Даша

Глава первая

Да что же это такое?! Сон это, жизнь?! Что это?!


...Как он вышел, куда пошел, где бродил, ничего этого Федор не запомнил. Помнил только — матерился. Матерился с пеной у рта, со злобой матерился... и плакал. Неужели она умрет? Все мешалось у него в сознании, не укладывалась эта мысль в голове, не-е-т, не укладывалась... Он хмурился, сосредоточивался, морщил лоб, стараясь вспомнить все, осознать, понять — и ясно понимал, что все, что случилось, ложь, нелепость, дикость, не может этого быть, нет, не может быть...


Глава вторая

— Спит, что ли? — кивнул Федор.
— Земеля-то? Земеля твой спит... Эй, Димка, Димитрий, Димитрий батькович, да проснись ты, черт, слышишь, кто приехал-то, эй!.. — Андрюха весело тормошил Диму за плечо.
— А?! Чего?! — встрепенулся Дима. — Ты чего, Андрюха? — уже спокойно, но недовольно пробурчал он, собираясь повернуться на другой бок.
— А вон глянь, — показал Андрюха глазами, — видишь, кто к нам приехал? — Андрей улыбался широко и простодушно, предвкушая, видно, скорое застолье, разговор про то, про се, — желанный мужской разговор.
— Федя! — подскочил Дима. — Федя-я-а... ты? Приехал? Пришел? Ну, ты дае-е-шь! — Дима спрыгнул с нар, босиком ступил на пол, на острые сучки нетесаных лесин, и только поморщился слегка. — Здоров! Здорово, Федя!
Федор сунул руку в карман пиджака, вытащил пухлый такой сверточек, подал Диме.
— Привез?! От нее?! — Дима двумя руками схватил письмо, глаза его блеснули, что-то он еще говорил Федору, спасибо там и прочее, а сам уже забивался подальше в угол, урча словами благодарности, как кот урчит, принимаясь за свеженинку.
Дима читал, останавливался, пришептывал слова и прошептывал их заново, покачивал головой, улыбался, крутил листы туда-сюда, снова улыбался и читал, а Даша тем временем накрывала на стол, стараясь скрыть свою особую, бабью радость, что приехал Федор; трудно ей это давалось, чуть подрагивал предательски левый уголок рта, если приходилось что отвечать, особенно если Федору; чуть вот не выпал нож из рук, когда резала хлеб. Федор же как будто не замечал ничего — ни ее радости, ни ее волнения, был скуп на слова, на жесты, на взгляды. Да чего уж там, это на него похоже, это уж он как всегда. Такой он, видно, с рождения...
За стол поначалу сели втроем; только сели — в зимовье ввалился Леша Ушатый, или Медведь, как они его звали. Он остро, цепко окинул взглядом застолье, снял сапоги, фуфайку, повесил на крючок кепку, расчесал волосы.
— Здорово живешь, Федор! — И подошел теперь к столу. — С прибытьем!
— Наше вам, — сказал Федор. — Спасибо на добром слове, Лексей. Ежели не шутишь...
— Ну, садись, присаживайся, не стой, — легонько подтолкнула Ушатого Даша. — Ты да вон тот еще.. Эй, Дмитрий, а ну, давай живо за стол, начитаешься еще, погоди... Дим, ну, Дим, слышишь?! Андрей, хоть бы ты ему сказал!
Андрюха только подмигнул Даше, рассмеялся весело.
— Дима у нас на особицу — в красном углу с девицей! — И подтолкнул Ушатого: — Как думаешь, философ? Ежели с точки зрения... ну, с точки зрения ежели... — И засмеялся веселей прежнего.
Подняли стаканы.
— Коля где? В поселке? — спросил Федор.
— А то где ж! Там начальство, к тому ж и Люська, молодая жена...
— Помолчал бы, балаболка! — Даша махнула на Андрея рукой. — Вызвали его, насчет трубы, ну и...
— Так что с возвращеньицем! — перебил Дашу Медведь. — Будь здоров, Федя! Живи богато!
— ...Как лом и лопата! — подхватил Андрюха.
Посмеялись, выпили; глаза у Федора чуть потеплели.
— Добрался-таки, — сказал он. — Все ж таки...
— Пехом? — усмехнулся Андрюха.
— Двадцать кэмэ. А ты как думал!
— Так и думал, Федя. Как там, Федя, родина? Как там, Федя, земляки и землячки?
— За свое опять, — махнула рукой Даша.
— Дмитрий, Димка! — закричал Андрюха. — За земляков твоих пьем, слышь?! Обидятся земляки-то... в особенности, которые землячки...
— А? Чего? — Дима как будто вынырнул из глубины, смотрел на всех, смотрел — ничего не понимал. — Земляки? А-а... земляки, — наконец дошло до него, — за земляков надо... Э-эх, Федя, ну, спасибо тебе, спасибо, Федя-а-а... ува-ажил... — Дима по нарам перелез к столу, подсел к Андрею; письмо лежало на коленях.
— «...Димулик, так хочется прижаться к твоему плечику, погладить твои... — беззастенчиво вслух прочитал Андрей первое, что попалось ему на глаза в письме, — ...твоему плечику, погладить твои нежные ручки...» Во пишет девка! Ай да девка! Ай да пишет! — И рассмеялся скоморошьим смехом, но тут же смолк под осуждающими взглядами ребят.
— Во-во, дурной-то... нашел над чем ржать! — укоризненно покачала головой и Даша. — Не для тебя написано, нечего стараться-то. Ох, и дурни же вы стоеросовые, как я погляжу...
— А земляки, они, Андрюха, что же... — начал запоздало отвечать Федор, как будто и не слыша, о чем сейчас разговор.
— Не-е, Федя, ты про землячек расскажи, про Катерину, как там... того-этого...
— Они, Андрюха, земляки-то, — гнул свое Федор, — они, едрена-феня, того... приветили, конечно, а как же... Может, еще по маленькой, а, ребяты?
Выпили, Даша как бы между делом поднялась из-за стола и со словами: «А где ж это у меня... Вот, Господи...» — вышла из зимовья — мелькнул в проеме двери осколок месяца. Но Федор следом не встал, не вышел из зимовья подышать свежим воздухом, засмолить цигарочку на ночь...
Так и сидели, разговаривали; Даша, когда вошла, для виду с охапкой дров, на Федора старалась не взглядывать.


Спать легли поздно — четверо мужиков на нарах, Даша у себя в закутке. Первым захрапел Федор. Дима долго лежал с открытыми глазами, улыбался в темноте своим мыслям. Ухал в тайге филин; долго в своем углу нежно, по-бабьи, вздыхала Даша...


Когда Коля добрался до зимовья, минут пять посидел на крыльце, покурил, похмурился. Мало было веселого вспоминать Люсины ласки: «Хоть бы ты там сгнил, окаянный, в своей тайге!» Коля затянулся покрепче, усмехнулся. «Сгнил бы, так пролила б слезу-то, дура... от дура-дуреха...», — и покачал теперь головой. Чего говорить, Люся — такая, а он — такой. Ей чтобы дома он сиди, гладь ее да люби, а ему это скучно. В зимовье тянет. Тут, если уж так на так, ничего не переиначишь. Такая планида.
В распадке, напротив зимовья, дымился рассветный туман, над туманом, как в люльке, плавало солнце. Малый ветер гнал по небу лиловые облачка; одно, маленькое и востроносое, скользнуло по окраешку солнца. Чудно бывает в природе... сидишь вот так, бодаешься с жизнью, а природе дела нет до твоих печалей, вон даже солнце улыбается, как будто подмигивает тебе: Коля, кто тебе сказал, что ты фраер? Фраер на печке семечки лущит, а ты, Коля, пока что сват и брат таежному зверю... Эта мысль показалась ему веселой, и Коля негромко рассмеялся.
— Я-то думаю, кто там шастает у зимовья... не медведь ли? — В дверях с тазиком в руках стояла Даша. — А это, оказывается... Пришел, значит? Ну и как благоверная? — Даша выплеснула воду в канаву. — Проводила метлой или лопатой? — Она понимающе усмехнулась: в поселке Даша жила в одной квартире с Колиной семьей, знала его жизнь как свои пять пальцев.
— Даша ты, Даша... — Коля потянулся. — Глаза вот у тебя красивые, а ты... нашла время подружку свою вспоминать. Спелись вы с ней, как я погляжу... точно, спелись. Ребята спят?
— Седьмой сон досматривают, а восьмым для них будешь ты...
— Ишь ты какая сегодня! Уж не Федя ли приехал?
— А при чем тут сани, когда разговор о телеге? А что приехал, это верно, приехал твой Федор...
— Знаю я тебя... — Коля взбежал по крыльцу, вошел в зимовье. — Ну и спят... Батарея номер три, бери живьем — и залпом пли! — Коля усмехнулся, присел около печурки, протянул руки к огоньку. — Что, пили вчера?
— А то не пили. Хочешь, вон на столе, тебе оставили.
— Не, не хочется. Пожевать — это бы я пожевал. Люська, сама знаешь, на завтрак руганью кормит. И мать же ее защищает, а? Ну, Аникеевна, Аникеевна, старуха ты, старуха... покажет тебе еще твоя Люська. И чего им надо, этим бабам, а? — Коля с укором смотрел на Дашу.
— Ласки, Коля. Бабам ласка нужна.
— Как корове сено, так? Тут я с тобой согласен, полностью согласен, что бабу с коровой сравнила: не мычит, не телится...
— Буди-ка лучше ребят! А то я не посмотрю, что ты бригадир. — Даша улыбнулась своей нежной, грустноватой улыбкой — так уж она улыбалась, грустно-печально. — Я пока что тоже баба, а Коля? Не совсем еще омужичилась с вами...


После завтрака Коля отправил «земляков» на дальний пикет, остальные остались на 209-м. Это как всегда, — если какая работа на двоих, Коля «земляков» посылал. Федор было запротестовал: «Коля, чего ж кострить-то, какой толк? Дали б гидравлику...» Но Коля мрачновато отрезал: «Нас не спрашивают, чего надо. Вчера втык сделали: нет бульдозера — кострите! А что они сами там бодягу тянут с гидравликой, им дела нету». Федор согласно кивнул: мол, понятно, Коля, раз так, оно ясно, если уж до втыка дошло.
С «Дружбой» Дима шел как с пушинкой; веселый, крупный был шаг у Димы; если что, он с ходу перепрыгивал валежник, коряги, пни, а случись грязь, он ступал прямо в грязь, смачно чавкала жижица, летели брызги. «Ты это... того... поосторожней», — даже раз сказал ему Федор, а Дима рассмеялся. «Ты чего, сахарный, земеля, раскиснешь?!» — «Давай, давай...», — только и ответил Федор.
А как пришли на пикет, Дима поддал газку, «Дружба» взревела, заплясала в Диминых руках, — и началась работа! Работать Дима любил. Пила вязко врезается в древесину, летят по сторонам озолоченные брызги опилок, правым большим Дима поддает газку, «Дружба» ревет, и то ее чуть отпустит Дима, то чуть поднажмет — смотришь, задрожала сосна, или лиственница, или кедрач, вздрогнула предсмертной судорогой и, раскручиваясь, разбрызгивая по сторонам сучки, ахнула в пропасть... да с такой силой грохнулась о землю, что подбросило ее высоко вверх, а уж только потом уложило наземь, теперь окончательно, намертво. И ложатся они у Димы, как сестры-братья, ствол к стволу, комелек к комельку. Потому весело работается.
Бывало, смотришь, а по кедрачу, распушив хвост, взмывает вверх змеисто-полосатый, потешный, как молодящийся старичок, бурундук. Взлетит на безопасную высоту, высунет остренькую, в усиках, мордочку и с любопытством-страхом поглядывает вниз. А пила уже врезалась в комелек, ствол гудит на разные лады, и вот, смотришь, бурундук начинает мелкими перебежками опускаться вниз. Ствол гудит, «Дружба» ревет, и бурундук, дрожа, спускается все ниже, ниже, мечется кольцами по стволу, и вот видны даже его распахнуто-раскаленные глаза, полные ужаса и страха. Смотришь, бурундук мелькнул наконец над твоей головой, юркнул в чащобу и был таков. Забавный зверчонок. Жил вот как-то у них в зимовье один бурундук, быстро привык к ласке. На итальянца он немного смахивал — любил спагетти: дадут ему ребята длинную, в соусе, макаронину, он присядет на задние лапки и принимается макаронину обсасывать, влево — вправо, вправо — влево, как будто на гармошке губной играет. Играет, усы топорщатся, глазки бегают... потешный зверчонок. Ну а в тайге его гибнет множество, тайга — она и есть тайга...
Дима пилит, а Федор сучки обрубает, топорик у него востренький, бриться можно, а при случае, пожалуй, и голову дурную можно с плеч долой — дело житейское; тайга и топор давние побратимы, дружбу эту надо учитывать. Иная рука хороша для дела, а другая, бывает, топориком сложные узлы разрубает; все бывает...
Намахался Федор топориком, присел отдохнуть у гофрированной трубы, затянулся махоркой. Вот у них всегда так — труба готова, смонтирована, только и дела — укладывай давай, а котлован не вырыт. Земля — вечная мерзлота здесь, такова она, землица, в тайге, ее тросовым бульдозером не возьмешь, а гидравлику не дают, корчевателей не дают, нема техники. Так-то вот строится по тайгам железная дорога. Об этом как раз подумал Федор, от этого усмехнулся. Неразбериху всю эту он не любил, но она же порой доставляла ему неожиданное удовлетворение: если что где не ладилось, наше вам с кисточкой, не все, значит, хорошо в кое-каких делах, а вы говорите... Язык — он без костей, а прижмешь его чем покрепче, он, глядишь, к небу присох. Так и у них — план им давай на двести процентов, а техники с гулькин нос. Не делом, так глоткой берут; втык Коле сделали — теперь пластайся тут, тужься да делай комариную работу. И когда глядел сейчас Федор, покуривая у трубы, как самозабвенно вкалывал Дима, зло его даже брало: вот на таких телках и воду возят. «Из себя меня корёжит», — подумал он еще; раздражало его, что Дима, говорили, с дипломом, а в тайге простым работягой вкалывал.
Когда Дима подсел к нему, Федор смачно сплюнул.
— Чем кострить да кряжевать, пробурить бы лучше шурфы да долбануть пару раз взрывчаткой. Оно и того...
— Слушай, Федь, — сказал Дима, чуть отдышавшись, — у тебя дома как, полный ажур? Или как?
— Как надо, так и есть, — отрезал Федор: не любил он говорить о себе.
— А то я смотрю, мрачный ты какой-то... Может, перекусим?
Достали из рюкзака банку тушенки, вспороли крышку, взялись за ложки; ели с аппетитом.
Над ними в чистом просторе неба встревоженно и знакомо кворхал бекас; странная у него песня — как нарастающий гул пикирующего на тебя бомбардировщика. И то падает бекас в бездну, то устремляется ввысь, и встречный рассекаемый воздух бурлит, булькает и грохочет в его всегда открытом клюве: как будто в самом деле несется на тебя пикировщик. Долго обычно привыкают к песне бекаса...
— Я чего спросить-то тебя хотел... слышь, Федя, — сказал Дима, поглядывая в небо. — Она ничего на словах-то не передавала?
— Письма тебе мало? — усмехнулся Федор, облизнув ложку.
— Ты ее сколько раз видел? Один раз?
— А то сколько же? Пришел, отдал, что просил. Говорю: желаете, могу ответ передать.
— Ну а она?
— Ну она говорит: подождите, мол, села писать, да слезы полились.
— Ну да?
— Что «ну да»? Говорю — значит так.
— А чего полились-то? — улыбнулся Дима.
Федор не ответил, отложил ложку в сторону, скрутил цигарку.
— Ну а потом?
— Потом-то? — усмехнулся Федор. — Потом я говорю: мол, если сейчас не можете, можно позже. Адрес свой сказал.
— Так, значит, ты еще раз видел ее?
— Ее-то? Видел.
— А говоришь — один раз.
— Чего говорю?
— Говоришь, один раз видел, а сам говоришь — адрес свой дал.
— Ну, дал. Не я же к ней пришел, она ко мне.
— Так это ж все равно во второй раз получается?
— Пришла на другой день, отдала письмо и ушла.
— И ничего не сказала?
— А чего ей говорить?
— Она как выглядела-то? Похудела? Вечно ведь голодная ходит.
— Выглядит как выглядит. А что голодная, это я помнил. Наслышался от тебя.
— Накормил, что ли? — улыбнулся Дима.
— Накормил.
— Ты что, предложил ей пройти?
— А ты думал, я ее у порога кормить буду? — попыхивал цигаркой Федор.
— Ну и как она?
— Чего как?
— Ну, говорила чего... или что, молчала, что ли?
— Да не так чтобы молчала.
— Про меня спрашивала? — улыбнулся Дима.
— Про тебя-то? Только и разговору, что про тебя. Дима да Дима. Как он там да что он там. Надоела.
— Ну а потом чего?
— Потом ушла.
— Что, так прямо и ушла?
— Ну, может, криво ушла, — усмехнулся Федор.
— Не, Федь, я серьезно.
— Тебе чего, правда, письма мало?
— Да тебе жалко, что ли? Ты ж видел ее, живую, расскажи, как она там. Ну, пошла и чего сказала?
— Ну, сказала: «Вы когда уезжаете?» — «Через месяц, — говорю. — Дело такое — отпуск». — «Чемодан, спрашивает, у вас есть?» — «Чемодан? — говорю. — Чемодан есть». — «Посадите меня в чемодан, отвезите к Диме».
Дима весело рассмеялся.
— Это на нее похоже! — смеялся он. — У нее в голове всегда какие-нибудь причуды и глупости! Ну а ты чего?
— Ладно, хватит! Надоело. — Федор отбросил окурок в сторону, поднялся с места, подхватил топор. — Давай лес кряжевать, а то и к обеду ничего не сделаем.
— Фе-е-едь... — протянул Дима. — Да успеем, чего ты? Ты же знаешь, я если возьмусь... Только держись. Ну, расскажи-и... Ну, дальше-то чего было, а?
Федор закинул топор на плечо, посмотрел на Диму секунду-вторую с прищуром.
— Вот что я тебе скажу, Дмитрий. Забудь ее к чертовой матери, вот что. Не стоит она тебя. А и стоит, не видать тебе ее, как своих ушей. Вот так!
— Да ты что?! Ты чего, Федя! — опешил Дима.
— А то... — чуть помедлил Федор. — А то, что сволочь она у тебя порядочная! Вот что!
— Что-о?! — взревел Дима. — Да ты...
Дима вскочил было с пенька, но Федор спокойненько так снял с плеча топор, сказал:
— Попробуй сунься! Надоели вы мне все, сучьи котята... так что могу поучить обухом. Ну?!



Глава третья

— Да чего далеко ходить, — говорила Аникеевна, Люсина мать. — Вон хоть куму мою возьми, сноха у нее... ты ее знаешь, Люсь. Девка хоть куда, кровь с молоком, всем тебе возьмет, и вот давай сохнуть, и сохнет, сохнет, бе-да-а... Врачи что, им что... повертели, покрутили, бумажку ей выписали... а ей чего бумажка-то? Уж и робить не робила, день и ночь все в лежку. Молодуха, да не баба. Вот нашлись добрые люди, подсказали... съездил муж куда надо, привез от знахарки трав.
— Мура все это! — в сердцах сказал Федор. — Знахарки, травы, мурища одна!
— Вот... оно ведь как, Федя, — упрекнула старуха, — оно когда не веришь, то обман... а ты пойди спроси людей, люди соврать не дадут.
— Разевай рот шире! Не дадут!
— Люди врать не станут, точно говорю.
— Ну, где она, эта ваша сноха или там кума? Где?
— Так а что... жизнь у ней молодая, на ноги встала — они и вон из тайги, снялись с гнездышка. Благодарение добрым людям.
— Ага, благодарение! Как до дела, сразу снялись с гнездышка. С гнездышка! — злобно усмехнулся Федор.
— Ну а вот эта, ты ее тоже знаешь, — повернулась старуха к Люсе, — по Народной живет, в 22-м доме, ага, в нем... по правую руку еще вход...
— Ну, и чего там? — нетерпеливо оборвал Федор.
— А то, милой, что хворь да тоска у мальчонки, а съездила она за травами — и как рукой.
— Кто она-то?
— Мать евонная, кто ж еще. Сынок у ней маленькой, тоже вот доля окаянная... завелось в голове чегой-то, распирает ее в разны стороны. Сама видала, э-эх, горе... дали ей люди бумажку, адресок такой... собралась да поехала...
— И как рукой? — усмехнулся Федор.
— А то как же... Была б неправда, а то истинная правда. Не лень, так сам сходи посмотри. Кабы на твоем-то месте, давно б уж по бумажке съездила.
— А что, Федя, — сказала вдруг Люся, — сходил бы, порасспросил эту женщину...
— Не верю я в бабьи сплетни!
— Верь не верь, а сходить дело нетрудное. А вдруг... — сказала Люся.
— Сходи, Федя, сходи... из-за тебя все ж таки она такая-то... — закивала Аникеевна. — Умей и саночки возить теперя... Заодно проверишь, правду, нет говорят люди...
— Ладно, — горько полуусмехнулся Федор. — Не верю, но схожу. Чтобы доказать... А что до дела, так ты меня не кори, Аникеевна. Кто ж знал...
Он вышел из дому. Лил проливной дождь. Дверь долго не открывали, все спрашивали: «Кто? Кто там?» (был поздний час), — а он никак не мог сообразить, что ответить, чтоб попонятней было. Наконец открыли. Путаясь, он начал объяснять...
— А-а... — догадался женский голос. — Сейчас. Проходите. Позову.
Федор перешагнул порог. Из двери напротив вышла женщина, как будто не старая — по возрасту, но и не молодая — по выражению глаз; из-за спины ее выглядывал пацаненок лет шести. Женщина сразу все поняла.
— Снимайте, снимайте плащ, — сказала, — вымокли-то как, ну и погодка нынче, Господи... — Она тут же проводила Федора на кухоньку, здесь было светло, уютно, тепло, пыхтел на плитке чайник, позвякивала крышка.
Пришлось Федору пить чай, не удалось отказаться; пили чай, Фая, так звали женщину, рассказывала свою историю, и все, что она рассказывала, была чистая, клялась она, правда от первого до последнего слова, потому что все это происходило с ней самой и с ее сынишкой, вон он... ну, иди сюда, иди, не стесняйся, чаю хочешь? бублик? ничего не хочешь? — стесняется, улыбнулась Фая... Она говорила: все на свете можно вылечить, даже и тоску, надо только верить, верить! Вот она... где только не была, к каким врачам не ездила, на юг, на восток, в Москву, ничего не помогало, не сказать — врачи плохи, а уж так получалось. Когда болезнь не поймешь какая, трудно тут разобраться да посоветовать что... Сын у нее совсем замучился, он и так у нее дерганый, нервный, чуть что — на пол и бьется в истерике, голова вдруг в разные стороны распухла, то в одном месте удлиняется, то в другом, то в третьем, где ни попало, черт его разберет, в чем дело, не голова, а страх божий, ну, думаю, бывают несчастные люди на земле, да кто же несчастней меня? Муж бросил, он тут в тайге на карьере шоферил, потому уехал, сын заговариваться стал, рахит рахитом, ты не слушай, ну-ка, брысь отсюда, — нежно оттолкнула она его, но так, несерьезно, шутя, — и сама день и ночь не сплю, думаю, мучаюсь, рука вот эта, левая, отниматься начала, ни уколы, ни лекарства — ничего не помогает, какой там! И вот идет, идет жизнь, и думаешь: да Господи, да за что же это, за что, почему? Другой раз и руки бы наложила, да сына жалко, каково ему будет остаться без меня? Кто его пожалеет да приласкает? Вот так и живу... А тут и говорят мне люди: Фая, мол, поезжай ты в соседнюю область, бабка там одна мудрая живет, от всего лечит, авось поможет чем... Сначала не верила, век-то все-таки какой... а в этом деле главное — поверить. Собралась как-то, отпросилась на работе, да и поехала. Приехала, а бабка чудная такая, — Фая улыбнулась, — говорит: вот этим пои, вот этим, на бумажке все расписала, деньги взяла, для руки моей тоже трав выписала, и строго так: чтоб каждый день пить! каждый день, запомни! Через полгода, мол, приедешь, покажешься... И что вы думаете? Помогать стало. Рука у меня совсем бедовая была, а теперь... как будто заново родилась я. Съездила через полгода, бабка улыбается: помню, помню тебя... еще трав выписала. И вот пьет он у меня уже второй год, и сами видите... видите? — головка выровнялась, кругленькая стала, видите? — и волосики один к одному, и глаза — видите? — нормальные... это он сейчас стесняется, а когда кого не стесняется, такой шустрый да бойкий, стихи рассказывает... Вот и пойми тут, что к чему, а только теперь я верю — все бывает на свете, бывает, что и травы помогают. Знает, видно, народ такую правду, какую никто не знает. Вот хоть и с травами этими взять... А мы как? Обзываем ведьмами да колдуньями знахарок, а, видать, зря, не всегда по заслугам, не всегда по чести.
Закончился этот разговор для Федора странно: не верил он ни в какие травы, а тут — поверил вдруг. Да и как не поверить? Сам, своими глазами, видел и Фаю, и ее руку, и ее сына — обыкновенный пацан с хитрыми глазенками. Как не поверить? И поэтому он, когда вернулся назад, даже видом своим поразил Люсю и Аникеевну, а как начал рассказывать, так у них прямо отлегло на сердце: ну, значит, слава Богу, видишь, значит, как оно бывает, не-е-ет, мы еще поднимем Дашу на ноги, завтра же поезжай, Федя, завтра, а мы тут Коле скажем, поработают пока без тебя...
Так и было. И что удивительней всего — везло Федору в дороге. Вертолеты на Карт-Таг только транспортные шли, пассажиров не брали, а Федор подошел к летчику, сказал только пару слов, даже объяснять еще ничего не объяснял, а летчик: «Садись, садись, ясно... Слыхал ночью дожжищще?!» И ткнул пальцем в небо, и улыбнулся по-приятельски. «Парень-гвоздь», — невольно подумал Федор. И вот они уже летели, а в Карт-Таге хотя и не было билетов на поезд, да, видно, лицо у Федора было особенное сейчас или глаза выдавали: надо, мол, ну позарез надо! — дежурный по вокзалу сразу привел его к кассиру, сказал: «Маша, дай товарищу билет, у него особый случай... Тихо, тихо, граждане, у человека несчастье...» И вот дали Федору билет, выскочил он на платформу, а поезд уже скорость набирает: тук-тук, тук-тук, тук-тук, т-у-ту-у... — догнал Федор поезд, смотрит, рядом девчонка бежит, тоже отстает, он подхватил ее, подбросил, а потом сам схватился за поручни, подтянулся, к нему из тамбура протянулось несколько пар рук, заволокли Федора всем миром... Слава Богу!
Поздним вечером остановился поезд на нужной станции. Вместе с Федором на этом глуховатом полустанке вышло несколько подвыпивших мужиков, а внизу, на платформе, они сразу попали в объятия встречающих, народу было немало, все шутили, смеялись. Федор спустился с насыпи вниз, к темнеющей дорожке, и вскоре вышел на широкую улицу, по одну сторону которой — дома, а по другую — железнодорожная ветка. Федор подошел к одному дому, ко второму, но за воротами поднимался такой лай, что поневоле приходилось отступать.
— Вы кого ищете-то? — весело крикнули Федору сзади: его нагоняла знакомая шумная компания.
Федор вышел на дорогу, подождал людей.
— Кто нужен-то вам? — еще веселей спросили его.
— Да вот ищу Социалистическую улицу, дом 25.
— Социалистическую? — рассмеялись. — А ведь у нас нет такой, Социалистической...
— Ну, не может быть! — сказал Федор. — У меня вот адрес, план даже...
— Как не может быть! Да мы здесь живем, неужели не знаем? Кто нужен-то вам?
— Старуха одна, Алена Даниловна. Она...
— А! Так бы и говорил! Видать, ему Алена Даниловна нужна. Так это на Советской она живет, верно, что 25-й дом. Вон кто! Ясно! Только поздно нынче, ни за что не откроет. Боится разбойников разных...
— Да откроет, — сказал Федор. — Мне надо...
— Так а к ней со всей земли едут, всем надо! — продолжали весело разговаривать с Федором. — Не так-то просто, брат, попасть туда. Ну а что, может, проводим мужика?!
— Э-эх, Костя... а то ты не знаешь Алену Даниловну?! Не откроет. Да еще нас если увидит!
— А мы спрячемся!
— Не-е, не откроет. Знаем. Ну, надо все же попробовать. Сам-то ты дальной, откудова?
— Аж из тайги, под Карт-Тагом железку строим. Авось, слыхали?
— Дальной! Это хорошо. Наших-то, местных, она не принимает. Насолили ей за все годы, не любит нас старуха. Как спросит: откудова, мол? — говори: дальной я, издалека, мол, ехал... Ну, так она все равно в глаза тебе глянет, поймет... вострая бабка на глаз, ее не проведешь!
Пока шли к ее дому, рассказали Федору наперебой, что старуха эта, Алена Даниловна, не меньше как великая старуха.
Бабка ее тоже травами занималась, передала тайны внучке, и вот поверишь, Федор, во-о-от с таких вот, — показали они рукой, — одни травы у нее на уме... Пережила, тоже сказать, Алена Даниловна немало. И в милицию-то ее таскали, и в каталажку ее сажали, — было, было такое! — и дом у нее поджигали, и высылали ее куда подальше, и грозили, и предупреждали, ан нет — колдовство оно и есть колдовство... едут к ней и калеченые, и убогие, и знаменитости, и простой люд — всем совет да любовь, трав даст, накажет, что и как... Вот недавно профессор один аж из Ленинграда приехал, ноги у него отнялись, а она подняла его к жизни... вот ее, значит, в милицию, за шарлатанство, значит, к трем годам ее, а профессор-то узнал, лауреат он там разный, да ка-а-ак устроил разнос здесь, до области дело дошло... С тех пор, спасибо профессору, Алену Даниловну не трогают И то сказать, — семьдесят лет, а все лечит людей, плохого от нее не видели, а сколь хорошего — рук не хватит обнять. Наших-то, местных, ох, не любит она, сердешная, от местных-то больше всего ей зла и было, травили, да ругали, да поджигали, да в каталажку сажали... Сейчас бы готовы всем миром пойти да поклониться ей в пояс, в ноги упасть готовы — не прощает. Для дела своего не прощает. Вы, говорит, одной болезнью маетесь — дурью, и пошли вон, а кто истинно болеет, тому и нужна я, а вы, поганые да здоровые, пошли вон, и делать у меня нечего. Жили без меня — проживете, а что до прощения — Бог простит, коли не грешны. Время нынче не то, ох, не то времечко, стали к старухе ездить даже ученые, возили ее в Свердловск, в Ленинград, вот ты представь, значит, Федор, профессора да академики уселись в круг, а она, Алена-то наша Даниловна, лекции им читает... чуешь?! Книжку, говорят, выпустят в Свердловске, больно много мыслей верных обнаружилось у Алены-то Даниловны, вишь как... Так она что, она говорит-усмехается: не я умная-то, а жизнь мудра, ты под ноги-то посмотри: видишь там чего или нет? А там здоровье твое, бери корень и пользуйся, вся и мудрость... И то сказать, корень корню рознь, чуять надо, какой с пользой, а какой трава пустая... вот так...
Дом у Алены Даниловны был похож на терем; не обычная изба, как у всех здесь, а высокий, острый купол крыши — там у старухи целая сушильная фабрика. Вокруг дома разбросаны разные пристройки, и все это огорожено высоким забором с колючей проволокой поверху. Но опять же, рассказывали Федору, не Алены Даниловны это характер, а неблагодарность людская. Сколь раз, бывало, лазили к ней, ломали и разрушали добро просто так, от нечего делать. Вот недавно... сколько же это дней тому? — дней десять, однако... забрались к ней пацаны, украли четыре ящика настоянных трав, старуха-то травы на водке настаивает, переломали все, перепоганили и были таковы. Но теперь время, правда что, другое, взялась за дело милиция. Поймали пацанов, нашли у них план даже во всех подробностях. Учат их в школе добру, про героев разных оттарабанят тебе — будь здоров, а толку хватает только что старуху травить. Она, мол, баба-яга, заклятый враг, выжигать таких каленым железом! — вот чего нагородили в милиции, дурачье глупое. Так она теперь вовсе чуткая, кого если впустит к себе, двадцать раз проверит. Так что вот так, Федор...
Когда они постучали — один раз, два, три, — то хоть им и не открыли, но ясно ощущалось, что видят их оттуда, изнутри, изучают, прислушиваются. «Пустое дело!» — сказали Федору. И тут сам собою встал вопрос, куда ж теперь деваться Федору. И все разом загалдели: ну конечно, к нам, а куда еще, к нам, к нам, посидишь, перекусишь, выпьешь с нами чарку-другую, за счастье молодых, хоть и нет их нынче, уехали в дальнюю деревню бабку попроведать, благословение получить... Ночь переспишь, а с утра и к Алене Даниловне...
В гостях, сразу захмелев, Федор на какое-то время даже забылся, вместе со всеми улыбался шуткам и веселому говору, подсела к нему мать невесты, подперла подбородок руками и давай расспрашивать его, а он, сам того не замечая, рассказал вдруг многое про свою жизнь, тетя Клава только вздыхала: «Ничего, ничего, Федя, дай Бог, все устроится, поможет Алена Даниловна, Бог поможет...» — и странно, дороги ему были эти слова от совершенно не знающей его женщины.
Утром, когда Федор пришел к Алене Даниловне, его внимательно оглядела какая-то женщина, расспросила, откуда он, и потом только позвала в дом. Во дворе увидел Федор несколько женщин, все они, не обращая на него внимания, были заняты своим делом: носили что-то в ящиках, сортировали, растирали, просеивали, складывали — все в фуфайках, в повязанных на голове шалях; за дверцей, ведущей со двора в огород, он увидел двух мужиков, один был с топором, другой с рубанком, работали какую-то диковинную на вид штуку — деревянный желоб с чудными по бокам раструбами, видать, приспособление для сушки. Женщина привела Федора на веранду, посадила за круглый стол на скрипучий стул и ушла. Долго никого не было. Пахло нежным, мягким ароматом трав. Вернувшись, женщина сказала: «Алена Даниловна приболела, я буду вместо нее». Села напротив Федора, положила руки на стол.
— Так ведь я... — не на шутку расстроился Федор. — Я же...
Но делать было нечего. Федор начал выкладывать, зачем приехал. Женщина была первой помощницей Алены Даниловны. Очень русское, простое лицо, странно-тусклый, как бы виноватый взгляд, из-под шали выбились русые пряди. Федор говорил и мялся и вдруг спиной почувствовал — кто-то стоит сзади него. Обернулся — его опалила острым взглядом старуха, явно Алена Даниловна. Федор поздоровался, старуха ничего не ответила, прошла, села немного в стороне от помощницы. Она не задала ни одного вопроса, только внимательно слушала.
— Вы извините, — сказала Федору женщина, — Алена Даниловна хворает, так что...
Алена Даниловна при этих словах стрельнула в нее горящим взглядом.
— Ничего, ничего, — бесцеремонно ответила на это помощница. — Шли бы лучше отдыхать. Без вас, поди, справлюсь.
На Алене Даниловне было надето много пестрых кофт, несколько платьев, какие-то юбки, сарафаны, была она в валенках с калошами, сидела, широко расставив ноги и сложив руки на слегка провисший между ног подол своих фантастических одежд. Лицо у нее было широкое, крупноморщинистое, глаза молодые, с очень глубоким взглядом, в правом уголке губ пряталась легкая усмешка, а в левом застыла особая какая-то горечь. Чудная она была на вид — как будто наряженная на карнавал молодая, сильная баба, загримированная под старуху. Шаг, правда, был у нее немолодой, это заметил Федор, когда она проходила мимо него. Слушала она Федора и помощницу цепко, внимательно. Не поправляла, не уточняла — только слушала. Изредка согласно кивала головой. На бумажке женщина написала Федору, какие травы как настаивать, как принимать и сколько раз в день. Завернула каждой травы в особый кулек, получился большой сверток. Надо было, видно, уже уходить, прощаться, а Федор горбился все на своем стуле. Не того он ждал! Э-эх, не того... Так и потускнел он у них на глазах, тоска его взяла.
— Ну что? — блеснула глазами Алена Даниловна. — Убила она тебя?! — И кивнула презрительно на свою помощницу. — Вот и я думаю: умру — умрет со мной моя тайна. — Старуха глубоко вздохнула. — Эх, уж вот дура я, дура старая, не подумала раньше, э-эх, не подумала-а...
— Да будет вам, — сказал помощница.
— Молчи! — прикрикнула Алена Даниловна. — Много вот все знаете, да мало понимаете. Молчи, молчи у меня! Профессора! — Старуха недовольно пошамкала губами. — Вот говоришь, жить она не хочет, — блеснула она снова глазами на Федора. — То-то и оно, что всякое бывает в жизни... Ты не думай, что обижена Алена Даниловна, не это беда, а то беда, что в Москвах да Ленинградах плохо к слову нашему прислушиваются. Тяп да ляп, разрезали человека, а причину знаешь? То-то! Я, конешно, старуха, да старуха старухе рознь бывает. Не скажи, будто темная я. Не-е... не скажи, ошибешься. Ты профессор, мое тебе уважение, но и старуху Алену уважь. Вот ты, ты, — сверлила она Федора взглядом, — знаешь ли, нет, в чем моя главная мысль? А мысль такая: природа — как круг, болит там у тебя почка, сердце — ага, сейчас, значит, давай анатомию, так, так... не спеши резать, спеши понять, в чем собака зарыта...
— Вот они вас и не слушают, что вы, получается, против хирургов, — упрекнула помощница.
— Видал?! — зло-торжественно усмехнулась старуха. — Вот-от она! Не-е-ет, умру я — умрет моя тайна. Э-эх, дура я, не подумала раньше... Режь, на, режь, — а причину вырежешь? А я мышцу, как ниточку, отыскала и питаю ее, и кровью питаю, и соки идут... смотришь, нож-то, может, и не нужен... Кабы не было у меня таких случаев, не говорила бы! Тут главное, чтоб — правда, а лжа, как ржа, душу разъедает. Ты пойми, — сверкала она на Федора глазами, — не я против них, а они против себя. Ты себя слушай, но и меня уважь. Не режь, когда рано. Да кто слышит-то? Где? Только что народ, да и то, когда на шкуре своей испытает. А так... и народ темен, ох, темен, и ты вот темен, тоже темен...
Старуха оскорбленно помолчала.
— Вот слушала я тебя, — более тихим голосом заговорила она снова. — Случай твой особый... Что ж сразу-то не приехал, а?
— Да когда ж сразу-то?
— И то правда... Но лжа как ржа. Лгать не буду. Тут случай, видать, такой... одной травы мало. Может, и есть какая трава, да плохо знаем. Дело такое — душа человеческая, к ней траву не подберешь. Но ты, значит, так... так пойми старуху, парень... Что написала вот здесь она, — кивнула она на помощницу, — то все правда. Верь. Поверишь — авось услышит Бог. Она у тебя должна почувствовать, что веришь ты. Но лжа как ржа... лгать не буду... случай особый, к душе попробуй-ка подбери траву... Да ты все же попробуй. Главное — езжай и верь. Верь, парень!
И вот в этом было все дело — Алена Даниловна не уверила его, а как будто, наоборот, разуверила во всем, а в нем вспыхнула надежда. Так и заныло под сердцем: ничего, ничего, поднимем Дашу к жизни, жизнь — она и есть жизнь, от нее деваться некуда.



Глава четвертая

— А мне плевать на все твои сборы! Я хочу быть с тобой, только с тобой! Знать больше ничего не хочу!..
Как-то горько, жестко ему стало на душе от этих слов. Дима смотрел на нее, видел ее рот, видел ее глаза, чуть прищуренные в злобной и беззащитной растерянности, видел дрожащую серьгу в мочке правого уха (Николашка сидела на скамейке вполоборота к нему), видел упругое, круглое колено левой ноги, небрежно закинутой на другую ногу, видел все это обостренно, ярко, четко, особенно ярко потому, что уже не слышал, о чем она говорит дальше, — она была теперь далеко от него, и в такие минуты он всегда пристально рассматривал ее и очень, очень сильно не любил ее в эти мгновения: была она чужая, глупая, вздорная, эгоистичная, ему было плохо понимать это и думать об этом, и главная мысль, которая терзала его в таких случаях, это мысль: как бы не быть сейчас рядом с ней, не видеть, не слышать, не воспринимать, не знать ее...
Что-то она еще говорила ему, но тут на окна надвинулась какая-то станция, электричка с шипом и визгом распахнула двери вагона, он увидел это заторможенно, как во сне, но в последнюю секунду вдруг понял — это как раз то, что нужно, поднялся с сиденья, шагнул к двери и вышел из тамбура. И тут же дверь захлопнулась за ним. Дима ясно почувствовал облегчение, даже вздохнул глубоко и сытно ночным свежим воздухом, обернулся к поезду, поплыли уже окна прочь от станции, и он увидел расширенные, почти в ужасе смотрящие на него глаза Николашки, она ничего не поняла, так быстро все случилось... Дима вышел, а она осталась в вагоне, а поезд уже катил дальше, но Диме было совершенно безразлично, что это было именно так, он отвернулся от поезда и пошел на станцию. Оказалось, он не так далеко от города — это была Дымовка, до Симковска чуть больше пяти километров. Дима выбрался на дорогу и отправился в город пешком. Он был спокоен. Он не чувствовал угрызений совести. И даже не почувствует их тогда, когда позже Николашка со слезами на глазах будет рассказывать ему, что на станции, где она вышла, за ней увязались два подозрительных пьяных мужика, она шла, быстро, испуганно цокая в ночи каблуками по асфальту, а они не отставали, спешили следом, она — быстрей, и они — быстрей, столько ужаса натерпелась, упаси Боже, только и спасло, что остановилось рядом такси. «Девушка, вам в город? Садитесь!» — «У меня ни копейки», — ответила Николашка. Шофер думал только секунду-вторую: «Ладно, садись, довезу», — и довез, только адресок попросил на прощание, а Николашка сказала: «Значит, ты потому и повез меня?» — «Ну-ну, — ответил тот, — не кипятись... Не хочешь — не надо. Будь здорова! А ночью не мешало бы с защитником ходить...» — «Все вы хороши, защитники...» И об этом обо всем Николашка рассказывала Диме с укором и с упреком, а он только думал про себя: «Так тебе и надо», хотя, конечно, к тому времени в нем уже не было злобного чувства.
Часа через два Дима оказался у себя в общежитии.
— Ну как отметили? Повеселились? — насмешливо спросила его Марфа, вахтерша; она знала: сегодня оставшиеся в городе выпускники устраивали в лесу прощальный пикник.
— Нормально, — ответил Дима и ушел к себе в комнату.
Там, у Свияги-реки, у огромного веселого костра, Дима в последний раз спросил Николашку: «Значит, не поедешь со мной?» Она долго, пристально смотрела Диме в глаза, не столько смотрела, сколько думала о своем, вздохнула: «Ты же знаешь, Калмычонок, ты же все знаешь...» — и вздохнула еще раз почти укоряюще. Они знали — у них любовь, но Дима надумал ехать в тайгу не инженером, а рабочим, монтировать трубы на железной дороге, — и что она могла ответить ему? И что, в сущности, мог предложить ей он, хотя и спрашивал: «Поедешь?», «Не поедешь?» Слова — они всегда слова, он уезжал в неизвестность, ему она нужна была — он хотел узнать, что такое настоящая черная работа в тайге, прежде чем называться «инженером железнодорожного транспорта», как это значилось в дипломе. В общем-то, это все было понятно Николашке — чего тут непонятного? — но главное, что она особенно поняла, — любовь для Димы все-таки не самое важное, любовь — это второе, а первое... — а первого как раз и не было, он только хотел, чтобы что-то было у него первым в жизни — смысл, что ли, или как это назвать? Для нее-то давно все ясно: любовь — первое и последнее, ради чего можно жить, остальное — только вопрос, причем вопрос не маленький, и если что-то отрывало Диму от нее — собственные ли его идеи, мысли или теперь уже дело, четкое решение, — она искренне ненавидела это что-то, потому что у нее отбирали главное — его любовь. И вот теперь, когда у них был последний вечер, когда они уже возвращались в город, сбежав от всех, даже теперь он думал о том, как бы получше собраться в дорогу, ничего не забыть, все упаковать... Но ведь сегодня прощальный вечер, прощальная ночь! И когда Николашка услышала от него про ненавистные чемоданы, она разозлилась как никогда и выпалила: «А мне плевать на все твои сборы! Я хочу быть с тобой, только с тобой! Знать больше ничего не хочу!»
Вспоминая ее слова, Дима заново, словно только что слышал их, чувствовал жесткий приступ отчуждения к Николашке. Ей всегда наплевать на его дела, на его заботы. Ну и пускай остается одна, пускай едет, куда ей надо... А он... ему... Дима сидел у себя в комнате, на кровати, и думал: надо собираться, — но навалилась вдруг апатия и усталость, не хотелось ни двигаться, ни что-то делать. Разве не могла она сначала согласиться с ним поехать, уложить все, помочь со сборами, а потом... потом действительно вся ночь впереди, только их ночь и только для них, так нет же... Николашка, Николашка... никогда-то она не уступит ни в чем, и вот теперь...
Ну ладно! Хватит бездельничать! Надо собираться.
Дима вытащил из шкафа чемодан, сложил в него свою одежду — костюм, свитер, выходные туфли, плащ... Что еще? Так, кое-что по мелочи, для бритья, для туалета... в общем-то, никаких почти сборов... почему же он так настаивал, чтобы приехать сначала в общежитие и собраться? Он думал сейчас об этом — и не мог однозначно ответить. В первый раз, может быть, ему хотелось почувствовать в Николашке материнскую заботливость о нем, чтобы она поняла наконец, что он действительно уезжает и уезжает, наверно, надолго, чтобы она проявила хоть какую-то заботу о нем, а она... нет, эта сторона отношений была совершенно чужда ей, и ему отчего-то было больно, обидно понимать это, он понимал все так, что ей как будто вообще наплевать на него, на его жизнь.
...Он проснулся утром оттого, что кто-то пристально смотрел на него. Дима открыл глаза — перед ним на табурете сидела Николашка. Дима нахмурился; когда он хмурился, ему легче было делать вид, что он сердит или недоволен.
— Дима... — спекшимися губами прошептала Николашка.
— Пришла, — недовольно пробурчал Дима.
— Дима... я... не могу... не мо-гу-у... — В глазах у Николашки стояли мольба, страх, беззащитность.
Хмурый, растрепанный после сна, Дима вышел из комнаты, долго умывался, брызгаясь и обливаясь холодной водой. «Могла бы не приходить», — все время хотелось ему сказать Николашке, когда он вернулся в комнату. Ему хотелось быть жестоким с ней, жестким, но все-таки сказать свои слова он не мог, не хватало духу.
Он все делал машинально, ходил, вставал, переставлял чемодан, одевался — делал так, как будто Николашка не сидела на табуретке, не была здесь, рядом с ним; мучить ее доставляло ему удовольствие.
— Мне уже на поезд, — наконец грубо буркнул он.
Она смотрела на него как на чудовище — испуганно, затравленно, умоляюще.
— И ты... — Она с трудом подбирала слова. — И тебе... Ты ничего не хочешь... сказать?..
— Мне нечего сказать тебе. — Его как будто вела за собой неуправляемая, жестокая сила, хотелось грубить, даже хамить ей.
— Но... я могу, могу, Дима, хотя бы.. проводить?.. — Сдерживая слезы, она говорила задыхаясь, в горле у нее стоял комок.
— К чему вся эта комедия? — усмехнулся Дима и посмотрел на нее отчужденными глазами — это он умел делать; он вообще порой удивлялся собственным артистическим способностям — мог испытывать, чувствовать одно, а делать вид совершенно противоположный.
— Значит, для тебя... для тебя все это... комедия?.. — не для него даже, а как будто для себя одной потерянно прошептала она. — Но ведь я... люблю... люблю тебя, Дима... любила... а ты... Разве так можно, Дима? Разве так хорошо? — повторяла и повторяла она, как заклинание, не для него, нет, а для себя одной, словно удивляясь открытию, которое только что сделала.
— Хватит о любви, — отрезал Дима. — Знаю я твою любовь.
— Что ты знаешь? Ну что ты знаешь? Что ты понимаешь, Дима? Дима, Дима... тяжело-то мне как... Господи, кто бы знал, как тяжело на душе...
— На душе у нее тяжело! А у меня что, не тяжело?! Я что, каменный?!
— Вот именно... Дима, именно... ты каменный, бесчувственный ты, маленький еще, глупый и жестокий...
— Ну, хватит свои обычные штучки! «Маленький, глупый...» Лучше бы о себе подумала, какая ты сама... Одна постель на уме!
— А-а... значит, постелью укорил? Спать со мной — это пожалуйста, а отвечать — только мне отвечать за постель? Нехорошо это, Дима, ах, нехорошо, Калмычонок... — потерянно, ласково, с укором и шепотом повторяла она. — Я-то думала, ты лучше, думала, ты чистый у меня, благородный, а ты...
— Думала она! Много слишком думала! — Диме сделалось от ее слов гадко на душе: ведь она, похоже, говорила сейчас правду. — Думала она, а как предложил со мной поехать, не поехала?!
— А ты думаешь, легко мне согласиться? Эх, Дима, Дима, мне же ничего не надо от тебя. Ничего. Ты же знаешь. Ты хорошо знаешь, очень хорошо это знаешь, Дима. Не хуже меня знаешь. Сейчас тебе и самому ничего не понятно, зачем же тебе брать меня с собой? Ведь надорвешься, Дима, проклянешь меня, возненавидишь... А разве заслужила это наша любовь? Ах, Дима, Дима... ты обо мне подумай, каково мне... Ты мужчина, мужик, легче тебе, а мне... мне без тебя, без ласки твоей... невмоготу мне, Дима... трудно без тебя будет, Калмычонок... ох, трудно... Ты уезжаешь, для тебя как игра идет, а для меня тут целая жизнь кончается, а впереди пропасть маячит. Не знаю, как у тебя, а у меня... такое чувство, Дима, предчувствие такое, что конец любви пришел, конец... а я ли не любила тебя?! Глупый ты, глупый... не думай, не внушай себе, не хочу я тебя привораживать, как ты говоришь, не-е-ет, не хочу, не думай... поезжай, делай свою жизнь, устраивай ее по совести, ты ведь совестливый, честный, я знаю... но... мне-то каково — вот что пойми... я-то остаюсь без тебя, а с тобой ехать нельзя, ох, нельзя, Дима, еще хуже будет... и ты знаешь это, ведь знаешь, Калмычонок? Молчишь? — Николашка прощающе усмехнулась. — Ну, ничего, не переживай, мы с тобой правильно жили эти годы, мы с тобой любили, только любили... ты видел это еще у кого-нибудь? У всех поначалу-то любовь, а потом смотришь, — не любовь это, а просто устраиваются люди в жизни, друг к другу притираются да приноравливаются, страшно в одиночестве оставаться. Да что тебе говорить, ты сам все знаешь, мы ведь, если не забыл, одинаково всегда думали, а, Калмычонок?
Теперь Николашка сидела на табуретке почти спокойная, только яркий, болезненный румянец да воспаленные от слез глаза выдавали ее грусть и подавленность. Дима, слушая Николашку, растерял всю свою ожесточенность, плохо ему, стыдно было слушать Николашку, и у него тоже было чувство, что вот он уедет и оборвется любовь, а сильней любви он еще ничего не испытывал в жизни, любви и еще одного — неясного какого-то томления, душевного беспокойства: ведь есть же в жизни что-то главное, особенное, единственное — где оно? в чем? Это беспокойство и гнало его сейчас за тридевять земель, в неизвестность, в тайгу. И, в общем, ему нечего было сказать сейчас Николашке, и он только повторил, правда, теперь почти виноватым голосом:
— Ну, мне на поезд, — и взялся за ручку чемодана.
Они вышли из комнаты, Марфа на прощание усмехнулась, — неисправима была эта Марфа, считала студентов бездельниками, лодырями и, кроме того, пьяницами, — усмехнулась и сказала:
— Митрий, покажи им там в тайге кузькину мать. Пущай знают вашенского студента!
— До свиданья, — сказал ей Дима. — Всего хорошего, Марфа. Не обижай тут первокурсников.
— Будь спок! — заверила Марфа. — Потаскаю их еще за волоса, как напьются! Потаскаю, покажу им, что такое в студенты поступать! — И рассмеялась.
Поезд уже стоял на перроне, когда они приехали на вокзал. Прощаться — как было прощаться им? Не умели они прощаться, никогда еще не приходилось прощаться друг с другом. Поезд тронулся, а Дима так и не сказал ей самых важных, самых нужных слов — он просто их не знал. Она же наспех чмокнула его в щеку — жалела позже, что не в губы, запомнить ей хотелось вкус его губ, — чмокнула и заплакала просто, по-матерински, как будто сына провожала в далекую даль, жалела его и скорбела о нем. А собственное ее, бабье, сердце было как-то мертво, безжизненно; не верило это сердце, что возможно еще продолжение их любви. Это конец, так думала она. И если раньше, когда она представляла их прощание, ей казалось, она будет остро ненавидеть его, то теперь ей было просто скорбно, пусто на душе, и она, махая рукой, только потерянно шептала:
— Прощай, прощай, Дима, прощай же...



Глава пятая

Даша подала ему холодной, из Колпашного ручья, воды.
— Избегаешь меня, что ли? А, Федь?
Он пил воду, слегка морщась, — зубы ломило, — но пил жадно, кадык ходил вверх-вниз, бежала струйками вода по подбородку, по шее, за ворот рубахи. Пил, закрыв глаза, а попив, вытер рот тыльной стороной ладони, громко прокашлялся — что-то в горле першило от студеной воды.
— Поедешь ввечеру к Валентину? — спросил прямо и грубо.
— Поеду, Федя, — так же прямо ответила Даша. — С тобой хоть куда поеду. Сам знаешь. — Она покорно, с лаской искала его глаза.
— Ну-ну... — И отошел, не улыбнувшись, не ответив на ее взгляд.
У котлована Федора уже поджидали — день был горячий, укладка фундамента. Наверху, у бетономешалки, метался, как бич перед боцманом фартового траулера, разбитной такой молодой человек хулиганистой внешности, с широкой улыбкой балагура и весельчака Андрюха Семенов. Однажды Андрюха так уработался, что, поднимая блок, хотел сматериться, а получилось: «Ке...» — хотел Андрюха поправиться, а получилось снова: «Ке...» — так и пошло за ним — Ке-Ке да Ке-Ке, и не было больше в бригаде Андрея Семенова, а был широкой души человек, шутник и повеса Андрюха Ке-Ке. Что делает Андрюха со своей бетономешалкой, не сделали бы три черта, будь они хоть в страшнейшем заговоре. Андрюха Ке-Ке — это молния без грома, огонь без дыма, взрыв без пороха, — ничего такого, что бывает перед или после, с Андрюхой не случается: он все делает сразу, без подготовки, но и без последствий. «Обжалованию не подлежит!» — это уж точно работа, которую сработал Андрюха Ке-Ке. Крутится в бетономешалке барабан, льется вода, сыплется цемент, подбрасывается песок, добавляется гравий, выливается готовый раствор или бетон, это уж когда что нужно, подаются пустые ведра или отдаются ведра раствора — все это Андрюха делает один, как маг и волшебник, никого не подпуская к бетономешалке. И вечно от него разлетаются в разные стороны шуточки-прибауточки, вечно видишь его улыбку — никогда-то не унывает Андрюха Ке-Ке, рубаха-парень, душа бригады. Федор работал рядом с ним на строполении блоков; посмотрит-посмотрит иной раз на Андрюху, скажет: «Слушай, так бы и дал тебе другой раз в морду, чтоб не лыбился, как луна!» — «Попробуй, Федя! — смеялся Андрюха. — Знаешь, одна тоже пробовала, потом родила! А?!» — «Честно, когда-нибудь съезжу по харе! Скалится целыми днями, как индюк...» — «Индюк, Федя, пока жирок нагуливает, скалиться попозже будет... из бульона...»
— Федя, ты чего так?! Застрял?! Давай, давай! — Коля-бригадир режет по горлу: запарились без блоков.
Федор подхватывает крюк, цепляет блок, машет Леше Ушатому в кабину крана: давай вирай, так, так... ага, еще малость... молоток... стоп, стоп... так, та-ак... теперь подмайнай чуток, еще... пошел... Внизу, на дне котлована, на ходу перехватывая стропы, раскручивая и поворачивая еще в воздухе плиты, орудуют Коля с Димой. Поднавалятся на блок — он и пошел в нужную точку, еще поднавалятся, подмайнают чуть Леше Ушатому, тот чуть отпустит трос, они еще поднажмут, смотришь — совсем блок на место подошел, Дима в последний раз попригладит раствор лопаткой, пройдется по нему острым краешком, а там хлоп плита на свое законное место, лежи, миленькая, мы тебя долго ждали, сейчас приласкаем — тебе понравится, в бочках подберем у тебя раствора, лопаткой понежим тебя по загривку, — ох-ха-ха, веселей работать, братцы, когда если пошутишь, — по оголовку твоему постучим — может, ты с брачком, пустобрюхая — ах-ха-ха! «Эй, там, на вахте, давай вирай, давай, Федя, подхватывай стропы, давай, Андрюха, давай, Ке-Ке, гони раствор, раствор, брат, нужен!»
Такая работа, такая жизнь...
Час за часом, доля за долей поднимается на глазах фундамент для трубы. А ведь начинали, как всегда, с того, что котлован под фундамент рыли почти вручную. Обыкновенной штыковой лопатой. Но рыть не самое трудное. Вот когда сам фундамент укладываешь, тут нужны тонкость и точность до сантиметров; трубу-то ведь укладывать под уклон, чуть что не так — не состыкуются блоки, «сапоги», не побегут, значит, воды по желобу, а будут уходить в грунт. Расплывается грунт — расплывается насыпь, а там и до крушения состава недалеко. Будешь тут работать...
Колю они слушались как Бога. Сядет Коля за карту, подопрет голову руками, ноги в сапожищах расставит по сторонам — сидит, думает. Потом подходит Коля к нивелиру, возьмет прицел, прикидывает, примеряет. Чуть вправо покажет, чуток вверх — та-ак, кажись, хорошо. Снова сядет за схему. На карте — там люди поработали, там четко, чисто нарисовано — и как лежать трубе, и уголок ее наклона не забудут указать, и толщину подушки с фундаментом, и «сапог» тебе нарисован по всем правилам... а земля — она и есть земля в тайге, вечная мерзлота в подарочек, того и жди от нее отменный какой сюрпризик.
Но уж такая работа, такая жизнь...
К обеду пожаловал к ним сам Пал Палыч, начальник строительно-монтажного поезда.
— Что нужно, ребята? Дадим все. Выполните план — выполнит план участок, завалите — тогда крах. Что нужно, ребята?
Они говорят. Они не стесняются. Нужен корчеватель. Нужно два-три трелевочника. Нужен гидравлический бульдозер. Без него смерть. Нужны щебенка, гравий. Нужно блоки подтащить к котловану. Нужно, чтобы взрывники всегда были на месте. И делать дорогу от зимника. Прямую лежневку к просеке.
— Дадим все, ребята. Все будет. Слово начальника. Но только не подвести. Это ваша главная труба на просеке. Запомните. Дойдет или не дойдет до поселка первый поезд — это и ваша жизнь. Так?
Они сказали: так.
— Калмыков, у тебя что там за семейные обстоятельства? Время горячее, может, погодишь с отпуском? — на прощанье сказал начальник.
— Не отпустите — уеду! — буркнул Дима.
— А ты с бригадой посоветовался? Сейчас нам каждый на вес золота.
— Отпусти его, Палыч, — вступился вдруг за Диму Коля. — Что-то там у парня стряслось... мало ли что бывает. Все бывает. А мы уж как-нибудь.
— Ну, смотри! — Начальник посмотрел Коле в глаза. — Погорите с трубой — тебе отвечать.
— Постараемся, — ответил Коля. — За нами не станет. Свое бы слово не забыли.
— Мое слово кремень.
— Кремень-то — он разный бывает. От иного только искры летят...
— Ну-ну, не порть мне настроение. Сказал — значит отрезал. — С этим Пал Палыч ушел от них, поднялся по бугру на тропу и исчез в тайге.
После ухода начальника посидели перед обедом, покурили, помолчали; особенно в последнее время молчалив был Федор. То, бывало, у всех на языке: земляки да земляки, как там жизнь в Симковске и тому подобное-прочее, — а тут сторонится Федор Димы, как будто даже презирает за что-то. И Дима ходит черней тучи; то носился со своим письмом от Николашки, а то скис, как простокваша, ничем его не растрясешь. В отпуск вот собрался, может, случилось что? — да только Дима молчит...
После обеда, когда Федор углубился в тайгу, Дима незаметно для всех обогнул зимовье и вышел к Федору на полянку.
— Надо бы все же поговорить, напоследок-то. Как думаешь, Федя? — Голос у Димы дрожал от волнения.
— Не о чем мне с тобой, со щенком, говорить. — Обернувшись, Федор нагло, на виду у Димы, застегивал ширинку.
— Может, тебе и не о чем, зато мне есть о чем. Никто тебя за язык не тянул, сам намекнул прошлый раз... А я правду знать хочу! Что-то уж больно подло говорил ты, Федя, а? Или того хуже: не знаешь ничего, но наговариваешь. Для чего бы это, Федя? Как понимать тебя?
— Как хошь, так и понимай. А с дороги моей прочь.
— Не-е, Федя, не выйдет! Придется на этот раз правду сказать! А нет, так...
— Так что? — усмехнулся Федор.
— Что? Пока рано об этом... А правду ты мне скажешь! Сам посуди, Феденька, — голос у Димы окреп, послышались в нем даже ироничные нотки, — не скажешь, так ведь я все равно узнаю. В отпуск еду...
— Скатертью дорога!
— Я вот что не пойму, Федя, — как бы и не слышал этих слов Дима, — тебе-то что за дело, даже если неладно у меня?
— А такое, что смотреть тошно на сосунков. Распустят слюни: любовь, любовь, он необыкновенный, она необыкновенная, а по делу — слюнтяи или продажные твари. Сволочь вы на сволочи, вот что я тебе скажу. Давить таких надо под корень, чтоб поменьше соплей в жизни было.
— Погоди давить, Федя... Лучше на себя погляди. Правду знаешь, а сказать боишься. Это как называется, а, Федя? Трус это называется, вот как!
— Не боись, меня трусом не возьмешь, — усмехнулся Федор. — А правду хочется знать... — Он еще раз ухмыльнулся, глаза его сузились в зрачках, потемнели. — Правду знать хошь, так получай. Уедешь — и след твой простынет здеся! Не бывать тебе больше в тайге. Попомни мои слова! Не потянет назад, не смогешь прокашляться, кишка тонка. А там останешься — лижи свою суженую. Как она других лижет! Да еще над тобой смеется...
— Да откуда ты знаешь?! Откуда?! — простонал Дима в ярости.
— Может, знаю, а может, догадываюсь. А только что она спать с другими может, сам говорил об этом. Говорил не раз. Говорил, нет? — Федор усмехался прежней, наглой своей улыбкой. — Говорил, что тебе все равно, спит она или не спит с мужиками, главное, мол, люблю ее. И мотай теперь слюни на свои рога.
— Да я не в том смысле говорил! Я говорил: может, она и изменит, мало ли что в жизни бывает, а все равно любить будет только меня...
— Только его! Да за что тебя любить-то, щенка? Ты об этом-то думал хоть раз?! А уж быть на духу, так охота мне, Димка, ой, охота, руки прямо чешутся морду тебе набить. Да жалко щенка... а не было бы жалко, я б тебе сейчас...
— А я б... да я б тебя сам, вонючего гада... ползаешь, сволочь, людям никому не веришь... да таких надо на первой березе...
— А ну, что за шум, а драки нет? Эй, вы чего тут, эй! Земляки, вы чего, рехнулись?! — Из-за кедра на поляну вышел к ним Коля. Слышал он что или нет, непонятно было, но что он появился вовремя, это было так. — А ну, расходись... Ишь не поделили чего-то. Жареный петух вас клюнул, что ли?! Давай, давай, дави на просеку! Раскудахтались тут...


Плотик Федор сшил из пяти бревен, с двух сторон прибил поперечины, испробовал на прочность — оно и ничего, кажется.
— Подсоби-ка! Слышь, Даша...
Вдвоем они спихнули плотик на воду, Федор бросил на бревна хвойных веток, поставил чурбан, чтоб сидеть можно было, и оттолкнулся посильней от берега шестом. Таюра-река подхватила плотик, покрутила его поначалу туда-сюда, влево-вправо, а то и на полный оборот раскручивала, а потом пообвыкла, приняла на свои воды и понесла по течению, вниз по таежной быстрине. Даша сидела на чурбачке, свесив ноги в леденистую на вид воду, на самом деле вода была сносная — лето в разгаре! — а Федор стоял на плотике, широко расставив ноги, подгребая шестом, как рулем, если плотик вдруг заносило обочь быстринки. Тайга по берегам казалась богатой, здоровой — всегда вот так, когда смотришь на нее с воды, а заберись в тайгу поглубже, совсем не то: много лесу больного, много горелого и усохшего, а здесь кедр так кедр, лиственница так лиственница, сочность к сочности, зелень к зелени. Или вдруг вынырнет из-за поворота сосновый — непривычный здесь — бор, и видишь, взбирается он, такой веселый и молодой, на какую-нибудь гору, и гора эта срединно светится золоченой, тонко шелушащейся корой сосны. Или вдруг посреди Таюры открывался крохотный островок, сплошь заросший юным, с пушистыми длинными иголками кедрачком, а то, может, и такой островок, на котором ничего нет, кроме рослой сочной травы с то мелькнувшими, с то исчезнувшими горящими жарками — таежными розами.
Так плыли они и плыли, почти не разговаривая, пока наконец по правому берегу не показалось Валентиново зимовье. Издалека оно всегда казалось мрачноватым, загадочным, как был загадочен хозяин зимовья Валентин. Валентина уже нет в живых, говорят — сгинул в тайге, ушел подальше от людей и повесился, не выдержала душа темных дел молодости, сгорела душа, загрызла-таки ее совесть, то-то и оно, что совесть даже в поганом человеке — страшная сила, что уж говорить о простых смертных, а Валентин ли не был мощен, красив, таинствен, притягивал к себе, как магнит. Было дело, встречался с ним Федор, тоже темная оказалась встреча, да Федор вышел из нее как будто с честью. Кто тогда рядом был с Федором? Даша вот стояла рядом да Леша Ушатый с Калмыковым. Подходят они к зимовью, на боку у Федора две тетерки болтаются — вдруг глядь, из-за кедра мужик заросший выступил, двустволка на плече, смотрит на них внимательно, поджидает. Подошли. Что-то больно мужик подозрителен; слыхали они, правда, охотник-промысловик неподалеку живет, да видать не приходилось пока. Разговоры разговаривать Валентин сроду не любил: «Лоботрясы, мало в тайге гадите, к зимовью моему дорогу нашли?!» — и двустволку на них. Федор тоже мужик не промах, крутанул «тозовку», вперил дуло под сердце Валентину. Постояли. Посмотрели друг на друг. «Пока курок спускаешь, я те две пули в одну дырку загоню!» — ухмыльнулся Валентин; губы его, красные и толстые, мелькнули в бородище. «Ну, моя одна, да летит не мимо! — не спасовал Федор. — Ты что, хозяин тайги? Нам лицензия дана, имеем право по Таюре промышлять». Постояли еще. Посмотрели. Ружья друг на друга нецелены.» «Промышлять! — ухмыльнулся Валентин. — Не трожь слова, в которых не смыслишь. Я бы вам «попромышлял» здеся, да вижу... не из пужливых, не наложили в штаны». Валентин опустил ружье. «Тоже кое-что видали», — сказал Федор и следом опустил «тозовку». «Ладно, мужики, дичь бейте, но чтоб пушнину!.. Смотри — тронешь, крестись заранее! Валентин меня зовут. Ну а уж коли так, ввечеру жду в гости... так-то!» — и с этим скрылся в кедраче. Был — и не был. Как привидение. Вечером побывали у него, конечно. Попили чайку. Но уж что любил Валентин, то любил — помолчать. Это уж на какую встречу удалось расколоть старика. И то — две поллитры перед этим уговорили. Да и не рассказывал Валентин, а так, посмеивался да усмехался, вспоминая молодые годы. В те времена много тут богатых якутов сплавлялось, золотишко у них водилось, чего и говорить, водилось золотишко, да не каждый выплывал к солнцу, бывали которые с фартовым охотником у костерика чай попивали, а после исчезали бесследно. Фартовый охотник — он на то и фартовый охотник, чтобы фарт случался. То так, то этак, а проговаривался Валентин, подымал завесу с лихого своего молодечества. Но, с другой стороны, как будто и не о себе рассказывал, а так вообще, мыслями-размышлениями делился. На слове старика не поймаешь. Было время, ловили его на статью лихие хлопцы-законники, и те отступились. Жила легенда: Валентин — вор, душегубец, разбойник, да к легенде дела не пришьешь. А уж как сгинул старик в тайге, легенда вовсе корни пустила. Не было бы зла, чего бы смерть в охотку искать? Так и порешили: загрызла-таки разбойника совесть, сгорела волчья душа. Понятно, почему позже боялись заглядывать в Валентиново зимовье: надышишься волчьим духом — сам волком взвоешь. Так и стояло зимовье Валентина как бы на отшибе от таежных троп — редко заглядывал туда человек. А Федор не боялся бывать у Валентина, — у живого не боялся, у мертвого тем более. Если когда им совсем невмоготу было, подольше хотелось друг с дружкой побыть, подальше от человечьего пересуда, уплывали они с Дашей с просеки к Валентину. Находились у них тут свои, только свои незаменимые радости, а главное — близки они были здесь по-хорошему, по-родному.
Уж когда ткнулся плотик в берег, начинали сгущаться сумерки. Сиренево струилась вода — от близости донного камня, переходя в золотые искрометные блестки — это где доставали Таюру-реку ослабевшие лучи зависающего солнца. Там же, где были водоросли, вода слегка зеленилась, как сиренево-зеленый сплав. А зимовье Валентина стояло на особицу — редко где такое встретишь: в центре — само зимовье, рядом — банька, да не по-черному, а с дымоходом, а чуть поодаль от баньки на истинных курьих ножках бревенчатая клеть не клеть, избушка не избушка, а люлька-постройка под острой крышицей. В метре от земли лаз прорублен, а остальное все — это сама клетушка, застланная по дну соломой. Дождь ли на улице, а может, палящее солнце, холодно или жарко, а здесь всегда сухо, уютно, мягко, обочь ветерок ласковый гуляет и — главное — видна река от края до края, во всю ширь и во всю даль, искрится ли она на солнце, пенится ли от дождя, а нет ничего лучше, как смотреть на Таюру-реку из проема избушки на курьих ножках, смотреть, крепко обнявшись или разметавшись на соломе...
Как спрыгнули с плотика, Даша пошла баньку топить, а Федор вытащил из-под крыши зимовья удочки, проверил крючки, поплавки, грузила и отправился в укромное одно местечко, где особенно брал хариус. В самом деле, лишь только пали сумерки, так начался ожиданный клев хариуса! Дрожали руки, насаживался червь, несся по перекату красный околышек поплавка, и вдруг со страшной силой, по-хозяйски настырно и зло хватал приманку всегда такой осторожный, а в сумерки словно сам не свой хариус. Еще лишь видишь, как поплавок пошел в воду, а страстная рука уже дерганула леску — и из водного простора вылетал на воздух обезумевший, змеино извивающийся хариус. Его перламутрово-фиолетовые наджабрия, желтые в золото стремительные полосы по окраешкам тельца, ярая белизна брюшка, дымная спинка и цветные плавники кого хочешь сведут с ума. Лишь со временем, чем больше полнится чифир-бак рыбой, слегка успокаивается сокровенная рыбацкая душа...
— Фе-едь? Фе-едя-а! — закричала Даша с пригорка. — Федя, готово-о!..
Федор обернулся. Над банькой в вечернем дымчатом тумане, высвечивая силуэт Даши в простеньком, вздунутом ветерком платье, таяло красное, как кровь, солнце. И от всей этой картины исходят домашность, покой, семейная услада, живое счастье. Что-то как будто надломилось в Федоре, словно отпустила какая-то пружина, почувствовал он себя свободным, сильным, правым. Так бывало с ним, но бывало редко — только с Дашей и только, пожалуй, когда они оставались совсем одни, а чаще всего это случалось здесь, в Валентиновом зимовье. Он помахал Даше рукой, даже улыбнулся, чего не делал с самого своего возвращения из отпуска. А уж это, знала Даша, верный признак, что обмяк Федор, отошел, отогнал прочь насупленность и внутреннюю злобу, которая частенько душит Федора. Злоба-то — к людям, не верит и не доверяет Федор их счастью, а плохо-то ему самому, вот тут чего особенно нехорошо. Это однажды Даша сердцем бабьим почувствовала, а как почувствовала, такая жалость поднялась к нему из сердца! И чего теперь было у нее больше к Федору — жалости или любви, она не знала.
— Иду, иду! — прокричал Федор. — Рыбу только...
Он быстро, мастерски вспорол хариусам брюшки, выпотрошил внутренности, промыл рыбу, прополоскал в бегущей сладкой воде — хариус аж просвечивал, играл в вечернем сумраке косточками; Федор довольно улыбнулся, побросал рыбу в чифир-бак, смотал удочки и поднялся на взгорок, к баньке.
— С уловом, Федя! — Даша стояла около костерочка, смотрела на него ласково.
— А ну-ка, держи! — весело подал ей чифир-бак Федор. — Ушицу сегодня заделаем, что ты!
— Банька готова. Натопила я, — улыбнулась совсем уже успокоенно Даша: сердце не обмануло ее, Федор отмяк окончательно.
— Иду, иду! — Федор забросил снасть под крышу зимовья, ополоснул в тазике руки. — А то ты не любишь, когда рыбой пахнут, — взглянул на нее из-под руки.
— Да ничего, Федя, чего там... — махнула она рукой, а сердце забилось так живо, так остро кольнуло в нем от счастья: гляди-ка, не забыл, помнит...
У них было заведено: сначала в баню Федор заходит, потом уж она. Федор открыл дверь предбанника, исчез в проеме. Даша подложила в костерок дровец, главное — пенек с кореньем, чтоб подольше тлел-горел, а то после выскочишь из бани — темнотища-а-а!.. — а с огоньком оно всегда так весело, так хорошо... Ну а потом чуть выждала Даша и тоже пошла, открыла дверь — дыхнуло на нее жаром-паром даже здесь, в предбанничке.
— Пар, пар не выпускай, Дашуня!
И снова, как недавно, тепло какое-то обволокло ее сердце от «Дашуни». Весело ей стало, игриво, как баба она себя почувствовала — задрожало все внутри от ласки, от любви, от потерянности.
Скинула Даша платье, нижнее белье, шагнула к Федору, а он брызгался, фырчал, охал, веником хлестался и пристанывал.
— А ну, Дашуня, поддай-ка парку! О-ох, парку, парку поддай! У-ух ты... а-ах, у-ух...
Даша зачерпнула шайкой воды, плесканула с размаху на раскаленные камни — зашипела, взъярилась вспененная вода, взвился пар вверх и в стороны, заохал Федор в неистовстве, застонал уж совсем довольно-потерянно, а Даша, протянув вперед руки, — не видела ничего, — на ощупь пошла вперед, на Федоров голос.
— Дашуня, Дашка-а... — Он подхватил ее, обнял, прижал к себе, засмеялся.
— Пусти, пусти ты... — ласково отталкивала она Федора, а сама снова чувствовала слабость и потерянность под сердцем, даже ноги подгибались от слабости.
— А ну-ка, иди сюда, иди, иди... — Федор положил ее на нары, на жаркий тесовый приполочек, подхватил со стороны хвойный веник и начал осторожно, бегло, сноровисто играть по ее телу распаренной, отмякшей хвоей. Поначалу ее обожгло, но вот тело налилось теплом, истомой, жаром, и она перестала ощущать хлесткость пара, накатывающего на тело, как волны; Даша расслабилась, успокоилась, отдалась теплу, ласке, здоровью, покорно поворачивалась под Федоровыми руками, а он все парил ее, хлестал-подхлестывал, ахал-охал, обмакивал веник в холодной воде и снова начинал хлестать хвоей по Дашиным бокам, ногам, рукам. И уж нашли на нее такие секунды, что совсем она перестала думать о постороннем, только лежала, только блаженствовала, отмывалась, отпаривалась. И когда Федор отступился от нее, перешел на себя, с силой, хлестко и больно ударяя веником по своему уже телу, она как будто совсем этого не заметила, не почувствовала, — была в таком состоянии, словно обволокла ее сладкая пелена, дурман. Федор еще плеснул водицы на камни, шипел и пузырился огненный пар, она слышала, как сквозь сон, вздохи его и постанывания, а потом вдруг почувствовала тонкую струйку холода — это Федор, уже в изнеможении, открыл дверь бани.
— Ну что, помыть тебя? Как бывало?! — засмеялся Федор, потому что она лежала на нарах совсем потерянная и слабая.
Она улыбнулась ему в ответ.
Чуть повышел пар прочь из баньки, на воздух, в ночь, Федор намылил мочалку, наклонился к Даше и принялся удивительно мощными своими руками нежно мыть ее, как маленькую девочку. Она слушалась. Она подчинялась. Она была сейчас счастлива и покорна. Потом он обмыл ее теплой водой, еще раз намылил, еще раз обмыл, наклонился над ней, она подняла встречь руки, обвила его шею, притянула к себе, он ответно потянулся к ней, прижал ее тяжеленько к нарам, вдавил свои губы в ее губы, прошептал-простонал:
— Да-аша-а... Дашунька-а...
— Родной мой, родной... — шептала она в ответ.
И когда выскочили они из бани, то едва ли не наперегонки побежали с пригорка в Таюре-реке, бултыхнулись в воду — не было ни холода, не было и жара, просто резкое какое-то ощущение, но что такое, что резкое? — они не понимали, смеялись, брызгались и плескались... Видел бы кто-нибудь Федора таким, ни за что бы не поверил, что это Федор. А Даша это знала, она одна знала, какой он бывает на самом деле...
И ночью уже, после костра, после ухи, после выпитой водки, когда лежали они в избушке на курьих ножках на мягкой, запашистой соломе, она, прежде чем сказать ему самое главное, что хотела сказать сегодня — день-то какой особенный! — она, как будто сделала нырок в сторону, спросила:
— Федь, а что это у тебя за шрам на шее? Как будто не было раньше... — Она нежно, жалостливо провела двумя пальцами по его шее.
— Шрам? Да так, было одно дело... ерунда. — Федор обнял Дашу покрепче, поцеловал.
— Федь, а ты... ничего не заметил? — наконец решилась она. — Не показалось тебе ничего?
— Чего показалось, Дашунька?
— Ну... ничего такого? Ребята и то уж догадываются...
— Да-аш... да ты что? Ты что... чего говоришь-то? А? — Федор привстал на локте, наклонился к ней.
— Ага. Третий месяц уж, Федя. Третий пошел... Ты что, даже не понял?
— Да не может быть... ты что... — потерянно прошептал он. — Ты же знаешь...
— А вот может, значит! — шепотом похвалилась она. — Ты боялся, а оно вишь как... Забеременела я, Федя, твоя я, Феденька, только твоя...
— Да-а-аш, Да-ашка! — взял он ее за плечи. — Да ты понимаешь? Ты же... ты... я ведь... да я теперь... я тебя на руках! Не шутишь?! Да мы... Я в лепешку теперь... И ты молчала?!
— Да ты приехал... чужой какой-то... Боялась я, Федя, думала, мало ли...
— Да ты что! Ну, у меня там свои дела были, разное-всякое... Да если б я догадывался, а бы!.. Ты что?!
— Ну, а теперь сказала.
— Э-эх, Дашуня-а! — выдохнул протяжно Федор. — Родная ты моя, знала б ты, какая родная! Близкая, родная моя... — все повторял и повторял он.


Перед отъездом Дима зашел в поселке на почту. «Да, — ответила девушка, — на ваше имя письмо до востребования. На ваше счастье», — улыбнулась она. Дима взял в руки конверт. Ее почерк. Тоненькое письмецо. Руки у него дрожали, когда он разрывал конверт: может, зря он переживает, зря собрался в такую даль? Как он надеялся! Маленький листок бумаги. Знакомый листок. Ученический почерк. Ее почерк... ее слова... и ее интонация... «Твоя хваленая Николашка оказалась дрянью. Не раскаиваюсь и не прошу прощения, но ты должен знать правду. Я изменила тебе. Н.».



Глава шестая

На четвертый день, как они начали поить Дашу травами, она вдруг удивила их, повернулась от стенки и сказала тихо:
— Оладушек хочется...
— Матушка ты моя! — задохнулась Аникеевна. — Оладушек захотела... милая ты моя, да я сейчас, сейчас!
Аникеевна бросилась на кухню, благо блинная мука всегда под рукой, быстренько завела тесто, линула чуть уксуса, бросила сахару, разбила пару яиц, чтоб попышней были, и не больше чем через полчаса на сковороде пузырились, побрызгивая топленым маслом, оладьи. Какие это были оладьи! Люся сбегала к соседке за молоком, Аникеевна чуть остудила оладьи, и вот они уже дымились перед Дашей на стуле. Она разламывала оладью, макала кусочком в сметану и отпивала из стакана молоко. Неподалеку от женщин сидел Федор. Смотрел на Дашу. Молчал. За все это время Даша не сказала ему ни слова. Лежала днями, безучастная ко всему на свете. И вот — захотела вдруг оладушек. Видно, дело на поправку пошло, обрадованно думала Аникеевна. Она верила: молодой организм свое возьмет, потребует свое. Сколько бы ни горевал, а и у горя свое время бывает. Да и какое такое особенное горе? Дело молодое, житейское, мало ли что в жизни случается. Бывают в жизни и посложней дела. Все еще перемелется, а перемелется — мука будет...
Наевшись, Даша отвернулась к стене, сказала шепотом, но отчетливо:
— Федя... слышишь... сядь поближе...
Люся с матерью переглянулись, Аникеевна кивнула: выйти, мол, нам надо — и они с Люсей потихоньку вышли.
Федор подсел к Даше.
— Федя... руку дай... дай мне... — как-то страдальчески прошептала Даша.
Его как будто током ударило. Сколько Даша лежала, а не брала его руку, хотя так любила делать это раньше, даже не разговаривала с ним. А тут...
Федор положил руку на одеяло, Даша взяла его ладонь; рука у него дрожала.
— Федя, как я тебя ненавидела... — Голос у нее был тихий, слабый.
Что можно сделать для нее? Как исправить все?
— Как я тебя ненавидела... — повторила она. И отпустила его руку. — А сейчас уйди... я одна хочу... одна.
Он встал. Постоял. Помялся. И вышел на цыпочках.
— Ты знаешь, Федор, я не говорила тебе, — зашептала ему Аникеевна, — ты когда уехал за травами-то, Даша прямо потеряла тебя... Проснулась как-то, молчит, а сама как струна, чувствую, ждет тебя. Слава Богу, вернулся. Что сказала-то тебе?
— Не знаю я ничего, — буркнул Федор и вышел на улицу.
— А ничего, ничего... — вслед ему сама для себя проговорила Аникеевна. — Уж коли виноват — держи ответ. Это еще легко тебе все обошлось, ох, легко, парень... Аннуля, Аннуля! — кликнула она внучке без всякого перехода. — Слушай, — наклонилась она к девочке, — пойди зараз в комнату к тете Даше, только тихо мне, походи там, походи туда-сюда, вроде как просто так... поняла?
— А для чего, бабушка?
— Тебе что бабушка-то говорит? Вот и делай... Только тихо мне.
Аннуля пожала плечами, пошла, куда велели.
— Ты куда?! — закричала на нее Люся у двери. — Сколько раз говорено, — нельзя туда!
— А мне бабушка велела. А ты только кричишь всегда...
— Мама, ты что еще выдумала? — спросила Люся Аникеевну.
— Пускай, пускай... Тихо вы, не шумите под дверью...
Аннуля скользнула в комнату. Тетя Даша лежала, отвернувшись к стене. Аннуля прошла в угол, там среди взрослых книг на полке лежали и детские книжки, смешные такие, веселые, с картинками и без картинок.
Аннуля возилась в углу тихо, как мышонок, но Даша, конечно, слышала, что она вошла, пристроилась к книжкам. Сначала Аннуля просто так листала книжки, а потом увлеклась, забылась, даже подхихикивала иногда. А хихикала она всегда потешно, весело так; Даша один раз, сама того не ожидая, улыбнулась ее голоску.
— Как живешь-то, Аннушка? — спросила Даша.
— Хорошо, тетя Даша, — тихо ответила Аннуля.
— Буквы-то все еще помнишь? Не забыла? — Даша любила возиться с Аннулей, привязалась постепенно к ней, как к своей дочке, первая начала учить ее алфавиту. Люся молчала, а Коля как-то сказал: «Брось ты, Дарья, голову ей дурью забивать. В школе еще успеет...» «Дурью! — набросилась Даша. — Это мужики дурью маются, а у вас такая девочка способная! Погодите, еще спасибо скажете...» И правда, месяца через четыре Аннушка уже читала, а ведь шел ей всего шестой год. — Ну, как, не забыла?
— Не-ет, не забыла, — сказала Аннуля. — Я с мамой теперь все время читаю. Про этого, как его... про Чуню, поросенок такой...
— А-а... Вот и молодец... молодцы... с мамой, правильно. — Даша наконец повернулась к Аннуле, заскрипели пружины.
— А папа только про Иванушку читает, дурачок такой есть. Иванушка-дурачок...
— Ну, ничего, это тоже сказка интересная, — улыбнулась Даша. — Сел Иванушка на Сивку-Бурку, задрожал Сивка, забил копытами да ка-а-ак взлетит выше дворца царского, а в окошке царевна сидит...
— Нет, тетя Даша, — рассмеялась Аннуля, — не выше дворца царского, а чуть-чуть не достал бедный Иванушка до окошка, где прекрасная царевна сидела... Три дня горевал бедный Иванушка, — уже печально добавила Аннуля. — А знаете, тетя Даша, меня папа кувыркаться научил. Прямо на полу. Вот так! — И она тут же, без всякого перехода, сделала кувырок.
— Ого! — улыбнулась снова Даша. — Все-то вы с папой навыдумываете. Хороший он у тебя, веселый, добрый.
— Дома вот только мало бывает. Мама шибко ругается.
— Это ничего, — сказала Даша. — Такая уж у нас работа — в тайге. По зимовьям жить... Зато интересно.
— Я тоже буду как папа, — гордо похвасталась Аннуля.
— А как же... обязательно! — поддержала Даша.
Расчет у Аникеевны оказался верным: уж если Даша на девочку среагирует, значит, в самом деле начинает выздоравливать.
Через день, проснувшись, Даша долго глядела в окно: комнату заливало солнцем, веселые зайчики прыгали по полу, и стало ей как будто спокойней на душе...
— Мама, — позвала Даша; она частенько называла Аникеевну мамой, особенно в хорошие минуты, потому что своей матери у нее не было, и Аникеевна часто была ей за родную мать, а любили друг друга, чего говорить. — Мама, — повторила Даша, — где там мой халат? Пройтись хочется...
Сердце у Аникеевны радостно екнуло: ну, наконец-то! Слава тебе, Господи, услышал их молитвы, оправилась-таки Даша от своего удара. Трава помогла или просто вера их, какая теперь разница. Да и как иначе-то? Не она первая, не она последняя, много чего приходится переживать бабам, много через какие страдания перешагивать...



Глава седьмая

Николашка мыла как раз полы, когда в комнату постучали.
— Да, да! — откликнулась она, разгибаясь и убирая свободной рукой надоевшие, падающие на глаза волосы.
— Можно? Здравствуйте! — Перед ней стоял незнакомый мужчина, одетый грубовато, по-рабочему, сильно загоревший, почти черный на лицо, жесткие скулы, жесткий взгляд.
— Здравствуйте... — протянула в ответ Николашка. — Вам кого?
— Вы будете Чернова Валентина Николаевна? Или по-другому еще, Николашка?
— Я... — растерялась Николашка. — Но откуда вы...
— Дмитрий Калмыков — знаком вам такой?
— Дима? Дима?! — Николашка залилась краской. — А вы что... откуда вы... как... — Николашка вконец запуталась от волнения, в висках у нее как будто колокола затрезвонили.
— Земляки мы с ним, вместе в тайге работаем. Вот, велено передать. — Он протянул Николашке распечатанный конверт.
— Ой, да как же так... — Ноги у Николашки ослабли, задрожали, она медленно опустилась на стул. — Как же... — прошептала она, чуть не плача: за сколько месяцев ничего не было слышно от Димы — и вот... — Вы что, правда его видели? Он хоть живой? — как-то уж совсем глупо-растерянно спросила она, проглатывая слюну.
— Димка-то? Живой. А чего ему сделается? — усмехнулся мужчина, настойчиво протягивая конверт. — Вот, велено передать. Если есть такое желание, пишите ответ. Я передам.
— Валентина! Валентина-а! — закричал с кухни женский голос. — Кто-то там пришел, кажется? А? Ты слышишь?
— Да ко мне это! Ко мне, мама! — резко ответила Николашка. — Не волнуйся там! Вот всю жизнь ей воры мерещатся... — виновато улыбнулась она мужчине. — С войны осталось, мародеры дом ограбили, пока она со мной в бомбоубежище пряталась... Ой, да что это я... вы садитесь вот сюда, сюда, пожалуйста... у меня совсем голова кругом... Как хоть вас зовут-то, извините, не спросила сразу?
— Федор мое имя. Или по-простому — Федя.
— Вот, Федор, садитесь, садитесь, очень приятно. — Николашка и от смущения, и от волнения была жарко раскрасневшаяся. Она вытащила из конверта небольшое письмо, всего один листочек, из листка выпала сторублевая бумажка. — А это... что такое, чего это?.. — совсем растерялась Николашка.
— Это-то? Это Дима вам посылает. Говорит, вы всегда деньги потратите на разное, а потом... Пускай, говорит, хоть поест вдоволь. Отдельно меня просил передать.
— Ой, мне не надо... зачем он? — Она как будто даже обиженно вертела в руках деньги.
— Да вы письмо читайте, с этим после... Может, ответ напишете, я передам. Дима ответ просил. «Скажи, говорит, пускай напишет».
— Да, да, я сейчас... — Николашка принялась было лихорадочно читать, но строчки прыгали перед глазами, а когда она явственно наконец разобрала первые слова: «Милая, любимая моя девочка...» — вдруг не выдержала, разревелась, как маленькая.
— Вы вот что, — сказал Федор, поднявшись со стула. — Я на Чкалова живу, дом 5. Напишете после — занесете. — Он открыл дверь, но на прощанье повторил для верности: — Значит, улица Чкалова, дом 5. До свидания!
...Загулял Федор в отпуске. Скребла у него внутри какая-то горечь, вот и гулял теперь, пропивал таежные денежки. О Даше вспоминать боялся. Пугала она его — слишком к сердцу своему близко допустила. А он чувствовал: как будто обманывал ее. Чего-то такое в ней было, до чего другим бабам ой как далеко, — бескорыстная она была, сердцем к Федору припала, душой. Этого он и боялся иногда пуще смерти. Она-то с сердцем к нему, а ему чем отвечать? Чего ей обещать? Пустая у него душа, озлобленная какая-то...
От всех этих мыслей неразбериха у Федора в голове была. Чтоб не думать да не мучиться, махнул он на все рукой и загулял.
Так вот и очнулся он с сильнейшей головной болью, когда день на третий пришла к нему Николашка. Нашла-таки, усмехнулся он про себя. Он вышел к ней, всклокоченный, мужиковатый, матерый.
— Написала? — спросил он.
— Вот, — протянула она письмо — сложенные вчетверо листы, толстый такой сверток.
— Без конверта?
— Так вы ж не будете читать... А хотя и прочитаете, мне скрывать нечего. Я никого не стыжусь.
— Это я слыхал. Дима уши продудел. Необыкновенная, мол, ничего не боится, честная, все ей до лампочки, а сама лучше всех. Так?
— Значит, он обо мне... вспоминает? Думает?
— Димка-то? Только и разговоров. Ладно, вас как по-нормальному-то зовут, Валентиной, кажется? Что Николашка, это я помню, но это для меня не имя. Валентина?
— Вообще-то да. Это я по отчеству Николаевна, вот Дима и переделал... нравится ему.
— Вот что, Валентина, я человек простой, давай, значит, запросто. Есть у меня перекусить что, не говори, что сытая. Знаю все, Дима рассказывал. Так что не побрезгуй, подсаживайся к столу. Гуляю я, имею причину. И вас, значит, тебя то есть, к своему шалашу...
Слишком велико было искушение поговорить с Федором хотя бы немного о Диме, не могла Николашка отказаться. Кивнула.
— Ну а раз так, — сказал Федор, — посмотри там, чего есть на кухне в смысле разогреть, а я пока тут на столе...
— Курить у вас можно? — спросила Николашка.
— Значит, куришь? Ну, кури, значит. Загоняй жизнь в табачную трубу! Это я шучу так. С похмелья я, брат. Кури-покуривай, а мы посмотрим. — Федор, как всегда, усмехнулся. Это у него привычка была такая, по любому поводу усмехаться да ухмыляться. Многим не нравилась его привычка, да он ничего не мог поделать с собой: привычка — она верно, что вторая натура.
Когда они сели за стол, Николашка спросила:
— А музыки у вас нет, Федор?
— Это чего, значит? Магнитофона, приемника? Нету. Я на деньги жадный, мне на все наплевать, знай гуляю. Патефон вот от матери остался. Могу попробовать.
— Ой, патефон?! — всплеснула руками Николашка. Странно Федору было смотреть на нее — такая по-детски бурная радость.
— Вот нынче так... патефон как чудо, — сказал Федор.
Он вытащил из старинного обшарпанного гардероба квадратный ящик, смахнул с него пыль рукой, покрутил ручку, поставил первую попавшуюся пластинку. Захрипела игла, зашуршала музыка, запел тоненький, потешный голос:

Закурю-ка, что ли, папиросу я,
Мне бы, парню, жить да не тужить,
Полюбил я девушку курносую
И теперь не знаю, как мне быть.

Ох, неприятно...

Николашка весело рассмеялась: и правда, веселый был куплет, чудной. И голос такой — как будто со дна времени к ним донесся, с другой планеты. Но ведь пел-то всерьез, чудной народ раньше был.

Не такая вовсе уж красавица,
А проходит — даже не глядит,
То ли ей характер мой не нравится,
То ли не подходит внешний вид.

Ох, неприятно...
— Ну, вы как хотите, а я выпью. Ваше здоровье! — Федор поднял стакан.
Николашка, посмеиваясь от песни, тоже выпила. Закончилась пластинка. Николашка улыбнулась — допотопная все же техника, опять крути ручку. Федор покрутил, поставил новую пластинку. Тот же голос запел о том, как «по мосткам тесовым вдоль деревни ты идешь на модных каблуках...» — и дальше опять смешно:

Запоешь ли песню в час заката,
Умолкают птичьи голоса,
Даже все женатые ребята
Не отводят от тебя глаза,
Не отводят от тебя глаза...

Николашка чиркнула спичкой («Кавалер-то он аховый!», — отметила она про себя с внутренней усмешкой), закурила «Столичную». Музыка. Сигарета. Странный мужик. И музыка-то — патефон. Ах-ха-ха... И мужик, настоящий мужик, допотопный. Никогда с таким не встречалась, не разговаривала. А тут — с Димой работает. Даже не верится. А впрочем, какая разница? Главное — Дима, Дима...
— Как я вам завидую, — сказала она совсем свободно. — Скоро вы уедете, Диму увидите... У вас есть чемодан?
— Чемодан? Есть, как не быть.
— Возьмите меня с собой, спрячьте в чемодан. Возьмите! — В голосе ее вдруг прозвучала настоящая тоска.
Федор расхохотался. Это он в первый раз такое слыхал. Взбалмошная девка, верно Дима говорил.
— А чего же Димка с собой не взял? — Федор снова налил в стаканы.
— А нужна я ему там? Молодой он у меня, глупый еще...
«А ты-то стара больно, — про себя усмехнулся Федор. — Пигалица несчастная...»
— Ну, давай!
— Давай! — согласилась Николашка. — Не пойму, любит он меня или нет... Пластинка закончилась, Федор.
— Сейчас поставим новую. — Федор встал, покрутил ручку до упора, перевернул пластинку. Новая песня с шипом-шумом начала свой круг. — Маловат у меня чемодан, — сказал он, — не влезешь.
— Вот он пишет: послала бы хоть маленькую частичку себя с Федором, — горько сказала она. — А ты бы взял, привез меня в чемодане — не частичку, а всю меня... Ты танцевать умеешь, Федор?
— Я-то? Если хочешь, танцуй одна. Не умею. Баловство.
Николашка усмехнулась: одна так одна. Главное, радость у нее была — письмо, письмо наконец-то получила от Димы! Вышла она на середину — и уж тут показала Федору; Федор даже взволновался, глядя на нее: не ожидал от себя.
— Не пойму я ни черта в вас, в девках молодых... ломаетесь, кривляетесь. Да и к богу понимать вас! Гуляю — значит, гуляю. Давай еще по маленькой...
Подошла Николашка к столу, в глазах у нее и тоска, и горечь, и презрение какое-то.
— Пью с тобой потому, что ты... тайга-мужик. Вот. И ничего-то ты не понимаешь.
— Пей, пей, — усмехнулся Федор; за «мужика-тайгу» он не обиделся, знал себе цену: в поганый день — грош за грош, а в золотой — греби меня лопатой, не жалко.
Николашка вышла снова на середину комнаты.
— Не верю я ему! — сказала хмельно, покачивая головой из стороны в сторону, как будто причитая. — Не верю... А это вот, — она вытащила из кармана сторублевку, скомкала ее и бросила Федору к ногам, — забери. Не нужны мне его подачки!
— С этим ты брось! — нахмурился Федор, подняв деньги. — Мне велено — я передал. А там делай что хочешь.
И тут Николашка со словами: «А-а... делай, что хочешь!». — схватила сторублевку, расправила ее и хотела уже на глазах у Федора разорвать в клочья, но тот вовремя подскочил к ней и вырвал деньги. Как коршун подскочил.
— Дура! Ты за них горб гнула?! Вкалывала в тайгах?! Так что не могешь, не моге-ешь!.. — почти зашипел он ей злобно в лицо — шутки с деньгами он не любил, им-то, трудовым, он истинно знал цену.
— «Не могешь»! — презрительно передразнила Николашка. — То-то и оно, что лапти вы в сапогах, а туда же... в горо-од...
Она неожиданно побледнела. Прикрыла рот рукой, и тут как начало Николашку полоскать-вывертывать. Федор не мешал. А когда чуть полегче ей стало, подхватил под мышки, приподнял: «Идти-то можешь?» — она кивнула. Федор взял ее под левую руку, повел мыться. Широкой, в царапинах и ссадинах ладонью он, даже не поморщившись, умыл Николашку — сначала нагрубо, лишь бы как, а потом начисто, холодной водой, чувствовалось — рука у него мужская, нежалостливая, но ей было все равно. Главное — полегче стало. «Я сама», — наконец прошептала она. «Сама потом будешь!» — грубо сказал Федор. Он подвел ее к дивану, положил под голову подушку, вышитую гладью. «Ложись, оклемайся...» Она хотела было возразить, но не могла, присела на диван, прикорнула головой к подушке. «Ноги вытяни — оно получше...» Она подобрала ноги, вздохнула, закрыла глаза... и только закрыла — поплыло все кругом; открыла снова. Так и лежала — то откроет, то закроет, то легче, то хуже, даже задремывала чуть, а потом вдруг вздрагивала — подташнивало слегка. Федор тем временем вынес половик на улицу, прополоскал в бочке, которая стояла под водосточной трубой, поотмыл малость и разложил на траве подсушить. А хороша была трава — высокая, сочная, свеже-зеленая. Сел Федор на крылечке, темный вечер уж на дворе, звезды проклюнулись, месяц желтый сияет... Ничего, жить можно. Посидел Федор, подышал воздухом — пьян, а в голове свежо, ясно. И ни тоски никакой, ни зла ни на кого — странно что-то...
А когда вернулся в дом, Николашка, изогнувшись калачиком, успокоенно посапывала на диване. Федор прикрыл ее одеялом, пошел спать в боковушку.
Проснулся он от шума. Открыл глаза — Николашка шарашится по комнате.
— Ты чего? А ну, спи давай! — прикрикнул прямо с кровати
— Мне домой... домой надо... — А у самой движения полупьяные, покачивает из стороны в сторону.
Федор встал, подошел к ней.
— Какой домой... соображаешь? Три часа ночи. Спать иди!
— Как три? Не может быть.
— А вот может... Не дури, ложись, не бойся. — И он даже чуть подтолкнул ее к дивану.
— А я и не боюсь! Я ничего не боюсь! — Она так взглянула на него, что взгляд ее обжег его: взгляд чертовки какой-то...
Она легла спать, осталась, а он ушел в боковушку, тоже лег спать, но не мог уснуть, ворочался. Черт бы побрал эту дуру!
Уснул он или нет, он не понял, как будто заснул, но в то же время вроде и глаз не смыкал, не шел сон в голову. Он-то себя понимал, понял, что к чему в нем сейчас творится, решался и отступал, но как только представлял все, сил не было сопротивляться наваждению, загорелся уже, взволновался.
Так он поднялся (свет не включил, ни к чему), пошел в комнату. Прошел, постоял, подышал. А она спит рядом, вот она. Он наклонился к дивану, прилег рядом с ней, протянул руку к плечу. И тут ослепил его удар кулаком в переносицу.
— Сво-оло-очь! — прошипела-простонала Николашка. — Так ты вон чего... ты подумал... что я... Ах ты, сволочь, сволочь!
Она еще била его кулаком куда ни попало, а он уже озверел, схватил ее за руки, но она была гибкая и сильная, верткая, крутилась в его ручищах, кусалась, царапалась, а если вырывала руку, била снова по лицу, по носу, дралась, как сумасшедшая. Этого он никак не ожидал, не понял, значит, малость; показалось, значит. А и черт с ним, теперь поздно отступать. Он схватил ей руки покрепче, поднажал для верности, но она впилась зубами в ключицу; казалось, еще немного — перегрызет надвое. Он тряхнул хорошенько плечом — отцепилась-таки, стерва, от ключицы.
— Силой я никогда... — запыханно сказал он. — Не хошь — как хошь.
И поднялся с дивана, сел на стул. Отдышался, налил в стакан водки — луна за окном была яркая, золотая, без света все видать. Покосился на Николашку — она сидела, вжавшись в угол дивана, дышала хрипло, зло, но не хныкала, не пускала бабью слезу. «А все же молодец, — подумал он. — Стерва такая-разэтакая...» — и выпил.
— Не мне, так другому какому все равно отдашься, — сказал, закусывая огурцом. — Димка мне говорил: она кому хошь может дать, вот хоть даже тебе...
— Врешь, — спокойно сказала она, усмехнувшись хрипловато.
— Больно врать надо. Говорил не раз: «Не верю ей. Не верю — и баста. И никогда не женюсь».
— Станет он каждой сволочи рассказывать...
— Станет, коли приспичит. Он меня другом считает, дурак. Доверяет, потому и рассказывает. Говорит: «У меня от нее голова кругом. Сегодня у ней — одно, завтра — другое. А с мужиком ей спать лечь — другой легче сплюнуть».
А она хоть и не верила ни одному слову, но горько ей до жути стало. Что правда, что ложь, не в этом дело, а что откровенничал Дима с этим подонком, это уж точно.
— Главное, говорит Димка, — пьяно продолжал Федор, — с ней, мол, потому удобно, замуж она не просится. Раз-два — и до свиданья. Ей главное — любовь, мол, гы-гы, — нахально ухмылялся Федор. — На любви-то она и есть чокнутая. Не говорил, скажешь? Говори-ил... много чего мне Димка говорил... А что до семьи — это ей начхать. Семьи с ней не получится. Ветреная, звон-перезвон в голове. Я уехал — так она, мол, выдержит разве? Ни за что не выдержит!
Слушала она, и злоба ее душила. Не на Федора злилась, нет, на Калмыкова. Нашел с кем говорить о ней. Нашел перед кем открываться. Сбежал от нее, а теперь оправдывается. Душу перед сволочами наизнанку выворачивает. «Я-то его, дура, сто лет ждать собралась, зажала свое бабье горе в кулак — отойди, не трожь... а он... Молоко на губах не обсохло, а судить ее вздумал».
— До матери, говорит, никакого ей дела нет... Мать на пенсии, шестьдесят рэ у нее, а она, мол, сто сорок в парикмахерской заколачивает, мать объедает. Деньгу за день-два потратит на тряпки — и наше вам с кисточкой. А мать корми ее, слава Богу, мол, я от этого избавился... сотню, мол, пошлю — пусть хоть наестся до отвала. Да письмецо в придачу. Если что, я не виноват, письмо посылал, деньгами помогал... меня не упрекнешь...
«Даже о маме припомнил, дурак. Каждому встречному-поперечному рассказывает, что денег у меня не бывает. Будто голодаю я. А и голодаю, кому какое дело? Распустил в письме павлиний хвост: миленькая, дорогая, любименькая... а сам... трепач!.. На каждом углу десятерым про себя расскажет, в жилетку поплачется, то у меня не так, это плохо, то нехорошо, замордует всех своими жалобами. То-то у меня предчувствие какое-то — не писал, не писал, а тут на тебе — объявился, написал. И такое короткое, как будто отписка, слова только проверенные, знал, чем меня взять... И деньги... унизить, что ли, хотел? Послал бы просто, а то с голоду я тут помираю... растрезвонил по всему миру. Ну, Калмычонок, спасибо за заботу, не ожидала я от тебя...» Об этом обо всем Николашка думала лихорадочно, мстительно, под шум Федоровых слов, который все пил и говорил, говорил... Что половину он врет, она догадывалась, но что Дима рассказывал ему действительно многое, это была правда, иначе откуда бы Федор знал столько? И главное — знает с какой-то обидной стороны. Не ожидала она от Димы, что растреплется всем о их любви. «Эх, Дима, Дима, — думала она, — ну, погоди, Калмычонок, ты посмеялся над моей любовью, но и тебе от меня не уйти. Знаю, как ранить тебя поглубже, как ужалить тебя побольней. Я, значит, по-твоему, чуть ли не девка подзаборная, спать с любым могу, мне это все равно, значит? Хорошо же ты думаешь обо мне, ох, Калмычонок, хорошо... Мне и правда ничего от тебя не нужно было, замуж не просилась, была бы любовь — счастье приложится... А ты вон как перевернул все: мне семьи не надо, был бы мужик под боком. Ловко это у тебя получается... И как ты можешь так думать, как?! Была бы вера, что ждать надо, — ждала бы вечность! А ты как со мной попрощался? Сказал что-нибудь? Обнадежил? Хоть слово человеческое услышала от тебя? Что мне делать-то было? Ты уехал, а я? Что мне делать? Ждать? Или плюнуть на все? То-то и оно, с тебя взятки гладки, а мне — жди, жди, жди, мучайся, а я баба, простая, слабая, живая, трудно мне, плохо мне, я жадная до ласки, ничего не поделаешь — бабой уродилась. И откуда ждать чего? Где силы черпать? То-то и оно — неоткуда. А ты... Письмом коротеньким за полгода отделался, сторублевку швырнул под ноги — на, подними, а то с голоду подохнешь, пока мужикам отдаешься... Ну, Дима! Частичку ты мою просил, чтобы Федор привез, он тебе привезет частичку! Он тебе такую частичку привезет — закачаешься, Калмычонок... Не хочешь со мной дело иметь, забыл, бросил — делай это по-мужски, по-человечески, а то проституткой меня прославил! Ну, я тебе покажу проститутку!.. Получишь от меня частичку — всю меня заполучишь с потрохами. Погоди!..»
Что-то еще говорил Федор, о чем-то обрывочно думала она сама, но в голове уже, как бом-бом-бом-бом-бом, стучало решение; горячо ей было, зло, гадко и мстительно. Так она и сказала Федору, когда он чуть остановился, передышку сделал в своих словах, прямо и сказала:
— Вот что, Федор, остаюсь я у тебя...
Он повернулся к ней вместе со стулом, посмотрел внимательно, а хорошо уже ее было видно, луна вовсю светила, да и глаза привыкли, посмотрел, усмехнулся тихонько:
— Я и говорю... силой я никогда... Не хошь — как хошь. А хошь — так я никуда не убежал. Гуляю, потому — имею причину. Налить?
— Налей, — после некоторого колебания согласилась Николашка.
— Во-от... а силой я никогда, запомни. Никогда. Потому — человек. Человек пока еще, а не скотина... вот так...



Глава восьмая

Казалось бы, так хорошо погуляла Даша, оживать стала, на ноги поднялась — и вот на тебе, жар.
— Дверь-то у нас всегда настежь, наверно, и протянуло сквозняком... Оно, когда лежишь на перине-то в лежку, оно быстро может... — не находила себе места Аникеевна. Или вдруг начинала рассказывать Люсе, что бывают случаи, воспаление легких в постели зарабатывают, человек-де все время лежит, без движения, разгоряченный, потный, а чуть сквозняк, ветерок — вот тебе и воспаление. Никак они не могли взять в толк, когда это Даша могла простудиться, — ведь и вышла-то всего на крыльцо, во двор, всего один разочек, не от этого же?..
А дальше — хуже: вдруг после полудня кровотечение открылось... Аникеевна с Люсей перепугались, Люся побежала за «скорой», температура подскочила к сорока. Вела себя Даша спокойно, лежала тихо, только на щеках выступили два резко очерченных малиновых пятна. «Скорая» увезла Дашу в больницу. Когда Федор прибежал туда (он теперь каждый день с просеки приходил), врачиха в ярости кричала на Аникеевну с Люсей:
— Как же вы допустили это?! У нее же общее заражение крови! Вас под суд всех надо! Вы... да вы...
— Да чего, чего, чего такое?. — бормотала Аникеевна. — Она сама, милая... Послушай, чего такое, как же так... Да не может быть, ах ты, Господи Боже мой, ничего не пойму...
— Не понимаете?! А кто вливание делал?! Ведь не весь, не весь плод вышел, соображаете?! Осталось там! И теперь — заражение! Общее заражение! Плод-то остался! Соображаете?! Вам что, больницы мало аборты делать?! Сами взялись?! Да вы...
— Да не хотела она, послушай, миленькая, не хотела, не кричи, объясни толком... Она медсестрой раньше, чего ходить-то, сама надумала, мы и не знали... Прибежали, а она уже сделала, все обошлось, слава Богу, тоска только у ней была, горевала... жить не хотела... кто ж знать-то мог... Мы уж с ног сбились, как поднять ее к жизни. Федор вон, Федя, поди сюда, поди поближе, Федор вон аж в Тюмень ездил, травы разные привозил... Кто ж знать-то мог... Она умела, сама сделала себе — не хотела ребенка-то, кто ж знал, что останется там чего... Да она — чтоб не знал никто, да... как же, не может такого быть, не может... объясни толком, не кричи за-ради Христа...
— Не кричи?! — опалила врачиха взглядом Федора... — Да на вас не то что кричать, на вас... мать вашу... да вас!.. Вы в какое время живете?! Каменный век в школах изучают, а вы... все еще питекантропы! Вы же загубили ее! Ведь общее заражение крови! Поздно теперь! По-оздно! Она умрет, соображаете? — у-у-умрет?! У-у... я бы вас всех!.. А она-то чего думала?! Из-за мужиков этих поганых! Губить себя? Что же она наделала, как же она сама не подумала! Ведь если останется там, заражение может быть! Она должна была знать это, должна... У-ух, я бы этих мужиков... да я б их всех, проклятущих...
Да что же это такое?! Сон это, жизнь?! Что это?!
...Как он вышел, куда пошел, где бродил, ничего этого он не запомнил. Помнил только — матерился, матерился с пеной у рта, со злобой матерился... И плакал. Останавливался где-нибудь посреди улицы, пригвожденный к месту страшной мыслью: Даша умрет! И тут же все мешалось в сознании, не укладывалась эта мысль в голове, не-ет, не укладывалась...
Когда их пустили к Даше, первое, что они увидели, — высоко поднятую левую руку Даши, согнутую в локте. В следующий миг Федор стоял рядом с Дашей и, понимая и не понимая ничего, впился в нее взглядом. Не-ет, не верил, не-ет!.. Вдруг резкий храп, как всхлипывание или рыданье, низко, грубо вырвался из Дашиной груди. Какая-то сила приподняла Дашу над подушкой, она еще выше подняла руку, тонкие, неожиданно резко утончившиеся пальцы были растопырены, как бы ища чего-то — опору, поддержку, и тут новый храп, ужасней первого, вырвался глубоко из груди Даши, глаза ее безумно расширились (общее выражение лица было пораженность, удивленье), — казалось, не хватало уже ни век, ни бровей, чтобы еще шире распахнуть глаза с оттенком как будто остекленения в зрачках, и тут новый, сильнейший храп вырвался из сердца Даши в третий раз, и теперь этот хриплый стон не прекращался, а как бы сплошной стеной шел из груди: гха-а-а, гха-а-а, гха-а-а... Аникеевна в Люсей вцепились Федору в руки, были как в гипнозе; нельзя было поверить, что все это правда! В последний раз Даша сильно, резко вздрогнула, мощный храп все еще разрывал ей грудь и горло, глаза уже нельзя было раскрыть шире, чем они были раскрыты, две-три судороги пробежали по телу, словно бичом ударили Дашу, и вдруг рука застыла на весу, пальцы не шевелились, не искали больше ничего, брови натянулись, ресницы не дрожали, зрачки разом, будто искра метнулась из них, потухли... и глубокий, тревожный стон начал постепенно уходить из Даши, утихать, слабнуть в своей силе... и последний, тяжелый вздох был просто вздохом, без храпа, без стона...
Неужели это правда?! Они смотрели в ужасе на Дашу и не понимали, не доходило до них, что секунду назад Даша была еще жива...
Первой зашлась в крике Люся...


— Вот и Ваня у меня так, — спокойно рассказывала старушка, соседка, которую позвали обмывать Дашу. — Разом его... р-раз, был человек — и нет человека. Что поделаешь? Ничего не поделаешь...
В углу комнаты поставили уже стол, накрыли белой простыней.
— Он, Ваня-то, говорит мне: «Что-то плохо мне, мутит как-то...» Прилег — и все. Смерть не спросит. Не спросит, не-ет... Не скажешь ей: погоди, пожить охота, на рыбалку там сбегать, к примеру. Ваня-то мой рыбалкой бредил, все, бывало, удочки да лески у него на уме. А Васек, сын-то, тот больше с птицами у меня. Чижики, чечетки, щеглы... Проснешься утром, а уж они заливаются...
Федор ничего не понимает, стоит с кем-то рядом, кто-то что-то делает, тазик... вода... а он стоит и тупо смотрит в одну точку, в какую-то как будто глубину забирается: да что там? Там смерть. Он тоже хочет что-то делать, тоже хочет... Он хочет видеть Дашу, быть рядом. Ему говорят — нельзя ему обмывать. Нежное крупное тело, мягкая округлая родная грудь, которой она так мечтала кормить будущего сына, — они были уверены, родится сын. И где же теперь все это? Вот ты рядом, вот ты еще здесь. Вот твоя рука, ее обмыли. Вот вторая рука. Помыли грудь, живот, спину, ноги. Ледяные ноги... У тебя приоткрыты глаза. Ты как будто прислушиваешься, что с тобой делают... Тебя уже одевают. В последний раз. В последний...
— Вот, вот, — укоряла соседка, — будто не ведаешь, Аникеевна, всегда про запас белье держать надо... Мало ли что...
— Да откуда знать? Что, о живых как о мертвых думать?! Скажете тоже! — раздраженно отвечала Люся.
— Думай не думай, а в голове держи...
Наконец в шкафу, на дне, нашли новое белье. Не много накопила добра Даша — жить собиралась долго. Успеется все. И вот... Левая рука у Даши затвердела, как будто в гипсе была, а сама она была такая обмякшая, податливая... Чуть приподнимали ее — запрокидывалась голова, обвисала правая рука, непослушно прогибалось тело. Одевать было нелегко. Когда надевали рубашку, оказалось, лямки слишком короткие, никак не проходила левая несгибаемая рука под лямку, пришлось отпороть с одного конца, а потом в спешке пришили как-то неудачно — наперекосяк, перекрутилась лямка. «Да ничего, — успокоила старуха-соседка, — ей теперь без разницы, родимой...» И такая вдруг накатила обида, Люся физически почувствовала, левым своим плечом, как это будет плохо, неудобно лежать, лежать и лежать с перекрученной лямкой. Ни слова не говоря, она сама отпорола лямку и тут же перешила ее. Надели на Дашу платье, которое она очень любила, бежевое, шерстяное, с красно-зелеными полосками по поясу, с глухим воротничком, сбоку пуговичка. Туфли пришлось взять Люсины, попросторней, — даже и эти с трудом подошли, взъем и ступня левой ноги у Даши почему-то разбухли. Потом в восемь рук вынесли Дашу из ее комнаты и уложили на стол, устроив под голову подушку. Накрыли сверху сначала простыней, потом нежным розовым тюлем...
С утра потянулся к дому народ, пока все больше старики и старухи, — до зимовий и просек слух еще не дошел. Старухи вытирали глаза, шептались: «Молоденькая-то какая, Господи... жить да жить, — говорили. — Совсем прямо девочка издалека-то. И ведь загубили, загубили... Говорят, Федор ее и прикончил. То-то страшный на вид, в глаза ему не глянешь — у-у-у...» — «Э-э-э... — говорили другие, — Федор-то, Федор-то, он, конешно, да, а вот слух идет, будто Димка во всем виноват... Шебутной такой, молодюсенький, как не знаешь, зна-ешь, чернявенький такой, брови сросшиеся... во-во, он самый, говорят, он это ее и...» «Чего мелете, старухи? — говорили третьи. — Сама она себя, отравилась что ли, говорят, либо еще чего... Сама порешила себя...» — «А говорят, в бригадах-то, в зимовьях, — шептали четвертые, — там оно завсегда так, загубляют молоденьких девчонок, ни жисть им там, одно мужичье кругом, а оне, мужики-то, на таких как мухи на мед...» Много было слухов разных, да правильно говорят: слышали люди звон, да не знают, где он...
Даша лежала в цветах, с плотно закрытыми глазами — на ночь нарочно клали на веки пятаки, — с совершенно успокоенным выражением на лице, ничто не говорило, что это смерть, а будто просто спала Даша. Кожа на лице была лишь чуть бледней обычного, справа на верхней губе появилась маленькая точка, как родимое пятно или как бывает, когда прищемишь кожу. Посмотришь на Дашу сбоку — губы словно чуть приподняты в уголках, как будто она улыбается... жутко становится. А прямо посмотришь — улыбки нет, просто спокойное, до мороза по коже спокойное лицо, почти детское. Шли и шли люди, несли венки, цветы. Пришли девчата, с которыми Даша раньше работала, — строили вместе поселок, штукатурили, малярили; тогда еще не было ни просек, ни зимовий, только-только готовили жилье для строителей железной дороги. Пришли мостовики. Они рядом были, не в тайге, — строили мост через Таюру. Начальство побывало, Пал Палыч, милиция. Из столовой людей направили — помочь с поминками. А там уж думают, кому заняться могилой, кому — памятником, кому — гробом, многое нужно предусмотреть, ничего не забыть, ничего не упустить. Как бы ни была страшна смерть, она требует почти будничных забот. Люди в горе, но какая-то стихийная сила руководит ими, направляет их действия. Такова жизнь. И для всего находятся люди. Тем более что близких у Даши никого. Во всем и повсюду — люди. Кто ближе и знакомей, а кто и вовсе чужой, но сердечный человек, а кто просто сильный, самый нужный сейчас человек — сильный душой и сердцем. Как бы над всеми кружит какая-то сила, сплачивает людей...
С зимовья наконец приходят Коля, Леша Ушатый, Андрюха. Андрюха плачет, как маленький. Не верит, не верит... Решают: могилу будут копать сами, только своей бригадой. Но на кладбище заминка. Оказывается, нельзя. У них свои могильщики, это их работа, у них наряд, подряд и всякая другая чертовщина. Это все понятно. Но поймите: это Даша! Она — единственная у нас в бригаде! Мы у нее самые близкие. Поймите! Все устроилось наконец. Руководит на кладбище Леша Ушатый. Медведь. В глазах у него тоска. С яростью врезается лопата в дерн...
В дом привезли уже гроб. Какая страшная, просторная посудина. Нежно пахнет свежей стружкой. Нежность и смерть. Соединимы. Какая она прохладная на ощупь, эта стружка, — ее положат под подушку. От нее пахнет детством, давним, наивным... Федор пропускает стружку сквозь пальцы, сидит на корточках, смотрит на Дашу. А рядом громко, как будто пушка стреляет, стучит молоток. Обивают гроб красным материалом. Пальцы подхватывают краешек материала, вот гвоздик — тюк-тюк, тюк-тюк, гвоздь вбит; тот, что рядом, до поры до времени не замечает, что помогает Федор. Замечает, когда что-то вышло не так, наперекосяк; говорит: «Иди, иди, Федор, не здесь твое место...»
Люся с Аникеевной сидят рядом с Дашей, а вокруг люди, хмурость, тоска в глазах. Аникеевна чуть раскачивается из стороны в сторону, приложив платок к глазам.
— Феденька-а-а... — плачет Аникеевна. — Да скажи ты ей, скажи, пусть встанет она, господи, скажи же. Попроси ее. Федя-а-а, может, послушает она тебя, ой, должна послушаться... Скажи: Даша, Дашенька-а, что же ты наделала, как же ты не уберегла себя, как... Ой, Федя, ка-ак ты сам не уберег ее, как же ты-ы-ы... Ой, Федя-а...
Вечером укладывают Дашу в гроб. В последний раз беспокоят ее. Гроб обтянут красным материалом, как будто облит кровью. И черная, резко контрастная кружевная кайма.
Утром следующего, предпоследнего дня принесли две телеграммы. Одна — от двух девочек-подружек, с которыми Даша вместе воспитывалась в детдоме. Аникеевна сидела рядом с Дашей, держала в руках бланк, читала, как будто разговаривала с Дашей. Отчего так больно читать эту телеграмму? «ВМЕСТЕ С ВАМИ ГЛУБОКО СКОРБИМ ДАШЕНЬКА ВСЕГДА БЫЛА САМОЙ ВЕСЕЛОЙ И ДОБРОЙ НЕ МОЖЕМ ПОВЕРИТЬ НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ ПЛАЧЕМ». Где-то далеко живут эти девочки, счастливы ли, или, может, тоже горько живут, неизвестно, но для чего-то же они дружили, жили, надеялись, мечтали? Милые девочки, если правда не забудете Дашу, от сердца вам материнское спасибо за добрые слова! Посмотрели бы вы, девочки, сколько народу идет к Дашеньке. Утром и днем, вечером и утром, идет народ. Посмотрели бы, девочки, как лежит она — спокойная, тихая, — зашлось бы ваше сердце...
Из Дашиной комнаты доносится музыка Бетховена — принесли Даше подруги проигрыватель, долгоиграющие пластинки, и вот музыка как будто льется откуда-то, глубокая, печальная, но такая ясная, чистая... льется, будто где-то далеко ручей в ущелье, голубое высокое небо, за вершину горы прячется солнце, тени, пустынность... и вдруг что-то надвигается, приближается, грохочет: резкие, отрывистые звуки, град звуков, напор... и вновь отступление, легкое и светлое что-то звенит в далеком далеке...
Вторая телеграмма из Симковска, от Димы Калмыкова: «ПОТРЯСЕН НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ ПЛАЧУ ОЧЕНЬ ЛЮБИЛ ДАШУ ПОСЛЕДНЕЕ МОЕ ПРОСТИ ПРИЕХАТЬ НЕ МОГУ ДИМА». Эту телеграмму отложили в сторону...
Привезли памятник. Аккуратный металлический памятник со звездой наверху; сделали в слесарной мастерской мехколонны. Помогают буквально все. Весь поселок. Вставили в рамку Дашину фотографию, Даше шестнадцать лет, веселая, огонь Даша, с огромнейшими своими глазами.
И вот последняя ночь. В последний раз ночует Даша дома. Федор лежит на спине, подложив руки под голову. Ночь, темно... Вот уже третью ночь подряд он остается в Дашиной комнате, лежит на ее кровати, лежит без сна, с открытыми глазами. Что же она сделала?! Зачем?! Не поверила ему... Даша, Даша! Он лежит в комнате один, дверь открыта настежь — там, в соседней комнате, освещенной ночником, лежит Даша. Третью ночь лежит он так. Вся семья Аникеевны — Люся, Коля, Аннуля — на другой половине. Слышно, как бухает Аникеевна, ей потихоньку вторит Аннуля — простыли: в доме от суеты и многолюдья все время сквозняк. Обе кашляют, у обеих насморк. Федор поднимается с кровати, выходит в комнату к Даше, смотрит на нее. Уходит, ложится, лежит... Часы остановлены, но он словно слышит их ход: тук-тук, чак-чак, тук-тук — стучит в висках кровь...



Глава девятая

Дима смотрел Николашке в глаза — и не понимал, не доходили до него ее объяснения... Как же все это случилось?! Как могло это случиться?!
...В то утро у нее было какое-то особенное состояние — чувство легкости, раскрепощения, освобождения от вечной внутренней зависимости, от тяжелого душевного гнета. А теперь — все! Конец страданиям! Конец черным мыслям! Конец переживаниям! И да здравствует свобода! Пусть они там хоть в тартарары провалятся, в своей чертовой тайге, — ей все равно. Какое ее дело?! Все! Конец! Слава Богу! У нее в самом деле пела и ликовала душа, а угрызений совести, что она изменила Диме, не было никаких, как будто вообще ничего не случилось, — и ведь правда, не это для нее было главным, это для нее ничего не значило, мало ли кого она за свою жизнь любила, главное — почувствовала себя снова свободной, независимой. Несвобода от других людей — это только иллюзия; стоит сделать шаг посмелей, пошире — и окажется: была любовь — и не было любви. Бывает. Все бывает. И все проходит. И нечего вечно переживать из-за этого. Ее бросили, посмеялись над ней и поиздевались — ну, и она в долгу не осталась, тоже отомстила. Квит на квит — такое у них в парикмахерской присловие ходило. Девчонки давно вывод сделали: сама за себя не постоишь — никто не защитит, только плюнут да разотрут. Вот она и отомстила за собственную муку. Любить и ждать можно, но сколько можно терпеть издевательства и насмешки над любовью и ожиданием? Девчонки из парикмахерской прямо не узнавали ее сегодня. Она сияла. Порхала около своего кресла. Ножницы так и играли в ее руках. «Ну, Валька, не иначе, как влюбилась заново! Забыла Калмычонка...» — «Ой, девочки, правда, забыла! Век бы его не знала!» — «Сколько раз говорили: давно пора. Чего зря сохнуть? Он-то там, будь спок, в одиночку не живет, много там разных таежных красавиц... уж как пить дать!» — «А мне все равно теперь. Все равно, все равно...» — почти напевала Николашка. Состояние у нее было какое-то не совсем нормальное, как бы истеричное, слишком игривое и взахлеб веселое. Что-то тут не то было... Хотя, впрочем, девчонки понимали ее: когда освобождаешься от старой любви, всегда в тебе что-то ненормальное происходит. Старая любовь перечеркнута, а новой еще нет — пустота в теле и в сердце.
И вот так, в таком состоянии, прошел весь ее рабочий день. Домой она не шла — летела. В дверях чуть не сшибла с ног мать. Расхохоталась весело, закружила мать в танце. «Тише ты, Господи, ну истинно ненормальная, как угорелая! В кого ты только у меня родилась — день рыдает, два хохочет!» — «Мама, мамка, не сердись!» — чмокнула она мать в щеку. «Лучше б объяснила, где ночь провела. Опять за свои штучки?!» — «Мама, ну о чем ты говоришь? У девчонок в общежитии ночевала. День рождения справляли...» — «На неделе пять рождений у них. Смотри, как бы опять горючими слезами не залилась...» — «Чао, мама, спать охота, бегу, лечу!» Мать только покачала головой, как всегда, да руками развела.
Влетела Николашка в свою комнату... с комода фотография Димы на нее смотрит, на трюмо пачка писем лежит — писал когда-то Дима из военных лагерей, на сборы их из института посылали, писал и из стройотрядов, с которыми три лета ездил по разным стройкам, лежит там и последнее письмо... На спинке стула висит белая майка с короткими рукавами с надписью «Ковбой» — Дима однажды оставил, забыл, а Николашка повесила на стул, чтоб вечное напоминание было о любимом Калмычонке, чтобы как посмотрела — сразу Дима перед глазами... На столе в беспорядке листы бумаги разбросаны, ручка валяется, даже перо колпачком не закрыто — спешила, торопилась ответ поскорей отнести — и какой ответ! — насквозь в ласке, в любви, в надежде, в горе, в обидах, но главное — в любви, — написать и отнести скорей на Чкалова, дом 5, отдать, а потом ждать, надеяться... А что же теперь?! Господи, ведь она, когда была здесь, совсем недавно, вчера вечером, недавно, а кажется теперь — целую вечность назад, когда была здесь — ведь она другая была, прежняя была, любящая и любимая, верная, а теперь... теперь нет ее, нет той Николашки, теперь совсем другая женщина в комнате, теперь и Николашкой-то ее назвать нельзя, потому что так звал ее только он, она совсем другая сейчас, чужая в этой комнате, и не вещи, не письма, не фотографии чужды ей, а она чужда им, не они предали ее, а она предала их, забыла, бросила и унизила. И вот тут-то наконец дохнуло на нее, накатилась на нее волна удушья: что же она наделала?! Еще вчера она была здесь, горько ей было, трудно, невесело, но ведь она счастливая была, потому что верила и любила, это было ее единственным достоянием — вера, любовь, любовь и надежда, а теперь... все растоптано! Она сама растоптала свою надежду. Теперь надеяться не на что. Не на что! Это действительно конец. Она предала любовь — Диму предала, — лишь бы побольней сделать ему — а сама тут же отправила нежное письмо Диме — насквозь о любви, с обещаниями ждать, с клятвами быть верной, — да как же так?! Разве можно так? Что случилось с ней?! Как могла она?!
Голова у нее пошла кругом... Комната, родная, хорошая, ты одна напомнила мне, что ничто, оказывается, не исчезает бесследно, я растоптала себя и любовь, а ты как живой укор, в тебе жива еще я сама, прежняя Николашка со всеми своими горестями и счастьями, болями и надеждами... А теперь — все... ничего нет... Но как же жить? Как быть мне теперь? Что делать? Господи, дура, дура я, что же я наделала, зачем, зачем нужно было дикость эту делать?.. Кому я мстила? За что? Почему поверила? Почему поверить хотела? Да ведь он наверняка налгал, и я ведь знала об этом, налгал, обманул, потому что почувствовал мое состояние... Господи, какая же я сволочь, дрянь, пришла с письмом, в письме любовь к Диме, только к нему, к единственному на свете, а сама... Да как же так? Что за наваждение такое случилось?!
И не знала, не понимала сейчас Николашка, в чем же и где для нее выход. Она бросилась на постель, зарылась в подушку и начала рыдать, как не рыдала еще никогда; много раз в жизни она плакала, но так — в первый раз; она оплакивала свою любовь, свою судьбу, свое счастье, которое растоптала сама, потому что никто ее не заставлял, ей самой так хотелось... Господи, Господи-и-и...
Она рыдала долго; потом совсем уж ничего не понимала; мать стучалась в комнату — она не слышала, потом она обессилела и наконец заснула.
Долго ли она спала, она не знала. Не поняла. Очнулась — и почувствовала в себе лихорадочность какую-то. Надо написать Диме правду. Только правду! И это — единственная надежда на оправдание. Другого не дано. Он, конечно, никогда не простит ее. Но если поймет... Лишь бы понял! Лишь бы постарался понять!
Она села за стол, писала, рвала листок за листком, не получалось, не те были слова, не единственные, — да где их найдешь для такого дела, как описание своего предательства? Она швыряла листки в сторону, рвала, черкала, перечеркивала... ничего не получалось.
Разрыдалась, бросилась на кровать, зарылась в подушку...
Но нет, нет, она должна написать ему. Обязана. Только правду. Она поднялась, снова села за стол и постаралась быть холодной, разумной... Писала медленно, одно слово, второе, одно предложение, следующее... Но писала. И писала дальше. И так писала, пока не рассказала все. От первой встречи с Федором до последней минуты, до теперешнего состояния. Перечитала, вложила в конверт. Привела себя в порядок. И вышла из дому...
Федор сидел за столом, усмехнулся, увидев ее. Она была для него уже понятна, пуста, глупа, дура она была для него из дур. Не жалел он ее, — себя не жалел никогда, других еще жалеть? Сама виновата во всем. А впрочем, чего это она пришла? Может, понравилось? Он усмехнулся — помнил, какая она уходила от него: веселая, легкая, улыбалась. Димка, Димка, дурак ты сопливый, верил ей, а она рога-то с улыбочкой даже наставлять умеет. Воистину чужая душа — потемки.
— Где письмо? — спросила она без всяких предисловий.
— Димке письмо? У меня. — Федор потянулся рукой к графину; он, конечно, сидел и пил.
— Отдай.
— Что, передумала? Дело хозяйское. — Федор поднялся из-за стола, подошел к пиджаку, достал из внутреннего кармана письмо. — На.
— А вот это передай, — протянула она конверт в обмен.
— Это? — Он взял конверт, как бы взвесил его на ладони. — Полегче будет, — сказал, усмехаясь.
— Полегче или потяжелей, а там вся правда написана, что ты за сволочь.
— Я? Или ты?
— Обо всем написала. Пусть знает.
— Ладно. Понятно. — Он снова сел за стол. — Решила каяться? Дело хозяйское. Садись, посидим.
— Хватит одного раза. Насиделась уж с тобой на свою голову.
— Садись. Разговор один есть.
— Что еще за разговор? Испугался за себя, что ли?
— Я-то? Ты садись. Во-от. А теперь поговорим. Не бойся. Не съем.
— Как сказать. — Она все же присела, но рюмку от себя отодвинула.
— Помнишь, о чем ночью говорила? — спросил он.
— Смотря о чем.
— Я спросил, пошла бы за меня замуж. Ты что сказала?
— Сказала: пошла бы, если бы ты меня с собой забрал. Назло Диме. Чтоб Дима увидел, чтоб знал. Но это я пошутила.
— Это неважно. Главное — согласилась. А я что сказал?
— А чего ты как будто в кошки-мышки играешь? Сам не знаешь, что ли, что сказал?
— А я сказал: не могу жениться. Так?
— Ну, так. И что?
— А то. А то, что разговор у нас с Димой был. Спор один. Он говорит: она замуж не хочет, особенная, мол, она; ей главное — любовь. — При слове «любовь» Федор язвительно усмехнулся. — А я говорю: нет такой бабы, чтоб замуж не хотела. Вот об чем спор.
— Так, значит, вы меня... Я, значит, как товар у вас была?.. Ну, не ожидала-а... — Внутри у нее как будто желчь разлилась, лицо даже пожелтело. — Чего-чего, а этого я от Димы не ожидала... Ну, и на что же вы спорили?
— А это наше дело. Главное — проспорил твой Дима. Ошибся малость. Вот оно как, значит.
— Так ты, выходит, спор выигрывал? Плел мне, врал, а сам свое в голове держал... Для чего же тебе все это надо, зачем?!
— А для того, чтоб вот с таких, как ты да он, спесь посбить немного. Поменьше чтоб кукарекали. Теперь слушай дальше...
— Ох, и гнилой же ты...
— Слушай дальше, значит. На Димку я, конечно, наврал. Было малость. И, значит, что? Значит, не виноват он у тебя. Вот что.
— Неужели наврал все?
— Во-от... А теперь думай. Если он не виноват, зачем письмом своим убивать его будешь? Сама виновата — себя и вини. А его к чему убивать? Он что плохого тебе сделал? Деньги вот даже прислал. А прислал-то от чистого сердца. Я-то знаю.
— Да ведь ты же говорил...
— Мало ли что говорил, когда надо было. Всему свое время. Говорил — значит, врал. Надо было, значит. Я к своему вел.
— Да-а... — протянула Николашка. — Да ведь ты... ты не человек, ты...
— Эк хватила! Ну, может, и не человек, а ты слушай дальше. Я своего добился. Мне хватит. Но разве силой? Не-ет, шалишь, силой я никогда... Ты сама, баба, согласилась. Вот так. Значит, кто виноват-то?
— Не силой, так обманом! — выдохнула она.
— Значит, виновата ты одна и будешь. Мало ли кто тебе чего говорит, а у тебя любовь. — Он опять язвительно усмехнулся. — А раз любовь, значит, верь. Что ж ты уши развесила? А раз погорела, с себя и спрашивай. Димка тут не виноват. А ты убить его хочешь...
— Опять ты тут что-то плетешь...
— Это раз. Теперь слушай. Терять тебе его неохота. Я знаю. Кое-что понимаю. Так ты и не теряй. Мало ли что бабы, бывает, изменяют? Не всегда в этом корень лежит. Ты его обмани. Для добра обмани. Посылай свое первое письмо. Ты ж там правду писала? Значит, и посылай. А я — я ничего не скажу. Мне проку мало. Я свое взял — мне, главное, в правде убедиться. Знаю я, что сволочи одни кругом, никому верить нельзя, — лишний раз убедился. Думал, может, вы какие особенные — нет, одно и то же. А больше-то мне не надо, только убедиться. Люди — они хоть и сволочи, а счастья хотят. Живите на здоровье. Но в другой раз учтите...
— Не-ет, о себе ты все-таки печешься! О себе!
— И о себе тоже. А ты как думаешь? Тайга — дело известное, там волк человеку товарищ и брат. Свой закон. Нам с Димкой жить вместе. Пластаться в одной тайге. Не резон, чтоб тяжба там была. Тайга, она... топорики-то вострые в тайге водются, дело известное. А Димкина-то жила послабже моей выйдет. Так думаю. Так что как о себе не думать? Вот тебе мой совет. Виновата — ну и возьми грех на душу. Парню жизнь не губи. Его жизнь тебе еще пригодится. Потому — не могешь ты без него, я знаю. Не могешь, хотя и дура. А греха не бойся — убыло от тебя, что ли? По-доброму совет даю: посылай письмо первое, будто и не было ничего. А позже, может, когда и покаешься. Всему свое время. Жизнь-то я знаю, не раз проводил ее вокруг пальца... так что вот так...
И ведь околдовал ее Федор. Какая-то и сволочная, и изуверская философия, но была в ней своя правда. Страшная правда. А главное, что она поняла — она действительно виновата сама, только она, при чем тут Дима? Зачем его-то губить? Нет, лучше выждать, не говорить пока ничего. Дима и не узнает... Изменила любви — до гроба будет замаливать грех, но только не терять Диму, нет, только не это, не терять его, потому что в нем вся ее жизнь, все надежды на счастье.
Медленно, но верно соглашалась она на слова Федора. Была в них своя сила, ох, была... Железная философия. И она, хотя еще и раздумывая, но протягивала уже Федору первое свое, полное любви и ласки письмо для Димы.
— Отдай второе письмо обратно, — сказала Николашка.
— Так-то оно лучше будет. Держи. И помни доброту Федора. Для себя ли, для кого, а и для вас стараюсь, уж не хуже вам будет. То-то. — Федор выпил, поднялся из-за стола, пошел в свою боковушку. Остановился около двери. — И вот что... Теперь тебе все равно — раз ли, два. Не в счете дело. Давай-ка спать ложиться будем. Устал я. Время-то уж ой позднее, а?.. — Он оглянулся на нее, усмехнулся и скрылся в боковушке.
«Ах ты гад ползучий! — шевельнулось в ней. — Все ты рассчитал, даже это, — уж если раз побил наповал, так думаешь — побил насмерть?! Ну уж, нет! Спать приглашаешь... ну, я тебе посплю! Диму я не трону, сама виновата, это верно, но тебе-то я отомщу за обман, за наглую твою, мерзкую рожу! За глаза ухмылистые!..» Почти бессознательно она схватила бутылку водки, спрятала руку под столом. И вовремя. Федор уже выходил из боковушки, держа в руках две подушки.
— И правда, Федя, — игриво, телом потянулась она, — спать чего-то тянет... устала я от всего, вымоталась...
— Это ты правильно. Устала. Как не устанешь. — Он бросил подушки на диван, пошел к ней, улыбаясь, ухмыляясь. — А сегодня ты посмелей, — сказал. — Думал, ерепениться будешь. Дошло, значит... Слушайся всегда, молотком будешь...
Он подошел к ней, наклонился чуть, что он хотел сделать, чмокнуть или погладить, неизвестно, но она не дала ему, выдернула руку из-под стола и со всего маху, со всей силой, сколько было в руке, шибанула его по голове бутылкой.
— Получай!
И замерла, остановилась на секунду жизнь.
Бутылка разбилась, осколки брызнули в разные стороны, в руке у Николашки дрожало только горлышко. Обхватив голову ладонями, Федор застонал, взревел, из-под пальцев ручьями лилась кровь, из шеи тоже, видно, осколком задело и шею, кровь мешалась с водкой и капала на пол, на домотканые половики.
— Получай, паразит! — теперь уже шепотом повторила Николашка.
Федор отнял руки от головы, медленно поискал ее взглядом — нашел, мутно, издалека как будто, уставился расширившимися зрачками. Такого лица она еще ни у кого не видела — сначала желтое, потом оно посерело, потом посинело, потом налилось будто совсем черной краской.
— Убью-у! — прорычал он.
Она отпрыгнула от него, он шагнул за ней, она опрокинула ему навстречу стул, он запнулся, но устоял на месте, кровь лилась ручьями.
Он мутно посмотрел на нее, сморщился, зажав накрепко голову, пошел, покачиваясь, к умывальнику. Остановился.
— Руки марать... неохота. Сама себя удавишь. Попомни... — Он страшно сморщился, шагнул на кухню.
— Может, и удавлюсь! — крикнула она вслед. — А с тобой рассчиталась! Будешь знать, как смеяться над доверием. В другой раз поостережешься!
И выбежала из дому.
...И вот теперь Дима слушал ее. Сидел напротив и слушал. За тысячи верст ехал, чтобы услышать это. Очень его подмывало встать и ударить ее по лицу. Со всей бы силой! И — не мог. Не хватало духу. Он поднялся, слова как будто какие-то просились наружу, но так он ничего и не сказал. И вышел от нее, как пьяный... И долго, очень долго бродил по Симковску...
Теперь Дима уже не сомневался, что из всех людей, встреченных им в жизни, самый страшный человек — это Федор. Собственная боль пьянила Диму, но куда более страшная боль и отчаяние — это мысль о тех, кому еще Федор будет причинять зло. А он — будет. Обязательно. И значит...
Вот такой именно поворот мыслей случился в голове у Димы. Даша встала у него перед глазами! Они с Николашкой уже отравлены, яд в крови и разносится по жилам, проник в сердце, — но как же Даша?! Ведь она ничего, совсем ничего не подозревает, с каким человеком связала свою судьбу! Даша, которую они так берегли в бригаде, любили, охраняли, эта Даша выбрала именно Федора — и они поверили ей: раз она сделала выбор, значит, сделала правильно. Они согласились. Как же так?! А так — не знали они его до конца. И единственный человек, кто теперь знает его по-настоящему, это Дима. Федор, конечно, верил — не вернется Дима в тайгу, не сможет. Трудно правде в глаза смотреть, но еще трудней смотреть в глаза злу: духу не хватает, — на это все рассчитывал Федор. Верил: кишка тонка у Димы вернуться. Да и для чего? С Федором посчитаться? А в чем он, собственно, виноват? Нет, не с Федором тут надо рассчитываться — Даше нужно открыть глаза на Федора! Объяснить ей! Она-то ждет ребенка от него, а он, подлец, в Симковске что натворил. Она-то думает, он просто так злой вернулся, а он много чего здесь наделал, над Николашкой посмеялся и надругался, любовь походя растоптал. Даша должна знать об этом — иначе Дима сам будет предателем, еще и с Дашей что-нибудь сделает, он может, этот Федор, он все может...


В тот же день Дима купил билеты на Карт-Таг, через тридцать часов был на месте. В поселок на вертолете не полетел, а пошел пешком зимником, сразу в зимовье, в тайгу, — вот и Федор так же из отпуска возвращался. Оно быстрей получается. Как зашел в зимовье, Даша руками всплеснула: «Ой, Димка, ты ли это?! Откуда? С луны, что ли, свалился? Только в отпуск умчался, как угорелый, — и уж обратно? Ты что, перегрелся?» — «Я-то не перегрелся, — ответил он, — а вот ты слушай меня внимательно, слушай хорошенько...» Из бригады как раз никого в зимовье не было, все на лежневке, и Дима лихорадочно, словно боясь, что кто-то может войти и остановить его, начал рассказывать. Он говорил всю правду, все, что знал, и все, что передумал за эти дни, все свои муки и мысли выложил, все страдания обнажил, всю подноготную о Федоре рассказал, и по мере того как рассказывал, Даша, поначалу ошарашенная, как будто все более хладнокровно слушала его, спокойными, ледяными какими-то глазами смотрела на Диму. И когда он кончил говорить, она поднялась со скамейки, подошла к двери и сказала:
— А теперь слушай меня, Дмитрий. Не был ты у меня здесь, понял? Может, и неплохой ты парень, да щенкастый больно, щенок еще. Прилетел сюда тявкать — давай катись отсюдова! Не в обиду говорю, запомни. Жить-то тебе уже не жить здесь, сам понимаешь, а в своей жизни...
— Даша, да ты что?! Чего ты? — опешил Дима.
— ...в своей жизни сами разберемся. Спасибочки за науку! С Федором вам теперь не ходить по одной тропинке, так что мой тебе совет: уходи отсюда подобру-поздорову. Как бы чего не вышло... Не обессудь за резкость, Дмитрий!
— Даша, да ты что, в самом деле? Я же...
— Уходи, Дима, — повторила она. — Уходи, говорю тебе. Самый верный совет даю. Лучшего ничего не придумаешь...
— Да что я, трус, в конце концов?
— Не трус. Уж нету тебе здесь жизни, уходи разом. Не терзай мою душу. Сказала же — от сердца советую. Так мне надо. А слова твои помню. Не забуду. И — катись!
Что ему оставалось делать? Не поняла она его — и весь его пыл разом сгинул. Или поняла? Непонятны ее слова — то как будто объясняет что-то, а то «катись!». Но что верно, то верно, делать ему здесь больше нечего. И видеть никого не хочется. Федор? Да при чем тут Федор?.. Дима вышел из зимовья, выбрался на зимник. А теперь куда идти? Что делать? Как быть в жизни? Тоска его взяла, э-эх, тоска-а... Вот такая же тоска была на сердце, когда в институте, на третьем курсе, сказал ему один парень: «Давить вас надо, правдолюбцев! Разведете нюни — зло и тянется в вашу трясину!» Было дело, было, проголосовали в студкоме — лишить одну девчонку стипендии за пропуск лекций. «Не хочет учиться? Лишние лекции для нее? Снять стипендию! Только так бороться с такими!..» А оказалось, мать у нее болела туберкулезом, приходилось сидеть около постели... И вот такая же теперь тоска... Хочешь как лучше, а получается не поймешь что. Тоска, тоска... Куда ехать? К родителям в Куйбышев, на Волгу? Но он от них сбежал после школы — характер воспитывал. В институт поступил, учился в Симковске. Выучился. Инженером стал. В стройотрядах работал. В тайге работягой пластался. И что? Где он, характер? Тоска, тоска... Или к Николашке вернуться? Но как же им теперь? Пусть и она, и он обмануты, но как в глаза смотреть друг другу? Ведь верность в любви — она ведь не благодаря, а вопреки обстоятельствам проверяется. Верность — это вера. Что бы и кто бы тебе ни говорил, а ты веришь только ему и только ей, потому что ты любишь, а значит, только ты один и знаешь истину. Да, вопреки, вопреки обстоятельствам... а ведь Николашка... и значит... где же ее любовь, ее вера? А его любовь? И счастлива ли была его Николашка с ним? Не лишку ли он принес ей страданий, хотя и не хотел этого? Пусть лишку, но как же она могла все-таки, как могла?.. Сейчас он мучился, но уже знал, дело теперь ни в ее и ни в чьей вине, дело теперь в том, что в любви появилась боль, и боль эта — не отрицание любви, а ее часть. Любовь к Николашке все-таки выше ее вины, а может быть, дай Бог, выше даже зла, причиненного им обоим. Если что-то и может излечить их, разве не собственная их любовь? И это так, так... Но какая все-таки тоска, какая тоска... Да ведь и Николашку видеть сейчас не хочется, да и к родителям в Куйбышев ехать не хочется... но куда тогда? И что делать? Когда же становиться, наконец, самим собой? И где оно, то настоящее, главное, что с такой силой ему всегда хотелось найти и что с таким упорством всякий раз ускользает от него?



Глава десятая

Утром последнего дня доделывали, что не успели сделать, давались последние распоряжения, указания. Но постепенно надвигалось э т о... Суровей, строже становились лица людей, окруживших Дашу. У самого изголовья сидели Аникеевна, Федор, Люся с Аннулей на коленях. С другой стороны, напротив, — Коля, Андрюха Ке-Ке, Леша Ушатый, начальство. Лицо у Даши слегка изменилось — стало строже, серьезней, как будто чуть нахмурилась она. Но печать разрушения еще не коснулась лица, по-прежнему было оно чистым и светлым. Совершенно как живая была Даша на лицо.
— О-о-ой, Дашенька-а... да встань, встань, милая на-а-аша... да взгляни ты на нас... да послушай, о чем просим... Ой, Дашенька, да хорошая ты наша, да золотая наша-а-а... — плакала Аникеевна, — да что же сделали мы тебе, чем обидели, мила-ая... чем, че-е-ем обидели-и-и... за что рассердилась на нас, не спросила на-а-ас... ушла на веки в-в... в-веч-ны-я-а-а?.. Ой, о-о-ой, Дашенька, о-о-ой, за что?..
И плач, плач накрывал комнату. Все плакали; не чувствуешь себя, ничего не понимаешь, слезы так и брызжут из глаз. И только сама Даша была спокойна, и так же чуть в улыбке, казалось, приподнялись уголки ее губ.
И как бы вместе с Аникеевной, но и отдельно от нее, чуть раскачиваясь, причитает Люся, послушает-послушает мать, а потом вдруг свои слова вырываются, и плачет Люся не как мать, а быстро, скороговоркой, задыхается:
— Говорила мне-е: «Люсенька, отдохнуть хочется», — ой, милая, отдохнуть хотелось тебе-е... «Вот поеду, говоришь, найду девчонок родных, детдомовских...» Ой, сиротинушка ты наша бедная, ой, Дашенька, бедная-а-я... повидать хотелось тебе девочек. «Соберемся, говоришь, да на море-моречко... посмотрим чудеса, ой, чудеса-а-а... а то все в тайге, все туточки-и...» Прости ты нас, прости, Да-а-аша, не смогли уберечь тебя, ой, не смогли... Забрала тебя к себе смерть-смертушка, смерть поганая-а-а, смерть-злыдня-а-а...
И снова общий плач накрывал комнату, и без конца плач. Андрюха плачет навзрыд: «Даша, Даша, Даша, Даша-а-а...» Леша Ушатый как будто окаменел, не понимает ничего, отупел, смотрит в лицо Даши — не понимает, нет, не может понять... Коля плачет тихо, осторожно, слезы катятся по щекам. «Что ж за жизнь за такая — думаем, мечемся, ругаемся, с Люськой день и ночь грыземся, а придет вот так... что же это... к чему... зачем?..» Аннуля плачет жалостливо, испуганно, жмется к Люсе.
— Ой, родненькая ты наша... Да Дашенька, да родная ты наша, да голубая наша... да наше сердеченько-о... Ой, Дашенька, да пошто такие мысли черные к тебе прокралися-а, ой, золотко, пошто?.. Да зачем же судьба придумала такое, зачем не уберегла, зачем не остановила... как не поняла она, — много сиротской доли уж тебе досталося, ой, велико досталося, голубой нашей...
И опять плач, и бесконечно плач — дрожат стены от людского рыдания.
А когда пришло время и гроб подняли, хотели выносить из дома, Аникеевна упала на гроб, не пускала, не давала выносить, и бился из нее крик, пытались оторвать Аникеевну, а она лишь судорожней хваталась за него. Но понесли. Комната поплыла, перекосились стены. И как только выплыл гроб на крыльцо, ударил первый затяжной аккорд: а-а-а, а-а-а, а-а-ах, ах, а-а-а, а-а-а, а-а-ах, ах... — плакал духовой оркестр. И тут людской плач вместе с этими первыми, переворачивающими душу аккордами поднялся к высшему своему пределу, — казалось, сам воздух плакал, и стонал, и бился в крике. Те, кто выходил из дому, теснили стоявших во дворе, люди толпились вдоль забора, в воротах, за воротами, на улице. Федор двумя руками вцепился в локоть Аникеевны, ноги не шли. Не шли ноги и у Аникеевны, с крыльца она повалилась без сил, лишь народ не дал упасть. Начали их поддерживать — Федора слева, Аникеевну справа. И сами они держались друг за друга. Постепенно процессия выровнялась, впереди попарно несли венки, плыла крышка гроба, за ней с полотенцами через плечо и шею четверо мужчин, меняемые время от времени другими, несли Дашу... Аникеевна, Федор, Люся с Аннулей, Коля, Андрюха Ке-Ке, Леша Ушатый, старуха-соседка шли следом, за ними все остальные — друзья, знакомые, соседи, потом уж все, кто захотел проводить Дашу в последний путь. Памятник везли на бортовой машине. Замыкал процессию духовой оркестр.
День стоял солнечный, сухой и теплый; отовсюду летел под ноги желтый лист, еще не посеревший и не почерневший, а золотистый, прозрачный от солнечного света. Летят и летят листья, желтый струящийся свет, синяя дымка у горизонта, а над головой, перепутав осень с весной, яростно чирикают воробьи...
Процессия сворачивает в проулок, ведущий к кладбищу. У самого кладбища Аникеевна вдруг упирается ногами, не хочет идти: «Нет... нет... Федор, Федя, да куда же это они несут ее, куда?! Не отдавай, не пускай...» Она так упирается, что трудно сдвинуть ее с места. Но шаг, еще шаг, еще... Дашу уже проносят через ворота. Федор, склонив голову, идет как бы наперекор самому себе, упирается и идет. «Аникеевна, Аник... пошли, пошли... идем...» Ничего никто из них не понимает. Туман, и слезы, и стон, и плач. Дашу несут между могил и памятников, по узкой тропе, — неудобно, трудно...
Когда они подходят, замыкается круг; глубокое дно могилы, поперечные доски, веревки, свежая высокая земля. Еще лежит перед ними Даша, есть еще минуты и секунды, чтобы не прощаться с ней, не отдавать, не пускать. Как подкошенная, падает к ней Аникеевна: «Даша, Дашенька, да что же это, милая-а... что же ты наделала... как прощаться с тобой, Господи-и... как, Господи-и?..» Федор, как в заклятье, повторял одно: «Даша, Даша, Даша, прости, прости...» Федор наклоняется совсем близко, кто-то мешает ему, двадцатым сознанием Федор понимает — Люся, тоже склонилась, попрощаться, поцеловать Дашу: «Прощай! Прощай, Дашенька...» Федор наклоняется, в последний раз находит ее губы, целует их долго, в последний раз, никогда больше, никогда, жестокий, бесценный последний раз... Поднимается, все плывет... вдруг что-то резкое, едкое... Мотает головой: м-м-м-м... смотрит — соседка-старушка сует под нос нашатырный спирт, — прощай, прощай, Даша!
Первый желтый лист падает на могилу. Прощай...



Глава одиннадцатая

...Нет, не потому она прогнала Диму, что возненавидела его; просто плохо ей стало, не хотела, чтоб свидетели были у ее горя. Сказал свое — ну и катись, а ей одной побыть надо...
Но лишь только осталась одна, так поняла — нет, не может она вот так сиднем сидеть в зимовье, удушье в горле сдерживать. Двигаться надо, делать что-то! И хотя она думала — «что-то», она знала, чувствовала, к чему исподволь готовится ее душа... Не то что тоска, не то что горечь или горе были под сердцем — хуже было: озарение какое-то случилось с ней, правда какая-то терзала, прям-таки пронзала душу. Душно ей было... А ведь как будто предчувствовала плохое, видела — не такой какой-то вернулся Федор, не в себе, — да отмахнула тревогу: мало ли что, вон он как обрадовался, когда она сказала ему... А все ж таки было в Федоре что-то вороватое, скрытное, это она заметила, недаром в глаза ей боялся глядеть, когда из отпуска в тайгу вернулся... Да не в этом во всем дело! Не в этом... Другое тут... не взгляды, не слова, не ошибки... совсем другое. Тут жизнь целая, поворот крутой, судьба... Она еще не понимала себя до конца, но то физическое отвращение, которое все разрасталось и разрасталось в ней, — это ведь было чувство гадливости ко всему тому, что еще совсем недавно было всей ее жизнью, всем смыслом ее самой, сущностью ее надежд, болей и переживаний. И это чувство гадливости было действенным ощущением, требовало освобождения от себя, гнало ее куда-то, подталкивало к поступку. И хотя опять же гнало «куда-то», но она-то знала про себя, что за решение такое — смутное, бессознательное — вызревало под сердцем, будто льдинка там колко и остро подтаивала — то теплом обдаст, то острым холодным ознобом. И все, что она делала сейчас, прежде чем выйти из зимовья, она делала наполовину машинально: сваренный борщ поставила под лавку у окна, укрыла кастрюлю поплотней фуфайкой, компот выставила к порогу — к холодку, к сквозняку, а тушенную с мясом картошку оставила на печурке, в тепле, на железном приполочке. Огляделась, осмотрелась Даша — ничего, все в порядке, не на разбой бросает зимовье, да и вообще не бросает, с чего она взяла?.. Налила в жбан холодной паренки — свекольничьего свежего кваску, прихватила банку поллитровую и вышла наконец из зимовья. Бригада работала недалеко, на лежневке — без лежневки на просеке нет жизни, это, считай, от зимника верных полтора километра, а им нужна на котловане щебенка, балласт, блоки — без лежневки от зимника ни подъехать никак, ни подвезти ничего. Это у них часто так: надо дело главное делать, трубу монтировать, а им приходится самим дорогу мостить. А что поделаешь? Ничего не поделаешь. Когда она добралась до места, работа кипела вовсю. Она постояла в сторонке, приглядываясь к ним, словно еще не решаясь подойти. Федор как Федор, ничего себе, работает, старается. «Дружба» в его руках приплясывает, врезается в сосняк, летят по сторонам брызги. Смотришь — одна сосна готова, раскряжевана. А там следующая, и еще, и еще... Тут же, с ходу, под бревно подкладывают пару лесин и, если идет, ногами спихивают его вниз, а если нет, то сам ли Коля или, может, Андрюха, это уж как там получится, под бревнышко — вагу и — раз-два, гоп-па! — покатилось бревнышко под горку... А потом подвернули его, чуть подправили, и-и-ап только! — глядишь, раскряжеванное и уложенное, посматривает бревнышко со своей высотки. Ревет «Дружба», одно за другим, как игрушка, набегает бревно на бревно, смотришь — уже нормальная горка, и как раз оттуда, от самой лежневки, выворачивает на трелевочнике Леша Ушатый, ас трелевочного дела, подгонит трактор — только хруст, да стон, да ветки в стороны летят. Андрюха подхватывает трос, а там — о-оппа-а! — протащили трос под бревнами, перекинули поверху, чокер в петлю — закрепили узел, Леша уже газ дает, вздрогнул трос, зашелестел змеисто по лесине, натянулся, как струна, Леша — рычагом вперед, загудел трос, затянутой своей петлей подхватил, как пушинку, гору раскряжеванного леса и взгромоздил на серебряную от стертости, широченную лапоть-лопату.
— Пошел! — машет рукой Коля.
Взревел трелевочник, повертел носом влево-вправо, испробовал свою силу, дернул с места и — пошел-поволок новую порцию леса. Вырвавшись из тайги на просеку, подминая под себя валежник, коряги и вывороченные с корнем пни, трелевочник круто разворачивается и несется к лежневке. Заметив Дашу, Леша, лихо, под сто восемьдесят, крутанув трелевочник, сбрасывает газ, и расчокерованные бревна по одному, да по два, да по три скатываются в хлябь и жижу, исчезая там, как в прорве.
— Братва, а кто у нас на горизонте-то?! — закричал вдруг Андрюха. — Гляди-ка, Даша с кваском, с обещанным туеском!
Мужики засмеялись. Подошли к Даше, разгоряченные, потные.
— А ну-к, давай, Дашуня, испробуем пареночки! Как она по-уральски делается!
И снова смех; если что, всегда вот подсмеивались над ней — уральская она, свойская. А она улыбается им как можно спокойней, как обычно, только сбоку за Федором приглядывает: не то что мрачный или недовольный, наоборот — легкий на улыбку, прямо добряк мужик сегодня. Но друг на друга они редко впрямую смотрят — так уж пошло у них, при людях не надо. Попили мужики кваску, перекинулись словцом-другим — и айда снова работать. Даша только Колю за локоть чуть задержала, притронулась так легонько:
— Кольша, обед готов там, не тяните...
— А? Обед-то? Счас, Дашуня, метров двадцать намостим еще, а потом и...
— Я там все приготовила. Борщ под лавкой, увидите. Сама-то я, Кольша, в поселок схожу.
— В поселок?! Да ты чего? В даль такую среди недели?!
— Надо мне, Кольша, понимаешь... По-женскому...
— А-а... — смутился понимающе Коля. — Ну, раз так... А ты ничо, дойдешь?
— Будто не ходила. Ты, Коль, того... может, и завтра я... к послезавтрему постараюсь... — Она и вправду думала, дня два ей хватит.
— Ну, раз надо, значит, надо... Ребятам что сказать?
— Скажи, послал, мол. Придумаешь...
— Даш, а ты... — помялся Коля, — ты ничего... плохого там или чего... Смотри, Даша!
— Коля, не надо было бы — не просила.
— Ну-ну, иди, не беспокойся. Привет там моим.
— Ладно, передам. — И она пошла.
Хороший все же мужик Коля. Иной раз крепко она завидовала Люсе, хоть и ругались они, Коля с Люсей, смертно. Но забери у Люси мужа, жизнь для нее яблочком обернется, через которое прошла-пропела пуля: было яблочко — сердцевина жизни, осталась пустота — сквозная рана. Таких мужиков беречь надо — у них в жизни свой, особый интерес, а до баб им дела — только до родных, до единственных, другие для них будто не существуют.
Даша выбралась на зимник; над головой, как всегда, кворхал враждебно-угрожающе бекас... Вот прошла мосток, где в придорожной мшистой хляби не раз замечали они мишкины следы. Самого-то она ни разу еще не видела, живого чтоб в тайге, — да всякое бывает. Временами вдруг накатывало ощущение, что вот так идешь-идешь по бесконечной таежной дороге, а из лесу, во-о-он из-за того кедрача, выйдет навстречу медведь, взревет устрашающе, поднимет кверху передние лапы и засучит ими по воздуху, как по барабану. А что, не раз и не два показывали ей ребята огромные медвежьи следы и долго внушали, посмеиваясь, что это вот, Дашуня, это, мол, мишкины следы, а уж если встретишься ему на пути, ну, тут держись... Видишь, мол, рядом еще след, это лось на водопой шел, на Колпашный ручей, ну, медведь, и не будь дураком, за лосем почапал, лосятина-то для медведя отменно хороша, как, скажем, для баб птичье молоко или как папиросочка для мужика после сытного обеда, закуришь так, засмолишь цигарочку, хоро-шо-о... ну, или уж для пущего сравнения как стопочка после бани, когда, бывает, выберешься из зимовья, из тайги-то, да в баньку, на жаркий тесовый приполочек, и ну веничком тебя хлестать ребята, кра-сота-а!.. И хоть жутко Даше думать о медведях, но все же легче на душе, когда вдруг вспомнятся ребята из бригады, слова их, лица...
Да, разные у них в бригаде мужики. А с Федором — с тем совсем получилось наособицу... Чем он ее взял? В том-то и дело, ничем он не брал, не было у него такого, чтобы он за ней хотя бы приглядывал-присматривал. Само собой как будто получилось. Но она-то знала, верила — не само собой. Нет. Сердце это у нее такое оказалось. Сердце, оно всегда и подводило, и выручало ее. То ли собственное детство сиротское, то ли особая ее жалостливость, но она всегда сердцем угадывала, какому человеку как живется, какому совсем невмоготу, какому оно еще терпится-можется. А уж если кому особая доля, особая горечь, она прям-таки заболевала за человека. Федор поначалу нелюдимым в бригаде был, сторонился всех, озлобленным казался. Вдруг, ни с того ни с сего, злобой пышет, мат-перемат и еще раз мат, такие все и сякие... А человек — он каждый гордый, не до того всем, чтоб в чужой душе копаться, раз она гнилая и злобная. Особо всех злило, когда он такой ни с того ни с сего. Причины нет, а он злобствует. Решили — характер такой. Плюнули. А она-то чувствовала — не то тут что-то. Не то главное, что Федор злобствует и злорадствует, а то, что давит его что-то, мучает, что хуже ему, может быть, всех других людей, да только он виду не подает, злостью, как броней, отгородился. Это иногда бывает: обидят человека в молодости ни за что, он потом на всю жизнь веру в добро теряет, озлобляется; там уж после не разберешь, сам ли волком сделался, или тебя им сделали. Тут душа на душу не приходится — один все пройдет, выйдет человеком, другой надломится — и нет человека. Одна видимость только, а внутри голо и злобно. Вот таким ей показался Федор. И что ты с собой поделаешь? — потянулось к нему Дашино жалостливое сердце. Сама мало ли горя мыкала, отец погиб, мать после войны от туберкулеза сгорела, детство и юность на детдом пришлись — годы не мед, но уж такая в них сладость-горечь, что до сих пор сердце сжимается от жалости и гордости, что хоть было тяжело, не по плечу ноша скроена, но и эта ноша оказалась под стать, не придавила к земле, не озлобила. Сколько они об этом с девчонками говорили: не материны мы, не отцовы, но будем на земле живы, как живу быть должно — добрыми и честными. Ни себя не предадим, ни другого, иначе судьба наша как лазейка для зла: нам плохо было — получите за это счет. А счет предъявлять некому, разве только войне...
Шла сейчас Даша, думала об этом, горечь закипала на сердце, обида...
Вот так и получилось: если кому плохо, она к тому тянется, поделать с собой ничего не может. А что в ней такое чувство жило — не жалеть себя, коли другому еще хуже, это правда, да какая еще правда! Она как будто жила и только думала: кого бы это по-настоящему пожалеть, кому плохо-то на свете, где он, куда спрятался? Она, может, и полюбить-то могла только такого, кому страдание досталось или немилость судьбы. Такая вот потребность душевная была. И вот для всех Федор не мил и не добр, а ей особое в нем видится. Посматривает на него, приглядывает за ним, и кусок получше ему в обед, и рубашку половчей погладит, и кваском его первого попоит. Будь бы по-иному, они бы всей бригадой разом Федора отшили, а то сама она. Даше они доверяли. Она поначалу, правда, тоже трудно с людьми сходится, как бы не совсем доверяет им, люди — они на улыбку да на слова всякие куда как горазды, а что за улыбкой стоит? Ну а как присмотрится, притрется малость — не Даша, а золотая душа становится. Вот и была в бригаде растерянность: жалко им было Дашу, такое сердце, а тянется к Федору. Да что сделаешь? Дашину волю бригада уважала...
И вот было потом самое трудное, когда и Федор откликнулся на ее жалостливость. Он не знал еще, что это именно жалостливость у нее была, а то плюнул бы трижды да подошвой растер плевок, — он думал, чем-то другим ее взял: каждый ведь, хоть крив да кос, думает о себе как об особенном каком, не то, так это — разгляди, мол, только; много, конечно, каждый о себе думает... Ну и вот, как началось у них, трудно им пришлось. До этого в бригаде все ясно было: два мира, пять мужиков — Коля, Дима, Медведь, Федор, Андрюха, а второй мир — Даша; особые отношения, особые два лагеря, в чем-то родные и близкие, а в чем-то — как за китайской стеной.
Был у Даши свой закуток, неприкосновенная земля, и никто не имел права ступать на эту землю, тем более предъявлять на нее права. Немало они уже жили в тайгах да зимовьях, немало видели всякого, но золотое таежное правило знали твердо: женщина, если она есть в бригаде, должна быть ничья. Иначе начинаются раздоры, вражда, зависть и из родной бригада превращается во враждующую. Недаром так часто встречается в тайгах поразительное отношение к женщине — по-братски опекают, берегут, охраняют ее независимость, свободу. Свобода эта нужна всем. И когда Даша с Федором первыми нарушили золотое правило, смятение, как туча, нависло над зимовьем. Нельзя было этого делать, а они сделали, — как быть теперь? Был бы виноват один Федор, все бы понятно, но Даша... Смотрят они, а Даша хоть бы что, не потерянная, не унылая, наоборот, глаза лучатся, улыбка добрая. Что делать? Решили негласно — ладно, пускай делают как знают, дело, в конце концов, Дашино и только ее. Так она сама без всяких усилий отстояла свое право любить и жалеть Федора. И только потому, что Даша — это Даша, сошло им с рук.
Любовь поначалу была горячая, потом Федор то остывал, то загорался заново, а то вдруг снова вспыхивали в нем злоба и раздражение. Она уже многое знала о нем — о родителях, о доме в Симковске, который достался Федору после их смерти и в котором он не мог жить один; не знала только, отчего он бродил-ездил по белу свету, как неприкаянный, — и плотником был, и грузчиком, и шофером, и лес сплавлял, и нефть искал под Сургутом, и все-то ему не то, не так, гонит куда-то мутная сила, сверлит душу тоска. И когда однажды признался ей, верней, не признался, а просто сказал, — чего ему признаваться, он ни в чем не виноват! — что служил на флоте и случилась там с ним одна беда, ну и, мол, то, и другое, и третье, то есть не то что он сожалел там, переживал из-за этого, просто, мол, факт есть факт, а она знать должна, мало ли, вдруг надеяться на него будет, дети, мол, пойдут, а он вот такой, какой есть, — никакой, конечно, не прокаженный, а все ж таки вот так...
А она, когда услышала от него об этом, не то что испугалась, нет, пуще прежнего пожалела его, теперь вдвойне пожалела, потому что узнала, наконец, какая такая тоска точила его душу. Оттого и озлобленность, думала она, оттого и вражда ко всем, как вспышка, — а как же, вы, мол, такие, ну а я, мол, этакий, и плевать я на вас хотел, на все ваши слова и косые взгляды. И так она теперь обостренно почувствовала его правду. И знала: не тогда, не раньше, когда еще не догадывалась ни о чем, она была вместе с ним в нелегком его пути, — а сейчас, вот с этой минуты, с этого признания. Одному плохо, но гораздо хуже понимать, что быть тебе одному всегда. И она вдруг услышала в себе такой избыток любви к нему, а точнее — все-таки жалости, что уже не сомневалась: ни он теперь, ни она не одиноки, они — вместе, они — вдвоем, и, кроме того, каким-то сложнейшим женским чутьем глубоко уверовала, что жалость ее так сильна и так искрення, что не может не вознаградить их — любовь преодолеет все, все преграды и все причины, и когда-нибудь судьба вознаградит их, подарит продолжение — сына или дочь, это уже неважно. Наивность ли это ее была или необходимый сердцу самообман, не было для нее такого вопроса, главное — она успокоенно и глубоко верила, что все будет хорошо. Федор-то, конечно, не совсем понял ее, не так понял — думал: мало ли всяких баб взбалмошных бывает... поначалу они все такие — ничего им не надо, а потом подавай им все. Не понял, не такая она, как другие, не так говорит и думает; другие говорили: ничего, ничего, Федя, поживем — посмотрим, а она, одна она думала: ничего, Федя, не тужи, поживем — тоже родим, мало ли кто что говорит, а у меня чутье, жажда горит родить тебе, сделать тебя счастливым, сделать, чтобы как у всех душа у тебя была — со светом в горнице.
Эх, Федор, Федор, думала она теперь горько-отравленно, идя по дороге. Так ты ничего и не понял. Верно люди говорят: сколько волка ни корми, он в лес смотрит. Сколько ни отдала ему себя — только во зло вышло, только чтоб посмеяться над ее верой-надеждой бабьей. Дурак ты, дурак...
Даша уже подходила к поселку; он лежал в низине меж гор, сплошь покрытых кедром, лиственницей и сосной. Слева серовато змеилась Таюра с редкими ребятишками-рыбаками по берегу. Да, Таюра... давно ли была ночь, баня, Валентиново зимовье... недавно, а кажется теперь — целая вечность прошла. И ведь не то обидно и больно, не оттого такое гадливое ощущение, что он Димину любовь растоптал, совсем не оттого, нет... а оттого, что ему все равно, Даша, Николашка или вообще любая баба. Значит, она, Даша, не святая для него, не единственная, не самая родная, не та, ради которой можно перестать злобствовать и жалить людей. Пускай ты в горе, пускай плохо тебе, но оставайся человеком, пусть даже умираешь, но умри не жаля, не скуля, тем более — не разрушая чужого счастья. А если к тому же ты и не умираешь, а живешь, хотя бы и сложно, почти безнадежно, — живи вдвойне достойно: горе высветляет силу человека, а сила всегда украшает его.
Она-то думала: она вытащила Федора из болота, а оказывается, это он затягивал ее в свое болото. Оттого теперь и гадко на душе, оттого и брезгливое такое ощущение, что плод Федоров носишь под сердцем. Думала — ты единственная, одна жалеешь и понимаешь его, а Федору это что ночь среди бела дня: кругом светло и ярко, а ему все равно не видать не зги. Ей одно бы сейчас — поскорей освободиться; лишь бы вот Коля не сболтнул чего, а то прибежит еще Федор, начнет комедию разыгрывать...
И когда прибежала она домой, то была уже как в огне — поскорей бы все сделать, да и разом покончить на этом. Разорвать узел. Аникеевны дома не было, к соседке-старушке ушла, как обычно, Аннуля в садике, Люся в магазине, на работе, — очень кстати сошлось. Что и как делать, она знала хорошо, не раз предупреждали на курсах — вливания запрещены, ни в коем случае нельзя, а теперь вот такой случай — как раз можно, чтоб поскорей, лишь бы только не в больницу, лишь бы не оттягивать...
Приготовила Даша все, очень торопясь. И не знала еще, ни сном, ни духом не ведала, что завтра пожалеет о сделанном — остро, до смертной тоски. При чем тут ребенок, будет думать она, если даже и оказался Федор чужим?! Ребенок никогда не виноват, а его только за то, что они сами погрязли в своих грехах, умерщвляют, убивают заживо, — да разве мыслимо это? Как могла она сделать такое?! Утром волна ненависти к Федору схлынет в ней, поубавится в своей силе, и она уже будет думать не о нем, а о ребенке, с которым она расправилась так жестоко. И бездумность, с которой она совершила уже свое собственное зло, начнет терзать ее душу: ненависть схлынет, но беспощадность ненависти потрясет ее. Убила своего ребенка! А ведь надо было просто уехать куда-нибудь, спрятаться от всех, от Федора убежать, раз уж нет сил по-своему посчитаться с ним — да и как с ним посчитаешься? — а она... ребенка... своего... сама... Да зачем же?! Ведь это ее ребенок, а не его, при чем тут Федор? Что за наваждение случилось вчера? Что за путаница в душе произошла? И тоска, смертная тоска схватит ее, спутает по рукам и ногам — ни делать ничего не захочется, ни работать, ни разговаривать, ни есть, ни пить. Такое начнется с ней, что Аникеевна не на шутку испугается за нее, как бы не померла с тоски девка, — и вот Федор даже за травами поедет... За травами! Да в другое время просто смешно было бы представить такое, а тут — правда это, будет так, будет...
Она сделала, что хотела сделать, и не только не думала о возможных завтрашних терзаниях, но даже и представить на минуту, на секунду не могла, что у этого ее важнейшего поступка в жизни будет огромная, вообще ни с чем не сравнимая цена. Она не знала, не предчувствовала и не предполагала, что не ребенок, не тоска, не ненависть к Федору, а собственная ее жизнь будет платой за то, что она привыкла считать своим счастьем, — платой за любовь, за жалостливое сердце, за сострадание, за добро, за трудную науку верить в человека.
Ничего этого она не знала...





Из книги "Встречи-расставания". Изд-во "Голос-Пресс", 2007


Рецензии