Твист. Рассказ

Александр Миронов.

     Тимофей Корпак вернулся в родное село. Внешне он был таким же, как и до войны: высоким, плечистым, сильным, но поседевшим и с дышащей ямой над правым глазом – пролом черепа – отчего глаз при волнении воспалялся, багровел, контрастно выделяясь на лице.
     – Вот здесь, – остановилась старуха Марфа, указав палкой на едва заметный бугорок, и вздохнула.
Могучие плечи солдата поникли, и каменные желваки застыли на скулах. Соседка поднесла конец старенького платка к губам, глядя на него сочувствующе, и, пришамкивая беззубым ртом, говорила:
     – Свирька Гурко пристрелил её. На сносях уж была. Шла по воду, а он с ихними ахфицерами ей навстречу. Сказал им, што она учителка и што мужик у ей партейный. Они ему: гут, гут. Тот, антихрист, возьми, да и пульни ей прямо в живот. Ох, и мучилась... Убил бы сразу, так нет, покуражился. Павушка ему перед смертью сказала, что ты за неё отомстишь...
     – Отомщу, бабушка.
     – Эх-хе. Ихде ж ты ево теперь сыщешь, милок? Умёлся вместе с фрицугами. Поди, в Хермании сховался.
     – Такую нечисть они с собой не возьмут. В Союзе он. Мать должна знать. Или будет знать, даст ей весточку. Жива она?
     – Анисья-то? Што с ней станет? Ни голода, ни холода не знавала.
     Над распадком стояло солнце. Поля цвели разнотравьем, среди которых чернели ещё неубранные орудия, танки. Село, некогда цветущее, утопавшее в садах, теперь было обугленное, нежилое, изрытое воронками. И как бы солнце весело не светило, оно не могло скрыть грустной картины послевоенного разорения, бедности и разрухи.
     – Что же не с людьми похоронили?
     – Так никак нельзя было. Никого не подпускали. Да и боялись мы идтить к ней. Ночью, уж мёртвую, утащили сюда, тут и прикопали.
     Солдат понимающе кивал головой, не стесняясь скупых слёз.
     Бывший армейский разведчик, Тимофей Семенович Корпак, Герой Советского Союза, остался в родном селе на Смоленщине, возглавил колхоз и приступил к восстановлению разрушенного войной хозяйства.

* * *

     Из Березовки в Сураново, что находятся в южных районах Кемеровской области, ехали на председательской одноосной бричке Мирон Прокопович Суранов и Иван Гуськов. Поскольку Мирону Прокоповичу нужно было проезжать деревню Тёплую, он и прихватил в Березовке попутчика.
     Иван, или по-деревенски – Гусь, был человеком разговорчивым, и так как ехать не ближний свет, почти восемь вёрст, то такой попутчик оказался кстати. И рассказчик он своеобразный, не болтливый, но если поднималась какая тема, то "обсасывал" её со всех сторон, доходил до самого "донышка". Поэтому с ним в дороге не было скучно, и Мирон Прокопьевич много чего узнал из жизни соседей. И когда он спросил о Гуркове:
     – Так что там со Степаном-то вышло?
     Гусь с удивлением повернул к нему голову на длинной шее и сам спросил, как крякнул:
     – А ты чо, не в курсе разе?
     – Да так, в общих чертах.
     Гусь достал пачку с папиросами, одну папиросу подал председателю, другую сунул себе в рот. Закурили.
     – Тут, знашь, Мирон Прокопыч, в двух слова не перескажешь.
     – А куда нам торопиться? Дорога дальняя, говори да говори.
     – Ну, ты Гуркова-то знашь?
     – Конечно. Не раз встречались по-соседски. Да и в районе, на районных собраниях, партийных, да и в райкоме партии на докладах. Встречались, как же. Ничего мужик, толковый.
     – Толковый-то, толковый… Да бедовый, змея его уродила...
     Гусь помолчал, как бы собираясь с духом, с мыслями, потом сказал:
     – Ну, так слухай, да не сбивай. У меня от этого мысля становится корявой.
     – Хорошо, не буду.
     – Начну-ка я с самого изначала. Ты не знашь, как он у нас оказался?.. – начал свой рассказ Гусь. – Дык его это, сам Михаил Иванович наш, Вымятнин, привёз. Это когда возвращался с фронта домой. Он, вишь ли, по доброте душевной накупил три чемодана и вещмешок подарочного барахлишка и маялся с ними на станции Тайга, что у нас тут на перепутье между Москвой, Владивостоком и Томском. Война кончилась, мужик на радостях домой едет, ну и как тут родных не порадовать гостинцем. А родни у него, почитай, вся наша деревня Тёплая. Я и то ему племянником довожусь. Правда, троюродным, все одно ж родня. А тут одних только детей, не считая своих троих, десятков ...надцать наберётся. Взрослых – на пальцах не перечтёшь. Так что каждый чемодан с игрушками да со сладостями, с подарками по пуду, а то и боле будет. Солдаты, ехавшие с ним по пути домой, подмогли выгрузиться из эшелона, а дальше – как знаешь. Связал себя ими, не хуже пут. Тут, говорит, надо билеты брать до разъезда Сураново, да на Томскую ветку перебираться, ан, не отойти. Одно понесёшь ты, другое кто-то, да не к твоим воротам. Хоть бы знакомых, кого встретить?..
     Стоит наш Михал Иваныч на перроне привокзальном, думу думает: как бы это сноровиться, да как бы ухитриться? Тут видит, сержант сидит на скамейке, смотрит задумчиво под ноги и будто бы никуда не торопится. Так Михал Иваныч тут к нему и подкатывает.
     – Здорово были, служивый!
     Тот:
     – Здравия желаю!
     Сержант сутуловатый, на вид крепкий, говорит, мужичок, да ещё при двух медалях – бывалый вояка. Ну, а нашему Михайлу Ивановичу перед ним тоже краснеть не приходится: выше него ростом, взгляд, сам знашь, всегда живой, приветливый, да и грудь в немалых наградах и на плечах офицерские звезды – лейтенант и притом старшой.
     Разговор меж фронтовиками известный: откуда, где воевал и так далее. Когда же речь зашла – кто и куда направляется? – сержант посмурнел.
     – Родом из Смоленщины, говорит, да немила мне родная сторона. Родителей, жену фашисты подчистили, и подался я, куда глаза глядят. Вот и прикатил в Сибирь. Возьмёшь с собой, так и с тобой пойду, приказывай.
     От такой милой навязчивости Михал Иваныча чуть слеза не прошибла. К горю-то чужому мы, тёплинцы, завсегда чуткие. Порой и про свои болячки забываем. Так что Михал Иваныч был вдвойне рад: человеку пособит и тот, ненароком, ему подмогнёт.
Вечером, когда с полей возвращались колхозники домой, им повстречалась подвода, гружённая вещами, мужичок-возница нанятый на разъезде Сураново за приличный куш и два бравых воина. Михайла-то Ивановича мы сразу признали и с радостью. Другой как будто – ненашенский.
     В тот же вечер у Вымятнинских ворот была настоящая ярмарка. Сбежались все: и кто хотел увидеть вернувшихся с фронта, и кто желал получить даровые подарки. В одночасье Михал Иваныч остался при пустых чемоданах и при своих интересах. Но зато гуляла Тёплая от души и всем миром. Вот так и появился, застолбился в нашей деревеньке Степан Данилович Гурков. Стал жить да поживать и в меру сил трудиться. Смекалистый, а потому пришёлся колхозу ко двору, и в тот же год был введён в правление, где занял место скромное, но уважаемое – учётчика. А поскольку был он человеком партейным, то и тут ему была оказана знатная честь – предложили в секретари парторганизации. Но Степан Данилыч оказался человеком скромным и от столь высокого поста себя отговорил; дескать, он человек тут новый и на первых порах ему не помешает и в замах походить.
     Не женился он долго. Немало находилось ему невест: и вдов, и незамужних девок. Но горе, тисками сжавшее сердце солдата, никак не позволяло решиться на повторный брак. И только, когда Михал Иваныч, уже будучи в должности председателя колхоза, сам взялся за сватовство, подтаял в душе Степан Данилыча ледок. Не стал супротивиться другу. Всем колхозом срубили Гурковым дом пятистенок, помогли обзавестись домашностью, скотиной. За что Степан Данилович и его молодая жена Фая были душевно благодарны народу и исправно трудились, выплачивая колхозу ссуженную им сумму. Да и у самого Степана Данилыча, похоже, кое-какие деньжата водились. Может, что с войны подкопил? Так что, домик им не в тягость обошёлся.Потом у них появились детки: Игнат, Анисья, Иван и Маняша. Дети, хоть и не цветы, а при достатке, да при родительском догляде растут как васильки на пшенишном поле. Посмотреть на них со стороны – одно удовольствие.
     Степан Данилович редко выезжал из Тёплой. Да и куда? Были бы где родные. Правда, Фаина Михайловна как-то заикнулась, дескать, может, съездим к тебе, Стёпа, на родину? Так Степан Данилыч аж в лице сменился. Фая язычок раз и прикусила – зачем разворошила человеку рану? Прости, Стёпушка, не подумала…
     Но раз в год или в два он всё же выезжал в раён, а то в область, может и ещё куда слетает, ведь дела бывают и дальше родной поскотины забрасывают, страна-то необъятная. Поотсутствует с недельку, а то и две, и домой возвертается. Подарков разных, бывало, понавезёт, гостинцев: радуйтесь детки, радуйся жинка. Семьянин, куда с добром. Да и умел жить, не чета нам, Мирон Прокопович.
     Пожалуй, в их дворе у первых появился мотоцикл, не говоря уж про радио. Телевизор, во-о-от с такусеньким экранчиком, как зеркальце на сундучку, – тоже у них. Первое время им от ребятни отбоя не было – диковинка, кино на дому! А этот самый, который рокен-роль, шейк, твист мотает, магнитофон, тоже из их двора первым заголосил. Диковинные вещи чёрте знат, откуда и доставал, на что покупал. Всё через них до нас доходило, вся цибилизация. Если бы не Гурковы, так бы и была наша деревня темней сеней.
     Степана Даниловича всякий встречает с почтением. Со всяким он может побеседовать, присоветовать, обнадёжить. И всё за так просто, из уважения значит. Но пьяных сильно не уважал. Ну, просто не перенашивал лютой нетерпимостью. Как завидит, что кто-то, да не дай Бог, в рабочее время, в страду в особенности, пьяный по деревне шатается – не сдобровать. Как хватит за шиворот и давай под бока ширять, у бедолаги аж пена изо рта, а то, бывает, и красная. Умело бьёт, с понятием, и молча. На себе раз прочувствовал, думал, не оклемаюсь. Паразит. И попробуй, пожалься. Откуда такое не милосердие, прям-таки жестокость. Это к людям. А к животной твари. Свою собачку не пощадил, погубил.
     – За что это? – спросил Суранов, слегка пошлёпывая коня вожжой, чтоб не заснул на ходу.
     – Была у него лаичка какой-то особой масти, из питомника откуда-то. Ну и не по его спросу слюбилась с местным кавалером. Да уж ушла бы с ним куда подальше. Так нет, притащила его за собой во двор. Своим щастьем поделиться што ли. А Степан Данилыч хвать их за загривки, через колоду перекинул и отрубил топором любовную привязку. Собачки с криком в стороны и со двора. Долго выли. Так и издохли за деревней.
     – Ой-ёй… – покачал головой Мирон Прокопович.
     – А как он ловко свиней умел колоть… Вот взять меня. Тоже не в городе воспитан, кое-какие навыки имею по ентому делу. Умею освежевать и нетель, овцу, зайчишку ли. Но как он это проделывает – это ж, я скажу тебе, искуйство в лучшем виде. К седьмому Ноября, по первым заморозкам, как мясник по деревне ходил. Какой бы боровок упитанности не был, а войдёт в хлев, за левую переднюю ногу только дёрг – тот и взвизгнуть не успел, – нож уже в сердце. Класс. Мы-то перед тем, как идти на это дело, по кружечке бражёнки примем, али чего покрепче для храбрости и сноровки, настроимся, значит, и перекрестясь… А он без этих самых рассусоливаний. Лёгкая рука. Его и кликал народ на такие мероприятия.
     А мужики пытались его приловить, отомстить значит, за себя, да и за собачек кулаки чесались, да не тут-то было.  За ружьё схватился. А ружьишко тоже не хреновенькое, с двумя стволами, с резным окладом. И при себе, как оказалось, всегда ножичек носил с выкидным лезвием. Побаиваться стали. Да и председатель его сторону принял. Притихли. Да и понять Михал Иваныча можно, всё ж таки друг, тот, кого он к нормальной жизни вернул, в горе помог, оженил, и отцом крёстным евонным деткам стал. Конечно, крещение тайком проводили – оба ж партейные. Да в деревне-то – што шило в куле, не утаишь. Так что – кумовья, почитай – родственники. Потому и не оставлял его без поддержки. Уважал.
     Да и как опять-таки не уважать? Был учётчиком, окончил сельскохозяйственный техникум, стал главным экономистом. Весь колхоз, можно сказать, на себе тянул и у председателя, конечно же, за правую руку. Так что, если Степан Данилыч, когда и почешет об кого кулаки, так уж не обессудь. Не шали, брат, в будни, не буди в человеке зверя, гуляй, когда на это время дозволяет. Правильный, толковый человек, чо уж тут сильно хаять.
     Вот что значит деловой и нужный человек на деревне. На все руки мастер.

     – А ты знашь, хорошо у нас праздники проходят. Взять октябрьские, майские… Да и вы, я слышал, громко празднуете?..
     Так и у нас. Митинг, как всегда. Оркестр наш деревенский, под гармонь и две трубы и барабан пионерский. Председатель речь толкнёт. Парторг, то есть Степан Данилович. Раньше он не был охочим до речей, до митингов. Всё в сторонке, в публике. А как стал на большую должность, то мало-помалу на людях, на публике появляться начал. Да так бывало скажет, что прежним ораторам и выступать не обязательно. Словом, что гребешком, душеньку пригладит.
     Так и повелось, где какое торжество, там и Степан Данилович, его яркая речь. Дал же Боже человеку способности...
     В 65 году, аккурат на 20-летие Победы, такое вдруг у нас стряслось, как будто от мины, только замедленного действия – отдалось аж, эвон когда. И где? – за четыре тыщи вёрст от Смоленщины…
     А день-то начался как... С утра празднично одетый народ у клуба. Фронтовики к одиннадцати часам сходятся. При орденах, а кто и в военной форме. Важные, торжественные. Ждут команды. А командует у нас всем парадом опять-таки сам Михайл Иванович. Он по званию старше, капитан уже. Строит колонну не по званиям и не по росту, а по наградам, по заслуженности значит. И как всегда Степан Данилович впереди. Всем строем проходят мимо односельчан – и в клуб, на торжественный митинг. Народу в ём набивается – шишке кедровой упасть негде.
     Бывает, к такому дню приезжают люди из военкомата, из раёна представители. Приглашает Михал Иваныч для солидности и особенности случая. Слово им первым предоставляется, места в президиуме. Всё, честь честью. И на этот раз приглашали, да у них и без нас хлопот нонче, видно, много было – всё ж таки не рядовой день, юбилейный! Ко всем не поспеть.
     Но нам зато с другим гостем этот раз повезло.
     Герой Советского Союза к нам на торжества припожаловал. Предсталяшь, честь какая – небывалая! Правда, призапозднился чуток, к концу собрания подъехал. Но не беда, праздник-то только начался.
     Заходить в клуб уж не стал, чтоб не ломать репиртруар праздника, видно. Курил и под окном клуба стоял, слушал ораторов наших, доморощенных. А произносил речь аккурат Степан Данилович. О войне, о боях и сражениях, о гибели миллионов ни в чём не повинных людей, о жестокости фашистских гадов и об их прихвостнях, предателях, сказывает наш вития. Складно так, речисто, как вода по голышкам катится. Тут и камень подточит. И гостя нашего проняло. Курит часто, подкашливает под окном.
     После митинга: художественная самодеятельность, танцы, гулянья, как полагается. Словом, репиртруар на весь день.
     – Репертуар, – поправил Мирон Прокопович.
     – Вот-вот, э-э... повестка дня. Народ из клуба стал выходить. Ребятня забегала…
     За селянами фронтовики выходят, взволнованные, угощают друг дружку куревом.
Зашумел, ожил зеленеющий сквер под ветерком да под солнышком ясненьким. День выдался в том разе, как по заказу.
     Тут и товарищ Герой к крылечку подался. Росту он большого с нашими мужиками, однако, ни с кем не сравнить, и в плечах косая сажень. Глаза у него только пошто-то разные, белый и красный. И волосы не ём белые, седые.
     Стоит, весь белый, да ещё побледнел с чегой-то. Хотя понять можно, волнение от всеобщего внимания.
     Из клуба кто не выходит, с любопытством посматривают на гостя, дивятся: в наших-то краях да живой Герой – невидаль! Старички да старушки кланяются, и он к ним с почтением.
     А когда Степан Данилыч на крылечко выступил, так он сам к нему подался, – к корешку, видать, долгожданному. Мы даж порадовались, ну и Степан Данилыч, смотри-ка, каких друзей имеет! Поди, товарищ фронтовой, однополчанин дорогой, и помалкивал. Знатьё, так мы бо пораньше его из клуба к нему выманили.
     А товарищ Герой дружка дорогого за костюмчик этак вот берёт и к себе притягивает. На ушко чего-то шепчет, приветствует, надо полагать. Только от его "здрасте" Степан Данилыч поштой-то с лица сменился, головой закрутил, словно в петлю попал. Тут выдёргивает складешок свой с выкидным лезвием, и в бок дружку. Но тот как-то увернулся, выбил ножичек. Заломил Степану руку за спину.
     При клубе кирпичная тумба стояла, пустая уж сколькой год, видал, поди. Статуйка на ней когда-то была, товарища Сталина. Так сбросили. Осиротилась.
Так вот, товарищ Герой за поясной ремешок да за грудочки берёт Степан Данилыча да подтягивает его к тумбе. Видать, дружка приладить к ней задумал. А пошто бы и нет? Пущай ради такого дня на ней статуем покрасуется. Есть за что, сами знаем-уважаем. Такому человеку в живье памятники ставить можно.
     А товарищ Герой вдруг Степан Даниловича кверху подкидывает, и на тумбу – хоп! Да, видать, маху дал, зацепил лишь об неё евонным задом. Степан хрюкнул. Со второй попытки опять – хоп! И опять смазал! Степан завижал, как евонная сучка на колоде.
     Да пошто так-то? – очумели мы. Совсем Герой прицельность потерял! Што не попытка, то мимо. Калибровка сбилась. Не то решил дух из Степан Данилыча вышибить?!. А с третей попытки у Степан Даниловича совсем голова на бок и руки врозь, плетьми повисли… Издох будто.
     Люд стоит, зрит, как наш Степан Данилыч от тумбы кирпичики откалывает и ни с места.
     Гостенёк тем временем управился. Сбросил товарища Гуркова в палисадник, как куклу, и опять отошёл к клубу. Отпыхивается. Глядит на нас разноцветными глазищами, белым да красным и сам белый – ну сущий лешак!
     Витька-кинщик ещё  – дёрнула нелёгкая! Он-то не видел, что во дворе клуба деется, репродуктор включил да на всю-то мощюшку: треск, вой стоит, как гром по ясному небушку, да ещё с музыкой. Настоящее светопреставление!
     Тут Михал Иваныч из клуба выбегает и к незнакомцу, тоже было к Герою за грудки потянулся: мол, это что за такое?!. Это как прикажете понимать?.. И, наверно, подкрасил бы гостю и другой глаз. Так тот ему что-то ответил – да из-за шума на дворе разве разберёшь? – с председателем дурно сделалось. За сердце схватился. Валентина Сергеевна, наша фельшарица, его вместе со Степан Данилычем в больничку к себе свезла. А оттуда в раён.
     Тут и вовсе нам стало не по себе. Что за катастрофа? Что за представление? Пока народ очухался, пришёл в себя, гостя в амбар свели – участковый не растерялся.
     Деревня притихла.  Из дворов не слышно гармошек, песен, пляски.
     –  Весь репертруар дня сломался.
     –  Репертуар, Ваня, репертуар, – поправил настойчиво Суранов.
     –  Да понял я. Понял. Язык устал. Вот и мелет чего непопадя. Не слушается. Ботало.
     Оба рассмеялись.
     –  Вот и пойми, что к чему?.. – продолжил Гусь.
     Но худая весть по ветру катится, ни за что не цепляется, и до нас вскорости докатилась. Внесла, значит, ясность, то есть – навела тень на плетень, будь она неладна. А что оказалось?.. А то, что в нашей Тёплой, веришь – нет, предатель, и притом – каратель! – пригрелся! И вовсе он не Степан Данилович, а Свирька Гурко. А тот, кто его к тумбе прилаживал, был из тех мест, землячок его. Тимофеем прозывают, Корпаком. Евонную жинку эта сволота убил и натворил ещё немало бед. Об этом, обо всём нам доложил Михал Иванович, когда съездил на суд.
     Только не осудили предателя – не подошёл он под него по состоянию здоровья.      А Корпак ничё, подошёл – дали три года за самосуд. Тоже председателем колхоза там-ка, на Смоленщине работал, – Михал Иваныч сказывал.
     На этом и закончилась бы вся эта история. Поохали, поахали, да над Михал Иванычем поязвили бы: пригрел, мол, оборотня! Хотя, если рассудить, он-то тут причём? Мы ведь тоже не разглядели, вовнутрь не заглянешь, а на лбу не написано. Стало быть – все олухи, и одного и того же батюшки.
     Да вот же ж, посмотри, какая живучая бестия этот Свиридка Гурко оказалась. Через год-полтора опять объявился в Тёплой. Как блоха припрыгал. И кто его звал?..
     Фаина Михайловна к тому времени уже вместе с детьми от стыда и позора уехали, и предатель обосновался в заброшенной баньке на краю деревни. Деревня-то потихоньку разоряется, разъезжается люд. Так вот в старой баньке и приглядел он себе квартирку. Банька была во мху, старая, перекошенная, ну ни дать, ни взять – своему квартиросъемщику под стать. Свиридка высох, головка трясётся, того гляди, сломится с тоненького комелёчка; нижняя челюсть отвисла и слюнявый язык лежит в ней, как вареник. Ходит бочком, и ступает, будто бревно перешагивает. Страхолюдина. И волосищами оброс, ну сущий упырь.
     Жил предатель одинёшенько, тихохонько. Это уж позже вкруг него стали сбираться бабки богомолки-баптистки, к тому времени набожным чёрт стал, молитвенники почитывал... Приспособился делать забавные игрушки из сучков и корешков и менял их на хлеб, на яйца, когда фартило – на деньги. Кипятит в ржавых банках травку, коренья.   
     Любопытные пацаны подглядывали за ним. Сказывали, что перед тем, как справить нужду, он будто бы целый танцевальный ритуал исполнял, невообразимо выгибаясь и раскорячиваясь.
     Когда он появлялся в деревне, детвора провожала его весёлым улюлюканьем. Кричат, бывало:
     – Твист, Твист идёт!..
     В него кидали зимой снежками, летом гнилыми помидорами, тухлыми яйцами.
Озорство детей пресекалось, конешно: кто бы он не был, какой скотиной, а самим-то к чему звереть?
     Так предатель и жил, себе в наказание и нам в тягость.
     Среди молодёжи в то время танцы диковинные появляться стали: рокен-роль какой-то, шейк, твист. На танцплощадке, чего только не насмотришься: кривляются, дёргаются друг перед другом, как припадочные. Может танцы эти сами-то по себе и неплохие, так кто ж им обучит? Твист разве? Кличку, слышь, такую Свирьке прилепили – без музыки подобные кренделя выписывает, паразит. Смеялись люди над танцорами: мол, предатель трясётся – жизнь заставляет, а вас-то что? Мода, говорят.
     Твист прожил у нас без малого пять лет. Может быть, Господь его ещё бы потерпел, да бык не смог. Поддел Твиста на рога – и дух из него вон. Люди меж собой поговаривали: мол, не снёс бычок столь долгого существования предателя, исполнил затянувшийся приговор…

     – Вот такой, значит, у нас товарищ Гурков проживал, – закончил свой рассказ Гусь.
     – Чёрт он, а не товарищ, – выругался Мирон Прокопович. И спросил: – И где он раньше был?
     – Кто?
     – Да бык ваш. Давно надо было укатать Твиста этого. На земле чище стало бы и на душе светлее…
     – Да и мы об том же, Мирон Прокопыч.
     – Н-но! Соколёнок, не спи!  Сейчас передохнёшь…
     Суранов хлопнул меринка вожжой.
     Спустившись к логу, сошли с брички. Суранов, распустив перетягу (чересседельник) и разнуздав меринка, подвёл его к ручью. Слегка подсвистывая, стал поить.
     Гуськов поднялся немного выше по ручью, найдя потвёрже бережок, принял  положение "лежа" на грудь, опираясь на руки, припал губами к воде.
     Суранов, присев возле коня, пил воду из пригоршней.
     Гуськов, напившись, поднялся, отряхнул штаны от мха и иголок пихты.
     – Эх, до чего ж вода у нас вкусна, что молоко из погребка, – с восхищение сказал Гуськов. – Благодать!
     – Это да, – согласился Суранов. – Давай, покурим, пусть Соколёнок передохнёт
     Взяв за узду, отвёл коня пастись на травку. 
     Достал из своего пиджака папиросы. Протянул Ивану.
     Присели под кедр на мшистые корневища. Закурили.
     – Я вот чё думаю, Мирон Прокопыч, а сколько у нас таких Твистов на России, да и в других республиках? Живут же, паскуды. И не Бог, ни бык их не карают.
     – Живут, наверное, Ваня. У вас сколь лет скрывался. И ещё бы, наверное, жил. А как их вычислишь? Некоторые ягнятами прикидываются, другие вон – деловыми и расторопными. Живут. И земля под ними, сволочами, не горит…
     Соколёнок толкнул головой в плечо, как будто выражая недовольство на ругань хозяина.
     – Гуляй, гуляй, – погладил Суранов коня по скуле. – Не о тебе тут речь.
     Соколёнок облегчённо вздохнул и стал щипать травку.
     Ветерок гонял над тайгой, покачивая могучие кедры.