01. Талант. Стр. Иоанны

*   *   *
После информаций и коротких заметок ей поручен впервые настоящий очерк о комсомольцах-строителях.
 
Выпускные экзамены на носу, а она прямо из школы - на строительную площадку, к своим будущим героям.
Заляпанная раствором спецовка, косыночка до бровей - только прораб знает про отпечатанное на редакционном бланке задание.
Для всех прочих она - подручная Яна. Янка.
-  Янка, пойди, Янка, принеси!
А ей только того и надо - повсюду бегает, приглядывается, изучает жизнь рабочего класса.

Работают они на высоте.
К высоте Яна привыкла быстро - весь городок виден. И дом их, и пруд, и вокзал, и школа.
Летают на высоте облака и птицы, майский воздух пахнет тополями - их едва зазеленевшие ветви колышутся от ветра совсем рядом.

Яна опишет потом и высоту, и тополя с птичьими гнёздами, и ловкие валины движения...
Шлёп мастерком раствор, приладила кирпич, постучала, скребнула лишнее - и снова шлёп, стук, вжик...
И свою усталость опишет, и саднящие руки - там, где драная рукавица, на большом пальце - мозоль от этих кирпичей.
И глыбы рыжей глины внизу во дворе, которые ей напомнят лето 41-го, только что вырытое бомбоубежище, отца.
Который погиб, чтобы они вот так, спустя много лет, строили новый дом и смотрели с высоты на птиц и облака.
Так, или примерно так напишет Яна.

- Кончаем, обед!

Нижние, уже отстроенные этажи к их услугам. Любая квартира, любая комната.
На обед у них серый круглый хлеб по двадцать копеек - другого Валя не признаёт, творожные сырки и по бутылке молока.
А горячее Валя ест утром и вечером. Щи и жареную с салом картошку.
Она приехала из деревни, у них там так положено - щи из русской печи утром и вечером.

Хлеб ещё тёплый, корочка хрустит на зубах. Полбуханки как ни бывало - ну и аппетит здесь на высоте! Юбка на талии уже не сходится.

Валя сидит на подоконнике у открытого окна и молча степенно ест, собирая на ладонь хлебные крошки.
Яна потом опишет, как Валя сидит вот так у открытого окна в пока что ничейной, безымянной и безликой квартире и думает.
Что вот, скоро оживёт, засветится огнями её дом, и что за люди здесь будут жить, какая у них будет мебель, заботы, мысли, мечты...
-Разве ж это молоко? - Валя морщится, разглядывая пустую бутылку, - Можно и не мыть. Вот у нас - молоко!

- Скучаешь?

- Поди нет!..

- А чего уехала?

- Скукотища, вот и уехала. Молодёжи совсем не осталось, а после двадцати пяти - кому я буду нужна?

В очерк "Валин дом" разговор этот, само собой, не войдёт, но вот мужа внезапно прославившаяся Валя вскоре себе отыщет.
Правда, пьяницу, не очень удачного, но в Подмосковье пропишется.
А Яна задумает как-нибудь всерьёз заняться вопросом, почему бежит из села молодёжь, но так и не дойдут руки.

"Что-то неладно было в Датском королевстве", проблемы ей попадались на каждом шагу, и она кидалась их разрешать и распутывать со всей горячностью восемнадцати лет.

И вот она в кабинете самого Хана - главный редактор попросил Синегину зайти.
Срочно.
Яна волнуется - обычно это ничего хорошего не сулит.

- Заходи, Синегина. Вот, Юра, наша старая большевичка.
Садись, Яна.

У стены на диване нечто, названное "Юрой", крякнуло, зашевелилось, но Яна смотрела лишь на Хана - центр мироздания на данный момент.

Усталое простоватое лицо, усталый голос - эдакая рабочая лошадка, тянущая всё на себе. Вышедший из комсомольского возраста энтузиаст, способный работать по двадцать четыре часа в сутки.
У него стремительные цепкие руки.
Рука взлетает, указывая ей на кресло, и тут же, мелькнув над столом, хватает, как ястреб добычу, телефонную трубку.
Яна его уважает и боится.

- Ханин слушает.

Речь идёт об организации похорон какого-то Баранова.

Яна видит на столе у Хана свой вчера сданный "Валин дом".
Страница исчерчена красными карандашными молниями. О Господи!
Яна не выдерживает, хватает, пролистывает.
Красные молнии грозно сверкают перед глазами. Яна кладёт рукопись на место.
Ей дурно.

Названному "Юрой", видимо, надоело слушать затянувшийся разговор о похоронах. Он встаёт с дивана и оказывается невысоким румяным толстячком, к тому же весьма нахальным.

Он тянется пухлой детской лапкой 'к многострадальной Яниной рукописи.
Яна не слишком вежливо отодвигает её подальше, но тут Хан заканчивает разговор.
Яна убирает от его стола руку, а толстяк, напротив, снова протягивает и хватает "Дом".
Хан не сердится, машет:
- читай, мол.

- Ну что, Синегина, как выпускные?

- Пятёрки, четвёрки...

- А потом? Слыхал, в МГУ на журналистику подаёшь, так?

- Если пройду Андрей Романыч. Конкурс - ужас!

- Вот что, Синегина, у нас к тебе предложение. Редакция тебе даёт всякие там характеристики - рекомендации, а ты подаёшь на заочный - туда легче попасть.
И берём тебя в штат на должность литсотрудника.
Ну как?

- Андрей Романыч! - Яна, взвизгнув восторженно, подпрыгивает в кресле.

- Конькова мы уходим, сама знаешь за что, - Хан щелкает себя по горлу, - а ты человек непьющий, проверенный, почти с годовым стажем.
Глядишь, скоро и очерки научишься писать.

- Плохо, да?

- В том-то и дело, что для начала совсем неплохо. Я только убрал художественные особенности - мы всё же газета...

- Слушай, а чего это ты бабочку вычеркнул? - неожиданно встревает забытый Юра,
- "Трава будто вспыхнула, загорелась, и огненно-рыжая бабочка вспорхнула над пустырём..." - Образ? Образ.

И этот парень новосёл, что собой измеряет комнату, ложится и измеряет... Ха, совсем неплохо. И смешно.
Оставь парня.

- Ладно, парня оставлю, а остальное ни к чему. У нас всё-таки газета.

- Они тебя тут засушат, детка. Он же ничего не понимает.

- Я вам не детка и вы сами ничего не понимаете, - огрызается Яна. - Он знает, что можно, а что нельзя.

Толстяк не обижается. Оба смеются.

- Что, Широков, получил?

- А приезд новосёлов просто лихо написан! - неуёмный Широков перекатывается по кабинету, терзая Янину рукопись, сдирает скрепку, летят во все стороны листки.
Широков, не замечая, топает прямо по ним.

- Два-три штриха - и образ. И тётка со швейной машинкой, ребята с аквариумом. А кошка! На новой квартире... Как она двигается...
Оставь кошку, балда!

- Ни за что, - смеётся Хан, - Дом ещё не сдан в эксплуатацию, а у Синегиной там уже люди живут и кошки бегают. Хороша точность!

- Это же героиня мечтает! - кричит Широков, прыгая вокруг стола, - Меч-та-ет! Грезит, так сказать...

- Нечего грезить. Она каменщица, а не Жюль Верн.
Вон у неё в корреспонденции герой уже однажды мечтал, чтоб пенсионерам пенсию повысили, до сих пор расхлёбываем.

- Вот что надо вычёркивать! - всё больше распаляется Широков, - вот где бодяга. - Он вытаскивает ручку и начинает черкать.

Яна возмущённо вырывает листки.

- Не надо, мы сами! Какое ваше дело?

- Потому что талант у тебя! – орёт, побагровев, толстый Широков, - Тебе расти надо! Та-лант!..

Он отвешивает ей этот "талант", как оплеуху.
И тут между ними вырастает Хан с телефонным аппаратом и говорит в трубку:

- Катя, тут Широков буянит с голодухи, сваргань нам что-нибудь эдакого. И чайку.
Юра, подержи, я с Синегиной попрощаюсь.

Он суёт толстяку телефон и освободившейся рукой выпроваживает Яну.
Какая у него странная рука! Юркая, холодная и влажная.
Рука-рыба.

- Оставь у Люды заявление. Получишь аттестат - оформим.

- Спасибо, я прям не знаю...

- Ладно, ладно.

Вылетев из кабинета, Яна едва не задушит в объятиях машинистку Люду. И Люда тоже придёт в восторг, и вся редакция будет радоваться.
И сбегают за водкой, и сделают по нескольку глотков из "чаши дружбы", и станет ещё веселей.
Потом вернётся с обеда Хан, у него в кабинете начнётся летучка, а Яна будет писать заявление.
И тогда Люда поинтересуется: чего это писатель орал - за дверью было слыхать?

И выяснится, что этот Юрий Широков - настоящий писатель. Что они дружат с Ханом ещё с ИФЛИ - был в Москве такой институт. Часто ездят вместе на Оку на рыбалку на широковской "Победе".

И вообще он известный, Широков, - Люда сама что-то читала. Что-то про войну.

Короче, "Капитан Гвоздев услышал взрыв".

Никогда прежде Яна не встречала настоящих писателей, и уже иными глазами увидит сцену в кабинете.

«Потому что талант у тебя! Та-лант!»..

То, что казалось нелепой эксцентричной выходкой в устах какого-то там чудака-толстяка, теперь прозвучит божественным благословением.

Та-лант...

Сидя на ручке Людкиного кресла, под стрёкот её машинки и перебранки за дверьми кабинета, Яна будет вслушиваться в таинственную музыку этого слова.

Оно будет мерцать на пухлой широковской ладошке маняще и враждебно, как фантастический лунный камень. И её рука, уже готовая схватить его, как и все прочие чудеса, подаренные той жизнью, замрёт в нерешительности.

Талант.
Это совсем не то, что пробежать быстрей всех, получить приз за лучшую стенгазету или даже сразу после школы устроиться на работу в районное "Пламя".
Что с ним делать? Что он ей сулит?
Почему, например, она не может рассказать о нём Люде и ребятам так же эапросто, как об устройстве на работу?

Смыслом, счастьем той её жизни было жить, как все. Быть первой среди равных.
Талантливый - не такой, как все.
Он - другой.

Ей станет не по себе.
Под стук машинки она с тревогой будет отыскивать в себе симптомы таланта, будто узнав вдруг, что больна какой-то редкой неведомой болезнью.

Припомнятся долгие зимние ночи, когда Яна-сова сочиняла в темноте продолжение недочитанных сказок.
И как затем стала сочинять свои истории, длинные и короткие.
И как явилась потребность в слушателях. И толпа ребятни вокруг, и все эти короли, принцессы, ведьмы...

И попавший в Великое Собачье царство щенок Кузя, и приключения воздушного змея.
И "Капитан Гвоздев услышал взрыв".
Тоненькая верёвочка-строчка над пугающей бездонной белизной бумажного листа.
Белая пропасть и пустота.

И что даже в этой новой стремительной жизни, заполненной до отказа самыми разнообразными делами, мечтами и задачами, всё новые истории-загадки не давали спать по ночам Яне-сове, - требуя продолжения, воплощения и осуществления.

И запомнившиеся ей почему-либо люди тоже продолжали жить в памяти своей самостоятельной жизнью.
Допекали, терзали, просились на волю.

Но никаких слушателей, никаких записей.
Нет времени.
Яна выполняет свой долг - служит народу, Родине, Правде, а, значит, и Богу.
Она дала клятву, её совесть спокойна.

Вокруг много недостатков, но мы - советские люди, хозяева, и должны сами всё исправлять и строить новую жизнь. Как велит сердце.
А сердце Яны и вправду велело, горело и пело.

Информации, заметки, фельетоны, репортажи. Конкретные люди, конкретные события. Писала и школьные сочинения на заданную тему.
"Онегин - лишний человек", "Катерина - луч света в тёмном царстве".

Все умеют так писать, может, чуть похуже.
Яну хвалят за хороший язык, за оперативность, лаконичность, за правильный взгляд на мир. За чувство юмора.
Пишется ей легко и весело.

"Капитан Гвоздев услышал взрыв".

Беспомощное барахтанье на ниточке-фразе над пропастью чистого листа.

Гвоздёва Яна уничтожила, но эти, другие, оказались похитрее.
И парень, измеряющий своим ростом комнату, и мальчишки с аквариумом, что уставились друг на друга сквозь волшебную призму подводного мира, и кошка-новосёл, и другие обитатели  ещё не сданного в эксплуатацию дома, вычеркнутые по этой причине Ханом...Сама невычеркнутая Валя - только Яна знает, откуда они.

Коварные джинны, выпущенные на волю.
Как они рвались на бумагу, а когда Яна, наконец, сдалась, в какой сизифов труд превратили прежде безмятежную райскую лёгкость её порхающего над бумагой перышка!

Когда-то бесплотные тени, такие изящные, невесомые, они обернулись на бумаге неуклюжими мёртвыми глыбами. И требовали плоти и крови. Требовали воскрешения.

В муках билась она, оживляя их, два дня.
Вздрагивали в агонии скомканные, умирающие на полу листы. Истерзанные, исчирканные.

Когда ей показалось, что ненавистные жильцы дома, наконец-то, задышали, она их уже люто ненавидела.

А Хан умертвил их одним красным росчерком. Надолго ли?

Талант...
В этом слове было одиночество, которому не оставалось места в стремительном водовороте той её жизни.
Изнурительные сражения один на один с вырвавшимися на волю джиннами.

В четыре прыжка Яна слетает по узкой редакционной лестнице с липкими захватанными перилами. И вот она уже на .улице, непонятно почему носящей имя Менделеева. Улица её короткой юности.

Началась юность сегодня, много лет назад, кончится через десять месяцев, как в песенке "На том же месте, в тот же час".
Только Яна ещё ничего об этом не знает.
Повторение пройденного.
Она вновь и вновь проигрывает "тех Ян", она должна их играть.
Это что - ад? Рай?
Чистилище, в которое она не верит?
Меняется время, место, декорация, меняются Иоанны.
Но каждая - всё же "Я", и каждая - повторение. Она должна повторять их, себя и повторяться.
Повторяться...

С необычайной точностью и достоверностью она играет их - свои поступки, чувства, мысли. Наверное, не было в мире гениальней актрисы.

Или бездарней?
Настоящие актрисы вкладывают в каждую роль свою индивидуальность. Она же может лишь присутствовать.
Никакой свободы воли. Актриса-зритель.
Забавный симбиоз.

Яне неполных восемнадцать.
Двухэтажное строение с грязнозелёными, в подтёках и трещинах, стенами кажется райским чертогом. Хочется заорать на весь мир:
- Я, Иоанна Синегина, буду работать в "Пламени"!

Щербатая дорожка ковром - самолётом несёт её мимо вывески "Продмаг", мимо вывески "Промтовары". Мелькают домики в зелёной дымке едва проклюнувшихся листьев, полыхают гераньки в окнах.

- Когда из своей Гаваны отплыл я вда-аль...

Популярная тогда песенка. Серенькое непогожее небо с клочками несущихся вместе с ней туч.
Туда, где скатываются к полю последние домишки, где свободно гуляет ветер по свежевскопанным огородам, по ещё мутному от талых вод пруду с чёрным силуэтом ивы и прочерченной вдали кромкой леса.

Навстречу плывёт барышня-Люська под руку со Славкой Киселёвым с Полевой, у которого отец работает в ресторане "Метрополь".
Ветер смерчем взмывает над Славкиным лбом набриолиненный чуб, похрустывает курточка из искусственной кожи, поскрипывают мокасины на толстенной микропорке.
Брюки дудочкой.
Славка Киселёв - стиляга. Он танцует "стилем", и все шмотки у него "стильные".

Потом стиляг заменят хиппи и у них будет всё "хипповое".
Потом - "прикольное" и "крутое".

Люська невероятно намазана и невероятно красива.
Она в прозрачном плаще в горошек, тонко перехваченном в талии, и в белых чешских ботиках.
В продмаге за ними драка была.
Вокруг головы - огненно-рыжий нимб волос.

Люська для Яны - стиляга, Яна для Люськи - идейная.
Шесть лет, обмениваясь небрежным кивком, проходили каждая своей дорогой.

Но сегодня...

Узкая асфальтовая тропинка несёт их навстречу друг другу.

- Приветик, - говорит Люська, - Как жизнь?

- А меня в "Пламя" берут, - не выдерживает Яна, - в штат.

- Поздравляю, - рассеянно кивает Люська, кося ласковым своим кошачьим взглядом на Славку. Хлопья туши трепещут на ресницах.
- А мы - в кино. На "Мост Ватерлоо".

- Эй, корреспондент, я с тобой дружу, - заигрывает Славка, но Люська ревниво тащит его прочь.

- Пока, мы опаздываем.

Яна летит дальше.
По шаткому дощатому тротуару, мимо ещё голой клумбы с сухими стеблями прошлогодних астр, мимо скамьи под берёзами с судачащими женщинами, мимо играющей в расшибалочку ребятни.

Когда они вернулись из эвакуации, эти женщины были в её нынешнем возрасте.
А их играющие в расшибалочку дети - как тогда Яна.

Коричневая дверь с ромбами, Дремучие двери...

Иоанна замедляет шаги, пытается сопротивляться. Но дверь неотвратимо притягивает, засасывает, как в чёрную дыру, за которой - погибель, тьма вечная.

- Лезь по чердачной лестнице, - слышит она неведомо откуда ангельский голосок АХа.
И, цепляясь за его золотой лучик-канат, преодолевая гибельное чёрное тяготение, добирается до торца дома, где ведёт на чердак ржавая пожарная лестница.

Взбирается по ней, дрожа и задыхаясь, отбиваясь от липнущих к телу хлопьев ледяной тьмы...

Наконец, ей удаётся, подтянувшись, добраться до площадки.
Но тут из чердачной дверцы просовывается ручища с зелёным, бутылочного стекла, перстнем, хватает за шиворот и свирепая физиономия вернувшейся с вязального кружка контролёрши Клавы нависает над ней, как гильотина.

- Я тебе покажу кино на протырочку!

Яна болтается в ее ручище, как котёнок за шкирку.
Вокруг - лишь призрачная рассветная мгла Преддверия и шаткая чердачная площадка.

Но вдруг на вбитом в вечность гвозде проступает перед ними фотография отрока с гладко зачёсанными на косой пробор волосами, детским полуоткрытым ртом и по контрасту пронзительно-жёстким взглядом куда-то мимо, вдаль, в одному ему видимую цель.

Охнув, тётя Клава мгновенно вытянулась стрункой, отпустив Яну, и восторженно гаркнула, как на параде:
- Здравия желаю, товарищ Сталин! Служу Советскому Союзу!

Не дождавшись ответа, щёлкнула ботами «прощай, молодость» и ретировалась за чердачной дверцей.

(продолжение следует)...