Ссора

Ключ в замочной скважине не повернулся – я так и знала, но попробовать все же стоило, а вдруг…Мало ли что вообще могло случиться. Но, конечно же, нет, он уперся в глухое железо щеколды и замер. Я вытащила его обратно, помяла в руке, причиняя боль пальцам, сунула в карман и нажала на звонок. Гулко, как пулеметная дробь, он отдавался в моем создании, пока я стояла, не отрывая взгляда от своих грязных кед. Потом дверь открылась, и я, изо всех сил пытаясь сделать равнодушно-приветливый вид, зашла внутрь. К себе домой.
- Здрасьте, - сказала я.
- Ну, привет, - ответила мама.
Под ее тяжелым взглядом я сняла и повесила на вешалку куртку, долго и неловко развязывала шнурки, кинула на пол свою сумку, успела даже взглянуть на свое бледное лицо в зеркало. Разумеется, я молчала, снедаемая изнутри желанием схватить сумку и убежать. И бежать долго-долго, не отрывая глаз от живописно врезающихся в асфальт цветных кед, пока хватит дыхания. А потом остановиться уставшей, но свободной в каком-нибудь незнакомом квартале, сидеть на скамейке и курить одну за одной дешевые сигареты, чувствовать этот обжигающий питерский ветер, мокнуть под мелкими каплями осеннего дождя – лишь бы не здесь, не под этим липким взглядом.
- Есть будешь?
- Нет.
- Почему?
- Мне не хочется.
- Почему.
- Я ела.
- Где?
- В школе.
- Что?
- Я не помню.
- Иди есть.
- Но я не хочу.
Оставив кеды кукожиться в коридоре на жесткой циновке, я зацепила одним пальцем сумку и, волоча ее по полу, зашла в комнату. Мама ушла на кухню, и я тихо, чтобы она не услышала, закрыла дверь. Почувствовав себя в относительной безопасности, я села на кровать и закинула голову. У меня не было сил. Глядя в одну точку, я застыла и не шевелилась, чувствуя, как усталость, растекается по всему телу, проникая в волосы, ногти, сережки. Если бы я могла, я бы стала плоской, как помятая не застеленная простынь и сравнялась с полом.
Дверь бесцеремонно открылась, издав треск, на удивление созвучный тому хрусту, который я почувствовала в себе при мысли о том, что же сейчас будет.
- Сколько можно говорить, чтобы ты не сидела в джинсах на кровати?
Я послушно встала. И осталась посреди комнаты – не защищенная ничем, выставленная на полное обозрение со всей своей нескладной пятнадцатилетней фигурой не девочки и не мальчика, такая эклектично-неуклюжая, неровная в помятой рубашке, спадающих джинсах, непричесанная, негладкая, с неправильными чертами лица. Вся. Вся я. Как всегда, мама увидела в этом вызов – просто в том, что я стояла посреди комнаты и не двигалась. А я, я просто устала, и каждое движение собственного тела мне было неприятно, при этом я прекрасно понимала, как все это ее сейчас раздражает. Впрочем, не сейчас, а вообще.
- Можно я переоденусь?
- Я тебе мешаю?
- Да.
Мне казалось, что когда мама на меня так смотрела, она пересчитывала волосы у меня на голове. Секунды. Я не знаю, сколько. Время застыло вместе со мной посреди комнаты.
- Мам, выйди, - не выдержала я.
Пауза прокатилась по всему моему телу, больно отдавшись в висках.
- Иди есть.
- Я не буду, я же сказала.
Она могла уйти с оскорбленным видом, а могла остаться. Но недаром же все мое существо чувствовало что-то неладное в этом вечере, смерив меня еще один испепеляющим взглядом, мама нараспев произнесла:
- Где ты была?
Я бросила взгляд на часы, аккуратно мигая квадратными точечками между минутами и часами, они отбивали: 21.12. И я подумала о том, что это число одинаково читается с обеих сторон, и все – больше ни о чем не успела подумать.
- Так где ты была?
- Ты же знаешь. В школе, а потом на курсах, как всегда.
- Нет.
- Что нет?
- Тебя там не было.
- Маам…- я бы заплакала, если бы у меня были силы. Ну, хоть чуть-чуть.
- Почему ты торчишь в своей школе до ночи? Где ты шляешься?
- Ну, у нас же уроков много, а потом дополнительные, а потом…
- Что? Что? Что потом? Я тебя не вижу. Ты ничего не делаешь дома. Ты вообще ничего не делаешь. Как ты собираешься поступать? Пойдешь работать. Да-да. Я за тебя платить не собираюсь…
- Но я ведь…
- Будешь, как хочешь деньги зарабатывать. В школу ходишь не учиться, а…- мама вдруг остановилась.
- А что? – и я почувствовала такую железную стойкость в своем голосе, что меня саму удивила эта сила.
- А за мальчиком этим бегать, - сказала она и зло, и смущенно одновременно.
- Что?
- Ничего, - и меня с ног до головы обдало холодом.
Мама вышла из комнаты, хлопнув дверью.

А я все стояла посреди комнаты, почти в недоумении от такой жестокости и такого глобального, огромного, висящего в комнате непонимания. Я не простила ей эту фразу никогда. Ни-ког-да. Она отдавалась у меня в ушах, интонируя каждой буквой, пульсируя трехмерным изображением в моем замученном сознании. Это была как будто черта. Непонятный итог неопределенной суммы. Что-то оборвалось.
Мама никогда ничего про меня знала. По крайней мере, на моей памяти такого не было. Какие-то урывки, клочки, привычки, фразы – но того главного, что определяло меня всю, она не знала. И не знала о том, что не знает. А мне – мне никогда не хотелось ей об этом рассказать, я бы потом вообще не смогла с ней жить, не смогла бы смотреть в глаза. Мне было бы стыдно.
Тогда она не знала, о стучащейся и скребущейся боли впервые брошенной девушки, о случайных взглядах, об отведенных глазах, о замятых разговорах, о несбыточных надеждах, об искусанной подушке и уже почти кровоточащих губах, о той странной дрожи от холодного дождя и его силуэта, о самом прекрасном, что у меня было, о том, что играет у меня в плеере, и, разумеется, не знала о том, что я бегала не за ним, а от него. И не только физически. И том, как мне хочется сдаться и бегать за ним, как приклеенной, как привязанной, чтобы ни на шаг… И что именно поэтому мне так безумно, нестерпимо больно было это услышать. То есть она не знала обо мне ничего, совсем ничего.
Она не знала, поэтому была не так уж виновата. Нет, нет…Только вот ни-ко-гда.