мгновения. Ну не плачь, у тебя будет Франко. Смотри, не забывай хоть убирать у Хомяка.
- Бунин…
- Не надо.

Бунин становится цыпочки и целует меня в лоб. Я рыдаю, и мне хочется сдохнуть.
Он выходит на лестницу и тащит за собой большой, рыжий, полупустой чемодан. Тихо прикрывает за собой дверь.

А я выхожу на балкон.

По улице идет на задних лапах небольшой серо-белый кот. Ушки прижаты к голове, хвостик грустно тянется следом. Он тащит по мощеной мостовой чемодан. Кот переходит дорогу, оглядывается в последний раз.

И вот он совсем исчезает, а ветер, как и все эти дни, пахнет каштанами, надвигающейся грозой и, чуть-чуть – ландышами.