Татарчонок

     Хотела было написать что-то вроде - «Славик Жаров был хорошим мальчиком». Но начну по-другому, ибо грешить против истины не хочу. В том возрасте, когда рахитичный татарчонок с третьего этажа уже мог как-то участвовать в наших играх, оказалось, что вреднее, скандальнее и неблагодарнее существа не сыскать во всём районе. А может и на целом свете. На сколько я была его старше – лет на пять, шесть..?
     Славка был грязен, оборван, вечно голоден и косоглаз. В смысле, характерная для потомков Чингиз-Хана внешность его усугублялась ещё и сильным непролеченным косоглазием. Папашу славкина (вовсе не Жарова, а Губайдуллина) помню я долговязым дяденькой с длинными чёрными усами и волосами. Смутно помню... больше по рассказам взрослых, потому что когда его посадили, было мне лет пять. Стоял у нас в палисаднике между пятым и седьмым домом грязно-бежевый куб трансформаторной будки, и ту его сторону, где боярышник рос наиболее густо, облюбовали для распития водки и дешёвого портвейна подростки (мне, конечно же, все они казались дяденьками и тётеньками). Среди них и подметали грязь самопальными клёшами будущие родители Славки. В общем, Жаровым Славка оказался потому, что больше всех Марат Губайдуллин тискал пьяную русскую девушку Жарову Лену.
     И ещё потому, что Марат потом сел за кражу, а ребёнка попытались как-то обезопасить....
     Татары жили в нашем подъезде на третьем этаже, и состояло их семейство из бабы Нины, дяди (а почему-то не «деда») Володи, их младшего сына Серёжи и маленького Славика, потому что мать его – алкоголичка – вообще куда-то исчезла после мужниной «посадки». Пили они там все, за исключением, разве что, мелкого Славки. А ещё это была единственная квартира во всём доме, в которой не висели на окнах занавески. Ну, и периодически татары дебоширили. Иногда баба Нина открывала дверь на лестницу и басом кричала: «А-а-а-а!!! Убивают, люди добрые!». Кто-нибудь из соседей вызывал милицию, милиция приезжала и беспокойных жильцов увозили в вытрезвитель. Иногда всех скопом - даже Славку, которым в нашем 105-м отделении занималась по собственному почину лейтенант Каплина... говорят, она даже игрушек ему купила.
     Вообще – с тех пор, как рахитичные ножки его впервые смогли преодолеть три лестничных пролёта - Славка оказался полностью предоставлен самому себе. Когда баба Нина выходила из запоя, она сначала плакала (опять на весь подъезд), потом отводила внука домой, купала его, переодевала, кормила, стригла, - и пару дней он был похож на совершенно обычного ребёнка. Косоглазого только.
     Ещё в такие дни баба Нина выходила во двор сидеть на лавочке под рябиной с другими бабками. Нынче бабки на лавках уже не сидят, а в те времена сидели. И никакой дискриминации при этом не наблюдалось. Через дом в пятом подъезде первый этаж занимали цыгане – так наши татары в сравнении с ними просто божьими одуванчиками были. А что касается пьянства и дебошей –  сосед из 53-ей квартиры тоже пил, и муж тёти Ани из 26-й, и дядя Андрей – державший большого рыжего петуха и маленький огородик под окнами... Кстати, благодаря старушечьим разговорам, которые мне довелось услышать из песочницы, с качелей или просто проходя мимо, -  почерпнула я для себя немало интересного. Например, про быт послевоенных лет, когда Медведково было ещё даже совсем не городом, а подмосковной деревней. Или чем мусульманский праздник Рамазан похож на православную Пасху... И что такое «Пасха», по ходу. Ну, всё это - помимо сплетен, объектом которых частенько бывали и мои родители.
     Славка рос, обретая всё большую ловкость при лазаньи по помойкам и заборам; всё более витиеватой становилась его матерщина и всё изысканней козни, которые строил он в отместку врагам. Врагов у него было немало – начиная с дяди Андрея (того самого, что петуха держал), и кончая здоровяком Лёхой Байкаловым – дворовым заводилой и самым лучшим футбольным вратарём в микрорайоне. В список попала также Светка из соседней квартиры (моя ровесница), наша дворничиха Зарема (тоже татарка) и многие другие. Зарема орала на Славку по-татарски и норовила врезать грязной тряпкой по жопе, потому что, ещё толком читать не научившись, писал он на стенах и дверях подъезда слово «***». Дядя Андрей оттаскал за ухо, когда Славка попытался продраться сквозь кусты и частокол в его заоконный огородик. Лёха Байкалов никогда не брал играть в футбол. А вина Светки или Коли Петрова – чистенького малыша, с которым татарчонок ходил (время от времени) в одну детсадовскую группу – заключалась как раз в том, что были они слишком чистенькими, и родители справляли им дни рождения, и возили гулять на ВДНХа по выходным и купаться на Клязьму летом...
      Так дяде Андрею мы один раз намазали дверь собачьим говном, терпеливо собранным по всему двору (каюсь, участвовала. Уж не помню, чем МНЕ насолил наш огородник, но, видать, держала я на него обиду). Байкалову Славка пару раз распорол бутылочным стеклом мяч. В Светку и Колю Петрова кидался грязью и песком. Ну и слово «***» на стенах терпеливо восстанавливал, несмотря на все усилия тёти Заремы. И тем не менее, бить его никто не бил, потому что всем его было жалко: от протрезвевших бабки с дедом, до Лёхи Байкалова. Среди ребят вообще существовал незыблемый «кодекс чести», запрещавший драться с теми, кто младше, портить родительские вещи или бить поверженного на землю противника.
     А потом Славка чем-то очень сильно заболел, баба Нина опять причитала и плакала на весь подъезд, приехала «скорая» и увезла татарчонка в больницу. А после выписки социальная служба – уж не помню, как они тогда назывались – отправила его долечиваться в интернат санаторного типа.
     Вернулся Славка Жаров оттуда через год совсем другим человеком. Во-первых он подрос и отъелся. Во-вторых  - наш татарчонок теперь хотел ЗАСЛУЖИТЬ... Уж не знаю, что за врачи и педагоги встретились ему там, что они с ним делали и какие смогли показать грани мира, но в свои девять-десять лет во всём он теперь стастно жаждал НОРМЫ, чтоб как у всех, чтобы занавески на окнах, и чтобы хвалили, и чтобы мама была, и папа...
     ... Папа его в тот год как раз вышел из тюрьмы, а ещё Славку должны были принимать в пионеры. Он теперь матерных слов на стенках не писал, со всеми здоровался, а я ему помогала устав учить, или правила... уж не помню, чего там требовалось. А вообще мне тогда было уже как-то не до Славки. У меня самой наступил подростковый возраст, и горбачовская перестройка началась, и учиться надо было всерьёз – все предметы уже шли в аттестат... Как-то весной встретила я Славку на нашем скверике – шёл он в чистеньком джинсовом костюмчике, вёл за руль велосипед и даже не заметил меня, потому что разговаривал с шедшей рядом девочкой. Тоже чистенькой и симпатичной.
     Ну, за перестройкой понятно что последовало... Дальше – больше. Палатки у метро, джинсы «мавин», прошитые цветной ниткой, видеокассеты с боевиками, обледенелые «ножки буша»... Вот видеокассетами Славка и занялся. Ходил он теперь весь из себя элегантный в начищенных ботинках и чёрном пальто до пят, на лестнице мы с ним церемонно раскланивались, школу он вроде как закончил – и не девять, а 11 классов – и теперь вот занимался бизнесом.
     Вообще перестройка прошлась по нашему подъезду асфальтовым катком: нечем стало платить дворничихе Зареме – и снег теперь зимой у подъезда никто не чистил, и слово «***» рисовалось подрастающим поколением с вензелями и безнаказанно. Светкины родители, татарин дядя Володя, муж тёти Ани из 26-й квартиры и многие другие наши соседи, работавшие на подшипниковом заводе за трамвайной линией – остались или без работы, или без зарплаты, и уж точно – без понятия, что же это такое делается... Петух дяди Андрея был пущен в суп. Половина околоподъездных бабусь поумирала. Славкин отец опять сел за грабёж.
     Я к тому времени вышла замуж и переехала, а родители развелись, поэтому в медведковской квартире жила теперь только мама. Она и позвонила мне как-то ночью в слезах...
     Славку убивали долго, а милиция всё не ехала и не ехала. Пытаясь уйти от преследователей он рванулся сначала в свою квартиру, но на втором этаже его настигли, и дальше били ногами и ещё чем-то, а он всё полз наверх, на третий, где открыть ему было некому, потому что баба Нина умерла ещё год назад, а Серёжка и дед лежали пьяные, и он полз дальше, пачкая чужие половички и оставляя кровавый след на лестнице, которую уже давно некому было мыть, и в час ночи никто из соседей не решался открыть дверь, а милиция всё не ехала, и он кричал, визжал, хрипел, звал на помощь, мама моя рыдала в трубку и просила меня забрать её из этого кошмара поскорей...
     Что стало с остатками татарского семейства – я не знаю, потому что муж купил маме квартиру ещё до того, как отжившую свой век «хрущёбу» начали расселять. Нашу улицу теперь вообще узнать невозможно: сталинские дома снесли, палисадник вырубили, бежевый куб трансформаторной будки тоже оптимизировался –  на их месте возвышаются стандартные П44ТМ с белыми балкончиками, между которыми насадили новых пластиковых «грибов» для детей и наставили аккуратных баскетбольных площадок. И ещё много автомобильных парковок и мощных прожекторов. И консьержи теперь во многих домах. Не то, что раньше.
     ... Но иногда мне снится наш двор – с парковой лавочкой под рябиной, бабусями, перемывающими кости всякому, кто попадает в поле зрения, бузина и боярышник, где мы играем в прятки, а засранец Славка ходит и показывает водящему – «вон там, ну смотри же! За угол трансформаторки побежала!». Из окна на первом этаже раздаются позывные «Маяка» и запах жареного лука, а с третьего – из квартиры без занавесок – кричит басом трезвая баба Нина: «Славочка, миленький! Мультики начались!» Мультики?! И все мы бежим – долго-долго – по траве, потом по асфальту, в тёмный, пахнущий соседями подъезд, чтобы перепрыгивая через ступеньки нестись наверх, - всё выше и выше: домой, домой...

13/04.2009  Vi;a del Mar