спасибо, я откажусь

Знаки
По радио сообщили между делом, что весь день и всю неделю будет стоять духота, но Юра только оправил лацкан своего бирюзового бархатного пиджака, вывернул до минимума громкость приемника и вышел из дома. Два километра через рощу и ты на станции. Всю дорогу он отдувался, высвобождал сухими жесткими пальцами жилистую шею из стоячего твердого воротника сорочки,  прислушиваясь временами к железному звону отходящих вдалеке электричек. Юра шел налегке - в нагрудном кармане паспорт и деньги на обед, в боковом кармане брюк брошюра «Генные нарушения как ключ к неизведанному», в заднем кармане мягкая пачка сигарет с рыжим фильтром. Уже с утра чудовищно пекло.
Юрий Всеволодович покрыл расстояние за двадцать без малого минут, согнулся пополам, пролезая в заборную брешь, для чего пришлось неудобно вжать длинную шею с крупным кадыком, и оказался на перроне. Очередной состав шлепнул дверьми. На него Юра не успел. Пятнадцать положенных по графику интервало-минут он простоял с задранной к ясеневым верхушкам головой. В голубом болотце неба шлепались тоненькие метелочки самых близких к солнцу веток, чиркали темными пятнами туда-сюда птицы неразличимых с земли видов. Казалось, что там, на высоте птичьего полета куда прохладнее и свежее воздух. Созерцание оборвалось свистом приближающейся электрички, который более всего походил на трубный глас беременной слонихи. Юрий Всеволодович вернулся к реальности, то есть опустил голову, и тут же уткнулся взглядом в рассматривавшую его старушку. Та стояла прямо напротив него, видимо довольно долго, наклонив большущую башку, подвязанную, как куль тряпья, вокруг русским платком, прищурив один глаз. Она смотрела как-то хитро, насмешливо, раздув мелкие ноздренки. «Чего Вы?» - опешил Юра. «Ишь!» - с готовность откликнулась бабка, затем резво дернулась, тряхнула тряпичной авоськой в руке и бодро пошлепала к свежей прессе. «Ну персонажик…», - промелькнула у Юры мысль.
Двери электрички отверзлись аки адовы врата. Внесенный набежавшей не пойми откуда толпой Юра потерял равновесие, но почти сразу привычно обмяк, когда понял, что мощные плечи соседей держат его надежно. Под пиджаком стояло влажное облачко испарины, тяжелое облачко. Это облачко, свежий ветерок в тамбуре (протиснуться в вагон - что-то из детских фантазий, невыполнимо, как конфетный дождь) и теснота, все разом сморили Юру. Он мгновенно задремал, придерживая, однако, карман с деньгами. Он задремал мгновенно, больше по привычке, как бы нехотя. Подгрызала его внутри одна задачка, со сном не совместимая. Впрочем, все-таки жара и привычка взяли свое.
Его станция носила длинное название, которое объявляли особенным тоном, тоном, уловимым лишь для внимательных завсегдатаев. Так что проспать Юра не проспал. Выкарабкавшись на воздух, он опустил глаза на свои ботинки - отдавленные, посеревшие, пыль забилась по трещинкам. Он присел на корточки, чтобы обтереть  их приколотым к подкладке пиджака платочком. Вдруг боковое зрение выхватило два чугунных ботика, агрессивно перевших на Юру. Юра вскинулся - над ним нависла та самая бабка. «Чо расселси? Вечно, етить, не шавелются, что за поколению, тудыть» - высказалась старушка. Тон ее был мягким, не злобливым, а снова с той же хитрецой, еле уловимым вопросцем, с подковыркой, дескать «вот я ляпну, чего ты мне ответишь?». Юрий Всеволодович собрал все свои навыки в кучу: «Сударыня, может я Вам сумку помогу донести?». Бабулька сглотнула, чуть задумалась, потом не меняя манеры разговора сказала: «Эту мы твою добродетельность знаем. Не пендрись. Ты лучче жопой шевели». Прилив горчично-желтого, горького раздражения поднялся в кадык: «Пенсионеры, конечно, группа риска. Живут кое-как, едят смородиновый лист раз в день, с кошками начинают говорить. Сегодня как раз по радио рассказывали об украинской пенсионерке, разбила мужу черепушку соковаркой и уселась с пуделем своим птичек в окошко смотреть. С этой вообще все понятно. Докопалась. Заняться не чем ей, нашла себе жертву. Каждый день, наверное, ходит на станцию «пообщаться». Настроение, однако, поганое, бабки только мне сейчас и не хватало».   Всю дорогу до работы бабка не выходила из его головы, где нетленный ее образ приобретал все больше и больше подробностей. Достраивался ее психологический портрет - в какой-то момент раздражение стало отступать перед профессиональным интересом. Юрий Всеволодович акцентировался на бабкиной бородавке, на том, как старушенция трясет шеей - первый признак нервоза или ветхости.
Отворяя утяжеленную доводчиком деревянную дверь Юра все еще кружился мысленно над бабкой. Он представлял так: она стоит внизу на платформе, а он кружит над ней навроде ангела, не слишком высоко, зависает в воздухе и оттуда видит все-все проблемы данного индивида в частности и всего поколения в целом. Его даже обдало охристым дымком ангельского свечения. Усмешка отогнала дымок. Юра прошел прямиком в столовую. Пока тек по горлу нежный фирменный Марьвасильевный компот и шмякались в пищевод кусочки овощной пиццы, золотистого кружочка теста с тремя ломтиками помидора и бесформенной медузой расплавленного сыра, - бабка постепенно выветривалась из юриной головы.
Юрий Всеволодович работал в школе штатным психологом. Правда школа была непростая, следовательно работа у Юры была непростая. Это было учебное заведение для детей-даунов. Маленькие солнечноликие люди лучше других умели радоваться. Они жили, как курочки, возились друг с другом, играли со всем, что под руку попадалось, любили целоваться. Им психолог, как правило, был не нужен, а вот сотрудникам школы был нужен, еще как. То есть главной обязанность Юрия Всеволодовича оставалось поддержание здорового психологического духа школьного коллектива. Задачка не для слабаков. Учителям и персоналу постоянно требовались советы, помощь, сухая жилетка и прочее. Осуждать их за это никто бы не взялся. Сокращая психологов во всех обычных окрестных школах по причине дурных в финансовом плане времен, районная администрация Юру не тронула, и больше - готова была защищать его грудью перед высшими чиновниками. То, что без Юры невозможно, без психолога в такой школе немыслимо, понимал даже уборщик в министерстве образования. Когда каждый день ты видишь несчастных, ни в чем не повинных, но навсегда обделенных детей, добрых при том и светлых, ласковых, с закрученным у всех одинаково волосиками на маковке, недолго самому тронуться. Не работают традиционные школьные приемы воспитания. Попробуй такому поставь двойку или выгони из класса за ковыряние карандашом в носу. Сам себе никогда не простишь. «Ничегошеньки у них нету,» - рыдала, например, ежевечерне Лариса, учительница по домоводству, добродетельная полнотелая христианка. Юрий Всеволодович ломал голову над каждым свои «пациентом», занятных случаев на три десятка монографий бы хватило. Та же Лариса - ведь до бессилия слезокапила у себя в кабинете каждый день, но утром приходила вся подобравшаяся, причесанная, с пакетом еще горячих саек для детей, радовалась, целовала «лунатиков» (так тут нежно называли учеников), а к вечеру снова принималась причитать со слезами, уходила растрепанной, заплаканной, рассеянной. Надо отдать Юре должное, он своими пациентами жил. Будучи человеком от природы любознательным, он даже дома о них думал. Правда по большей части вопросы, которыми задавался не на рабочем месте, хотя иногда и на рабочем, трудно назвать профессиональными. Обычно, Юра подпирал подбородок кулаком и задумывался, глядя в окно, или замирал перед зеркалом, теряя связь с собственным отражением, и тоже задумывался: «Нет, ну все понимаю, не понимаю только, как же Лариса с утра сайки да булки свежие приносит, горяченные совсем…В пять утра что ль лепит?». Глубинным психологическим анализом во время досуговое Юрий Всеволодович придавался только в случае, если сильно сердился на предмет анализа. В прочих случаях, старался не вникать в неурочное время, считая ковыряние в тонких материях в свободное время перегибом. То ли дело на работе, а так получается неприлично, злоупотребление какое-то. В чем именно злоупотребление Юра не задумывался. Многие идут учиться психологии, прежде всего, чтобы помочь самому себе, но многие, познав разверзшиеся в процессе учебы глубины человеческого сознания, напрочь в священном ужасе отказываются анализировать себя. Приходишь к психологу, он говорит тебе: «Так, мол, и так, у Вас нервное расстройство, приходите ко мне почаще, пейте ромашковый настой и дышите в бумажный пакет». Вы уходите расслабленным, счастливым практически. На самом деле, ваш психолог уже отметил развивающийся маниакально-депрессивный синдром, видит, что дела ваши из рук вон, скорее всего вы через пару неделек попытаетесь прыгнуть с крыши, хотя все-таки есть надежда спасти вас, потому-то «приходите ко мне чаще». Доктор пишет в карту наблюдения, закрывает ее, уходя домой с чистой головой. Да только самому себе не смягчишь приговор, да и узнав свой настоящий приговор, разве не свихнешься от одной только мысли, разве сможешь пережить. Юра старался не трогать свое нутро.
Вся неделя выдалась тяжелее обычного. Через месяц должно было состояться торжественное посещение школы венценосной строжайшей комиссии. Им решили показать пару открытых уроков и спектакль от всей души местной самодеятельности. Если с уроками все было понятно, то с самодеятельностью дела обстояли намного хуже. Театральным кружком заведовал Егор Львович, человек столь же тяжелый, сколь увлеченный. Его главным интересом в жизни был театр. В любом жесте отражалась театральщина, высокий пафос и чувственность. Егор Львович носил пожелтевшие седые усы, говорил с прононсом, ходил с прямой спиной и не терпел пререканий. Когда в столовой не оказывалось диетического салата, он хмыкал и воздевал руки к потолку со словами: «Катастрофически!». «Катастрофически» произносилось с трещинкой посередине, в трещинку уместились бы рыдания глицериновыми слезами. Егор Львович был человек строгой, как строительный кран, формы и чистых, как дистиллированная вода, устоев.
В театральном кружке под его руководством занимались исключительно работники школы. Только один час в неделю Егор Львович вел официально внесенный в учебный план  урок - показывал детям кудахтанье петуха, пенье соечки, шлепанье акульего хвоста, львиный рык. Особенно последний глубоко поражал каждый раз детей. Они должны были узнавать зверей и птиц, изображаемых Егором Львовичем. Развиваться, изучать природу. Сам Егор Львович презрительно отводил взгляд в разговорах об этих занятиях, предпочитал делать вид, что будто не он кудахчет и стучит дятлом. Слишком унизительно для высокой натуры, хотя «лунатиков» он любил.
Театральный кружок посещала большая часть учительского состава и обслуживающего персонала. Харизма Егора Львович влекла их. Образовалась приличная конкуренция на главные роли. Егор Львович желал ставить серьезную классику. От репетиций веяло настоящим театром, отчего у большинства актеров счастливо ломило голову. Благодаря той же харизме Егор Львович уговорил всех и вся, чье мнение могло только играть какую-то роль, что «лунатикам» полезно посмотреть Шекспира, пусть ничего даже не поймут. Высокая культура погладит их ласковой ладонью по голове. Пусть, пусть не поймут, но почуют - они лучше прочих чуют - прекрасное. Ставили «Принцессу на горошине», «Нос», «Ревизора», «Мальчиков». Так сложилось, что помимо театра развлечений в школе не было, зато театр был настоящим праздником. Собирались почти все, делали упражнения, занимались читкой, шили сами костюмы, придумывали декорации, чаевничали в перерывах и обсуждали личное. Было много радости, выход душащим эмоциям. Егор Львович упоенно руководил, в глубине души полагая, что ему даже повезло с «труппой».  Кружок работал около трех лет, шло, как по маслу.
Однако, очередной спектакль ощутимо попахивал скандальцем. Ввиду строгости комиссии, влиявшей кроме прочего и на зарплатные ставки, к представлению постепенно начинали относится все серьезнее. Начался ералаш с актерами. Джульетту должна была играть двадцатидевятилетняя Марина Игоревна, самая молодая и худая, уборщица, обладавшая дополнительным козырем - пепельной косой аж до попы. Но с Мариной Игроревной вышла прямо недавно нехорошая история. Из туалетов начала пропадать туалетная бумага. Всегда была в изобилии, не переводилась, как клопы в плохой гостинице, а тут на тебе, стала пропадать. Завхоз Таня раздувая ноздри упирала на свою правоту: «Закупаем в нужном количестве, куда деваете - сами разбирайтесь, ем я ее что ли по-вашему?». К ней ходили все кому не лень, просили прикрыть дверь и деликатно заводили разговор, дескать, есть курьезный вопросик. Едва очередной посетитель пролепечет первое предложение, Таня вставал руки в боки: «Про туалетную бумагу что ли?», - продолжая далее коронным «закупаем, ем я ее что ли». В конце концов ответственную Таню-завхоза довели до нервоза. Она пришла к Юрию Всеволодовичу, попросила пообщаться, вопила в потолок о неслыханной неприятности, в итоге утерла рот платком и обратилась к Юре за помощью. Юра только и смог ответить простым, не профессиональным, но человеческим, советом. Ищите, мол, куда-то ведь она девается. Таня, по-хохляцки конкретная, стала шпионить за всеми. Всей школой над ней потешались, тем не менее, она заподозрила Марину Игоревну. Вечером она увидела в окно отдаляющуюся от школы узкую сутулую спину с длинной косой. Марина Игоревна несла две большие сумки. Таня ни за что бы не догнала ее, но и не возникло у нее такой мысли. На собрании утром следующего дня завхоз нервно подергивала ноздрями, произнося обвинительную речь. В марининых глазах собралось по лужице слез, у нее задрожал подбородок: «Да не я это! Не виновата я, в сумке продукты были, утром купила, чтобы вечером очередей не стоять». Таня была непреклонна. Теперь Юра сам позвал ее к себе. Он стал объяснять прописные истины: «не пойман, не вор», «нельзя унижать человека при всех». Она согласилась, молча, нахохлившись, словно воробей зимой, угрюмо свела брови и ушла. Только после того собрания бумага в туалетах опять появилась. В общем, хоть вину Марины Игоревны доказать не доказали, многие продолжали считать ее воровкой, сторонились ее, забирали сумку из кабинета, если она шла туда убираться. Сделать ее Джульеттой было немыслимо. Егор Львович мучился. Отдай он ей эту роль, обязательно позавидуют, накапают комиссии, какой безнравственный элемент перед детьми выступать допускают. Выйдет неловкость или вообще неприятность.
Потом другая головная боль. Кто будет играть Ромео думать не пришлось. Его мог играть только физрук, Денис Романович Шпулькин, больше некому. Да как назло со Шпулькиным беда:  гордый качок, подергивая икроножной мышцей заявил Егору Львовичу без обиняков, что лосины не наденет и точка. «Вашу ж мать,» - психанул про себя режиссер, направив оскорбленную душу в сторону Юриного кабинета. Там он отвел душу, не стесняясь в выражениях. Желтая лампочка с потолка лила на него особенно нежный свет, когда он воздевал к ней руки, ругал Дениса Романовича дураком и горой мышц. Главным образом, работник драмы и трагедии пришел узнать у Юрия Всеволодовича, чем бороться с психологических зажимом Шпулькина относительно лосин. Юра дал ЦУ. Советы оказались абсолютно бесполезными - бронированного по части применения психотехник физрука не брало.
Затем выяснилось необходимость трижды за спектакль сменить декорации. Учительница рисования, Мадлена Ивановна, стала грудью защищать материалы. Эдак сколько краски переведем, а ей в месяц только одну партию дают, пять коробок гуаши, да два литра белил.
Вчера Юра встретил подвижника самодеятельности сидящего на лавке в рекреации. На его шее вертелся и пел песенку «лунатик» Антошечка в розовой шапке задом наперед. Антошечку режиссер любил особенно, даже было дело приходил посоветоваться не взять ли его к себе, жалко очень мальчонку, спать не дает жалость. «Лунатик»- Антон всегда был при театрале, если у театрала на душе скребли кошки. Егор Львович держался за голову и время от времени постанывал. Носы ботинок под лавкой, косолапо смотря внутрь, состроили домик. «Присяду-ка,» - решил Юрий Всеволодович.
- Знаете, я всегда мечтал не о театре, а вот именно о простых актерах, о таком кружке. Я верю в свободное искусство, в искренность неискушенного человека. Ведь как играет Танюша, за душу берет. Она нутром играет, всей своей адской жизнью. Но сколько с ними сложностей. Я долгое время сомневался, потяну ли, ждал знаков. Знаете, Юрий Всеволодович, бывают такие знаки: замыслишь жене изменить, выйдешь  из дома, перед тобой прямо сосулька бах! Понимать надо, знак! - Егор Львович поднял вверх указательный палец, - знаки важнее всего. Только сейчас трудно мне, нервничаю очень, ибо если ж комиссии не понравится, то в меня никто камень кинуть не откажется. Знаков нужно мне, знаков, как быть, что делать, кто виноват! Жду их, жду. Те, что вижу растолковать не в силах. Вот, скажем, почему Вы в бархатном пиджаке, а не я? Я должен бархатный пиджак носить, их носят представители моей профессии. Но я не люблю бархат, а Вы любите. Вы, психолог. Странно, но не понимаю. Казалось бы, знак, но не понимаю. Значит не то. «То» всегда четко растолковывается само собой.
- Понимаю, понимаю. Будут знаки, обязательно. Они всегда видны людям с хорошей интуицией. У людей искусства интуиция чрезвычайная, я в Вас верю.
Юра потрепал Егора Львовича, подумав про себя: «Зачем ношу бархатный пиджак? Ведь и сам не знаю».
Юра не произнес в слух главное, задевшее его тогда в разговоре за живое. Вот уже год Юра тоже ждал знаков. Ждал с нетерпением, ожидание выматывало. Мечта открыть собственную практику крепко сидела в его голове. В знаках он знал толк. Ему было двадцать, заболел раком отец, единственный родной человек. Дело шло к печальному исходу, в больнице подтвердили - к печальному, надежд нет. Однажды, Юра вышел из палаты и не сдержался, расплакался в коридоре, громко всхлипывая. Хоть и боялся, что отец, не ведавший о диагнозе, услышит, что ему, может быть, передадут ходячие соседи по палате. Юру колотило от предчувствия полного одиночества, невыразимого ужаса. В слезах он спустился по лестнице через приемный покой. Там стояла женщина с ребенком на руках. По ее  высокому лбу текла кровь. Она истерически орала в окошко приемки: «Я одна его растила. Я помру, а он с голоду загнется. Пусть один будет. Заберите его, заберите говорю! Муж меня прибьет когда-нибудь. Пусть один будет, говорю, пусть сам растет, былиночка моя. Только пусть жив будет. Я помру, а в нем кусочек меня-то останется. Мы все помрем, я раньше, чем надо, но хочу, чтоб он жил и по мне не тосковал. Тогда счастье мне будет, на небушке, говорю, за него помолюсь, и за вас». Черный шерстяной платок крестом прикрывал ее тонкую спину. Юра разглядел широкие полосы воды на ее опухшем окровавленном лице, две кровяные точки на розовой блузке: «Я хочу в нем продолжаться. Пусть не горюет, когда помру». Юра задрожал. Он круто развернулся, поднялся к отцу - тот уже засыпал - и рассказал о диагнозе. Отец чуть прикрыл глаза: «Ну чего уж. Я помру, а ты не горюй, буду в тебе жить и с неба тебе помогать». Так Юрий Всеволодович в своей жизни больше никогда не трясся, так больше не рыдал никогда. Этот явный знак, вопли странной женщины в звонкой тишине приемного покоя, женщины, пришедшей не туда со своей просьбой, тихий ответ отца, сплетавшийся с ее мольбами…Знак утверждал: смирись, все будет хорошо.
Второй знак был более приятным. Юра встречался с соседкой по этажу. Строил глазки, бегал к ней с фиалками. Она была лимитчицей с сильным акцентом, квартиру снимала, имела миленькое личико, любила вино, курить, развязно общалась. Тогда ему слишком хотелось любви. И любовь пришла, то есть влюбленность. Прошло меньше трех месяцев. Вдруг стали вылезать ее дурной нрав, простецкие манерочки, жеманство. Оказалось, черные кудри свои она красит, а в ливчике больше ваты, чем на новогодней елке. Разговоры о ее к нему переезде стали бесить. Юра задумал прекратить глупые их отношения. Сообщил ей об этом вежливо, в ответ получив известие о ее беременности. Неделю он бесился. Кусал локти. Ругал себя. Точнее, пять дней прошло. На шестой она влетела к нему вся красная. Черные продолговатые, словно вороньи, глаза подернулись белым налетом: «Не беременна я уже, выкидыш у меня. Два месяца прожил твой кутенок и выпал». Несостоявшемуся отцу бы плакать, но он только развеселился. Стал изредка помогать девушке деньгами и больше никогда в жизни не ввязывался в опасные отношения. Знак был понят верно. Один знакомый любил говаривать: «От тоски, брат, бывают вируски». Сальная шутка, конечно, так-то оно так, а все же сущая правда оказалось.
Теперь же Юрий Всеволодович задумывался все чаще о семье, о собственном развитии. Накопленные за годы практики знания позволяли открыть свою, пусть небольшую, практику. Уверенный в своем профессионализме, понимая, что школу перерос давно, Юра все-таки боялся отказаться от имеющегося, боялся бросится в омут малого бизнеса. Хотя по ночам к нему приходили пухлые пачки денег, хороший костюм в полоску под руку с молодой красивой невестой на фантастических золотых каблуках. Дело слишком рисковое. Во всех окрестных школах психологов посокращали, его место быстро займут, глазом не моргнешь. Бизнес, опять же, требует серьезных займов, денежных обязательств. Есть у кого занять, ребята крепкие, серьезные. Их крепость и серьезность-то и пугает. Случись, нечем будет отдавать? Что тогда? В школе уже совсем тоска. Выучив всех наизусть, Юра посреди ночи, со сна мог рассказать о привычке Тани раздувать ноздри, потому что так лучше происходит вентиляция легких, она чувствует интуитивно, в ней заложено природой, и если раздувает - очень злится, или про то, что Марина Игоревна не виновна в растрате туалетной бумаге, потому что ему рассказала, что несла тогда в сумках пеленки, после работы шла в гинекологию, у нее от нагрузок выпадение матки, а завхозу издалека только показались сумки огромными, и не виновна еще потому, что когда говорила смотрела прямо, плакала, но не юлила, заусенцев не теребила, по Алану Пизу не виновна, словом.
Об этом он думал, рассматривая клеенчатый диванчик в своем тихом кабинете. Щелкая автоматической ручкой, призывая знаки. Прощелкав с час, встал и направился в столовую.
Только сев за стол с тарелкой плова, он заметил Егора Львовича. Пересел к нему. «Что, Егор Львович, как со знаками?» - спросил сразу с неподдельным интересом. Дата намеченного визита комиссии близилась. Егор Львович тяжело посмотрел ему в лицо. Белое вытянутое лицо психолога показалось режиссеру похудевшим, набрякли мешки под глазами, узкий рот вытянулся в совершенную нитку. «Знак был. По нему я должен снять спектакль. Да поздно уже, не успею. Не могу и не могу,» - горько сообщил светило самодеятельности. Затем встал, и вышел из столовой, отряхивая невидимые крошки с брюк. Юрий Всеволодович проводил его изысканный силуэт.

***

Спектакль сорвался омерзительнейшим образом. Под речь Джульетты, исполняемой учительницей домоводства, про «о, не клянись луной» на сцену вышла Марина Игоревна. Ее появление вызвало в комиссии неодобрительные перешептывания, а последующая речь подвела под монастырь всю школу. Лариса, сбилась, потом собралась, продолжила монолог, косясь на Марину. Не успела она сказать и двух слов, как Марина запричитала, перекрикивая слова о любовной клятве рассказом о выпадении матки. Кончила обиженная несостоявшаяся Джульетта оправдательной террасой на тему: «Не я поперла туалетную бумагу, кто попер, встань и повинись». Солидные упитанные, как один гости, как один, моргали тупыми совиным глазами. Физрук-Ромео утащил Марину Игоревну, близкую к истерике, со сцены. Спектакль доиграли с горем пополам.
У директора в кабинете свет не гас до часу ночи. Толстая тетка в клетчатой старомодной юбке, самая принципиальная из всех и самая главная, орала с пеной у рта, расхаживая, согнувшись от радикулита, из угла в угол. Говорила, что недопустимо, кошмарно просто в школе, где одни несчастные больные дети творить подобное. Коллектив расшатан, все чокнутые, детей травмируют своим поведением. Сказала, что представляет, как такие люди могут преподавать. Пообещала всех вышвырнуть и директора первым выжить.
К несчастью, или к счастью, скандал свели к минимуму. Пострадал лишь один человек. Юрий Всеволодович. Хоть его, по большому счету, и не допускал сам директор к спектаклю, хоть не было Юрой принято ни одного решения. В припадочном поиске средства сгладить ситуацию директор нашел единственный возможный способ. Дескать, доверили все психологу, а тот не справился, не достало профессионализма, не смог стабилизировать эмоциональный фон участников представления. Подействовало. Высокие зрители поубавили пыл. Свали он все на режиссера, что бы вышло? Школа бы осталась без директора, потому что директор висел бы где-нибудь в лесочке на крепкой веревке, болтая ножками. За Егора Львовича всем составом прикончили бы, к гадалке не ходи. Юрий Всеволодович же хороший специалист, да и засиделся. Пора ему развиваться. В общем, Петр Ильич отдал на заклание психолога. Решения принимать трудно, не поспоришь. Короче, Юру уволили. Быстро и гадко. Учителя старались не смотреть Юре в глаза, встречая его в коридоре. Марина Игоревна взяла отпуск.
Два дня спустя Юра лежал дома на кровати, укрытой ватным розовым одеялом. Белый острый подбородок дрожал. Нарисовались две морщинки между бровями. Юра целыми днями не ел, даже не мыслил о еде, забросил бритье, забыл о смене белья. «Ну хорошо. Ждал же ты знаков, ждал же! На тебе знак, остался без работы. Вытурили, все. Самое время заняться своим делом. Обратного пути нет. Ты хотел знаков  - получи,» - сжав зубы ругался он про себя, лежа в позе зародыша, - «возьми себя в руки, открой дельце. Но страшно, как страшно. Ждал знаков и не знал, что не готов. Не готов, получается, был. Только петушился. Эх, еще бы время мне, еще чуть. Не готов, не готов, страшно. Окно у меня в кабинете-то, окно выходило во двор, где «лунатики» на санках зимой свирк с горки, свирк, летом бегают, танцуют, одуванчики мнут. У Христа за пазухой сидел. Без стрессов, по большому счету, питание отличное. Дельце открыть, дельце. Так. Пожалуй, влезу в долги, не смогу отдать, вдруг не пойдет?! Порежут меня ребятки на ириски, поминай как звали. Не готов, страшно, как страшно, не готов». Так пролежал он еще два дня.
На третий день встал, привел себя в порядок, собрал все свои дипломы и знаки отличия, погладился и поехал в министерство образования. В широких, устланных мелкими ковриками коридорах, Юрий Всеволодович отыскал высоко принципиальную женщину из той самой комиссии, ту самую, бороздившую кабинет директора, словно ледокол в начале марта. Они долго спорили, постепенно снижая тон, в итоге выпили чаю, пожали руки. Чиновница пригласила его к себе на пироги с морошкой, пообещав приготовить пироги ровно к тому времени, когда он снова выйдет в свою школу, обратно, психологом. То есть скоро. Юра ушел от нее счастливым. Он вдруг почувствовал себя свободным и нужным одновременно, серьезным психологом. Даже пухлая стопка дипломов пыталась радостно рассыпаться. Он снова станет работать психологом в своей школе, носить бархатный пиджак, угощать «лунатиков» конфетами и разбирать несложные душевные проблемы преподавательского состава. Снова все станет понятным, надежным и не страшным. К чертям его, это свое дельце. Поздно уже и начинать.