Ярославские страдания

В Ярославль Петров приехал в командировку.
Из окна гостиницы, в которой он остановился, был виден знаменитый Театр имени Волкова. И сам Волков, российский актер, стоял рядом с гостиницей. Естественно, не живой — в камне. Была середина осени; у подножия памятника всегда, в любое время дня и ночи, алели и краснели розы с гвоздиками: по всему чувствовалось, горожане чтили память прославленного земляка. Перед театром, перед памятником, перед гостиницей раскинулась просторная площадь, которая отчего-то воспринималась булыжной, хотя была обычной, асфальтированной. А булыжной она воспринималась по ассоциации — все вокруг отдавало стариной, древностью; даже кинотеатр — напротив гостиницы — с бесконечными афишами современной киногалиматьи — и тот был архитектурно стар, в нем прежде наверняка было какое-нибудь Благородное собрание, купеческий клуб или что-нибудь в этом роде; не говоря уже о старинном парке, который простерся от площади во многие стороны; не говоря о древних строениях, с красивыми архитектурными излишествами, где нынче расположился городской базар; тем более не говоря о низких, не более двух этажей, каменных домах, с дверями, зовущими то вниз, в подвалы, то вверх, по всевозможным витым лестницам — явное обиталище бывших ярославских купцов, торговцев, служащих разного ранга, — и где нынче уютно прижились разные кафе, закусочные, ателье и магазины.
В общем, гостиница, где устроился Петров, находилась в прекрасном месте — и по своему расположению, и по тому обзору, который открывался из окна на городские архитектурные пейзажи.
А Волга неподалеку? А прекрасные ажурные громады мостов? А затейливые пристани? А неприступные стены Спасо-Преображенского монастыря? А сам монастырь, весь его мощный, шестнадцатого века, архитектурный ансамбль? Нет, что ни говори, устроился Петров в Ярославле превосходно.
Вот и звонок, который раздался в номере Петрова, был ласково вежлив, предупредителен.
— Как устроились, Владислав Юрьевич?
— Превосходно, — искренне, бодрым тоном ответил Петров. — Просто отлично.
— Можно за вами заезжать?
— Да, пожалуйста.
Через десять минут перед входом в гостиницу с мягким шипом остановилась черная «Волга». Моложавая женщина, в узко обтягивающей бедра юбке, в таком же жакете, который покроем своим подчеркивал стройность, изящность и деловитость хозяйки, вышла из машины (Петров видел все это в окно) и взглянула наверх, как бы решая: подниматься или подождать товарища Петрова здесь, внизу? Петров решил не утруждать Елену Васильевну, накинул пиджак, подхватил «дипломат» и вышел из номера. Где-то между первым и вторым этажом они встретились с Еленой Васильевной на лестнице, улыбнулись друг другу — Петров открыто, искренне, Елена Васильевна — приветливо, но несколько официально, конечно.
— А я уж решила...
— Но Петров еще раз улыбнулся ей.
— Ничего, ничего... Я увидел — вы подъехали, пошел вам навстречу.
В машине Петров в первую очередь поздоровался с водителем, тот вежливо кивнул в ответ. Петров никогда ни с кем не панибратничал, но и ни на кого не смотрел свысока — это была даже не выучка, это жило в крови. И люди относились к нему соответственно — с уважением, без похлопывания по плечу, но и без излишней скованности. Это относилось как к большому начальству, так и к простой горничной или уборщице в номере. Высокого роста, с открытым лицом, подтянутый, стройный, в командировках — всегда в джинсах и темно-коричневом замшевом пиджаке, с «дипломатом» в руках, Петров на всех производил одинаково хорошее впечатление. При этом он вызывал в людях доверие — тоже немаловажная черта при работе Петрова. Человека он обычно выслушивал внимательно, до конца, никогда не перебивал и не подталкивал к излишней откровенности; привыкнув к Петрову, к его мягким деликатным манерам, которые иногда окрашивались легкой и не обидной иронией, человек сам все рассказывал о себе, делился иной раз такой сокровенностью, что позже невольно стыдился обнаженности своих тайн.
А вот тайнами людскими Петров иногда злоупотреблял. То есть пользовался ими. Но — во имя искусства. Ибо искусство, считал Петров, это когда тайна одного открывается для всех. Открой в человеке тайну, но так, чтобы она была интересна другим, — и ты художник.
А Петров хотел быть художником. Он был журналистом, но мечтал стать художником.
Ведь художник — единственный человек, побеждающий время.
Так думал Петров.
Когда они приехали к начальству, разговор состоялся короткий, деловой, с пользой для обеих сторон.
— Не буду скрывать, — сказал Петрову собеседник, — нам очень лестно, что всесоюзный журнал, который вы представляете, обратил внимание на наш опыт. Да, у нас по этому вопросу дела действительно обстоят несколько лучше, чем где-либо в республике. От всей души желаю вам удачи в поисках и подборе материала. По всем вопросам вашим помощником и гидом будет Елена Васильевна. Надеюсь, вы уже познакомились?
— Да, конечно, — кивнул Петров. Кивнул важно, с достоинством.
— Ну, что ж, прекрасно! Можете приступать к работе. В случае необходимости — прошу не стесняться, обращаться лично ко мне.
— Спасибо. — Петров крепко пожал протянутую руку.
На этом беседа закончилась, Петров с Еленой Васильевной вышли из просторного кабинета.
— С чего начнем? — деловито поинтересовалась Елена Васильевна.
Петров обратил внимание, как неестественно, напряженно чувствовала себя Елена Васильевна в кабинете. Боится, подумал Петров. Почему они всегда боятся начальства? Было немного обидно за эту стройную, изящную, полную собственного достоинства женщину.
— Познакомьте меня, пожалуйста, с каким-нибудь инспектором по делам несовершеннолетних, — самым дружеским тоном произнес Петров.
— Я уже думала об этом. Инспектор Лихачева вам подойдет? Лучший инспектор области. Искренне рекомендую!
— А нет ли у вас такого инспектора... ну, скажем, экспериментатора? Или которого чаще других ругают — за срывы в работе, за всякие там идеи, прожектерство?
— Как же, есть. Бобров. Виновата — старший лейтенант Бобров Василий Лукич.
— Так, так... — обрадовался Петров. — Нельзя ли с ним познакомиться?
— К сожалению, — развела руками Елена Васильевна, — вам не повезло. Он в отпуске.
— Жаль, — огорчился Петров. — Ну, а еще кто-нибудь вроде Боброва?
— Нет, такой у нас один. Такого нам одного хватает, чтоб голова от него шла кругом. Впрочем, простите, человек он, конечно, интересный, хороший. Но — неугомонный. Со срывами, как вы правильно выразились.
— А в чем срывы?
— Да он может, например, ради эксперимента переодеться в гражданское (он на вид совсем мальчишка) и пойти вместе с подшефными по улицам.
— В самом деле? — искренне удивился Петров.
— Конечно. Подходят к кому попало, задираются. А рядом, представляете, Бобров!
— Гм, любопытно, — все больше заинтересовывался Петров.
— Теперь вопрос — для чего он это делает? Сколько раз вызывали его, внушения делали, выговоры давали. А он за свое. И знаете, что он говорит, на чем настаивает?
— На чем?
— На том, что в хулиганстве не хулиганы виноваты, а добропорядочные граждане. Добропорядочные с виду, но с отсутствием всякого гражданского и человеческого мужества. Редко кто из людей отваживается противостоять хулиганам, бороться за свое достоинство. Большинство — сразу пасуют. Хулиганы — стихийно организованный народ, организованность их неосознанная, она — в наглости, в хамстве, во взаимной поддержке. Я, говорит Бобров, изучил психологию хулигана. Он — наглец, но потворствуют ему те, к кому он пристает. Нужно не хулиганов перевоспитывать, а воспитывать в людях человеческое достоинство, мужество, смелость, гражданскую зрелость
— Мысли любопытные, — произнес Петров.
— Мысли — да, любопытные. А методы? Методы, которыми Бобров достигает своих выводов? Простите меня, но это уже крайности — инспектору выходить на улицу с хулиганами!
— За это и снять, наверное, могут?
— И это было. И снимали его. И разжаловали один раз. А потом жизнь берет свое. В районе хулиганов — пруд пруди. Как только Боброва убираем, в районе Бог знает что творится. Поставим на место — тишина. Только опять какие-нибудь фокусы начинаются...
— Да, интересный человек. Он когда, Елена Васильевна, из отпуска возвращается?
— Только неделя, как ушел. Так что не скоро...
— Ну что ж, — сказал Петров. — Поедем для начала к лучшему инспектору области. К Лихачевой, так, кажется?
— У вас прекрасная память, — улыбнулась как будто с облегчением Елена Васильевна.
— Профессионализм, — небрежно обронил Петров. Хотя ему всегда нравилось, когда другие люди восхищались его памятью.
Вышли из здания, сели в машину.
— К Лихачевой, — скомандовала Елена Васильевна.
Шофер кивнул. Вероятно, эта Лихачева была отработанным номером. Небось всех журналистов к ней возят. Петров заранее обреченно махнул рукой, но поехать согласился — надо же с чего-то начинать, за что-то зацепиться.
Задание у него было — написать очерк о хулигане, который исправился. О матером хулигане. Сделать что-нибудь вроде «Исповеди бывшего хулигана». Чтоб пронять читателя до печенок. «По всей стране ширится кампания борьбы с хулиганством, — сказал на очередной летучке главный редактор журнала. — Ответственные товарищи проанализировали ситуацию. Оказалось, дела по исправлению хулиганов очень хорошо идут у наших соседей, в Ярославской области. Предлагаю отделу коммунистического воспитания срочно направить корреспондента в Ярославль. Очерк нужен заразительный, яркий. Мы ведь начинаем первые!»
Так Петров оказался в Ярославле.
...Лихачева, конечно, сидела на месте, в своем кабинете, в парадной лейтенантской форме, которая, кстати, очень шла ей, при всех знаках отличия, с орденом «Знак Почета» на груди, приветливая, женственная, краснеющая при пристальном взгляде на нее. Впрочем, и не такие, как Лихачева, краснели, когда на них обращал внимание Петров. Избалованный ими, Петров относился к слабому полу несколько снисходительно, иногда — даже с легким презрением, чем еще больше нравился женщинам. Ну, эти парадоксы, как говорится, давно известны.
Петров слушал Лихачеву внимательно, делая вид, что подробно вникает в ее рассказ, на самом деле для себя он сразу сделал вывод: не то... Для яркого, самобытного очерка ему нужен был материал необычный, главным героем должна быть не эта вот милая, краснеющая женщина, хотя и лейтенант, хотя и с заслугами, а какой-нибудь взбалмошный Бобров, идущий вместе с хулиганами по улицам Ярославля... Вот, черт, не повезло в самом деле, что Бобров этот в отпуске!..
— А скажите, Валентина, как вы относитесь к опыту вашего коллеги старшего лейтенанта Боброва? — спросил словно совсем невпопад Петров.
Лихачева невольно переглянулась с Еленой Васильевной.
— Дело в том, что я начинала работу помощником Василия Лукича. Как же я могу относиться к нему? Конечно, с уважением.
— Нет, не к нему лично, а к его опыту работы? — настаивал Петров.
— Мне трудно, конечно, ответить на этот вопрос. Верней, скажу так. — Валентина Лихачева сделала глубокий вдох, как бы готовя себя к затяжному нырку в воду. — У Василия Лукича натура горячая, и он верит, что должен и может сам, лично повлиять на подшефных. Он сугубый индивидуалист. А я стою на других позициях. Я за коллективный метод работы с подшефными.
— А именно?
— Ну, я вам рассказывала. Вот план моего района. Смотрите, — Лихачева подошла к стене, на которой висела карта, взяла указку. — Красными кружочками, — она нацелилась указкой, — у меня отмечены дома, где живут подшефные. Как видите, их немало. Что я сделала? К каждому подшефному у меня прикреплен шеф — в большинстве своем это студенты педагогического института.
— Студенты или студентки?
— Студентки. Они охотней дружат с нами. Ребята под всякими предлогами стараются улизнуть от нас...
— Почему? Вы не считаете, что здесь тоже скрыта какая-то проблема?
— Нет, не считаю. — Лихачева непокорно взглянула на Петрова, и лицо ее залилось густой краской. — Девочки, верней — девушки оказывают на подшефных более благотворное влияние. Они мягче, сердечней.
— Вы думаете, хулигану, чтобы он исправился, нужна обязательно сердобольная тетушка?
— Не хулигану, а подшефному подростку, и не сердобольная тетушка, а сердечный, неравнодушный человек. Самое главное — неравнодушный, честный. Вот что я думаю! — Ого, какой у Валентины Лихачевой был сейчас горячий, непримиримый взгляд! Петров искренне залюбовался ею.
— Вы не сердитесь на меня, — улыбнулся Петров, как бы извиняясь перед ней, — я, может, специально говорю все это, чтоб вызвать вас на откровенность. Я и сам считаю, что не только с вашими подшефными, как вы говорите, но и вообще друг с другом люди должны быть сердечными, мягкими, неравнодушными.
— Ох! — рассмеялась неожиданно Лихачева. — А я уж подумала, вы какой-то прямо поперешный!
— Какой, какой? — продолжал улыбаться Петров.
— Поперешный! — не объясняя, повторила Лихачева. — Я родом из деревни, — признавшись в этом, она вновь густо покраснела, — и у нас там говорят о тех, кому все не так, все не этак: поперешный!
— А что, емко говорят, — согласился Петров. — Но вы извините, я перебил вас. Продолжайте.
— Ну так вот, к каждому подшефному у меня прикреплен шеф. Вот видите, голубые кружочки — рядом с красными? Это дома, где живут шефы. Главное, чтоб они жили неподалеку. Чтоб могли не формально интересоваться жизнью ребят, а были бы всегда в курсе их дел. Это раз. (Между прочим, пока Лихачева рассказывала, а Петров слушал, Елена Васильевна что-то все время записывала в блокнот. Надо бы поинтересоваться, подумал без насмешки Петров, о чем это она пишет?) Второе, — продолжала Валентина. Губы ее, нежные, сочные, и пушистые волосы, и чистые глаза, — все говорило почти о детскости Лихачевой, — как это Петров принял ее поначалу за взрослую женщину? Ведь ребенок еще, совсем ребенок, хотя и лейтенант. — Второе, — повторила Лихачева, — наладить контакт с рабочими, с которыми ребята вместе трудятся на заводах. Или с мастерами, или с воспитателями, если они учатся в училищах. Третье — контакт с родителями...
— Родители — на третьем месте? — снова не выдержал Петров.
— А вы знаете одну закономерность: для таких ребят родители не авторитет?! Вот вы, наверное, думаете, что мы призываем родителей воспитывать своих детей? Ошибаетесь! Мы занимаемся воспитанием самих родителей.
— Ага! Здесь вы смыкаетесь с Бобровым, — вставил Петров.
— Здесь — да, смыкаемся. Только работаем в разных плоскостях. Мы хотим начать с родителей, а Бобров стоит на утопической точке зрения: он хочет перевоспитать сразу всех граждан, весь народ.
— Да, тут ваш Бобров явный прожектер, — согласился Петров. Но не без усмешки ли согласился?
— Вы иронизируете или говорите всерьез?
— Да я и иронизирую, и говорю всерьез.
— А все-таки — какая точка зрения ближе лично вам?
— Мне-то? Да я пока не знаю. Честное слово! — Петров приложил руки к груди и улыбнулся. — Я для того и приехал, чтобы разобраться.
— Ясно. — Лихачева словно отмахнулась от Петрова и продолжала дальше: — Четвертое. Дружба с ткацкой фабрикой.
— В чем она проявляется, дружба с фабрикой? — спросил Петров. Надо сказать, он ничего не записывал, только слушал, только спрашивал, как будто корреспондентом был вовсе не он, а Елена Васильевна, которая без конца строчила что-то в блокноте.
— Дело в том, что на ткацкой фабрике работают в основном девушки. Дружба с ними положительно влияет на наших подшефных.
— Да, но вопрос — как их заставить дружить с ними? Ваши подшефные вечером, к примеру, хулиганить собрались, а вы тут как тут с девочками, что ли?
— Честное слово, Владислав Юрьевич, я никак не пойму, почему вы настроены так иронично? Вы что, подвергаете сомнению правильность наших методов? Так я понимаю? — Лихачева смотрела на Петрова без всяких шуток — серьезно и испытующе.
— А что — есть такой прием. От обратного, — улыбнулся Петров. (Видит Бог, ему не хотелось ссориться с Лихачевой: она искренне нравилась ему своей детскостью, незащищенностью, святой верой в незыблемость лично разработанных принципов.) — Знаете такой прием?
— Какой?
— Сократовский. Как он обучал своих учеников? Методом отрицания. Отрицая, вы заставляете противника оттачивать доказательства. Так что, Валентина, не враг я вам, а друг!
— Еще бы вы были врагом! Вас бы тогда и в журнале держать не стали.
— Вот именно. Хотя, между нами говоря, меня давно пора оттуда выгнать.
— Ой, да за что это?! — воскликнула Лихачева. (А Елена Васильевна с каменным лицом все продолжала и продолжала писать.)
— За альтруистический нигилизм.
— Это еще что такое?
— Да вот видите как: из любви к человеку приходится все отрицать. Отрицать, чтобы утверждать. И таким образом отрицание постепенно становится второй натурой. Стали бы вы держать в штате человека, который ни во что не верит?
— В смысле — у себя, в инспекции?
— Да, у вас, в инспекции.
— Таких людей просто не бывает на свете. Которые ни во что не верят. Пока живешь — веришь. Так я думаю.
— Ого, какие афоризмы! — воскликнул Петров. Без насмешки воскликнул.
— И потом, Владислав Юрьевич, я же понимаю — вы шутите. Ведь так?
— Конечно!
— Ну вот видите. Когда однажды мы забирали Володю Зинченко — он пьяный был, — он вдруг закричал: «Не подходи, зарежу!» Я тогда мягко так говорю Володе: «Ты шутишь, ведь правда, Володя?» И что он мне ответил? Он бросил нож и сказал: «Конечно, шучу, Валентина Максимовна».
— Я так понимаю: Володя Зинченко — один из ваших подшефных?
— Да, конечно.
— Красивая штука — аналогия. Раз-два — и ты уже брат знаменитого ярославского человека Владимира Зинченко!
— Вы не обижайтесь. Это я так просто рассказала. К тому, что понимаю шутки...
— Ну что вы, что вы, конечно...
Поговорив еще с полчаса, Петров с Еленой Васильевной сели в «Волгу» и уехали. Договорились с Лихачевой, что скоро встретятся снова. Встретятся обязательно, потому что Петрова заинтересовал образ ярославского хулигана Владимира Зинченко. Заинтересовал как раз тем, что Зинченко исправился. Самое то, что нужно, — чтобы хулиган вышел на правильную дорогу. И тогда можно будет делать глубокие и далеко идущие выводы. Вот только колорита не хватало в Зинченко. Ну что это, в самом деле, человеку всего четырнадцать лет? Надо бы хулигана поматерей, лет семнадцати-восемнадцати, чтоб он ограбил кого-то, совершил разбой или даже убийство, а потом раз — и исправился. Искать, искать тут нужно, думать, как исправился, почему, какие причины? А у Зинченко причина простая: увидел, как родной дядька зарезал собутыльника. Где тут воспитательные методы? Где работа с подшефными? Где коллектив? Просто случай потряс Зинченко — и все. Увидел, как дядька всадил нож человеку в сердце, как кровь брызнула фонтаном, и — прозрел. Понял, что такое нож. Что такое кровь. И смерть. Но где процесс перевоспитания? Читателям журнала нужно именно это — процесс. Чтобы и в других городах могли поучиться, как нужно работать с хулиганами. Так что Зинченко как перевоспитавшийся вроде подходит, а вот по тому, как именно перевоспитался, не подходит совсем. Жаль. Впрочем, поживем — увидим. Надо осмотреться, прикинуть, подумать...
В машине Петров спросил Елену Васильевну:
— Она откуда сама-то взялась, эта Лихачева?
— Понравилась она вам? — вопросом на вопрос ответила Елена Васильевна.
— Есть кое-что любопытное. Честная, искренняя, добрая. Но немного наивная, что ли. Простите, не хочу обидеть ее.
— Нет, Владислав Юрьевич, она не наивная. Она просто очень чистая. Чистые люди, если вы заметили, нередко производят впечатление наивных.
— Да? — удивился Петров, хотя в душе не мог не согласиться с Еленой Васильевной.
— Да, Владислав Юрьевич.
— Ну что ж, тем лучше для нее. Не наивная, а чистая. Но тем не менее, согласитесь, несколько утопична... как бы это сказать... не идея, нет, идея верная — перевоспитывать, а утопична жесткость схемы, строгость системы, ее обязательные параграфы, по которым надо воспитывать хулиганов. Меня лично как журналиста больше не системы интересуют, не параграфы, а конкретные дела, поступки... Вот Бобров — тот человек дела, поступка!
— Бобров нередко использует антивоспитательные приемы.
— Зато он практик! Он конкретен.
— Вы еще не знаете Боброва, а уже защищаете его. Ох, мужчины, мужчины, — и Елена Васильевна снисходительно улыбнулась, чтоб Петров, не дай Бог, не подумал, что она осуждает его.
— Бобров мне симпатичен.
— Чем?
— Он идет против течения. История человечества показывает: прав тот, кто идет против течения.
— Хотите мое мнение?
— Да, конечно.
— Это не история показывает. Это просто одна из истин, которая в ваших устах становится догмой.
— Интересно, интересно, — воодушевился Петров.
— Да, догмой. Потому что полная истина заключается в том, что правы бывают и те, кто идет против течения, и те, кто идет по течению. История полна примеров как первых, так и вторых. Только в памяти нашей застревает больше первое. И знаете почему?
— Почему?
— Потому что идея сопротивления часто оправдывает нашу пассивную жизнь. Да, да! Нередко человек сопротивляется только потому, что ему лень жить активно, лень думать, созидать, бороться, искать истину. Так что идти против течения бывает очень удобно лентяям, бездельникам, трусам, эгоистам, индивидуалистам. В действительности, конечно, они не идут против течения, они топчутся на месте, а оправдывают себя вот этим: мы-де идем против течения, как это делали все великие до нас!
— А все-таки, Елена Васильевна, хоть один конкретный пример великого человека, который шел бы по течению?
— А что считать точкой отсчета? Это ведь самое главное — определить отправную точку.
— Скажем, так: отправная точка — мнение большинства людей.
— Нет, не так, — не согласилась Елена Васильевна. — Великий человек не отвергает мнение большинства, а создает его. Собственную идею он делает всеобщей. Дело тут не в заблуждении большинства, а во всеобщем незнании, которое становится знанием всех. Так что и Аристотель, и Данте, и Коперник, и Ньютон, и Гомер, и Эйнштейн, и Пушкин — разве они плыли против течения? Они шли вперед, от незнания — к знанию, от того, чего не было, к тому, что стало.
Машина мчалась по Ярославлю, шофер молчал, но, кажется, внимательно прислушивался к разговору Петрова с Еленой Васильевной; во всяком случае, за последние годы он не помнил, чтобы Елена Васильевна говорила с такой страстью и с такой искренностью... И о чем? А Бог его знает о чем. Так же не помнил и Петров, чтобы во взрослой своей жизни — а не в студенчестве — он говорил с кем-нибудь на подобные темы. Странно, отметил он про себя, разговоры людей друг с другом как бы измельчали, стали пресными, то просто деловыми, то пусто-ироничными, а в результате? Всеобщее отчуждение и разобщение...
— Мы отвлеклись, Елена Васильевна... Откуда все-таки появилась у вас Лихачева? Как я понимаю, на сегодняшний день — ваш лучший инспектор.
— Биография у нее простая. Приехала в Ярославль из деревни, работала на ткацкой фабрике, участвовала в молодежных оперативных рейдах. Предложили работать у нас — согласилась.
— Почему?
— Вы будете писать о ней?
— Еще не знаю, — уклончиво ответил Петров.
— Дело в том, что у Валентины нет родителей. Воспитывала ее бабушка, Мария Евграфовна. Я с ней знакома, замечательной души человек, деревенская подвижница.
— Простите, перебью вас... В чем именно подвижница?
— В жизненной установке. Жить только для других — разве не подвижничество?
— А конкретно?
— Конкретно? Если б не Мария Евграфовна, в деревне так бы и не построили восьмилетку. Не будь Марии Евграфовны, местный леспромхоз так бы и вырубал вокруг деревни вековой лес. Не возьмись за дело Мария Евграфовна, так бы никогда и не был создан местный фольклорный ансамбль. Ансамбль, который, между прочим, собирает и пропагандирует фольклор всей Ярославщины... Мало этого?
— Она что же, эта Мария Евграфовна, какой-нибудь депутат?
— Никакой она не депутат. Говорю вам — подвижница!
— Подвижница — это прекрасно. Но на социальной лестнице — кто она? Директор школы, председатель колхоза, директор совхоза, кто?
— Рядовая колхозница.
— И ей дают мутить воду во всем колхозе?
— Как это — мутить? Ей-богу, странно вы выражаетесь, Владислав Юрьевич... — Чувствовалось по голосу, Елена Васильевна немного обиделась на Петрова.
— Извините, неудачно выразился... Я имею в виду: как это ей, рядовой труженице, позволяют вмешиваться, даже вершить такие дела?
— Да она никого не спрашивает! На то она и подвижница.
— Любопытно... Как же она тогда позволила внучке уехать из деревни? По идее, Валентина должна была продолжать подвижничество бабушки...
— Мария Евграфовна сама отправила ее в город. Говорит: поезжай, учись, перед ученым человеком и скатерть сама стелется.
— Да ведь Валентина не учится, а работает!
— Как это? Учится заочно на четвертом курсе юридического института.
— Ну, прямо герой нашего времени!
— Вы иронизируете, Владислав Юрьевич?
— Нет, я просто хочу понять. Мне все кажется, что она не столько сама героиня, сколько ее таковой делаете вы.
— Вы — это кто? Лично я?
— И лично вы, и, так сказать, ярославская общественность.
— Ошибаетесь, Владислав Юрьевич. Такие, как Лихачева, не нуждаются в искусственной героизации. Знаете, почему она пошла работать к нам?
— Почему?
— Потому что считает, что хулиганы — это прежде всего сироты. Да, да. Духовные сироты. И это — при живых родителях. Вы ведь помните — она сама сирота, поэтому поставила перед собой цель: вытаскивать из сиротства любую заблудшую душу.
— Хулиганы — это не сироты, это хулиганы. Духовное сиротство — только красивый пассаж, не больше. Во всяком случае установка Боброва мне ближе: хулиган — наглец, а потворствуют ему те, к кому он пристает. Нужно не хулиганов перевоспитывать, тем более не оправдывать их духовным сиротством, нужно воспитывать в людях человеческое достоинство, мужество, гражданскую зрелость.
— А вам не кажется, что это две стороны одной медали? И то и другое можно сомкнуть, и тогда получится универсальный результат?
— Что-то я не заметил, чтобы вы поддерживали идеи Боброва.
— Идеи — поддерживаем, а методы — отрицаем.
— Диалектика?
— Если хотите, да.
— Почему же тогда Володю Зинченко перевоспитала не Лихачева, не система и не философия, а просто случай?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, не Лихачева же отвратила его от хулиганства? Увидел парень, как дядька зарезал собутыльника, и прозрел. А еще проще — испугался. Наверняка так.
— А вы не думаете, что почву для прозрения подготовила все-таки Лихачева?
— Здесь, конечно, можно повернуть по-всякому. Хочется так — пожалуйста, хочется этак — тоже на здоровье.
— Любопытный вы человек, Владислав Юрьевич. Все-то вы подвергаете сомнению... Значит, метод такой, да?
— Именно. Сократовский метод. Можно назвать и по-другому — альтруистический нигилизм. Или — нигилистический альтруизм.
— Помню, помню, — рассмеялась Елена Васильевна. А рассмеялась, наверное, потому, что нельзя же разговору придавать только серьезный оттенок. Надо и легким его делать, шуточным, веселым. Так?
— Елена Васильевна, куда едем? — спросил шофер, когда «Волга» притормозила у одного из светофоров.
Елена Васильевна вопросительно взглянула на Петрова.
— Если можно — в гостиницу, — сказал Петров. — Нужно, пожалуй, отдохнуть.
— В нашей столовой пообедать не хотите? — спросила Елена Васильевна.
— Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз. А сейчас у меня к вам просьба, Елена Васильевна.
— Пожалуйста, пожалуйста.
— Нельзя ли нам съездить к Некрасову, в Карабиху? Понимаете, когда еще выдастся случай побывать у вас... А Некрасов есть Некрасов.
— Конечно, конечно, все что угодно. Когда вы хотите? После обеда?
— Давайте сделаем так. На сегодня работу закончим, я хочу остаться один, похожу по Ярославлю, подумаю, огляжусь по сторонам.
— Может, сопроводить вас?
— Нет, нет, я люблю один, простите... А вот завтра, если можно, к Некрасову.
— С утра?
— Это уж как вам будет удобно.
— Хорошо, договорились. Завтра в десять ноль-ноль заезжаем за вами в гостиницу.


В каких только городах не побывал Петров за годы журналистских странствий! Чего только не повидал! И все-таки в каждом новом городе искал и находил что-то свое, особенное. Поначалу это особенное жило в сердце, постепенно — с годами — тускнело, а затем и вовсе превращалось в полумистическую пыль памяти. Но что поделаешь с этим? Невозможно удержать в себе впечатления жизни такими, какими они входят в нас в первый миг, в первые минуты, часы и дни...
Осень. Осыпаются клены, липы. Вот аллея, ведущая к Спасо-Преображенскому монастырю. Садится солнце. Сказать ли, что солнце было красным? Или что листья были золочеными? Все это ясно — осень. Или о том, что неожиданно грустно становится на душе? И это ясно: осень, чужой город, одиночество души...
Отчего в каждом новом городе вас охватывает тоска?
И отчего потом, когда вы уезжаете, вам жаль расставаться с ним?
Отчего везде, где бы вы ни были, останьтесь вы только одни, вас тут же схватит за сердце грусть и печаль, а то и тоска, а то и самое настоящее отчаяние? Отчего так остро ощущается неприкаянность жизни в чужом городе?
Сначала Петров вышел на набережную: искрящаяся под блестками солнца раздольная величавость реки, высокий откосный берег могучей Волги, просторная даль лугов и лесов на том берегу, мощные валы крепостных стен с Васильевской и Волжской башнями, блистающие купола церквей и Спасо-Преображенского монастыря, — все отдавалось в душе красотой и печалью. Печальна, как известно, любая красота. Величавая красота печальна вдвойне.
Петров бродил по земле монастыря, всматривался в архитектурные таинства, вместе с другими дивился «святым воротам», заглядывал в трапезную, подолгу рассматривал росписи куполов и монастырских стен, и чем больше бродил и смотрел, тем большую — в который раз в жизни! — чувствовал в душе растерянность. Он знал, он понимал, что вот здесь, среди этих стен, давным-давно, в шестнадцатом, в семнадцатом или в восемнадцатом веках — во все века до появления на свет белый Петрова! — текла жизнь, полная страстей, крови и добра, исполненная тревог и лишений, счастья и истин, и люди здесь были самые что ни на есть настоящие, живые, с зычными голосами, с верой в величие правды, со жгучей ненавистью к врагам, с лютостью характеров и кротостью нравов, — всего, конечно, хватало в той жизни, — но вот чего никак не мог Петров ощутить до конца — это подлинности ушедшей жизни. Знал: была, была она! — а вот почувствовать всем сердцем, до осязательной и ощутимой глубины, — не мог! Не получалось. И не получалось это у Петрова давно — с тех пор, наверное, как он впервые задумался: а что я делаю среди всей этой древности, которой с виду поклоняюсь, а в действительности?..
А в действительности ничего не понимаю в ней!
Петрову хотелось разобраться в самом себе. Он побывал в десятках старинных городов. В Киеве он глазел на Софийский собор. На Владимирский собор глазел тоже. Дивился фрескам Врубеля. Излазил Киево-Печерскую лавру. С хмуростью неандертальца рассматривал святые мощи. Старался постичь истину. И ничего не понимал. За тысячи верст от Киева восхищался островными Кижами, Преображенской и Петровской церквами. Морщил в напряжении лоб, пытаясь проникнуть в глубину замыслов творцов. Чудо природы, ни одного гвоздя, деревянная кружевная вязь и величавый искусник-топор — как это? Почему? Зачем? Откуда вера: это надо, нужно? Больше того — не избежать?! Ты, только ты должен вознести Кижи в небо — и больше никто? Откуда это? Немыслимо! С сотнями зевак в Костроме Петров топтал зеленую мураву Ипатьевского монастыря, этого чудо-монолита в камне, заглядывал в башенки, пристройки, залезал в подвалы, гладил пальцами лазурь росписей — а толку?! Восхищение не пронзало сердце иглой, не входило в суть твоей жизни, не переворачивало твою пустую душу, — восхищение летело в тебе по касательной, летело, и рикошетило, и улетало. Просто улетало, улетучивалось, растворялось в нигдейном и в ничейном пространстве. Но разве сразу ты это понял? Вот и в Угличе ты рассматривал Дивную церковь и Палату княжеского дворца, где сотворилось убиение малолетнего царевича Дмитрия, — а ты хотя бы воспринял этого царевича как младенца?! Как малыша, которому просто-напросто было больно и страшно, когда его убивали?! Как сотни и тысячи других, ты делал вид: вот она, наша история, можно гордиться ее величавостью и бесповоротной грозностью, — а как она входила в тебя, эта история? Как заноза? Как боль? Как кровь, сочащаяся из ран? Куда там! Ты все, все понимаешь, но ты — не чувствуешь! Потому что если бы чувствовал, то не думал бы в то же самое время о пиве, которое припрятано у тебя в номере туристского теплохода. Пиво для тебя дороже зарезанного младенца! Разноперые иностранцы, разрезающие иноческий воздух Троице-Сергиевой лавры пулеметным бормотаньем, — разве менее интересны они тебе, чем святые мощи Сергия Радонежского?! Взгляд твой бродит по колоколам лавры, а глаза гладят какую-нибудь наклейку на страусовых брюках иноверца. Не так?! А между тем в квартире у тебя висит Рерих, не просто Рерих, а его изумительный Сергий-строитель, тот Сергий, который сподвигнул Дмитрия Донского на ратную победу над погаными татарами. Сергий-то хоть есть в твоем сердце? Или тебе было бы милей, если бы и поныне твои сестры, братья, отцы и матери гнулись под чьей-нибудь басурманской пятой? В Чернигове на берегу Десны, как на величавом утесе, вознеслись в небо древнейшие купола Успенского собора, соборов Борисоглебского и Благовещенского, на парапетах — ядра и пушки, которыми когда-то защищалась твоя жизнь, — и это тоже тебя не трогает?! В том-то и дело, все понимаешь, а ничего не чувствуешь! Пустая душа.
Душа пустая!
Но разве признаешься кому-нибудь в этом?
Ты видел патриарший Новгород-Северский, в куполах и камне, а чем страдала тогда твоя душа? Девчонкой по имени Вера (Вера!), с которой познакомился на автовокзале и с которой нужно было обязательно переспать, чтобы лишний раз почувствовать себя мужчиной. О теле ты думал, не о душе! А о чем разговаривал? А разговаривал как раз о душе. Потому что к женскому телу можно подобраться только через ее душу — тут ты философ, профессор... В Омске ты хмурил брови, когда осматривал острог, где мучился Достоевский. А мучился ли при этом сам? Сжималась ли твоя душа? В том-то и дело: везде и всюду мы вбираем в себя знание, мы гоняемся за ним как оглашенные по всей шири страны, а сердца развращаем холодом и равнодушием. Не входит в сердце знание! Не пронзает его непреходящей болью! Не ноет и не болит оно! Сердце спокойно — вот что понял Петров однажды. Ноги идут, глаза — глазеют, руки — трогают, язык — болтает, а душа - молчит.
Ну, так или не так?!
Бродя сейчас по монастырской земле Спасения и Преображения, косясь недоверчивым глазом на таких же зевак, как он сам, Петров испытывал облегченное родство с ними — родство по безверию, праздности и эгоизму. Ибо дело не в церквах, не в соборах, не в монастырях — дело в каком-то бездонном капризе жизни: каждый думает — он жив сейчас и это как бы вечно, как бы единственная данность; все иное — лишь фон, лишь постольку, поскольку есть ты, не вечность вечна — вечен сегодняшний пир жизни!
А если не так, откуда тогда в нас безразличье души и жар притворства?
Что еще нужно посмотреть в Ярославле, чтобы через неделю, вернувшись в Москву, взахлеб рассказывать об увиденном в какой-нибудь пресной компании притворщиков, лжецов и лицемеров? Церковь Ильи Пророка? Церковь Николы Мокрого? Или — Николы Надеина? А вы видели Иоанна Златоуста в Коровниках? Ах, не видели... Какая жалость, ведь это — жемчужина! А Иоанна Предтечу в Толчкове? Тоже нет? Ну, знаете, это просто варварство...
А на самом деле всем на все наплевать!
Настроение у Петрова не на шутку испортилось. В последнее время это происходило все чаще и чаще, когда он не останавливал себя в размышленьях, а шел в них до конца, пока не упирался в тупик.
Что с ним?
Он удачлив в жизни, высок, симпатичен, уверен в себе, нравится женщинам, у него хорошая семья — жена, сын, он незаменим в редакции, на его статьи и очерки десятками сыплются отклики, что еще нужно человеку?
А, Петров? Что тебе еще нужно?
Вернулся он в гостиницу рано; хмурый, раздосадованный, принял горячий душ. Стало полегче. Лег в постель, выключил свет.
Все, сказал себе, спать.
И заснул.


Утром Петрова разбудил телефонный звонок.
— Владислав Юрьевич, извините, одно непредвиденное обстоятельство. Машина сможет подойти только к двенадцати.
— Доброе утро, Елена Васильевна! — бодрым, как обычно, голосом проговорил Петров и улыбнулся.
— Ой, доброе утро! Извините, не поздоровалась. Я давно на ногах. Кажется — и все так же... Может, отложим поездку на завтра?
— Нет, почему же? — Петров взглянул на часы: половина десятого. — В двенадцать меня тоже вполне устраивает.
— Значит, договорились?
— Да, конечно. А что случилось, если не секрет? — спросил он почти тут же, но Елена Васильевна уже положила трубку.
«Впрочем, какая мне разница?» — подумал Петров. Он даже рад, что поездка задерживается, — если б не звонок, он бы еще спал и спал, а время к десяти подходит.
Несмотря на то, что вчера вечером принял душ, Петров наполнил ванну горячей — обжечься можно — водой и долго лежал, блаженствовал, отпаривался, светлел душой. Из всех чудес света самое прекрасное — это, конечно, вода. Если б Петров был поэтом, он бы написал поэму о воде или оду в ее честь. Так бы и назвал: «Ода воде!» Ничто так не снимает усталость и напряжение, ничто не очищает так душу и тело, как обыкновенная вода. Итак, да здравствует вода!
К одиннадцати часам Петров был чист, выбрит, лицо его сияло утренним здоровьем и свежестью. Тело облегала новая льняная рубашка, из-под рукавов замшевого пиджака выглядывали бордовыми бусинками английские запонки.
Что еще нужно мужчине?
Еще мужчине нужно плотно позавтракать.
Петров спустился вниз, в ресторан. К сожалению, он начинал работу ровно в полдень. Ну что ж... Петров поднялся на третий этаж, зашел в буфет. Здесь было уютно, светло, и самое главное — за стойкой стояла молодая буфетчица. Было в ней тоже что-то уютное, чистое, свежее. Уж в этом-то Петров разбирался...
— Это в Ярославле делают такие прически? — поинтересовался Петров, при этом улыбнувшись, конечно.
— Да, в Ярославле. — Она смотрела на него спокойно, без вызова (Петров любил спокойных женщин). У буфетчицы была короткая светлая стрижка, при этом волосы у нее слегка вились.
— Что порекомендуете на завтрак ярославскому холостяку, женатому в Москве?
— Ой, скажете тоже! — улыбнулась подобревшая девушка. Какие у нее были красивые ровные зубы!
— Вам часто признаются в любви? — спросил Петров.
В буфете они были одни.
— А она есть, любовь? — Теперь она улыбалась еще приветливей.
— Я об этом только и пишу.
— Вы писатель?
— Ох, если бы... Я всего-навсего журналист. Если бы я был писателем, я бы вам больше понравился?
— Мне все равно, кто вы. Я замужем. У меня муж милиционер и два сына.
— Значит, отбой?
— Отбой.
— А на завтрак все-таки что порекомендуете женатому холостяку?
— Рекомендую: сметану, горячие сосиски, масло, черный кофе.
— Отлично, товарищ Игнатьева Е.П.! — Инициалы и фамилию Петров прочитал на маленькой табличке. — Значит, так: двойная сметана, двойные сосиски, двойное масло и два кофе!
Е.П. Игнатьева рассмеялась.
Когда он ел, он ел весело и так же весело посматривал на буфетчицу.
— Не смотрите, не смотрите, все равно не отколется, — грозилась она пальцем.
— Ну, а все-таки? Хотя бы имя?
— Леночка.
— Ах, даже Леночка? Не Елена, не Лена, не Елена Петровна, а Леночка?
— А что такого? Меня все так зовут.
— Все, кто вас любит?
— Вообще все.
— Я вас буду называть Елена Петровна. Разрешите?
— Пожалуйста, мне-то что! Только я, кажется, еще не старуха.
— Сервис требует уважения.
— Ой, не соскучишься с вами!
— И, кстати, я вам назначаю свидание.
— Неужели?!
— Завтра, на этом же месте, в это же время. Двойная порция сосисок по блату найдется?
— Для вас — хоть тройная.
Петров вышел из буфета в прекрасном настроении. Никаких вчерашних мыслей, ничего из вечерних тягостных размышлений...
В двенадцать ноль-ноль он стоял с «дипломатом» в руках у входа в гостиницу. Зачем заставлять людей ждать себя? Договорились — значит, договорились. Через минуту подъехала черная «Волга». Все прекрасно... Петров сел в машину, поздоровался с шофером, и «Волга», взяв с места большую скорость, понеслась по улицам города...
Елена Васильевна сидела серьезная, сосредоточенная. Даже не улыбнулась в ответ на улыбку Петрова. Верней, улыбнулась, но так вымученно, вскользь, что Петров удивился.
— Что-нибудь случилось? — поинтересовался он.
— Нет, ничего, — покачала головой Елена Васильевна.
— А я уверен, что у вас что-то произошло. Вы совсем другая сегодня.
— В самом деле?
— Вчера вы были изящная, а сегодня строгая. Как султан.
Елена Васильевна улыбнулась на шутку Петрова.
— Например, если султан узнает, что в его гареме что-нибудь случилось, — продолжал Петров, — он всегда напускает на себя суровый и неприступный вид.
— Откуда вы знаете про султанов и про гаремы?
— Журналист должен знать все. Кстати, мы куда едем? Надеюсь, в Карабиху?
— Да, конечно.
— А то у вас такой вид, будто вы везете меня на казнь.
— Ой, ну что вы говорите в самом деле...
— А хотите, я отгадаю, что у вас случилось?
— Каким образом?
— Вот видите — попались. Вы спросили: «Каким образом?» А должны были повторить: «Да ничего не случилось».
— Предположим, вы правы отчасти... Алеша, вот здесь направо.
Шофер вопросительно взглянул на Елену Васильевну.
— Заскочим на секунду ко мне. Нужно позвонить, — пояснила она шоферу.
— Вот видите, вам нужно позвонить, — продолжал Петров. — Еще одно доказательство в пользу моей версии. Хотите, отгадаю, в чем дело?
— А сможете? — Елена Васильевна развернулась на сиденье в сторону Петрова.
— Смогу. Только мне нужно хотя бы одно: направление... То есть я должен отгадывать не вообще, а в определенном направлении. Согласны?
— Ну, не знаю. Вы отгадчик — вам и карты в руки.
— В какой сфере у вас происшествие? Хотя бы в общих чертах?
— Что же вам тогда останется отгадывать?
— А вот посмотрите что. Ну, так где стряслось происшествие?
— В милиции.
— Все, понял! — воскликнул Петров. — Что-то случилось с Бобровым! — А почему он назвал Боброва, Петров бы и сам не мог объяснить.
— Откуда вы знаете? — удивилась Елена Васильевна.
— Я умею отгадывать. В самом деле! — приложил Петров руки к груди.
И он не лгал: ему часто помогала интуиция, благодаря которой удавалось отгадывать удивительные вещи. Близкие друзья привыкли к этой особенности Петрова и давно не удивлялись его прозрениям.
— Странно... — произнесла задумчиво Елена Васильевна. — Как вы могли отгадать? Вы, наверное, просто слышали что-то?
— Как я мог слышать? От кого?
— В самом деле, как?
— А вы можете отгадать, сколько у меня детей? — спросил у Петрова шофер. И, кажется, улыбнулся при этом.
— Трое, — не задумываясь ответил Петров.
— Точно! — крякнул и в удивлении, и в радости шофер.
— А у меня? — поддалась на эту игру и Елена Васильевна.
— У вас — один сын. Ему восемь лет. Мужа у вас нет. Вы в разводе.
— Про мужа я не спрашивала, но, — Елена Васильевна взглянула на Петрова в открытую удивленно-изучающе, — вы как будто в воду смотрите. Только сыну моему не восемь, а семь лет.
— Ну, это ерунда, — защитил Петрова шофер. Отныне Петров мог быть уверен, что на одного товарища у него прибавилось в жизни.
— А если серьезно, что все-таки стряслось с Бобровым? — спросил Петров.
— Понимаете, сегодня утром позвонила его жена. Сказала: ушел из дома еще позавчера вечером — и до сих пор не вернулся.
— Может, у друзей? У родственников? Мало ли...
— Все проверили. Нигде нет. Я к вам утром приехать как раз из-за этого не смогла...
— Может, с подшефными своими экспериментирует?
— Вот это наверняка, — согласилась Елена Васильевна. — Мы подключили Лихачеву, она была помощником у Боброва, знает всех его ребят.
Машина вильнула вправо и мягко прижалась к обочине дороги.
— Подождите, я сейчас... — Елена Васильевна выскочила из машины и, семеня ногами в узкой юбке, заспешила в подъезд. Петров окинул взглядом дом. Ничего особенного: пять этажей, балконы, белье на веревках, обшарпанный фасад.
— Да отыщется, — обронил шофер. — Не впервой это с ним.
— Пропадал уже?
— Раза два-три, не меньше.
— И где находили?
— Да где его найдешь? — усмехнулся шофер. — Сам объявлялся.
— А все-таки — где был-то?
— А пойди спроси у него. Я так думаю: у бабы какой-нибудь прячется. А чего? Удобно: свалить на хулиганов, а сам под юбку...
— Он что, бабник?
— Бобров-то? А кто из нас, мужиков, не бабник?
Из подъезда выскочила Елена Васильевна.
— Нет, не объявился, — запыхавшись, проговорила она. — Поехали, Алеша.
В Карабиху приехали минут через двадцать. Но, странное дело, ворота в музей оказались закрыты.
— Минутку, я сейчас... — проговорила Елена Васильевна.
Петров видел, как она подошла к проходной, прочитала какое-то объявление, развела руками.
— Что? — спросил Петров, приоткрыв дверцу.
— Представляете, санитарный день, — опечаленно проговорила Елена Васильевна. — Ну надо же, совсем не пришло в голову. Обычно он всегда открыт в это время.
Петров вылез из машины, подошел к Елене Васильевне.
— Да, не везет... — И даже усмехнулся. — Невезучий день сегодня, а, Елена Васильевна?
— И не говорите. Я могла бы, конечно, позвонить, но вот понадеялась... Да и с Бобровым еще закрутилась...
— А вот это не поможет? — Петров достал из кармана внушительную красную книжицу.
— С этим пока погодите. У меня у самой такая есть, — сказала Елена Васильевна. — Сейчас что-нибудь придумаем...
Елена Васильевна приоткрыла калитку, навстречу ей вышла хмурая женщина, окинула подозрительным взглядом.
— Проводите меня к директору, — попросила Елена Васильевна.
— Директора нету.
— Тогда к заместителю директора.
— А кто вы такая будете?
Елена Васильевна ответила.
— Никого нету. Только эта, которая людей водит...
— Проводите, пожалуйста, к ней.
Через пять минут Елена Васильевна вышла к Петрову вместе с экскурсоводом, такой же моложавой, узкобедрой, с интеллигентным строгим лицом женщиной, как и сама Елена Васильевна.
«Вот они, ярославские мадонны», — подумал Петров. Без насмешки подумал. Хотя и не вполне всерьез.
— Добрый день! Рады вас приветствовать на ярославской земле! — Гид просто и изящно протянула Петрову руку.
— Очень приятно! — Петров с удовольствием задержал в ладони эти тонкие изящные пальцы; экскурсовод, кажется, несколько покраснела, во всяком случае — чуть-чуть смутилась, это Петров заметил.
— Вас сопроводить? Провести вас по усадьбе? Или...
— Нет, нет, спасибо! — Как ни хороша была эта женщина, но Петров терпеть не мог казенных слов, которыми экскурсоводы одаривают бедных посетителей. — Мы ненадолго. Так, взглянуть, познакомиться в общих чертах. Какой прекрасный вид! — обвел рукой Петров. — Какая природа! Вы живете поистине среди чуда!
— Помните, как прекрасно описал этот сад Николай Алексеевич?

Вот темный, темный сад... Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?

— О да, конечно! — поспешно подхватил Петров, хотя, кажется, плохо помнил эти строки. Впрочем, что-то такое все-таки брезжило в памяти... Уж не «Родина» ли это? И он наугад начал читать вслух:

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства...

— О, у вас замечательная память! — искренне восхитилась экскурсовод. — А чуть дальше, помните, идут слова:

Где от души моей, довременно-растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег...

— Уж не нас ли имел в виду прозорливый Некрасов?! — воскликнул Петров.
И женщины отчего-то игриво-шаловливо рассмеялись. Даже Елена Васильевна рассмеялась игриво, хотя настроение у нее было не из веселых.
Петров оставил женщин (Елена Васильевна, конечно, приехала сюда не в первый раз, так что с удовольствием предоставила Петрову возможность бродить по усадьбе одному) и направился в главное здание, где каждый год, с весны до осени, живал когда-то Николай Алексеевич Некрасов.
Что ему нужно было, Петрову, в некрасовских комнатах?
Зачем стремился он сюда? И если стремился, то вполне ли искренне? Но главное — зачем? Зачем?!
Он бы и сам никогда определенно ответить на это не смог.
Петров бродил по комнатам, по первому и второму этажам, особняк казался небесно просторным и сказочно богатым, хотя ни особенного простора, ни тем более богатства тут не было. Иллюзия эта возникала оттого, что в комнатах царил благословенный чистый покой, и оттого еще, что никого больше, кроме Петрова, сейчас не было. Он рассматривал библиотеку Некрасова, старинные тома, тисненные золотом обложки, думал о том, что наверняка эти книги брали в руки Островский или Григорович, Плещеев или Салтыков-Щедрин, которые приезжали в гости к Некрасову, и снова ловил себя на мысли — который раз в жизни! — что никак не может представить этой жизни во всей реальности, во плоти и истине! Знал, понимал — да, было, а вот глубиной сердца внять этому знанию — не получалось. Холодно, очень холодно и отстраненно воспринималась чужая знаменитая жизнь. Он смотрел на стол, за которым работал Некрасов, на стопку старинной бумаги, на испещренные стремительной рукой страницы рукописей в застекленных витражах, на экземпляры «Современника» и «Отечественных записок», в которых впервые в жизни видел напечатанными оригиналы с детства знакомых, хрестоматийных шедевров: «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо», «Дедушка», «Русские женщины» — и что же? Его охватывало волнение? Его брал трепет? Его сжигала зависть? Ничуть не бывало. Опять, как и история, как и патриаршие монастыри и соборы, как и нечеловеческие деяния прошлого во славу России, — ничто не задевало родников его натуры, а пролетало сквозь душу и тело, не раня и даже не задевая их. Да мыслимо ли это? Как же он, Петров, мечтает стать художником (ведь только художнику, по понятиям Петрова, подвластно время), если никакая жизнь не задевает его, кроме летящей, сиюминутной, которую, как женщину, рукой можно любовно и азартно ухватить: вот она! Как он, Петров, собирается открывать в людях тайну, если чужая тайна и тайна прошлого не подвластны ему? Если он не чувствует их? Не чувствует во времени, равно как и в пространстве?!
А может, все это не так?
Но как тогда?
Ведь вот он помнил, гораздо обостренней во всяком случае воспринимал, какая метельная любовь закружила Некрасова с Панаевой, тут ничто не помогло и не спасло, ни дружба друга и ни вражда врага, даже мученица Авдотья Яковлевна, целомудренная из целомудренных, и та не устояла в борьбе с дьяволом искушения, а точней — с искушением любви и сострадания, ведь плюнула на Панаева, — вот это задевает тебя, Петров?

Не говори, что молодость сгубила,
Ты, ревностью истерзана моей;
Не говори!.. близка моя могила,
А ты цветка весеннего свежей!

Тот день, когда меня ты полюбила
И от меня услышала: люблю —
Не проклинай! близка моя могила:
Поправлю все, все смертью искуплю!

Не говори, что дни твои унылы,
Тюремщиком больного не зови:
Передо мной — холодный мрак могилы,
Перед тобой — объятия любви!

Так только это тебя трогает?!
Во всяком случае, как подумаешь, какие любови сжигали Некрасова или Тютчева, Пушкина или Толстого, Лермонтова или Тургенева, — такой пресной и холодно-бесстрастной покажется собственная жизнь... Помнится, в студенчестве Петров даже проводил сравнительный анализ любовной лирики Некрасова и Тютчева, музой одного была Авдотья Панаева, другого — Елена Денисьева, обе страдалицы и великомученицы, но удивительней всего была перекличка чувств и мыслей двух совершенно разных поэтов. Петров доказывал, что перекличка была не случайной, и дело не в том, что поэты знали друг друга по стихам, дело в обоюдных заимствованиях мотивов и тем. Вот Тютчев:

Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит...
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.

То в гневе, то в словах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу... им, им одним живу я —
Но эта жизнь!.. о как горька она!

Он мерит воздух мне так бережно и скудно...
Не мерят так и лютому врагу...
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.

А вот Некрасов:

Тяжелый крест достался ей на долю:
Страдай, молчи, притворствуй и не плачь;
Кому и страсть, и молодость, и волю —
Все отдала, — тот стал ее палач!

Разве не слышна здесь перекличка страданий и мук?
А впрочем, для чего эти сравнения? Что хочет сказать ими Петров? Что не было в его жизни таких любовей и страданий? Так, может, еще будут? Куда там! Любил жену и десятки других женщин, случайных и не случайных, но разве хоть одна из них, включая жену, оставила в душе такой след? А может, дело и не в женщинах, а в нем самом, в Петрове? В его бесталанности, а еще точней — посредственности? Ведь кто он такой? Журналист, который кичится тем, что в кармане у него красная книжица. Ты вытащи из груди сердце — вот что покажи людям!
Петров продолжал бродить по залам, и в душу его, как и вчера, постепенно закрадывалась тоска. Странное дело, он знал, отчего с ним случается такое: оттого что чужая прославленная жизнь казалась исполненной смысла и значения, а собственная жизнь — ничтожна и пошла, как ничтожна и пошла она по сравнению с великой историей, а между тем ни история, ни великие люди не пронзали и не сотрясали его сердца, а вот ничтожная своя жизнь была полна самолюбия и самолюбования, какого-то душевного и физического лелеяния. Своя жизнь — вселенная, из которой ни одного волоска не хочешь отдать за все великое, что было до тебя. Так?! Вот от этого-то и тоска: ничего не значишь — а любишь себя, а другие значат все — а ты равнодушен к ним. Ну, как то есть равнодушен? А так: были они, были, а тебе как бы наплевать, вот как!
А с другой стороны... Вон Некрасов писал о страданиях народа, бился против изгоев, сжигал себя в любви, восславлял женщину, а тебе какая участь? Как подумаешь: надо писать о хулиганах — так даже под сердцем начинает сосать от оскорбительного сравнения. Отчего это во времена Некрасова не было никаких хулиганов? И проблемы такой не было? Или, может, все было, да только таким ли, как Некрасов, было заниматься подобной чепухой? А ты вот занимаешься, на полном серьезе, у тебя в кармане величественный документ, в твоем распоряжении — черная «Волга», ты полон значения и достоинства перед чужими людьми, а копнуть-то тебя — кто ты? Да ноль ты, ноль! Вот ты кто. О хулиганах он должен написать, а сам-то, смотри-ка, к Некрасову тянется, в Карабиху приехал, излазил вчера Спасо-Преображенский монастырь, — да насмешка это, что ли? Или — что? Как убедить себя, что каждый человек на своем месте хорош и полезен? Как вывернуть себя наизнанку, чтобы собственное титаническое равнодушие к жизни переплавить на горение, на смысл, на страсть таланта, на осмысление истории, на преклонение перед красотой?!
Петров вконец растерялся, расстроился под напором нерадужных мыслей. Отчего все значительное, настоящее действует на него подавляюще? Отчего не поднимает его, не поддерживает, не подталкивает к истине, а отвращает от нее?
Отчего?
Петров вышел из здания; внизу его поджидали женщины.
— Уже познакомились? — удивилась экскурсовод. Петров усмехнулся про себя: видать, привыкла, что глупцы часами разевают тут рты... — Ну, и как впечатление?
— Жалко, не все имеют возможность побывать у вас... — взяв себя в руки, ровным голосом проговорил Петров. — Каждому русскому нужно узнать, как жил и работал Некрасов у себя на родине.
— Да, да, конечно! — с жаром подхватила экскурсовод. — Вы знаете, к нам едут со всех уголков страны, но это, разумеется, капля в море...
— Во всяком случае, большое вам спасибо, что разрешили осмотреть музей. Если бы не вы...
— Ой, ну что вы! — смутилась экскурсовод. — Милости просим! И потом — мы ведь не совсем бескорыстно...
— То есть? — улыбнулся Петров. Он уже мог улыбаться спокойно и просто, как всегда.
— Вдруг возьмете и о нас что-нибудь напишете.
— О, это обязательно. Обязательно, — сказал Петров. — Я как раз буду писать о хулиганах — вставить туда и Некрасова?
Женщины, переглянувшись, рассмеялись.
— А вы, оказывается, шутник, — махала руками экскурсовод.
— Что делать — такая профессия: жонглер словами!
— Ну, зачем вы так! Я всю жизнь мечтала стать журналисткой, а оказалась вот здесь, рядом с Некрасовым. Впрочем, конечно, не жалею.
— Ну вот видите!
— А знаете почему?
Она так смотрела на Петрова, словно хотела сказать: «Ну, возьми, увези меня отсюда! Делай, что хочешь, только не бросай, не оставляй одну!» «Ого», — думал в то же время Петров.
— Почему? — спросил Петров. «А может, взять да и в самом деле подвалить к ней? Нет, далековато от Ярославля...»
— Потому что моя работа сродни журналистской. Каждый день что-то неизвестное. И потом, как у вас — всегда новые знакомства, новые люди.
— Да, похоже. Никогда бы не подумал. Если выгонят с работы — приеду к вам. Возьмете к себе?
— Хоть сейчас!
— Нет, нет, — запротестовала Елена Васильевна. — Сначала Владислав Юрьевич напишет о нас, о нашей области, прославит на всю страну, а уж потом, так и быть, забирайте его.
— Значит, парень нарасхват! — улыбнулся Петров. — По рукам пошел?
— В самом деле, Владислав Юрьевич, приезжайте к нам. Не хотите по делам — приезжайте просто так. Смотрите, какая у нас природа! — экскурсовод обвела рукой вокруг. — Волга рядом, а какие леса, какие луга, пруды и озера!
— Обязательно, обязательно. Только вдруг вы замуж выйдете и уедете отсюда?
— Откуда вы знаете, что я не замужем?
И тут Елена Васильевна опередила Петрова с ответом:
— Между прочим, Владислав Юрьевич умеет отгадывать!
— Правда? — удивилась экскурсовод.
— Правда, — ответил Петров.
— Где я училась, можете отгадать?
— Конечно. — Петров пристально посмотрел в глаза экскурсоводу, которая в свою очередь тоже смело смотрела ему в глаза: «Ну, не уезжай! Я люблю тебя! Я уже люблю тебя! Не уезжай!» — Может, вы учились во многих местах, но окончили Московский университет.
— Правда! Как вы угадали?! — «Я ведь в самом деле влюбилась в тебя. Неужто уедешь? Не может быть!»
— Я сам окончил Московский университет. Узнаю своих за версту.
Разговаривая, они подошли к выходу; скучая, у ворот поджидал их шофер.
— Ну, большое вам спасибо! — поблагодарила Елена Васильевна, видя, что экскурсовод готова еще говорить и говорить. — Вы нас просто выручили.
— Да, действительно, спасибо большое! — поддержал и Петров.
— Не забывайте нас. Приезжайте еще. — «Уезжаешь?» — стояло в ее глазах.
— Приедем. Непременно. — «Что поделаешь, — отвечал он тоже глазами. — Надо. Уезжаю...»
В дороге, слава Богу, молчали. Петров чувствовал, как ему становится все легче и легче, чем дальше они уезжают от Карабихи и Некрасова.
«Надо жить, — думал он. — Остальное приложится...»
— Алеша, притормози около моего дома.
Опять Елена Васильевна, семеня красивыми ногами в узко обтягивающей бедра юбке, побежала к себе, а они сидели, ждали. И опять она вернулась и так же огорченно, как прежде, сказала:
— Нет, пока ничего... Нигде не объявился.
«Волга» помчалась дальше.
— Если вы не против, Владислав Юрьевич, на сегодня я оставлю вас одного. А завтра...
— Меня это очень устраивает, — охотно откликнулся Петров. — Хочу побыть один, наметить дальнейшие планы.
— Ну и прекрасно! — «Волга» остановилась около гостиницы. — Значит, до завтра?
— Договорились. Спасибо за приятное путешествие.
И Петров, мягко закрыв дверцу машины, махнул на прощание рукой.


Ужинать Петров отправился в ресторан. Благо ходить никуда не нужно — только спуститься вниз. Как почти во всех гостиничных ресторанах, вход в зал был с двух сторон — со стороны улицы и непосредственно изнутри гостиницы. Петров входил в ресторан вальяжно, с достоинством, а вон там, на улице, видел он, толпились у дверей жаждущие. Этот сброд, рвущийся сюда в надежде легкого гостиничного знакомства, Петров терпеть не мог. А что поделаешь? В ресторан прийти имеет право каждый...
Метрдотель вежливо поздоровалась с Петровым и посадила его за уютный столик, чуть в стороне от всех. Отсюда был прекрасный обзор. Петров сел, поднял глаза — перед ним стояла официантка. Каково же было его изумление, когда он узнал в ней буфетчицу.
— Вы, Леночка?
— Да я, — улыбнулась она. — Что будете кушать?
— Постойте, вы же, кажется, в буфете...
— Утром. А вечером — в ресторане. Вас это не устраивает?
— Наоборот. Только вот одно плохо...
— Что такое?
— Не сдержал слово. Я же назначил вам свидание на завтра. А сам пристаю уже сегодня.
— Разве вы пристаете?
— Буду приставать.
— Я ведь вас предупредила: у меня муж милиционер и два сына.
— И фамилия у мужа, конечно, Бобров?
— Нет, Игнатьев.
— Ну, слава Богу. А то я было подумал: меня всюду преследуют совпадения.
— Между прочим, Боброва я знаю.
— Еще бы! Гордость Ярославля! Хороший человек?
— Да так... Уж больно мнит о себе.
— А вы знаете, Леночка, он пропал.
— Найдется. С ним это случается. Мой Игнатьев, кстати, дружил с ним.
— Рассорился?
— Нет, я запретила. А то Васька Бобров уж и под меня начал копать.
— Не посмотрел, что Леночка такая душка?
— А ему все равно. Он на женщин не обращает внимания. Не то что некоторые...
— Все, все, Леночка, намек понял.
Вскоре Петров сидел и с аппетитом ужинал. На сцену взгромоздились музыканты — местный популярный ансамбль. Настроение у Петрова было хорошее, он благодушно усмехался: какая музыка, черт возьми! Гро-ом, ей-богу, гро-о-ом! Прямо Бог на колеснице катит по небу! Отчего это в российских городах, куда бы ни забросила вас судьба, вместо музыки настигает вас в ресторанах гром и грохот? Как будто музыка — это испытание человека на прочность: не лопаются барабанные перепонки? — ну и прекрасно, слушай, наслаждайся, отдыхай! Петров отдыхал. Улыбался. И вот в такой момент, когда он улыбался, Леночка и подловила его.
— Вы не против, если к вам подсядут девушки?
— Шесть штук? — округлил глаза Петров.
— Нет, всего две, — улыбнулась Леночка; едва, правда, не рассмеялась.
— Маловато. Но ничего, лучше меньше, чем ничего. Приглашайте!
Когда девушки сели и когда сделали заказ, Петрову все было ясно. Ах вы мои птички, ласково подумал он, на рыбную ловлю пришли, на живца работаете, а ведь какие мордашки, какие фигурки, сколько кротости во взглядах! По восемнадцать хоть вам есть?
Музыка безумствовала, танцевали даже в проходах. Петров блаженствовал, девушки перешептывались. Петров не замечал их. Он был увлечен музыкой. И размышлениями. Он меломан и мыслитель, разве вы не знаете... Когда он ел и пил, он словно был за столиком один. И когда девушек, одну за другой, стали приглашать танцевать, он не обращал внимания. Вот эту? — пожалуйста! Другую? — да ради Бога! В конце концов девушки обиделись на Петрова: кто-то пригласил их за другой столик. И они кивнули. Они гордо встали и с оскорбленными лицами, не попрощавшись с джентльменом Петровым, покинули его.
— Не понравились? — тут как тут оказалась рядом Леночка.
— Елена Петровна, за кого вы меня принимаете?
— А чем они плохи?
— Я же говорил вам, Леночка, меня никто не интересует. Только вы.
— Я замужем.
— Ну и что? Я тоже женат. Вы замужем — только дома, я женат — только в Москве. Чем не подходящая пара?
— Простите, мне не до шуток — план выполнять надо. Места-то пустуют...
— Пригласите еще кого-нибудь.
— Да вон трое парней просятся. Но мне не очень хочется. Подозрительные какие-то.
— Хулиганы?
— Да кто их знает...
— Леночка, приглашайте подозрительных. Они-то мне как раз и нужны. Я должен написать роман о хулиганах.
— Шутите, конечно?
— О романе — шучу, а чтоб пригласить — нисколько. Только один вопрос: у них нож с собой?
— Какой нож?
— Ну, которым они меня резать будут?
— Ой, ну что в самом деле... — рассмеялась Леночка. — Значит, вы не против?
— Наоборот. Спешу лицезреть...
Леночка махнула рукой, и трое парней, продираясь сквозь танцующих, направились к столику. Петров окинул их взглядом. Ребята, конечно, приметные. Тот, что повыше (примерно одного с Петровым роста), — с короткой стрижкой черных волос, скуластый, губы плотно сжаты, смотрит вокруг с прищуром. Те, что поменьше, — оба плотные, заросшие волосом, один — с бородой, другой — без бороды, но дня три-четыре явно не брился. Вид у ребят действительно далеко не интеллигентный.
Сели они за столик, не поздоровавшись с Петровым. Не посчитали нужным.
«Ничего, я еще свое возьму, — усмехнулся про себя Петров. — Еще величать по отчеству будете. Долго ли вас, дешевых, купить?»
Петров чувствовал в себе внутреннюю упругость, готовность вести поединок. Вот только для чего? А чтоб ощущать себя мужиком, который подминает других, даже таких, как эти. А то ишь, расселись...
По разговору он понял, что они приезжие. Хотя делал вид, конечно, что не слушает их. Сидит себе, наслаждается музыкой, отдыхает... По некоторым словечкам, по полублатному жаргону Петров сделал вывод, что они и в самом деле ребята не промах. Как раз те птицы, которых он так упорно ищет. А что, вот взять да влезть к ним в душу, встряхнуть хорошенько и посмотреть: что там?
Вечер катился дальше, Петров сидел сам по себе, ребята — сами по себе, никто Петрова не трогал, не задевал. И ему, честно говоря, никуда не хотелось уходить, он ясно сознавал в себе растущую мощь духа, душа его укреплялась, он понимал, верил, знал наверняка, что когда-нибудь напишет такую вещь, от которой все ахнут, только нужно писать правду, голую правду, вот о том, например, как он сидит сейчас рядом с хулиганами, а до них сидели две девицы, ловили Петрова в мелкой воде, как малька, но он рыба не из дешевых, просчитались девочки, и Леночка просчиталась, если она с ними заодно, нужно вылепить их в слове, все так, как есть, и тогда померкнет даже Некрасов, пусть не померкнет, но малость подвинется, ему хорошо было: страдания кругом, народ, любовь, а сейчас что? Леночка? Девицы? Хулиганы? Мелочь какая-то... Но эту мелочь нужно умело преподнести, нужно подать крупным планом, и тогда она заиграет, тогда все ахнут: вот она, правда! Вот он, настоящий художник! Простите, как его фамилия? Да разве вы не знаете? Петров Владислав Юрьевич! Владислав Петров, если по-литературному. Как, например, Николай Некрасов, Или Иван Тургенев. Или Александр Пушкин. Не думайте, он не лезет в знаменитый ряд, он просто чувствует в себе дремлющую мощь, он тоже знает кое-какую правду о жизни, а правда — это правда, кто бы ее ни сказал. Скажет ее Владислав Петров — и вы поклонитесь ему. Увидите, поклонитесь еще!
Разговор за столом становился все беспорядочней, и все беспорядочней громоздились мысли у Петрова в голове. Он взглянул на своих соседей, и вдруг они показались ему такими милыми, родными, ведь как-никак будущие его герои, славу ему будут делать, да и вообще все мы русские, свои, одного корня, нас, если копнуть поглубже, объединяет вон какая глыбь времен. Ярослав Мудрый, Александр Невский, а под татаро-монголами сколько терпели, вон каких соборов и монастырей настроили, сына Ивана Грозного зарезали в Угличе — и ничего, Сергий Радонежский нас духом укрепил, и мы живы, мы будем вечно жить, Петр Великий прорубил окно в Европу, куда там американцам, они чего хотят? Чтоб цивилизация исчезла? Чтоб не было Гомера? Данте? Микеланджело? Ребята, нам главное — объединиться, взяться за руки — и тогда нас не одолеть, не взять голыми, как мы есть, вот что должен понять каждый. Каждый!
— Верно, земляки? — спросил Петров у соседей.
Они посмотрели на него с явной заинтересованностью. И эта заинтересованность была дорога Петрову.
— Я же слышу — вы москвичи. По разговору слышу. И я москвич. И вот я думаю: кто нас, русских, может одолеть? Да никто на свете! Только нужно держаться всем вместе. Верно, земляки?
— Верно.
— По этому случаю я и хочу угостить вас, ребята. Вы мне нравитесь. Имею я право угостить земляков?
— Имеешь право. Самое законное имеешь право.
— Ну вот то-то...
Разговор, который длился дальше, не весь остался в памяти Петрова, кое-что он так никогда и не вспомнил, но в момент разговора он чувствовал себя хитрой бестией, он знал — он добился своего, втерся в доверие к ним, черт с ними, пусть думают, что он разгулявшийся ханыга, которому деньги девать некуда, плевать ему на деньги, ему главное — в душу к ним пролезть: ведь наверняка хулиганы, по рожам видно, так что, ребята, смело считайте меня дураком, мне это и надо, я сделаю репортаж изнутри ваших шкур, и только ахнут потом в журнале, а уж читатели ахнут тем более.
И эта мысль — написать не о подростках, а о настоящих матерых хулиганах — прочно засела в голове Петрова. Что там Лихачева, Бобров, Зинченко — мелкая рыбешка по сравнению вот с этими, сидящими с ним за столом... Вот о ком надо писать! Можно подать материал так, что вот на их пути встретился настоящий человек, скажем, журналист, который не отвернулся от них, не отмахнулся, как делают это многие, а пошел им навстречу и своей доверчивостью, тонким проникновением в психологию хулиганства, природным умом и смекалкой помог осознать им самих себя, свое место в обществе. Зачем они живут? Для чего? Кому портят жизнь? Против кого выступают, в конце концов? Против самих себя, против своих братьев и отцов, сестер и матерей, против святая святых. Нет, это будет экстра-материал, это будет... Надо вот только получше втереться к ним в доверие — и тогда...
Но тут вдруг выяснилось, что они вовсе не москвичи. А кто? — поинтересовался Петров. Из-под Наро-Фоминска. Ребята, так это же Московская область, все равно земляки, пусть я родом с Урала, но сколько лет уже в Москве, давно столичным жителем считаюсь... А вы-то в Ярославле что делаете? Проездом? И куда путь держите? В Наро-Фоминск?
— Эх, мне бы сейчас в Наро-Фоминск! — забросил хитрую наживку Петров.
— Поехали.
— На чем, ребята?
— У нас машина. Места всем хватит.
— «Волга», земляки?
— Конечно, «Волга».
Дальнейшее тоже покрыто для Петрова некоторым туманом. Но вот что он хорошо запомнил — это то, что сам напросился в Наро-Фоминск, как бы и не беря в расчет, что Наро-Фоминск Бог знает где от Ярославля, не беда — съездит туда и вернется, главное — не упустить «земляков», втереться к ним в доверие, а потом он такой материал выдаст!.. В самое сердце бандитского логова попадет — уж это будет исповедь так исповедь...
...Очнулся Петров в кромешной тьме. С трудом разлепил глаза, ничего не понимая. Впрочем, ощущение тьмы — только в первые мгновения. Отвесную стену дождя разрывали фары — с трудом, еле-еле. Петров наконец осознал: он в машине. Машина неслась со страшной скоростью, несмотря на дождь. Петров только чуть приоткрыл глаза, но не шевелился, словно боясь лишним движением выдать себя. Выдать, что очнулся. Потому что как только очнулся и как только осознал: машина, дорога, дождь — так сразу его окатил ледяной страх. За рулем сидел знакомый детина. Короткая стрижка. Тяжелые покатые плечи. Рядом с ним дремал «земляк». Справа от Петрова дремал второй «земляк». Петров все разом вспомнил, но не мог поверить себе: неужто в самом деле едет с ними? Ночью? В дождь? Не может быть!..
Петров осторожно сунул руку во внутренний карман пиджака — бумажника не было. Во второй раз его облил страх. Он еще раз ощупал карман — пусто. Что там было? Деньги, паспорт, удостоверение, командировочные бумаги... Петров потрогал боковой карман — то же самое. Когда полез в правый карман, очнулся «земляк», тот, что сидел справа. Петров замер. Детина за рулем покосился в зеркальце. Петров понял: тот заметил, что он проснулся.
Петров прокашлялся.
— Куда едем, ребята? — спросил он как бы бодрым голосом, на самом деле голос его изрядно подрагивал.
От его вопроса очнулся второй «земляк», который сидел впереди, рядом с водителем.
Детина за рулем усмехнулся.
— Ты что, забыл, землячок?
— В Наро-Фоминск? — вспомнил Петров, стараясь придать своему голосу спокойствие интонации и тембра.
— Смотри-ка, — толкнул детина соседа, — помнит.
— Вообще-то мне утром в Ярославле надо быть. Вот же дурная голова...
— Да, дурачок ты отменный, — усмехнулся детина.
— Вы что, ребята, в самом деле в Наро-Фоминск едете?
— Да какая тебе теперь разница?
— Как это?
— Ну, едешь и едешь... Мы же тебя не трогаем?
— А бумажник что, на всякий случай прихватили?
— Какой бумажник, землячок?
— С деньгами, с документами.
— Шутишь, землячок?
— Какие шутки?.. Ну, деньги — ладно. Взяли и взяли. Сам виноват. А документы-то верните, ребята.
— Мы у тебя брали? Ты видел?
— Нет, не видел. Но если не вы, тогда кто?
— Витек, когда нас оскорбляют, мы что делаем?
Тот, кто сидел рядом с Петровым, со всего маха ударил Петрова кулаком по лицу.
— Да вы что, ребята?! — закричал Петров.
— А что? — пожал тяжелыми плечами детина. — Что такое?
— Я же к вам со всей душой, я к вам...
— Мы тебя просили?
— Нет, но... — Из носа у Петрова текла кровь, он приложил к нему платок; руки мелко дрожали. Никак не мог он до конца осознать, что это не сон, не шутка — действительность. Жизнь. Да что же это?!
— Видишь, какой ты дурак, землячок. А дураков учат... Верно?
— Вы же не знаете, кто я такой...
— Теперь это не важно.
«Как это?» — так и окатило Петрова.
— Почему не важно? Я ведь не кто-нибудь, я...
— Ты едешь с нами, и этого достаточно.
— Но я не хочу ехать с вами!
— Ну, землячок, это совсем нехорошо. Ты говорил: возьмите, хочу с вами, люблю вас, вы такие мировые ребята, а теперь — не хочу. Обижаешь, землячок. А когда нас обижают, что мы делаем, Витек?
И Петров тут же получил второй удар по лицу.
— Да вы что, в самом деле?! — вскрикнул Петров. — Куда вы меня везете? Я не хочу!
— А чего ты хочешь, землячок? На тот свет не хочешь?
— Ребята, ну хватит, — взмолился Петров. — За что вы меня? Вас же посадят — какой вам смысл из-за меня?
— Нас давно сажают, — усмехнулся детина, — только посадить никак не могут.
— Ну, ладно, забрали деньги, документы, черт с ними. Но отпустите меня!
— Уже не хочешь с нами, землячок? — обернулся детина.
— Нет, — помотал головой Петров, продолжая держать платок у носа. — Зачем я вам нужен?
— Да ты нам не нужен. Это мы тебе зачем-то нужны были. Зачем?
— Жизнь хотел узнать. Понять, кто вы такие...
— Понял теперь?
— Понял.
— Больно понятливый стал. Эх, суслик, ничего ты еще не понял. Не понял, где у таких, как ты, жилка обрывается...
«Ну, все, прикончат, — пронеслось в Петрове. — Неужто так глупо сдохну?»
— Гады вы! — неожиданно — даже для самого себя — тихо произнес Петров. — Сволочи! Ненавижу вас! Всю жизнь ненавидел таких!..
— Та-ак... — взглянул на него в зеркальце детина. — Петушок прокукарекал, курочка снеслась, а? — Он прижал машину к обочине, выключил зажигание, потушил фары. По крыше нещадно и громко колотил дождь. — Ну, Витек, давай, — как бы между прочим обронил он.
Тот, что спереди, и тот, что сзади, вышли из машины. Детина остался за рулем.
— И ты выходи! — скомандовал он Петрову.
Петров вышел. Его трясло как в лихорадке. По лицу сек дождь.
Хлопнула впереди дверца — из машины вылез и детина.
И в тот момент, когда хлопнула дверь, Петрова ударили сзади. Он согнулся. Ударили спереди. Снова сзади. Петров, защищаясь, стал разбрасываться руками по сторонам. И тут его пнули в живот. На секунду Петров потерял жизнь. Ослепление — и сразу мрак. Потом снова били.
— Кончайте его, — расслышал Петров как сквозь вату.
И вот это: «Кончайте его» — пронзило Петрова, будто молнией! Ни тогда, ни позже, никогда в жизни он не сможет объяснить себе, откуда в нем вспыхнула сила, даже не сила — ярость жизни, хитрость ее, изощренность; он вдруг разом озарился ее светом, все понял, все постиг: жить, жить! — и как ужаленный прыгнул в сторону. Прыгнул и побежал. Он не знал, что ему подсказало, какой темный или светлый инстинкт сработал, но он сработал: Петров побежал не по дороге, а в поле, прочь от дороги. Поле было раскисшее; дождь хлестал, видно, не первый час; Петров проваливался в грязь, но бежал; падал, поднимался и снова бежал, не столько слыша, сколько шкурой чувствуя за собой погоню. Он бежал долго, в совершенной темени, в жути, потерял ботинок, бежал так — одна нога в ботинке, другая — без, в носке; кровь кипела в горле — дыхание захлебывалось, но он бежал, он хотел жить. Когда он понял, что погоня отстала: Бог его знает почему, просто плюнули, наверное, чего за ним бежать по грязи, какой смысл, пусть живет, черт с ним, кому нужна его паршивая жизнешка — когда он понял это, он повалился сначала на колени, потом всем телом на землю — лицом в грязь, и тут его затрясло от рыданий как в лихорадке. Потом, чуть позже, он расслышал еле-еле пробивающийся сквозь дождь и темень звук чихающего мотора; не поднимаясь с земли, оглянулся. В далекой дали заметил две резкие, как штыки, полоски света. Вот они качнулись, и машина, взревев мотором, помчалась по шоссе. Она напоминала заводную игрушку. Петров поднялся с земли, его еще продолжало колотить, но он на это не обращал никакого внимания. Из своей темноты, как зверь из потаенного логова, он наблюдал за охотниками, которые совсем недавно могли лишить его света, а потом плюнули: живи! И он жил. Он чувствовал это не каждой жилкой, а теменью нутра, его издонностью, где в жестокой схватке дышат друг на друга жизнь и смерть. Жизнь победила, а смерть затаилась, и вот эту темь и глыбь животного инстинкта — живу! — Петров и ощущал. Жизнь — это когда отступает смерть. если смерти нет рядом, жизнь — это не вполне жизнь.
Кажется, по лицу Петрова до сих пор бежали слезы; а может, это были только струи дождя; он сам не понимал...
Он побрел на шоссе; но побрел не перпендикулярно ему, а по кривой, неостывшим сердцем ощущая возможную опасность: охотники могут вернуться... Он шел в противоположную им сторону, но изредка оглядывался: не показались? нет? Но, слава Богу, никого не было. И он брел и брел, беспрестанно проваливаясь в пашню, в одном ботинке и в одном носке, даже и не пытаясь, естественно, искать вторую туфлю, — куда там, смешно и думать! Когда он выбрался наконец на шоссе, ровное, асфальтовое шоссе, он присел на обочину, решая, что делать дальше: идти или ждать какую-нибудь попутку? Горело лицо; потрогав его ладонью, Петров тут же отдернул руку — будто его обожгли: наверно, весь был в ссадинах. Болело тело; особенно верх живота, куда ему пнули ботинком. Ну же и сволочи! — подумал Петров. Он подумал еще, без всякой связи с предыдущей мыслью, не выбросить ли ему и вторую туфлю, но решил: не надо. В одних носках, осенью, в дождь, на асфальте он будет выглядеть просто смешно, если остановится какая-нибудь машина; а если будет в одной туфле, сразу поймут: что-то случилось с человеком...
Петров поднялся и, несколько переваливаясь, как утка (из-за того, что был в одном ботинке), побрел по шоссе. Дождь шел сплошной стеной, нигде не было ни полсвета, и Петров с удивлением впервые в жизни заметил, что дождь светил сам по себе, особенно, когда глядишь на асфальт: там тоже ничего не видно, но, может быть, капли, ударяясь о землю, в брызгах своих отбрасывают в пространство тончайшие нити света, иначе как объяснить, что в кромешной тьме Петров видел не только дорогу, но кое-где даже придорожные кусты, а то и сгустки леса, вдруг проступавшие в неведомо каком — далеком или близком — пространстве?
Сколько он брел, Петров не знал (часы он потерял; а может, «земляки» сняли), во всяком случае по ощущению — очень долго, пока наконец сзади не расслышал гул мотора. Да и ничего удивительного, что так долго не было ни одной машины: кого заставишь ехать в такую погоду? Петров остановился; наверное, здесь был пригорок, потому что шум мотора различался все явственней, а света фар все не было. Наконец из темноты, совсем рядом, полоснул свет. Петров поднял руку. Он видел, слышал, чувствовал — машина сбавила скорость; подъезжая к Петрову, она, кажется, даже начала останавливаться и вдруг взревела и как бешеная пронеслась мимо. Петров глазам своим не верил. Неужто не видно, в какой он беде? Его охватила поначалу злость, а потом тончайшая грусть, как всегда бывает с человеком, когда ему открывается еще одна истина о несовершенстве мира. «А если б подыхал тут? Тоже проехали бы?» И знал, понял: вполне возможно. Представь, ты едешь сам: ночь, темень, дождь, на дороге — Бог знает где от города — стоит мужик, грязный, в крови, в одной туфле — хватит мужества остановиться? Ну вот то-то. Петров махнул рукой и побрел по дороге дальше. Неожиданно ему стало плохо; он даже сам не сразу понял это. Остановился, дышать нечем — и тут его начало выворачивать; он сел прямо на дорогу; потом, когда все прошло, когда тело, особенно ноги, опутались мелкой дрожью, он чуть отсел в сторону и, пригоршнями хватая воду в ближайшей луже, умылся. И тут снова услышал шум мотора. Поднялся. Выставил перед собой руку. И опять повторилось прежнее: машина притормозила, Петров успел заметить внутри кроме шофера женщину с ребенком на руках, будто мадонну, но тут же шофер дал газ, и счастливчики, спрятанные от дождя железной непромокаемой крышей, пронеслись мимо Петрова
Больше Петров не голосовал. Несколько машин прошли со стороны Ярославля, три — на Ярославль, и ни одна не остановилась. И наплевать, решил Петров. Если бы не живот, который ломило не на шутку (видно, били по солнечному сплетению), Петров, наверное, мог идти и идти так бесконечно. Странное дело, он чувствовал душевный подъем, непонятную просветленность, словно открылось ему что-то совершенно новое о жизни. А открылась ему навстречу как бы сама жизнь, ее объятия: жил, жил и не знал, что такое жизнь, и вдруг чуть не потерял ее — и сразу прозрел: вот она, истина! Он выглядел сейчас, как оборванец или бродяга, грязный, избитый, обессилевший, но внутри у него разжигалась и даже жгла душу радость: ничего, ничего, мы еще поживем на свете, мы еще посмотрим, кто кого!
Вот в такой момент, когда он испытывал подобное жжение внутренней радости, вдруг и остановился рядом с ним грузовик. Петров оглянулся — в кабине сидел молодой парень, лет двадцати двух, не больше, сидел один — и вот ведь, не испугался, сбросил газ.
— Ну, чего стряслось? — крикнул парень, приоткрыв дверцу и высунувшись из кабины.
— Подбрось до города, — вместо ответа попросил Петров. — Не бойся, я нормальный.
— Да я и не боюсь. Садись, — показал шофер на сиденье.
— Ты чего везешь? — спросил Петров, когда захлопнул за собой дверь.
— Уголь.
— Под дождем?
— Под брезентом. Слушай, да ты на себя посмотри, а потом вопросы задавай, — усмехнулся парень. — Кто это тебя так угваздал? — И он врубил скорость. Грузовик понесся по шоссе, разрезая дождь и темноту.
— Да так, друзья-приятели.
— Хороши друзья. Знаешь хоть их?
— В том-то и дело, что нет. В Наро-Фоминск с собой взяли.
— В какой Наро-Фоминск? — покосился удивленно парень. — Эта дорога на Кострому.
— Ну, врали, значит. Завезли, избили и выбросили. Ограбили в придачу.
— Ты хоть знаешь, какой километр от Ярославля?
— Какой?
— Восемьдесят третий.
— Далеко увезли, подонки.
— А ты кто, если не секрет?
— Журналист.
Шофер оглядел Петрова повнимательней. Не сбрасывая скорости, снял с себя телогрейку, подал Петрову.
— Накинь. Смотри, дрожишь весь...
— Спасибо.
Вскоре Петров пригрелся, его сморило, и он задремал. Очнулся — шофер толкает в бок.
— Слышь, друг. Приехали. Куда тебя везти-то?
Петров огляделся: начинались пригородные застройки Ярославля. Светало. Дождь кончился. Петров назвал адрес. Он помнил его наизусть, столько из-за него пришлось натерпеться. Никогда в жизни не думал, что придется воспользоваться им. Но куда денешься в таком виде? Не в гостиницу же ехать?
— Ну, вот и твой дом. Счастливо! — пожелал шофер. — Смотри, журналист, с нашими ребятами осторожней. Могут и на тот свет отправить.
— Спасибо тебе! Не знаю, как тебя зовут.
— Николай.
— Спасибо, Николай! Будь здоров! Красивой тебе невесты!
Петров сразу нашел нужный подъезд, как будто бывал здесь миллион раз. А между тем не был ни разу. Второй этаж. Квартира сорок. Нажал на звонок. Больше всего боялся, как бы не увидели соседи. И еще об одном молил — чтобы Наталья была одна. Впрочем, даже если не одна, другого выхода не было. Петров еще раз нажал на кнопку. Наконец за дверью послышалось движение. «Дома», — облегченно вздохнул Петров.
— Дмитрий, ты? Я же сказала — не приходи, не пущу.
Петров молчал. Не знал, как начать.
— Кто там? — насторожилась Наталья (голос ее он сразу узнал). — Дмитрий, ты?
— Это я, Петров. — А что еще он мог сказать?
— Какой Петров? — несколько испуганно спросила Наталья.
— Петров. Владик. Ну, помнишь? Журналист из Москвы.
Наталья щелкнула замком, открыла дверь.
— Ой! — вскрикнула она и тут же в страхе захлопнула дверь.
Он успел подставить ногу.
— Это я, Петров... — прошептал он. — Не узнала? Не бойся, это я, Владик...
Она с осторожностью снова приоткрыла дверь.
— Ты-ы? Откуда? Что с тобой?! Ты весь в крови...
Петров шагнул через порог.
— Ой, что же я? Проходи, проходи... Ничего не пойму... Откуда ты? Что с тобой?
Перед входной дверью висело большое настенное зеркало, и вот тут, взглянув на себя, Петров действительно ужаснулся. Лицо в ссадинах, в кровоподтеках, а самый страх оттого, что все это вперемешку с грязью. Замшевый пиджак и описать невозможно — задубевший кусок глины. Джинсы порваны, изваляны в грязи так, что стоят колом. И — один ботинок. Вторая нога — просто в носке. Носок — чистая земля, мало этого — порван, из дыры безобразно торчит большой палец.
— Ты одна? — спросил Петров.
— Да, — кивнула она. Он не узнавал ее: тогда, в первую их встречу, она была строгая, серьезная, неприступная; а тут стояла перед ним испуганная, с растрепанными волосами, в примятом домашнем халате домашняя женщина.
Он опустился на стул — благо он стоял рядом.
— Откуда ты? Что с тобой? — в который раз повторила Наталья.
Петров откинул голову назад, закрыл глаза.
— Дмитрий — это кто? — спросил он, не открывая глаз.
— Это мой муж. Я рассказывала тебе. Мы разошлись, а теперь он ходит, умоляет...
— Он, кажется, военный у тебя?
— Да. Но при чем тут он? Ты раздевайся, Владик. Снимай с себя все. Я сейчас...
Она бросилась в ванную, включила кран, чем-то загремела, зазвенела... Петров почувствовал: так хочется заплакать.
Вернулась она быстро.
— Ну, что ты? Раздевайся... Я пустила горячую воду... Что случилось, Владик?
— Как видишь, избили, — усмехнулся он.
— За что?! Как ты вообще оказался в Ярославле?
— Приехал в командировку.
— И не объявился?
— Вот — объявился.
— Ладно, ладно, все разговоры потом... — торопливо заговорила Наталья. — Ты идти можешь?
— Конечно. — Он открыл глаза. — Что, Наталья, не узнала меня?
— Ой, не узнала! Честное слово — как увидела, испугалась!
Он снова усмехнулся. Наклонился, расшнуровал ботинок.
— А второй где? — спросила Наталья.
— Там, — вяло махнул рукой Петров. — Далеко. Покоится на ярославском поле сражения.
— Ну ладно, ладно, — остановила его юмор Наталья. — Пойдем.
Оставляя на полу следы, Петров пошлепал в мокрых носках за Натальей.
— Вот мыло, мочалка. Полотенце. Все понял?
Он кивнул: да. На слова, казалось, не было сил.
— Халат можешь вот этот накинуть. Ну, счастливо. Одежду брось вот сюда, в угол. Я потом займусь ею...
Наконец дверь за ним закрылась. Он сбрасывал с себя одежду, как сбрасывает шкуру змея, — буквально сдирал ее.
Потом шагнул в ванну, в крутую горячую воду, окунулся с головой. И не стерпел резкой боли — вскрикнул невольно, застонал.
— Ты что? Что ты? — насторожилась за дверью Наталья.
— Ничего, ничего... нормально... — поморщился он.
Кожу на лице саднило так, что Петров с трудом сдерживал себя, чтобы не вскрикнуть. По возможности старался меньше мочить лицо. Но как можно не мочить его? Все равно голову надо мыть, голову-то, может, в первую очередь...
Он взял себя в руки — и плюнул на боль. И забыл о ней.
И сразу ощутил, какое блаженство вливается в него, чем больше он растворяется телом в горячей воде. В какой-то момент он, кажется, даже отключился, похоже — задремал. Во всяком случае — потерял ощущение времени... Тело его изнывало одновременно болью и наслаждением: на боль он перестал обращать внимание и поэтому вбирал в себя только блаженство... Потом начал мыться. Мыло, попадая на ссадины и раны, рвало кожу так, будто ее сдирали с тела наждачной бумагой. Петров морщился, но терпел. По крайней мере, на один раз у него хватило силы воли намылить голову, лицо, шею, а после он по макушку нырнул в горячую воду. Чуть ниже грудной клетки, как раз в ложбине, остался след от ботинка; верней — след удара: большое лилово-синее пятно. Петров стискивал зубы, когда задевал мочалкой это место. Наконец он спустил воду, стал обливаться под душем. Тело горело, раны дергало. Петров осторожно вытерся полотенцем, накинул махровый халат. Халат, конечно, был не по росту, но уж тут ничего не поделаешь. Он вышел из ванной.
— Боже, что они с тобой сделали! — воскликнула, покачивая головой, Наталья. Теперь, когда он отмылся от грязи, ссадины и раны еще больше открылись. — Владик, нужно обязательно йодом, — забормотала она.
Он всю жизнь боялся йода; вообще боялся всякой физической боли, хотя с виду был мужественный: высокий, стройный, красивый...
— Может, так затянется?
— Да ты что? Надо обязательно для дезинфекции. Иди сюда.
Она посадила его на стул посреди кухни, вытащила из аптечки йод. Прижигая раны, она нечаянно касалась его грудью, — он морщился от боли и волновался от ее прикосновений.
— Потерпи, потерпи немного... Еще чуть-чуть, — пришептывала Наталья.
Потом он сказал:
— Если можно, я лягу спать.
— Ну, конечно, конечно. О чем говорить? Только знаешь, — смутилась она, — я думаю, тебе нужно сначала выпить. Для профилактики, понимаешь?
— У тебя есть?
Она достала из холодильника початую бутылку, налила ему в стакан.
— А теперь спать, — сказал он.
Когда она проводила его в комнату и он лег, то глаза у него сами собой тотчас закрылись.
— Разбуди меня без пятнадцати десять. Можешь?
— Конечно.
— Пожалуйста... разбуди... — И он провалился в сон. Как в небытие.
Было начало седьмого утра.


Разбудила она его точно, как обещала. Он с трудом открыл глаза.
— Спи. Зачем тебе подниматься? — пожалела его Наталья.
— Подай, пожалуйста, телефон.
Опершись на локоть, набрал нужный номер.
— Елена Васильевна? Доброе утро! Это Петров. Не искали еще меня?
— Нет, нет, как договаривались. В десять ноль-ноль.
— Елена Васильевна, у меня тут появилась одна идея...
— Слушаю вас, Владислав Юрьевич.
— Хочу сделать вам один подарок.
— Что вы, Владислав Юрьевич, какой подарок... Даже и не думайте!
— А вы послушайте, Елена Васильевна. Хочу предоставить вам возможность отдохнуть от меня дня три-четыре.
— А именно?
— У меня возник один любопытный план — поработать одному. Нашел интересного героя. Но работать с ним нужно осторожно.
— Я могу помешать?
— Не хочется вас обижать этим словом. Но, поймите сами, излишняя осторожность, предусмотрительность, что ли, не повредит.
— Ну что ж, я все поняла, Владислав Юрьевич. Работайте так, как вам удобно. В любой момент, если понадобится моя помощь, сразу звоните. Я всегда к вашим услугам.
— Спасибо! И самое главное — спасибо, что не обиделись!
— Ну что вы, что вы, Владислав Юрьевич... Разве я не понимаю? Работа журналиста — работа не из легких. Требует определенных жертв.
— Да, да... Кстати, Елена Васильевна, как дела с Бобровым?
— Пока ничего нового, Владислав Юрьевич. Пропал, как в воду канул. Теперь всецело займусь им.
— Странно, очень странно... Куда же он мог деться? Во всяком случае — желаю удачи! Если что — я вам позвоню. Всего доброго!
— До свиданья, Владислав Юрьевич! Не забывайте нас!
Петров положил трубку, облегченно вздохнул.
— С этим, кажется, все улажено.
— А кто эта Елена Васильевна? — как бы между прочим спросила Наталья.
— Да сопровождает меня везде. Слушай, — обратился он к Наталье, — у тебя можно будет переждать несколько дней? Пока вот это все, — он показал на лицо, — не затянется?
— Конечно. О чем разговор.
— А муж?
— Дмитрий? При чем тут он? О нем не беспокойся — это вчерашний день.
— Спасибо. Тогда у меня к тебе просьба.
— Какая?
— Ты можешь сходить в гостиницу и забрать мои вещи? Там немного — плащ, «дипломат», спортивная сумка. Я туда позвоню...
— Конечно, могу. Только отдадут ли мне?
— Об этом не беспокойся. Телефонный справочник у тебя есть?
Найдя нужный номер, он позвонил администратору гостиницы.
— Добрый день. С вами говорит журналист из Москвы. Да, Петров Владислав Юрьевич. Спасибо, что запомнили. У меня небольшая просьба: сейчас к вам зайдет девушка, секретарь, передайте ей, пожалуйста, из номера мои вещи. Да, уезжаю. Понимаете, срочные дела в области. За проживание все уплачено. Ну, спасибо большое! Обязательно еще приеду, как же... До свиданья!
Наталья смотрела на него во все глаза.
— Ну, ты и актер!
— Поневоле станешь, когда рожа на блин похожа. Так что, Наталья, будь добра, заскочи, ладно?
— Хорошо, все сделаю. А ты спи.
— Спасибо. Буду спать.
— Если проснешься — меня нет, поешь что-нибудь сам. Найдешь в холодильнике.
— А ты где будешь?
— Ну, милый мой, ты совсем забыл: я ведь работаю. Часов в шесть вернусь. А может, и раньше сегодня. Постараюсь отпроситься.
— Постарайся. — Он улыбнулся. И тут же невольно застонал.
— Больно? — пожалела она.
— Есть немного. Ладно, сплю. Все. — Он закрыл глаза.
Она смотрела на него, чуть склонив голову, с легкой жалостливой улыбкой. Потом вышла, а когда хлопнула входной дверью — он уже не слышал, спал.
...Проснулся Петров оттого, что услышал чьи-то шаги — совсем рядом, у изголовья. Открыл глаза. На краешке стула, улыбаясь, сидела Наталья. Шторы были полузакрыты, в комнате настаивались сумерки.
— Который час? — встрепенулся Петров.
— Неужели ты так и не вставал? — продолжала улыбаться Наталья.
— Нет.
— Ну и засоня... Шестой час, а ты все дрыхнешь. Вставай, я столько вкуснятины принесла. Сейчас будем ужинать.
— А я заслужил? — Петров, кажется, оживал, раз начал потихоньку шутить.
— А вот этого я не знаю. Но ты мой гость. А гостей нужно хотя бы раз в день кормить, чтобы они не умерли с голоду.
— А то еще хоронить придется, — в тон ей добавил Петров.
— Нет, этого мы не допустим. Ну, вставай! Я пошла пока на кухню...
Петров накинул халат и хотел было уже выходить из комнаты, как Наталья снова вернулась, держа на руках, как подарок, выстиранную и выглаженную одежду Петрова: брюки, рубаху, майку, трусы, носки.
— Что это? — пробормотал Петров.
— Не узнаешь? На — одевайся.
— Когда ты успела? — Он не верил своим глазам.
— Утром еще. Когда ты спал...
— Ну, ты даешь! — в искреннем восхищении воскликнул Петров. — Да тебе цены нет! Слушай, познакомь меня со своим Дмитрием. Хочу взглянуть на человека, который решился разойтись с такой женой.
— Не стоит он того, чтоб с ним знакомиться.
— Плохой?
— Просто недочеловек еще.
— Как это? — поразился Петров, услышав слово, которое показалось ему необычайно ярким, емким.
— Да что о нем говорить... Лучше одевайся, и идем ужинать.
Белье пахло чистотой, утюгом, оно туго облегало тело, наполняя его бодростью, свежестью. А джинсы, слегка севшие после стирки, буквально обтекали ноги, сидели на Петрове как литые. Ай да Наталья! Не только постирала, но и заштопала, и выгладила, — а где заштопала, даже и не видно. Ярко-розовая рубашка (жаль, запонки потерял), приталенная по моде, сидела на нем тоже как влитая, и Петров почувствовал себя заново рожденным.
— К тебе можно? — спросила из-за двери Наталья.
— Ну, еще бы! — радостно закричал он.
Она вошла, держа в руках новые темно-коричневые, с фигурными пряжками, туфли.
— Что это? — оторопел Петров.
— Туфли. Не босиком же тебе ходить.
— Ты — купила — мне — туфли? — выделяя каждое слово, проговорил пораженный Петров.
— Купила. По знакомству, конечно.
— Да откуда ты знаешь мой размер?!
— А твой старый ботинок? — Она кивнула за дверь. — Вон валяется под порогом.
— Ну, Наталья, век мне не рассчитаться с тобой! Если б можно, расцеловал бы тебя!
— В чем же дело?
— Можно?!
— А что ты так удивляешься?
— Ты же была такая недотрога...
— А ты хотел, чтобы я с первого раза бросилась незнакомому мужчине на шею?
— Да черт его знает, чего я хотел... — Он подошел к ней и по-братски трижды расцеловал ее в щеки. — Спасибо, Наталья! Спасибо, что ты есть на свете!
— Ой, задушишь! — притворно закричала она и зарделась розовым румянцем.
Петров сел на стул.
— Можно надевать?
— Конечно!
Туфли были прекрасные, югославские, богатые, и сидели на ноге так, как будто он сам их десять раз примерял, прежде чем купить.
— Слушай, да таких и в Москве не найдешь.
— Я же говорю — по знакомству достала.
— И дорого стоят?
— Пусть это тебя не волнует. Это мой подарок.
— Ну, слушай, это уж слишком... Я подарков от женщин не принимаю.
— А от меня примешь! — Она смотрела на него так, будто она была его мать, а он — любимый, но не совсем послушный сын.
— Но это же разорение для тебя...
— Да о чем ты говоришь!
— Нет, правда...
— Все, забыли об этом. Пошли. — И она, как маленькому, подала ему руку. Пришлось подчиниться, и Петров, став в туфлях еще выше и стройней, зашагал следом за Натальей. В коридоре он увидел свой плащ, «дипломат», спортивную сумку.
— Забрала?
— Конечно.
— Нет, ты просто клад какой-то, а не женщина. Откуда ты такая взялась?
— Ниоткуда. Вот, в Ярославле живу.
На кухне, оглянувшись на Петрова (здесь горел яркий свет), Наталья рассмеялась.
— Нет, не могу! Как же они разукрасили тебя!
— Смешно?
— Знаешь, извини, но, ей-богу, смешно! Никогда бы не подумала, что такое могут сотворить с тобой. С тобой!
— Между прочим, то же самое думал и я.
Кухонный стол был уже сервирован. Две тарелки, две вилки, два ножа. Тонко порезанный лимон, густо посыпанный сахаром. Открытая банка шпротов. Маринованные огурцы и кочанная капуста. Маслины. («Маслины-то откуда?» — присвистнул про себя Петров.) Посредине — коньяк, две серебряные рюмки с позолотой изнутри. И по всей кухне — аромат жареного мяса.
— Садись... С минуты на минуту будет готово мясо... По-польски!
— Ну и ну! — только и сказал Петров.
— Нравится? — спросила она. — Знаешь, я давно не сидела по-человечески. В гости ко мне ходят редко, разлюбила гостей, мужа не пускаю, мама приезжает редко, вот так и живу... И все будни, будни... А сегодня наступил праздник!
— Как раз в честь праздничка и Петрова побили, — вставил он.
— Ну, наверное, Петров заслужил, вот его и побили.
— Петров заслужил медаль, а не синяки под глаз. Товарищ Петров ради сенсационного материала влез в бандитское логово, а его не поняли. Избили, а в придачу забрали еще бумажник.
— И много там было денег?
— Дело не в деньгах. Хотя и в них тоже. Главное — там был паспорт, журналистское удостоверение, командировочные бумаги.
— Как же ты теперь? — В огорчении за него она даже присела на краешек стула.
— А черт его знает. Паспорт — ладно, заплачу штраф. А вот за удостоверение выговор влепят. Да еще за командировку как-то отчитываться надо...
— Может, тебе в милицию заявить?
— Смеешься? Уж тогда меня точно с работы выгонят. Чтоб голову не терял... Ладно, Бог с ним, перебьюсь как-нибудь. На билет у тебя денег возьму. Если дашь взаймы, конечно.
— Господи, нашел о чем беспокоиться...
— Ну и вот. А остальное перемелется. Как говорится: нет худа без добра. Тебя вот повидал.
— А без этого неужели не зашел бы?
— За кого ты меня принимаешь? Петров никогда не забывает друзей. — Хотя про себя знал, что никогда не пришел бы сюда, если бы...
— Какой я тебе друг? Кто я вообще такая? Так, не поймешь что...
— Наталья, ты самая замечательная женщина, какую я знаю. Ты бескорыстная. Ты настоящая. — И, кажется, Петров говорил это вполне искренне.
— Ой, не говори... — махнула она рукой и покраснела. И тут же, без перехода: — Что это я... Мясо-то готово... Сгорит еще... — И скорей к сковороде.
Мясо в самом деле было готово. Обжаренное в сыре и яйце, оно издавало такой аромат, что у Петрова поневоле потекли слюнки. Впрочем, если вспомнить, он ведь со вчерашнего дня ничего не ел, так что мало удивительного...
К мясу Наталья положила красную капусту, сочную и ароматную. «Знаешь, почему она такая? Потому что мама маринует ее вместе со свеклой...» И огурцы — тоже очень странно — были красные, когда их надкусишь. «Тоже поэтому. Мама маринует все вместе: огурцы, морковь, свеклу, капусту в кочанах. Получается чудо!..» — «Да, чудо...» — соглашался Петров. Налили по рюмке. «За встречу?» — «За встречу!» И потом набросились на еду, верней — набросился Петров, потому что был голоден как волк. Когда немного утолили голод, поглядели друг на друга, Наталья улыбнулась.
— Странно, — сказала она.
— Да, странно, — согласился он.
— А что тебе странно? — спросила она.
— Все странно. Вчера, ночью, в дождь Петрова убивали; а сегодня Петров сидит у тебя, ест мясо, как будто ничего и не было... Странно, очень странно!..
— А мне странно, что ты у меня. Я думала, когда мы еще увидимся с тобой...
— Почему ты разошлась с мужем?
— Тебе в самом деле интересно?
— Конечно.
— Видишь ли, у нас была машина. И однажды мы разбились...
— Да ты что?! — поразился Петров.
— Да, было. Я долго лежала в больнице, потом мне сделали операцию. И Дмитрий ушел от меня.
«Вот оно что... — понял он наконец. — А я-то думал, дурак...»
Там, в Москве, когда он заметил (только утром заметил), что она прихрамывает, ему стало не по себе. Он только подумал тогда: слава Богу, ничего не было, пронесло...
— Он ушел, потому что ты стала... — Он хотел сказать: «...прихрамывать», но не решился. Наталья и не дала договорить, сказала быстро:
— Да, поэтому... Но разве ты заметил? — Она густо покраснела.
— Для меня это ничего не значит, — соврал он. Верней, так: сейчас это для него ничего не значило, а тогда, в Москве, когда он увидел, что она прихрамывает, ему стало действительно не по себе.
— Знаешь, я так стесняюсь этого... Мне кажется, я и людей разлюбила поэтому.
— Ты разлюбила людей? Расскажи кому-нибудь другому. Если хочешь знать, в детстве я два раза ломал обе ноги. И ничего. — Он приврал, конечно.
— Правда?
— Правда.
— Ты хороший, — сказала она. Она все поняла.
— Я отвратительный, — сказал он. — Я еще тогда говорил тебе. Если бы люди могли заглянуть мне в душу, они бы ужаснулись.
— Ты наговариваешь на себя.
— Нет, — сказал он. — Но мне жаль себя. Мне просто жалко самого себя, уж и не знаю, почему, и поэтому я мирюсь с собой.
— Я заметила уже тогда: ты хочешь казаться хуже, чем ты есть. Почему? Не надо, Владик.
— Представь себе, я говорю сейчас правду. Но мы так устроены: когда говорим правду — нам не верят, а когда лжем — то верим даже сами себе.
— Не говори, я знаю, какая у тебя душа.
— Какая?
— Она болит у тебя за других людей. Я это чувствую. Я говорила тебе: я читала многие твои очерки.
— В очерках я лгу.
— Это неправда!
— Да, лгу.
— Тогда я ничего не понимаю...
— Да, ничего не понимаешь... И не только ты. Я сам ничего не понимаю. Представь себе, сегодня ночью меня могли убить. Я жив. Я у тебя. Почему же я не перерождаюсь? Почему со мной не происходит чуда?
— Я больше не хочу об этом, — сказала она.
— Хорошо, — согласился Петров.
— А у меня сюрприз для тебя! — оживилась Наталья. — Ты можешь подождать минутку?
— Конечно.
Она быстро вышла из кухни. Он не смотрел ей вслед, чтоб не смущать ее, чтоб не думала, что он обращает внимание на ее прихрамывание.
Через несколько минут она появилась в проеме двери. Она появилась счастливая, улыбающаяся, а ему стало не по себе. Вот сейчас ему действительно стало не по себе.
— Узнаешь? — спросила она.
Он кивнул. Хотел сказать: да, конечно, но как-то не получалось пока сказать что-нибудь.
— Как я тебе благодарна! — воскликнула она. — Какой у тебя вкус! Ты просто чудо, Владик! Я жду не дождусь зимы, когда смогу надеть ее!
Она стояла в шубе. В той самой шубе, в которой он давным-давно привык видеть свою жену Люсьен.
— Я тебе нравлюсь? — улыбалась Наталья.
— Очень, — кивнул он.
— Только говори правду! — погрозилась она пальцем. — Женщине нужно говорить правду, когда она хвастается своими нарядами.
— Я говорю правду, — лгал Петров.
То есть он, конечно, не лгал... Впрочем, нет, лгал. Сам черт не разберет, какое у него сейчас было состояние...
— Можно, я посижу в ней?
— Ну конечно.
— Тебе трудно было достать ее?
— Нет, не очень, — сказал Петров. Какой там трудно, усмехнулся он про себя: взял у жены и послал тебе.
— А почему ты грустный? — спросила она.
— Я не грустный, — ответил он. — Я просто задумался.
— Вспомнил, как мы познакомились?
— Да, и об этом тоже.
— Ах, это было забавно. И вообще весь тот вечер... и ночь у Юрика Устьянцева. Ты тогда обиделся на меня?
— Нет, что ты.
— Обиделся, я знаю. Но что поделаешь, если я такая. Я не могу ни с того ни с сего лечь с мужчиной в постель.
— Ты меня тогда восхитила.
— Правда?
— Когда я встречаю таких женщин, как ты, у меня появляется уважение к людям.
— Может, ты и сейчас обманываешь?
— Нет, сейчас не обманываю.
Они чокнулись серебряными рюмками. И послушали серебряный звон.
— Ты удивился, когда получил от меня деньги?
— Нет, не очень. Мы же договаривались.
— А ты знаешь, я долго колебалась. — («Ты правильно колебалась», — думал Петров) Думала: вдруг ты просто так сказал, для красного словца. А мне очень хотелось именно такую шубу. Женщины становятся дурами, когда дело касается тряпок. Правда?
— Во всяком случае — похоже.
Разве мог он рассказать кому-то, как, получив от нее пятьсот рублей, чертыхался про себя. А потом пришла в голову странная идея: забрать шубу у жены и выслать этой дуре. (Тогда он считал ее дурой. Но не сейчас.) Позвонил Юрику Устьянцеву, фотокору, другу по редакции: Юрик, выручай, уговори мою жену продать тебе шубу, скажи: точно такая нужна твоей сестре. А жене пообещай: достану новую, — она давно просит у меня новую, согласится. Шубу у жены они купили за четыреста рублей, сто рублей прогуляли с Юриком и потом шубу отослали в Ярославль.
— Опять ты грустный, — сказала Наталья. — Ты устал?
— Немного.
— Может, пойдем спать?
— Нет, посидим еще немного.
Это «пойдем» вдруг странно взволновало его. Он не ослышался? Она сказала: «Пойдем»? Неужто на этот раз все произойдет без всяких проблем? Тогда, когда они с Юриком познакомились с Натальей и ее подругой Сашей на Савеловском вокзале и поехали потом к Юрику в гости, Наталья была совсем другая. Неприступная. Гордая. Серьезная. Хотя и призналась Петрову, что знает его по очеркам. Очень любит его писанину, муру эту. Он плюнул тогда на нее. Лег спать, а она всю ночь просидела за столом. Юрик был с Сашей. Хотя, положа руку на сердце, Саша хотела быть с Петровым. Она сама сказала об этом. Но что поделаешь: женщин они распределили заранее: маленькому Юрику — маленькая Саша, высокому Петрову — высокая Наталья. Чушь какая-то. И главное — пообещал тогда Наталье достать американскую шубу. Сказал: для него это плевое дело. Хвастался, чтоб добиться своего. А своего не добился. И шубу пришлось у жены конфисковать...
Так мог ли он после этого искать Наталью в Ярославле? Да ни за что на свете не появился бы у нее, если бы...
Если бы вчера, то есть сегодня ночью, чуть не убили.
Чуть не убили — и он пополз к ней.
Потому что больше во всем Ярославле не было ни одной родной души. Потому что знал: она примет. Знал: он действительно нравится ей. Потому что почувствовал еще тогда: она хорошая, настоящая. А о себе знал: мерзавец. Пусть не всегда, но временами — точно мерзавец. Как же он мог искать ее? Чтоб увидеть вот в этой дурацкой шубе, которую столько лет привык видеть на плечах жены Люсьен?
Как вообще он может смотреть Наталье в глаза?
А между тем — смотрит. Сидит, пьет коньяк, разговаривает. Приняла его, вымыла, вычистила, спать уложила, туфли купила, ужином угощает — и каким ужином! Что же это? Как понять все? Как осознать? Непередаваемо...
— А как ты живешь в Москве? — спросила она. — Ты ничего о себе не рассказываешь.
— Да как живу... Живу помаленьку.
— Как твой сын?
«Неужели я и о сыне рассказывал? Значит, рассказывал...»
— Виталька-то? Уже в шахматы меня обыгрывает.
— Смотри, какой молодец... А ты хорошо играешь?
— Вообще-то неплохо.
— Ты первый пойдешь ложиться или я? — неожиданно, совсем не в русле разговора, спросила Наталья.
Он посмотрел на нее пытливо, на этот раз она глаз не опустила, встретила его взгляд спокойно, со спокойной уверенностью в себе и в нем.
— Я, — сказал он. — Если ты не возражаешь...
— Тогда иди. А я пока тут немного уберу...
Он встал и хотел выйти. Она встала тоже. Они были близко друг от друга, совсем рядом. Но он не мог обнимать ее в этой шубе.
Он шутливо нажал ей на кончик носа.
— Я тебя жду.
Она обморочно вздохнула и рассмеялась.
— Хорошо. Я скоро.
Петров уже освоился в ее комнате, выключил большой свет, зажег настольную лампу. Поставил пластинку. Шарль Азнавур пел томно, грустно. Петров разделся и лег в постель.
Потом пришла Наталья.
— Не смотри, — попросила она.
— Не смотрю, — сказал он, но продолжал смотреть.
Он не мог не смотреть на красивую женщину. Красота, говорил Петров, это единственное, чего человек не должен стыдиться. Всего остального он стыдиться обязан. Даже жизни своей он обязан стыдиться...
...Потом, когда она забылась на его плече, Петров мучительно хотел обнять мыслью всю жизнь разом, целиком, мгновенно. Но это, конечно, было невозможно, и у него даже ломило виски от дум. Он чувствовал: с этой женщиной ему было хорошо и покойно, как давно уже не бывало в жизни. Но в том-то и дело, что такое происходило с ним с каждой новой женщиной. Сейчас он вполне мог представить себя мужем Натальи, а жена Люсьен и даже сын Виталька уходили в какую-то совершенно иную жизнь, как бы нереальную, ненастоящую: он чувствовал, что мог бы все бросить, остаться здесь, в Ярославле, жить с Натальей, начать все заново, и никто ничего не будет знать о нем, как никто нигде не знает, что он здесь сейчас, сию минуту, — а какая от этого будет разница? Он может жить там, может — здесь, и нет никакой разницы, потому что дело не в женах, не в женщинах, не в детях, а в нем самом. А в нем-то, собственно, какая еще загадка? Да никакой. На его месте тут мог спать любой другой, как любой другой может спать рядом с его женой.
Вот вчера его могли убить — что изменилось бы? Ну что?!
Просто не стало бы его, Петрова, а мир остался бы прежним, совершенно безучастным как к жизни, так и к смерти Петрова.
...Среди ночи проснулась Наталья, шептала ему:
— Ах, Владик, если бы ты знал, как я хочу любить кого-нибудь по-настоящему, сильно, если бы ты знал, мой милый...
Во сне она плакала.
А потом уснул и Петров.
...Разбудил их звонок. Резкий. Тревожный. Наталья встрепенулась:
— О Господи, неужто опять приплелся...
Она накинула на себя халат, вышла в коридор.
— Дмитрий, ты? Кто там?
— Открой... — услышал Петров жалобный мужской голос. На всякий случай все в Петрове разом напряглось и насторожилось.
— Я же говорила — не приходи, не пущу!
— Наталья...
— И прекрати будить меня по утрам! Смотри, я в часть пожалуюсь...
Через минуту она вернулась в комнату.
— Неужто каждое утро приходит?
— Почти.
— Зачем?
— Ему удобно. Просыпается рано, в часть идти надо...
— А где он живет?
— С матерью. Недалеко тут.
— Не можешь простить его?
— Разве дело в прощении? — вздохнула Наталья, обняла Петрова, прижалась к нему. — Не люблю я его. Выгорела. Вот тебя — тебя бы могла полюбить...
— Меня нельзя, — сказал Петров.
— Я знаю. Очень жаль, правда?
— Наверное, — уклончиво ответил Петров.


Каждое утро Наталья уходила на работу, и каждое утро Петров садился за письменный стол. Поскольку все равно он никуда не мог выйти и ничем не мог заняться, он решил писать очерк. В общих чертах он у него уже сложился в голове. Он понимал, конечно, что конкретного материала не хватает, но и добрать его было немыслимо в сложившихся обстоятельствах, поэтому пошел на профессиональную хитрость, решил нарисовать собирательный образ главного героя. В основу положил судьбу Володи Зинченко, малолетнего хулигана, который исправился под влиянием лейтенанта инспекции по делам несовершеннолетних Валентины Лихачевой. Очерк он так и назвал «Исповедь бывшего хулигана». Он писал о трудном детстве Володи Зинченко, о том, что отец бросил семью и мать была вынуждена колотиться в полном одиночестве с четырьмя детьми. Вот тут-то и подстерегала Володю знакомая всем «улица». Мелкое воровство, хулиганство, приставание к прохожим, вино, блатные песни, драки на танцплощадках, угрозы. Дружба с местным королем улицы — Волдырем. Володя при нем «шестерка», а потом и правая рука. Так неминуемо Володя оказывается в инспекции по делам несовершеннолетних, за столом напротив лейтенанта милиции Валентины Лихачевой.
Далее рассказ о Валентине. Родом из деревни. Сирота. Воспитывала бабушка — Мария Евграфовна. Крупным планом образ бабушки. Деревенская подвижница. Свет в окне. Молись на бабушку, читатель! Свет прожектора вновь смещается на Валю Лихачеву. Деревенская девчонка — по наказу бабушки — едет в город учиться. Ткацкая фабрика и заочно — учеба в институте. Трудности. Валя участвует в молодежных рейдах против хулиганов. Крупным планом эпизод, в котором Валентина однажды в одиночку проявила героизм: привела в милицию здоровенного детину. Желательно с внешностью того идиота, который ночью чуть не прикончил Петрова. Валентину приглашают работать в милицию. Она колеблется, но затем, конечно, соглашается. Опять наплыв: бабушка сидит у окошка, читает письмо от внучки и плачет от гордости за нее. Нет, лучше не плачет, лучше она сядет писать ответ и напишет: дорогая моя внученька Валечка, я всегда знала, что ты будешь на переднем крае борьбы, борись и дальше с хулиганами, не давай им спуску! В милиции, однако, два направления. Два течения: Лихачева и Бобров. Бывшая ученица Боброва избирает свой путь. Она осуждает порочные методы Боброва. Хулиганов нужно перевоспитывать, влиять на них словом, убеждением, вести широкую шефскую работу. Но Бобров отстаивает свою точку зрения. Его панибратство с хулиганами ни к чему хорошему не приводит. И не может привести. Крупным планом диалог Лихачевой и Боброва. Каждый должен высказаться до конца. Но сделать это так, чтобы читатель, естественно, остался на стороне Лихачевой.
Теперь вопрос — чем закончить очерк? Можно так: счастливое лицо Лихачевой — ей вручают орден «Знак Почета». И первым ее поздравляет Володя Зинченко. Тут же дать описание того, как однажды Володя Зинченко стал свидетелем убийства человека. Потрясенный, он приходит к Лихачевой: «Я больше не могу так жить, Валентина Максимовна! Помогите мне! Я все понял, все осознал!» — «Правильно, — скажет Лихачева в ответ. — Молодец, Володя! Я всегда верила, что ты выберешься на правильную дорогу!» В дальнейшей борьбе с хулиганами Володя становится первым помощником Лихачевой...
Вот такой план, такой очерк.
И Петров писал его день за днем, красочно, с подробностями, с живописными деталями, проникновенно, входя в роль вершителя судеб.
Он чувствовал, что к концу третьего дня очерк закончит, а раз так — можно будет уезжать из Ярославля. И лицо, слава Богу, почти затянулось. Во всяком случае — побоев не видно. Утром он сказал Наталье: «Ты не можешь купить билет на Москву?» — «Хочешь уже уезжать?» Она даже в лице изменилась. За три дня Наталья так привыкла к Петрову, что не представляла теперь, как будет жить без него. «Да, нужно ехать», — сказал он. «Может, хотя бы завтра?» — «Если можно, Наталья, сегодня». — «Я прошу тебя, завтра. Утром. Прошу тебя. Пусть у нас будет прощальная ночь». Он посмотрел ей в глаза. И сжалился: «Хорошо. Завтра». — «Умница», — она поцеловала его в щеку и, окрыленная, побежала на работу.
Итак, завтра он должен был уезжать. А сегодня сидел за столом и заканчивал очерк. В сущности, он его написал. И теперь проходился по тексту строгим пером. Сокращал. Убирал красивости. Усиливал финал, диалоги. Драматизировал борьбу Лихачевой и Боброва. Очерком он мог быть доволен. Высосан из пальца, конечно, но вполне реалистичен. А поскольку главный герой — образ собирательный, претензий ни с чьей стороны быть не может. Володю Зинченко он сделал Толей Бимченко, Лихачеву — Лохмачевой, а Боброва — Сусликовым. Все остальное в таком же духе.
И вот тут как раз раздался телефонный звонок.
Петров привык к звонкам: обычно Наталья звонила ему по три-четыре раза в день. Просто так — поболтать, поинтересоваться, как у него продвигается очерк, спросить: соскучился ли по ней? Спросить: что ел на обед? И так далее.
Петров снял телефонную трубку:
— Слушаю.
— Дима, ты что, вернулся? — пропел удивленно игривый женский голос.
— Нет, это не Дима.
— А кто же это, если не Дима? Очень голос знакомый...
Петрову, между прочим, тоже показалось что он слышал где-то эту напевную мягкость. И он наугад сказал:
— А мы с вами и знакомы.
— Да неужели? Кто же вы?
— Нехорошо не узнавать старых друзей.
— Честное слово, не узнаю... Что-то знакомое-знакомое, а никак не пойму...
И тут Петрова осенило: это же Саша, Натальина подруга, с которой они вместе приезжали в Москву.
— Ах, Саша, Саша, — сказал Петров с глубокой укоризной. — Таких друзей забыла, а еще клялась в любви.
— Я клялась? — Она весело рассмеялась. — Кому? Когда? Кто вы, наконец?
— Помнишь, Саша, Москву, Савеловский вокзал, квартиру Юрика Устьянцева...
— Влад, неужто ты?! — потрясенно прошептала Саша.
— Птичка, не узнаешь старых друзей.
— Откуда ты? Когда приехал?
— Да уж несколько дней.
— И Наталья молчала? Я же ее каждый день в институте вижу.
— Боится тебя.
— Меня? Не меня она боится, а тебя прячет. Слушай, Влад, ты еще не скоро уезжаешь?
— В том-то и дело... Сегодня или завтра. Завтра — это в крайнем случае.
— Все! Поняла! Выезжаю! Немедленно еду к тебе! Чтоб ты приехал — и не повидаться? Да ни за что!
— Натальи не боишься?
— Я с ней еще поговорю! Я ей скажу, как друзей прятать у себя на квартире! Ну, ладно, спрятались, воркуете там, но повидаться-то бедную Сашу могли пригласить? Нехорошо, ребятки! Все, жди! Выезжаю! — И она бросила трубку.
Петров усмехнулся. Нравились ему вот такие бесшабашные девки.
Через пятнадцать минут она была уже в квартире. Как только увидел ее, так сразу все вспомнилось. Как сидели тогда у Юрика Устьянцева. Как Саша танцевала то с Юриком, то с Петровым, а Наталья сидела в углу, грустная и потухшая. Как Устьянцев волчонком посматривал на Петрова. А потом они вышли. И целовались с ней. И Саша шептала Петрову: «Я хочу быть с тобой...» — «Детка, — отвечал Петров, — я тоже этого хочу. Но нельзя». — «Я не хочу с Устьянцевым, — шептала Саша. — И потом — запомни: тебе будет плохо с Натальей. Я знаю...» — «По-другому нельзя, — говорил Петров. — Юрик мой друг». — «Я хочу быть с тобой, — настаивала она. — С тобой». — «Нет, ты будешь с Устьянцевым. А я буду с Натальей». — «Это невозможно», — шептала она. И они целовались. И все-таки он был против: «Пойдем, им плохо без нас. Мы не должны их бросать. Ведь мы люди...»
И вот теперь они были одни.
— Ну, что же ты? — спросила она, улыбаясь ему откровенно, бесстыдно.
Он не дал ей снять плащ. Захлопнулась дверь, а он уже целовал ее. Она пахла дождем, свежестью, молодостью, соблазном.
— Какой ты стал симпатичный, — она нежно гладила его по лицу. — Весь в шрамах. Как я люблю таких мужиков — мужественных, сильных, в шрамах...
— А ведь в прошлый раз я был без шрамов?
— В прошлый раз ты был противный. Ты заставил меня пойти к твоему низкорослому Юрику...
— Тебе не понравился Юрик?
— Я терпеть не могу маленьких мужиков. Мне их жалко. Мне противно с ними.
— Бедный Юрик! — Прозвучало это как знаменитое шекспировское: «Бедный Йорик!»
...Потом, когда они лежали и слушали Азнавура, позвонила Наталья.
— Ну, как продвигается твой очерк, милый?
— Кажется, я его закончил.
— Правда? Ой, какой молодец, я тебя поздравляю! Сегодня будем обязательно отмечать это событие!
— Ты купила билет?
— Да, купила, — голос ее сразу потух. — На завтра. На одиннадцать утра.
— Молодец.
— Ты соскучился по мне?
— Да.
— Очень?
— Приезжай скорей. Я жду тебя. (Между прочим, Саша, лежа на его плече, одним ухом прислонилась к трубке, слушала и улыбалась.)
— Чем ты занимаешься?
— Лежу в постели с красивой женщиной.
Наталья рассмеялась в трубку счастливым, радостным смехом.
— Ах, Владик, какой ты шутник! Я так тебя люблю! Не уезжай!
— Ты же знаешь, у меня дела.
— Да, дела. Знаю. У мужчин всегда дела. Дела, дела... А мы? Мы что-нибудь значим для вас?
— Если бы не вы, ни одно наше дело не сдвинулось бы с места.
— Я хочу видеть тебя. Я сейчас приеду. Отпрошусь у ректора и приеду.
— Да, приезжай скорей...
Она поцеловала его и положила трубку.
— Мне уехать или остаться? — спросила Саша.
— Конечно, остаться, — сказал Петров.
Саша рассмеялась.
— А что ты скажешь Наталье?
— Я же ей сказал: я лежу в постели с красивой женщиной.
— Так она тебе и поверила! Она убьет меня.
— Разве вы не самые близкие подруги?
— Да, подруги. Но у нас странная дружба. Она бережет свое тело, как драгоценный сосуд. Я так не могу. Мне хочется дарить себя всем. Всем!
— Единственное, что женщина должна хранить, как драгоценный сосуд, — это свое тело, — серьезно сказал Петров.
— Правда? — удивилась Саша.
— Правда, — ответил Петров.
— Значит, ты меня осуждаешь?
— Ты искренняя. Я люблю искренних женщин.
— А просто как женщина? Я нравлюсь тебе?
— Очень.
— Вот видишь. А Наталья говорит, я не могу нравиться мужчинам всерьез.
— Она не знает мужчин... Так ты действительно остаешься?
— Ну что ты! — рассмеялась она. — С Натальей мне еще жить и жить. А ты — фьюи-ить! — и нет тебя!
— Все-таки каждый человек — мудрец. Каждый! — сказал Петров.


Утром Петров уезжал. Наталья плакала.
Она плакала не навзрыд, не громко, — просто слезы текли из глаз сами по себе. И остановить их она была не в силах.
Петров не успокаивал ее; знал по опыту: будет еще хуже.
Перед самым выходом из квартиры он набрал номер телефона:
— Елена Васильевна? Добрый день! Петров беспокоит. Как это пропал? Собирал материал. Инкогнито, как говорится. Да, материал любопытный. Думаю, получится неплохой очерк. А звоню вам, между прочим, вот почему. Уезжаю в Москву — хочу попрощаться. Срочно вызвали в редакцию, так что даже не успеем повидаться... Вы уж не обижайтесь на бедного замотанного журналиста... Кстати, хотел спросить у вас: что нового слышно о Боброве? Нашли его?
— Да, нашли, — ответила Елена Васильевна.
— Ну, слава Богу! — обрадовался Петров. — Сколько он вам нервов попортил...
— Но нашли его мертвым, — добавила Елена Васильевна.
— Как мертвым?! — пораженно воскликнул Петров.
— Его убили, — поправилась Елена Васильевна. — В поле, на сотом километре от Ярославля. По шоссе на Кострому...
— Не может быть, — прошептал Петров.
— К сожалению, это правда, — сказала Елена Васильевна.
«Как же теперь очерк? — думал Петров. — Впрочем... Впрочем, все, кажется, верно... Философия панибратства с хулиганами потерпела крах. И в очерке, пожалуй, это получится даже выигрышно... Хотя, конечно, жаль Боброва...»
На вокзале Наталья взяла себя в руки. Не плакала, но и не могла спокойно смотреть на Петрова. Ей казалось: сейчас она вернется в свою квартиру и там умрет.
— У меня к тебе просьба, — сказала она слепым голосом.
— Да, слушаю.
— Пришли мне, пожалуйста, общих тетрадей.
— Общих тетрадей? — удивился Петров.
— Да. Ты помнишь мою подругу Сашу? Ну, ту, с которой я была в Москве?
— Да, помню. Конечно, помню.
— Она учится в институте, на четвертом курсе. И ей нужны общие тетради. Просто дефицит какой-то...
— Ну, о чем разговор. Обязательно пришлю. Я так благодарен тебе за все!
Поезд тронулся, Петров махал на прощание рукой. Теперь Наталья плакала.
Никаких тетрадей, конечно, Петров так никогда и не вышлет.




Из книги "Бумеранг". Изд-во "Голос-Пресс", 2006


Рецензии