Каркнул ворон...

Одну мою приятельницу жрет с хрустом алчная жажда деятельности. Беспрестанно. Днем и ночью. Вокруг нее бушуют энергетические вихри и возмущается атмосфера. Ей всегда жарко. Идеи из нее прыщут, как одеколон из пульверизатора.

И вот однажды деятельная она предложила ленивой мне:

– Ну давай тогда хоть о достопримечательностях напишем!

– Давай. Только нет у нас никаких достопримечательностей…

– Совсем?..
 
– Совсем…

Может быть, я неправа. Может, за таковые на безрыбье сойдет установленный доброхотами надписанный камень на Валу. И сам Вал, городище, на котором когда-то, не то в 1412-м, не то в 1414-м (сохранившиеся летописи разошлись во мнении), наши предки воздвигли деревянную крепость…

Еще – здание почтовой станции середины XIX века (их вдоль тракта через каждые сколько-то верст при царе-батюшке Николае I было много натыкано)… Дом городского головы Куколькина, примерно второй половины того же позапрошлого столетия…

Кирпичная сторожка сгоревшей Лукинской церкви, кладбищенская Покровская церковь и несколько примечательных своей стариной деревянных и кирпичных домов и лабазов из дикого камня…

Да, еще казармы и присутственные места на площади – начали строиться при Екатерине II.

А, и здание бывшей первой школы – что с готической башенкой… Теперь там детский сад и краеведческий музей.

И ведь нельзя сказать, что настоящих достопримечательностей, а значит, и своего лица у нашего города никогда не было вообще. Как не быть – ему скоро шестьсот лет… Но пожары и исполнительные дураки ничего не пощадили.

В 1774 году на Валу сгорели остатки деревянной крепости и древний, на дубовом фундаменте, Спасо-Преображенский собор. Однако сограждане наши духом не упали и до 1917 года успели много чего понастроить – и как раз такого, что придавало городу своеобразие.

И напрасно старались, потому что гегемону изыски ни к чему. Это вполне объяснимо: кухарка, конечно, в состоянии управлять государством – поверим вождю на слово, но вот создавать шедевры мирового искусства – вряд ли… Хотя как носительница народной культуры она вполне может искусно вышивать крестиком, скажем, полотенца – и им найдется место в этнографическом музее…

Итак, посчитаем самые заметные потери.

Спасо-Преображенский собор на главной площади, большой и белый, конца XVIII века, – раз. Там хранился «до исторического материализма» древний образ Христа, простреленный литовцами во время очередного нашествия на наши места. «В лето 1426 августа 3 воева Витовт, князь Литовский, … и прострели икону Всемилостивого Спаса и сотвори Господь чудо: ослепи врагов, – и отъидоша литовцы с татарвою … со стыдом».

Успенская церковь, красного кирпича, с мозаиками из цветных камней на стенах, – два.  Воздвигалась по проекту архитектора Альфреда Александровича Парланда, профессора Академии художеств, построившего храм Спаса-на-крови в Санкт-Петербурге. Рассказывают, что после ее разрушения городские мальчишки рылись в руинах, отыскивали кусочки малахита и лазурита и сдавали в Торгсин.

Владимирская церковь, что была рядом с Успенской.

Никольская и Троицкая каменные, Лукинская и Сергиевская деревянные (эти сгорели в начале войны, причем неизвестно, кто их сжег).

Все утраты военных лет принято валить на проклятых захватчиков. Только они-де жгли, взрывали и бомбили. Увы, в разговорах с теми, кто пережил войну в нашем городе, выясняются любопытные вещи.

Город – целыми улицами – выжигали в начале июля 1941 года комсомольцы-добровольцы. Видимо, не только они. Может быть, и коммунисты с беспартийными руку приложили.

На бывшей Почтовой, ныне улице Раи Гавриловой (до войны – одна из городских центральных), благодаря усилиям советских факельщиков осталось три дома.

На улице Некрасова (в прошлом – Блотовской) уцелело примерно столько же. Говорят, там какая-то бабка с иконой в руках в ноги поджигателям падала.

То же самое очевидцы рассказывают и о Завеличье, где в начале войны также полыхали сознательно устроенные пожары…

Объяснялось это так: чтоб проклятым захватчикам жить было негде. Да только оккупанты без крова над головой не остались, чего нельзя сказать о горожанах.

Тут в голову протискивается крамольная мысль о некоторой непоследовательности советской власти в решении этого вопроса: надо было немцев лишать не только жилья, но и возможных пособников из числа местных жителей. А именно – расстреливать всех, кто не успел, не сумел или не захотел эвакуироваться. И не было бы тогда ни полицаев, ни прочих коллаборационистов… Ведь людям в войну надо было как-то существовать. Есть, пить, прикрывать наготу. А как это сделать на оккупированной земле, не вступая хотя бы в косвенные контакты с захватчиками?..

Недоработочка вышла. Впрочем, может быть, власти надеялись на привитую советским гражданам высокую сознательность – что те массово покончат жизнь самоубийством или зароются в могилы живыми?..

Есть, однако, факты, что недоработку по части оставшегося «под немцем» населения преданные советской власти патриоты при всяком удобном случае исправляли: помогали помирать тем, кто к этому не стремился. Ветеран войны и труда, заслуженный учитель школы РСФСР Виктор Павлович Парамонов поведал не так давно страшненькую историю: попросился домой из партизанского отряда семнадцатилетний парнишка Алексей Морозов. Его пообещали отпустить, отвели за куст… И застрелили. Мол, кто не с нами – тот против нас…

Девушка-патриотка Рая Гаврилова, в честь которой названа в нашем городе улица, на партизан работала не за страх, а за совесть. А погибла, как утверждают ее родственники, исключительно из-за идиотизма своего партизанского командира: за несколько месяцев до освобождения наших мест от оккупации от нее потребовали автобиографию – написать своей рукой и передать в отряд. И человек с этой разоблачающей бумагой в кармане попал в засаду…

Так и шагнула девушка в бессмертие – а могла бы остаться в живых. Однако советской власти всегда были гораздо нужнее герои мертвые: с них проще икону писать. 

Но кое-кто из простых обывателей все-таки пережил оккупацию и заработал вечное клеймо: не знаю, как сейчас, но совсем еще недавно, трудоустраиваясь, в анкетах следовало отчитаться о том, не был ли ты на оккупированной территории (причем никого не волновало, в каком возрасте – младенческом или уже дееспособном)…

Вернемся, однако, к утратам материального характера. Может быть, после войны, после восстановления разрушенного в городе появились какие-нибудь достопримечательные строения? Ничего подобного. Построили у нас несколько типовых административных зданий, возвели из кирпича и железобетонных блоков пару-тройку жилых микрорайонов – и все… И пройдясь по нашим серым пыльным улицам с корявым асфальтом, ни за что не угадаешь, сколько веков пролетело над ними – два, четыре или же всего лет пятьдесят…

Не менее печальная картина нарисована на фоне нашей, как любят писать местные писатели средней руки, неяркой северной природы.

Кое-где по бывшему уезду разбросаны опять-таки бывшие помещичьи усадьбы. Были в них некогда добротные большие дома. Что сталось с ними? Ничего хорошего. Те, что еще стоят, – руины. Красного кирпича руины в Крулихине и Кротове, деревянные руины в Пашкине и Соколове. В Петровском – руины комбинированные, из дикого камня и красного кирпича.

Из сельских церквей уцелела только деревянная Теребенская, все прочие или уничтожены совсем, или полуразрушены…

В Матюшкине сейчас пытаются восстанавливать построенную в 1795 году, да еще и родной сестрой великого русского полководца Кутузова Дарьей Илларионовной, Никольскую церковь. Но ее колокольня была при советской власти снесена, и как выглядел когда-то этот сельский храм – кто теперь знает…

А ведь какие красивые места есть у нас! Прошлым летом я ездила на велосипеде в древнее село Жадро. С этим селением связано имя Петра Матвеевича Хераскова, брата Михаила Матвеевича Хераскова, известного русского поэта, прозаика и драматурга XVIII века. Петр Матвеевич, помещик и статский советник, в 1787 году воздвиг здесь церковь.

Дорога в Жадро по «линии» (остаткам железнодорожной насыпи) идет над длинным Полехновским озером (оно же Кудо)…

В небе в тот день громоздились пухлые башни грозовых туч, немыслимой высоты и величия. Вода в озере была чудесного, благородного серо-синего цвета. В мелких прозрачных теплых лужицах, оставленных дождем на заросшей низкой травкой полевой дороге, сидели по шейку в воде большие и маленькие лягушки… А на высокой бетонной опоре, некогда несшей провода линии электропередачи, сушил мокрые крылья белый аист.

И думалось: вот бы среди этих милых рощ и перелесков – да аккуратные чистые фермы с рыжими и пестрыми коровами, да поля бы ухоженные, да деревеньки уютные! В садах, в цветах… И как украшали бы пригорки и ложбины старинные церкви и усадьбы с парками… 

Увы, увы… Ничего не вернуть. Нет у нас достопримечательностей. И уже не будет. Никогда.

Каркнул ворон: «Nevermore»…