Меж облаков и дат

Я всегда думал, что мертвец – это человек без души,
а оказалось, что в могилах остаются лишь скелеты.

Его звали Торон, но все его называли «труп». Это жуткое прозвище он получил, потому что работал на еврейском кладбище. Хоронили там не часто, так как евреев почти не осталось. 
Мне тогда было тринадцать лет, когда я первый раз завёл с этим, на вид очень странным, одетым во всё черное, человеком. Его годы тянулись к концу, как любил он говорить, хотя осмелюсь предположить, что ему было не больше шестидесяти. Я никак не мог понять почему он хотел казаться стариком: неухоженные, седые волосы и полуседая, густая борода. Отсутствие морщин и здоровое телосложение выдавало его, он даже старался ходить сгорбившись, но иногда он забывался и, выпрямляя спину, шёл к озеру, напевая что-то очень знакомое.
В тот жаркий липкий день я убегал от двух придурков, которые всё время пытались меня поймать и побить так, чтобы никто этого не заметил. Ох как я их ненавидел лютой ненавистью. Но я предпочту не упоминать их имён, тем самым проявлю к ним своё уважение, так как те двое бедных ребят вскоре лишились жизни в автокатастрофе: в школьный автобус врезался камаз. Были конечно же и раненые, но погибли только они двое. Город был в трауре, было много слёз, слёз горя и счастья: горе по погибшим, счастье по выжившим.
Но в тот день я не знал, что с ними будет, так что я бежал, и всем сердцем желал, чтобы эти два недоразвитых придурка исчезли, ну хотя бы на некоторое время. Я, бывало, часто представлял, как я бил по их лицам своим стальным кулаком, но в жизни они были старше меня, так что убегать от них мне было совсем не стыдно.
Я жил на окраине города; район больше напоминал посёлок, так как рядом было озеро, началом леса которым был противоположный берег. И я бежал то к озеру, то в сторону кладбища, но в тот раз они не отставали, и как я понял, не собирались останавливаться. Мне пришлось бежать, и бежать, долго бежать, прямо до самого кладбища.  Кладбище не то чтобы вызывало во мне страх, просто делать мне там было нечего. Но выбора у меня не было, да и дальше кладбища я никогда не убегал.
Эти два придурка разозлились не на шутку, и всё потому, что я осмелился написать на стене в школе, что они две вялые, тупые какашки. Правда смешно? Тогда мне казалось, что да.
Так что я, долго не думая, шагнул на территорию кладбища, но они не отставали, и мне пришлось бежать меж мраморных плит, периодически невольно проглатывая имена умерших. Что-то странное произошло в тот момент, когда я бегал по кладбищу; чувство, будто нечто серое поглотило меня. У меня сильно закружилась голова, и я уже не мог бегать, эти надписи с именами и датами начали крутиться вокруг меня. Столько имен и дат, столько жизней...
Не заметив вырытой ямы, я упал в неё. Сырой чернозём прилипал к моей одежде. Мне было так мерзко и неприятно, что я был просто шокирован. Я посмотрел наверх, словно окно в голубое небо, это было божественно, но эти двое придурков заслонили его своими телами.
Один из них предложил меня закопать заживо, так, чтобы проверить что со мной будет. Второй предложил просто вытащить меня оттуда и как следует врезать. Ничего оригинального они придумать не смогли, так что вытащив меня из ямы, они начали использовать меня как грушу. Я начал плакать, сильно, давно я так сильно не плакал, но не потому что они били меня, а потому, что то, тяжелое чувство, которое прицепилось ко мне во время бега, уж больно сильно давило на меня: именами, числами, звуками, точнее голосами...
Плач больше напоминал истерику сумасшедшего; эти двое ребят сильно испугались, они действительно были напуганы.
За спиной одного из них я увидел большой, темный силуэт, это и был Торон. Он отбросил ребят и велел им идти домой. Услышав его грубый низкий голос, они тут же исчезли из кладбища. Торон же сел около меня и ждал, пока я прекращу плакать.
Он ждал долго, молча, я даже не мог предположить, что во мне есть так много слез. Я плакал за все невыплаканные дни. Да, конечно я боялся его, но больше я боялся того чувства, которое меня поглотило.
Когда я успокоился, он посмотрел на меня своими глубокими, мокрыми глазами и улыбнулся. Мне понравилась его улыбка. Он протянул ладонь, я тут же протянул свою, и он вывел меня из кладбища. 
— Кладбище – это место не для таких как ты! — сказал он, превысив голос. Я было уже начал уходить, как вдруг он добавил, — Кладбище – это единственное место, где нет смерти. — Он повернулся и ушёл.
Странно, кладбище всегда было доказательством существования смерти...
Это происшествие изменило всю мою жизнь. Наверно поэтому, это первое, что я вспомнил из своего прошлого. Я не знаю о чём должен думать человек в том положении, в котором я сейчас нахожусь. Я чувствую, что я должен воспроизвести события, которые хоть как-то объяснили бы мне моё же существование. Я действительно не знаю сколько дано времени на все эти воспоминания, главное вспомнить действительно стоящие вещи, достойные этих дорогих мне минут.
Я не пытался понять логику своих действий, я был слишком мал, но после того дня я часто возвращался на кладбище, сидел и молча наблюдал за работающим Тороном. Я начал расспрашивать его о работе, почему он решил работать именно там, но он отвечал как-то осторожно на все мои глупые вопросы.  Я всегда думал, что мертвец это человек без души, а оказалось, что в могилах остаются лишь скелеты.   
Жил неподалёку от нас один весьма замкнутый еврейский старичок. У него не было родственников, все остались там, в прошлом; кто в концлагерях, а кто просто меж деревьями после изрешечённого утра. Когда я увидел его сидящим у деревянной калитки, он посмотрел мне в глаза, будто чего-то ждал.
Я думаю, что вам сложно будет это понять, но я видел серое облако вокруг старика. Его нашли только через три дня – мертвым в ванной комнате. Торон говорил мне, чтобы я не приходил без предупреждения, но что-то звало меня, и я шёл. Идя по кладбищу, я увидел лопату торчащую возле ямы, подойдя к ней, я увидел тело, завёрнутое в белую ткань. Я знал что это старик, наверно поэтому я и пришёл.
Сначала я возмутился, почему это человека хоронят не в гробу...
— Он попросил меня, чтобы я похоронил его в землю, не кладя его в гроб. — Голос за спиной развеял мои мысли.
— Почему? — Недоверчиво спросил я.
— Так написано в Торе. Он признался, что он не был праведником...
Я молчал, в то время как Торон бросал землю на тощее мертвое тело. Главное засыпать глаза, рот и кисти рук и ног.
— Жизнь дана непросто так, каждый рождён для чего-то, твоя цель понять для чего ты рождён. — Сейчас я понимаю, почему он так быстро хотел постареть, он так и не нашёл своё предназначение в жизни.
А потом в школе я снова увидел этих двух придурков. Увидев меня, они почему-то решили пройти мимо, но я заметил, заметил серое облако вокруг них...
В тот же день их уже не стало.
Вот так я и начал новую жизнь, жизнь с серыми облаками вокруг людей, и никому я об этом не рассказывал.

Действительно очень жарко сегодня, синоптики были правы. Мне нравится жара, но в данный момент солнце чересчур сильно печёт. О чём же всё таки должен думать человек в такой знойный день?

Школа? Нет. Учителя, были какие-то неживые, прозрачные, как будто их и не было вообще, ни их, ни их замечаний, ни их движений; кого-кого, а вот учителей не было в моей жизни, нигде и никогда, даже в институте...
Как-то всё очень сильно изменилось после того дня, наверно я слишком много плакал. Торон часто повторял, что я должен быть готов, что в жизни наступают моменты, когда ты практически уверен, что всё происходящее с тобой в прошлом, на самом деле ничего не стоит. И он был прав, таких моментов было очень много.
Первый раз я почувствовал это, когда проснулся утром. Мне приснился кошмар, я встал и подошёл к окну. Прошлым вечером родители сказали, что мы переезжаем в Восточную Германию, в Восточный Берлин. Мне это ничего не говорило. Но утром, когда я встал и посмотрел через окно, я понял, что это и есть тот момент...
Я вышел и стал идти по улицам, но Торон был прав, как будто меня здесь никогда и не было. Я вне всего этого, мне просто нечего было вспомнить. Я шёл молча, а когда я возвращался домой, то я был уверен, что моего дома нет.
Родители обратили внимание на моё поведение, и, кстати, когда отец узнал, что я хожу на еврейское кладбище, он взял ремень и начал меня бить, чтобы я знал, что дороги на кладбище нет. Он был сильно удивлён: он меня бил, а я даже не произнёс ни слова.
В день отъезда я всё таки осмелился попрощаться с Тороном. Он протянул мне письмо и попросил меня, чтобы я прочитал его, когда мне исполнится тридцать лет. Я взял его и поклялся, что я не открою его до тех пор, пока мне не исполнится тридцать.
Думая об этом сейчас, мне кажется, он знал, знал, что кладбище меня не отпустит, из-за этого он не возражал против моего появления на нём, чтобы подготовить меня...
Так, секундочку, боже, как больно...
Жара! В какой глупой я сейчас ситуации, я уже слышу, как машина скорой помощи приближается к объекту. Главное – не потерять сознание.

Мать моя была украинской еврейкой, отец был чехом. У меня также была старшая сестра. Мать была очень красивой, но это не спасало её от отца, который был, почему-то, очень вспыльчив. Он часто приходил злым домой и часто на всех кричал. Он не был плохим человеком, да и слабым он не был, причина была в другом.
Меня лично со временем он перестал бить из-за моего странного поведения, он даже боялся заводить со мной разговор. Как-то раз вернувшись домой, он признался мне, что уже не чувствует меня своим сыном, будто я чужой, будто во мне есть что-то дьявольское.
Сейчас я их понимаю. Если бы мой сын перестал бы плакать, перестал бы проявлять эмоции, перестал бы обращать на внешний мир внимания, а порой, совсем неожиданно, за ужином, произносил бы весьма жуткие предложения, я бы наверно тоже отвёл бы его к психиатрам. Но я ничего им не говорил, ни про серые облака вокруг людей, ни про числа, я не говорил им, я молчал.
Мать мою это очень сильно беспокоило, особенно когда, я неожиданно обнял свою тётю и признался ей в любви на прощание. А через два дня на её похоронах я улыбался, родители никак не могли этого понять, им было стыдно; просто это был первый раз, когда я успел попрощаться с человеком перед тем, как он ушёл в мир иной. Но они этого не могли понять.

Посмотрите, кто-то мне кричит сверху, наверно строитель данного объекта. Я бы ему ответил, только я не могу. Кстати я инженер-строитель. Так, на чём я остановился?
 
Вот мы и переехали в ГДР. Поселились в трехкомнатной квартире. Из окна моей комнаты была видна берлинская стена.
Период этот был какой-то чересчур спокойный, родители привыкли к моим странностям. Они всё время работали и как-то не замечали, как в их квартире начали происходить странные вещи. Сестра заводила меня в ванную комнату и просила, чтобы я сидел и смотрел, как она купается. Не то чтобы это меня смущало, я наверно этого ещё не осознавал, хотя, может, мне и нравилось смотреть на неё. Моя сестра превратилась в очень красивую женщину, черты лица были от матери, но она была рыжей как отец.
Она хотела, чтобы я говорил ей, что она очень красивая, я ей это говорил, а один раз она предложила мне дотронуться до неё, я не отказался. На следующее утро я проснулся и понял, что вот он ещё один момент, когда всё, что было в прошлом, потеряло свою ценность. Я посмотрел в окно и увидел серую берлинскую стену. Мне не хотелось идти в школу, так что я взял портфель и направился в противоположную сторону от школы. По дороге я встретил парня в тёмно-коричневой куртке из болоньи. Он был радостный, полный решимости. Он куда-то спешил, я повернулся к нему и спросил, куда он так мчится. Он посмотрел на меня, словно не понимая вопроса, я же сказал ему, что вокруг него серое облако. Он конечно же меня не понял и продолжил идти, а потом неожиданно выкрикнул, что впереди его ждёт свобода.

Черт возьми, этих рабочих всё больше на крыше. Это здание строят уже полтора года и никак не могут закончить. Что я здесь потерял, спросите вы, наверно это судьба...
Так вот, после этого сестра уже не просила меня, чтобы я на неё смотрел. Став взрослыми мы никогда не говорили об этом, никогда не вспоминали этого. Я в очень хороших отношениях с моей сестрой; нечто тёплое и очень чистое в наших отношениях, несмотря на моё дьявольское начало; она всегда поддерживала меня. У неё сейчас своя семья, я за неё очень рад.
Как-то раз отец пришёл домой злой, потому что на работе ему сделали выговор. Он начал рукоприкладствовать. Мать просила, чтобы я зашёл в свою комнату, но вдруг выбежала сестра и крикнула, что отец самый настоящий фашист. Вы бы видели его лицо, оно съёжилось от ужаса. Он удалился в свою комнату. Через тридцать минут он собрал всех нас в зале и сказал, что больше никогда не будет повышать голоса, никогда не будет бить, что он больше никогда не будет выходить из себя.
Кажется, будто это пустые обещания, человек не выдержит, но мой отец оказался сильным. Больше ни разу я не видел отца в гневе. Он даже стал покупать матери цветы.
Нет, не то чтобы он перестал нервничать, наоборот, просто весь гнев он оставлял снаружи. Так продолжалось, пока в одно воскресное утро я не увидел серое облако вокруг него. Я не знал, что делать, я смотрел на мать и отца, всё было по обыкновению спокойно.
Я рассказал отцу про серые облака, выслушав меня, он обнял меня и сказал, что всё будет хорошо. На самом деле он не был удивлён моими рассказами, и тому, что он должен умереть.
Я не помню, когда я заснул; отправляя меня в школу, мать была очень счастливой, она сияла от счастья. Вечером всё было по-другому: сказали, что с отцом случился несчастный случай на работе. Как потом выяснилось, отец работал инженером на военном заводе, он имел доступ к чему-то очень секретному, но после переезда в Восточный Берлин, в нём зародилось желание бежать на запад. Так что есть предположение, что несчастный случай не был случайным, от этого он и нервничал в последние годы своей жизни, слишком многое давило на него.
Видели бы вы мою мать, убитую горем, но нет, слёз не было в моих глазах, ни на кладбище, когда отпускали деревянный лакированный гроб с отцом, ни в гостиной, когда мать моя была выжата досуха. Она назвала меня бесчувственным камнем и приказала мне убраться в свою комнату и не выходить оттуда, пока она не скажет. Два дня сестра приносила мне еду, а изредка мать бросала в мою сторону обидные слова, но я не обижался на неё. Через два дня она пришла и обняла меня, молчала, и тихонько плакала.
Что я мог сказать? Я плакал, только мои слёзы были сухими.

Черт, как больно, у меня пошли слёзы, первый раз за двадцать семь лет, о, чёрт, как больно! Что же они мне кричат, я не слышу?.. Нет времени, скоро конец! Я вижу, что кто-то приближается ко мне. Это спасатели и врачи скорой помощи, даже полицейские есть. Наверное, внизу всё оцепили, если вдруг я буду падать, чтобы я ни на кого не свалился.
Но мне осталось совсем немного, надо успеть вспомнить всё важное, чтобы забрать с собой.

Время шло, я рос, с матерью у меня были очень холодные отношения. Когда появилась возможность, я ушёл жить к своим друзьям в общежитие. Я был студентом на строительном факультете. Студенческая жизнь всегда самый желаемый лист твоего прошлого. Лекторы конечно же были прозрачными, а вот друзья горячими и похотливыми.
Первый секс, хотя на это я решился не сразу. Вообще по общежитию прошёлся слух, что меня очень трудно возбудить, что только умелая сможет вытащить из меня зверя.
Вообще-то я был весьма неплох, так что как-то вечером ко мне завалилась одна девка, она сделала очень правильный ход – она обвязала мои глаза. Проблема была в том, что с годами, помимо серых облаков, я стал видеть числа, а точнее даты смерти людей. Ты лежишь на девушке, а вокруг тебя крутятся цифры, это ужасно удручало.
Мне было всё сложнее справляться с этим. Словно песок в глазах, только вместо песка цифры, море цифр. Стоило мне пройти рядом с кладбищем, то тут же я начинал слышать голоса. Я просто сходил с ума.
Когда берлинская стена уже не была границей, мы с друзьями пошли её ломать. Какой-то козёл, назвал меня придурком, я даже не знал причины. Я повернулся к нему и назвал ему дату его смерти, а потом улыбнулся.
Да!
На следующее утро я встал, посмотрел в окно и понял, что прошлое ничего не стоит, опять момент неопределённости. Я позвонил матери и попросил у неё прощения. Я признаюсь вам, я её больше не видел. Я отправлял к ней свою жену с детьми, а сам не ехал. Жена очень злилась на меня. Просто я не мог, эти числа вокруг неё, я не мог.

Что они там говорят? Вот, гад, один смеётся, бесчувственная скотина! Хотя, вон того, молодого спасателя, вырвало.
Я в данный момент лежу на железной решётке в двадцати метрах от земли лицом к небу. Не спрашивайте как я упал, хороший вопрос, как это я до сих пор жив? Я уверен, что у меня сломан позвоночник, да ещё притом из правого бока торчит железный прут. Проткнул меня насквозь. Да. Никогда не думал, что я так умру.         

После того дня я старался помогать людям, но беременная женщина всё равно умерла при родах, парня переехала машина, одного заколола подруга, мальчик умер от лейкемии. Сотни людей ежедневно таяли на моих холодных ладонях. Это была как навязчивая идея – спасти хоть одного; я этим жил, ощущая себя воином, но ни протянутой рукой, ни словом, ни делом своим я не был способен на чудо, все уходили на моих глазах. Везде, где был я, была смерть, я превратился в вестника смерти, я стал её партнёром, я стал её тенью.
Ни одного человека я не смог уберечь от смерти, смерть везде и она непобедима, и если ты осмелишься попытаться её отсрочить, то месть её будет страшной. Лишь на кладбище её нет. Кстати, я так и не прочитал письмо Торена, не осмелился его открыть.

Мне что-то говорят, надо прислушаться... Черт возьми, голова гудит, я весь мокрый. Надо заканчивать. Может быть о моих детях подумать? Нет. Дети – это будущее, которое со мной вообще не связано. Надо вспомнить прошлое, что ещё осталось?
Что он мне говорит? Ко мне приближается спасатель.
Он спрашивает, как я себя чувствую. Я бы ему ответил, если бы мог, смешной человек. Как должен чувствовать себя человек с проткнутым насквозь животом, и с переломанными костями? Хотя он выглядит неплохо.
Он просит меня оставаться в сознании, да, странный тип. Шприцы, обезболивающее. Боль настолько ужасная, должен вам сказать, что уже её не чувствуешь... Я ещё секунду и исчезну.
Они пытаются меня поднять... больно, черт, как больно, я умру сейчас...

Смерть, она уже рядом...

Куда они меня несут?

Нет времени, что-то я забыл упомянуть...

Я видел числа, облака вокруг людей, но свою смерть не смог предсказать.

Они что-то говорят, что они говорят? Какой гул в голове, она сейчас лопнет.   

Прощения у матери, у всех тех кому я врал, кого я не спас...

О, я в машине! Наверно я потерял сознание, что они делают с моим телом? Капельница, шприцы...

Он просит меня не закрывать глаза. Наверное надо было стать спасателем, действительно спасателем, благородная работа. Что это доктор на меня так смотрит?
Я специально не называл имен. Торон, это ненастоящее имя, это я его так называл. Имена – это лишнее, имена – это даже не прошлое, имена занимают много места на линии, так же как и в жизни, имена закрывают собой целые пласты жизни, и мы уже перестаём помнить людей и их поступки, мы помним только их имена, имена, которые в действительности являются лишь пустым созвучием букв.
Он просит меня, чтобы я сказал что-нибудь, если бы я мог...

Жена, о ней надо сказать пару слов. Я много пил, я был уверен, что никогда не подниму руку на женщину, но жену я бил. Она уходила от меня пару раз. Я слишком часто уходил в запой. Вчера вечером я тоже ударил её, мне кажется, я был прав, она слишком много говорит. Я знаю, что к вечеру её уже не будет дома.
Сегодня утром я подошёл к окну и понял, что всё вокруг потеряло свою ценность.
Я изнасиловал её вчера ночью, она наверно подаст на меня в суд. Мне нужно было это, испустить свой гнев. Я так ждал своей смерти, я её жаждал, я уже больше не мог, я так устал. Эти числа, даты, облака.
Надо было сказать, чтобы меня хоронили без гроба, я не был праведником...

— Скажите моей жене, что я люблю её и всегда любил только её. — Я так редко ей это говорил. Вот наверно и всё, ох чёрт как боль...   


В кабинете своего мужа сидела дама и читала рукопись, которую он от неё прятал. Вздохнув, она снова прошлась глазами по последней строчке:

«Скажите моей жене, что я люблю её и всегда любил только её. — Я так редко ей это говорил...»

Она и не заметила, как по щекам текли слезы. Эва уже собрала чемоданы и сказала детям, что они уезжают к бабушке.
Положив рукопись на стол, она отрыла верхний шкафчик и нашла письмо. «Михаэль Дор – литовский бродяга», написанное на русском. Она разорвала конверт, забыв о том, что она не может читать на русском.
Вдруг в комнату забежала дочка.
— Мама, к телефону. — Она взяла рукопись в руку и вышла в коридор. Взяла трубку.
— Да.
— Вы жена Яна Кривски?
— Да, а в чём дело? — Слёзы.
— С вашим мужем случился несчастный случай, он упал с строительного объекта.
— Он умер?
— Он сейчас в реанимации, больница в районе Марцан...
— Я знаю где это. — Кладёт трубку.
— Мама, папа умер? Он больше не будет тебя мучить? — Мокрые глаза, как сказал бы Ян.

По приезде в больницу её встретил молодой парень. Он сказал, что Ян умер. А потом добавил:
— Я был с ним в машине скорой помощи... Он сказал, что он любит вас и что он всегда любил только вас.