Шуба

У Петрова была болезнь: он все время ждал важных сообщений. Возвращался ли он из командировки или просто приходил с работы, первое, что он спрашивал у жены: «Мне никто не звонил?» То, что он три или четыре раза на день заглядывал в почтовый ящик, об этом и говорить не приходится. Жена у Петрова — коренная москвичка — была полной его противоположностью, она ниоткуда не ждала никаких сообщений, все родственники ее жили в Москве, общались они, когда хотели, по телефону, обычные разговоры, то да се, ничего сверхважного, просто жизнь. А Петров болел телефоном. И не пустая болтовня интересовала его, не обычные дежурные звонки, а именно вот это — важные сообщения. Когда-то он приехал в Москву с Урала — учиться в университете, окончил факультет журналистики, женился на москвичке и, естественно, как всякий провинциал, делающий себе карьеру в Москве, добился этого с помощью двух друзей: телефона и почтового ящика. Телефон и почту он боготворил — обо всех важных переменах в своей жизни он узнавал либо из телефонного аппарата, либо из почтового ящика... Разве мог он забыть, например, как однажды зазвонил телефон и густой мужской голос спросил у него:
«Владислав Юрьевич?»
«Да, да».
«Добрый день. Вас беспокоит ответственный секретарь журнала Петухов. Мы прочитали ваш очерк, думаем ставить его в номер. Вы давно пишете на морально-нравственные темы?»
«Да как вам сказать... — Голос Петрова, хотя он и сдерживал внутреннее волнение, слегка подрагивал. — Пожалуй, это мой первый серьезный опыт в этом роде...»
«Вы разве не профессиональный журналист?»
«Я учусь в университете, на факультете журналистики. Четвертый курс...»
«Ну что ж, Владислав Юрьевич, от души поздравляю вас! Надеюсь, на этом наше сотрудничество не закончится...»
Разве это был не один из самых счастливых дней в его жизни?! Впервые у него взяли очерк не в газету (что газета, тьфу!), а в журнал, в знаменитый столичный журнал, расходящийся миллионным тиражом по всей стране.
Или мог ли Петров забыть, как в одно прекрасное утро — лет через пять после первого звонка — тот же голос проворковал ему дружески:
«Слушай, старик, а мы выдвигаем тебя на премию года...»
«Шутишь, Семеныч?!» А ведь опять Петров еле сдерживал волнение, хотя, казалось бы, за последние годы стал тертым калачом в журналистике.
«Короче, старик, с тебя столик в «Арагви». И принеси к четвергу фотографию. Дело решенное, редколлегия поздравляет тебя!»
Или как забыть Петрову голубой конверт, который однажды он достал из почтового ящика и вздрагивающими пальцами распечатал его прямо там, внизу, на лестничной площадке?! На фирменном бланке с печатями сухо (сухо, но сколько в этом было поэзии!) сообщалось, что московская секция Союза журналистов СССР поздравляет тов. Петрова В.Ю. с принятием его в члены Союза журналистов и желает ему дальнейших творческих успехов.
Мог ли Петров после этого не боготворить телефон и почтовый ящик?!


В тот день среди газет и журналов Петров обнаружил в ящике извещение о денежном переводе. Сердце его радостно екнуло: 500 рублей! Он стал лихорадочно вспоминать: где и за что могли начислить такой гонорар? В нескольких журналах лежали статьи, в одном издательстве взяли опубликованный уже очерк для коллективного сборника, что еще? Во всяком случае, в ближайшее время он не рассчитывал на такой большой гонорар. Петров повертел перед глазами извещение — не сразу и поймешь, откуда оно, пока не пойдешь на почту и не заполнишь оставшуюся часть бланка. Петров улыбнулся: откуда бы ни были, деньги есть деньги. Тем более приятно, что деньги неожиданные и такие большие...
Не заходя домой, Петров тут же отправился на почту.
Роста Петров удался не просто высокого, а очень высокого — сто восемьдесят девять сантиметров. Худой, с широкими плечами, в потертых джинсах, в спортивной майке-ковбойке, в ботинках-кроссовках, он больше походил на баскетболиста, развязного и вальяжного — если судить еще и по походке, чем на журналиста. И очки он никогда не носил. Даже блокнотов не заводил, ничего туда не записывал, во всяком случае — на виду у героев, о которых собирал материал. Он просто как бы ненароком, мимоходом интересовался их жизнью, порой даже спорил с ними, вызывал на откровенность, человек терял бдительность, начинал выговариваться, выдавать сокровенное и наболевшее. Очерки у Петрова получались задушевные, теплые, с проникновением в человеческую психологию. Обычно герои, читающие позже о себе, несколько терялись (он же столько сокровенного о них рассказывает!), а потом ничего, смирялись: вроде они действительно такие, во всяком случае — похожие, и наврано мало. Любили очерки Петрова и читатели — об этом говорили письма, которых немало приходило в редакцию после его публикаций.
Любили Петрова и женщины.
Вот он зашел на почту, и его, такого высокого, спортивного, сразу выделило несколько пар женских глаз. Женщины тем более обращали внимание на Петрова, что он как бы не видел их, не замечал. Но это, конечно, был внешний прием. Он тоже любил женщин, но, любя их, одновременно и презирал. Он презирал их за шаблонность мыслей и представлений, хотя шаблонностью этой пользовался. Каких мужчин любят женщины? Девяносто девять из ста — тут Петров мог дать голову на отсечение — любят: 1) военных; 2) высоких; 3) черных; 4) знаменитых; 5) спортивно сложенных. Пяти пальцев на руке хватает, чтобы найти ключ к якобы загадочному женскому сердцу. Именно поэтому, любя женщин, любя брать от них все, что заложено в женщинах природой, Петров одновременно презирал их. Презирал — пожалуй, сильно сказано: он делал вид, даже для самого себя, что презирает их, — просто он посмеивался над ними. Не воспринимал всерьез. Что плохо лежало на дороге — брал; что не давалось в руки — проходил мимо. Плевать. Добра этого вокруг и рядом сколько угодно, стоит только внимательней посмотреть по сторонам...
Надо сказать, Петров не был нахальным человеком. У него были манеры. Вежлив и предупредителен, но без подобострастия. Горделиво галантен. Разговаривал неторопливо, глубоким, проникновенным голосом. Женщины находили в нем что-то от природы благородное, породистость некую. Хотя, конечно, ничего подобного там не ночевало. Мать у Петрова работала уборщицей на уральском металлургическом комбинате, отец (оба, кстати, обычного, среднего роста) всю жизнь слесарил на том же заводе. Правда, относились к себе, к работе с достоинством, была в них, что называется, рабочая профессиональная гордость. Они чувствовали себя причастными к большому, нужному делу, ощущали себя не песчинкой, а частью гигантского рабочего коллектива, где каждый на своем месте хорош и пригоден, значителен и незаменим. Уважение к себе, к тому, что ты есть и чем занимаешься, — вот что наверняка перенял Петров у родителей, хотя вряд ли сам сознавал это. Родителей он не стыдился, такого за ним не водилось, но себя, свою жизнь и профессию считал на порядок выше. Да тут и нет ничего удивительного, дети, верил Петров, должны всегда идти дальше родителей...
Так вот, Петров зашел на почту, и сразу несколько женских глаз с любопытством и симпатией отметили его высокую, атлетическую фигуру. Петров не обращал ни на кого внимания; сосредоточенный и серьезный, подошел к нужному окошку, встал в очередь. Девушки-операторы давно знали его, вот сейчас там сидела Оля, а есть еще Наташа, обе молоденькие, лет по девятнадцать, всегда в джинсах, стройные, обтянутые, прелесть-девушки, но с ними Петров никогда не заводил романов, только деловые отношения, вежливость, добрая, всепонимающая улыбка, легкий юмор. Он чувствовал: и Оля, и Наташа готовы пойти навстречу, они согласны на большее, чем просто вежливость или веселые разговоры, но у Петрова был принцип: деловые отношения — это деловые отношения. Как говорится, не рой яму там, где живешь. Оля, оторвавшись от очередного клиента, улыбнулась Петрову так, как будто только и ждала, когда он наконец появится на почте, Петров поднял в приветствии руку — мол, здравствуй, детка, — и сделал легкий благородный кивок головой, при этом тоже улыбнулся; Оля быстро порылась в ящике и, привстав из-за стола, протянула через окошко бланк Петрову.
— Владислав Юрьевич, заполняйте пока.
И никто в очереди не воспротивился этому, даже не удивился нисколько, как будто так и должно было быть.
— Спасибо, Оленька. — Легким, изящным движением протянув руку над головами людей, Петров подхватил бланк и еще раз царственно, широко улыбнулся девушке.
Отходя от окошка все той же небрежной, вальяжной походкой, Петров затылком чувствовал, как его провожает взглядом не только Оля, но, наверное, вся очередь. Он усмехнулся.
Встав в сторонке и достав из кармана ручку, Петров наконец внимательно взглянул на бланк. Деньги пришли из Ярославля. Петров удивленно изогнул бровь. Перевернул бланк. Ба, да здесь, оказывается, целое послание. Бровь Петрова изогнулась в еще большем удивлении. Взглянул на подпись — Наталья. «Наталья, Наталья?.. — завертелось в голове. — Неужели та, которая... Не может быть!»
Петров начал читать послание.
«Владик, дорогой! Не знаю, вспоминаешь ли ты меня, скорей всего — нет, кто я для тебя, так, обычная знакомая, каких у тебя наверняка много. Я к тебе обращаюсь по делу, на большее не рассчитываю. Помнишь, ты говорил: для тебя ничего не стоит достать шубу из искусственного меха. Производство США. Посылаю тебе деньги, как договаривались. Заранее благодарна — Наталья.
P.S. Живу скучно. Часто вспоминаю тебя. Нашу встречу. Читаю твои очерки. Горжусь знакомством с тобой. Наталья».
«Дура, кто же пишет такие вещи на домашний адрес, — подумал Петров. — А если б жена?..»
Но с еще большей тоской подумал о другом: деньги... Ну и вляпался, идиот, кто его тогда тянул за язык, а теперь черт знает какая обуза... Да и как она, дура, сама не понимает: одно дело — треп в теплой компании, где одно идет к одному, и совсем другое дело, когда прошло время, как-то все подзабылось, подутряслось... А может, он не журналист никакой? Может, обыкновенный пройдоха? Откуда она знает? Пятьсот рублей — бух — и послала. Ох и бабы... И что за мозги у них? Ей-богу, куриные.
Но делать нечего — Петров заполнил бланк. При этом продолжал чертыхаться в душе. Придешь сейчас домой, а в кармане пятьсот рублей. Откуда, почему? А вот, мол, дура одна прислала. На шубу. Да кто такая? Да знакомая одна. Наталья. «Что за Наталья? Впервые слышу», — скажет жена. «Да откуда тебе слышать о ней, она из Ярославля». — «Из Ярославля? Разве у тебя есть знакомые в Ярославле?» И вот так пойдет, пойдет, одно за другое, крутись, вертись, объясняйся. Ох, проклятые, ох, дуры эти несусветные! Ну надо же: прислать пятьсот рублей! На шубу! Да он что, Петров, торговец какой-то? Маклер? Делец? Просто к слову пришлось: нашему, мол, брату-журналисту все по плечу. «И шубу можешь достать?» — спросила она тогда, улыбаясь. Шубу? — да это плевое для него дело! «И американскую можешь?» А что, конечно! («У меня и у жены американская», — хотел он тогда сказать, но не сказал, про жен лучше помалкивать в подобных ситуациях.) «А если я тебе деньги пришлю, купишь?» Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Тогда зачем было хвастаться? Да и вообще он был уверен, что это так просто, застольный разговор, которому и значенья-то придавать не нужно.) И вот — прислала. Пятьсот рублей! Вспоминает она, видите ли, меня. Читает очерки. Гордится знакомством со мной. А мне теперь отдувайся. Нет, хорошенькое дело, она гордится — а мне шубу доставай. Да где он эту дурацкую шубу найдет? На дороге они, что ли, валяются?! Это надо же: «заранее благодарная — Наталья!»
Пока Петров заполнял извещение и чертыхался, очередь его незаметно подошла: он, правда, не следил за ней, но милая девушка Оля была начеку, крикнула глубоко задумавшемуся Петрову:
— Владислав Юрьевич! Пожалуйста, бланк. Ваша очередь подошла.
— А, спасибо, спасибо, — забормотал Петров и, подойдя к окошку, улыбнулся Оле дежурной, широкой такой улыбкой, как бы намекающей на что-то интимное между ними.
— Владислав Юрьевич, вам крупными купюрами или?..
— Крупными, крупными, конечно, — небрежно обронил Петров. — Богатому человеку, Оленька, не к лицу с мелочью возиться.
— Ох, хорошо вам, Владислав Юрьевич, — Оля, прежде чем считать деньги, несколько игриво, томно заглянула Петрову в глаза, — вы человек широкий, деньги сами идут к вам... А вот как быть нам, простым смертным, у которых и оклад-то всего восемьдесят пять рублей.
Принимая деньги и, конечно, не пересчитывая их, а небрежно сунув купюры между страницами паспорта, Петров в последний раз ободряюще-обещающе улыбнулся Оле.
— У любой женщины, Оленька, есть гораздо большее богатство. Это ее душа. Красивая женщина с красивой душой — вот все, что нужно для счастья!
А ведь разговор их слушали и другие люди в очереди, и, надо сказать, ничего пошлого в нем не находили, наоборот, этот молодой человек и в самом деле говорил любопытные вещи... Поэтому, когда он выходил из отделения, вслед ему глядело еще больше людей, чем когда он зашел сюда.
Нет, определенно, Петров умел нравиться людям.
В особенности умел нравиться женщинам.
Когда Петров вышел на улицу, он еще не знал, что будет делать дальше. То есть — что будет делать в следующую конкретную минуту. Деньги, которые он сунул в задний карман брюк, предусмотрительно «вжикнув» при этом фирменной молнией, эти деньги, надо сказать, приятно тяжелили карман. А что, пятьсот рублей — это пятьсот рублей, не пятерка, и даже не пятидесятирублевка. Немного жаль, конечно, что деньги не свои — чужие.
А все-таки странно... Неужели у него на лбу написано, что на него, Петрова Владислава Юрьевича, можно положиться? Вдруг он тогда безбожно врал Наталье? И этой, подруге ее... Необычное еще имя у нее оказалось, то ли женское, то ли мужское... Евгения?.. Нет, не то... Валентина? Тоже не то... Александра! Точно — подругу ее звали Александрой! Весь вечер они говорили: Саша, Саша, — улыбались, потому что в самом деле странное и хорошее имя. Между прочим, Саша эта Петрову понравилась больше, но что было делать — пришлось пожертвовать Сашей ради Юрика. Наталья была на голову выше Юрика: куда ему было до нее. А Петрову, впрочем, было все едино...
«Может, Юрику позвонить?» — усмехнулся Петров.
Это была идея.
Они не столько дружили, сколько разделяли одну судьбу. Правда, в разной упряжке. Юрик — фотокор, Петров — специальный корреспондент. Часто приходилось вместе ездить, делать общие материалы — Петров писал текст, Юрик Устьянцев делал съемку. И характера, и темперамента они были разного: Петров принимал решение быстро, был смел, находчив, ему часто везло — и по работе, и просто в жизни, везло и с женщинами, а Устьянцев слыл тугодумом, долго взвешивал, обдумывал то или иное решение, сомневался в себе, в своих силах, в качестве съемки, в правильности выбора натуры, ракурса и так далее. С женщинами, правда, у него получалось не совсем плохо, с годами выработался на них особый нюх: он не пытался знакомиться с теми, кто — он был уверен в этом — заранее смотрит на него как сквозь стенку. Ему нужна была гарантия, оправданная стопроцентной уверенностью, что он не промахнется, не потерпит постыдного поражения.
Юрик был чрезвычайно самолюбив и щепетилен.
И очень горд. Во всяком случае, таким он выглядел внешне.
А объяснялось все просто — Юрий Устьянцев не удался ростом.
Когда они шли рядом — Петров и Устьянцев — это была нешуточная картина. Тем более что Петров — всегда налегке, а Юрий Устьянцев — обвешанный фотоаппаратами, сумками, футлярами и прочей фотографической премудростью, вплоть до треножника.
Когда они сидели рядом, хотя бы даже в кафе, они смотрелись лучше. К тому же они умели подыграть друг другу. А это тоже немало значит во многих житейских и рабочих делах.
Решено — в каких-нибудь ста метрах от своего дома Петров вошел в телефонную будку. Набрал номер Юрика. К счастью, он оказался дома.
— Привет, старик. Трудишься?
— Да есть кое-что. С байкальской съемкой вожусь...
— Отложить не можешь?
— Что-нибудь срочное?
— Да как сказать... Посидеть с тобой надо, поговорить.
— Где?
— Ну, не дома же. У меня тут новости кое-какие есть... Между прочим, тебя они касаются тоже.
— Хочешь торжественно сообщить, что меня турнули с работы?
— Ну, Юрик, надо веселей смотреть на жизнь. Может, тебя как раз награда ожидает?
— «Уж не жду от жизни ничего я...» Не знаешь, чьи слова?
— Если честно, не знаю, Юрик. Хотя и слыхал.
— Эх ты, классику надо знать. А еще сеешь в народ вечное, мудрое, светлое...
— Каюсь, Юрик, каюсь. Ну, так как насчет посидеть?
— У меня ни копейки.
— Как всегда. Но деньги есть, Юрик. Не беспокойся. А предложение такое: Савеловский вокзал помнишь?
— Да там же дыра, не ресторан.
— Штука, Юрик, в том, что именно в этой дыре я и хочу посидеть. Вспомнить кое-что.
— А именно?
— Помнишь, однажды мы сидели там? Премию отмечали?
— Было дело.
— С девушками познакомились. Из Ярославля. Как их звали, помнишь?
— Постой, постой... Мою, кажется, Сашей. А твою...
— Натальей. Вот об этой Наталье и поговорить надо.
— Она что, на хвост упала?
— Хуже, Юрик, хуже. Хотя, — Петров неожиданно рассмеялся, — черт его знает. Пугать тебя не буду, а то ты мнительный. Значит, договорились? Через час на Савеловском?
— Через полтора.
— Хорошо, Юрик, через полтора. Жду.

Как они оказались в прошлый раз на Савеловском? Да в общем случайно. Но если учесть, что редакция находится рядом с вокзалом, то можно сказать — не совсем случайно. Просто в привокзальный ресторан они никогда не ходили, поскольку знали, что кухня там не ахти. Да и обслуживание не блещет. Но так уж получилось — весь день работали не покладая рук, даже без обеда остались, материал срочно шел в набор, хоть убей — его нужно было довести до кондиции. К половине пятого добили. И тут им звонят, как в сказке, из бухгалтерии: «Ребята, почему не идете премию получать? Или забыли, что мы до пяти?» — «Какую премию?» — «Квартальную. Все давно получили, а вы в командировке мотались... Будете получать или уже не нуждаетесь в деньгах?» Помчались, конечно, в бухгалтерию. Ну, и как было не заглянуть в ресторан после такого рабочего дня? А есть хотелось: вот прямо сейчас выложи мне горячую отбивную — и все. Не надо нам богатых уютных ресторанов. Нам просто посидеть. Поесть. Отдохнуть. Прийти в себя. Вот так они тогда и оказались в привокзальном ресторане.
Полупустой, с высокими потолками, с несколько обшарпанными и откровенно грязными стенами, с подозрительного вида посетителями, среди которых заметно выделялись смело и громко спорящие цыгане, человек этак шесть или семь, с мешками, узлами и маленькими детьми, замотанные в разноцветное тряпье; с официантками с густо и грубо намалеванными губами и одним официантом-мужиком, примечательным своими засаленно-набриллиантиненными волосами и щербатым ртом; с кухней, которая, казалось, находится не в недрах здания, как обычно, а прямо посреди зала, тут и грохот посуды, и гвалт кухонных работников, и ссоры, и выяснения отношений официанток с поварами; одним словом — ресторан этот в некотором смысле был достопримечательностью Москвы, как бы оберегающей это детище для возможных теле- и киносъемок о злачных местах и московских нравах ушедшего столетия, — в этом отношении, конечно, была здесь некоторая прелесть.
Петров с Юриком сели за угловой столик; ничем особенным он не отличался от других столиков, во всяком случае — скатерть на нем, как и всюду, была застиранно-грязной и жеваной, но одно преимущество было: на отшибе стоял столик, в углу, с хорошим углом обзора. Официантку, которая подошла к ним (не скоро, конечно, но подошла — с величавым покачиванием бедер, с брезгливо оттопыренными губами), звали, помнится, Клавой-Клавдией. Так все и кричали вокруг: «Клава-Клавдия, на минутку!», «Клава-Клавдия, закуску!», «Клава-Клавдия, повторить!»
— Так, ребятки, — не глядя на них, а как бы скользя взглядом по макушкам их голов, — на первое — уха, на второе — гуляш с макаронами, на третье — компот. Брать будете?
Петров улыбнулся. Он не усмехнулся, а именно улыбнулся. Нужно было растопить ледяное сердце Клавы-Клавдии, он как бы поманил ее пальцем: мол, милая, дорогая, наклонись, пожалуйста.
Клава-Клавдия покосилась на него, но небрежного своего отношения к ним не изменила: видала, мол, и таких, которые улыбаются и пальцем поманивают, дальше что?
— Видите ли, мы пришли не обедать, — сказал Петров, хотя пришли они как раз поесть, — мы пришли посидеть...
— Так бы и сказали сразу...
Петров не нервничал. Петров продолжал по-хорошему, по-свойски улыбаться. Черт побери, такую женщину победить — это тоже задача, ведь есть же к ней какой-нибудь подход?
— Хотите, отгадаю, — сказал Петров, — у вас есть дочка и учится она в третьем классе?
Это было стопроцентное попадание.
Странное дело, но у Петрова частенько получались такие вещи: сам не зная откуда и почему, но он мог многое отгадать в человеке, лишь один раз внимательно взглянув на него. Случались, конечно, и ошибки. Случались совершенно грубые непопадания. Но чаще всего в его отгадках теплилась истина. А в том случае — это было попадание «в десятку». При этом, конечно, само собой разумеется, что Петров никогда прежде не видел Клаву-Клавдию да и слыхом о ней не слышал.
— Ну, и дальше что? — Но голос у нее, хочешь не хочешь, а помягчел, доверять-то она не очень торопилась мужикам (мало ли, может, не первый раз здесь, кое-что и слышали о ней), но на всякий случай посмотрела на них повнимательней.
— А в том дело, — показал Петров царственным жестом на Юрика Устьянцева, — что перед вами сидит великий мастер фоторепортажа, фотопортрета и фотомонтажа товарищ Устьянцев. Между прочим, для знакомых делает исключения — фотографирует детей бесплатно. Так сказать, из любви к искусству.
— Вас поняла. Не требуется. — Отрубив таким образом возможность всяких заигрываний (Господи, да их бы стошнило, если бы они стали заигрывать!), Клава-Клавдия тем не менее прониклась наконец к ним чем-то вроде уважения и, самое главное, вниманием. — Так что будем заказывать, ребята?
— Клава, на первое — попросите отрезать два куска мяса, на второе — покрепче посолить и поперчить их, на третье — поджарить.
Клава-Клавдия снизошла до них, на этот раз улыбнулась:
— Долго ждать будете, ребята.
— Подождем, — улыбнулся Петров. — Мы люди не гордые. Между прочим, чтобы было побыстрей, товарищ Устьянцев может даже стать огнем.
— Как это? — повела глазами совсем потеплевшая к ним официантка.
— Ну, как? Фигурально, конечно. Вынет из груди горячее сердце художника и поджарит на нем отбивную.
— Ой, не смешите! — отмахнулась Клава-Клавдия. — Еще что будете заказывать?
— Ну, и международный армянский. Только, Клавочка, настоящий. Со звездочками. Это вас не я прошу, а корифей фотопортрета товарищ Устьянцев.
— По столько не положено...
— А по блату? — улыбнулся Петров.
— Да какой у вас блат? Ну ладно, принесу. Так и быть. — Клава-Клавдия, конечно, была уже своя. Родная. Теплая. Только не сразу хотела это признать.
— И по салатику, Клава. По хорошему салату. Между прочим, мы не ели со вчерашнего дня. Нужно уважить работников искусства.
Вот так они тогда устроились. В захудалом ресторане, среди Бог знает каких посетителей, в неуютном зале, но вскоре почувствовали себя совсем не плохо, потому что Клава-Клавдия обслуживала их по высшему сорту. Она, наверное, отнеслась бы даже хуже к послам Гондураса или Гватемалы, появись они здесь (мало ли бывает чудес!), чем к ним, двум свободным художникам слова и фотомонтажа. А почему? А потому, что они умели пошутить, знали толк в каламбурах. И не грубо шутили, к чему давно притерпелось ухо замечательной официантки Клавы-Клавдии, а беззлобно, словно с некоторым обещанием чего-то хорошего, что должно обязательно случиться в нашей или вот вашей жизни. Так? Так. Потом они забылись. То есть разговаривали о вещах, которые волновали только их, ни на кого не обращая внимания, в том числе и на Клаву-Клавдию. Тем для таких разговоров было несколько. Во-первых, работа (это тема бесконечная). Во-вторых, женщины. В-третьих, конкретные женщины. О жене Петрова не говорили почти никогда. Там как бы раз и навсегда было все ясно: Люсьен, как называли ее близкие, не вмешивалась в дела мужа, она позволяла Петрову жить, как это ему кажется правильным. Доверяла? Да, доверяла. А еще что? А то, что у нее была философия: мужчина не должен себя чувствовать подавленным женщиной. Иначе начнет вести двойную жизнь. А то и тройную. Так? Так. Поэтому о жене Петрова говорили редко, там все ясно, и Юрик, надо сказать, глубоко завидовал Петрову. Говорили-то как раз о жене Устьянцева. Вернее, о его полужене, «Анне на шее», как намертво припечаталось к ней прозвище среди редакционных коллег Устьянцева. Кроме тоскливых затравленных глаз у Юрика Устьянцева была тоскливая затравленная личная жизнь. Верней, он сам ее сделал таковой. Не волевым, конечно, усилием, наоборот — попустительством своим. А может, не только своим. Ведь как было дело? Уехал как-то Устьянцев в командировку — ни много ни мало, а в Монголию. На два месяца. Оставил в Москве жену и годовалого сына. Вернулся — стосковался по жене, а она, черт знает что, в постели к нему не с объятиями, а с анекдотами. С грубыми такими, сальными. Юрик оторопел. Не от анекдотов, конечно (хотя и от них тоже), а от того, как же можно... Ведь два месяца не виделись! И вот вместо любви... Юрик Устьянцев был самолюбив и щепетилен. Ни с того ни с сего взял и брякнул:
«Я все знаю!»
«Что ты знаешь?»
«Все! Мне соседи рассказали!» — Хотя никакие соседи ничего ему не рассказывали.
«Что они тебе рассказали?»
Вместо ответа он — неожиданно даже для самого себя — влепил ей пощечину.
Она расплакалась.
«Это было всего один раз. Случайно...»
Он ударил еще раз. От боли ударил, от крика сердечного, а не для того, чтобы признавалась дальше. А она не поняла, заплакала сильней.
«Ну, не один раз... несколько... Я сама не знаю, как это получилось. Это ужасно... Мне страшно... Прости меня, Юрик! Ради Бога, прости...»
Юрик был не тот человек, чтобы прощать подобные вещи. Почернел, но развелся. Жена ушла к тому, с которым веселилась, пока Устьянцев снимал во всех ракурсах виды Монголии на цветную пленку. Ушла, конечно, не одна — с ребенком. Юрик и это вынес, потому что не мог вынести главного — чтобы телом любимой женщины пользовалась еще какая-то сволочь. Не мог делить с кем-то родное тело. Но штука-то вся не в этом. У жены была подруга — Аня. Полное имя — Анна. И вот эта Анна взяла сторону не лучшей подруги, а Юрика Устьянцева. После развода Юрика с женой Анна порвала всяческие отношения с подругой, а с Юриком, наоборот, отношения поддерживала даже более усердно, чем прежде. В отличие от несколько нервической, если не неврастеничной, жены Устьянцева, Анна обладала одним замечательным качеством, которое Юрику приходилось по душе, — она была феноменально спокойна. Спокойные глаза. Спокойный поворот головы. Спокойный жест руки, когда она поправляет непослушный локон, — светлые роскошные длинные волосы и голубые глаза. Спокойно выслушивает любые новости. Даже если бы ей сказали, что через секунду над ней разорвется бомба, она бы тоже спокойно кивнула и спокойно отошла в сторону. Секунды ей хватило бы, чтобы сделать все со спокойным достоинством. И вот так получилось: Анна приходила в гости к Устьянцеву, Юрик проклинал всех женщин подряд, Анна соглашалась с ним, и однажды утром, конечно, они спокойно проснулись в одной постели.
Анна перебралась жить к Юрику Устьянцеву. При этом у нее сохранилась и своя жилплощадь. Когда Юрик Устьянцев чересчур бушевал, Анна спокойно уходила к себе, а когда Устьянцев одумывался, Анна так же спокойно возвращалась к нему.
Так продолжалось семь лет.
Семь лет — «Анна на шее».
Помнится, в первые месяцы Устьянцев не на шутку обижался на друзей, когда, к примеру, его спрашивали:
«Ну, как, Юрик, шея не болит?»
«При чем тут шея?»
«Да ведь нелегко — Анна на шее. Нелегко, старик, а?»
«Да пошел ты!..»
С Петровым как с человеком более близким Юрик Устьянцев чаще всего говорил именно об Анне. Начинали о женщинах, а кончали всегда Анной. Она была для Устьянцева как бельмо на глазу. Как заноза в сердце. Как мозоль на пятке. И пять лет назад, и шесть, и семь — тема разговора оставалась постоянной: жениться Устьянцеву на Анне или не жениться? Вот и в тот вечер, когда они сидели в ресторане Савеловского вокзала, они в конце концов подошли к этой теме: жениться или не жениться?
Петров как семейный человек мнение имел твердое: жениться! Женщины вокруг, которые нам нравятся, — это передний край борьбы, а семья — наш тыл. Тылы у мужчины должны быть обеспечены. У настоящего мужчины, подчеркивал он. Потому что иначе однажды проснешься, а стакан воды подать некому. Любимые женщины — их нет, они на передовой, с другими мужчинами. А жена — она рядом. Она стакан подаст. А ведь если не сделать один-единственный глоток, таблетка валидола или нитроглицерина застрянет в горле. И сердце разорвется. Так-то, дорогой... Настоящий мужчина, воюя на передовой, делая свою судьбу, обеспечивает себе и тылы. Запомни, старик: ты-лы!
— Ерунда, — не соглашался Устьянцев, хотя так хотелось согласиться в душе. — Семь лет она живет со мной — семь лет не изменяет. А стоит сыграть свадьбу, дело примет другой оборот. Дело станет темное. Сейчас-то она боится потерять меня. Страх — вот отгадка женской нравственности.
— А твоя нравственность? — демагогически вопрошал Петров.
— Какая еще моя нравственность?
— Ну как?.. Семь лет спишь с женщиной, пользуешься ею, вводишь ее в заблуждение, она на что-то надеется... А ты... согласись, старик, это безнравственно.
— Не хочет — не надо. Я ведь не прошу.
— А если привыкла к тебе?
— Я не просил привыкать.
— Нет, старик, кончится это вот чем: она тебя возненавидит. Если уже не ненавидит.
— За что?
— Ты же пьешь ее. Тело ее пьешь. Душу. Молодость. Надежду... Ты высасываешь ее, а потом в один прекрасный день проснешься, откроешь глаза — она пустая.
— Это все метафоры. Ты мне скажи конкретно, жениться или нет?
— Жениться. Конечно. Рекомендую, кстати, самого себя в свидетели.
— Не верю я женщинам...
— А себе?
— Чего себе?
— Себе ведь тоже не веришь, а вот живешь. И ничего, обходишься. Нормальный ход, старик.
— Почему это я себе не верю?
— Ну а как же... В том смысле, что нам разве верить можно? Нам разве может верить хоть какая-нибудь женщина?
— Я никого не обманываю. Я холост. Не хотите — не надо. Я прошел стороной. Я мимо.
— А то, что сегодня — с одной, завтра — с другой, потом — с третьей, — это как?
— Я-то холост. А вот ты, товарищ Петров, ты женат, с тебя и первый спрос! — Юрик Устьянцев, довольный тем, что разговор повернулся в сторону Петрова, даже рассмеялся и, кстати, пока смеялся, несколько осмотрелся вокруг.
Ресторан не изменился. Те же стены, тот же высоченный, с подтеками, потолок, те же цыгане, дети их, разукрашенные разноцветьем одежек, те же официантки во главе с Клавой-Клавдией и тот же набриллиантиненный официант с золоченой фиксой, — все то же, но кое-что... Юрик Устьянцев успел, пока смеялся, перехватить чужой взгляд. Надо же, пока они с Петровым сидят здесь, разговоры разговаривают, в зале случились существенные перемены. А именно: через несколько столиков от них сидят две симпатичные девушки. И самое главное, Юрик Устьянцев успел перехватить взгляд одной из них. Верней, они встретились взглядами, пока он смеялся, а потом она тут же опустила глаза. И глаза эти Юрик теперь все время помнил, а ведь разговор сам собою продолжался дальше...
— Обо мне речи нет, — говорил Петров, — я женат, глава семьи, отец, живу в полном соответствии с назначением природы. С общественным идеалом. Да я хоть загуляйся — ни в природе, ни в обществе ничего не изменится.
— А я? — Юрик Устьянцев в то же время не упускал из виду девушек за столиком.
— А ты для общества совершенный ноль. Ну, для природы ты еще так себе, есть кое-что, сына произвел. Однако заметь — сына-сироту, так что для общества ты не просто ноль, а ноль, отрицательно заряженный. Что касается женщин, то есть потенциальных невест, ты для них просто ловушка. Свет для бабочки. Омут для окуня. Паутина для мухи.
— Чувствуется, чувствуется, товарищ Петров, бойкое журналистское перо! Жаль, нет с собой вспышки, а то можно было бы запечатлеть для потомков ваше взволнованное лицо!
— Юрик! Товарищ Устьянцев! Мое вдохновенное лицо потомки и так не забудут — род Петровых бессмертен. Запомни — бессмертен! А вот Устьянцевы, кажется, вымирают уже в нынешнем поколении.
— Между прочим, Владик, сбоку от нас, через два столика, сидят две девушки. И одна из них очень заинтересованно поглядывает на тебя.
Устьянцев не обманывал Петрова: девушка и в самом деле погладывала на него. Больше того, поглядывая на Петрова, девушка иногда говорила что-то подруге, та оборачивалась и тоже смотрела в сторону их столика, а именно — на Петрова. Устьянцев привык к тому, что женщины всегда выделяют Петрова. Ну, а как же — высокий, спортивный... Но иногда это злило. Черт, ну что такого заманчивого они находят в длинных ногах или в длинных руках? Сам себе, конечно, Устьянцев нравился больше — пусть он маленький, но все же сложен более гармонично, пропорционально, что ли. А вот нет, хоть убей, подавай им высоких лбов. Жердей им подавай. И они уже готовы. Уже поглядывают. Пересматриваются. Пересмеиваются.
— А, да черт с ними! — махнул рукой Петров. — Надоели.
А вот этого, таких жестов, такой легкости Устьянцев позволить себе не мог. Не получалось. Женщины завораживали его. И хотя он знал, что Петрова они тоже завораживают, однако, знал и другое: Петров позволял себе некоторую небрежность по отношению к ним, легкое подразнивание и даже временами легкое презрение. И ему все сходило с рук. Больше того — тем сильней он привлекал к себе женщин.
— Не скажи, Владик, — возразил Юрик Устьянцев. — Одна из них очень даже хороша.
— Которая? — Петров обернулся и небрежно посмотрел на девушек. Обе они сразу опустили глаза.
— А вон та, с косичками, как с нимбом, вокруг головы. С голубым шарфом на шее.
— Уже присмотрел себе поменьше? — усмехнулся Петров.
— Причем тут поменьше? — обидчиво протянул Устьянцев. Условно обидчиво, конечно.
— А при том, что поменьше — она и в самом деле ничего. А вон та, с длинным носом, она, конечно, мне?
— Не говори пошлости, товарищ Петров. Ты же мастер живого великорусского слова! Они обе съедают взглядом тебя.
— Выбирай любую, но про ранжир не забывай. Так, что ли? — усмехнулся Петров. — Ладно, чего не сделаешь для друга... — Он поманил пальцем Клаву-Клавдию.
На этот раз роскошная эта женщина не заставила себя ждать. А чего? Эти два парня определенно нравились ей. Даже если они не журналисты, а трепачи — все равно. Хорошего человека, который не жаден на деньги, его за версту видно.
— Клавочка, — спросил Петров, — надеюсь, в вашем заведении найдется бутылка холодного шампанского?
— Шампанское найдется, — кивнула Клава-Клавдия, — вот насчет холодного — не знаю, ребята.
— Понимаете, двум нашим давним подругам, актрисам кино, очень душно, по-моему. Угостите их холодным шампанским. Разумеется, за наш счет.
— Актрисы кино? Где? — удивилась Клава-Клавдия.
Петров кивнул на столик, где сидели девушки. Они как будто чувствовали, что разговор идет о них. Как-то притихли, присмирели.
— А, эти... — понимающе протянула Клава-Клавдия. — Значит, так, ребята, бутылку шампанского этим девочкам за ваш счет?
— Так, Клавдюша, — согласился Петров.
Клава-Клавдия не усмехнулась, но некое подобие усмешки коснулось ее губ. Впрочем, она ребят на осуждала. Она все понимала. Она знала жизнь.
Потом шло время, они как будто продолжали вести разговор, на самом деле Юрик комментировал события:
— Та-ак... Подошла к ним... Немного удивлены... А как хороши обе, ах, хороши... Та-ак... Та из них, с косичками, смотрит сюда, вот и вторая...
На этом месте Юрик не выдержал, широко улыбнулся им, помахал рукой.
— Но что это... Владик, они мотают головой... они не берут... они не хотят... Все, мы пригвождены к позорному столбу... Клавдюша несет бутылку обратно... Спокойно, Владик, без эмоций...
— Ребята, девочкам не жарко. Температура, сказали, вполне сносная, — Клава-Клавдия улыбнулась им как своим, без издевки. — И вообще, сказали, они от мужчин подарков не принимают.
— То есть шампанское не принимают? — Петров обернулся, посмотрел на девушек внимательно, заинтересованным взглядом. Девушки, конечно, опустили глаза. — А нельзя ли их, Клавочка, в таком случае пригласить к нам? Знаменитый журналист, ас фоторепортажа Юрий Устьянцев празднует сегодня очередной юбилей. Где же почитатели таланта? Где девушки, которые поздравят юбиляра? Пригласите их, Клавдюша. Как представителей народа!
И вдруг — надо же! — опять отказ: Клава-Клавдия вернулась к ним ни с чем.
— За стол к мужчинам, сказали, они не подсаживаются. Просят извинить, но таким манерам их не учили.
— Чему их вообще учили? — Петров почувствовал, ситуация начинает интересовать его всерьез. — Ладно, придется пускать в ход дальнобойную артиллерию. Выводить из засады резервные полки. — Вы свободны, Клавочка. Во всяком случае — пока.
Когда Клава-Клавдия оставила их одних, Петров сказал Устьянцеву:
— Ну, я пошел, старик?
— Иди, Владик. Ни пуха, ни пера!
— К черту!
Впрочем, прощались они так торжественно совершенно напрасно. Владик подошел к ним и произнес краткую заповедную речь: «Девушки, вы не пьете шампанское, вы не подсаживаетесь к мужчинам. Добрый вечер! Но у вас за столиком два свободных места, нельзя ли составить вам компанию? Дело в том, что у моего друга сегодня...»
— Пожалуйста, садитесь. Любой человек имеет право занять свободное место. — Это все сказала та, с косичками, уложенными в виде нимба вокруг головы. С голубым шарфиком на шее.
— И мы не помешаем вам? — Петров, говоря откровенно, не ожидал, что девушки так быстро уступят: готовил себя к длительной осаде вражеской крепости.
— А это будет зависеть от вас.
— Спасибо. Кстати, меня зовут Владислав. Моего друга Юрий. И, между прочим, у него юбилей. Десять лет работы в журнале. И кем? Королем!
— Это означает — главным редактором?
— Ну, какая негибкая мысль. Главные редакторы — люди с животами. С лысинами. С одышкой или с портфелем. А наш Юрик Устьянцев — король фоторепортажа и фотомонтажа. Между прочим, знакомых красивых девушек фотографирует бесплатно. Только для международных выставок.
— Простите, а вы кто? Лично вы?
— Я — его подмастерье. Делаю подписи к фотографиям. Человек на побегушках.
— Ой, что-то непохоже! — девушки переглянулись и рассмеялись.
— Да, а как вас зовут? Вы не представились, девушки. Впрочем, — прервал себя Петров, — хотите, отгадаю ваши имена?
Они опять переглянулись.
— Ну что ж, попробуйте.
Петров долго смотрел в глаза девушке с косичками. Он чувствовал, имя у нее должно быть какое-то мягкое, нежное, оно должно соответствовать ее облику, светлым золоченым глазам. Например, Маша. Или Настя. Или Катя. Но Кати и Насти сейчас редкость. Может, все-таки Маша?
— Маша, — сказал он.
— Ой, нет, не угадали, — рассмеялась она. — Прохвастались. Саша меня зовут!
— Между прочим, очень близко: Саша — Маша. А потом, — нашелся Петров, — это не совсем честно. У вас полумужское имя. А я только среди женских имен отгадывал...
— Ну, хорошо. Допустим, почти угадали. А как зовут мою подругу?
Петров цепко, внимательно посмотрел в глаза второй девушке. Темные глаза и темные волосы. Удлиненный нос. Если не сказать — длинный. Губы хотя и не тонкие, но резко очерченные. Упрямый подбородок, а в глазах, странное дело, скрытая печаль. Или даже боль. Тут должно быть суровое имя. Строгое. Например, Наталья. Демоническая Наталья. Да, Наталья. Только она.
— Наталья, — сказал наконец Петров. — Если нет — рубите мне сразу голову...
— Ой, точно! — захлопала в ладоши Саша. — Знаете, мы все зовем ее так. Не Наташа, не Ната, а именно — Наталья. Как это вы угадали?
— Да есть у меня склонность к магии и волшебству. Досталась от отца и еще дальше — от деда. Дед мой, кстати, при последнем русском царе числился штатным магом, волшебником и чародеем. Воскрешал из мертвых. Усыплял злодеев. Изобретал порошок любви. Усилием воли зажигал свечи. Впрочем, пардон, мы забыли о нашем юбиляре. О товарище Устьянцеве. — Петров помахал ему рукой: мол, пересаживайся, забирай со стола торжественную снедь и неси сюда; праздник, мол, продолжим с девушками.
Вот так они тогда познакомились с девушками.
...Через полчаса с небольшим девушки стали собираться уходить.
— Да что такое? — не понимал Петров. — Товарищ Устьянцев не сделал еще ни одного снимка, а натура исчезает. Юрик, скажи им! В чем дело?
— Мальчики, — Саша достала из сумочки зеркальце и начала подкрашивать губы, — мы вас предупреждали сразу. Мы уезжаем, мальчики. Извините.
— Куда?
— В Ярославль. У нас скоро электричка.
— Но почему расставаться именно сейчас?
— Потому что нам еще нужно ехать с Савеловского на Ярославский вокзал. Вам не повезло, мальчики. Очень жаль, что мы не из Москвы. Мы уезжаем.
— А как же праздник товарища Устьянцева? Как его юбилей? И что станет с его персональной выставкой в Париже, если там не будет ваших милых мордашек?!
— Ах, Владислав, вам бы работать не в журнале, а в рекламе. У вас дар, честное слово!
— Спасибо, Саша! Но зачем же было приезжать, если вы так сразу уезжаете? Ведь мы толком даже не познакомились!
— Но мы же не затем приехали, чтобы познакомиться с вами.
— Как это! — валял дурака Петров. — Именно чтобы познакомиться с нами. Иначе зачем?
— Мы приехали, чтобы купить Наталье шубу.
— Шубу? — удивился Петров. Разговор, надо сказать, вели в основном Петров с Сашей. Устьянцев с Натальей отмалчивались. — Какую шубу?
— Обыкновенную.
— Нет, в самом деле, что за шуба? — всерьез встрепенулся Петров.
— Наталья, ты готова? — спросила Саша, хотя Наталья сидела не шелохнувшись, не смотрела в зеркальце, не красила губы и не теребила сумочку. Она была спокойна, ожидая, когда Саша закончит приводить себя в порядок. — А шуба обыкновенная, — продолжала Саша, уже для Петрова. — Искусственный мех. Производство США. Пятьсот рублей. И представьте, нет нигде. Всю Москву облазили.
— Ха! — воскликнул Петров. — Чего ж вы раньше молчали?! Да нам такую шубу достать — раз плюнуть! — Вот тут-то он и хотел добавить: «Кстати, у моей жены тоже американская!» — но вовремя сдержался, хотя это была правда: у Люсьен была именно эта шуба, Бог ее знает через кого и приплыла к ним.
— Ведь врешь? — Саша оторвалась от зеркальца, с интересом взглянув на Петрова.
— Слушай, я же не ханыга. Я журналист. Моя фамилия — Петров Владислав Юрьевич. Открой любой номер нашего журнала — и что ты там увидишь? Ты увидишь там мои очерки на морально-нравственные темы. Запомни, детка: на морально-нравственные!
— Между прочим, — неожиданно подала голос Наталья, — я читала ваши очерки.
— В самом деле? — удивился Петров. — Так, проводим тест на честность. Хотя бы одно название? Название хотя бы одного очерка?
— Названия я не помню... — медленно проговорила Наталья. — Но один раз это было о мальчике... Он убежал из дома. И еще... О парне, который после армии поехал работать на Север. А его там убили...
— Так, так... — и взволнованно, и удивленно кивал головой Петров. Ведь и в самом деле не часто встретишь живого читателя, который знает, оказывается, твои очерки. — И как, понравились? — спросил он.
— Понравились. Я вообще люблю читать на такие темы. О любви, о честности, о долге, о добре. И всегда завидую журналистам — как много интересного бывает у них в жизни! Сколько встреч с прекрасными людьми!
Тут подал голос и Юрик Устьянцев:
— Так что, Саша, разве может обмануть такой человек? Сказал: купит шубу, — значит, купит.
— Нет, вы в самом деле можете достать такую шубу? — спросила серьезно Наталья у Петрова.
— Шубу? Американскую? Конечно!
— И если я вам пришлю деньги, действительно купите?
— Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Да он был уверен, что все равно это ничем не кончится, застольный разговор, обычный треп, которому и значения-то придавать не нужно.) Вот, пожалуйста. — Петров вытащил из кармана авторучку и на салфетке размашистым почерком написал свой домашний адрес. — Присылай деньги в любой момент — и шуба у тебя в кармане.
— Я думаю, — сказал Юрик Устьянцев, — надо это дело отметить. Торжественно, конечно.
Саша с Натальей переглянулись: обманывают их или нет?
— В конце концов, — добавил Юрик, — можете уехать и позже.
— Осталась всего одна электричка. Через час. Последняя.
— Можно и последней. Какая разница?
— Да, — первой кивнула именно Наталья, а не Саша. — Можно и последней... — И Саша кивнула в поддержку: можно, конечно, о чем разговор.
...Позже, когда ушла и последняя электричка, выхода не оставалось никакого: брать такси и ехать всем вместе к Юрику Устьянцеву в гости. Его «Анна на шее» была в очередных бегах, так что ехать можно было смело. Да и то сказать — на этот раз девушек уговаривать долго не пришлось. У них словно открылись глаза: они полностью доверились Петрову с Устьянцевым. Да и что может случиться с ними? Ничего, конечно.
Все, что нужно, взяли с собой из ресторана.
Да и не в этом главное. Главное — были вместе. Сидели на квартире у Юрика Устьянцева. Музыка. Разговоры. Свет уютной настольной лампы. Что еще нужно... Саша танцевала то с Юриком, то с Петровым. Заглядывала ему в глаза. Собственные ее глаза блистали золотом. Наталья не танцевала. Отказывалась. Она сидела в самом углу, прижавшись к серванту, откинув голову на подушку дивана. Кажется, исподволь наблюдала за Петровым. Любовалась им?
Потом, когда Петров с Сашей вышли из комнаты, взгляд у нее потух. Посерел лицом и Юрик Устьянцев. Устало провел ладонью по глазам.
— Почему ты не танцуешь? — спросил Юрик просто так, потому что не мог представить себя танцующим с Натальей: она чуть не на две головы была выше его ростом.
— Помолчим, ладно? — попросила она, закрыв глаза.
«Может, поцеловать ее? О Господи, не могу...» — думал Юрик. Он злился на Петрова.
А на кухне Саша говорила Петрову:
— Я хочу быть с тобой.
— Детка, я тоже этого хочу. Но — нельзя.
Они целовались.
— Я не хочу с Устьянцевым. И потом — запомни: тебе будет плохо с Натальей. Я знаю...
— По-другому нельзя. Юрик мой друг.
И снова целовались.
— Я тебе нравлюсь?
— Ты всем нравишься.
— А тебе?
— И мне.
— Я хочу быть с тобой.
— Нет. Ты будешь с Устьянцевым. Я буду с Натальей.
— Ты ничего не знаешь. Это невозможно.
И опять целовались.
— Пойдем, — сказал Петров. — Без нас им плохо. Мы не должны их бросать. Мы же люди...
— Какой ты противный!
Петров рассмеялся.
— Ну, чего ты смеешься? — спросила Саша, и в глазах ее нешуточно заблестели слезы.
— Пойдем, пойдем, — потянул ее за собой Петров.
Когда они вернулись, Юрик Устьянцев, мастер фотопортрета, цепким взглядом окинул их с ног до головы. Он как бы оценивал натуру. Прикидывал, в каком ракурсе запечатлеть ее на пленке, чтобы раз и навсегда высветить сущность человека. Что такое сущность человека? Это правда о нем. Вот правду и нужно создавать.
Наталья, наоборот, даже не взглянула на них. Сидела, откинувшись на подушки, полуприкрыв глаза и слушая музыку.
— Старик, ты бы хоть щелкнул нас, что ли, — потирая руки весело проговорил Петров.
— Щелкают орехи, — мрачно ответил Юрик. — Иногда их бьют молотком. Для верности.
— Девочки, а не перетащить ли нам грязную посуду на кухню? — не меняя веселой интонации, предложил Петров. — Честное слово, время позднее, пора и отдыхать...
В который раз за этот вечер Наталья с Сашей переглянулись, но за посуду все-таки взялись. Потом на кухне зазвенела тугая струя воды...
— Старик, — сказал Петров Юрику, когда они остались одни, — стели постели. Если честно, я устал. Мне все это до смерти надоело.
— А баб у меня не надоело отбивать?
Петров подошел к Юрику Устьянцеву, усмехнулся, наклонился над ним, погладил его по маленькой, начинающей лысеть голове.
— Юрик, стели постели. Не нужно мне твое сокровище. Дарю. На память.
— Врешь? — Под рукой Петрова Юрик почувствовал себя мышонком, с которым играет не кошка — тигр. Отчего и голос его прозвучал хрипловато, когда он произнес это нагловатое: «Врешь?»
— Я сказал, она будет с тобой. Иди стели постели в другой комнате. А нам с Натальей здесь.
— Она что, отшила тебя? — Юрик Устьянцев с трудом прятал в этом саркастическом вопросе радостные нотки.
— Да, Юрик, отшила. Она сказала: «Ах, Владик, мне так нравится товарищ Устьянцев. Мне хочется взять его на руки и побаюкать. Он такой маленький, но такой великий. Я хочу стать его Музой. Отдайте мне великого Устьянцева!» Хорошо, отдаю. Передаю по рукам.
Юрик Устьянцев вывернулся из-под ладони Петрова.
— Идти стелить?
— Иди стели, Юрик, — устало кивнул Петров.
...Сидели с Натальей за столом. Молчали. Как все это надоело Петрову. Эта изначальная предопределенность. Он положил руку на плечо Натальи.
— Не надо, — передернулась она. Как будто ее током ударило.
— Ну, тогда я буду ложиться спать, — полусказал, полуспросил он.
— Как хотите, — ответила Наталья.
Горела настольная лампа. Не стесняясь Натальи, Петров разделся, повесил одежду на стул, лег.
Лежал, закрыв глаза. Молчали.
— Ты что, так и будешь сидеть?
— А что?
— Отдыхать надо. Время позднее.
— Я могу выключить свет.
— Вот, сделай милость. Выключи, пожалуйста.
Она нажала на кнопку настольной лампы. Комнату охватил мрак. Слышали дыхание друг друга. В окно светила луна.
— Ну что, так и будешь сидеть в темноте?
— А что?
— Ложись спать.
— Нет, я пока еще до такой низости не дошла.
— Ого! — усмехнулся Петров.
— Неужели так можно? — спросила она. — В первый раз увиделись — и сразу в постель?
— Что здесь такого?
— Я о вас была гораздо лучшего мнения.
— По статьям?
— По статьям. И вообще.
— Ну вот теперь посмотри, какие мы есть. Правда нужно смотреть в глаза. И потом — разве я пристаю к тебе? Насилую?
— Нет, не пристаете. Но вы ведете себя так, как будто в этом нет ничего зазорного. Это ужасно. Это противно.
— А Саша?
— Это ее дело... Она человек легкий. Пустой. Но вы... с вашим умом, эрудицией. С вашей душой.
— Откуда ты о моей душе знаешь?
— А очерки? Сколько в них света, тепла, доброты. Я ведь не знала, что встречусь с вами. Я плакала, когда читала некоторые из них.
— Ой, врешь! — не поверил Петров, но на душе у него стало нехорошо: ему хотелось поверить ее словам, ее правде, но...
— И сегодня, когда я увидела вас... Вы такой сильный, высокий, стройный. И вдруг...
— И еще у меня жена есть. И сын. Так что полный портрет разложившегося типа.
— Зачем вы сами на себя наговариваете?
— Да нет, правда: у меня жена, сын.
— Я не об этом.
— А о чем?
— Зачем вы ведете себя так, будто вы гораздо хуже, чем на самом деле?
— На самом деле я еще хуже, чем кажусь. Мы все кривляемся и ломаемся. Нам плохо от этого, во всяком случае — не хорошо, но маховик жизни остановить нельзя. Запомни это, детка.
— Вы не такой лицемер, каким хотите представить себя.
— Я еще хуже.
— Ну вот, например, вы тактичный. Вы не лезете ко мне. Не обнимаете. Вы не тянете меня в постель.
— Это я хитрю. Все, что я делаю, я делаю с умыслом. Мне нужно войти к тебе в доверие, а потом добиться своего. Вот и вся отгадка. Я страшный человек.
— Страшные люди никогда так не открываются. Вам просто плохо. Только вот не пойму — почему?
— Мне? Плохо? Не смеши меня, девочка!
— Не нужно так говорить.
— Ладно, я буду спать. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
Через некоторое время он не выдержал, спросил:
— Неужто ты всю ночь будешь сидеть за столом?
— Не знаю.
— Ну, хорошо. Когда передумаешь, разбуди. Поменяемся местами.
— Хорошо, спасибо.
— Слушай, честное слово — ты героиня. Мне нужно обязательно написать о тебе очерк. Я так и вижу броский заголовок: «Героиня нашего времени — Наталья Икс!» Где ты работаешь?
— Мы вам рассказывали.
— Ах, да, Саша — студентка пединститута, а ты... Так, постой, надо напрячься... Секретарь-делопроизводитель у ректора. Так?
— Да... Вот видите, все вы запомнили о нас, а наговариваете на себя.
— Это просто профессиональная память. А вот смотри-ка, интересная штука. — Петров приподнялся на локте (видно его было отчетливо, луна за окном стояла полная, яркая). — Что-то вроде социального разделения получилось. Саша, студентка, с Юриком запросто пошла, хотя, честно говоря, со мной ей хотелось. А ты, секретарша, — ни за что.
— При чем тут социальное разделение? У нас просто разные взгляды на жизнь.
— Почему?
— Этого я не знаю. Ей все просто. Легко. Я так не могу.
— У тебя папа — инвалид, мама — уборщица и семеро братьев-сестер под лавкой. Все мал мала меньше?
— Опять вы за свой насмешливый тон?.. Ну, зачем?
— А все-таки?
— Я живу одна. Будете в Ярославле, заходите в гости. Адрес у вас есть.
— Да, но живешь ты, конечно, в общежитии? В трудных условиях? Выполняешь множество общественных нагрузок? Например, следишь за моральным обликом студентов? Особенно студенток?
— Нет, я живу в небольшой квартире. Муж у меня военный, мы разошлись. Под Ярославлем, в совхозе, живет у меня мама.
— Она Герой Соцтруда, надаивает больше всех молока от знаменитой рекордсменки Буренки?
— Все, спите. Не переношу этот ваш ернический тон. Мне стыдно за вас.
— Ах, простите. Спокойной ночи! Верней, спокойного сторожевания!
— Спокойной ночи.
...Утром Петров проснулся оттого, что кто-то мягко прикоснулся к его плечу. Он открыл глаза. Над ним, склонившись, стояла Наталья.
— Мы уезжаем, — сказала она.
— Как уезжаем? — не сразу спросонья понял Петров. — Куда?
— Домой. В Ярославль.
— Погоди-ка. Я оденусь.
На кухне Юрик шепнул ему:
— Слушай, дай им пятерку — и пусть катятся сами. На такси.
Петров знал своего товарища хорошо, но чем люди и любопытны — они не устают удивлять друг друга. Он посмотрел на Юрика с прищуром.
— А ведь нехорошо, товарищ Устьянцев! Лень ноги размять, что ли?
— Да надоели!..
— Вчера надо было говорить это. Вечером. Перед почиванием. А, товарищ Устьянцев?
— Ладно, ладно, благородным захотел побыть... А меня вот соседи увидят. Аньке потом обязательно шепнут.
— Ничего с твоей «Анной на шее» не случится.
Когда они вышли из дома, Петров не столько понял, сколько ощутил: Наталья все время хочет остаться сзади, как бы в тени, что ли. Он подхватывал ее под руку, она смущалась, говорила:
— Ты иди, иди... Я одна хочу...
Пожав плечами, Петров обогнал всех и быстрым шагом направился к стоянке такси. Стоя с поднятой рукой, следя за дорогой, он слегка покосился в сторону, на приближающихся Юрика с Сашей и Натальей, и вдруг... И вдруг заметил, что Наталья несколько прихрамывает, как бы припадает чуть-чуть на правую ногу. «Не может быть!» — пронеслось в нем, и его окатил озноб, мурашки так и побежали по телу. «Неужели хромает?!» Он все так же следил за дорогой, но боковым зрением, так, чтобы не выдать себя и, главное, чтобы не выдать Наталью, продолжал наблюдать за ней. Как она старалась, бедная, не выказать хромоту, шла — словно все время прячась за спины Саши и Юрика, но сомнений теперь у Петрова не было.
«Слава Богу, пронесло... Боже мой! — стучало не на шутку сердце у Петрова. — Как же не заметил вчера? Как проглядел, идиот? А если бы...»
Только они подошли, из-за поворота выскочило такси. В спешке стали прощаться, необязательные слова, разные обещания. Наталья не смотрела на Петрова. Прятала глаза. Петров обошел такси, наклонился к шоферу:
— Шеф, будь добр, довези девушек до Ярославского. — Он сунул ему пять рублей. — Сдачи не надо.
Высокий, стройный, Петров поднял руку: ну, до свиданья, девочки!
Наталья справилась с собой, помахала, как и Саша, на прощание рукой. Саша даже посылала воздушные поцелуи. Только непонятно кому — Устьянцеву или Петрову.
— Все, уехали! — обрадованно вздохнул Юрик. — Фу-у!..
— Уехали, — обронил Петров, с непонятной тоской в глазах глядя вслед уезжающей машине.
— Ты чего это? Уж не влюбился ли?
«Ты заметил, Юрик? — хотел он сказать. — Наталья-то ведь хромая?» Но почему-то не сказал. И правильно сделал.
Весь день у него было плохое настроение. Юрик Устьянцев ничего не понимал. У него, наоборот, настроение с каждым часом повышалось: ах, какая божественная женщина эта Саша, какая женщина!
— Да заткнись ты! — не выдержал один раз Петров. Он, как только представлял, что мог быть с Натальей...
— Завидуешь, старик? — Юрик Устьянцев сиял, как солнце.
— Да. Завидую. Только заткнись!


За несколько месяцев, что они не были здесь, привокзальный ресторан нисколько не изменился. Вот только одно странно — не видно нигде Клавы-Клавдии. Набриллиантиненный фиксатый официант — тот здесь, а их любимой подруги Клавдии — той нет.
— Она в отпуске, — объяснил им фиксатый официант. — Через неделю будет...
— Слушай, друг, у нас к тебе просьба, — с ходу на «ты» заговорил с ним Юрик Устьянцев. Даже Петров удивился этому. — Передай ей вот этот конверт, как только она появится.
— Там, конечно, червонцы, — осклабился официант. — Или сотенные?
— Там фотографии, — с достоинством пояснил Юрик Устьянцев. — Фотографии ее дочери.
— Разрешите взглянуть? — по-военному спросил официант.
Юрик Устьянцев пожал плечами.
— Пожалуйста.
Петрову тоже было любопытно взглянуть.
— Когда это ты успел? — поинтересовался он у Юрика, пока официант разворачивал пакет.
— Да успел... Что такое для профессионала отщелкать одну пленку?
— Щелкают орехи, — напомнил с улыбкой Петров.
— А? — не понял Устьянцев (он забыл о прежнем разговоре).
— Ух ты! — воскликнул официант. — Во деваха у Клавы-Клавдии. Точная копия! Ты смотри, а?!
С разных фотографий смотрела на них девочка лет десяти с совершенно круглым лицом, маленькими — бусинками — глазами и доброй, очень хорошей улыбкой, в которой просматривалась, правда, некоторая растерянность или, скорей, удивление: с чего это, мол, меня фотографируют?
— Ты что же это, специально ездил снимать ее?
— Я же обещал, старик. Слово профессионала — слово кабальеро. Значит, так, старик, — обратился он уже к официанту. — Во-первых, как тебя зовут?
— Павел.
— Значит, так, Павлуша, Клава-Клавдия обычно угощала нас вырезкой. Два таких хороших свежих куска с кровью. Салат посвежее. И международный армянский. Так? — спросил у Петрова.
— Так, — подтвердил Петров.
— Будет сделано, ребята. Ох, Клавка обрадуется! Чес-слово, ребята, сдеру с нее!
— Смотри не жадничай. Не порть ей подарок. Скажи: это подарок от знаменитых журналистов.
— Так и скажу. — Павел побежал выполнять заказ.
— Когда это ты успел все-таки? — поинтересовался Петров.
— Говорю тебе: слово профессионала... Я же обещал.
— А без дураков? Я ведь помню: это я обещал за тебя, а не ты.
— Да заскочил как-то — соку попить. Смотрю — она с дочкой. Ну и щелкнул...
— Щелкают, старик, только орехи, — снова улыбнулся Петров, но Юрик Устьянцев и на этот раз ничего не понял. Не вспомнил.
— Отдать все не мог собраться... А тут ты позвонил.
— Небось все же ездил к ней отмечаться?
— Старик? За кого ты меня принимаешь?! — И, прокашлявшись, спросил: — Ты лучше расскажи, зачем звал? Что там у тебя с Натальей?
Тут как раз подоспел Павел. Потом они сидели спокойно, разговаривали.
— Слушай, Юрик, у тебя, кажется, родственница какая-то есть? В Тюмени?
— Есть. Двоюродная сестра.
— Я слышал, твоей сестре шуба нужна? Американская?
— С чего ты взял, Владик? Мы с ней даже не переписываемся.
— Но в принципе, скажи, она может захотеть такую шубу?
— В принципе — конечно. Хотя, старик, думаю, у нее норковая есть. Муж у нее, Степа Сапрыкин, золото добывает на Севере.
— Это не важно, кто у нее муж. Главное — есть у тебя сестра, которая в принципе может захотеть американскую шубу?
— В принципе — да, старик, может захотеть.
— Ну так вот, товарищ Устьянцев, гроза фоторепортеров и мастер фотомонтажа, выкладываю вам новость. Наталья из Ярославля прислала мне деньги. Пятьсот рублей. Вот, почитай. — Он протянул Юрику бланк извещения.
Юрик удивленно взглянул на Петрова, но бланк взял, повертел его перед глазами, потом начал медленно читать послание Натальи.
— Ты вслух почитай! — попросил Петров. — Хочу еще раз прослушать эту замечательную музыку.
— «Владик, дорогой! — послушно кивнул головой Устьянцев и повысил голос до патетизма. — Не знаю, вспоминаешь ли ты меня, скорей всего — нет, кто я для тебя, так, обычная знакомая, каких у тебя наверняка много. Я к тебе обращаюсь по делу, на большее не рассчитываю. Помнишь, ты говорил: для тебя ничего не стоит достать шубу из искусственного меха. Производство — США. Посылаю тебе деньги, как договаривались. Заранее благодарная — Наталья. P.S. Живу скучно. Часто вспоминаю тебя. Нашу встречу. Читаю твои очерки. Горжусь знакомством с тобой. Наталья».
— Ну и как, старик? — улыбнулся Петров. — Какой слог? Каково содержание?
— Слушай, а обо мне ни слова. О Саше тоже молчок.
— Да при чем здесь ты и Саша? Я тебе говорю — деньги прислала. Пятьсот рублей. Шубу ей, видите ли, купи! Эй, купец из Охотного ряда Владислав Петров, нам шубу!
— Ну, это само собой, баба с приветом, — согласился Юрик.
— Нет, как тебе это нравится: на домашний адрес присылает деньги — да еще с таким посланием, а?!
— Сто раз говорил тебе: не бросайся обещаниями! Не давай телефона! Домашнего адреса! Но тебе что — у тебя душа широкая.
— Кто знал, что она всерьез?
— А женщины всегда всерьез. Это нам не надо серьезности, нам лишь бы как... А им — только всерьез. Эх, старик, да мне ли тебя учить? Ты же ас в таких делах.
— Придется шубу эту ей добывать, — как бы не слушая Устьянцева, проговорил Петров.
— Да ты что, дурак? — возмутился Юрик. — Вышли деньги назад — и баста. Можешь приписать в конце: лечиться надо, если шуток не воспринимаешь.
— Да нехорошо, понимаешь. Она же верит мне. Очерки мои читает. Неудобно.
— Верит — это ее дело. А где ты шубу добудешь? Вернешь деньги — ничего страшного. Мол, извини, сейчас не до этого.
— Да есть у меня одна идея...
— Ох, я смотрю, глубоко она тебя допекла! Уж не влюбился ли ты, старик?
— Да брось, брось, — махнул рукой Петров. — А идея такая... Скажем, звонишь ты мне домой и просишь: слушай, старик, продай шубу, моей сестре в Тюмени позарез нужна. Если не добуду — все, каюк родственным связям.
— Ты чего, спятил? Какую шубу? — изумился Юрик.
— Ты забыл? — спросил Петров. — У моей жены как раз такая шуба. Американская.
— При чем здесь Люсьен?
— Да она давно просит другую шубу. Эта маловата. Раздобрела за последнее время.
— И ты хочешь, чтобы я купил вашу шубу?
— Гибко мыслишь, старик.
— А на какие шиши?
— Ты что, дурак? Я даю деньги — ты покупаешь шубу.
— Да она же ношеная!
— Точно. Поэтому ты купишь ее не за пятьсот, а за четыреста. Кто сказал, что Наталья просит новую? И потом — шуба как новая. Так и напишу — Наталья, достал с рук. Или там в комиссионке. Она поймет — женщина.
— Да на черта тебе нужна эта катавасия? — пожал плечами Юрик.
— А мы тут сразу нескольких зайцев убьем. Во-первых, я сдержу слово. Шубу Наталья получит. Во-вторых, избавлю от шубы жену. Она мне давно голову проела: хочу другую, хочу новую. А где я ей деньги возьму? В-третьих, у нас с тобой навар будет.
— Какой навар? — не понял Юрик.
— Прислала она пятьсот, а ты купишь у нас за четыреста. Сто рублей навара.
— Постой, постой... но это же, старик, не совсем... Это же черт знает что...
— Да кого мы обманываем? Ну, хорошо, можем купить шубу у жены и за пятьсот рублей. Тогда все деньги ее будут. Были у Натальи — станут у Люсьен. Только и всего. Шуба-то стоит пять сотен. Может, она и дороже стоит, Бог ее знает... А так мы Люсьен внушим — поношенная все-таки, за четыреста вполне по-божески. Она согласится. Поартачится — но согласится. Поймет. Лучше четыреста и новая шуба, чем старая шуба и шиш с маслом.
— Кого обманывать собираемся, старик?
— А никого, понял?! Я сам себя обманываю — и только. Моя семья вместо пяти сотен получит четыре. Вот и все. Почему я все деньги должен отдавать Люсьен? Да им хоть сколько давай — они все проглотят. И спасибо не скажут!
— Это точно, — согласился Устьянцев. — Но все равно... Казуистика тут какая-то.
— Да тебе-то что? Моя шуба, мои деньги. Тебе только и нужно: позвони Люсьен и умоли ее продать шубу для дорогой двоюродной сестры. А иначе она погибнет, замерзнет на Севере.
— Так-то оно так...
— Да ты пойми — я все рассчитал. Мы никого не обманываем, только я себя накалываю. Но это уже мое дело. Пустим сотню на карманные расходы — и все дела. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Ну?!
— Да позвоню, конечно, чего мне... Есть тут, конечно, того... Но как подумаешь, и в самом деле — ты только себя накалываешь. Ведь будешь Люсьен новую покупать — к четыремстам все равно придется добавлять. Сотню, а то и две...
— Ха, добавлять! Но это уже будет официально, в открытую, заработанное! Их никуда не спрячешь. А тут сотня наша... Нам с тобой — подарок, Наталье — подарок, и Люсьен — подарок, новая шуба. Каково, а?!
— Ловко! — восхитился наконец Юрик Устьянцев, и на сердце у него, кажется, отлегло. — Эй, Павлуша! — крикнул он, щелкнув пальцами. — Павлуша, подойди, пожалуйста! Есть тут кое-что заказать по новой...


В этот вечер Петров вернулся домой поздно. Жена не спала.
Недовольно гремела посудой на кухне.
— Мне никто не звонил? — спросил Петров.
В ответ — еще большее громыхание посудой.
— И вечерней почты не было? — Петров как бы не придавал значения молчанию жены.
Люсьен, протирая посуду, резко развернулась у мойки и насмешливо взглянула на мужа, покачивая с укоризной головой.
— Ах, ах, какие взгляды! — спокойно прокомментировал Петров. Подошел к чайнику, открыл крышку; вода там была. Чиркнул спичкой, поставил чайник на газ. И вышел из кухни. Знал по опыту: больше пока разговаривать с женой не рекомендуется.
Заглянул в комнату сына. Семилетний Виталька, тайная гордость Петрова, спал как убитый. Раскинулся в постели, словно совсем маленький: одеяло сбилось в ногах, подушка вообще в стороне. Петров улыбнулся. Подложил подушку под голову Витальке, прикрыл одеялом. Постоял рядом, полюбовался сыном. Виталька как две капли воды был похож на отца — отсюда все его радости и беды. Когда все хорошо, Люсьен лелеяла сына; когда ссоры или нелады — Люсьен вымещала зло на сыне, одним видом своим (похожестью на отца), вызывавшем в ней раздражение. Ох, вырос уже Виталька... В первый класс пошел, а собранности никакой. Все в комнате разбросано. Одежда. Инструмент. На столе — в беспорядке книги и тетради. Единственное, что в идеальном порядке — расставленные шахматы на маленьком столике. Петров еще раз улыбнулся, потеребил голову сына, взъерошил ему волосы. Ждал, видно, отца. Расставил шахматы и ждал. Это у них было заведено с тех пор, как он выучил сына играть в шахматы (с четырех с половиной лет), — каждый вечер по одной, а то и по две партии. Но сегодня не дождался. Сегодня папка загулял. Сегодня у папки важные дела.
Вернувшись на кухню, Петров отключил газ — чайник вовсю кипел, но Люсьен делала вид, что ничего не замечает. Она вообще не замечала мужа. Он сейчас не числился в списке ее знакомых. А что? Он там шляется Бог знает где, а она должна... Да плевать она хотела на него!
Петров налил себе чаю в большую пол-литровую кружку, насыпал побольше сахара, устроился за столом как ни в чем не бывало, смакуя каждый глоток.
— Не напоили тебя там! — не выдержала Люсьен.
— Между прочим, — спокойно произнес Петров, — у меня для тебя новости.
— Знаю я твои новости, за версту несет,
— Так вот, новости такие, — продолжал Петров. — Если тебе, конечно, интересно...
— Ничего мне от тебя не интересно!
— Да? А я думал, новая шуба тебя заинтересует, — небрежно обронил Петров.
— Какая еще шуба? — с подозрением, на всякий случай саркастически усмехнувшись, спросила Люсьен, но все тело ее, незаметно для нее самой, сразу напряглось, подалось вперед. Она присела на стул, напротив мужа, — по другую сторону стола.
— Юрик сегодня говорил: может достать отличную шубу. Спрашивал: нужна? Я сказал: нужна.
— На какие шиши?
— Ну, это уже другой вопрос. Главное решить: нужна тебе новая шуба или нет?
— А ты будто сам не знаешь?
— Да ведь у тебя есть шуба. Неплохая, кстати.
— Ну да, неплохая! Тянет в плечах и в бедрах по швам трещит. Мала давно, а ты все делаешь вид, что нормальная. Другой давно бы купил жене новую...
— Вот я Юрику и ответил: нужна.
— А деньги?
— А что деньги? — пожал плечами Петров и, кстати, пользуясь моментом, спросил: — У тебя к чаю ничего не найдется? Торта там или кекса?
— Ты приносил домой торт? Вспомни, когда это было в последний раз?
— Ну, нет — значит, нет. Ладно. Обойдемся. — Он продолжал с удовольствием делать глоток за глотком, обжигаясь, но и не думая взять блюдце.
— Ну, а деньги? — Люсьен теперь нельзя было сбить с толку. Она хорошо помнила, о чем идет речь. О шубе.
— Деньги?
— Да, деньги?!
— Можно, например, старую шубу продать.
— Кому она нужна?
— Да она же совсем новая.
— Ну и что — новая? Покупали ее вон за сколько, а теперь сколько дадут?
— Нормально дадут. Я с Юриком говорил.
— А он что, специалист по шубам? Что-то я не слышала раньше.
— Специалист не специалист, а ищет для своей сестры как раз такую шубу, как у тебя.
— Уж прям именно такую? — усмехнулась недоверчиво Люсьен.
— Сестра написала: только американскую. Как у тебя. И размер подходит. Дело теперь в цене.
— Он что, у нас хочет купить? — недоверчиво продолжала жена.
— Если ты, конечно, не против.
— А я потом без шубы останусь?
— Почему? Поставишь Юрику условие: эту продаю, но чтобы к зиме достал мне другую — новую!
— Гм... И за сколько он хочет купить?
— За четыреста.
— Ой, много!
— А чего много? Да я бы с такого крохобора, как Юрик Устьянцев, все пять сотен содрал. Уж во всяком случае — четыре с половиной точно. Знаешь, как он к одной невесте в гости ходил?
— Как? — искренне заинтересовалась Люсьен.
— Можно, спрашивает, к вам в гости прийти? Можно, конечно. И вот приходит наш жених: вместо цветов четвертинку водки принес и сто граммов колбасы. Аккуратно так завернутую в бумагу.
— Ой!.. — рассмеялась громко Люсьен, всплеснув руками. — Да что это он? Ну, нет денег, уж лучше бы правда цветы купил, чем... Ой, не могу! Уморил! — смеялась Люсьен.
Ох, забылась уж она, отошла; простила мужу поздний приход.
— Так что четыре сотни с него — это еще по-божески. На твоем месте я бы с него четыреста пятьдесят запросил.
— Нет, нехорошо, — Люсьен, кажется, даже руками замахала. — Она новая пятьсот стоила. А сейчас... Четыреста и то много.
— За меньшее я не отдам, — набычился Петров.
— Ну, ладно, ладно, — заспешила с согласием жена. — Только не передумает ли Юрик?
— Я ему передумаю! — Петров вытянул над столом кулак и с силой сжал его. — Видела? Вот так! Если не хочешь, незачем людям голову морочить.
— Это конечно... Ой, скорей бы! Он когда позвонит? Прямо загорелось что-то внутри. Терпения не хватает.
— Завтра позвонит. Только ты смотри — держись с ним строго. Если не пообещает новую шубу — все, мол, разговор окончен. И чтоб четыреста рублей — не меньше. Поняла?
— Ой, ну конечно, за кого ты меня принимаешь?
...Это была одна из самых мирных и счастливых ночей супругов Петровых. Спали крепко, сладко, обнявшись даже во сне.


На другой день позвонил Юрик Устьянцев.
— Иди, тебя, — позвал Петров жену. Юрику он буркнул в трубку: «Старик, все в порядке. Действуй...»
— Здравствуй, Юра! — Голос у Люсьен немного поигрывал, чувствовалась в нем свежесть и доброта. Доброта и полнота жизненных ощущений.
— Здравствуй, Люсьен! Давненько не виделись. Как Виталька?
— Представляешь, вчера вернулся из школы: «Мама, мне кол поставили!» Я руками всплеснула: «Кол? За что?!» А чего, говорит, такого, Кольке Петуху, это Петухову, на уроке пулькой в глаз закатал... Я так и ахнула!
— В отца, в отца разбойник растет...
— Ой, не говори, Юра. Если дальше так будет, не знаю, что и делать.
— Ты парня против натуры не ломай. Вон я своего — даже бил иногда, а что толку? Гены у него в мать, гены не исправишь.
— Но не смотреть же сквозь пальцы? Ты что, Юра?
— А ты Петухова знаешь этого? Может, он заслужил, чтоб ему оба глаза выбили.
— Петухов-то? Ой, Юра, не говори! — рассмеялась Люсьен. — Это такой разбойник... Честное слово — первый класс, а уж видно — разбойник! Держит весь класс в страхе.
— Во, видишь! — воодушевился Юрик. — Виталька знал, в кого метил. Да я бы этому Петухову... Уж он у меня! Пожми ему руку!
— Кому?
— Витальке, конечно.
— А вот приезжай в гости — сам пожмешь.
— Ловлю на слове. Вот хоть сегодня — возьму и приеду. Давно собираюсь.
— Приезжай, Юра!
— Кстати, Люсьен, говорят, ты шубу продаешь? Выручай. Если не ты, быть мне заживо зарезанным...
— Ой ли?!
— Честное слово. Сестра написала: Юра, что хочешь, вынь и положь мне шубу. Американскую. Вот как у тебя.
— Да что это все за ней носятся? Она уж из моды выходит...
— Это в Москве. В Москве — да, выходит. А где-нибудь в Ярославле или в Тюмени — там самый шик.
— Ой, Юра, даже не знаю. Она ведь не новая...
— Еще лучше, Люсьен! Значит, прошла обкатку. Опробована. Выдержала испытательный срок.
— Даже не знаю, Юра...
— Выручай, Люсьен!
— Неудобно как-то... Мы ведь свои люди.
— Тем более, раз свои. Тебя что мучает-то? Цена?
— Ох, Юра, да. Она же не новая...
— Четыреста пятьдесят тебя устроит?
— Да ты что?! От силы четыреста. Да и то — много...
— Да брось ты! Четыреста пятьдесят — и дело сделано. Деньги-то не мои — сестрины. Мне все равно сколько платить.
— Нет, Юра, четыреста. Не больше.
— Ладно, договорились. Четыреста и бутылка коньяка. С меня.
— Почему с тебя? С нас.
— Ну, хорошо. Одна — с вас, другая — с меня. И к вечеру я приезжаю в гости.
— Но при одном условии, Юра...
— Все что угодно.
— Ты мне поможешь достать новую шубу.
— То есть? — не понял Юрик Устьянцев.
— Ну, ты что? — игриво рассмеялась Люсьен. — Владик сказал мне, у тебя блат. И ты можешь легко достать. Только через некоторое время...
— Владик?!
— А что, разве у вас не было разговора? — насторожилась Люсьен.
— Да был, был, конечно... Конечно. — Юрик Устьянцев вынужденно заполнял неожиданную заминку этим «конечно», а про себя думал: «Ну, прохвост! Зацепил! Ох, ну теперь я на крючке — трепыхайся потом. Новую шубу? Где я достану ей шубу? Он что, спятил?»
— Рублей двести — двести пятьдесят добавим — и можно новую купить, — сказала Люсьен. — Есть у тебя подходящие на такую цену?
— На шестьсот — шестьсот пятьдесят? — повторил Юрик, чтоб хоть немного перевести дыхание.
— Да. На большее мы не потянем.
— Найдем. Конечно! — проникновенно заверил Юрик. — Мне главное сейчас — для сестры американскую купить. Такую, как у тебя. Вот таких теперь нигде нет. А за шестьсот-шестьсот пятьдесят мы найдем. Может, не так скоро, но найдем.
— К зиме?
— К зиме? К зиме обязательно! — а про себя считал: «Сколько до зимы? Три месяца. Это по календарю, официально. А холода могут ударить и раньше. О черт!..»
— Значит, договорились, Юра?
— Договорились, Люсьен. К вечеру я буду у вас... Владика можно на минутку?
— Сейчас, Юра. — Было слышно, как она положила трубку на полку.
Люсьен подошла к мужу.
— Иди, тебя Юра просит.
— Договорились?
— Да, все нормально! — Люсьен благодарно поцеловала Петрова в щеку. — К вечеру он приедет в гости.
— Ага, хорошо. Тогда иди и скажи ему: меня нет дома.
— Как это? — удивленно изогнула бровь Люсьен.
— А так. Скажи, вышел.
— Ну как это? Только что был дома — и нет тебя?
— А что, я не мог выйти? Пока вы разговаривали, я не мог выйти в магазин? За молоком, например? За хлебом?
— Да что ты от него прячешься?
— А ты что, не знаешь Юрика? Он же трусливый. Начнет еще юлить. Отказываться. Его надо брать за горло. Я знаю...
— Вообще-то да, — согласилась Люсьен. — А вдруг поймет, что ты дома?
— С чего это? Ты потверже говори, поуверенней.
— Ладно, хорошо. — Люсьен подошла к телефону: — Алло, Юра?
— Да, да...
— Ты знаешь, пока мы болтали, он исчез.
— Куда исчез?
— К любовнице, наверное, — рассмеялась Люсьен. — Да нет, шучу. За молоком ушел — с утра собирался.
— Анекдот знаешь? — усмехнулся Юрик Устьянцев. — Звонят мужу. Он говорит жене: «Скажи, меня нет дома». Жена отвечает в трубку: «Он говорит, его нет дома».
Люсьен расхохоталась как сумасшедшая.
— Ой, похоже, Юрик! Ты в самый корень смотришь! Но его правда нет. Ушел за молоком. Чего ему от тебя скрываться?
— И то верно, — вздохнул Юрик, подумав: «Он на меня эту шубу повесил, о чем ему теперь разговаривать?» — Ну, хорошо, привет Петрову, когда вернется. А об остальном договорились. К вечеру буду у вас...
— Ждем, Юра. Смотри не передумай!


«...Даже не позвонит... Конечно, гордый... Да нет, не в этом дело. Не гордый. Ему просто все равно. Ушла? Пожалуйста! Даже удобно. Пока меня нет, наверняка с кем-нибудь еще путается. А что? Кто я ему? Сколько раз говорила себе: не так нужно делать, ох, Анька, не так... Кому хуже от этого? Кому лучше? Мне — хуже, ему — лучше. Ну, ушла. Дальше что? Думаешь, позвонит? Позовет? Прощения попросит? Как бы не так. Вон Галька с ним обходилась: чуть что — раз ему по морде! Ага! — Анна даже улыбнулась, представив, как морщится от удара Юрик, как потирает щеку, но молчит при этом, боится словом возразить. Гальке ведь что, она может это угощение запросто повторить. — А я? — продолжала думать Анна. — Как я с ним обхожусь? Да он что ни делает, я молчу. Я спокойна. Меня, видите ли, ничем не прошибешь. А в конце концов не выдерживаю. Закрываю дверь. Ухожу. И он рад, паразит. Ему только этого и надо. Чтобы одному побыть. Вздохнуть от меня. Неужто так тяжко со мной? Но почему? Ну, честно, симпатичная я? Симпатичная, знаю. И он знает. Готовлю хорошо. Чисто в квартире. Что еще? Что ему не нравится? Говорит, сплю на ходу. А Галька была — ну как бешеная. Все у нее мелькало в руках. Лучше, что ли? И потом — изменяла ему. Как хотела. А я? Да никогда в жизни. Даже не представляю, как это с другим мужиком можно. Да и зачем? Там же все одинаково. Наверняка. И главное — просто противно. Мерзость какая-то. И вот, видите ли, сплю на ходу. Да не сплю я, а просто — чего суетиться? Чего метаться? Куда спешить? Да и не могу я бегать, мчаться, не в моем характере. Эти, которые мельтешат всюду, я бы их, будь моя воля, даже не знаю, что и сделала с ними. Загоняют жизнь в тупик, высунут языки, пена у рта — а толку? Земля-то не вертится быстрей от их беготни. Земля вертится себе спокойно...»
Анна лежала на кровати, на двух высоких подушках, подложив под голову руки. Лежала и думала. Каждый день, приходя с работы, она теперь только и делала, что лежала и думала о своей жизни, и от дум этих на сердце становилось еще тяжелей. Она никак не могла понять, в чем виновата, за что жизнь обходится с ней так жестоко и несправедливо. Разве она претендовала на Юрика, когда он был женат? Разве была по отношению к Гале нечестной? Галя сама виновата — связалась с начальником, который, кстати, сразу ее бросил, как только бросил ее и Юрик. И что плохого сделала потом Анна? Стала жить с ним? Но ведь он был один, ничей, он всегда нравился ей, а когда остался один — как она жалела его! Он ведь черный ходил, не ел, не пил, не мог представить, что ему, Устьянцеву, изменила жена, — как так? Почему? За что? В том-то и дело, что просто так. Натура у Гали такая — бесшабашная, веселая. Что ей там щепетильность Юрика, его гордость, его самолюбие! Плевать! А вот Анне никогда не было наплевать. Она уважала Юрика, его работу, его сосредоточенность на фотоискусстве, она всегда интересовалась его успехами или, наоборот, вместе с ним переживала неудачи и провалы. Так чем она плоха? Почему он, живя с ней семь лет вместе, не чувствует ее родной, единственно нужной? Она знает: не чувствует. Может, она навязчивая? Может, порок в ней какой-то, который она сама не замечает? Ну, какой, например? Какой?
Анна лежала, думала, поворачивалась со спины на бок, снова думала. И ни до каких отгадок в своей жизни додуматься не могла. Знала только: сколько ни лежи так, сколько ни думай, ничего не изменится. Юра никогда не позвонит. Не позовет. Он гордый. А она не может без него. Не то что не может без него, не может не заботиться о нем. Она бы с радостью заботилась о ком-нибудь другом, близком, родном, но не было никого другого. Был один только Юрик. Первый и последний ее мужчина. И ни с кем другим она себя не представляла. Больше того, она ведь и жизнь свою — сама не заметила как — посвятила ему. Окончила институт, предложили учиться в аспирантуре. А как она могла учиться очно, у ней ведь Юра появился? Галя изменила ему, он почернел, Анна жалела его, а Галю презирала, нельзя так поступать, и что за интерес такой — изменять, зачем, глупость какая-то, сколько ни думай, ни за что не поймешь, почему надо изменять человеку, который близкий тебе и родной, который страшно переживает, мучается; Анна возненавидела подругу, когда увидела, до чего дошел Юрик, он делом занимался, весь в фотоискусстве, а тут пал духом, его даже из журнала хотели уволить, хорошо, Анна рядом оказалась, она стирала ему, готовила еду, гладила руки, успокаивала, укладывала спать, как маленького, а он ничего не замечал, не обращал внимания на Анну; ей и не надо было ничего, просто она не могла смотреть, как человек мучается, как ему худо. Она попробовала работать и учиться в аспирантуре вечером, но когда Юрик остался совсем без присмотра, она отказалась от аспирантуры, ходила только на работу, работа интересная, только чересчур отвлекала от Юрика. Однажды в Ветеринарной академии, когда она, ассистентка профессора Вологжанина, по ошибке заразила подопытных кроликов чумой, ее чуть не лишили места, больше таких ошибок не было, но Анна потеряла искренний интерес к работе, выполняла все скрупулезно, но машинально, душа ее и мысли были заполнены Юрой, она не знала и не понимала, почему так получилось. Не знала. Не понимала. Не могла жить, чтобы не думать о нем. Не заботиться.
И вот так продолжалось уже семь лет.
Семь лет то они вместе, то она уходит к себе, потом опять возвращается. Она не может по-другому. Не может не возвращаться. Душа переворачивается без него. Без него пусто. Голо. И бессмысленно.
Вот какой день она одна? Седьмой... И что? Кому плохо? Юре? Да нет же, ей плохо. Хоть месяц лежи, хоть год — тебе плохо, а ему нет. Ему мало дела, что с тобой. И если ты не встанешь и не пойдешь к нему, так будет продолжаться вечно. Но нельзя же опять идти с повинной... Где гордость? Где принципиальность? Где честь?
Через полчаса Анна стояла у дверей его квартиры. Нажала на звонок.
Он открыл сразу, как будто только и ждал ее.
Неужели все-таки ждал?
— А-а... ты, — протянул он, — Ну, входи быстрей. Мне некогда.
Он не сказал даже «здравствуй»; хотя бы для вида улыбнулся: мол, я рад, рад, проходи, — нет, ничего... А ведь неделю не виделись.
— Здравствуй, — сказала Анна.
Она медленно вошла, стояла, прижавшись спиной к двери. Сердце у нее стучало, как загнанное.
— Ну, чего стоишь? Раздевайся. Я тороплюсь.
— Юрик, ты ел? — неожиданно спросила она, хотя еще за секунду до этого не знала, что первое, о чем спросит, будет именно это: «Юрик, ты ел?»
— Какой там ел! — Он схватил обувную щетку, начал чистить туфли. — Говорю тебе — тороплюсь.
— А куда, Юрик?
— Да надо мне. К Петровым в гости иду.
— К Владику и Люсе?
— К ним, к кому еще.
— А-а... — протянула она. — Ой, счастливый ты! В гости ходишь! — А сама продолжала стоять у двери, не проходила, не снимала плащ.
— Да по делу иду. Чтоб оно... Ты вот что — вымой-ка пол. Грязи накопилось — черт ногу сломит.
— Хорошо. Ждал меня? — улыбнулась Анна улыбкой, в которой было столько душевной легкости и света, что, если бы Юрик взглянул на нее сейчас повнимательней, он бы поразился: как хорошо, как красиво в этот момент ее лицо! Ее глаза! Глаза, полные боли, любви и мягкой укоризны...
— Ждал, ждал! — Юрик бросил щетку в ящик. Туда же бросил бархотку, которой навел зеркальный блеск на туфли.
— Возьми меня с собой, — сказала Анна тихо.
— Что? — Он поднял на нее в удивлении глаза. — Не смеши меня! Я по делу. Ты будешь только мешать.
— Я не буду мешать, Юра, — так же тихо продолжала она. — Я так хочу побыть у кого-нибудь в гостях с тобой.
— Научись сначала вести себя. А то ишь — пропала на неделю, а теперь: хочу в гости. В общем — я побежал. Не забудь помыть полы.
— Хорошо, не забуду. — Она потянулась к нему, хотела чмокнуть на прощание в щеку.
— Ну, только без этого... — поморщился он. — Все, побежал! — Он мельком окинул ее взглядом: — О Господи, ты еще больше растолстела!
— Нет, Юра, я похудела. Честное слово!
— Ладно, побежал.
Он хлопнул дверью. Она стояла с авоськой в руках, из которой торчали усики моркови и свеклы. Вот, вернулась. Как хотелось заплакать...


Гостей Петровы принимали всегда на кухне. По единственной причине — кухня была гордостью их квартиры, ее изюминкой. Петров увлекался поделками из дерева, всю мебель на кухне он сделал собственными руками. И какую мебель! Дело не в шикарности, не в богатстве, а в оригинальности. По своей конструкции стол, конечно, был как стол, но с одной особенностью: ножки его, сделанные крест-накрест, были намертво прикреплены к полу. Это придавало ему устойчивость, особенно важную, когда любое пиршество входило в зенит, тем более — когда клонилось в закату. В каждой современной семье хорошо знают это бедствие: как только начинается разгар веселья, так легкий модерновый стол обязательно клонится долу, а то и вовсе опрокидывается. Кроме того, не только стол, но и лавки, стоящие с трех сторон вокруг стола, тоже были прикреплены к полу; сделанные из той же крепкой, широкой, гладко тесанной березовой доски, лавки, как ни странно, были чрезвычайно удобны, устойчивы (это уж разумеется) и в случае необходимости могли уместить на себе прорву народа. И это еще не все. Стены на кухне — на три четверти высоты — были обиты той же гладкой тесанной березой. И на стенах этих — как бы в беспорядке, но в действительности с тонким вкусом — то там, то сям на специальных ажурных цепях — на цепях, а не на цепочках — висели струганные поверху, но не тронутые по торцам опять же березовые полки. А на полках — и самовары, и крынки, и чугунки, и модерновые витые бутылки, и иконы, и пустые ярко-красочные сигаретные пачки, и Бог его знает что еще — все притягивающее глаз, удивляющее его, завораживающее. Но и это не все. Не только дело в березе и не только в том, что сделано все добротно и собственными руками. Дело в колорите. В цветовой и световой игре. По поверхности стола, лавок и полок Петров прошелся выжигателем, за ним с детства замечалось пристрастие к художественности, то он увлекался выпиливанием лобзиком, то выжиганием по дереву, то разными поделками из коренья, и вот теперь, то ли вспомнив детские увлечения, то ли просто в очередной раз проявив себя художественной натурой, Петров сделал прекрасный обжиг березы, причем не какие-нибудь там простые линии или бессмысленные узоры — он нанес на дерево картины. Не картинки — именно картины. На столе, например, была выжжена композиция по Рериху. Выходец с Урала, отец которого был металлургом, а дед — печником, плотником и столяром, Петров боготворил лес, обычный лес — сосна, береза, ель, ольха, — обожал девственность природы, тишину, тайну леса, гор и неба. Не все в Рерихе было близко Петрову, но там, где у него начиналась и кончалась Русь, ее голубизна и зелень, ее тайная сумрачность и обыденная одухотворенность, там у Петрова, при взгляде на репродукции Рериха, сжималось сердце. Вот и выжег на столе любимый сюжет... Лесная угористая чаща. Чуть ближе, на переднем плане, простенькая избушка. Даже не избушка — хижина. Временное жилье духоборца. Над сваленной на землю сосной склонился, потюкивая вострым топориком, великий подвижник и затворник Сергий Радонежский. Где-то там, за горами, за лесами, копится дух Руси, вбирает в себя великие силы, а здесь, совсем по-домашнему, рубит лес отец Сергий. И рядом с ним — вот диво дивное — горбатится огромный медведь, мирно наблюдающий за работой лесового собрата. Одного жаль — не передавала картина, исполненная огнем, а не красками, голубого колорита (что колорита — голубого царства!) оригинала Рериха. Но и так, вне цвета, огневая картина тоже производила впечатление!
На лавках и на стенах Петров также исполнил рериховские сюжеты, не столь любимые, но манящие в глубины времени, зовущие к размышлению... И все это, после того как выжег, Петров основательно проморил, береза благодатно впитала в себя мореность, загустела, налилась крепостью и внутренним жаром; под занавес Петров покрыл дерево липко-тягучим лаком, который не просто придал блеск и гладкость березе, но словно облил ее глазурью...
Представляете себе эту кухню? Представьте и дальше: вы входите (например, вместе с Юриком Устьянцевым, который наконец появляется у Петровых: «Фу-у... припоздал немного. Извините, братья-славяне!» — и, трижды целуя Люсьен в щеки, подает ей роскошный букет гвоздик и пузатую бутылку заповедного армянского коньяка), вы входите, с вас снимают легкий французский плащ, проводят сначала в общую комнату (о, сколько книг! сколько изящной керамической посуды! сколько хрусталя!), потом ведут показать комнату наследника рода, комната маленькая, уютная, шведская спортивная стенка, канат, маленький столик с расставленными шахматами, тут же усердно грызет науки сын Виталька, вежливо здоровается, но косится глазом (как хочется поскорей выскочить из-за этого «ученого», так он его называет, стола!), и вот наконец вас заводят на кухню, и тут вы, конечно, теряете дар речи... Многое вы видели за свою жизнь, но такого не видели наверняка. Такой простоты, изящества, уюта, таких тонов, такого воздуха, такого колорита! Потому что кроме всего прочего с потолка, низко над столом, свешивается на длинной витой цепи красный абажур, свет которого, багрово клубясь, слившись с золоченой глазурью стен, стола и лавок, с шоколадной росписью художественного обжига, свет этого абажура придает кухне еще большую сказочность и прелесть.
Вас сажают на лавку, посреди стола дымится парком исконный русский чугунок, пока еще прикрытый специальной крышкой. Стол, конечно же, отменно сервирован. Ничего лишнего, ведь тут Рерих, он не может и не должен быть загроможден, тарелки с голубой каймой и с голубыми — по донышку — витязями, серебряные вилки, серебряные ножи. И все. Здесь нет закусок. Организм требует прежде всего горячего. Это большое заблуждение — закуски. Здесь предпочитают начинать с горячего. Позже, если будет такая необходимость, можно перейти и к закускам. А какое горячее у Петровых! В Москве вы найдете такое, может, у одного из тысячи; пожалуй, у одного из десяти тысяч. Да что такое? — удивитесь вы. А вот, пожалуйста! Хозяйка приоткрывает чугунок. Душистый аромат щекочет ваши ноздри, так что у вас невольно побежали слюнки. Вы пытаетесь скрыть это (неудобно в самом деле — ведь вы воспитанные люди), и вот вам кладут в тарелку... Но что это? Вам кладут обыкновенные голубцы! Однако не спешите разочаровываться. Дело в том, что для гостей у Петровых хранится особая пятилитровая банка маринованных листьев винограда (каждый год такую банку дарят Петровым армянские друзья-журналисты), и шик-то в том и заключается, что голубцы заворачиваются не в листья наскучившей всем капусты, а в виноградные листья. Вот в чем изюминка! В чем особинка! Вот откуда этот особый аромат! Эта душистая крепость и терпкость запаха! И все это называется долма.
Да, таких голубцов вы еще не пробовали в своей жизни.
Вы облизываете пальчики.
И сам собой течет прекрасный разговор...
— ...Юрик, тебе завернуть шубу? Или ты сначала посмотришь ее! — Люсьен улыбается.
— Да ты что, Люсьен? Конечно, завернуть. Будто я не видел ее.
— Ну а все-таки...
— Нет, нет, даже и смотреть не буду. — Юрик давно отдал деньги, и ему было совершенно наплевать на шубу. Пусть она хоть вся в дырах — ему какое дело? Главное — хорошо посидеть, поговорить.
Юрик, между прочим, любил разговаривать с Люсьен, в безыскусности ее запросов и искренности тона пробивалась настоящая жизнь, которая ведь нередко рядится в заумные слова и философствующую посредственность.
— Завидую я твоей сестре, — продолжала с тихой задумчивой улыбкой Люсьен.
— Почему?
— Ну знаешь ли, Север, что-то необычное... Представляю холод, уютный домик, печка топится... Никогда не видеть мне такой жизни.
— Попроси Владика, свозит тебя на Север.
— Ох, Владика! Сказал тоже! Да он никогда никуда не берет меня с собой.
— Творческая работа требует вдохновения. А для этого нужно одиночество, — сказал Юрик.
— Представляю, какие вы там бываете одинокие... — по-доброму усмехнулась Люсьен.
— А что, о нас, журналистах, Бог знает что думают... А на самом деле кто на свете самые работяги? Мы!
— Уж лучше бы вы правда поменьше ездили, побольше дома сидели...
В минуты этого разговора Люсьен с Юриком сидели на кухне одни. Петров, как всегда вечером, играл с сыном очередную партию в шахматы. Юрик Устьянцев вообще с трудом узнавал в Петрове Петрова, когда бывал у него дома. Петров был собран, строг, суров. Сын побаивался его. Жена заискивала. Во всяком случае, когда у них все было нормально, Люсьен относилась к мужу, вот как древняя женщина относилась к хозяину дома: ловила каждое его слово, без звука выполняя все, что он ни говорил. Юрик не помнил, чтобы на глазах у чужих людей Люсьен спорила с Петровым. Без гостей, когда они одни, — это их дело; может, они как кошка с собакой живут, — а вот на людях — образцовая семья: строгий, но справедливый муж, послушная, мягкая жена. И Петров, кстати, проповедовал образец именно такой семьи. Если в семье, говорил он, не будет культа отца, ребенок вырастет безнравственным. А именно? — спрашивал Устьянцев. (В душе он соглашался с Петровым, особенно когда вспоминал свою крикливую, взбалмошную жену Гальку; сын под ее истеричным влиянием плевал на любые слова Устьянцева.) Во-первых, перечислял Петров, ребенок, не знающий культа отца, по-настоящему не будет любить мать. Да, да! Когда он подрастет, он плюнет на нее. На ее мягкость, потворничество, заискивание, на всю ее так называемую материнскую любовь. Во-вторых, не уважая отца, он не будет уважать труд. Да, да! И как следствие — безделье, нытье, сидение на шее у родителей, дворовые привычки и так далее. В-третьих, он никогда не сможет по-настоящему полюбить девочку, девушку, женщину. Да, да! Потому что он с детства будет презирать их, впитает это презрение с кровью — через отношения родителей между собой. В-четвертых, он сам никогда не сможет стать настоящим отцом. Да, да! Потому что не будет знать, что отец — это ответственность за благо в семье, за ее мир, покой. В-пятых, он и для общества вырастет потерянным человеком. Да, да! Потому что не уважающий отца, не любящий мать — бесполезная тварь на свете, — он не может творить и созидать, он может только паразитировать и пожирать. Еще? — спрашивал Петров. Достаточно! — отмахивался Устьянцев.
Было что-то в словах Петрова от правды.
Конечно, было.
Но Устьянцев не сумел привить такую философию жене. Не может привить и Анне, но по другой причине: что-то ему не очень хочется, чтобы она постоянно была рядом. Чтоб родила ему. Чтоб смотрела ему в рот. Чтоб воспевала культ Устьянцева в семье.
А почему?
А черт его знает! Ведь семь лет рядом, а что в ней? Ни рыба ни мясо. Какое-то бесконечное телесное и душевное спокойствие. Штиль. А страсти где? Где жизнь, наконец? Где?!
Выиграв у сына две партии (Петров всегда играл с ним всерьез, не подыгрывал: воспитывал в нем мужской характер) и уложив сына спать, Петров вернулся на кухню.
— О чем разговор? — Спокойный, серьезный, он сел на лавку, строгим взглядом окинул Люсьен и Устьянцева. Нет, в самом деле, Юрик никогда не мог привыкнуть к Петрову домашнему, к этому его образу уверенного в себе хозяина, главы семьи, слово которого — закон. Отсюда и некоторая его снисходительность к другим, как бы снисхождение до них — схождение олимпийского бога с вершины вниз, к смертным.
— Мы вот говорили, — слукавила Люсьен, — когда ты сможешь добавить триста рублей.
— Триста рублей?
— Да, триста рублей. И тогда Юрик достанет мне отличную доху. Правда, Юра?
— А ты что, собираешься уже уходить? Ах, да, ты же спешишь... — как бы вспомнил о чем-то Петров.
— Почему? — удивилась Люсьен. — Разве ты спешишь, Юрик?
— Я провожу тебя, — сказал Петров.
— Да, вообще-то нужно идти, — развел руками Юрик. (Хотя ему до смерти не хотелось уходить — такой стол! Тут еще сидеть и сидеть, а Петров, вот гад, выпроваживает.)
— Ой, да и не посидели нисколько! — искренне опечалилась Люсьен.
— В другой раз, в другой раз...
— Когда ты наконец к нам с Анной придешь? — капризно надула губки Люсьен.
— Никогда! — ответил за Юрика Петров. — Вот женится, распишется — тогда милости просим! А так — сегодня с одной, завтра с другой... А у нас сын. Виталик. Нечего детей развращать.
— Видала, как твой муженек приглашает? — подмигнул Юрик Люсьен.
— Да это он шутит, — отмахнулась Люсьен.
— Не шучу, — твердо сказал Петров. — Когда на Анне женишься? — и строго-взыскующе взглянул на Юрика.
— Так, ладно... Я пошел... Спешу, ребята... — забормотал Юрик. — Честное слово, дел невпроворот...
На прощание Люсьен троекратно расцеловалась с Юриком и вручила ему сверток с шубой:
— Пусть носит сестра на здоровье!
— Спасибо.
— Как хоть ее зовут-то?
— Кого? А-а... — сообразил Юрик. — Наталья. Ага, сестра Наталья. — Хоть тут он подколол Петрова и взглянул на него с некоторой усмешкой. Петров был непроницаем.
Зато на улице Петров высказался без обиняков:
— Ты что, идиот, другое имя придумать не мог?
— А ты что, навеки меня шубным маклером заделать хочешь? Откуда я Люсьен шубу достану?
— Да это неважно. Главное — пообещать, а там видно будет...
— Ну да, нашел дурака. Хоть бы предупредил заранее...
— Тебя предупреди — в кусты убежишь. И вообще — чего ты все время боишься?
— Врать надоело.
— Врать надоело — женись, Юрик. Семья отучает от лжи.
И ведь, главное, как говорил?! Проникновенно говорил это!
Вышел Петров вместе с Юриком, конечно, не случайно. Сейчас основное было — на почту, упаковать шубу — и чтоб ни духу о ней больше, ни слуху. Но когда они, ласково переговариваясь, подошли к почте, оказалось — она закрыта. О черт! Совсем вылетело из головы — она же до восьми вечера.
— Ладно, завтра отправишь. Вот адрес... — Петров, как ни в чем не бывало, сунул Юрику Устьянцеву бумажку.
— Да ты что, завтра! У меня Анна дома. Что я ей про шубу скажу?
— «Анна на шее»? Откуда она взялась? Ведь не было...
— Не было. А сегодня вернулась.
— Тогда вот что. — Петров свернул на обочину дороги, поднял руку. — Быстро «в тачку» — и на Кирова, на Главпочтамт. Там до девяти, а то и до десяти. Там отправишь.
— А сам не можешь?
— А Люсьен что скажет? Куда пропали вместе?
— Ба! О жене он вспомнил...
— Ладно, не брюзжи. Держи пятерку. — Он сунул деньги Юрику в карман. Тут как раз тормознула рядом с ними машина. — Поезжай, не дури. Надо довести дело до конца.
— Всегда я за козла отпущения...
— Тебе что, в самом деле трудно? — Петров напрягся, ноздри его зло раздулись: свяжись с Юриком — всегда в последний момент норовит улизнуть.
— Да ладно, отправлю... Пошутить нельзя.
— Ну, то-то. — Петров похлопал Юрика по плечу. — Во всяком случае, спасибо, старик. За все спасибо!
— Да ладно! — Юрик Устьянцев с кислой миной сел в машину и без энтузиазма произнес: — Главпочтамт. — А когда дверь захлопнулась, добавил: — Если можно, побыстрей.
Петров, как только машина рванула с места, помахал на прощание рукой. Он был спокоен, строен, красив. В этот момент его наверняка заприметила какая-нибудь женщина. Везет мужику, думал Юрик. Ничего особенного, а вот уродился высоким — и ты уже избранник. Проклятье...


Главпочтамт, конечно, работал. Слава Богу, подумал Юрик. Вошел. Туда, сюда — десятки окон, а нужного нет. «Да у нас посылочное отделение не здесь», — объяснила одна женщина. «А где?» — насторожился Юрик. «А рядом. Как выйдете из здания, чуть пройдете, направо арка, через арку в глубину двора...»  «Понятно...» А про себя подумал: «Черт, даже здесь что-нибудь да не так... Идти куда-то... Неужели нельзя все вместе сделать? Работнички!» Вышел со своим свертком из здания. Улица кипит. Машины, прохожие. «Муравейник какой-то...» — невольно подумал Юрик. И жалко было, что так быстро вытурил его Петров из квартиры. Так сидели! Такой стол! Так хорошо с Люсьен разговаривали! И надо же — пришел: «Ты что, уходить собрался? Ах, да, ты же спешишь!..» Длинная жердь! Вот бы взять да ответить: «Ну да. Спешу. Твоей девке шубу отправить надо. Она там ждет не дождется...» Так нет, пришлось встать. Идти. «Он там небось сидит за столом, с Люсьен разговаривает, про себя надо мной посмеивается, армянский благодатный допивает, а я тут по подворотням ошиваюсь...»
Он и правда, когда нашел эту арку и шмыгнул в нее, почувствовал себя не совсем уверенно. Вон там, в двадцати шагах, свет, люди, машины, фары, муравейник, а здесь — темень, тишина и узенький такой, подозрительный дворик. «Что за черт! — мелькнуло у Юрика. — Может, я не туда попал?» И, как будто в подтверждение его страхов, откуда-то, непонятно откуда, вынырнули три подозрительных фигуры, у одного воротник поднят, кепочка, и вот вихляющими походками направились к Юрику.
«Так и знал... Просто так вся эта мура не закончится. Ну, все!..»
— Ребята, — закричал он первый, — где тут посылочное отделение?
— Закурить есть?
— Не курю, ребята! — как бы весело, что ли, закричал Юрик, а у самого, почувствовал, колени задрожали. И главное — где? Да вон же в двадцати шагах — свет, люди, машины, муравейник...
— Не курит он, — хмыкнул тот, в кепочке. — Ладно, пошли.
Они прошли мимо, а Юрик стоял, крепко прижав к себе шубу, ноги у него мелко подрагивали.
Вдруг один из них обернулся — тот, в кепочке, — усмехнулся, показал ему рукой куда-то в угол двора, на разбитое крылечко:
— Вон там твое посылочное отделение! Не курит он... — И снова усмехнулся.
— Ага, — кивнул Юрик. — Спасибо, ребята... — Но веселости в голосе явно не хватало: так, пробурчал-промычал...
А поднялся на крыльцо, открыл дверь — о Боже! Огромный зал, свет, люди... Что за черт, какие контрасты! И даже сам себе поверить боялся — неужели только что будто в преисподней побывал? Страх? Но откуда такой страх? Противен стал сам себе...
Устьянцев подошел к одному из окошек.
— Девушка, пальто можно отправить?
— Можно, — ответила девушка. — Вон бланк, заполняйте.
Юрик облеченно вздохнул. Можно! Он был уверен: ну, сейчас скажут — нельзя! Катись отсюда со своей шубой...
— Вы будете последняя? — спросил он у дородной, брезгливо на него взглянувшей женщины.
— Я крайняя буду... — И так это насмешливо сложила губки.
— Я за вами. — «Крайняя она... Дура ты, вот ты кто — дура крайняя!..»
Юрик Устьянцев отошел в сторону, достал бумажку с адресом, торопливо заполнил десятки граф и пунктов. Заполнил, встал в очередь. Стоял, терпеливо вынося духоту, толкучку. Когда подошла очередь, подал женщине бланк, положил на край шубу.
— А вы что? — спросила женщина устало.
— Что? — не понял Устьянцев.
— Почему шубу не обшили?
— Чем? — удивился Юрик.
— Вы что, молодой человек, только что родились на свет? Ну чем — материалом, простыней, наволочкой...
— Да нет у меня ничего. Я думал, у вас можно.
— Вообще-то можно... — смилостивилась, как показалось Юрику, женщина. — Только на сегодня у нас материал закончился. Опоздали, молодой человек.
— Да, но как же, — забормотал Юрик. — Мне обязательно надо... Куда я с шубой? Мне во что бы то ни стало надо!
— Сейчас, подождите. — Женщина подошла к широкому раструбу окна, крикнула: — Нюра! Нюра!
— Ой! — ответил из дальнего далека глухой голос.
— Нюра, у тебя наволочки не найдется? Понимаешь, молодой человек тут один...
— Ой, Игнатьевна, веришь, ни одной не осталось! И идут, и идут сегодня... Ни одной!
— Слышали? — устало спросила женщина у Устьянцева. — Ничем не могу помочь. Приходите завтра.
— Завтра я не могу.
— Ну, я не знаю, молодой человек. Вы задерживаете очередь.
— Но у вас должен быть упаковочный материал! Обязан быть, — Юрик и сам не знал, что голос у него может быть таким тонким и требовательным.
— Да, должен быть. И был. Но закончился, — терпеливо проговорила женщина. — Проходите, не мешайте работать...
Что было делать?
Юрик в бессилии сел на ближайший стул.
Женщина, которая стояла в очереди перед Юриком, уходя из зала, осмотрела его еще раз с ног до головы с презрением. С презреньем? Но за что?!
Он сидел на стуле совершенно опустошенный.
Посидел, забрал шубу и вышел вон.
Крыльцо. Темный двор. Арка. И светлое пятно жизни — там, за аркой. А здесь... Что с ним? Почему двор этот? Шуба? Какая-то очередь?
Поплелся через двор. Ну, конечно, вон и трое те. У арки. Юрик усмехнулся.
— Эй, ты, так ты куришь или нет? — небрежно спросил у него все тот же, с поднятым воротником, в кепочке.
— Ну, чего надо?! — заорал Юрик Устьянцев на ноте истерики. — Говорил же вам — не курю!
Двое — за спиной у третьего — озадаченно переглянулись.
А там, за аркой, светлым окном светилась жизнь, горели огни, мчались машины, торопились люди...
— Выпить хочешь? — Вот такой был Юрику Устьянцеву следующий испытательный вопрос.
— Нет. Не хочу, — набычившись ответил Юрик. («Может, бросить им ее, вот эту шубу? Нате, подавитесь!..»)
— Тогда дай рубль! — сказали Юрику.
— Рубль? — Устьянцев усмехнулся. — Пожалуйста! — Он порылся в кармане, достал металлический рубль.
— Молодец, не жадный. И правильно делаешь — бережешь свое здоровье. Проходи.
— Все? — спросил Юрик.
— Все, — сказали ему.
И Устьянцев пошел. Сколько он шел? Да рядом все было, вот и улица, центр города, центр столицы, Главпочтамт, Юрик оглянулся. Что такое? Вон арка. Вон двор. А было ли все, что было? Не померещилось ли? Столько вокруг лилось света, мельница людей, шуршание шин, гул, кипение страстей, взгляды, женщины... О Боже! Вдруг подумалось: а не так ли сходят с ума? Он помотал головой: б-р-р!.. Что такое? Шуба в руках. Шуба — значит, все было. Иди, Юрик. Шагай в жизнь.
Он поднял руку. Одно за другим мчались мимо такси. И все — с зелеными огоньками. Что они? Одно за другим. Мимо. Мимо.
«Ладно. Я подожду. Ничего», — решил Юрик твердо. Он не мог представить сейчас, что поедет на метро.
Наконец остановился частник. Юрик назвал адрес.
— Пятерка?
— Идет, — согласился Юрик. Ему было все равно.
Ехали без единого слова. Юрик смотрел вперед. Если бы шофер внимательно взглянул на пассажира, он был сразу понял: это не простой человек, это Наполеон. Он едет сражаться и побеждать. К тому же, вспомнил бы шофер, он и роста небольшого... А все-таки что это с парнем?
Юрик приехал домой. Открыл дверь своим ключом.
— Что с тобой? — испуганно прошептала Анна, обхватив лицо руками.
Он огляделся по сторонам: квартира блистала чистотой. Пол сверкал. Зеркало как глянец. Юрик присел на трельяж, крепко держа в руках шубу.
— Что это? — спросила Анна.
— Это? — Он пожал плечом. Он был хмурый, сосредоточенный. — Это шуба.
— Какая шуба?
— Шуба любовницы Петрова.
Анна смотрела на него во все глаза:
— Что с тобой?
— А что со мной?
— Ты посмотри на себя. О какой любовнице Петрова ты говоришь?
— Тебе что — имя, фамилию, адрес?
— Да ничего мне не надо.
— Завтра отошлю эту проклятую шубу. Послушай, — спросил он у нее, — я тебе покупал когда-нибудь шубу?
— Нет, — отрицательно покачала она головой.
— Я куплю тебе шубу. — Он видел, она ничего не понимала, у нее были расширенные, испуганные глаза. Он почувствовал: вот сейчас, сию минуту он готов сказать ей: «Анна, выходи за меня замуж!»
Вот только скажет ли?!




Из книги "Бумеранг". Изд-во "Голос-Пресс", 2006