Мясо войны

                Мясо  войны
                Повесть
                Глава 1
               Больше трех часов без единого движения. Снег сыпет мелкой крупой,  иногда  преходящий в  легкие, невесомые снежинки. Грязные руки, держащие автомат, занемели  и теперь абсолютно  не  чувствуют  его  тяжести.  Вторая неделя в Грозном.  Всего  девять  дней, а  как  будто  девять долгих  лет  выброшенных  на помойку.  Девять  тяжелых,  бессонных  суток... Уже появилась привычка убивать  просто  так. Вид  валявшихся на улицах разлагавшихся трупов, уже не удивлял,  будто  кучки осенней  листвы. Первый шок, когда утром первого января вошли в город и когда пехотную часть какой-то дивизии, шедшую впереди, почти полностью уничтожили, расстреляв в упор, казался каким-то полуистлевшим воспоминанием. Сколько времени прошло с тех пор? Месяц? Год? Или больше? Но уж никак не неделя. Десятки полу разорванных  тел, раскиданных по улице  словно  разбросанная  одежда, груды сожженной брони,  искореженного, будто  сделанного  из  фольги, бронированного  металла, сырой асфальт от не засыхающей  крови, и черные стены без крыш и окон  - огромные дырявые коробки. Горы битого кирпича и бетона  под ними, бывшие когда-то верхними этажами. Всего неделя...
        Сладковатый трупный запах  уже не  вызывал  приступов  тошноты,  облезлые собаки на тонких, рахитичных лапах-спичках, с жадностью вырывающие куски гниющего мяса из-под изорванного  камуфляжа. Прожженный контрабас Звягинцев и  тот с  выпученными  глазами забился в истерике,  увидев голову солдата прибитую гвоздем к  щербатому забору. Пугающая своей  бездонностью чернота неизвестности, короткий, рваный сон в незнакомых разбитых домах, холод черного  неба, предутренние сумерки, означавшие  начало  нового ужаса, дикие  крики на незнакомом языке в мутном и жидком рассвете. Сколько черных улиц с  глазницами  окон осталось позади? По скольку раз на каждой из них можно было остаться навсегда? Кто их считал эти квадратные сантиметры улиц Грозного,  где  из  каждого  окна, подвала,  дверного  проема  целилась в  тебя  смерть.   
       Честер,  он  же  Виктор  Чистяков, оказался  на  этой  войне случайно,  как и  тысячи  других  солдат,  эшелонами  и  колоннами  отправленными в ненасытное  чрево  чеченской  мясорубки.  Бесполезность  местных  сражений с  боевиками, которые  по  сути  защищали  свой  дом,  многие  поняли  сразу.  Но  жажда  крови,  и  навязанные  лозунги  командиров  о защите  русской  земли,  приносили  свои  плоды: злость  на  чехов  захлестнула   солдатский  разум выше крыши  и  вырывалась  наружу  градом  свинца  на  все  живое,  что  встречалось  на  пути.
       Иногда стрельба становилась  настолько монолитной, что приходилось прятаться за стволами деревьев, скручиваться как зародыш,   зарываясь в, слегка  прихваченную   морозцем,  землю. Каждый раз новая волна огня заставляла вгрызаться в почву, судорожно, словно в агонии, сжимать в кулаках опавшую  от грохота разрывов листву, уткнувшись носом в землю и закатывая  глаза от ужаса.   Понемногу  ужас  отступал  на  второй  план, и  появлялось  удивительное  чувство  пофигизма, которое  помогало  абсолютно  хладнокровно  стрелять   в  бегуще-ползущего чечена, или  курить,  сжимая жидкую  сигаретку в  грязном  кулаке, при  рвущихся, в  двух  метрах  чеченских или  своих  минах.  На  десятый  день  прибывания в  аду,  на  одной  из  безымянно-пустых  улиц, Честер  и  взводный, молодой  старлей с  рыжей  порослью  на  юношеском  лице, попали  в  засаду.
       Какой-то импульс, независимо от сознания, надавил  на  плечи, рожденный бессвязным криком. Честер успел сделать пару шагов,  прежде  чем подсознание  приказало  упасть. Что-то немыслимо жесткое ударило в живот, оторвало от земли и отбросило на несколько метров назад. На секунду тело стало непривычно легким, промелькнули в  одно  мгновение  лица сестры, брата, и  еще  сотни других.  Мать, мывшая  крыльцо  у  дома, разогнула  уставшую  спину и, прикрывая  ладонью  лицо  словно  козырьком от яркого солнечного  света, с  укоризной   посмотрела на него.  Все  как в  далеком детстве. Желтое солнце ослепительной вспышкой жахнуло по зрачкам и исчезло за черными тучами.    Он с ужасом постарался сделать неглубокий вдох и тело сразу наполнилось  неприятной  тяжестью.
           Втянуть воздух не получалось и он попытался  всасывать его маленькими глотками, порцайками  пропуская кислород в легкие. Постепенно дыхание восстановилось и, как  ни  странно,  боль отошла куда-то в  ноги. Но  все же не решаясь открыть глаза, боясь увидеть собственную кровь, он зашарил рукой по бронежилету. Сначала пальцы нащупали порванную  кевларовую  ткань, разбитый магазин с искореженными патронами и торчащую  пружину.  Честер облегченно вздохнул и приоткрыл глаза. Метрах в двух  от  него  росло толстое  дерево,  крона  его  была  сбита  снарядами и  валялась  рядом непроходимым  буреломом. А  сам  ствол расщепило  пополам  и белую серцевину, словно  куски  живой  плоти,  разметало  вокруг умирающего  исполина.   Согнув ноги в коленях, он уперся подошвами сапог в липкую землю и напряг мышцы. Тело двинулось вперед, загребая наслоения гниющей  листвы   вперемежку с грязно-коричневой  жижей. И еще  раз. И так раз за разом, короткими упругими и  медленными толчками.  Не  спеша,  оттолкнулись,  поджали  ноги. Снова.  Если  заметят  движение -  добьют, к  едреней  Фене! У дерева он быстро перевернулся на живот и с радостью и недоверием подумал, что черта с два  он так запросто сдохнет.  Еще  повоюем. Пока.               
        Он высунулся из-за ствола,  пытаясь  что-то  увидеть  сквозь  бурелом  наваленных  веток. Чуть впереди, за таким же деревом, странно опустившись на колени, стоял взводный. Старший  лейтенант. Честер почувствовал,  как из желудка поднялась отвратительная волна страха вместе с переработанной кашей,  которую давясь  съел  еще  утром – на шее старлея, ближе к  уху, была  рваная  дыра. Красные  куски  мяса, с черной   кровью  пульсирующими движениями  вываливались  на  его плечо, а  фонтан алой  крови,  словно  вода  из  поливального шланга,  орошала  бурую  грязь на  несколько  метров  вокруг  взводного.
        - Лейтенант, уходим, - устало, одними  губами крикнул Честер. - Страх ушел, вместе с ним и  остаток сил.
      - Честер, давай вперед, а я  что-то  устал. -  Прохрипел старлей  сплевывая с губ  кровавую  пену.  Взгляд  его  при этом  был  стеклянно-прозрачным. Как-будто  он  не  видел  Честера,  но   чувствовал  его  присутствие.
       - Ну  хрен-то  там, - с отрешенностью сплюнул Честер, - тебе  надо  ты  и  иди,  а  мне  жизнь  дорога  как  подарок  от  батьки с  мамкой.  Другого  такого  уже  не  будет.  Уж  мне  ты  поверь.
       - Честер, ...шли! - попытался крикнуть  старлей  зажимая бьющий  фонтан  крови  из  шеи  левой  рукой.  Он  качнулся  вперед,  чтобы  встать с  колен,  но это  ему не удалось. И  тут же тяжелые  пули крупнокалиберного пулемета начали впиваться в деревья и землю. Белые щепки и черные  ошметки  грязи фонтаном разлетались в стороны.
    - Старлей, отходим! - заорал Честер потрескавшимися  губами. Но его  крик  словно чайка в  бушующем океане потонул в  визге  вгрызавшихся в  дерево и землю жалящих  кусочков  смерти.  Взводный  стоял  за  толстым  стволом  дерева и  Честер видел,  как  с  другой  стороны могучего  ствола брызжат  фонтаном белые  щепки -  его плоть,  закрывшая  собой человека  от  смерти.   На  секунду в  нос ударил запах свежих опилок.
     Старлей слегка  мотнул  головой и лишь пулемет замолчал,  невероятно  резво бросился бежать, даже не пытаясь пригнуться. В несколько мощных,  но  странно-витиеватых скачков он покрыл расстояние до Честера. Но вдруг, нелепо споткнувшись, рухнул на землю, по инерции проехав на животе  по  скользкой  грязи еще метра полтора. Честер  не сразу заметил, как на его спине, по зелено-коричневой материи камуфляжа стало расползаться бурое пятно, поэтому долго, стараясь  перекричать  пение  пулемета, матом орал на взводного, требуя, чтобы тот отполз за деревья. Когда до него, наконец, дошло, что тот его уже не слышит, наступило секундное оцепенение.  Кончики  пальцев  неприятно  онемели,  то ли  от  холода,  то ли  от  страха. В голове разом  исчезли  все  мысли,  которых  недавно  было  сотни  две - исступление бешенства мутной волной захлестывало весь организм. Закинув   автомат за  спину, он кинулся ко  взводному, рванул его от земли за  шиворот, и так, не останавливаясь, звериными прыжками бежал до ближайшего угла разбитого дома, где были свои, помощь и, главное, жизнь.
         С безумными  глазами, ничего не  видя  перед  собой, Честер втащил старлея за угол, и лишь здесь с нервной усмешкой уставший мозг  посетила  первая  мысль: а  не  сорвало  у  него,  мимоходом, крышу. Безумными  глазами  он  оглянулся вокруг. В двух десятках метров, откинувшись на выщербленную стену, зажимая грязными  руками рану в бедре, сидел Поводырь. Увидев Честера он,  скривив ужасную  гримасу  на  лице,  привстал, опираясь на автомат как  на  костыль, и, держась за стену, заковылял ему навстречу. Сильно  припадая  на  левую  ногу и скрипя зубами от боли,  он сделал несколько шагов и остановился: едкий пот градом  катил  с  его лба, заливая  глаза. Он вытер его рукавом бушлата, размазав  грязь  по  всему  лицу, и осторожно ощупал пропитанные кровью штаны.
        Честер  тем  временем   перевернул  старлея   со спины  на  живот  и аккуратно уложил на  кусок шифера. Метрах в тридцати позади мощным глухим хлопком взорвалась мина.  Вторая,  третья. Упругая взрывная волна сильно толкнула в спину. Выросший из  ниоткуда Сакс машинально пригнулся.  Сакс,  он же Козел,  он  же  Козлов Димка -  служил  уже  второй  год,  и на   последнем  году  службы  попал  в  такое  дерьмо.  Честер, оглохший от гула  падающих  мин, что есть силы закричал ему в лицо, указывая рукой на взводного: «Диман, вколи ему промедол. У  меня  ни хрена  нету». И  рухнул  рядом  абсолютно  без  сил.  Тут  же  для  него  наступило  полная  нирвана.  Стало  до  того  все  по  барабану, что он  без  страха  подумал: «Вот  и я уже  отхожу?»
          Сакс тяжело опустился рядом  с Честером и полез в карман за аптечкой. Шприц прыгал в его трясущихся грязных пальцах, игла не желала надеваться  на  шприц. Он  всего лишь  на  секунду прислонился спиной к сырой стене и прикрыл глаза. В голове словно  поплавок всплывала навязчивая мысль, почему он здесь и зачем держит шприц в руках, но сизый туман тут же застилал ее. В ушах мучительно звенело, и лишь редкие стоны  старлея вырывали из полузабытья и заставляли открывать глаза. Ему  казалось,  или  это  было  на  самом деле, но  тело взводного  медленно уплывало в сторону, стена дома напротив плавно погружалась в асфальт. Он тут  же зажмуривал  на  секунду  глаза и  тряс головой. глаза. Иногда ему казалось, что старлей,  что  хрипел  рядом, мертв и вся эта суматоха напрасна: тело лежало недвижной массой на бывшем  когда-то  тротуаре, ноги, обутые в армейские ботинки с километрами  шнуровки, беспомощно свесились с бордюра на часть улицы и  медленно  увеличиваются в  размерах.               
            Неожиданно жгучая боль в  щеке  ужалила затылок, вернула  его в себя и заставила открыть глаза. Темнота резко надвинулась, а голова мотнулась вправо,  мягко  ударившись  о  кирпичную  стену. Он кулем повалился на асфальт. Что-то сильно рвануло его вверх. И опять удар. Он с трудом разлепил слипшиеся веки. Мутный  взор  зафиксировал  остатками  рваного разума  сидевшего перед ним  на коленях Честера. Рука его, отведенная в сторону для удара, устало опустилась.
       Вырвав из сведенных судорогой кулаков Сакса шприц, он с силой, через одежду, вогнал блестящую иглу в ногу старшего лейтенанта. Тот даже не дернулся. Пластмассовый  поршень  шприца медленно пополз вниз,  впрыскивая в  кровь  мощное  обезболивающее.  Дрожащими руками Честер осторожно, боясь сломать  тонкую  иглу, вытащили ее из бедра. Он глубоко вздохнул,  будто  провел  сложную  операцию, и в свою очередь откинулся  спиной на стену.
        Старлей  не шевелился. Со слезами злости на глазах Честер подумал, что в который раз в жизни ему не везет.  При  отправке  из  военкомата,  на  пересыльном  пункте,  он  прозевал  свою  команду  и  его  затолкали в  другую. Через  несколько  месяцев  учебки  многие  из  его  роты  специально  ломали  руки,  глотали  железные  предметы  и  карбид,  чтобы  заработать  язву.  Дабы в  дальнейшем  избежать  этой  мясорубки.  И  для  них  она  прошла  мимо, только  смертельных  холодком  повеяло.  У  Честера  просто  не  хватило  совести  издеваться  над  собственным  телом, зато  теперь  война вволю  издевается  над  ним.   Теперь  вот опоздал всего на пару минут, а ведь мог бы успеть, и  старлей,  черт  бы  его  побрал,  не был бы мертв…
        Но взводный был  еще  жив…
      Тупая, застывшая в своей неподвижности боль, обволокла  все  его  тело. Каждая клетка, каждый нерв, как открытая рана  пульсирующе  нагнетает  приступы  боли. Такой  свинец в  мышцах,  что  нет сил  даже приоткрыть глаза: веки  как  будто склеились.  Тело чувствует плавное покачивание,  как  в далеком детстве убаюкивающе  качали  кроватку. Иногда резкий толчок заставляет все органы мучительно сжиматься от пронизывающей боли. В  отдаленном закутке сознания, полностью огражденном от внешних воздействий, рождаются удивительные образы, цветные картины,  приятные  воспоминания  из  детства и  сюреалистичные  видения. Совсем  непонятные, но милые и успокаивающие. Иногда  сильная вспышка боли  словно  паяльная  лампа проходит по еще живым органам и, сжигая все   на пути, раскаленным острием врывается в мозг. Но умное  лекарство  промедол тут же притупляет ее, отдавая часть быстро угасающей энергии, и мгновенно возвращает к прежней созерцательности. Иллюзия настолько завораживающая, что даже запахи подчеркивают иллюзорную  картину мира, придавая ей стройность, гибкость и  натуральность. Еле слышно, как сквозь толстое  стекло  больших  дверей, до слуха доходят разнообразные полузабытые звуки: вопли людей, уханье гранат, снарядов,  пение пуль, и где-то совсем  близко, над самым ухом, тяжелое, хриплое дыхание. Но через секунду и они гаснут - тот мир, в  котором он  еще  был  минуту  назад, становится далеким и пугающим, а сознание привычно погружается в теплый и  такой  родной  покой, изолированный от всего мира невидимой  стеной.
          Все  тело  горит, но это потому, что сейчас лето. Солнце беспощадно выжигает глаза,  губы и внутренности. Очень хочется пить. На мгновение мозг  пронзает  мысль, что все это неправда - ведь только что была зима.  Тело  еще  не  позабыло  ощущение  холода  от  ледяного  ветра  со  снегом. Но оно тут  же уходит в  сторону и как бы  тонет в море  спокойствия. Какая же зима, если жена стоит рядом в джинсах и легкой майке?  И  на  коже  нет  привычных  мурашек? Да и деревья  сзади  нее стоят зеленые. Вот он и дома.  Как  быстро. Краска  на стенах  старенького  домишки облезла: надо бы покрасить, а  лучше  бы  вообще  перестроить.   Откуда же   такое воспоминание? Отец  включает  кран с  водой  и  надевает  шланг  для  полива. Он  сильно осунулся, а  руки  обтянуты  тонкой,  словно  пергамент, кожей.  Лето  ведь, а  загар  не  пристает. Как же раньше он не замечал? Вода такая чистая,  прозрачная и льется  тугой, жирной  струей. Погоди, бать,   не  выливай  все. Оставь  мне, я выпью вечером. Но отец не слушает, а вода все льется  на грядки… Вот она соприкасается с рыхлой землей, но звука  соприкосновения воды с  почвой  не слышно,  вместо  этого раздается дикий взрыв. Толчок в  спину. Раскаленная боль вонзается в позвоночник, скручивает  корявой  судорогой мышцы, рикошетом ударяет в шею, мозг и гасит  свое  движение  где-то в  глазах. Следом - горячая, расслабляющая волна, которая медленно разливается по телу, захлестывает и размывает мысли и образы, останавливается во рту, обжигая нёбо, зубы  и  язык, и осторожно вползает в горло.
      Долгий  и монотонный треск,  похожий  на  трещотку  на  велосипедном  колесе, настойчиво  стучит в мозг откуда-то издалека, и все растет, растет, вызывая изнуряющую, глухую боль, которая, как кислота медленно, но  уверенно разъедает тело. Это  не  тот, но довольно  знакомый звук, но сейчас память увиливает от ответа, отказывается вспоминать. Треск прекращается и боль испаряется в ту же секунду. Очередь из автомата? Но ведь война давно закончилась.  И опять долгие, приглушенные большим расстоянием, очереди. Боже  мой,  почему  патроны  не  экономят? Тревога. Как душно и пить охота.  Это  война – мысль  иглой  ужалила  мозг. Нет!  Я  не  сдохну  здесь! Я  назло останусь  жить.  Жить!  Как  хочется  пить  и жить.  Неужели  это  все?
     Честер  все  так  же  отрешенно  смотрел  на спину  взводного, и  только  сейчас  заметил  на  грязном  хэбэ красное  пятно.   Поводырь, с  застывшим  лицом  и рукой,  зажимавший рану  на  бедре,  остекленелым  взглядом  смотрящий в  пустоту.   Сидящий  на  корточках  Сакс с  бледным  видом  жует  сигарету. Рвущиеся  кругом  снаряды  и  визг  пуль.  Темнота  наступавших  сумерек.  Зимних  сумерек 1995  года.  Грозный.
         Через  полчаса  старший  лейтенант  умер  так и  не  придя в  сознание.

                Глава 2

      Дрожащие худые жилистые руки впились в шею, норовя раздавить гортань. Круглые бессмысленные зрачки, белки с лопнувшими кровеносными сосудами, хриплое дыхание, сладковатый запах анаши, бьющий в ноздри…  Неродившийся крик застыл в горле, липкий, осязаемый ужас сковал все тело. Руки судорожно ухватились за штык-нож, висящий на боку, и с остервенением стали втыкать его во что-то мягкое и податливое…  Разорванные кишки бурой массой размазались по бушлату, чужая кровь насквозь пропитала одежду и горячими струйками растекалась по коже…
    Честер резко рванулся. Боль в раненой руке пронзила тело раскаленным металлом. Брезентовый потолок  палатки, белые стены  выгоревшего  брезента. Воздух со свистом и всхлипами вырывался изо рта.  Нижнее  белье намокло от пота. Он на  секунду  прикрыл глаза воспроизведя в  памяти  прошедший  ужас. Теперь каждое пробуждение требовало огромного напряжения. Потом подолгу надо было привыкать, что его война еще закончилась, и это был  страшный сон.   Сон,  который преследует  его  почти  каждую  ночь.
     Каждую ночь одно и то же. Сон больше не приносил облегчения, все сильнее расшатывая нервы. Осторожно поднявшись с койки, держась за ноющую руку, он вышел  на  свежий  воздух.   Стоявший  вдалеке  часовой  лишь  взглянул  на  него и  отвернулся,  смотря в  темноту. Боль медленно, нехотя уходила.
     Честер прислонился плечом к борту грузовика. На ночь гул артиллерии затих и стояла непривычная тишина. Сломав несгибающимися пальцами две спички,  он все же закурил. Руки тряслись. Честер задержал взгляд на огоньке сигареты, прыгающем в ладони.  Глаза остановились на собственных руках: пальцы тряслись. Мыслить объемно не получалось. Двести, триста метров - это был уже другой мир. Другой и  страшный, а  оттого  пугающий  и  отталкивающий,  словно  инородное  тело. А тело подчинялось  только  инстинктам. Сознание отталкивало темноту,  как молодая  мать  отталкивает  чужого  ребенка, расширяя  границы  воображения  до  чудовищных  размеров. Но тело реагировало по-своему: ощущения, которые  всасывались  кожей,  кожей и  реагировали: поднимали остриженные  волосы  на  голове, вызывали  толпы  мурашек,  сжимали до  игольного  ушка  задний  проход. Отвлеченные страхи уходили на второй план только перед потребностью организма в никотине.
        Огненный ободок медленно пополз к основанию сигареты. «Как же так, а раньше люди по четыре года воевали? А  сегодня  я деда снял.» -  мысли  сами  слагались в  слова  и  вылетали  изо рта  без всякого  на  то  разрешения.- «А он ведь еще в Отечественную воевал, и  вот  поди ж  ты  попался  мне.»  Честер  утром убил деда, перебегавшего улицу со снайперской винтовкой в руке. Пиджак его был увешан орденами и медалями Великой Отечественной.  Винтовка  была иностранного  производства с  трехкратным  оптическим  прицелом.  Магазин  на  двадцать  патронов  был  полупустой. После этого Честер не разговаривал ни с кем в течение всего дня.
      Только  после  этого  он  понял  как  неимоверно  устал. Времени понять что-либо, не было. Изредка выплывая из забытья или готовясь к новому, голову посещали отдельные - без начала и конца - мысли. Сознание, отученное думать в течение непродолжительного времени, не отзывалось на жалкие требования  придти к какому-то результату.  Сознание  воевало,  тогда  как  тело готовилось к миру.
      ...По  испещренным  вывескам  на  домах с  трудом  читалось: «Социалистическая» улица. От пуль приходилось прятаться за  своими  и  чужими  трупами.  Несколько суток в  разбитом  парке, где у всех  деревьев  сплошь  срезанные  кроны, по уши в грязи.  Филиал какого-то знатного учреждения, откуда делались вылазки в город. Железнодорожное депо, взятое чехами у какой-то части. Почти четыре часа сплошного боя, за здание с разбитыми окнами, выщербленными полами, с пустыми бутылками, гильзами, банками из-под консервов на нем. За  что?
   Стертые деревянные ступеньки выходили на   мизерную лестничную площадку. Стены не было, лишь огромная дыра. Обломки кирпичей торчавшие из нее плотно жались один к другому. Выстрел танка? А  может мина? Честер перегнулся через перила: Сакс сидел в углу, хмуро посматривая в оконный проем. Сзади простужено дышал комбат. Устав наблюдать за улицей, Сакс перевел взгляд на столб - синяя краска заботливо  наложенная  чьей-то  рукой, местами потрескалась. Он подцепил ее ногтем. Сухо захрустев, отвалился целый пласт, открывая побеленную, неровную поверхность.
       У  Сакса вдруг появилось знакомое чувство, будто кто-то целится в спину. Полностью не доверяя ощущениям, он все же боялся относиться к ним пренебрежительно. Внизу живота резко похолодело, напряглась спина, словно ожидая удара. Кожа подмышек противно вспотела,  намачивая  и  без  того  грязное  белье. Презирая себя за мутный бесцельный страх, он все же не повернулся, подрагивающим пальцем водя по обнажившейся побелке.   Сколько раз  он  понимал, что смерть может коснуться и его.  В  тот  момент он испытывал дикий истерический ужас. Сколько? Он и сам не смог бы ответить твердо. Иногда, казалось, страх играл с ним долгую партию, как кошка с бантиком, приходя из  ниоткуда страх постоянно напоминал  о  себе. Причем выиграть у него было заведомо невозможно. Можно было лишь обмануть, оттянув время перед неизбежной встречей со  смертью.   Надежда была только на скорое возвращение домой, но и в это уже верилось с трудом.  Война стала словно единственно возможной реальностью. Прежняя жизнь вспоминалась все менее отчетливо и кроме жалости к себе не вызывала ничего. Да и была ли она, прежняя жизнь? Была ли? На этот вопрос он уже боялся отвечать утвердительно, с  уверенностью  думая,  что и  будущей  жизни  тоже  нет.
     Ощущение неудобства и виртуального пристального взгляда, прожигающего мокрую спину, не уходило. Но уверенность, что он прикрыт сзади, не давала вырваться за рамки здравого смысла.  Она же  держала в  оцепенении  все  тело и  не  давало  шее  повернуть  голову.
        На верхнем этаже солдаты что-то перетаскивали, слышался не злобный мат, шарканье  сапог.   Сакс не шевелился. Предчувствие надвигающейся беды все сильнее давило на психику. Он чувствовал, что если повернется сейчас, то всю жизнь будет презирать себя за секундную слабость.
       - Гражданские, - тихий голос  Честера странно кувыркаясь  долетел    до  слуха  Сакса.
        - Что? - хрипло переспросил он, и  не  узнал  собственного  голоса.
      - Гражданские. Гражданские? Какие здесь гражданские?  - Сакс разозлился на себя за то, что мысли медленно поворачивались в голове.  Словно  тяжелые  лопасти  ветряной  мельницы  раскручивают  каменные  жернова. Приходилось по нескольку раз повторять почти каждое  слово и долго осмысливать ее значение. «Какие еще гражданские? Там же чечены». Чуть качнувшись вперед, он осторожно выглянул в щербатый  пролом. «Откуда здесь гражданские?» -  навязчивая мысль билась в черепной  коробке толкая    кровь. Смысл  этой  фразы навязчиво  вертелся  на  языке, но  никак  не  мог  достучаться  до  сознания.  Кто  такие  гражданские?  Кто  это? Бездумно повторяемые слова,  вероятно, нужны были  чтобы не поддаться страху.
       Разбитую улицу перебегал молодой парень в  черной кожаной куртке. Внезапно слух разорвали звуки разраставшейся стрельбы. Сакс вскинул автомат и, почти не целясь, выстрелил.  Страх  внезапно  ушел, ушли, наконец, и слова, давно потерявшие смысл Осталось обнаженное звериное «я»,   отчетливо знавшее, что если не убьешь ты, убьют тебя. Перспективы были не важны, выжить бы сейчас, а  потом  будем  посмотреть.
      Парень в  пилотной  куртке споткнулся о бордюр и с разбега воткнулся головой в стену кирпичного дома.   Медленно, и  в то же  время  резко  сполз на  асфальт,  цепляясь  пальцами  за,  выщербленную  сотнями  пуль,  стену. Затем, уже лежа, судорожно цеплялся пальцами в мокрый  асфальт и, нелепо прогнувшись, затих.  Из-за угла дома, метрах в тридцати впереди его, вышел  рыжий бородатый мужик с  самозарядной  винтовкой в  руках.   Сакс  уже  давно  не  испытывал угрызений совести за убитых им людей. А с недавнего времени  откуда-то  пришло безумное желание убивать.  Невероятно  медленно, как в  плавном  ритме  танца, мужик вскинул винтовку и, едва ствол нацелился  на  Сакса, нажал на спуск. Палец застыл на курке. Но  выстрела  так  и  не  последовало.  Магазин  был  пуст.  И  только тогда  Сакс  без  сожаления  выпустил в рыжего  мужика  почти  весь  свой магазин.
       Со смутной радостью он увидел, как мужика отбросило на стену, и как на  оранжевую поверхность стены брызнули густые, бордовые капли. Автомат рванулся в последний раз и замолчал. Сакс внимательно посмотрел на неподвижную фигуру - винтовка валялась на тротуаре, рыжая когда-то борода превратилась в бурое месиво из крови и мозгов. Верхней части головы не было. «Гражданские» - отрешенно, словно оправдываясь перед кем-то произнес Сакс. Он с удивлением услышал собственное хрипение и, облизав потрескавшиеся  губы, сплюнул в сторону. «Какие  на  хрен  гражданские!  Война  кругом...»
     Мысль о том, что надо перезарядить магазин совпала со взрывом за спиной. В  тот же  момент  он  ощутил невероятно острую боль в  позвоночнике,  которая, как  ни  странно, моментально  прошла.  Он выронил автомат и полез за гранатой в карман.  И  тут в  глазах  все  поплыло:  стена, кирпичи, лежащий у  ног автомат... «Господи,  это все?».  Мысль была веской и оглушающей. Сейчас она включала в себя мир вокруг, его самого, тех двоих убитых, выстрелы, уже не имеющие значения, его прошлое, будущее и настоящее.
     Пуля раскаленным свинцом врезалась ему в шею, срубая нервы, ломая позвонки, отрывая голову от туловища. Уже падая, видя приближающийся деревянный пол, он успел подумать о том, что теперь  ему  никогда  не закончить  институт, и еще о том, что отец не переживет его смерти - сердце не выдержит второго инфаркта.
       Улица лицемерно распахнула объятия, обдав запахом весны и бензиновой гари. Дальше идти было некуда. За нас сделали выбор, за нас прожили жизнь, сыграв на самом безотказном - на нашем страхе и нашем чувстве ответственности. И теперь нам было некуда идти, кроме своего прошлого. Лица, фигуры, размытые невероятной болью, проносились в памяти с оглушительным звоном. Сознание было не в силах сфокусироваться на них. Поток образов захлестывал и он начинал тонуть в этом мутном, непрерывном движении.  Он уже не был созерцателем, становясь частью небытия, уносившего его к смерти. Сотни миров за  секунды  проходили мимо, лишь боль и запах крови плотно окутывали его, не давая оторваться от физической бытия.
       Постепенно начали отмирать мысли и чувства. Пропадали желания, с ними и потребности в их исполнении. Не было ни радости, ни грусти,  ни жалости, ни  страха - полная гармония с миром растворяла в вакууме,  и тонким слоем  словно  масло, размазывала по бесконечной вселенной.   Боль достигла апогея и  зависла  на  самой  высокой  ноте. Сакс захрипел, судорога прошла по мышцам, и он снова провалился в звенящую пустоту. И снова мутная  река образов подхватила и понесла его.   Армейский наркотик, словно громадный  осьминог не спеша поглощал его, оставляя реальности все меньше места.
    Последнее, что он увидел на этой войне, было склоненное над ним лицо  Честера.  И  сгущавшиеся над  его  головой зимние  сумерки. 
      1995 год.  Грозный.

                Глава 3
 
     - Все, что от них осталось - лишь несколько отрывистых, несвязных воспоминаний и пожелтевшая, наполовину засвеченная фотография. Еще, пожалуй, стыд и смущение от того, что не ценили их живыми, так, как ценю мертвыми. - Честер с  грустью  смотрел  на  меня, сжимая в  пальцах  огонек  сигареты. Так,  как  научила  этому  война – пряча  огонек  в  кулаке.  Его  живые  глаза  не  находили  места  и  постоянно  сновали  по комнате,  словно  ища  то,  чего  нет.  То,  что  можно  застрелить, убить, отомстить. Его  чувства давно огрубели. Память же оставалась просто памятью: те месяцы после войны, когда любой резкий звук вызывал спазмы в желудке, а предстоящие ночи пугали кошмарными снами, остались в прошлом. Стоило, наверно, большого труда перечеркнуть все  и навсегда похоронить в себе. Но он намеренно возвращался назад и, чем дальше удалялся от реальных событий, тем упрямее цеплялся за воспоминания. Это было потворство себе, и он сознавал это - чувства были насквозь фальшивыми. Честер мастерски играл роль, придуманную  самим собой, предпочитая ее всем остальным  ролям.
    -   Первое, что приходит в голову -  говорит с  усталостью  Честер, - это весна девяносто четвертого и леса под Краснодаром, заваленные талым снегом, перемешанным с грязью. Рота разведки, сутки почти на подножном корму, короткий сон в жидком месиве под ногами и холодным дождем. Жалкие, но такие  земные желания - наесться досыта и выспаться. Требовалось лишь несколько дней, чтобы привести человека в первобытное состояние. Деревянный пол в десяти километрах, на который можно упасть и крыша над ним вызывали полный  экстаз.
   -   Порой  мне казалось, - Честер  сглотнул  и  острый  кадык невероятно  ушел  вверх к  подбородку, и  снова  опустился. - что я струшу, и  никогда  не попаду  на  эту  войну, и никто не мог сказать точно, где закончатся запасы отпущенного судьбой везения  на  этой  войне. Война  была наркотиком для нас. И я завидовал тому, что некоторые, не думая о будущем, могут порвать с настоящим, и  окунуться в  этот,    совершенно  другой  мир.
   Он часто повторял, что когда-нибудь все это дерьмо закончится и начнется нормальная жизнь, нисколько не успокаивая окружающих  своими  предположениями. Скорее это были просто мысли вслух.  Достаточно  громкие,  чтобы  на  них  поворачивали  головы  прохожие. Тогда даже  не возникало желания посмеяться над их бестолковостью.  И все же он был лучше остальных - у него хватило ума и характера не поддаться общему настроению,  не  пойти, как  все  рыбы  косяком в сеть, а  переть  против  течения, гребя  всеми  плавниками. А когда он почувствовал, что может сломаться,  или  хуже  того – сесть в тюрьму, просто  пропал.
     При всем равнодушии к его воспоминаниям, они что-то будили в моей памяти. Хотя определить, что именно, уже не получалось. Может контраст, который они рождали с жестокостью и ненавистью, наполнявшими всех в то время. Тогда ненависть старательно взращивалась, неторопливо и систематически вытесняя прочие чувства.  Иногда память натыкалась на его образ: отдельные эпизоды, обрывки разговоров - ничего цельного, и  в  то же  время целая  картина  прожитой  жизни  на  войне. Но происходило это все реже - каждый шел своей дорогой, осторожно нащупывая будущее под ногами.  Я  здесь, он  на  войне.
     Честер погиб  в развед. батальоне, в  марте  1996  года,  недалеко  от  Грозного. Говорили, что его снял снайпер. В свидетельстве о смерти было  написано «Пулевое ранение в грудь навылет, с повреждением правого легкого».  Похоронка,  как  отчетный  документ,  лежит  у  его  старой  матери.
                1996 год.  Грозный.