Цвета прощения

« Он (соловей) пел, а призраки, обступившие
умирающего императора стали тускнеть,
и в ослабевшем теле…кровь потекла быстрее;
сама Смерть заслушалась соловья…Смерть вдруг
так затосковала по своему саду, что превратилась
в клок белого холодного тумана и вылетела в окно.»
(Г.Х.Андерсен «Соловей»)


-1-

Родовые владения императорской династии Чи простирались от Западных сопок до самого Восточного моря, где кончалась Земля, и небесный свод смыкался с неспокойными водами, ограждая доступный человеку Мир тонкой тесьмой горизонта. Чи правили на краю света, и, если прислушаться, под навесами императорского дворца можно было различить гулкий вздох гигантской черепахи, держащей сушу на своем утомленном многовековым грузом панцире. Потому и дворец называли Черепаховым, и само царство – Черепаховой Империей.

Император правил всем и вся в стране; власть его не ограничивалась ни волей, ни законом; а крепкое духом бесчисленное войско всегда стояло вдоль границ в полном вооружении, готовое отражать набеги врагов или вторгаться на новые территории.

Каждый первенец в правящей семье от рождения становился наследником, властителем семи областей. В его честь на флаги повязывали алые ленты – символ императорского дома - и желтые – символ солнца, надежды и милосердия.

При рождении третьего принца устраивали всенародный праздник, по улицам разбрасывали цветы и монеты, нанимали музыкантов из дворцовой казны и объявляли прощение должникам. Принц наделялся тремя областями, богатыми плодородной почвой и имеющими выход к морю, о чем свидетельствовал синий шелк его штандартов.

Второму принцу принадлежало лишь немного возделанной земли вдоль берега, дикая низина и неприступная крепость с двумя острыми, как стрелы, башнями. Правом наследования он не обладал, а к алому императорскому цвету добавлял черный. По традиции, второй сын становился…палачом, рукой возмездия голубой крови, почетно наказующей членов Черепахового двора, предостережением для ропщущих и непокорных. Принца чтили и щедро оплачивали страхом его мастерство, ибо для того, чтобы попасть в его безупречно тренированные руки, достаточно было вызвать гнев, а порой и одно подозрение Императора. От того правление Чи почти не знало дворцовых интриг. Принц-палач ни разу в истории Империи не пренебрег своим долгом!

-2-

Она была похожа на тающую снежинку в этом медно-шелковом царстве: светлокожая, хрупкая, чужая. Люди вокруг изумляли ее: то казались почти понятными, как покинутые соотечественники, оставшиеся в северном краю; то вдруг поступали путано, противоречиво, будто сострадали и восхищались иному, вскормленные поколениями смуглых, раскосых матерей. А она пела. Принятая, опекаемая двором, она пела так, словно звала ангелов взглянуть на забывшую их землю, предавшую свои небеса слепым, равнодушным богам.

Она стала Соловьем Черепахового Дворца. Она пела волнующие песни на сочиненном белыми варварами языке. Сам Император плакал, слушая ее хрустальный голос. Иноземка с пепельными волосами, боящаяся слишком смелого солнца и слишком соленого ветра, Нежная Бабочка на раскаленных бликах имперских щитов, Полупрозрачный Анемон, пересаженный в пышные сады у незнакомого моря. Вот кем она была здесь, нареченная множеством имен. Но главное, она не могла вернуться назад – чересчур далеко для одной жизни; чересчур трудна дорога, которую женщине не под силу пройти в оба конца.

Она сумела полюбить тех, кто окружил ее заботой; Она полюбила их привычку подниматься с рассветом и отсчитывать время по биению сердца; Она полюбила скромный шепот бумажных ширм и утомленный перезвон крохотных бронзовых колокольчиков в убранстве их залов; Она полюбила их умение слушать. Не любила она лишь охоты. Из всех дворцовых привилегий только от радости охоты отказывалось ее восторженное сердце. Охота в Черепаховом Дворце совершалась раз в году – в День Празднования Наступления Весны.

Принцы гнались за тигром, и победитель получал дар от Императора, какой только захочет. Впрочем, при дворе и с желаниями следовало поступать осторожно. Принц-палач, сразивший зверя копьем, желал немногого: «Пусть Северный Соловей воспоет мое боевое искусство!» Но никогда, никогда, никогда он не должен был просить ее Песни, ибо тем потребовал в награду целый Мир! Вселенная, полная опустевших созвездий, захлестнула Принца, и голос женщины навсегда похоронил его безмятежность:

«Вспомни меня, Человек! Взгляни в мои звериные глаза! Помнишь сад между четырьмя реками? Первая – Фисон, Гихон – другая, третья – Хиддекель и Евфрат – четвертая. Помнишь, как я восхищался Тобой, совершенным? Ты дал мне имя, Ты принял царство, где я был Твоим вассалом. Но грехом, как копьем, Ты вверг меня в мучения! Так стенает и мучится все живое! Узнай меня, Человек! Я тот, о ком Тебе вверил попечение Наш Творец. Вспомни меня или убей скорее, чтобы прежде мою истекающую кровь не отравило отчаянье. Знай, Человек: зверь сильнее оружия! Зверь умирает не от раны, он умирает от горя, преданный его царем – Человеком. И душа его, умирает вместе с телом, ибо не в ком черпать ей любовь животворящую…»

Соловей умолк, и стало слышно, как дышит Принц-победитель – чуть чаще, чем позволительно палачу. Но будем к Принцу справедливы – разве Он не был обречен?

-3-

Император всегда пил чай после полудня. Благородный напиток с тонким букетом жасмина и мяты подавали в мраморную беседку, где Властитель Чи мог размышлять один. Он выносил решения, которым мастер-каллиграф придавал изысканную форму, а какой-нибудь бездельник глашатай наделял их законной силой, и они начинали свое осуществление. Имелось у Императора и средство, обеспечивающее безропотное подчинение царственным приказам, средство простое и старинное, древнее самой Черепаховой Империи – узкий отрез воловьей кожи, с трепетом именуемый придворными Черным Бичом. Трудно представить, сколько дерзости он смирил, и как мало военачальников решались возглавить смуты. Ни одна смертная казнь не принесла бы Империи столько пользы, как угроза подставить бока под Черный Бич для изнеженных дворцовых себялюбцев.

Император вдохнул горячий чайный аромат, прикрыл лоб рукой и погрузился в состояние, близкое математическому расчету. Ледяной разум, как игла, колол точно, беспощадно. Властитель не мог позволить себе сомнений. Империя всегда превыше чувств и даже бесчувствия ее правителя. При множестве вопросов задача имела лишь одно решение, удовлетворяющее неоспоримым целям. Императору было бы тяжело его принять, но долг и сердце – два меча, которые истинный Чи никогда не скрестит в битве.

Серебряные рыбки играли в выложенном нефритом искусственном водоеме. Император с минуту подержал в щепоти крошки лакомства, затем резко высыпал их в нефритовый бассейн. Чешуйчатые спинки замелькали быстрее, опережая друг друга, рыбы жадными ртами расхватывали еду. Вода, казалось, вот-вот взволнуется, колеблемая их суетливыми хвостами, и ее стеклянный покой нарушится, подобно покою Черепахового двора, где уже тщеславно подняла головы осмелевшая гвардия, и хитро зашептались по углам ленивые министры.

Причина проста – влюбленный палач перестал внушать ужас. Но у двора нет оснований подозревать потомка великих императоров в мягкотелости! Принц вернет себе устрашающую славу и благоволение Империи! Как? Расстаться ли Ему со своей любовью, со сладкоголосым серооким Соловьем, залетевшим на край света из-под суровых северных небес, набрякших снеговыми тучами? Император был рассудителен, но не жесток; он был отцом Империи, но и отцом своих сыновей; он знал способ не разрушать возникшего союза. Просто Мудрость тайком подсказала ему на ухо: « Любовь бывает так могущественна, что ни одна империя не устоит перед ее натиском. Зачем же отвергать столь безупречное оружие, не лучше ли обратить его против своих врагов?»

«Итак», - кивнул император, допивая чай и любуясь изяществом фарфоровой посуды, - «Разом я укрощу ропот двора, верну Принцу-палачу почтение народа и позволю ему сражаться за себя и за Нежность Соловьиной трели. Жертва потребуется лишь одна, но и жертве предстоит более обрести, нежели потерять».

-4-

Ровный гул выспренней речи наполнил парадные покои Черепахового Дворца, как вино наполняет сосуд до зияющего щербиной края. Погасло эхо просторной залы, словно ее накрыли одеялом. От дыхания множества царедворцев воздух быстро потеплел; согрелся и гладкий мрамор полов, а у ног Императора терпеливым псом свернулось ожидание. Двор готовился принять посланцев с западной границы, самой таинственной, по нескольку раз в год волнуемой дикими племенами, нападавшими из-за сопок ночью, стремительно разорявшими поля и исчезавшими до восхода, будучи вдвое или втрое сокращены в числе добросовестным имперским войском. Уцелевшие уносили свою жалкую добычу, а при дворе появлялись гонцы, которых любая весть опережала почти на день.

Гулкий шаг, еще и еще один, послышался с низких ступеней, негостеприимно бросавшихся прямо к усталым стопам прибывших. Три воина в дорожных одеждах, не промедлив на пороге, простерлись ниц перед Повелителем. Несколько раз успели взметнуться расцвеченные перьями опахала прежде, чем один из них решился заговорить.

- Великий Император! – горячо воскликнул гонец, - Твои не знающие поражения отряды вновь отвели угрозу от Владений богоподобных Чи!

Император казался довольным, он одарил воина снисходительным кивком:

- Вы заслужили пищу и сон. Сверх того, каждый из вас получит золото из рук моего личного казначея. Достаточна ли награда для преодолевших путь в три оборота солнца вокруг небес моей могучей Империи?

- Владыка моря и суши! Служить тебе – наищедрейшая награда!

- Хорошо. Служите мне и впредь, - едва заметным жестом Император дал гонцам знак уйти. Церемония была окончена, и Властитель обернулся к придворным.

- Сильны ли мои войска? – спросил он у министров.

- Сильны и свирепы, как демоны! – воскликнули те, и к ним присоединились прочие, - Ты завоюешь мир, вся Земля покорится тебе!

Только пепельноволосая Чужестранка не разомкнула уст. Император подозвал ее ближе.

- Отчего Ты молчишь, милый Соловей? Ответь, сильны ли мои войска?

- Сильны, Великий.

- И свирепы, как демоны?

- О, да. Свирепы.

- И я завоюю всю Землю?

- Нет, мой Император, - фраза упала в безвоздушную тишину, утонула в ней; пошло ко дну и сердце Принца-палача; никогда еще он так не боялся, ни за кого на свете.

«Подходящий случай», - с грустью подумал Властитель, - «Отчего-то Соловей говорит правду чаще, чем другие лгут. Я понял это еще в тот момент, когда она запела об убитом на охоте звере. Бедное дитя! Сегодня и она, и мой сын обречены на ужасное испытание», - а вслух сказал:

 - Ответь моим придворным, почему их Повелитель не сможет сравнять границы Империи с границами Мира?

 - Ты хочешь завоевать Мир, Владыка, но у Кого ты хочешь отнять земли? С кем ты хочешь биться за них? Мир не принадлежит воинам. Землю наследуют кроткие.

- Кто сказал тебе это?! – рассмеялся Император.

- Мой Бог сказал мне это. Это Его Мир, и Ты не завоюешь его, как бы сильна и свирепа ни была твоя армия.

Принц-палач ощутил, как нечто неотвратимое выстуживает его легкие изнутри. Властитель всем велел выйти. Беззащитная Тающая Снежинка осталась один на один с покорителем тысяч народов.

- Понимаешь ли ты, что я должен покарать тебя, Искреннее Дитя? Увы, восхищенный монарх не может оставить твоих слов без ответа, - вздохнул Император.

- Я не искала кары, - едва слышно проронила женщина, - и мне жаль…

- Жаль чего?

-Тебя.

- Ты смеешь жалеть меня, дитя?

«Дивный Соловей», - думал Властелин Черепаховой Империи, - «Я сделаю Тебя легендой, Я возвышу Тебя более собственных сыновей, но для этого требуется время. Тридцати дней достаточно».

- Ты смеешь жалеть Меня, дитя?!

- Такова – моя Свобода, - она смахнула с ресниц первые слезы. – Свобода у каждого своя. У моей Свободы – ласковое лицо.

- Тебе еще придется плакать, - огорчился Властитель Чи, - целых тридцать дней.
Приказ Его Императорского Величества поверг в скорбь даже тех, кто знал Прекрасного Соловья лишь понаслышке: «Иноземка подвергалась тридцати ударам Черного Бича, по одному – каждую смену дня и ночи. Оказывая высокое почтение ее особе, повеление должно было выполнить Принцу-палачу, для чего ему надлежало приготовить покои в своей крепости, на тридцать дней становившейся обителью Боли».

Впрочем, не для того ли и воздвигли предки Чи эту неуютную твердыню? Сколько надсадного крика расплескал по ее стенам Черный Бич! Но впервые так безудержно кричала душа Принца-палача.

-5-

Сквозь окно в покои сочился сырой вечерний воздух, отравленный запахом водорослей, но странно приятный, уводящий грезы в индиговые глубины Океана. Она стояла, глядя на поросшие молодой зеленью низины у подножия крепости. Пальцы ее вздрагивали, и она больше не пыталась унять эту дрожь. Убранство комнаты в северной башне, роскошное и удобное, насколько возможно быть удобной тюрьме, не обманывало ее. Широкое ложе под душным балдахином; плетеные из ароматного разнотравья циновки; подушки, бесчисленные подушки, которые должны вскоре стать не украшением, а единственной отрадой израненной спине. Соловей в серебряной клетке, и трель ее безмолвствует, словно и трели не улететь отсюда на дикие сопки, облюбованные диковинными зверями, на рисовые поля, притопленные мутными весенними водами, в Черепаховый дворец, тоскующий по трепетному пению Чужестранки. Не улететь! Не убежать! От кого бежать? От палача, так предупредительно поднесшего ей фарфоровую чашку с питьем? К кому бежать? К Императору, обрекшему ее на тридцать ударов Черного Бича? Нет. Она останется здесь, и тридцать дней в ее жизни будут существовать лишь три человека: девочка- прислужница, печальный Принц и его слуга, седой от виденного горя, слишком притерпевшийся к слезам, чтобы растрогаться песней Соловья.

Принц подошел, медленно, стараясь не спугнуть ее задумчивости, бесшумно присел на циновку.

 - Расскажи об ожидающем меня, - отрешенно произнесла женщина, голос ее только на мгновение прервался, обнажая испуг, затаившийся прямо под гортанью.

Принц поборол желание опустить взгляд. Он смотрел ей в лицо, смотрел так, словно держал ее на весу своими глазами, уронившую крылья Певчую Птицу. Он не солгал бы ей, даже жалея, тем более не солгал, любя.

 - Я поселюсь в южной башне, - отвечал Принц-палач, - По утрам мой слуга станет приносить в Твои покои Черный Бич и красную шелковую ленту, чтобы связать запястья. Только один удар. Каждое утро…

 - И долгий день в ожидании нового удара. Бессонная ночь, не позволяющая забыться. Вот в чем заключается казнь – в мучительном предвкушении и воспоминании, не желающем быть стертым до следующего утра, - плетение судорожно сжатых кружев треснуло чуть слышно, женщина опустилась на пол рядом с Принцем, - Покажи мне свои руки, - попросила она.
Принц, не дыша, протянул ей ладони, позволил ощупать, повернуть, почувствовать их тяжесть.

 - Крепкие. Очень крепкие, - она вздохнула тихонько, - Надежные руки. Не промахнутся и не дрогнут, как мои.

 - Нет. Не дрогнут, - Принц побелел, острое отчаяние впилось ему в висок.

 - Боже! За что Император поступает так… с тобой?

 - Я стал уязвим.

 - А теперь не будешь?

 - Буду. Я всегда буду с тобой, если ты не прогонишь меня. А если прогонишь, я обращусь тенью, незаметной, беззвучной. Тебе покажется, что вокруг пусто, и ты вновь меня позовешь.

 - И?..

 - И…я всегда буду с тобой, - молчание обвисло на колышущейся занавеси, ненадолго, пока их мысли вновь не возвратились в лоно крепостной башни, к незыблемому, как рифы, Настоящему.

 - Бич страшит Тебя?

 - Очень, - смиренно призналась она.

Принц едва коснулся ее щеки: такая тонкая кожа, жемчужно-бледная, слишком, слишком невыносливая. Тридцать ударов Черного Бича истерзают ей тело и дух. Сначала Боль – незнакомая, жестокая – займет все ее существо. Потом, на десятый, на пятнадцатый день, удар станет приходиться по багровым полосам еще не успевшей зажить плоти. Боль усилится, будет жалить метко, расчетливо. А под конец наступит Уныние, придет убеждение, что пытка никогда не кончится, что Черный Бич врос в ее напоенный музыкой мир, пустил там упругие корни.

 - Клянусь, я отвоюю у Боли власть над тобой, я обескровлю ее своею Нежностью в эти тридцать дней, даже если ты не сумеешь простить меня.

 - Я прощу тебя, мой Принц, - пропел Соловей, и мятежный Ветер в низинах задохнулся восторженным всхлипом, - Пусть по утрам твой слуга возвещает звоном гонга: сегодня казнь уже совершилась; и моя прислужница тотчас вывесит платок в знак прощения, тем темнее, чем трудней мне окажется простить тебя. Но все равно, я прощу тебе каждый взмах Бича, каждый удар. Тридцать дней – тридцать радужных полотнищ над северной башней!

Вдалеке пронзительно взвизгнула вольная собака. Настало время ночных тварей, а значит тьма уже близко. Зверя не сбить с толку последними, вероломными лучами светила, не греющими, бегущими с поля боя, на котором развернуло свои поселения влюбленное в Жизнь человечество.

-6-

Женщина устала так сильно, что готова была уснуть на ногах. Прислужница принесла ей теплой воды. «Девочка притомилась куда больше», - подумала узница-Северянка.

 - Хочешь, я спою тебе? – спросила она.

 - Мне?! – служанка удивилась: ей будет петь та, что поет самому Императору!

 - Ну конечно тебе, глупышка.

 - Ты будешь петь сейчас? Разве ты не боишься, Госпожа?

 - Чего, милая?

 - Завтрашнего дня! И Принца!

 - Принца – нет. Боли – да, но не его. А чего ты боишься?

Девочка оторопела на мгновение, а потом нерешительно пролепетала:

 - Моря. Давно, еще совсем маленькой, я видела Море. Оно такое глубокое, шумное, кажется, что нет ничего сильнее! Тогда на Море было спокойно, но с тех пор мне иногда снится, будто я плыву на корабле, вокруг – только вода, и больше нигде ничего не видно. Потом начинается шторм. Люди тонут, я тоже захлебываюсь и от ужаса просыпаюсь.

 - Я спою тебе о Море. Я расскажу тебе о нем такое, чего ты не знала прежде, и, может быть, ты перестанешь бояться.

Соловей смежил веки, и удивительно чистый негромкий голос, как на нитку, стал нанизывать слова и сплетать из них чудную Песню. Это не стоило ей усилий, ей не приходилось прикладывать усердия, пение струилось, как дыхание; простое, как глоток юного вина. Она не задумывалась, какой напрячь мускул или где найти мелодию. Песня просто вытекала откуда-то изнутри, где жила всегда, и была там не чужеродна.

«Пена стелется по палубе и ластится к бортам, как кошка к коленям молочника. Коварная пена! Она обманывает, скрывает Правду. Правду глубины и холодной штормовой Смерти. Ветер выкликает: «Берегись!» Но ему не верят! А пена – паутина, пелена на глазах гребцов. Воды очнулись, взревели, еще только вздыбились первые волны, а раненое морское чудовище уже ощерило тысячезубую пасть, чтобы пожрать корабль, и гребцов, и парус. И только один бедняга ухватился за мечущиеся мокрые обломки. Один. Один! Один? Но у каждой стихии есть свой Ангел. Светлый. Богопослушный. Обреченный пловец не одинок посреди Океана. С ним рядом – любящее существо. И если погибающий – христианин, то с ним – его старший брат. И даже если человек, помраченный грехом и страхом, забудет об этом, то вовеки не забудет Ангел.»

 - Пловец уцелеет? – робко спросила девочка.

Бледная Сероокая Дама покачала головой:

 - Нет. Но спасется.

Потом она прошептала что-то и, завьюжив обессиленные плечи покрывалом, откинулась на подушки. Эхо еще не успело заучить наизусть последних слов, а Соловей уже спал, умиротворенный и свободный. Ибо она не солгала Императору, в этом особая христианская Свобода: быть блаженным в беде, быть неодиноким посреди Моря, миловать монархов и приветливо встречать палача.

Ночь лениво заворочалась на жестких крестьянских крышах. Южная башня прогнала сполохи с красно-черного обрамления окон – в покоях Принца потушили светильники. Старый слуга, не беспечный, не равнодушный, но привыкший беречь силы для грядущих забот, прикорнул над костяной шкатулкой, украшенной резьбой искусной работы: неведомые птицы с бесцветным оперением клевали на крышке кровянистый мелкоягодник. Ларец хранил в себе сокровище – надежду имперской верности, черный кожаный бич с бронзовой рукоятью, испещренной гербами Чи.

Принц-палач поднялся на стены. Сейчас, за несколько часов до рассвета, он стерег свое мерцающее Счастье, так доверчиво поселившееся в его стылом жилище. Он ревниво увещевал горькоплодный крепостной сад: «Смотри, не встревожь ее ни дурманным ароматом вспухающих первоцветов, ни скрипом дремучих стволов! Соловьи, не смейте свистеть! Не то проснется не Она, проснется ее Песня, и вы пожалеете, что свили здесь свои гнезда, они навсегда останутся необжиты, ибо вы зачахнете в мучительной немоте, сострадая ее голосу.»

Но даже если бы она не произнесла больше ни одного слова, умолкла от слез и состарилась от грусти, он любил бы ее и отдал бы ей Жизнь. Что в этом удивительного? Мало ли принцев, отдающих жизнь за прекрасную даму? Но нет! Они лишь посвящают возлюбленной свою Смерть, а Жизнь с ее постепенным угасанием, со сменой возрастов и настроений, с болезнями, жертвами и опустошением несбывшихся желаний, саму Жизнь, такую драгоценную и единственную, только Азиатский Паладин готов был принести Безутешному Соловью в шкатулке с Черным Бичом и алой лентой.

-7-

Обугленное по краям Утро неспешно размывало над башней сиреневую акварель. Вселенский Художник приготовил сегодня Своему пробуждающемуся чаду приятную ее взору палитру, и родной северный Ветер, и добрый последний сон, и кисейно-воздушное лавандовое платье, заботливо разглаженное руками добросовестной служанки. Но предугадывая близкую муку, она ощущала знобкую неприкаянность, словно, теряя равновесие, не имела, за что ухватиться.

«Возведу очи мои в горы», - прерывисто твердила она, - «Возведу очи мои в горы… Страшно, как страшно! Не поется и не молится. Скорее бы пришел искусный в истязании, неумолимый Принц-палач и спрятал от Страха у себя на груди, закрыл, как щитом, клинокроенными рукавами…» Собственные ее щиты слишком долго сохли на бесплодном Ветру и разучились держать оборону: кончились силы, за ночь иссякла воля. «Мой бедный Принц!» - вздохнула она, - «Тебе придется сражаться одному. Я – не герой, не воин. Лишь женщина в лавандовом платье с перламутровым гребнем в волосах».

Утро едва успело умыться легким туманом и томно потянуться от горизонта к горизонту. Принц вошел в сопровождении слуги, держащего роковой ларец. Она поднялась навстречу.

 - Нет, не смотри туда, - перехватил он ее взор, - Не смотри на Бич, смотри на меня.
Она послушно обратила взгляд к его лицу и прочла в нем то, что подспудно, неосознанно боялась увидеть. Она заметила в нем Сомнение.

 - Прошу! – почти простонала женщина, - Не отступай и не ищи оправдания! Ты – только палач, не судья. Но и судья вожделеет Прощения. Истина милосердия не терпит фальши! Прошу тебя, соверши свое дело, чтобы я могла простить и Императора.

Принц осторожным прикосновением сдвинул ткань с ее встрепенувшейся спины, взял из ларца ленту, заботливо, стараясь не сдавить слишком туго, обвил алой змейкой вокруг помертвевших запястий. Он больше не сомневался. Он не скажет ей: «Не бойся!», не скажет: «Не проливай слез!», что означало бы: «Перестань, не страдай, останься равнодушной». Нет, ему дорог и ее страх, и ее слезы, и он не допустит, чтобы неотвратимое сделал с нею кто-то другой.

 - Моя Обреченная Узница, смею ли я предложить Тебе свое плечо, чтобы ты могла плакать на нем? – произнес Принц, сжимая в ладони бронзовую рукоять.

Трепетный Соловей приник к нему, не сумев сдержать дыхание, рвущее легкие на части; и в следующее же мгновение Бич исторг из ее горла всеиссушающий крик.

 - Боже! – воззвала Она, - «Возведу очи мои в горы, отнюдуже приидет помощь моя…»
Искренняя пронзительная Боль выгравировала на коже затейливый иероглиф. По сравнению с этой Болью Страх оказался наваждением, фата-морганой, лишенной материальности. Боль была яростной, реальнее всех чувств, какие ей довелось испытать прежде. Но это грозное, кровожадное божество померкло, когда рука - та, что заносила над головой Черный Бич - утешительно легла на пепельные локоны, украшенные перламутровым гребнем. Легла так, будто наконец пристала к берегу между четырьмя реками, о которых пела однажды Сероокая Чужестранка.

 - Покажи мне свой сад. Ирисы уже зацвели? – вымолвила она после долгого, как Смерть, молчания.

 - Нет, но скоро распустятся. Очень скоро, - отвечал Принц.

 - Я буду ждать.

Слуги церемонно поклонились друг другу, чувствуя особое единение, соучастие в чем-то великом, происходящем прямо сейчас в Империи, на Земле, во Вселенной. «Странно, но эти двое счастливы», - думал старый слуга, ударяя в гонг. А девочка повязывала на прочную, как струна, нить акварельно-сиреневый, цвета утреннего неба платок и вспоминала одну из тех «сказок», какие рассказывала ей Госпожа: о царе по имени Соломон, носившем кольцо с надписью « И это тоже пройдет».

«Пройдут тридцать дней, утихнет боль», - понимал Принц, - «Останется Счастье. Не та постоянная, непрекращающаяся радость, о которой мечталось в юности. Нет. Счастье бывает острым. Оно болезненно. Блаженство – иное. Это как Счастье, только без Боли. Его на земле не существует, лишь отголоски: когда после грозы становится свежо, ум восходит ввысь, нет никаких желаний, а все, что живет в человеке не выражено и невыразимо словами».

Он знал, что пойдет за нею. Если это путь к Богу, то пойдет к Богу. Пусть пока не ради рая. Но он уже алкал и жаждал ее Правды, ее Мира, изобилующего ее любимыми красками и ее Верой. Так первое Утро в огнезарном тигле души Принца-палача расплавило языческих идолов его Черепаховой родины.

-8-

       Сад, немного одичалый, запущенный ровно настолько, чтобы страсти могли заблудиться в тысяче оттенков его зелени, стелился по удобренной слезами почве между стенами крепости. Только скрупулезно очищенные от травы тропинки подсказывали женщине с чуть скованной осанкой, как внимательно кто-то холит этот островок благолепия, незримо следит за каждым кустом, подрезает сухие ветви и, наверное, мокрыми зимами пересыпает семена в полотняные мешочки.

- За садом ухаживает мой слуга, - Принц не разгадывал ее сокровенных дум, он только хотел подобрать хотя бы одну фразу, чтобы начать беседу. Он беспросветно нуждался в ее голосе, а она молчала. Она находилась так высоко от земли, что почти ускользнула из его бастиона и от императорских гвардейцев, охранявших крепость, и даже от очарования весеннего сада.

 - Да, - рассеянно отозвалась Ясноликая Пленница, - Человек насаждает сад, где бы ни оказался, желая выполнить заповеданное. Мы стремимся возделывать рай. Я видела яблони в расщелинах на каменистых плоскогорьях и цветники в узких окнах острогов. Это тоска по утраченной чистоте заставляет нас взращивать слабые стебли из зернышек, самозабвенно лелеять их. Я видела людей, очень разных людей, пестующих молодые саженцы, как милых детей.

 - Ты видела их в пути? Когда шла сюда?

 - В пути. Но я шла не сюда, я шла оттуда. Меня вела не путеводная звезда, а Вина. Благородный Принц, готов ли ты сам прощать? То, что знаешь, и, главное, то, чего не знаешь? Сможешь ли ты никогда не спросить меня, в чем состояла моя Вина, почему она завлекла меня так далеко?

 - Если Бог изгладил твою Вину, вверг в небытие, разве осмелится палач искать ее прежних следов?

 - Вина хлестче Черного Бича, - Она погладила смолянистую кору неуклюже разлапившегося древесного ствола, - Вина калечит. Грех словно выламывает руки, и уже ничего, ничего доброго не совершает несчастный калека. Все в нем: каждое действие, каждый жест – гнилостны. Тогда бедняга приходит к матери, любящей всякого нерадивого сына или дочь – имя ей Церковь. И калека жалуется ей: «Я потерял руки». Она обнимает его ущербное тело, омывает сердце, а потом, однажды, говорит ему: «Вот, вместо утраченных рук возьми крылья…»

Принц не успел заметить, когда тихая речь Соловья обратилась Песней. Он не успел заметить, как собственные отчаянные слова подожгли воздух:

- Ангелокрылая Странница, сможешь ли ты полюбить меня после тех страданий, которые я причиню тебе?

Женщина улыбнулась кротко:

- Мой Принц, Любовь – дар от Бога, как дар языков или дар пророчеств. Даже если я не способна к Любви сама по себе, то и не в силах отказаться от этого дара. А ирисы, действительно, еще не расцвели. Позволь мне поливать их, пока бутоны не распустятся.

- Я принесу Тебе воды из ручья по ту сторону укреплений. Вольной воды. Мы станем возделывать рай, чтобы исполнить заповеданное.

Ветер качнулся на листьях и безоглядно устремился к Морю. Только там, на берегу, засеянном мелкими ракушками, он, не торопясь, отдышался от смятения.

-9-

Истощился темный огонь тоски, и слезы стали прозрачны. Она плакала без всхлипов. Влага скользила по лицу, не оставляя блестящих борозд, не вырезая причудливых морщин вокруг век. Чистые, исконные, родниковые слезы не возмущали духа, не поднимали в нем тщетных борений. Так плачут только женщины, которые ждут. Ждут не раскаленной плети Бича, а мягкой поступи того, кому можно признаться: «Я ждала тебя». И в эти скудные три слова претворить и напрасно прожитую ночь, и обвороженное чаяниями Утро, и всю свою робкую, едва зародившуюся Любовь. А Черный Бич – лишь посох пилигрима. Тот посох, с которым Принц преодолеет зыбкое пространство между южной и северной башней и, изнуренный грузом долга, достигнет святых земель ее покоев, чтобы услышать: «Я так ждала тебя!» И угадать в ее сердце: «Как я ждала тебя».

«Я ждала тебя», - чуть слышно произнесла Тающая Снежинка на рассвете второго дня. Принц-палач бережно приподнял ее над полом, над Миром, над необходимостью обнажить пламенеющую спину, прижал к себе, как бабочку, пойманную когда-то в детстве. Бабочка сделала его счастливым тогда, на целое мгновение, пока не выпорхнула из неопытных еще, неуверенных ладошек. Теперь он ее не отпустит! Сладкоголосый Соловей не оставит скорбного Принца, не осиротит его Нежности.

Нежность и Счастье… Такая первозданная Нежность, которой достанет в его груди, чтобы затопить на коже любимой взрытые Болью русла! Такое всеобъемлющее Счастье, которого не разрушить ни внешней суетой, ни смутными желаниями! Паладин и Прекрасная Дама, палач и Певчая Птица не хранили в сердцах желаний, умерщвляющих Счастье. Они не просили даже избавить от Боли. А Боль – честный враг, не лукавый. Боль сражалась доблестно и под напором противника отступила. Этот бой Боль проиграла, а над северной башней вознесся по гулкой струне победным флагом млечно- розовый платок, светлый как младенческие грезы.

-10-

Страх возвратился: прилип к небу, прокрался под полог ложа, засквозил по укромным уголкам снов, воплощаясь в неясных образах с пергаментными ликами. Пробуждение не избавило Узницу от Страха, тот оказался неистребим, он нашел брешь в ее обороне – знание: спина, уже изнемогшая от Боли, заставляла страшиться сильнее. Прежний Страх был не так жесток, он не владел арсеналом напоминаний, непрестанным предвкушением узнаваемого.

Опытный палач всегда готовится встретить момент, когда жертва приблизится к очередному рубежу. Принц понимал: седьмое утро, именно оно может стать для беззащитного Соловья ломаной линией, за которую трудно шагнуть. Он подошел к ее покоям один, неся костяную шкатулку без слуги. Боясь разбудить, встревожить ее раньше срока, он остановился на пороге. «Бог, которому она молится, если Ты любишь ее, помоги ей, потому что я не могу ей помочь. Моя Любовь здесь бессильна», - подумал Принц, но вслух не сказал ничего. Он еще не ведал, что Счастье тяжело, как небесная твердь, его не удержать на двух слабых человеческих плечах, даже если к ним прижата пепельноволосая, заплаканная головка дивной Северной Птахи, умеющей «расколдовывать» мглистые пространства, освящая их флагами прощения. Любовь питается соком не одного лишь Сердца, но неизъяснимой, неописуемой благодатью, и истинное Счастье почиет на всемогущей длани, не колеблемой людскими томлениями.

Женщина за бумажной ширмой владела этой Мудростью, поэтому она не спешила прогнать Страх прочь веселыми песнями. Она пела такую Песню, в которой не было ни переживания, ни забвения, и голос ее, казалось, стал нетелесен:

«Господь Мой, Христос! Пусть утешится во тьме ларца рукотворенный Черный Бич. Его нареченная невеста Боль окликает меня по имени и клянется: «Я проведу Тебя острой гранью плети до ирисовой долины, где изящные венчики никогда не увянут, не посыплют взрастившую их почву сухими лепестками, похожими на смятые, недочитанные письма».

Господь Мой, Христос! Пусть утешится во тьме суевременной медноскулый Принц-Палач. Ибо нет у него опоры, кроме Тебя, Незнаемого им, Не принятого в тщете, но столь вожделенно Искомого и Призываемого. Благослови, Господи, обреченную Его десницу и всели благоговение в пожираемую терзанием грудь.

Господь мой, Христос! Пусть утешится во тьме искусительной моя мятущаяся душа. хоть не остудят слова пытку, но Песней и Молитвой, и Твоею необоримой милостью примири меня с ее жаром.

Господь мой, Христос! Мне нечего принести Тебе в дар, даже этот голос дан мне Тобою. Вновь и вновь я прошу у Тебя даяний. Прими же, Господи, благодарение за то, что ныне и всегда мне есть Кого просить.»

 - Бог, Которому она молится… - зашептал Принц-палач.

 - Господь мой , Христос… - вторила Тающая Снежинка.

И не было во всей Черепаховой Империи людей, стоящих ближе, чем эти двое, разделенные порогом, но молящиеся друг за друга, ибо не было во всей Черепаховой Империи еще двоих, молящихся вместе. Спаситель встал рядом с ними, как обещал сотни лет назад , и пустыня умерла, пронзенная живительным потоком.

В тот день над северной башней развернулся серебристо-лазоревый платок. Возможно, какой-нибудь проезжавший мимо философ решил, будто в крепости стремятся скрасить реальность выдумкой. Что ж, не стоит судить ученого мужа, но если на холст не нанести цветного масла, он так и останется голым, а если нанести – станет красочным, и это будет уже не иллюзия.

-11-

С локтей заструилось жидкое отдохновение. В ожидании появления Принца прислужница облила воспаленные рубцы прохладным травяным отваром, и кожа отозвалась благодарной ленью. По башенным уступам барабанил затяжной, белесый дождь, такой, во время которого тело и разум погружаются в липкую дремоту; дождь, не терпящий суеты, размазывающий очертания ландшафтов, запотевшей пеленой отгораживающий уют протопленных жилищ от всего, что мокнет снаружи.

Сероокая Дама несмело повела плечом, чтобы удостовериться, помогла ли ванна в самом деле. Как и подобало по правилам военного искусства, к двенадцатому дню истязания Боль изменила тактику. Штурм и осада остались позади, теперь она мучила Пленницу, набрасывая тончайшие, словно кружевные сети. И как выбраться из них, как отвлечь рассудок от этих вязких тенет?

 - Зачем ты не пожелала угодить Императору, Госпожа? Посмотри, какие полосы! – вырвалось у девочки, и она тут же осеклась, испугавшись своей дерзости.

 - Я не вижу их, что к лучшему, - ободрила ее хозяйка, - Я доверилась безупречным рукам Принца-Палача. Ни к чему тревожиться.

 - Прислужница робко потупилась, - но ведь ты могла уступить? Богоподобный отменил бы казнь даже теперь, ради твоего чудесного пения!

 - Нет, милая, не могла. Оставь это.

Госпожа слукавила. «Могла ли я уступить?», - в действительности размышляла она, - «Был ли тот ответ значителен, как мне казалось тогда? Возможно, простая фраза не стоила страданий, и я лишь вознеслась в гордыне, думая, будто терплю за Веру. Властитель Чи даже не вопрошал меня о Христе! «Сильна ли моя армия? Завладею ли я миром?» - спросил Император» - Узница ужаснулась вкрадчивой мысли, - «Вот, где таится истинный враг, древний и вероломный, изучивший людские повадки лучше, чем собственное существо. Не Страхом обманывает он в решающую минуту, но Сомнением: за то ли слово надо встать насмерть?»

В груди Соловья разверзлась яма, зияющая, бездонная. Пустота наполнила пропасть; веки упали на зрачки, лишая их бликов, ибо грех – и есть пустота. Дыра. Не столько присутствие тьмы, сколько отсутствие света.

Принц-палач пришел без опоздания, точный в каждом жесте, затянутый в черное, с неизменным ларцом и слугой, берегущим слова, не растрачивающим суждений. На ресницах Узницы набухла соленая влага. Душа восставала против нового удара. Впервые ей безумно захотелось оттолкнуть палача, выбежать вон, и даже алая лента, крепко схватившая запястья, не могла стать помехой ее порыву.

От Принца не укрылось ни одно ее движение. Наметанным взглядом мастера он прочел по едва определившимся морщинкам у рта, по дрожанию плавно очерченного подбородка малейшие оттенки ее чувств.

 - Моя Тающая Снежинка, - Принц уверенно притянул ее к себе, обхватив за плечи, мягко, но не давая вырваться, - Ты стремишься бежать от меня и не находишь сил сопротивляться искушению! Я не заставлю тебя бороться с самою собой, но сделаю это вместо тебя.

 - Тогда удержи меня! – вскричала женщина.

 - Да, я удержу тебя сам. Не выпущу. Не оставлю выбора. Плачь, мой Ясноликий Соловей; я выпью твою горечь до последней капли.

И жалость его объятий исторгла из нее рыдания, громкие, неутолимые.

 - Поверь, я знаю твою Боль. Я помню ее, - признался Принц, обрушивая тяжелую плеть на изогнувшуюся судорожно спину.

В этот момент она осознала: Принц и правда знаком с Болью в лицо; Бог ведает, как тренируют палачей в Черепаховой Империи, но Принцу довелось испытать все, чему он подвергал своих жертв!

Из множества платков бедняжка выбрала кусок темно-багрового муара, неохотно всползший по сырой струне. «Если мне сегодня так трудно простить, причина тому – в состоянии моей души, не в Биче и не в долге доблестного Принца», - корила она себя.

 - Госпожа! – восторженная девочка-прислужница с растрепавшимися косами влетела в покои, - Госпожа! Они расцвели! Ирисы!

 - Наконец-то, именно сейчас! Благодарю Тебя, Господи! Ну почему Вера не болит, как рана?! – взмолилась Пепельнокудрая Бабочка, - Всякий раз, как Бич целует мою кожу, я остро ощущаю его притяжение. Всякий раз, как возлюбленный Принц сжимает мою ладонь, я ощущаю его тепло. Отчего же Божье присутствие временами забывается душою, отчего Сердце каменеет? Разве Бог не всегда со мной, и разве Он не сильнее Бича, и разве Его Любовь не теплее прикосновения?! Я пала, Господи, но падение отрезвило меня! Стыд колет кинжалом, но Стыд – целебное снадобье, он разобьет каменное Сердце и оживотворит Веру…

- Ты пела, Госпожа? – удивилась девочка, подавая ей свежий букет.

- Я пела. Только очень тихо, так, что меня слышал только Один…

- Человек?

- Бог. Я не умею молиться, как молились святые, чтобы дух воспарил к Небесному Престолу, чтобы вовсе отрешиться от земного. Я умею только просить и петь. Пусть Песня станет моей Молитвой.

-12-

Из крепости только что выехал Лекарь, лучший ученый жрец, врачевавший с младенчества самого Властителя Чи. Казнимая не пожелала принять от него помощь. Лекарь был взбешен. Он преодолел неприятную, пыльную дорогу лишь для того, чтобы Узница опрометчиво отвергла императорскую милость и отказалась от его оплаченных драгоценными монетами услуг?! Лекарь одернул причудливо пошитое жреческое одеяние, вздохнул с укоризной и отправился в обратный путь. Теперь он стал уже не только целителем, но и гонцом, он нес Императору известие, которое, очевидно, ввергнет того в нелицемерное сокрушение: «Принц больше не признает богов, хранящих его род. Лекарь опасливо покосился на окна южной башни – Принц нашел нового Бога! Зачем понадобился потомок Чи чужому Богу? Не пришлось бы вспоминать древних заклинаний, составленных предками и начертанных в секретных трактатах, дабы победить любое злое колдовство, одурманивающее разум сынов владычествующей династии!»
Жрец не раз излечивал обитателей Черепахового двора от разных телесных хворей, он знал цену своим привычным богам, всегда внимающим ему, и не искал помощи в иноземной вере. А за окном, на которое с таким отвращением поглядывал Лекарь, стоял палач, безукоризненно исполнявший свое дело, но с Упованием моливший об Утешении. В ком из них поселился свет? Кто стал его источником и вместилищем: палач-истязатель или целитель-волхв?
Невидимо и неотступно Лекарь разрушал свой собственный Мир. Служащий идолам врачеватель тел! Он переворачивал вверх дном естественную иерархию вещей внутри себя, а значит и снаружи.

Исцелит ли Палач чью-то душу, кроме своей? Кто знает… Восставленный из пепла, подобно птице Феникс, живущей в мифах далеких народов, он будет возделывать, преображать все вокруг себя, как сад, как рай. Принц-палач стоял за окном южной башни, словно светоч, освещающий ступени, чтобы даже жрец не споткнулся, уходя.

Когда ворота за Лекарем сомкнулись, Принц устремился к Прекрасной Пленнице, он хотел оградить ее от скребущегося вдоль стены Уныния, из когтей которого не вызволят языческие волхвы. Принц нес ей в костяной шкатулке двадцатый удар. Но не Бичу и не удару он посвятит это утро. Он посвятит его празднованию Победы Соловья! Одно дело – понять истину умом, другое – дорасти до нее духом! Принц не только сознавал, он чувствовал отныне: она уже победила, уже воцарилась над Болью. Потому что мы все уязвимы лишь в той мере, в какой горды. Нельзя одолеть кроткого и смиренного сердцем.

Принц не впустил Уныние в покои Владеющей Песней. Как грозный страж, он обнажил Черный Бич на Ее пороге. У Черного Бича тоже есть песня – Бич летит со свистом. Однако его полет – всегда падение. В конце концов, он разобьется, сам изранится, истреплется о людские спины! И никто не станет о нем жалеть, и не вывесит в его честь под опьяняющие звуки гонга нежно-нежно-нежно-зеленый платок.

-13-

 - Боль сложила оружие! Казнь завершилась, и Ты свободна, - проговорил Принц-палач, когда алая лента в последний раз соскользнула с рук Страдалицы.

 - Что теперь? – растерянно спросила она.

 - Теперь мы вернемся во дворец. Или не вернемся. Мы можем остаться здесь вместе.

 - Тогда тебе придется еще сразить дракона, - улыбнулась женщина.

 - Я готов.

 - У него три головы: мои Прошлое, Настоящее и Будущее.

 - Пусть так.

- Я не горжусь Прошлым, - Она произносила слова медленно, будто нащупывала незримые препятствия на топкой тропе, узкой, как плеть Черного Бича, - Я стыжусь Прошлого, но оно – мое. Я – та же, что и прежде. Господь не ломал моей души, а лишь обнял потоки ее стремлений спасительными берегами. Я все еще способна упасть в бездну, совершить зло, подлость и грех, а потом подняться и снова упасть. Я не совершенна, мой Принц, я даже не хороша, и это – мое Настоящее. Я не достойна того, чтобы Ты стал иным, ради меня. Но для того, чтобы остаться со мною, тебе придется умереть и воскреснуть . Таково ли мое будущее?

 - Таково, - твердо ответил Принц, ибо он был Воином. Какими разными Путями идет человек к Христу! Воин под гром и крики битвы без оглядки сокрушает все нечистое в себе, все, что искушает. Не то, что Землепашец, скрупулезно взращивающий поле под стрекот цикад и шелест злаков. Воин не зависит от непогоды, Землепашец – да, но есть и оборотная сторона. Воин рассчитывает на себя, а Землепашец скромен пред небом.

 - Столько времени ты совершенствовался в жестоком ремесле, не держа в сердце ненависти. Тебе лишь не хватало Милосердия. Но теперь у тебя есть я. Позволь мне быть милосердной к палачу, - ласково пропела женщина, ибо, кроме Воинов и Землепашцев, существуют еще Певцы и Летописцы, которые смотрят, по вышней милости видят, размышляют, а иногда записывают. Она была Певчей Птахой, Летописцем звуков, Соловьем.

 - В каком несбыточном восторге растворились хитросплетения наших судеб! – удивился Принц, - Почему скорбная участь оказалась так чудесна и Жизнь неописуемо красива?

 - Однажды трое приняли решение: Император – карать, палач – любить, а пленница – терпеть. Никто из нас не мог сделать другого выбора, а значит, совершившееся произошло по Божьему промыслу. Это всегда на счастье, мой Принц. Иначе и не могло случиться.

 - Я каждое утро подолгу взирал на свой костяной ларец, его тяжесть представлялась мне непосильной. Если бы не верный слуга, не знаю, оторвал бы я его от земли или нет? Я любовался на птиц с бесцветными перьями, я пересчитывал их и мечтал дать им имена, как Адам нарек все живое. Их тридцать, ровно тридцать. Я назову их: Жизнь, Смерть, Море, Ветер, Боль, Нежность, Прощение, Песня, Страх, Утро, Мудрость, Счастье, Любовь, Вина, Мир, Свобода, Правда, Вера, Путь, Молитва, Милосердие, Сомнение, Уныние, Свет, Победа, Утешение, Упование, Прошлое, Настоящее и Будущее. Тридцать героев великой сечи за твое сердце. Вынеси свой последний вердикт, и я сам повяжу выбранный тобою платок под крышей северной башни.

 - Возьми этот, - она протянула Принцу то ли шелк, то ли солнечный блик, то ли новое, сияюще-золотое оперение для тридцати бесцветных птиц…

-14-

И все же им довелось вскоре возвратиться в Черепаховую столицу. Владыка Чи, неведомою властью вверженный в горнило внезапной лихорадки, призвал к себе Лучший Голос Империи, в надежде воспрянуть духом и подняться с одра.

В любимом лавандовом платье Сероокая Иноземка, не чужачка уже, но любимица Империи, прошествовала к царственным покоям в сопровождении Принца-палача, при виде которого гул смолкал в залах дворца. Придворные сторонились Принца, он вернул себе их почтение, и никто не вправе был измерять цену, заплаченную им за устои династии.

Дальновидный Властелин ожидал ее с содроганием, как если бы от этой женщины зависела его будущность. Болезнь навевала слуху суровые слова: возмездие, расплата… Богоподобный боялся. Не слабости и не Смерти. Он боялся, что Соловей не пожелает спеть для него. А ведь он тоже всего лишь выполнил свой долг – долг Императора.

 - Я пришла, Владыка, - поклонилась Тающая Снежинка, - Могу ли я хоть чем-то облегчить твои муки?

 - Не безумство ли?! – воскликнул Правитель, - Ведь это я подверг тебя мучениям, а ты хочешь умалить мои?!

 - Да, Славный Властитель.

 - Неужели твоя кожа столь быстро забыла касание Черного Бича?

 - Нет, Государь. Пусть будет благословен Черный Бич, ибо с ним я больше обрела, чем потеряла. Не того ли ты хотел для меня с самого начала?

 - Я не хотел, чтобы твой Бог отнял у меня сына! – поблекший лоб больного покрылся испариной.

 - Мой Бог ничего у тебя не отнимал, - отвечала Ясноликая Бабочка, - Потому что тебе ничего не принадлежит.

 - Ты вновь смеешь дерзить потомку богов? – с горечью вздохнул Император, - Но теперь, кроме меня это слышит разве что Смерть – единственный свидетель. Не прогонишь ли ты ее своею Песней, дитя?

 - Я спою, - согласилась она, - Я спою о Жизни.

«Жизнь пробивается сквозь любые заслоны, как вода, как трава, как воздух. Что бы ни происходило с нами, что бы мы ни утратили, Жизнь не задержать, не остановить. Время необходимо, чтобы двигать вперед наши оцепенелые души, не желающие лететь, чтобы даже грех не сумел пригнуть нас к земле собою. Время необходимо, чтобы скорее прошло то, чего мы не в силах вытерпеть и наступило главное. Чтобы наши томления, сиротство и самоотлучение оказались мгновением перед вечным. Чтобы мы не обратились в соляные столпы, застигнутые бесконечностью, с грузными, нераскаянными, оледеневшими сердцами, не очищенными, не исполненными Истины, не любящими, не поющими, не прощающими. Но Жизнь не задержать, она преодолеет и Время…»

 - Как возвышенно ты пела, - промолвил Властитель, - Похоже, Смерть согласилась на перемирие. Недолгое: я уже немолод. Прощай, Северная Свирель, мне – последнему дворцовому рабу – не удержать тебя, если даже в крепостных стенах ты не утратила Свободы.
Женщина в лавандовом платье удалилась, но прежде она повязала над безрадостным ложем больного облачно-белый платок.

Соловей простил Императора и упорхнул к Морю, где соленые камни баюкали глупыми баснями ленивых крабов; где на пустынном берегу один только Ветер видел, как Принц-палач отряс с плеч скверну былого, и на его исстрадавшейся груди, преломляя в блеске небесные светила, затеплился Крест.