Колобок. Глава 22

- 22 -

Свисавший с промозглого потолка лоскут плаксивой тяжёлой плесени, колыхнулся, как задохнувшийся парус, оторвался, и серая липкая лепёшка накрыла Рендебея от уха до уха, будя и освежая. Царь благодарно не принял ни того, ни другого.

Он и так чувствовал себя на удивление бодрым да здравомыслящим. Хотя и замёрзшим, будто ёрш на лЕднике. Зубы стучали, бока знобили, персты скрючились. На улице, по всему, должно было быть щедрое, заботливое солнышко, но оконце замшелое пропускало сквозь грубую решётку лишь обманное марево.

За осклизлой стеной полуторасаженной кто-то неистовый словно отчётливо перекатывал громадные валуны, дробил их исполинским молотом и в гигантский грохот просеивал.

"Зри, царь Рендебей, что ждёт тебя, соколика, буде падёшь ты свергнут возлюбленным своим людом, когда постановит он, сам ли, по чьему ли наущению, что причиною всех бед его, истинных или мнимых (и мнимых – особенно) есть ты. Ладно ещё, ежели вовсе не порешат. Осторожнее надо сейчас с народом, пожалуй. Предупредительнее. Попечение какое ему окажу при случае", - решил царь и спустил со скрипучих нар затёкшие ноги, расправил блаженно.

Дверь в камору завизжала, словно поросёнок, сунувший любознательный пятачок в горшок с варом, и отворилась, стирая в порошок гречневую кашу ржавчины.

- Вон ты где таишься, Ваше Величество, - донёслось из слепящего просвета голосом приёмного дьяка.
– Худо поступаешь. Не известил никого, не предупредил. Её Величество вся извелась, сыночки тревожатся, царевна плачет, - Федул прошёлся по каморе, условия исследуя, - в народе волнение, а ты тут прохлаждаешься. Бр-р-р... Не застудился, смотри, кабы.

- Какое такое ещё волнение? – тронуло Рендебея дурное предчувствие.

- Так как же, виданное ли дело – царь пропал, дома не ночует! На нас прогневился – прощенья идти вымаливать, или заговор иноземный случился – на помогу поспешать?.. У кремля на площади уж ополчение созывают. – Федул не то посмеивался, не то побаивался. - Гляди, не поспеешь толпу угомонить сразу да вовремя, кто знает, куда плеснёт она скопившейся силушкой. То ли в буйный пойдёт пляс, то ли в бунт разнузданный. В запале, в горячности любая собака и хозяйскую руку до крови тяпнуть может.

- Идём!

Рендебей выскочил в коридор, Федул за ним, и были они там сильно поколеблены: сквозь в доспех одетый створ соседней каморы пушечной дробью строчился удалой храп.

- Это кто это? – спросил в хорошем храпе сведущий Федул слонявшегося в проходе часового.

- Марфа Слобожанка, Ваше Сиятельство! – сообщил воин.

- Нашёл! – воскликнул осиявший царь. – Мы для нашего народа откроем учреждение, где всяк, с вином через край хвативший, в прохладе и спокойствии найдёт отдохновение телу и уму вытрезвление. Так и наречём – "вытрезвитель". А Слобожанку сочтём первым его посетителем. Грамоты, дьяк, подготовь соответствующие.

- Исполню, Ваше Величество, - обещал Федул. – Мысль и впрямь, видать, недурная. Тебе, гляжу, после вчерашнего помогло отменно.

- И ступай сей же час, Федул Калинович, – сам Рендебей внезапно затормозил. – Заодно к народу выйди, оповести, что царь-батюшка пребывает в благополучии, любит граждан своих пуще прежнего и об них полным сердцем радеет. Да объяви какой-нибудь праздник да гулянье, раз уж собрались все.

- Не поверить могут... - засомневался Федул. - Сам бы показал людям облик свой светлый.

- Недосуг, - отказал бесповоротно царь, к часовому повернулся. – Проводи-ка меня, любезнейший, к Хельферу Антону Францевичу в камору.

Но дрожь такая тут хватила окоченевшего вконец Рендебея, что он передумал:
- Постой! Лучше его во двор выведи. И чаю сообрази горячего. Я со сливками люблю и послаще.

- Так нет чаю-то, Ваше Величество... - растерялся часовой. – Кофей один остался.

Рендебей поморщился:
- Ну, давай кофей.

- Сбитня им налей – лучше нет от простуды уберечься, – не оглянувшись, посоветовал уходящий Федул.



Тусклая щель, ужом протиснувшаяся сквозь толщу крепости, вывела царя в тюремный дворик, худой, как дымоход, но немного солнца в себя всё же допускавший.

Антон Францевич уже ждал там, щурясь на свет и тепло истово вбирая.

- Здравствуй, Антон Францевич! – протянул открытую руку Рендебей.

- Здравствуйте, Ваше Величество, - ответное достойное пожатие было не менее искренним. – Как поживаете? Что нового в мире слышно стало?

- Какая ж это жизнь, когда самых праведных из вернейших слуг моих в остроге содержать приходится...

Хельфер воздел гордо голову, ноздрями прянул и в позу встал.

- Как же так, Антон Францевич? – укоризненно пожалобился Рендебей.

- Тут моей вины нет, – просто было сказано, без всякого надрыва. – Это всё, что хочу и могу об этом сказать. Я первый перед честью своей ответчик, и, ежели нет мне веры, не достало во мне пригодности до сей поры её снискать, то доказывать обратное ничем более не собираюсь.

- Ты бы лучше...

- Разрешите, Ваше Величество? – во дворик вступил с самоваром в руках часовой. – Ваше Величество, сбитень готов!

По позволяющему кивку явился в полном составе караул, друг о друга запинаясь, расставил красноватые сосновые стулья, кружки, изрезанный ножами стол и, топоча каблуками подбитыми, исчез.

- Не то говоришь, Антон Францевич, - Рендебей разлил по кружкам пряное питие, - держи... А без твоей помощи никакого способа не найти, как в этом деле разобраться. Да ты садись – в ногах, говорят, правды нет.

- Спасибо, Ваше Величество, - Хельфер о помятое железо грел озябшие ладони, – но как хирургии дохтур я могу веско утверждать, что и в других членах ни одна органическая клетка так не зовется, а как арестант перескажу Вам загадку, кою здесь, в тюрьме, услыхал: "Сижу – сижу, лежу – сижу, когда хожу – и то сижу. Кто таков?"

- Вразумительно.

И Рендебей тоже остался стоять.

- Вы любили когда-нибудь, Ваше Величество? – спросил Хельфер после некоторого молчания, державшегося, пока лекарь прихлёбывал сбитень. – Женщину – когда одна на двоих душа, и всякая секунда порознь – есть пытка истинная? Ремесло – когда лишний час безделья – мучение?

Любил ли Рендебей? Труд, ему единственно доступный - отцом стать населению - определен был при зачатии. Досужные увлечения к нему подбирались исключительно из их смежности. С Акулиной сосватали – они оба ещё от соска мамкиного были не оторваны, и помыслить царевичу никогда в голову не приходило другую какую девицу за себя взять. С барышнями дворовыми, в утехах искушёнными, недорослем по сеновалам охотно любезничал, так и тех предписывал Совет Боярский. Где долг тут, где любовь? А бывает ли, вообще, любовь без выбора? Не тем ли она проверяется, что из чего избрать есть, а ни нужды в том нет, ни мечтания...

- Вот видите, Ваше Величество, - по-своему понял царское затишье Антон Францевич. – Значит, понятно Вам должно быть, что не мог я свершать преступления из одной лишь хотя бы опаски семью и саниторию без попечительства оставить.

- Так борись за себя, чёртов лекарь!

- Как? – Хельфер подсунул кружку под самовар, краник повернул и следил зорко за густой струёй. – У государства ухватка медвежья – в лапы к нему попавшего оно, ежели и выпустит, то лишь мертвецом, вволю до того позабавившись.

- Государство – это я, – поджал губы Рендебей. – И мне выручить тебя охота, а ты упираешься. Из-за одного олуха всех слуг государевых в поганцы зачислил. Вот давай заладим сейчас, что шубу ту треклятую тебе подкинули. Да подумаем, кто бы каверзу такую учинить возможность имел. На кого грешишь?

- У меня нет об сём подозрений или соображений, а охаивать кого-то попусту не в моих принципах.

- Добро. С другого боку давай подберёмся, – Рендебей пробежался из угла в угол. – Кто в недавние поры... А ну, брысь отсюда!

Задрав голову, царь, как Трезор на нахального поварского кота Ваську, воззрился на прохаживавшегося по крепостной стене большеухого дозорного с луком разрывчатым за квадратной спиной.

- Не положено, - ответствовал важно лучник, продолжая неторопливое шествование, и, пока не скрылся он из виду, пришлось Рендебею грызть его бессильно разъярённым взором.

А Хельфер набрал себе сбитня третью порцию, с блаженством её вытянул. И на влажном дне кружки отыскалась вдруг любопытная мысль.

- Мне представляется, что только в железы попав, постиг я суть того, что есть свобода, - говорил доктор медленно, с размышлением. - Я относился к тюремщикам с порядочным всегда предубеждением. Их служба виделась мне мало почётной, а жизнь – ущербной. Вот этот славный солдат, например. Как и я, проводит он век за крепостной стеной. Но я отбуду срок и выйду на волю, а он останется здесь. Поэтому считал я, узник, себя много свободнее его, моего караульщика. Я ошибался. Оказывается, для осознания собственной свободы наличие возможности совершать желаемое действие важнее, чем собственно само действие. У меня такой возможности нет. А у тюремщика есть!

Царь и лекарь стояли друг напротив друга и думали над сказанным.

Первым утомился царь.

- Так кто из необычных визитёров саниторию в последнее перед твоим задержанием время, Антон Францевич, посещал?

- Журнал посещений у Феофании, пожалуйста, спросите, Ваше Величество. Там всё указано, - отрезал окончательно почтенный эскулап.

Едва удержался царь, чтобы Хельфера какой-либо из упрямством особо выделяющихся животин не назвать. Запил отчаяние остатками сбитня, кружкой о стол грохнул, под стену от безысходности плюнул и прочь подался.

- Не знаете ли, Ваше Величество, как Старуха себя чувствует? – напоследок спросил Хельфер.

- Померла, - сердитое вылезло из Рендебея слово.

- Это есть невозможно! – забыл сию же секунду грамоту российскую Хельфер. - Может ли быть...

- Может, не может, а есть. Третьего дня.

- Она не должна помирать. Всё, что выявлено было... Хэматома на лице. Да, очертанием странная, лопатоподобна... очевидно не летально. В брюшной полости рана... глубокая, а жизненных частей не задето. Ожоги, переломы... обширные, многочисленные, сложные... Крайне тяжёлая, вне сомнения, но... Не должна, - убеждал себя лекарь, даже когда царя уже рядом не было