Романс о звезде

Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа „Liebe dich aus…”

РОМАНС О ЗВЕЗДЕ

Мне вдруг припомнились Эльза Тринкеншу и твой, Платоша, калужский дядя Толик, который первое время пугал меня своим боязливо-молчаливым согласием на любое предложение иностранной невестки и приводил в отчаянье упрямым непониманием моего правильного русского. Он, однако, до неузнаваемости расковывался после первой же принятой на грудь бутылки водки, сам приходил в отчаянье от моей сдержанности, обижался, когда я пыталась увернуться от родственных поцелуев, а после второй – прощал мне это, при условии выслушать романс про звезду. Исполнялся романс от 10 до 12 раз. Начиналась песня неизменной строчкой:

Гори, гори, моя звезда…

Но с каждым повтором вырастали новые строфы, а прежние куда-то уплывали, и на тринадцатый раз уже и первый куплет звучал так:

Звезда, звезда, поди сюда! –
Не молкнет глотка рьяная.
Сегодня из ночного плаванья
Не все воротятся суда.

После этого дядя Толик страшно поводил глазами, вскидывал голову и уже не столько пел, сколько вещал:

Всходи, полуночное пугало,
Гоняй чертей да кажанов.
Весенним днём земля поругана,
Лежит и снова хочет снов.

Затем, проверив искоса, достаточно ли напугана иностранка, исполнитель вдохновенно подмигивал и резко менял ритм:

Вась, посмотри, луне соперница, -

И снова речитативом:

Встаёт громадна и кругла,
А ведьма – прыг чердачной дверцею,
И кто вокруг кого завертится,
Где ни ветрила, ни руля.

С этого места певец искренне забывал о слушателях, подымался со стула и, казалось, произносил из выси ночного зенита:

Скрипи двенадцатичасовыми
Грозящегося дня засовами,
Гуди канунами нуля.
Полётом твердь исполосована,
И цепь внезапная на голосе…
Смотри, вот-вот столкнутся головы
Слепыми совами двумя.

Тут он присаживался и, уронив голову, продолжал тихо и проникновенно, вновь возвращаясь в известную мелодию:

Прости, старинный мой собрат:
Твой цвет я нынче ночью пестую,
За что в юдоль послерассветную
Всё нежеланнее возврат.

А та, и дева, и вдова,
Нейдёт на зов, не знает имени…
Вся, вместе с милыми могилами,
Гори-пылай, земля-вода!

После этого дядя Толик безнадёжно взмахивал рукой, отчаянно отрицательно поводил головой, словно его уговаривали на ещё один бис, и, немо рыдая, удалялся. Мне он, впрочем, нравился, так как сдержанной страстностью напоминал нашего факультетского барда, милого Володю Ворону. Правда, тот никогда при мне не позволял себе столь чудовищно раскрепощаться, хотя видно было, что еле сдерживается. Что ни говори, Платон, а сдержанность в обществе часто спасительна, да ты и сам это знаешь, хотя иронизируешь и над тихонями, и над крикунами. Володя превращался у тебя в объект двойных насмешек – как отчаянный лирик и как скромняга-неудачник. А дядя Толик Пеночкин раскричал внутренний жар и по-глупому погиб: на пятую ночь беспробудного вдохновения перед самым рассветом ринулся на строке «Гори-пылай, земля-вода» с моста в Оку к меркнущему отражению звезды, лирической величины. Когда я узнала об этом, чудак долго не шёл у меня из головы, мешал спать, всё слышалась его песня. А ты, бессердечный человек, лишь присвистнул, криво усмехнувшись:
– Предпоследний романтик.