Каштаны

«Тот, кто чувствует себя уверенно в этом мире, чужак для неба. И наоборот».
р. Иехиэль-Михл из Злочева

Следующая станция курдская!
И тут же видишь эту курдскую станцию - подъехал наш поезд, со стуком и свистом, остановился, и белые горы зависают над нами, а на перроне курдиянки, замотанные в платки, продают вишнёвые палочки. Маленький город посыпан тонко промолотой пылью, похожей на виноградную пыльцу, которая пляшет в восходящих струях воздуха, и тепло, как же тепло, хоть уже паучки и перелетают свою Вселенную, распустив радужные нити по ветру, и оттого начинаешь понимать, что осень уже близко, а осень это пора жареных каштанов.
Купили мы по пакетику этих каштанов, горячих, надтреснутых каштанов, от которых валит пар, потому что холодно, редкий холод для наших краёв, идём себе, прогуливаемся, едим каштаны, обжигаясь. И видим, Омарик стоит на углу улицы Кецховели, заметил нас, но отвернулся, делает вид, что не видел. Бежать уже поздно, он догонит, он старше, а мы знаем, что он отнимет каштаны, погоди, давай выбросим и растопчем каштаны, чтоб ему не досталось. Слушай у меня в портфеле лежит гирька от часов, на цепочке, тяжеленая, в виде еловой шишки. Если её достать и крутить, Омарик не подойдёт, забоится, я его знаю. Папа говорит, что бояться его не надо, он только на мелких рыпается, а так он трусливый.
А вот и папа приехал, папа весёлый, от него вином пахнет, он в костюме полосатом, а на рукавах красивые брошки с розами, он их снимает, видя, что я смотрю на них, и дарит - ему нисколько не жаль. Слово необычное - запонки, запонки.

Лиля, а у меня есть запонки, мне отец подарил, с розами. У Лили глаза светлые, на лице – конопушки, она рыжая, волосы - как медная проволока, которой моя бабушка натирает сковородки. Папа у Лили врач, он умер. "Умер, что это такое?" "Это уехал, далеко-далеко уехал, и не вернётся больше". "Мой папа тоже уехал". "Нет, твой папа сидит". "Что это значит - сидит?" "Мама говорит, что мне нельзя с тобой дружить". "Но мы же будем дружить, Лиля, правда ведь, мы будем?"

Следующая станция курдская! Подъехал наш поезд, со стуком и свистом, остановился, и белые горы зависают над нами, а на перроне курдиянки, замотанные в платки, продают вишнёвые палочки. Курды жили у нас, на соседней улице, у них была куча детей, и они были нищие. А мы нищие, дедушка? Нет, мы обыкновенные.
А вот и дом наш - до него рукой подать, тут он, за зелёным забором, там ещё три яблони старые и, в стороне, груша одна. Груша чужая, соседская, но какие вкусные у неё плоды, в сто раз лучше наших яблок. А за домом - чьи-то огороды, сады, а надо всем - гора Машук, похожая на обёрнутый в зелёную фольгу шоколадный трюфель.
Рав Габо Элигулашвили любит трюфели, один трюфель - один стакан "армуды" с чаем. А мы смотрим, как он пьёт чай, сосредоточено, аккуратно ест трюфель, посасывает его, зубов у него нет, а пальцы тёмные и шершавые, как кора дерева. Внутри каждого трюфеля - орешек, но рав Габо не может его съесть, и около него на столе - небольшая горка орехов. Габо думает о чём-то, мечтательно глядя вверх, он не смотрит на нас, а от его чая пар идёт, потом он опускает глаза, замечает, что мы глядим на него, улыбается и говорит: «в человеческих снах идёт другая жизнь, но люди её не замечают, совсем не думают о ней, люди много чего делают так, дышат например». Габо открывает коробку с трюфелями, «берите, ешьте», говорит. Мы берём по одному трюфелю, держим в руках, но есть неудобно, шоколадные конфетки тают и тают, исчезают на глазах.
Габо щупает самовар, ковыряет в его чреве щипцами, кивает сам себе с удовлетворением, и говорит: «во снах людям открываются целых четыре мира, и миры эти такие – Земля ветров, Сад Шафранных деревьев, Страна Нерождённых и Каменный тюрбан. Люди в каждом сне неустанно трудятся – они переносят любимых людей из одного мира в другой, в тот, где после смерти будут проводить всю свою короткую вечность. Потому что смерть случается, когда выбранный мир полностью готов, и тогда все другие миры закрываются навсегда». Смотрю на Габо, а на глазах отчего-то пелена, ничего толком не разглядеть, и воздуха не хватает, тянет тебя куда-то вверх, и вот ты выходишь на свет, это же море, ты у моря, а теперь всё видно, теперь и звуки появились, и много света. Так бывает, когда в нашем городе выпадает снег - кругом слепящий свет, такой, что смотреть больно, правда, не каждый год такое случается. В один такой год, когда снег у нас выпал, Габо Элигулашвили умер, и мы с дедом пошли к его дому, и я всю дорогу думал, как должны выглядеть его мёртвые глаза, и боялся идти. Когда мы вошли в дом рава, я даже зажмурился, там пахло свечами, дом был до краёв полон плача, но когда открыл глаза, то не увидел ничего страшного, был только лежащий на полу небольшой свёрток полосатой материи, в который превратился Габо, а вокруг него горело множество зажжённых свечек.
Словно скопление маленьких звёзд над Машуком, куда мы поднимались с Яшей, он высокий и лысый, а я маленький, хотя Яша и младше меня на два года, и совсем непонятно, как он сумел так быстро вырасти. Я не прощу ему никогда, что он сбежал, оставив меня на соседской груше, потому что я не смог спрыгнуть, зацепился штанами, и хозяин груши, казак, поймал меня и привёл к деду за ухо, но я не плакал, потому что воровать - стыдно. «Ты поступил нехорошо»,- сказал мне дед, - «Ты сын своего отца, яблоко от яблони», а мне не нужны наши яблоки, они никуда не годятся, разве только на компот, а вот груши, соседские груши - совсем другое дело. Если нельзя их брать, то почему бы просто не пойти на базар и не купить такие же груши, ведь мы же не нищие, в конце концов?

Мы же не курды, не наши соседи, у которых куча детей, и все дети голодные. Они курды, говорит дед, с ними не надо дружить, а я и не хочу, с ними совсем не интересно, мне хочется дружить с Лилей, красивой рыжей девочкой из дома напротив. Они ашкеназы, недавно поселились у нас, Лилин папа забирает её из школы, папа у неё маленький, не то что мой, огромный и сильный, как горы, но Лилин папа - доктор, а мой папа - "уголовник", так сказала Лиля, но я не понимаю этого слова.
Я говорю папе, что на меня напал Омарик, когда мы с Яшей гуляли по бульвару, Яша убежал, а Омарик стукнул меня по голове, папа сердится, Яшу козлом называет, и ещё говорит «ты чего, Омарика боишься, ты что, не мой сын, я в детстве, если был слабее, брал гирю, клал в рукав и гирей бил, не сдавайся никогда, понял?». А гири были в полуподвальном магазине возле базара, там продавали молотки и гвозди, а гвоздей было множество, от крупных, как карандаши, до крохотных. Продавал их дядя Беник, армянин, старик, похожий на воздушный шар, он округлый, краснолицый, носит жилетку и сванскую шапочку. Он взвешивает гвозди на весах с двумя чашами, уравновешивая гирьками. Пока дед мой с Беником чай пили, я взял самую маленькую, крохотную гирьку, и спрятал в карман. А потом Беник стал взвешивать, и обнаружил, что маленькой гирьки нет, искать стал, не нашёл и расстроился, и его лицо стало совсем багровым, а мне жаль его, но я не мог подложить гирьку обратно.

Ведь гирьки уже нет, а вместо неё - жареный каштан и я колупаю его ногтями, тёмными от сажи, и всё никак не могу раскрыть, чтобы извлечь сладкую сердцевину. «Да кто так делает, смотри как надо», - говорит Омарик, - «ты даже каштан не можешь сломать», берёт мой каштан и легко разламывает, обжёгшись и помахав в воздухе рукой, достаёт ядро и протягивает мне. Я говорю: «Омарик, хочешь каштаны?» Он морщится, нет, мол, не люблю, но я отсыпаю часть из кулёчка в карман его куртки, он ворчит, но вскоре достаёт один и начинает ломать. Так и идём по улице Кецховели, поедая каштаны - Омарик, невысокий, худой парнишка, с одной седой прядью у виска, которая у него от рождения, а я огромный, полный, сорокалетний, и Омарик смотрит на меня снизу вверх и улыбается чему-то, а я думаю, как же странно, что наш с ним маленький город посыпан тонко промолотой пылью, похожей на виноградную пыльцу, которая пляшет в восходящих струях воздуха, и тепло, так тепло, но паучки уже перелетают свою Вселенную, отпустив радужные нити по ветру, и оттого начинаешь понимать, что осень уже наступила. А мы идём к вокзалу, куда со стуком и свистом прибывает наш поезд, там стоят курдиянки в платках, и продают вишнёвые палочки, и пора просыпаться на Курской, и пора выходить, и ты открываешь глаза и понимаешь, что любая жизнь это всего лишь путь во мраке, в подземном поезде, движущемся по кольцу.