Эпитафия

Вчера я побывал в театре, в театральном центре на Страстном бульваре.

Был спектакль под названием «Эпитафия».

По произведениям Лимонова и Кибирова.

Лимонов был в зрительном зале.

Возможно, там был и Кибиров, но я не вспомнил бы его лицо.

Кроме Лимонова, его телохранителей и, возможно, Кибирова, в зрительном зале были театралки.

Ненавижу театралок.

Старые слюнявые женщины с цветами, с напомаженными губами, в струящихся легких вечерних платьях, в больших очках, с высокими прическами седых, тщательно уложенных волос.

Мама привела своего шестнадцатилетнего сынка, погрузившегося уже в дремлющий мир театральных старух, несчастного, говорящего на языке Волошина и Цветаевой, не ебавшегося никогда и не способного на еблю в принципе.

Они расселись по местам, заняли свои кресла и до начала спектакля стали щебетать полушепотом, шелестя пухлыми морщинистыми губами, улыбаться друг другу в очки, поправлять шуршащую бумагу, в которой они принесли букеты Артисту.

Я сидел на втором ряду, Лимонов сидел на шестом или седьмом.

Я подумал о том, что Лимонову, должно быть, неприятен этот зал.

Он всех этих старых клуш так ненавидел в своих рассказах, так смеялся над ними, а они пришли на спектакль по его произведениям, дуры.

Когда вышел Артист и начал вслед за Автором высмеивать старых клуш, старые клуши смеялись, не отдавая себе отчета в том, что смеются над собой.

Когда Артист произносил слова «****ый в рот», или «****еть», или «сраный», старые театралки делали вид, что не слышат их, или осуждающе-снисходительно кивали головами, думая про себя: «Ох, Лимонов, ох, этот вечный анфан террибль».

Они не понимали того, что этот анфан сидит с ними в одном зале, на шестом или седьмом ряду, и совсем он уже не анфан, а старый худой дедушка в очках с жидкой бородкой, которому в феврале исполнилось шестьдесят шесть лет.

Они ржали, когда Артист говорил о революции, о голоде, о самоубийстве.

Они ржали, когда Артист говорил о конце эпохи.

Они не поняли, что спектакль называется «Эпитафия».

Им уже совсем все равно, на какой спектакль ходить, как он называется, кто сидит в зале, что такое революция, голод и самоубийство.

Им нужно было поржать, они и ржали.

Рядом со мной в голубом платьице сидела седая театралка.

Она была неврастеничкой, она сначала ржала, а потом плакала и тщетно пыталась найти платок в нутре своей черной дамской сумочки, чтобы вытереть растекшуюся по лицу тушь.

И я понял вдруг, что ненавижу их, старых театралок и их сынков, не приспособленных к реальной жизни, несчастных, перечитывающих Волошина и Цветаеву, неврастенических, лживых, мертвых.

Я понял Автора, его пренебрежение, его надменность.

Я понял Артиста, Алексея Девотченко, который выливал в зал пренебрежение и надменность.

И мое сердце наполнилось пренебрежением и надменностью.

Сердца Артиста, Автора и меня бились в унисон вчера вечером в театральном центре на Страстном бульваре.