Снежные зайцы

     Когда человек теряет точку опоры – ему срочно нужно обрести новую. Если твой мир рушится на твоих глазах – необходимо отыскать новый мир,  куда можно было бы поместить остатки измочаленной психики и спокойно отрастить утраченный хвост, подобно мудрейшей ящерице. В противном случае, человек погибает под обломками того, что когда-то он называл своей идеальной жизнью, погребенный в осколках мечты и ошметках благополучия, а поверху его утрамбует огромным равнодушным катком с маркировкой «Судьба» на стальном боку. Тогда самоубийство покажется самой сладостной и манящей из дальнейших перспектив, и вот уже ты мчишься на пределе скоростных характеристик твоего автомобиля, смотришь сквозь слезы обиды вперед, туда, где тебя ждет бетонная стена заброшенного завода, и проклинаешь безумный рок, погубивший твою жизнь. И только здесь, только сейчас у тебя есть последняя возможность стать другим человеком, нажать на тормоз, уйти в крутом вираже в сторону от дарующей ужасную смерть и сомнительное освобождение стены, дважды перевернуться, смяв машину словно консервную банку, и остаться жить. Свой выбор каждый из нас делает сам, и происходит это в долю секунды. Если тебе все-таки удастся вдруг найти лазейку в другую жизнь.
     Когда автомобиль с безумным скрежетом и визгом шин отвернул налево, я действительно слышала, как рвется металл, корежит стальные рессоры, как взрывалось что-то под капотом, после того, как красавец «Мерседес» завалился на бок и начал кувыркаться. И я была уверена, что смерти удалось таки вцепиться когтистыми лапами в мою иссохшую от ужаса душонку. Ссохлась она задолго до момента, когда я приняла твердое решение свести счеты с жизнью, устроив себе эффектное ДТП. Пожалуй, моя гордая окрыленная душа вдруг начала в дикой панике съеживаться в тот день, когда проклятый кризис сожрал половину активов моей прежде весьма процветающей фирмы. А окончательно потеряла рассудок, когда мой партнер сбежал со второй половиной активов, оставив мне только бездну долгов и мучительную процедуру банкротства обожаемого детища. Дабы не оставить ни в чем неповинных сотрудников и поставщиков без штанов, я была вынуждена продать квартиры в Питере и Москве, два из трех личных автомобилей, поскольку машины фирмы давно уже были проданы, все драгоценности и мало-мальски ценные вещи, и едва свела концы с концами. У меня не осталось ничего – ни дома, ни работы, ни личной жизни, потому что все это заключалось в моей фирме. Я потеряла не только финансовую независимость, я потеряла веру в себя и людей, я потеряла смысл жизни. Именно поэтому я не стала продавать любимую машину, мне все равно не понадобились бы эти деньги. Проснувшись от холода рано утром, на третий день жизни в салоне «Мерседеса», утром третьего дня после того, как моей фирмы окончательно не стало на этом свете, я приняла решение умереть добровольно. В бардачке лежала недопитая бутылка виски – я высосала её к вечеру, поскольку виски без закуски на голодный желудок при моих сорока шести килограммах не очень резво идет. И в этом пограничном состоянии, в принципе уже готовая умереть от интоксикации, но еще упрямо желающая довести задуманное до конца, я повернула дрожащей рукой ключ в замке зажигания и направила машину к городской окраине. В моей обезумевшей пьяной голове бродили отрывочные пьяные мысли, я плохо соображала, что вот-вот перестану жить на этом свете, но смеялась, как последняя идиотка, и была уверена, что я все равно обвела их всех вокруг пальца. Кого их? Не знаю. Но они, те самые абстрактные они, символизирующие мировое зло, хотели, чтоб я сдохла как собака, от голода и холода, а я летела умирать на скорости 180 километров в час на дорогущей машине пьяная в хлам и делала это по собственной воле. Окраину города я знала неплохо, а уж завод, к чьим стенам я стремилась так отчаянно, и вовсе был мне родным – раньше он принадлежал моей фирме. Послушная машина все прибавляла скорость, в лучах дальнего света уже мелькнул сетчатый забор, окружавший территорию завода, а я ощущала приближение смерти словно триумф, словно лучезарный венец моей жизни. И тут случилось нечто. Правая нога продолжала давить педаль газа в пол. Руки вцепились в руль так, что онемели костяшки. А перед глазами внезапно встало лицо мамы. Я не думала о ней давным-давно. Я звонила ей последний раз полгода назад, даже больше. И вдруг поняла, что не могу не проститься с ней. Она дала мне жизнь, а они, эти странные, непонятные, всесильные и равнодушные они, вдруг попытались эту жизнь забрать. И не у меня, мне то она не нужна уже. Забрать меня у моей мамы. Последнее, что я запомнила в той жизни – резкий поворот руля, негодующий вой шин, треск и грохот раздираемого  железа, и удар, выбивший весь воздух из моей груди. Наступила темнота.
     А потом началась другая жизнь. Не  даром я всю жизнь отдавала предпочтение немецкому автопрому. Машина превратилась в груду металлолома, но окружившие меня со всех сторон подушки безопасности спасли мою никчемную душонку. Не знаю, сколько я провела без сознания. Потом еще вечность я приходила в себя, зажатая подушками в зависшем на правом боку автомобиле. Тупая ноющая боль в груди, руках, ногах – вот что вытаскивало меня с того света. Однако прекрасная русская привычка надираться в стельку послужила мощным подспорьем прекрасной немецкой привычке качественно делать автомобили. Не будь я пьяной как свинья, вряд ли я пережила бы почти восемь часов ада в груде искореженного металла при температуре минус шесть за бортом и с открытыми переломами обеих ног. Когда приехала «скорая», я тихонько выла и материлась, хотя как мне казалось, я пела песни и вставляла подходящие по смыслу слова там, где забывала нужные. В общем, как сказал врач: «Похоже, ты родилась сразу в нескольких рубашках, девочка». Девочкой меня можно было назвать с большим натягом, но обижаться на врача у меня не было сил – после аварии на меня напала жуткая апатия. Я хотела одного: домой, к маме.
     Мама приехала почти сразу, как ей сообщили обо мне. Уж не знаю, каким чудом, но милиционерам хватило такта не говорить мамочке, что я по доброй воле собиралась свести счеты с жизнью. Она плакала, гладя дрожащей рукой моё опухшее лицо – от удара о подушку безопасности я сломала нос в двух местах. Через месяц меня выписали домой, хотя своего дома у меня уже не было. Так из шумного столичного Питера я отправилась в Тверскую область, в деревенскую глухомань, где обитала моя родительница. Сам переезд я не помню – из-за безумных болей в плохо сраставшихся костях ног мне прописали что-то слабо наркотическое, и многие часы я проводила в блужданиях по коридорам запредельной реальности. Снова обрести себя мне удалось очень не скоро, ближе к весне. К этому времени мои ножки зажили, лицо приобрело нормальные размеры и даже былую подвижность, и мне разрешали тихонько ползать по дому, изучая свой новый быт.
     Мир, в котором я оказалась, действительно был иным. Первым, что поразило меня до священного ужаса, была тишина. Тишина, невозможная физически в мегаполисе, где я провела последние двадцать лет, с тех пор, как закончила школу. Тишина обступила меня сразу, как только мозг сумел восстановиться после наркотерапии. По началу, особенно ночью, тишина казалась мне такой непроницаемой, что я опасалась собственной глухоты и тихонько начинала напевать себе под нос. Потом я привыкла, и начала различать звуки среди этой тишины. Я слышала, как скрипит старый дом, как стучат ветки в окно, как за стенкой глухо плачет мама. Ей было жалко меня, а мне становилось жалко себя из-за того, что меня жалела мама. Хотя по хорошему, мне следовало бы возненавидеть себя за трусость и слабость, приведшую меня на тропу смертников. Но жизнь продолжалась. В моей комнате не было телевизора, а газет мне не приносили принципиально, так что я жила в некоем подобии кокона, вдали не только от мира, но и от суеты, волнений и тревог. Когда мне становилось скучно, мама читала мне, или беседовала со мной обо всем, кроме аварии и того, что ей предшествовало. Так что единственным, что меня беспокоило в этом странном, тихом, но уютном мирке, были боли и сны. Раны заживали, но медленно и мучительно. К Новому году я все еще не могла ходить, лишь иногда втайне от мамы пыталась сгибать изуродованные конечности, кусая одеяло, дабы крики боли не достигли ушей моей чуткой мамочки. Но с каждым разом, когда мне удавалось преодолеть еще один приступ, когда непослушные ноги все-таки чуть двигались самостоятельно, я переживала настоящую победу над собой. А вот сны мучили меня регулярно и неотвратимо. Мне снился Питер. Снился огромный стеклянный офис, кабинет, обставленный с тонким вкусом, в котором я восседала, словно королева. Снился сбежавший партнер, мужчина, деливший со мной не только кабинет и счета, но и постель. И еще мне снился завод, тот самый, что некогда был процветающим предприятием, а затем стал конечной точкой моего существования в том мире, мучавшем меня по ночам. И «Мерседес», изуродованной горой металла покоящийся возле кучи бетонных плит, затормозивших его последний полет. Мне снилось, что вдруг эта бесформенная масса начинает шевелиться, встает на погнутые, торчащие под неестественным углом колеса с взорвавшимися покрышками, и сквозь покрытое ужасающей сетью трещин лобовое стекло я вижу болтающуюся внутри пристегнутую к сиденью изломанную куклу. А когда этот монстр с чудом уцелевшим значком на полу оторванном капоте начинает двигаться, изрыгая клубы огня и дыма, я начинаю кричать, потому что понимаю – за вырванным из торпеды рулем сидит не кукла, это я, своей собственной персоной, отправляюсь на колеснице дьявола в ад.
     Ночами я слишком часто просыпалась от собственного крика, неизменно обнаруживая рядом с собой перепуганную мамочку, и, заливаясь слезами, утыкалась в её прохладную ладонь пылающим лбом. Только ночью, закончившей тот день, когда я впервые встала на ноги, опираясь на мамину руку, и сделала единственный крохотный шажок, я наконец-то спала без сновидений, и с этого момента началось моё настоящее перерождение. 
     Первый шаг дался мне легко, потому что я понятия не имела, как больно это будет. Завопив, я едва не свалилась в объятия моей хрупкой мамы, но вовремя отшатнулась и бухнулась на кровать. Мне показалось, что кости снова разошлись, и я никогда больше не смогу ходить, но страх оказался напрасным. Шрамы, покрывшие мои ноги, надежно удерживали плоть, и когда боль чуть отступила, я пообещала себе попробовать снова. Мама была рядом со мной, она плакала и смеялась одновременно, потому что точно так же в далеком младенчестве я сделала свой самый первый шаг и упала, заревев. Я тоже улыбнулась через силу. Каждый раз затем мне приходилось уговаривать себя, увещевать, угрожать даже, чтобы встать с кровати и начать двигаться.
     Прошел январь, затем ледяной февраль, в разгаре был март. Солнце все чаще заглядывало в мои окна, а кошмарный «Мерседес» не снился мне уже очень долго, и я крепко спала по ночам, а днем бодро шастала по дому, везде суя свой любопытный нос. Во мне снова очнулась жажда жить, и это хорошо забытое ощущение было для меня таким же новым, какой была наступившая весна.
     Когда меняется мир, окружающий человека, меняется и сам человек. Я тосковала по Петербургу, но отнюдь не рвалась назад. Мне не хватало его широких улиц, царственного великолепия его исторического центра, свежего влажного воздуха, и близости неторопливых каналов. Но это была тоска человека, однажды побывавшего в далеком заморском городе, а вовсе не стремление коренного жителя вернуться в родной город. Там, в Питере, у меня остался персональный ад слишком живых воспоминаний, и десятки людей, которые будут смотреть на меня, как на случайно выжившего мамонта. Поэтому я смирялась с жизнью деревенской обывательницы, потихоньку привыкая к своей новой жизни.
     Наш – мой – новый дом окружал небольшой сад-огород, в котором мамуля проводила все больше времени, поскольку весна наступала неотвратимо, а моя самостоятельность так же неотвратимо ко мне возвращалась. Когда сам дом перестал удовлетворять моему любопытству, я выползла на улицу. От прежней светской львицы, уверенной в себе красавицы бизнес-леди не осталось ничего. С крыльца старого деревенского дома на улицу под лучи скупого мартовского солнца выползало худое существо с бледной кожей, запавшими глазами, с редкими, давно не крашеными волосами, укутанное, словно огородное пугало, в советских времен ватники и валенки. В таком виде я, правда, гораздо лучше вписывалась в окружающий пейзаж, нежели та прежняя женщина, которой я была так долго. Да и душа моя, заключенная в тело калеки, в этой деревенской идиллии чувствовала себя гораздо уютнее, чем в каменных питерских джунглях. Я заново открывала для себя мир, состоящий не только из мегаполиса и товарных рынков, но и из первого весеннего тепла, последних метелей и снегопадов, возвращения с Югов птиц, звонко перекликающихся над моей головой, свежего напоенного влагой воздуха, легкого мороза, отчаянно пытающего удержаться в своих владениях.
     Вскоре, однако, и двора перед домом мне показалось мало. Мама еще сильно опасалась за моё здоровье и боялась позволять мне ходить долго, но тело требовало нагрузки гораздо сильнее, чем ныли сросшиеся мышцы и связки. Поэтому однажды солнечным днем мама укутала меня в овчинную шубу, всячески утеплила и впервые вывела за околицу. Дорога, приезда по которой я не помнила, оказалась старинным царским трактом, мощенным огромными булыжниками, некогда широким, а сейчас зажатым с двух сторон высокими деревенскими заборами. Осторожно ступая по древним булыжникам, помнящим колеса Екатерининских карет, опираясь на руку матери, я наслаждалась каждым своим шагом и дышала полной грудью с чувством человека, обретшего вторую жизнь.
     Наша деревня лежала среди огромного поля, бывшего когда-то морем, в отдалении от автомобильных трасс, и вскоре поле раскинулось передо мной во всем своем великолепии. Я замерла от изумления, широко раскрытыми глазами созерцая бесконечную равнину, покрытую снегом, блестящим в солнечных лучах. Никогда прежде я не видела ничего, что так наглядно символизировало бы мощь и спокойствие, как это поле. Оно было похоже на застывший, замерший океан, оно было наглядным пособием по необъятности и широте русской земли, и русской души, если верить классикам отечественной литературы. Это поле вдруг стало для меня тем, к чему устремилась моя душа там, за рулем «Мерседеса» полгода назад, символом мелочности человеческих желаний и скоротечности человеческой славы. Что наша жизнь для этого огромного пространства свободы и пустоты, когда оно постоянно и неизменно в своем существовании. Это поле было морским дном, а до этого, быть может, оно было горным плато или кратером вулкана в те времена, когда и динозавров на этой Земле еще не планировалось. И вот сейчас оно лежало под открытым, пронзительно синим небом, словно снова было покрыто водой, и если в его судьбу не вмешается человек, это поле будет существовать вечно по сравнению с крохотной человеческой жизнью.
     На глаза мои навернулись слезы. Мне хотелось обнять это поле, хотелось лечь на землю грудью и прикоснуться к той мощной энергии, что пробуждала все вокруг к новой жизни. Я улыбнулась взволнованной маме, и продолжала шагать, рассеянно скользя взглядом по снежной равнине. Вдруг я остановилась снова.
     - Мамочка, что это?
     Я показала рукой, одетой в большую теплую рукавицу, на поле и мама широко улыбнулась мне в ответ.
     - Это, ребенок мой, снежные зайцы.
     Все поле было усеяно группами больших и маленьких комьев снега, словно какой-то великан играл в снежки этой ночью, или много-много детей собиралась лепить здесь много-много снеговиков и с этой целью заготовили сотни снежных валунов. Зрелище было фантастическим. Вглядевшись в эти шарики подольше, я с удивлением поняла, что они действительно похожи на стаю белых зайцев, забредших в поле и остановившихся передохнуть. За каждым шариком тянулся недлинный след, и при известной доле фантазии легко было разглядеть даже ушки, прижатые к спине и глазки, задорно блестящие на солнце. Эти снежные зайцы собрались здесь, чтобы играть друг с другом в догонялки, резвиться и наслаждаться жизнью, хоть век их и не долог, и уже через месяц снег сойдет с полей окончательно. Мне словно явилось откровение небес. Я дожила до тридцати с лишним лет, прошла через рай и ад, потеряла себя и нашла себя другую, и только сейчас узнала, что в мире существуют снежные зайцы. Сколько всего я не заметила в погоне за «хорошей» жизнью, за благосостоянием и известностью. Мимо каких простых радостей я пролетела на всех порах, чтобы недолго вкушать нектар богов, а затем быть раздавленной их тяжелой колесницей. Оказалось, что жизнь может состоять из вещей нематериальных, из рассветов и закатов, из снега и ветра, из причудливой игры природы и воображения. Я сжала руку матери и повернула домой.
     Мы все – снежные зайцы. Нас не существует на самом деле. Мы придумываем сами себя, или нас придумывает кто-то другой – какая разница. Наше существование скоротечно, а смерть неизбежна, как наступление тепла на снежный покров. Мы собираемся стаями и гоняемся друг за другом, на громадном поле, размеров которого и сами не осознаем. А после нас на это поле прискачут другие глупые белые зайцы, чтобы жить своей крохотной жизнью под солнечным бескрайним небом. И лишь немногие из нас способны усмотреть в этой жизни смысл и получить от неё удовольствие. Спасибо нужно сказать терпеливой равнине, носящей нас на своей старой спине и милостивому небу, которое не приближает и не оттягивает наш конец. Всему свое время. И снежным зайцам тоже. Я это поняла, лишь родившись заново. Пусть приходит весна, аминь.