Конфабуляция

Много лет после той, случившейся в далекой юности, истории, я ловлю себя на том, что все чаще и чаще возвращаюсь к ней мысленно.
С первой нашей встречи я изменилась до неузнаваемости, - и внутренне, и внешне. Стоя у зеркала и разглядывая унылые носогубные складки, взрезающие усталое прозрачное лицо с темными кругами у глаз, тонкую кожу кистей рук, сквозь которую все ярче и рельефней проступают синие вены, я опять вспоминаю ту женщину.
Пожалуй, сейчас я думаю о ней чаще, чем о родных, друзьях и знакомых. Наверное потому, что они заняты собой. Их время структурировано на «сон – подъем – завтрак – работа - семейный/романтический ужин – романтический/супружеский секс - сон». Мое ощущение времени лишено любой структуры. Я никогда не умела этого делать и жила одновременно в прошлом, настоящем и будущем, иногда безуспешно пытаясь отграничить ощущения давно забытых другими людьми событий от насущной реальности.

Попытки объяснить кому-то, как устроено мое время, натыкались на советы «выбросить это из головы» и «стать проще, тогда люди к тебе потянутся». Зависшая во времени, я не нужна никому. Эта ненужность, которая при другой точке зрения представляется свободой (впрочем, такой же ненужной) дает мне возможность копаться в представлениях, мыслях и ощущениях практически все время. Не могу сказать, что это занятие доставляет удовольствие. Осознание того, что не всегда кажущееся проникновение вглубь вещей (кажущееся – потому, что не могу я претендовать хоть сколько-нибудь на истину, ориентируясь только на личные убеждения), - не всегда приятно. Напротив, познание истинной сути проходит еще ступень принятия, а это бывает больно и приносит еще большее одиночество. Вот таким образом я и существую внутри замкнутого круга, образованного свойствами моей памяти и реакций на нее моего окружения.

Однако так было не всегда. Я точно знаю, в какой момент трансформировалась моя память – из ровных, разноцветных, смотанных в аккуратные клубочки, ниточек, - в запутанный бесформенный конгломерат. Это случилось много лет назад, когда я впервые встретилась с женщиной, оставившей глубокий, словно процарапанный, след в моем времени. Прошлом, настоящем, и сильно подозреваю, что в будущем.

Мы с мужем только стали жить вместе. Он был старше почти на десять лет, и казалось, что пройдет огромное количество лет к моменту, когда я достигну его тогдашнего возраста. Ошиблась я только в знаке. Это время пролетело мгновенно.

Муж был маклером, - «Помогу сдать, купить, продать жилье. Ответственно, конфиденциально, недорого». Несколько последних сделок принесли хороший доход, и мы купили двухкомнатную квартиру в десяти минутах ходьбы от моря. На первом этаже дома располагался магазин, туда я и забежала после занятий в институте с целью купить поесть. В девятнадцать лет есть хочется всегда и много. Я высматривала на полках максимально плотно набитую маринованными помидорами банку, одновременно поджидая, когда подойдет очередь.

Впереди стояла только одна стройная, высокая старуха, с белыми, закрученными в плотный клубок, волосами, в черном облегающем платье, в нелепой белой шляпе. Я усмехнулась про себя, - такие шляпы научила меня вязать мама в мои школьные годы. Шляпы вывязывались крючком из тонких хлопчатобумажных нитей, потом мы натягивали тульи на специальные формы и закрепляли вязаное полотно крепким крахмальным раствором. Шляпа этой старухи давно не подвергалась крахмальной обработке, - она свисала над ушами, придавая всему ее облику некий грустный комизм.

Нечто несовместимое чувствовалось в облике этой пожилой дамы, - ее гордая осанка, уверенное положение головы, - и абсолютно беспомощное движение тыльной стороной ладони к стеклянной стенке прилавка, когда она неопределенным жестом указала в сторону кучи колбас, сосисок и сыров, художественно разложенных на витрине.

- Двести грамм «Докторской», пожалуйста, - сказала она. Потом, словно потеряв интерес к выбору колбасы, близоруко уставилась на другой прилавок, с молоком.
- Вот кефир, этот, еще, пожалуйста, - и взмахнула рукой.

Продавщица быстро уложила в кулек продукты, и старуха протянула за ним руку, - желтую, сморщенную, пигментированную кисть с узловатыми цепкими пальцами и заметным тремором. Глядя на ее руки, я не успела заметить, что в точности произошло. Но продавщица ойкнула, отдернула руку и быстро сунула в рот указательный палец. «Порезалась», - смущенно сказала она, - «вот только не пойму, чем. Бумагой, что ли?...» Костлявая рука старухи сдернула кулечек с прилавка судорожным движением, из кулачка другой руки протянулась мятая денежная бумажка, затем были старательно собраны копеечки сдачи с блюдечка, - и пожилая женщина медленно пошла к выходу.

Я быстро набрала тяжелый кулек еды, благо, в этот день выдали стипендию, можно было даже позволить себе бутылку красного вина, и быстро позабыла о старухе, ее смешной шляпе, старческом кулачке с зажатой купюрой.

Муж в то время много работал и домой приезжал поздно. После ужина мы шли спать. Денег тогда было в обрез, мебель в квартире практически отсутствовала, в спальне находилась только большая кровать. Не было ни штор, ни ковров, ничего не приглушало звуков в нашем доме, и каждое движение, шаг, слово отдавались эхом в гулкой пустоте. Мы предавались любви и стонали громко и беззастенчиво. Восприятие жизни в молодости способно примирить человека со многими неудобствами, особенно тогда, когда есть любовь, смысл и надежда.

Каждую ночь, когда разгоряченные друг другом, мы не сдерживали эмоций и не контролировали себя, в самые терпкие, жгучие моменты в спальне раздавался требовательный стук. Стучали в стену, громко, настойчиво. Вначале я пугалась и замирала, неловкость сковывала меня, и я шептала: «О, боже… тише, тише!». Но потом навязчивая настойчивость наших, очевидно, пуритански воспитанных соседей, стала раздражать, и я нарочно стонала еще громче, еще более страстно, демонстрируя чужим людям показную неуязвимость перед их наглыми выходками. Наши стоны и их стук превратились уже в своего рода соревнование – кто кого. И никто не желал уступать. Мы занимались любовью – а соседи выбивали нам стену.

Как-то вечером, когда я убирала в доме, а муж еще не пришел, в дверь позвонили. Две длинных трели, - наш обычный с мужем позывной. Как была, в черных колготках и синем, ниже попы, свитере, и подбежала к двери.

- Кто там? – спросила я, и, не дожидаясь ответа, повернула в замке ключ. Ведь должен был прийти муж. А у порога стояла старуха, та самая, из магазина. С величавой осанкой и гладко зачесанными назад волосами. Вот только шляпы при ней не было.

Не ожидая приглашения войти, вообще, реагируя на меня так, словно я была стеклянной автоматической дверью, она сделала шаг вперед, отодвинула меня плечом и прошла в комнату. Я обескуражено потянулась за ней.

- Здравствуйте, девочка, - произнесла старуха, - я соседка молодых людей, что живут в этой квартире. Здесь живет прекрасный молодой человек с красивой и воспитанной супругой. А вот что делаете здесь вы? Это вы так беспардонно кричите по ночам и мешаете приличным людям спать? Вероятно, его жена уехала, а вы – его любовница? Девочка, вам стоит задуматься над своим поведением. Никого еще разврат и бесчинства не довели до чего-то хорошего. Вы верите в Бога?

Она окинула взглядом мою фигуру, в тот момент представлявшую собой воплощенное недоумение.
- Впрочем, нет, - констатировала она, - с вами бесполезно даже разговаривать.
И, не дожидаясь от меня, изумленной, ответа, отчалила, прикрыв за собой входную дверь.

Что может так еще подогреть всплеск страсти, как оскорбленное самолюбие? Теперь я знаю, что так может подействовать еще опасность, риск быть пойманным, разоблаченным, опозоренным. Но это сейчас, когда страсти остались настолько далеко в прошлом, что я уже вряд ли смогу даже дать им определение. В то же время, когда я была молода и чиста душой, - так на меня подействовало нанесенное мне оскорбление. В ту ночь наша любовь была еще более жаркой и неистовой, однако, никто не стучал в стену нашей спальни, и мое сознание раздваивалось. Одна часть была с мужем, другая же напряженно ожидала стука, и ожидание отравляло меня так же, как и мысль о том, что возможно, когда-нибудь, рядом с моим мужем будет другая, чужая женщина.

Нельзя сказать, что я ощутила свободу с того времени, как прекратился этот стук в нашу спальню. Вмешательство в нашу жизнь приобрело более изуверскую форму. Теперь каждую неделю по вечерам ко мне приходит эта старуха. Настойчиво звонит в дверь, и поведение ее так самоуверенно, что всякий раз я покорно отворяю ей дверь. Она сразу проходит в комнату, смотри на меня, качает головой и хорошо поставленным голосом говорит почти одно и то же. Смысл ее речи сводится к тому, что в этой квартире живет хорошая семья, - молодая пара. Красивый молодой мужчина с красивой женой. Но что делаете здесь вы, милочка, без штанов, непричесанная, наверное, вы домработница? Или вы любовница, которая плохо следит за собой? Иногда она принимает меня за сестру моего мужа, потому что что-то стреляет соседке в голову, и она начинает замечать в наших с мужем лицах несуществующее портретное сходство.

Я молча терплю выходки назойливой соседки, - милосердие не самое развитое мое качество, но в хороших книжках пишут о том, что это высшая добродетель, и я стремлюсь воспитать ее в себе. Пусть даже таким, идиотским, способом. Кроме того, я лишена уверенности в том, что никогда я не буду старой маразматичкой. Вот и стараюсь сегодняшним своим поведением заслужить будущее наличие в своей никчемной жизни того, кто сможет меня выдержать. Голова моя засорена кармой, цепью будущих воплощений, отработкой грехов прошлой жизни, - и кто знает, - возможно, то, что я делаю сейчас, - и есть моя отработка.

Когда соседка однажды звонит в дверь и, вместо привычной лекции, неожиданно приглашает меня на чай с печеньем, я соглашаюсь и прихожу к ней в дом. Веду себя скромно, тихо ступаю за ней, когда она, с такой же, как всегда, прямой непреклонной спиной, ведет меня в свою гостиную. Незаметно осматриваю комнату, и внутреннее обустройство жилья соседки ввергает меня в уныние, если не нагоняет страх.

Я никогда не была ни в доме престарелых, ни в хосписе, ни в склепе, ни в средневековом замке, ни в камере пыток, ни в пещере. Но, по полученным из книг и рассказов очевидцев представлениям, я могла бы воссоздать в своем воображении внутренний облик таких помещений. Того же, что я увидела здесь, я не могла бы представить в самой яркой вспышке воображения.

Тлен. Самое точное слово, мгновенно всплывающее в памяти сейчас, когда я пытаюсь передать охватившее меня впечатление. Тлен. Старость. Ветхость. Замшелость.

С каких свалок можно было бы притащить эту старую, рассыпающуюся от прикосновений мебель образца середины девятнадцатого века? Истертые и засаленные покрытия стульев и диванов, облупившиеся от старости, гнутые ножки которых скрипели даже от дыхания сидящего. Покрытые густой серой пылью бархатные занавеси того неопределенного оттенка, что получается от многолетнего воздействия солнечных лучей, и истрепанные кисти на шнурках, придерживающих ткань у стен. Серые мутные зеркала, полированные, очевидно, еще вручную, и просвечивающие через серые трещины амальгамы зеркал стены. Возможно, эта мебель и была бы, после должной реставрации, скромным экспонатом какого-то поселкового музея. Но здесь, под засаленным желтым потолком, около желто-серых стен, - она выглядела убого и страшно. И не могла вызвать иного чувства, кроме резкой жалости к обитателям этой квартиры.

В то время как хозяйка прошла в кухню, я подумала, - а сколько же лет не проникал в эту квартиру свежий воздух? Оконные рамы, крашенные, вероятно, еще строителями этого дома, забиты гвоздями, и, судя по ветхости обстановки, это неплохо. Потому что дуновение ветерка могло бы разрушить все это подобие человеческих вещей до основания. Спертый воздух отдавал гнилью. Так гниют человеческие зубы, – вспомнила я. Так пахнет изо рта больного гангреной легкого. Так пахнет смерть. И так пахнет труп.

Я задышала ртом, когда пришла моя старуха.
- Чаю нет, деточка, - сказала она, - я забыла, что он закончился. Мы будем пить с вами коньяк. Коньяк! Закованные в бутылку лучи солнца, которыми пропитался виноград. Берите стаканы, они позади вас.
Мы пили коньяк, и старуха рассказывала о своей жизни.

- Я живу в этом доме, деточка, с момента его постройки. Посмотрите, какие убогие теперь строят дома!
Я не решаюсь сказать, что дома такие, как этот, давно уже не строят. Хрущевки доживают свой век, а дома сейчас строят высокие и светлые. Но я пришла сюда не затем, чтобы просвещать эту старую женщину, - это она хочет мне что-то рассказать. Поэтому молча слушаю, согревая ладонями свой бокал.

- Я жила когда-то в центре, в старом городе, на улице, мощеной брусчаткой. По брусчатке ездили кареты и всадники на лошадях, - тогда и в помине не было еще автомобилей. А дамы носили длинные платья и шляпы.
Взгляд странной соседки словно растворяется в воспоминаниях, а я боюсь шелохнуться среди тихого приступа ее чудовищного бреда. Какие всадники, господи, неужели она вообразила себе, что застала еще ту эпоху, в которой могли происходить описываемые ею события?

- Да, деточка, девятнадцатый век. Тогда никто не мог себе позволить встречать гостей так, как делаете это вы, - в колготках и без штанов. Представьте себе, что вы пришли в гости, в приличный дом, - а вам открывает дверь кухарка в застиранных панталонах… Тот дом стоил еще наш дед, и я родилась там, и прожила полжизни, - до тех пор, пока не обрушилась от ветхости стена, и не отселили меня сюда, к черту на кулички, в эту клетку с центральным отоплением… Там прошла моя юность, и там осталась моя страсть, - но я никогда не позволяла себе так кричать по ночам, как это делаете вы, на супружеском ложе того мужчины, чьей любовницей вы являетесь.

Мне хочется возразить, я уже по горло наелась ее подозрений, хочу крикнуть, что она глубоко заблуждается в определении моего статуса, но снова молчу, вспоминая, что меня пригласили сюда не говорить, а слушать.

- Супруг мой был прекрасным человеком… До того момента, пока я не застала его в постели с близкой подругой. Потому я и позвала вас, деточка, что прошла сама от начала и до конца те мучения, которые будет испытывать та женщина, с мужем которой вы развлекаетесь. И. возможно, вы сами. Я хочу, чтобы вы поняли, насколько тяжкий грех совершаете. Вы крадете жизнь другого человека. Вы паук, заманивающий жертву в паутину. Высасывающий из жертвы кровь. Не делайте этого, девочка, не делайте…

Я вскидываюсь, но она делает успокаивающий жест рукой и продолжает:
- Обида на покойного супруга охватила меня настолько, что я потеряла голову. Я подумала, - если больно мне – пусть будет больно кому-то. Я одна – не в состоянии вынести эту боль, и мне нужно переложить ее тяжесть на чью-то спину. И я завела любовника. У меня была сестра. За ней ухаживал молодой человек, художник. Талантливый, пылкий, - и бедный. Отец противился их браку, поскольку, в случае, если бы она стала его женой, - ей суждено было бы прожить жизнь в бедности и лишениях. Встречались они тайком, и не теряли надежды на то, что в будущем будут вместе, несмотря на все препятствия, - романтики до мозга костей. А я не любила сестру, она была нехороша собой и плохо относилась ко мне. Тогда я подумала, что могу поразить одним выстрелом две цели, - отомстить сестре и завладеть молодым любовником. Не буду вам рассказывать в подробностях о том, какие я предпринимала действия, но скоро этот молодой человек оказался в моей постели. Пробыл он там, в общем-то, недолго, ибо оказался потрясающей бездарностью во всех сферах жизни, и даже верность, как вы поняли, не входила в число его достоинств. С сестрой отношения мы разорвали, да мне и не нужно было ее тупое надменное внимание, а потом я снова вышла замуж. Не помню, деточка, уже, за кого именно, и что именно происходило между мною и мужем такого, но сейчас, спустя столько лет, я могу сказать только то, что и этот, и все последующие браки оставили во мне четкое и ясное ощущение.
Ни один мужчина в мире не достоин ни одной женщины. Если даже сейчас, в это беспринципное, гнилое время, я встречаю все-таки благородство, честность, смелость, прямодушие, - то я вижу его в женщинах. Мужчины, в большинстве, мелки, тщеславны и нравственно тщедушны. Соединять с ними жизнь, – это только ставить крест на своей судьбе, ведь вне брака, по крайней мере, существует надежда на то, что вы еще встретите такого человека, о котором сможете без колебаний сказать – да, это настоящий мужчина. Замужество же приносит вас в жертву мелкотравчатому, низменному и слабому созданию, которое считается более сильным только из-за шутки природы, давшей ему большую мышечную массу…

- Не могу сказать, что я разделяю вашу точку зрения, - все-таки нахожу в себе смелость возразить ей. А может, я делаю это хотя для того, чтобы прекратить этот занудный, совершенно не нужный мне поток слов, - Все, в итоге, зависит только от самого человека. С кем поведешься, как говорится. И неужели это ваши интеллигентные родители научили вас долбиться по ночам в чужие стены?

- О чем вы, дорогая? – удивление ее настолько искренне, что я начинаю уже сомневаться в собственной нормальности. – Я сплю по ночам… и не привыкла я кого-то беспокоить столь беспардонным образом, как это вы представили. Вы не лунатик, дорогая?

Я обескуражено молчу, а она встает и поворачивается ко мне спиной.
- Да, моя сестра умерла, - я это говорила вам уже? Нет? Она отравилась, - равнодушно говорит моя соседка, поворачивается лицом ко мне и наклоняется к моему лицу. - Как это глупо, - отравиться из-за какого-то мужчины.
Сижу, склонившись, молча смотрю в стакан, блики света в его гранях завораживают меня, вводят в сомнамбулическое состояние, - или так действует на меня ее речь? Безукоризненная речь, словно выученная сто лет назад, исполненная поставленным голосом диктора. «От советского информбюро» - вспоминаю я старые фильмы о войне и стряхиваю с себя оцепенение. Мне хочется поскорее попрощаться и освободиться от этой старой сумасшедшей женщины. Вообразившей себя, очевидно, наследницей какого-то средневекового графа, выкупанной в молоке молодой ослицы и проглотившей вдогонку средство Макропулоса.

Мне трудно выдерживать это ужасное состояние – выслушивание маниакального бреда сумасшедшей, в то время как самой мне страшно не только сказать что-либо, а даже отвернуться от нее и потерять контроль над ее взглядом. Я боюсь ее, - и это сознание пронизывает меня, и холодными каплями стекает по взмокшей спине.

- Я должна бежать, простите, - судорожно говорю я на одном дыхании, - у меня молоко на плите, я совершенно забыла, спасибо вам за коньяк, я рада была с вами познакомиться!

- Эх. Вы так и не познакомились со мной, девочка, - говорит насмешливо старуха, - и молока у вас нет на плите. Но, возможно, еще не пришло ваше время…

Она выпускает меня из квартиры, трясущимися руками я закрываю все замки на нашей двери. Проехали! И на сегодня с облегчением забываю о сумасшедшей соседке.

За продуктами в наш магазин стараюсь заглядывать пореже, - страх увидеть эту чокнутую пересиливает неудобства, и даже за хлебом я хожу за квартал. Но со временем впечатления становятся более тусклыми, - ну что такое – сумасшедшая старуха, - думаю я, и постепенно возвращаюсь к привычному образу жизни. Я уже могу выскочить вечером за пельменями, могу купить бутылку вина в нашем доме, вот только продавщицы той, из того памятного дня, я что-то не вижу.

- А где она, та молоденькая девушка, полненькая такая, светловолосая? Что-то давно я не вижу ее…
- Как? Вы не знаете? – сокрушенно вскрикивает пожилая дама в наколке, - она умерла! Порезала руку черт знает чем, заражение крови – и все, не спасли. Маленькая девочка от нее осталась, дочка, с бабушкой живет теперь… Такое горе, такое горе…

Как бревном пришибает меня, перед глазами ярко встает та сцена, - желтая, сморщенная, пигментированная кисть, узловатые цепкие пальцы, заметный тремор. Продавщица ойкает, отдергивает руку… Желтая лапка сдергивает с прилавка кулечек … Никогда я не пущу ее в дом, - думаю я, - никогда!

Вечером того же рассказываю о происшедшем мужу.
- Знаешь, - говорю, - я познакомилась с той теткой, что стучит нам в стену по ночам.
- С какой, с какой теткой? - недоумевает муж, поднимает на меня глаза и перестает жевать отбивную.
- Ну как это ты не понимаешь, - я возмущаюсь, размахиваю руками и рассказываю, как в стену нам по ночам стучит сумасшедшая, - как раз тогда, когда мы занимаемся любовью. И о том, как я была у нее в гостях, рассказываю, и о продавщице, что умерла, и о маленькой девочке, оставшейся сиротой…

- Там никто не живет, в этой квартире, - муж откладывает вилку и внимательно смотрит на меня. – Там моряк живет, он в рейсе уже месяцев восемь. Квартиру он не сдает, там все закрыто, и квартира стоит на охране в государственной фирме.
Я замолкаю, словно поперхнувшись. И ухожу молча в спальню. С тех пор о соседке мы с ним не говорим.

Через три года я оканчиваю институт, и меня назначают на должность участкового врача. Гиблое это место – участковая поликлиника. Выделенный мне участок тянется от вокзала вдоль моря, и наш дом попадает под мою опеку. В день я должна обслужить двадцать человек, и, если они не пришли сами, я беру в регистратуре карточки и устраиваю активные посещения – без вызова врача.

Как-то в нашем доме умер человек. Я выписывала свидетельство о смерти, и случайно, среди многочисленных соболезнующих родственников, вдруг мельком увидала ту старуху. Что она делала среди тех людей, я не знаю. Да и задумываться мне не хотелось, - с учетом того, что квартира моряка была заперта и под охраной. Молча кивнула головой, а она подошла ко мне и сказала:

- Ну, здравствуйте, Лолита Марковна.
- Здравствуйте, - ответила я, - а откуда вы узнали мое имя?
- Стыдно не знать имени участкового врача, - насмешливо ответила старуха, - да и земля слухами полнится..
- А вас как зовут?
- Мы с вами тезки, деточка. Я – Лолита Марковна Лещинская, жду вас на чашечку кофе.
- Спасибо, - буркнула я и перестала об этом думать.

А на следующий день в голову пришла гениальная мысль. Я отправилась в регистратуру. Я искала карточку Лолиты Марковны Лещинской. Перерыла весь стеллаж на букву «Л». Потом на букву «Н» - может, я ослышалась… Нашла истории болезни всех диспансерных больных в нашем доме. Лещинской Л.М. среди них не было.

И меня понесло в архив. Через час поисков в руках у меня была справка о смерти. Лещинская Лолита Марковна умерла от ишемической болезни сердца, - инфаркт миокарда, отек легких. Тридцать два года назад. Год рождения – залит чернильным пятном. На месте второй цифры просматривается только верхняя петелька. Восьмерка или девятка.

Черт его знает, что за условия хранения документов. – возмутилась я вслух и дернула наверх из архива, - чтобы не войти в него больше никогда в жизни. Холодный страх кусал за пятки, и я проклинала чертово любопытство.

Я не думаю о Лолите Марковне всю оставшуюся жизнь. Да некогда особенно и думать. Моя жизнь течет стремительно и бурно, как горная река по скалам. Работа в больнице, несчастные больные старики, иногда пришедшие в отделение для того, чтобы никогда из него не выйти. Беспросветная нищета, одиночество и моменты сумрачного состояния рассудка, - когда кажется, что жить бессмысленно, потому что незачем. Даже влюбиться я больше не могу, а одиночество бьет тяжелым обухом по голове, и никуда от него деться. Ребенок, новая работа, вечно натянутые нервы, - и сознание того, что река моя бежит по пустынной скале, - просто по инерции, - оттого, что кто-то однажды открыл кран. А закрыть его должна я сама.

Много лет проходит с тех пор, когда видела я в последний раз мою странную соседку. Я забываю о ней все глубже. И тем сильнее вздрагиваю в моменты, когда в рассеянном состоянии ума, занятая своими мыслями, вдруг вижу ее на остановке, или она улыбается мне от соседней кассы супермаркета, или идет мимо школы, куда я иногда вожу внука. Я сильно вздрагиваю, кажется, что я схожу с ума, - потому что невозможно оставаться живым на этой земле столько, сколько живет она. Запах тлена проникает в ноздри, словно откуда-то изнутри, и меня начинает тошнить. Я думаю о том, что давно должна была истлеть белая хлопчатобумажная шляпа, или износиться хотя бы черное ее платье! Но старуха, словно застывшее время, ходит за мной, ходит, и с каждым годом я вижу ее все чаще и чаще.

Как-то осенью, когда слякоть и нет солнца, и над городом висит туман, я заболеваю. У меня ломит кости, я кашляю и не могу спать. Некому принести лекарства, а вызывать врача – чужого человека, которому, по большому счету, абсолютно все равно, что будет с тобой, когда захлопнется дверь, - мне не хочется. Я лежу и сплю целыми днями, изредка по стеночке передвигаюсь в кухню, чтобы заварить чай.

Уже несколько месяцев в голову мне не приходят мысли. Они, я чувствую, стучатся в виски снаружи, но не могут проникнуть внутрь сквозь прочные кости черепа, энергия покидает их, и обессиленные, они замирают перед непреодолимой преградой, так и не дойдя до серого вещества моего мозга.

В один из таких безрадостных дней в моем доме раздается звонок. Кто бы это мог быть, - недоумеваю я и плетусь в прихожую. Не иначе, как инспектор горэнергосбыта, - ведь никому в этой жизни я уже не интересна.

Я открываю дверь и замираю. На пороге стоит Лолита Марковна.
- Как поживаете, дорогая, - вижу, что не очень, - она сочувственно кивает головой. От присутствия хоть какой-нибудь, пусть даже этой странной, но живой души, мне становится веселее.
- Да, нет, раз уж вы пришли, то рассказывайте о вас, - слабо улыбаюсь я, стараясь быть вежливой.
- Да разве вы не устали меня слушать, дорогая, что спрашиваете о том, как я живу? – говорит старуха и улыбается, - я устала себя слушать сама. Ведь сейчас вы, как никогда ранее, ощущаете, что жизнь ваше подходит к концу, - а того, что вам хотелось бы назвать в ней главным, - вы так и не испытали?

Я выпучиваю глаза, - о да, старая ведьма, как же ты права. Одиночество гложет меня, беспомощность, бесполезность и отсутствие будущего, - я никогда еще так четко себя в этом не признавалась. Я молчу, своим молчанием как бы давая ей слово. Она проходит в комнату, осматривается по сторонам и выбирает кресло в затененном углу. Я медленно ложусь на диван, стараясь не расплескать жидкость, что колышется у меня в черепе.

- Да, признаюсь вам, все это состояние измотало меня. Поиск, ожидание того, что когда-нибудь начнется какая-то другая, настоящая жизнь, - Лолита прищурено смотрит в потолок. - Я никогда не жила сегодняшним днем. Я ощущала, что живу безнравственно, пусто и бессмысленно. Но ведь так не могло быть, если я родилась? Я ждала и ждала чего-то настоящего. Но, как вы понимаете, оно не приходило и не приходило. Отчаяние охватывало меня, с каждым годом все больше и больше. Неужели я лягу в гроб, так и не поняв, что есть настоящая жизнь? Возможно, то, ради чего я рождена, должно случиться просто позже? И я могу его просто пропустить, - если умру, а смысл моей жизни придет завтра?..

Тупо смотрю на соседку, понимая, что вся моя, нажитая к тому времени мудрость, гроша ломаного не стоит рядом с ее мудростью. Моя – прочитанная, ее – прожитая. Между ними - пропасть. И, даже если я заикнусь о том, что смысл жизни – в самой жизни…

- Дорогая, вы думаете, что смысл вашей жизни – такой же, как смысл жизни, скажем, муравья? Он тоже вот ползает, таскает какие-то палочки, трудится безустанно… В один прекрасный момент кто-то наступает ему на спину – и муравей уже не жилец. Его печальная кончина печалит вас ровно столько же, сколько опечалит ваша собственная смерть все мировое сообщество. Но не в этом дело… о чем это я… старческая память…
Старуха поднимается и подходит к окну, отодвигает тяжелую штору и смотрит во двор. Я сижу, затаив дыхание, понимая, что только что она отвечала моим непроизнесенным вслух мыслям. Кто она – сумасшедшая или, все-таки, ведьма?

- Да, так вот о чем я. Понимаете, если вы не нашли то дело, которое займет вас всю, до остатка… или чувство, которое поглотит вас полностью, и вы будете засыпать с ним и просыпаться… Если мозг ваш не будет предельно занят чем-то, очень-очень важным для вас, - то он рано или поздно займется вопросом, - что и зачем вы здесь делаете. Вы будете ожидать какого-то чуда, и в это время жизнь ваша пройдет мимо вас на цыпочках, и вы опомнитесь только в старости, так же, как это случилось со мной… А какие уж в старости чудеса?... Только вот это… печальное прозябание и ненужность даже самому себе… и вы сами теперь это уже видите.

Соседка моя отходит от окна и вонзает в меня пристальный взгляд. В этот же момент во дворе раздается глухой удар, звон разбитого стекла, собачий визг.

- Собаку, наверное, сбили, - равнодушно говорит старуха, не переставая сверлить меня взглядом, - каждый день на этой улице кто-то умирает. Иногда мне уже кажется, что они умирают вместо меня… Послушайте, я же принесла вам подарок.

- А давайте, мы выпьем с вами коньяку? Как тогда, лет шестьдесят назад? – предлагаю я. В самом деле, как устала я уже удивляться этим странным обстоятельствам, связанных с бывшей соседкой. С ее бессмертием, с ее чертовой способностью появляться в самый неожиданный момент в самом неожиданном месте! С ее пугающим свойством читать мои мысли – да еще и отвечать на них. С тем, что она пережила почти всех, кого я любила. Да ну ее к черту! Если она существует – то с этим я могу просто смириться, как с неким необъяснимым фактом.

Я выхожу в кухню за стаканами, не включая свет, потому что могу ориентироваться в ней с закрытыми глазами. Но ноги спотыкаются обо что-то мягкое, я словно запутываюсь в нем, стаканы вылетают из рук, и я громоздко падаю вперед, в темноте, с нарастающим внутри ужасом, я ударяюсь лбом о какой-то угол, и мне становится жарко и тошно. А потом все исчезает.

И как хорошо, как приятно и беззаботно лежать так, с закрытыми глазами, когда ко лбу прикасаются холодные пальцы, и нежно гладят тебя по голове. Надо мной яркое небо и горячее солнце в самой высокой точке неба. Я открываю глаза, - но вижу лицо склонившей надо мной седой соседки.

- Не вставайте, дорогая, - говорит она, - вы здорово ударились лбом, когда упали в вашей кухне. Как я дотащила вас до этого дивана, - это вообще отдельная история!
- Что? Что было там мягкое, обо что я споткнулась? – тревога снова растет во мне, и мне кажется, что источник ее – вовне. Он живет в ней, в этой жесткой старухе с холодными руками, и она – та самая точка, глаз бури.

- Ваш кот издох, милая. Вы же сами видели, что он еле-еле передвигал ноги. Об его тушку вы и споткнулись.

Она проводит со мной еще долгий, тягучий час. Время, которое растягивается, как мягкая карамель, и прилипает к пальцам. Как их не отчищай, - но пальцы липкие, и не избавиться от этого времени до тех пор, пока оно не решит уйти от тебя само.
Она уходит, наконец. А я чувствую себя разбитой и сломленной. Честно говоря, я надеялась, что кот меня переживет. А теперь нет никакой причины тащить ненужность даже самой себе в полном, беспросветном одиночестве.
И я понимаю, что думаю теперь словами моей загадочной знакомой.
Я чувствую то, что она предрекала мне много лет назад. Неужели она внушила мне эти мысли и эти ощущения? или просто… просто пришло время и мне почувствовать ЭТО?...
Я смотрю вверх, а надо мной кружится маленький клубок. И я понимаю, что это – паутина. Клубочек моих чувств, эмоций, ощущений. Он вертится надо мной, сматывая на себя невидимые нити, распространенные в моем пространстве…
И последнее, что я еще вижу, - это склонившуюся надо мной седую голову.
Эх, Лолита Марковна. Как же долго ты меня морочила.