Дорога к сыну, 1-1

                Часть первая
               
                Глава первая



Эта история произошла ранним осенним утром, когда на ещё спящий Душанбе ложится густой туман. В воображении случайного пешехода по здешним улочкам той поры стираются очертания реального мира и смыкаются с миром ирреальным. Здесь трудно сказать, было это на самом деле или приснилось мне.


В то раннее утро я оказался единственным пассажиром первого троллейбуса. Троллейбус шёл от «Площади пограничников» к «Железнодорожному вокзалу». Я сидел у окна и наблюдал молчаливую туманную мистерию, которая разворачивалась на моих глазах.
Вокруг ничего не было видно, куда бы только не простирал я свой взор. Только прелая пустота. Город молчал, но в каменных недрах его таилось и билось большое сердце. Таилась надежда, что пройдут осень и зима, наступит весна, а с ней придёт солнце-лекарь и своим искусством врачевания излечит природу от  хандры и простуды.
Но лекарь пока не спешил, и город, запелёнатый туманом, замер в нём и затаился, ожидая исхода, а туман слился с молчаливой сыростью его проулков и бетонно-равнодушными торцами жилых домов. Туман бежал, торопился, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал, перетекая из одной улицы в другую. И страшен был и прекрасен бег этого запоздалого марафонца. А туманная муть, как колыхающийся и рыхлый студень, ложилась на землю, разливалась по ней и гнула дугой и без того согбенную земную спину.
Пусто, холодно, одиноко и скучно раннему путнику. Думал о покое, а нашёл могилу и воскликнул разочарованно горькое и известное: «И это всё?!»
Тем временем туман липким полудымом, полужидкой массой педантично обволакивал всё вокруг – всасывал в себя деревья и дома, небо и землю, и троллейбус. Казалось, его металлическая коробка вдруг повисла в этом невесомом желе так же неподвижно и беспомощно, как стрелки испорченных башенных часов, во всякое время показывающих половину шестого. Троллейбус висел, а ты на ободранном кресле, прилипнув растерянно-любопытным носом к холодному стеклу, пытался хоть что-то увидеть в этой водянистой пелене и чувствовал на своих плечах тяжесть всего мира. И мир уже представлялся тебе скрученным и выжатым, как старая половая тряпка. Мир представлялся перекрученным и склеенным по образцу «ленты Мёбиуса» - куда не пойдёшь, всюду возвращаешься к началу. «Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и  возвращается ветер на круги свои…»
Разум тянулся к размышлениям над природой вещей, которую бессилен постичь и неволен изменить, а вокруг было душно, сыро и зябко. Ты думал выведать тайны мира, а бледное эфемерное существо электрического света в салоне троллейбуса, мягко ударившись о добродушно-ленивое тело туманного зверя, залёгшего в спячку на пустынных улицах Душанбе, возвращался назад. Он возвращался скорее удивлённо, чем испуганно, и тщетно повторял свою попытку, вроде упрямой птицы, которая настойчиво бьётся о стекло, пытаясь выбраться из комнаты на улицу.
Было необыкновенно тихо, хотя в тумане любой шорох и писк слышатся далеко и отчётливо. Скажем, в  душанбинском Ботаническом саду только-только упал жёлудь, а об этом знают уже на «Гипроземе»*.
«Молодой человек, не скажете, который час?» - шесть слов, как шесть камней, стукнули меня по затылку, как шесть гвоздей, пригвоздили к сиденью.

Я больно ударился лбом о стекло и почувствовал, как в пятках стало жарко и тесно моей душе. Вопрос был столь неожиданным, сколь невозможным, как удар палкой со спины по голове на пустынной и безлюдной улице, где единственными пешеходами были ты и твоя тень. И, более того, звучания этого вопроса вообще не должно было быть в природе вещей и событий. - Если, конечно, судить здраво и оставаться при своём уме в подобном положении. 
Но всё же я не выдержал искушения, соблазна человеческого любопытства, оглянулся на голос и увидел старика.
Он стоял надо мной, слегка поддавшись вперёд, как обычно поступают предупредительные и глуховатые люди, и прятал тихую улыбку в иссиня-белой бороде. Только тёмные, землистые глаза его, что вобрали в себя буйство будущей весны, да гусиные лапки вокруг выдавали в нём добрый нрав и широкую натуру. Душа – при теле, а старик – при халате, зелёном и тёплом, а сам халат, из зелёного панбархата, отливал живым серебром, как мех серебристого соболя или как дрожащий свет серебристого тополя. Да и сам удивительный обладатель чудесной одежды как бы светился изнутри начищенной медной лампой, отчего казался золотистым облаком света, нежели человеком.
Вежливо наклонив голову в зелёной чалме и приложив правую руку к груди, выказывал приветствие и уважение. В другой же руке двумя пальцами придерживал сбитый дорожный посох, а остальными пальцами держался за спинку сиденья, в котором сидел я.
«Который час?» - повторил свой вопрос необычный старик.
Страх прошёл, обыкновенное любопытство сменилось заинтересованностью человека, умеющего здраво воспринимать факты, какие порой предлагает щедрая на выдумку жизнь, и находить в них аргументы. Да, пусть всё идёт своим чередом, а ты, будь добр, ничему не удивляйся – всё принимай, на ус мотай и, глядишь, пригодится. Как говорится, нас этим не возьмёшь – знаем ваши лапти, сами не лыком шиты, и сахар вприкуску кушаем, так-то.
Поразмыслив, таким образом, я привычно вскинул левую руку к глазам, несколько вытянув из рукава, взглянул на часы. Стрелки, чёткие, указывали на почти готические числа и показывали первую четверть седьмого.
«Пятнадцать минут седьмого, уважаемый отец», - ответил я, обратившись к нему, как ране обращался и обращаюсь поныне к другим старикам – для меня они были и остаются отцами.
«Спасибо», - поблагодарил он мягким, тихим голосом – так цветы шелестят в букете, когда вместе со своим сердцем передаёшь их любимой женщине, - показал глазами на свободное соседнее сиденье у прохода и спросил: «Можно присесть?»
Я не мог отказать в его просьбе, и он присел рядом со мной. Взглянул в окно, вздохнул, словно не знал с чего начать разговор, обеими руками расправил свою густую бороду, собрал её в пучок, после выпустил из рук и обратился ко мне со следующими словами:
«Позволь мне, о благородный незнакомец, поведать ушам твоего сердца удивительную и правдивую историю, дабы скоротать унылые часы одиночества. По дороге в город удобно говорить и слушать».
Я удивлённо – всё-таки не сдержался и удивился – взглянул на старика, как на диковинку. Поминутно внушая себе, что это всего лишь обман зрения, причудливая игра электрического света и теней, пришедших из утреннего тумана, и плод моего воспалённого воображения, я мысленно говорил, что никакого старика, в действительности, не существует. Но, тем не менее, явственно ощущал на своём лице его тёплое дыхание с лёгким намёком на аромат райхона* и мяты и видел своё отражение в его внимательных, ласково улыбающихся глазах. Видимо, как решил я, этот чудный старик был из породы тех людей – скажем так, что звучит весомей и определённей, чем неожиданно сгустившийся эфир, - способных неустанно удивлять нас своими причудами. Например, нельзя привыкнуть к такому событию, когда цыплёнок-табака вдруг галантно поднимается со своего блюда и, мило расшаркиваясь поджаристой лапкой, желает вам приятного аппетита.
Правда, голос и манера говорить протяжно и плавно, как звучание флейты или струй прекрасного фонтана,  да сама речь и её орнаментальное построение пробудили во мне подозрение, что слышал всё это и, пусть отдалённо, но знаю и помню. Но только откуда, где и когда – это сказать не могу. Задавшись таким неординарным вопросом, я не нашёл ответа.
Мне только и осталось, что повернуться к старику, улыбнуться ему смущённо и виновато, как нашкодивший ребёнок, и принять его просьбу.
«Прошу Вас, уважаемый отец, сделайте одолжение, ибо я – само внимание», - сказал ему.
И он начал неспешно и спокойно вести свой рассказ.


Казначеи сокровищ слова и дети мудрости, неустанные и прилежные ученики самой жизни, вдохновенные радетели истины, нанизав звуки, пристойные для внимательного уха, на нить своей речи, рассказывают, что не в столь давние времена, как вчера или сегодня, в снежных горах и в стороне широких и суетных дорог жил преклонный старец по имени Юсуф. Жил он в отдалённом кишлаке – куда осёл не дойдёт, машина не доедет, вертолёт не долетит, а только слово человека доберётся и его любовь.
Был тот удивительный старик великодушным человеком своей земли и вёл открытую жизнь, так что все сердца соединились в благодарной любви к нему. И люди единодушно советовались с ним и молились о его долгой и благочестивой жизни. Было в старике только добро и свет, а старик, уничтожив в сердце своём зло и вред, одаривал каждого своим знанием, кто верил в пророка Мухаммеда, в Иисуса Христа  или Будду – щедро одаривал теплом своей души. За великую доброту – доброту, не знавшую предела и различий, его так и прозвали Юсуф Дилкушод, что означает Открытое, Щедрое Сердце. Да благословит его Аллах, убирает камни препятствий и продляет его жизненный путь!
Как он выглядел? Разве можно сказать, какого вкуса солнечный свет в глазах новорождённого ребёнка? Какого цвета дыхание любимой женщины? Какого цвета колыбельная песня матери? Нет, нельзя! Тогда представь себе, мой добрый спутник, широкое поле, по которому пролегло 114 дорог премудростей Аллаха, и ты узнаешь Юсуфа. Он прочитал алфавит своей судьбы от алефа до кафа и окружил долину своей жизни величественными горами прожитых лет, не забыв оставить просторные и ровные, благоухающие ущелья своей любви для пешеходов. Да, к нынешним дням он много испытал и пережил в своём живом путешествии, когда один к этому моменту только начал считать свой первый-второй десяток открывающейся жизни. Когда второй оставил за спиной третий-четвёртый перевал своей капризной судьбы. Когда третий только сложил пятый-шестой костёр на своём жизненном пути среди ночи опавших листьев лет.
Будто бахр*, старик Юсуф разлился целым морем и, как бейт*, возвысился над миром светлой мечетью своего сердца, а вся его жизнь была свободна и прекрасна, как стихотворный размер газели, как певучая речь его солнценосного свободолюбивого народа. По вкусу он был материнским молоком, по цвету – белоствольной тубой*, а выглядел раскрытой коробочкой седого хлопка в мозолистых руках легендарного пахаря таджикской земли, Адама-земледельца*.
В стороне от широких дорог и других людей, с нечистыми помыслами, словами и поступками, стоял тот кишлак, где жил наш удивительный старик. Чуть ли не у самого подножия царства Аллаха, Великого и Милосердного, стоял кишлак. И старые люди утверждали, что в погожий летний день они различают «лотос крайнего предела»*, растущий у небесного престола, и белоствольное дерево, осеняющее трон Аллаха. И, по словам уважаемой и почтенной старости, эти увиденные ими необыкновенные величественные картины парят в лучезарной высоте и переливаются радужными красками, как водянистая пыль фонтана, пронзённая солнечным лучом. И нельзя было не верить старым людям, поскольку каждый житель кишлака – и старый, и малый – был чист пред Аллахом, людьми и собой, как первая снежинка на чёрных ресницах земли.
А Юсуфу было столько лет, сколько снега лежало на самой высокой горе этого края, сколько камней лежало на дне быстрого и могучего Пянджа, сколько солнечных цветов распускалось в изумрудных руках животворящей Бахор*, вечно юной и желанной весны. И жил старик Юсуф один, если не считать Рекса – лохматую горную собаку, словно чёрный джин из бутылки, вымазанную сажей из горна кузнеца. Была собака верным другом и помощником старику – одним из чудесных творений великого Аллаха и примером для подражания имеющим душу.
Но бывало, старики говорили о том, что в стороне от Юсуфа оторванным листом живёт в Душанбе его единственный постаревший сын. Лет тридцать назад, когда парню исполнилось двадцать лет, спустился он в долину за лучшей долей и там остался. Шло время, и забыли о сыне старика, и мало кто вспоминает теперь, а потому говорить об этом больше не стоит. Стоит ли говорить о талом снеге или облаке, унесённом ветром?
Заклинаю тебя Аллахом, терпеливый мой слушатель, не забывай своих стариков, не бросай их на одинокую и холодную постель старости, не обрекай на мрачное одиночество сердца. Будь милостив к ним и благочестив, не оставляй на закате судьбы, ибо тот закат триста тридцать три раза повторится в тебе.
Так вот, жил Юсуф, далеко зашедший в годах, одинокий в горах – без родных и близких по крови, - но с земляками своими – по духу родной земли и великой любви, которая была дарована ему самим Провидением. Трудился старик на участке земли, чуть больше джайнамаза*, как за малым ребёнком ухаживал за горной яблоней, высаженной в день рождения сына и в день смерти своей возлюбленной Саодат. Она, как доблестный воин, шахид, умерла за веру и любовь. А вечерами, когда воспоминания одолевали его, старик играл на дутаре и пел песни.
Будь то зима или лето, осень или весна, будь то трескучий мороз и большой снег, будь то белое солнце и летний зенит, днём и ночью, в горе и радость шли к нему люди. Кто-то думал послушать нестареющий дутар и седого соловья, когда оба звенят ручьями и не уступают друг другу. Кто-то приходил почитать новые книги и полистать свежие газеты, привезённые последним вертолётом. Кто-то наведывался посмотреть телевизор. Кто-то спешил поделиться своей горестью или спросить совета, и старик никому не отказывал в радушии и гостеприимстве. Дом Юсуфа был негласным местом первых встреч и последних расставаний, пристанищем и прибежищем для путников и горемык.
И всё было хорошо до поры до времени. Звенел дутар, пел старик, слушали и радовались люди. Дети играли в деревянные лошадки и тряпичные куклы. Пришедшие женщины готовили ужин и пекли в тандыре* лепёшки. Мужчины чинили сапоги, домашнюю утварь или сидели, молитвенно закрыв лицо руками, читали священные хадисы и думали о грядущем дне.
И в долину пришла беда – сын поднял руку на отца, отец – на сына.
Клянусь водой Земзема, священного источника, близ храма Каабы в Мекке, не было ещё на многострадальной таджикской земле страшнее беды, чем эта.
Сельчане забыли, когда в последний раз видели людей снизу. Вертолёты давно не прилетали. Никто не приходил из долины. Страшно и опасно стало ходить по горам, потому что на камни благочестия опустилась чёрная ночь человеческих душ. В горах появились чужие люди. Они по своему капризу делали воду красной и, вопреки воле и участию Аллаха, самовольно гасили чьи-то звезды.
Жители горного кишлака в один день оказались на острове, отрезанном от всего мира потопом безрассудства и жестокости. Люди оставили газеты и книги, и те пылились на полках и столах. Люди забыли на время свою немногочисленную домашнюю живность, и та кудахтала, блеяла и мычала. А люди с тревогой в глазах и болью на сердце смотрели телевизор, если тот показывал, если не было перебоев с электричеством (не часто включали и дизельный движок за малыми запасами дизельного топлива) или молча смотрели, и каждый – в свою сторону, не видя друг друга. Никто не мог понять, как и почему случилось всё это. Есть ли тому оправданье?
Впрочем, как задумал Знаток явного и тайного мира, любое проявление жестокости нельзя оправдать – бросишь ли ты камень в собаку, сломаешь ли ветку на дереве, пройдёшь ли мимо страждущего, обидишь ли словом близкого. За всё, за всё предстоит держать ответ...



                Андрей Сметанкин, г. Душанбе, Республика Таджикистан.