Ихтиоптерикс

Дани унаследовал от отца, рожденного на берегах Евфрата, лишь одно умение - зарабатывать деньги. Зато от матушки, коренной сибирячки, ему досталась подлинная страсть - страсть к собирательству, причем всего и во всех формах. Он коллекционировал марки, монеты, билеты на все виды городского транспорта из разных городов мира, билеты в театры, музеи и бани. Но более всего он любил собирать дары природы: обожал рыбалку и фотоохоту, с детства составлял гербарий, отдавал должное травам для настоек и ягодам для варенья. И все же подлинной его любовью была грибная охота. Сегодня, впервые в этом году, ему удалось вырваться в лес. Весь декабрь его преследовала какая-то суета: то одно, то другое мешало уйти в мир собственных интересов. Работа журналиста приличного издания только на первый взгляд представляется легкой и благополучной. На самом же деле необходимость жить интенсивной светской жизнью столь же утомительна, как и любая другая обыденность. Для натуры творческой повторяемость - смертельно скучна. Но вчера вечером Дани сказал себе: «Все! Баста. С меня довольно светских раутов и вечерних побрехенек под чашечку кофе, после которых я не могу заснуть до рассвета. Раньше-то хоть что-то эротическое грезились, а теперь… Нет, все, хватит! Завтра – по грибы». Под аккомпанемент подобных мыслей Дани проворочался всю ночь, а когда за окном стало сереть, он решительно встал, принял для бодрости душ и отправился на своем «Пежо» в заповедные грибные места.
Грибов было хоть косой коси. Дани наслаждался свежестью воздуха, красотой леса, щебетом птиц. 
Лес очаровывал разнообразием. Вот, например, запахи. Были места, где главенствовали ароматы цветов и трав, были места, в которых воздух был густо настоян на следе хищников. Городской житель встречает этот запах только в зоопарке у вольеров с волками, шакалами и барсуками. В лесу же запах был свободней, он не был таким концентрированным, но зато постоянно напоминал  о себе, будто говоря, что здесь - его дом, а потому он волен перемещаться по всему пространству без ограничений.
Через пару часов Дани решил, что собрано вполне достаточно. Но уезжать из лесу не хотелось. А потому он решил проведать свои любимые места. Он сел в «Пежо» и поехал по Барсучьей тропе в Заячий лес. Тропу он называл Барсучьей, потому что пару лет назад, проезжая по ней, он наткнулся на тело огромного барсука. Следов насильственной смерти на звере он не заметил, видимо, срок барсучьего бытия истек как раз при переходе тропы. Тело еще не закостенело, легкий ветерок теребил роскошную шубу. Дани даже показалось, что барсук еще жив, только притворяется мертвым. Дани потыкал опасливо в зверя палкой, но тот был неподвижен. Запечатлев в памяти и на фото увиденное, Дани отправился тогда домой, предоставив остывшему телу следовать далее по предназначенному. В последствие он много раз бывал в этом месте, но никаких следов барсучьей шкуры не встречал. Образ незабвенного барсука остался в его памяти в виде топонима, пусть и не нанесенного на карту - Барсучья тропа.
Заячий лес не обманул ожидания Дани. Не успел он отойти от машины и на пятьдесят метров, как почти из-под ног у него выпрыгнул заяц. Заяц был крупный, с черной каймой на ушах и черной цяточкой на заднице – такие в этих краях зайцы. Ушастый, будто нарочно красуясь, описал вокруг Дани полукруг и исчез в густом подлеске.
Дани возвращался к машине, когда наткнулся на еще не обглоданный зверьем труп птицы. Птица была большой, красивой с длинными сиреневато синими перьями на хвосте. Она лежала, вольно разбросав крылья. Казалось, что левое она положила под голову, а правым собиралась укрыться, но не успела - поволока уже подернула некогда зоркие глаза.
Дани присел на корточки. Хотелось лучше рассмотреть диковинную находку, но неожиданно поскользнулся. Чтобы не упасть, он выбросил правую руку вперед, и так получилось, что рука опустилась как раз на крыло. Это было похоже на рукопожатие человека и птицы. «Прочь оголтелый антропоцентризм», - привычно заголовком подумалось Дани. В этот момент он заметил кровь на ладони, видимо, при падении поцарапался, то ли  о камешек, то ли о коготок. Дани чертыхнулся и носком солдатских краг, которые всегда обувал для походов в лес, перевернул птицу.
Вместе с птицей перевернулась вся его жизнь.


В очереди к орнитологу Дани чувствовал себя неуютно. Он был единственным, кто ожидал в приемной без птичьей клетки. Может быть поэтому, а может быть потому, что пернатые, будто сговорившись, при появлении Дани в очереди дружно забили крыльями и зачирикали, заклокотали, закурлыкали и закудахтали – кто на что был способен, все люди в очереди смотрели на Дани если и не с опаской, то, по крайней мере, неприязненно.
Но вот подошла его очередь.
- Здравствуйте, - поздоровался Дани и робко, что вообще-то было ему несвойственно, устроился на стуле напротив доктора.
Доктор кивнул в ответ головой, и продолжил барабанить пальцами по клавиатуре, пристально глядя на монитор. Наконец, ветеринар с видимым облегчением, завершил общение с компьютером, откинулся на спинку кресла и, погладив себя то ли по высокому лбу, то ли по глубоким залысинам, мягко обратил к Дани усталую улыбку:
- Ну-с, слушаю вас. Где наш пернатый страдалец?
Дани густо покраснел и промямлил:
- Что вы имеете в виду?
- Как что? Где ваша птица?
- Видите ли, доктор… как бы это сказать?... Видите ли, мы с ним,… то есть с ней - одно лицо.
- Вот как, – несколько недоуменно откликнулся врач, - так сказать, хе-хе, два в одном?
- Вот именно. То есть, когда это только началось, я подумал, что мне только показалось, потом я понял, что – нет, не кажется. Хотел пойти к обычному врачу, но что может сделать простой терапевт? Выписать аспирин? – Дани глубоко вздохнул и, как головой в омут, выпалил: - Доктор! У меня растут крылья!
Сначала доктор ничего не ответил. Только голова у него слегка наклонилась, глаза выпучились, и весь он стал похож на любопытную ворону.
- Простите, в фигуральном, э-э, понимании?
- А еще у меня странным образом вытягиваются губы. – Дани решил рассказать сразу обо всех своих проблемах.
Очки у доктора упали с выдающегося далеко вперед носа и беспомощно повисли на цепочке.
- Простите, в трубочку?
- Что в трубочку? – не понял Дани.
- Губы у вас вытягиваются в трубочку?
- Если бы, доктор! Губы у меня вытягиваются в клюв. То есть я не уверен, что в клюв, но я так ощущаю. И еще. Иногда мне легче сказать «Кар», чем «Рак». Понимаете, доктор?
- Пока – не вполне. Давайте, э-э, посмотрим, что там у вас. – Доктор поморщился, сделал несколько неопределенных пасов руками и уточнил: - Ну что у вас там, сзади.
Дани снял рубашку и повернулся спиной к орнитологу. В том месте, которое у людей обозначается словом «лопатки», из спины торчали два маленьких симпатичных крылышка. Доктор, не вполне доверяя своему зрению, наклонился вперед, почти уткнувшись в спину пациента. Наконец, он решился потрогать необычное образование. Он бережно прикоснулся к крылышкам, которые не превышали по размерам крылышки цыпленка. И Дани тут же передернул плечами, как это иногда делают маленькие дети, и хихикнул:
- Простите, доктор, - краснея, попытался оправдаться журналист, - щекотно.
- Да-да, - смущенно забормотал орнитолог, - разумеется.
Он стремительно бросился к столу, и, подобно Мюллеру в известной сцене из фильма про Штирлица, начал распахивать один ящик за другим, наконец, нашел свою лупу, снова подскочил к Дани, не церемонясь, развернул его спиной и жадным взглядом припал к месту прорастания крыльев. Так он стоял некоторое время, изучая необычное явление и бормоча себе под нос непонятные слова на незнакомом языке, - Дани даже успел привыкнуть к странностям осмотра,  - но вдруг резко отпрянул от пациента и погрузился в глубокую задумчивость, о чем свидетельствовала его правая рука, сложившая пальцы щепоткой. Щепотка непрестанно теребила нижнюю губу, доктор попеременно забрасывал то левую ногу на правую, то правую - на левую. Так продолжалось некоторое время. Дани начал уже замерзать, он нерешительно откашлялся, напоминая о себе, но доктор был всецело погружен в размышления. Тогда мужчина откашлялся громче и робко произнес:
- Доктор, я могу одеться?
Орнитолог встрепенулся, замахал руками, будто отгоняя наваждение:
- Нет, Нет! Что вы! Накиньте пока на себя рубашку, если вам холодно, - с этими словами он подскочил к телефону и быстро набрал номер.
Дани накинул на плечи рубашку. Он слышал, как доктор барабанил пальцами по столу, как гудел зуммер. Где-то из угла зажужжала муха. Дани зло поймал ее глазами и, несмотря на все ее пируэты, цепко следил за ее полетом. Губы его начали алчно вытягиваться, он чувствовал, как пульсирует в них кровь. Но голос врача вывел его из этого необычного состояния:
- Ну, наконец-то! – орнитолог почти кричал в трубку, - Шимон, бросай все и беги ко мне! Что? Да к черту твоих гуппи с меченосцами! Тут дела поважней. Ладно, жду.
Доктор с видимым облегчением положил трубку и откинулся на спинку стула. Глаза его блаженно закрылись, по лицу блуждала таинственная улыбка.
Скрипнула дверь, и в кабинет вошел, немного прихрамывая, сухонький пожилой человек в круглых – под старину - очках, лысина которого была окаймлена, как и положено, благородной сединой.
- Ну-с, Давид, что у тебя случилось?
Давид встал и неспешно, явно наслаждаясь моментом, подошел к Дани.
- Повернитесь-ка, молодой человек.
Дани послушно повернулся спиной к консилиуму. Торжественно, как обычно это происходит при открытии мемориальных досок и памятников, Давид, отметим, не без артистизма, сдернул рубашку с плеч Дани. В ту же секунду Дани услышал сдавленное «О!», потом почувствовал легкое прикосновение, и снова «О!», но, пожалуй, более восторженное, чем в первый раз.
Через некоторое время Дани разрешили одеваться. Он застегнул рубашку и аккуратно сел на стул напротив докторов.
- Так вот, молодой человек. Вы, несомненно, попали в историю. Историю странную, необычную, в которой нам всем еще предстоит разобраться, - начал доктор Давид.
Торжественность, с которой говорил доктор, внушала Дани тревогу. В самом деле, он пришел к врачу с тем, чтобы получить мазь, настойку, на худой конец рекомендацию на операцию. Но к лекции о мировой истории и своей роли в ней Дани готов не был.
- Ведь понимаете, что получается… У вас ведь не просто крылья растут.
- Что значит «не просто»? Неправильно, что ли?
- Ну, правильно или неправильно судить трудно – статистики маловато, - вступил в разговор доктор Шимон, тщательно полируя стекла очков, - но покрытие у них необычное. Да-с, совсем необычное.
- Да что же в них необычного? Моль, что ли, перья побила?
- Ах, если бы! Видите ли, ваши крылья покрыты вовсе и не перьями.
- А чем же еще могут быть покрыты крылья, если не перьями? – Дани спросил раздраженно, но, уже задавая вопрос, понял, какой ответ услышит сейчас.
- Они у вас покрыты чешуей. По-моему, весьма схожей с чешуей лососевых.
Все трое, и врачи, и их пациент умолкли, понимая, что любое слово сейчас прозвучит фальшиво, любая шутка будет пошлостью, а любое проявление слабости никак не изменит сложившееся положение.
Наступившая тишина стала водоразделом между двумя ипостасями жизни Дани. Она завершала период его человеческого бытия и предвещала начала жизни в новом облике.

Вечером следующего дня у Даниэля резко поднялась температура. Он с трудом, шаркающей походкой добрался до холодильника, нашел в аптечке жаропонижающее и выпил сразу две таблетки. Подождал час. В голове шумело, зуд в области лопаток становился невыносимым. Неприятно и противно было все, особенно тяжело было ворочаться с боку набок – на спине Дани вообще не мог лежать. Стоило ему слегка задеть крылья, как тут же в спине волнами поднималась ноющая, тянущая боль, которая концентрическими кругами распространялась от позвоночника и постепенно затихала где-то подмышками. Наконец, Дани в полубреду нашел в кармане рубашки визитку доктора Давида.
Как и положено в таких случаях, долго никто не отвечал, Дани уж решил, что ошибся номером, но как раз в этот момент усталый, а потому сердитый голос произнес:
- Слушаю вас.
- Этхо ях, - с трудом прошептал  Дани, не узнавая свой голос. Говорить было трудно, язык утратил гибкость и не хотел повиноваться, - мне плоххо.
После некоторой паузы, доктор ответил:
- Я понял. Сейчас приеду, ваш адрес у меня записан. Вы сможете мне открыть дверь?
- Поххстараюсь, - проперхал Дани и отключился вместе с телефоном. Когда он пришел в себя, то помнил только, что должен открыть дверь. С трудом, держась за стенку, поднялся и, стараясь не терять контакт с опорой, направился к двери. Повернул ключ, проверил, что дверь открыта и снова потерял сознание.

Дани пришел в себя внезапно, как будто неведомая сила вытолкнула его из небытия. Осторожно открыл глаза. Помещение, где он находился, имело все признаки больничной палаты, но почему-то совсем не было соседей. Зато неподалеку, в углу комнаты в кресле сидела женщина и внимательно читала книжку. Буквы на обложке Дани различал плохо, черты лица женщины, их очертания были размыты. Трудно было определить даже возраст сиделки, тем более, что она дышала через какой-то прибор, который Дани захотелось поименовать респиратор. Но зато маленький жучок, который направлялся по своим делам куда-то вглубь переплета, не ускользнул от внимания Дани. Он даже заметил небольшое желтое пятнышко между передними лапками насекомого, которое по форме напомнило ему грушу.
Чтобы привлечь к себе внимание женщины, Дани откашлялся. Вышло что-то вроде «Кх, кх!». Сиделка встрепенулась, от неожиданности выронила книжку, и стремглав бросилась в коридор. Через пару минут палата наполнилась медицинским персоналом. Дани не знал никого из них, люди в белых халатах суетились, кто-то записывал показания приборов, проводами от которых Дани был опутан сверх всякой меры, кто-то менял лекарства в капельницах, все говорили на незнакомых языках. Но постепенно толпа медперсонала стала редеть. И через полчаса Дани снова остался в палате один на один с сиделкой. Он помнил, что было с ним до того злополучного момента, когда он открыл дверь, но что случилось после этого, никто ему не объяснил. Он хотел спросить у сиделки, как долго находится в больнице, но в этот момент распахнулась дверь, и в палату быстрым шагом вошел доктор Шимон.
- Ну-с, голубчик, вот мы и пришли в себя! – Голос доктора показался Дани нарочито бодрым.
При виде знакомого лица стало легче. Дани даже попытался улыбнуться, правда, он не был уверен, что это ему удалось.
- Дохктоор, что со мной происхходит? – говорить было трудно, и, главное, вроде бы непривычно.
- В принципе ничего страшного. У нас режутся крылышки. Это, э-э, процесс неординарный. Но он схож, скажем, с тем моментом, когда режутся зубки у малыша. Отсюда и температура. Правда, крылышки – они же большие, а потому организму требуется много кальция, ну и прочего. Имеет место некий дисбаланс. А потому надо некоторое время полежать под капельницей, поскольку надо вводить все недостающее для роста и перестройки организма.
Речь доктора прояснила ситуацию, но не успокоила.
- Дохктоор, а что, разве нельзя вернуться назад, кх, такх сказать, нормальному чехловеческому состояхнию?
- Боюсь, голубчик, что поздно. Изменения в вашем метаболизме необратимы. Но вы не переживайте, - доктор покровительственно похлопал Дани по бедру, - мы делаем все возможное, чтобы все происходящее завершилось благополучно.
Доктор не уточнил, что с его точки зрения означает «благополучно», а Дани предпочел не спрашивать его об этом.
- Ну-с, а теперь давайте посмотрим вас поподробней. – С этими словами доктор стал отключать провода и трубочки, которые соединяли Дани с разного рода оборудованием.
Доктор Шимон попросил пациента встать, после чего начал его ощупывать, мять, простукивать, бормоча себе под нос что-то невнятное. В этот момент самой выразительной частью его тела были брови. Они то взлетали вверх, то стремительно собирались у переносицы, а иногда, когда доктор впадал в глубокую задумчивость, были поглаживаемы длинными, артистическими пальцами доктора, которые заканчивались слегка приплюснутыми фалангами, увенчанными ухоженными, благородной формы, ногтями.
Тело Дани впервые с тех пор, как он упал без сознания у себя в квартире, приняло вертикальное положение. И, как это не странно, так ему было гораздо лучше, чем в постели – сразу появилась бодрость, захотелось напрячь мышцы. Дани потянулся, и тут же сзади, за спиной, возникло странное неведомое прежде ощущение. Что-то там зашуршало, захлопало, будто в ладоши, только громче. Самым же удивительным было, что то, что было сзади – Дани пока избегал даже для себя называть это образование  крыльями – чувствовалось. То есть чувствовалось в той же мере, как и рука, нога или какая иная часть тела. Дани осознано напряг их, и они, покорные его воле, расправились, сделали несколько взмахов, свалив мимоходом что-то из оборудования.
- Тпру, тпру! – воскликнул доктор, но тут же извиняющимся тоном и гораздо тише добавил: - Простите.
Однако ощущение крыльев за спиной было не единственным новым впечатлением. Дани заметил, что его движение утратили былую плавность, стали резкими, порывистыми. Кроме того, ему стало легче фокусировать зрение на деталях, а вот общая картина расплывалась. Чуть позже Дани понял, что он не замечает сейчас то, что не движется, но моментально улавливает любое изменение.
Наконец доктор закончил осмотр, сел напротив Дани и задумчиво посмотрел на него. Дани понял, что наступил момент для важного разговора, который если и не расставит все точки над и, то, по крайней мере, прояснит ситуацию. Он стоял перед доктором, переминаясь с ноги на ногу, возвращаться в постель не хотелось.
- Видите ли, Даниэль,- начал доктор, тщательно протирая стекла очков с тем, видимо, чтобы не встречаться глазами с необычным пациентом, - видите ли, Даниель, нам картина представляется следующим образом. Не знаю уж каким образом, но вы заразились вирусом птичьего гриппа, но как-то странно. Если говорить фигурально, наши предположения заключаются в том, что вирус гриппа не только сам проник внутрь клеток вашего организма, но и затащил туда часть генетического материала птицы, в чьих клетках он паразитировал до того.
- А чхешуя откуда? – осведомился Дани.
- Вот именно! Вы смотрите прямо в корень! – Доктор резко насадил очки на переносицу, вскочил со стула и начал метаться по палате. – Вот именно! Этого мы и не можем понять. Возможно, мы столкнулись с новым, не наблюдавшемся ранее явлением. Понимаете, у нас с доктором Давидом есть некая теория на этот счет, но пока это только теория. Нужны более точные, а главное, гораздо более сложные исследования цитоплазмы...
Доктор говорил и говорил и, чем больше он говорил, тем яснее становилось Дани, что он теперь интересен всем этим парням в белых халатах как объект изучения, а совсем не как человек... «Впрочем, какой же я теперь человек! Я теперь птица. Или рыба? Ладно, пусть рыба, пусть кто угодно, но быть просто экспонатом и подопытным кроликом я не собираюсь». Дани почувствовал прилив сил, энергии, он физически стал ощущать потребость вырваться из этих белых стен. Он резко повернулся, сделал шаг к окну, рванул на себя ручку и тут же свежий вечерний воздух ворвался в комнату. 
«Оказывается, вечер», - подумал Дани. Им овладел азарт, до того ему не ведомый. Конечно, как собиратель и коллекционер, он знал, что такое жажда обладания, знаком он был и с томительным ожиданием находки, но сейчас это было совсем другое. Он жаждал испытать себя. С этим пьянящим желанием, Дани одним прыжком оказался на подоконнике. Земля была совсем недалеко, оказывается он находился на третьем этаже. Дани вдохнул воздух, вобрал в себя звуки заката, в которые органично вплетался гам за спиной, и сделал шаг вперед.
Это было так просто! Крылья расправились сами, будто только ждали возможности подставиться под порывы ветра. Даниэль радостно напряг мышцы и тут же почувствовал, как послушно отозвались его крылья. Они сделали два взмаха, и Даниэль тут же набрал высоту, оказавшись несколько выше крыши больницы. Люди, стоявшие на балконе, что-то кричали, показывали на него пальцами, но ему было абсолютно все равно какое впечатление он производит, эстетичен ли его полет, что думают сейчас врачи и случайные зеваки. Он расправил крылья и сделал широкий полукруг. Пролетая над клумбой, его тело поймало поток восходящего воздуха. Он летел все выше и выше. Где-то внизу слева он заметил пару ворон, которые, заметив его, были, пожалуй, поражены еще больше зрителей на балконе, а потому, стремительно развернувшись, стремглав унослись от него в сторону темневшей неподалеку рощи.
 Но в этот момент Неоптерикс, как стал называть себя Дани еще тогда, когда впервые обнаружил в своем организме ростки нового, внезапно почувствовал острый приступ слабости, эйфория полета резко сменилась апатией, слабость не позволяла свободно парить на воздушных потоках. Дани видел, что та самая клумба, над которой он совсем недавно набрал высоту, стремительно приближается, он попробовал сопротивляться, но нет, сил уже не было. Дани увидел огромный, как ему показалось, бутон розы, в котором безмятежно устроился шмель, и все - он еще слышал треск ломающихся кустов, но звук удара его тела о землю уже не коснулся его сознания...
- В чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря... – донеслось до Дани бормотание сквозь шум в голове и пульсирующую боль во всем теле. Дани говорил по-русски плохо и неохотно, но понимал все. Более того – был весьма сведущ в русской литературной классике, особенно поэзии. Поэтому пробуждение вернуло его в детство, когда он часто набивал себе шишки, а ссадины, как и положено, вообще были постоянным атрибутом мальчишеской кожи. Порой казалось, что у него есть одна незаживающая ссадина, которая постоянно блуждает, никак не находя себе постоянного места: то задержится на коленке, то переберется на ребра, но, конечно, наиболее любимым ее местом были локти. Мама смазывала эту злополучную ранку йодом, а чтобы отвлечь малыша, читала ему во время не самой приятной процедуры стихи по-русски.
Дани осторожно приоткрыл веки. Молодой, до синевы выбритый врач проводил какие-то манипуляции с его ребрами. Дани наблюдал за ним исподтишка, но хитрость не удалась. Доктор улыбнулся и, в точности как и мама, когда будила по утрам Дани, сказал:
- Ну, ну, я же вижу, кто-то уже проснулся.
Понимая, что дальше притворятся бесполезно, Неоптерикс открыл глаза, и сразу же задал вопрос, который возник у него, когда он услышал первую же фразу по-русски:
- О кхакой чешуе вы тут гховорили?
- О, простите, я не думал, что вы понимаете по-русски.
- Так что это за чешуя?
- Это просто мое любимое стихотворение, - попробовал уйти от ответа молодой врач.
- Александр Сергеевич Пушкин, «Сказка о царе Султане».
- Вот видите...
- Вижу. Так что там у меня с кожей?
- Ничего страшного, - в разговор вступил доктор Давид, который, оказывается, наблюдал за происходящим, стоя у изголовья кровати, - Ничего страшного.
- Вы, надо сказать, - продолжил молодой доктор, - в рубашке родились.
- Ну уж нет, - поправил коллегу доктор Давид, - рубашкой тут дело не обошлось. Вы в чешуе родились. Если бы не она, то ваш полет завершился бы примерно так же, как и подвиг, точнее обыкновенная юношеская глупость Икара. А так – отделались легким испугом, если не считать трех переломанных ребер, нескольких ушибов и помятой клумбы. Кстати, специальным решением Министерства транспорта вы с сегодняшнего дня приравниваетесь к легкомоторному самолету...
- Что, что? – не поверил услышанному Дани.
- Ну не к транспортной же авиации вас приписывать, в самом деле! Кроме того, вам запрещены полеты («Во сне и наяву», - не преминул прокомментировать молодой лекарь) до, естественно, получения вами летных прав.
Неоптерикс ошарашено молчал.
- Кстати, нет ли у вас летной страховки? Это не я праздно интересуюсь. Это замдиректора клиники по хозяйственной части спрашивает. Его, видите ли, интересует, кто будет платить за восстановление клумбы...

Через некоторое время жизнь стала налаживаться.
Во-первых, и это, наверное, было самым важным, Дани превратился из Неоптерикса в Ихтиоптерикса: он привык к своим новым покровам: мелкая, с изящным отливом – то серебристо-голубым, то золотисто-алым – чешуя покрывала все тело кроме ладоней, ступней и гениталий и была просто красивой; ороговевшие, вытянутые вперед губы утратили былую гибкость, что мешало говорить, но зато ими можно было легко лущить орехи, слабость к которым Дани испытывал еще в бытность человеком; изменения в зрении тоже стали привычными, и в этой вновь приобретенной особенности организма было много приятных моментов. И вообще, изменения, произошедшие с организмом, перестали восприниматься как болезнь.
Во-вторых, возникли новые занятия, которые вполне гармонировали с новым обликом и сутью Дани, самыми приятными из которых были полеты. Уже прошло чуть больше двух недель, как с ним начали заниматься инструкторы по дельтапланеризму.
Каждый день, после того, как спадал полуденный зной, к нему в больницу приезжали инструкторы. Это была супружеская пара лет тридцати трех – тридцати пяти – Керен и Ави. Оба подтянутые, даже сухие, обветренные и загорелые до того предела, который возможен для белой некогда кожи, они были фанатиками дельтапланеризма. Были они всегда собраны, на земле никогда не улыбались, но в полете лица их приобретали новое выражение, которое нельзя, наверное, назвать улыбкой, но так выглядит человек в те редкие обычно минуты, когда возникает ощущение абсолютного счастья. Их лица будто подсвечивались изнутри, иногда Дани даже чудилось сияние над их головами. Правда, он не был уверен, что может в теперешнем состоянии полностью довериться своему зрению.
Все трое усаживались в машину – за рулем обычно была Керен - и отправлялись в Негев, в район Эйн-Авдата. Здесь в горной пустыне было спокойно и вольготно. Ави по радио запрашивал разрешение на взлет и... Летать было счастьем, ощущение упругости воздуха пьянило. Шум ветра напоминал гудение двигателя. Вскоре Дани научился определять по его тону скорость, а иногда - и направление. Он полюбил набирать высоту, а затем планировать с закрытыми глазами, вслушиваясь в звучание своего сердца, которое как будто выстукивало ритм мелодии, исполнявшуюся духовыми.
С каждым полетом Дани чувствовал себя в воздухе все более уверено. Он научился безошибочно определять места восходящих потоков, легко выходил из воздушных ям, соотносил расстояния и скорости. Особое наслаждение он получал от искусства владения в воздухе собственным телом. Дани лихо закладывал виражи, пикировал и кабрировал. Крылья его крепли день ото дня, что открывало все новые и новые возможности. Если вначале инструкторы обходились с ним бережно, подстраиваясь под его неровный тогда еще полет, то теперь уже Дани сдерживался, чтобы не обидеть превосходством своих учителей, к которым он привязался даже больше, чем к доктору Давиду и доктору Шимону, которые курировали его постоянно. Но все же иногда он забывался и начинал шалить в воздухе, как ребенок: стремительно набирал высоту, уходя от инструкторов в сторону солнца, а затем, когда их фигурки становились вовсе миниатюрными, словно кукольными, разворачивался и, сложив до поры крылья, камнем несся прямо на одного из них. И только в последний миг, раскрывал полностью крылья и почти останавливался в метре от Ави. Тот укоризненно качал головой, но Дани чувствовал, что на самом деле ребята ему по-хорошему завидуют.
Однако сегодня они почему-то отправились не в направлении Эйн-Авдата, а в сторону Шестого шоссе, прошли его до конца и свернули в сторону Бейт-Шеана. Дани был удивлен, но решил ничего не спрашивать: он уже привык к тому, что все что нужно Ави скажет сам, а пытаться узнать у него что-нибудь выходящее за пределы дозволенного – абсолютно безнадежное дело. Кроме того, однообразие пейзажей ему уже порядком поднадоело, хотелось дополнить желто-коричневую палитру более приятными глазу цветами.
Наконец, они добрались до места. Подготовка к полету не заняла много времени. Ави и Керен привычно помогли одеть друг другу снаряжение. Дани слегка запутался, снимая специального покроя рубашку, но быстро справился с трудностями. Теперь на нем был облегающий тело комбинезон. Дани блаженно потянулся, расправив затекшие за время долгой дороги крылья.
Первыми ушли в полет инструкторы. Короткая пробежка, толчок над краем обрыва и дельтапланы плавно вошли в небо. Дани с улыбкой проводил их взглядом. Свободный полет на дельтаплане привлекал его еще в тот период, когда он был прежним, до приобретения им новой сущности.
Инструкторы уходили на восток с набором высоты. Дани бросил взгляд на пейзаж, простиравшийся перед ним: вдали справа за дымкой угадывалась южная оконечность Мертвого моря, чуть ближе белели очертания Иерихона, за ним на север уходила лента Иордана, слева, на севере виднелись берега Кинерета. Дани резко выдохнул, сделал шаг к обрыву, на втором распахнул крылья, взмахнул ими и почувствовал привычный ветер в ушах, вытянул ноги, как бы укладываясь на воздушный поток и, заложив крутой вираж, ушел на восток, стремительно догоняя Ави и Керен. Через минуту он был уже значительно выше их и немного впереди. «Идем к Кинерету», - услышал он в шлемофоне команду Ави, - «Смотри только, не уйди на границу». Дани клекотом отозвался на шутку. Несколькими взмахами он резко увеличил скорость, и уже через десять минут полета пересек береговую линию Кинерета.
Он сделал несколько кругов над водой, любуясь переливами синего цвета, и вдруг различил там, внизу немного ниже поверхности воды очертания большой, с полметра, рыбы. Азарт охватил его, он даже забыл наставления инструкторов о крайней нежелательности разглашения тайны их полетов и, не обратив внимания на катерок с тремя пассажирами, который плыл в двадцати – двадцати пяти метрах от замеченной им рыбы, сложил крылья и камнем ринулся к силуэту.
Пассажиры катера обомлели, когда увидели человека, падающего с неба. Женщина схватилась за сердце, мужчина бросился снимать сандалии, чтобы отправиться вплавь на помощь, третий пассажир – христианский паломник, раз за разом осенял себя крестным знамением. Когда же через несколько секунд тот же человек появился из пучины, держа в руках крупную рыбину, несколько раз взмахнул крыльями, которые были похожи на лебединые - только они были не белые, а отливающие серебром в лучах заходящего солнца, шагнул по воде и взмыл к небесам, женщина просто ушла в обморок; мужчина в крайней степени задумчивости стал обувать сандалии странным образом, то есть мало того, что не на ту ногу, но и, пытаясь зачем-то, пристегнуть их друг к другу; паломник же резко увеличил частоту накладывания крестных знамений – он вспомнил все известные ему сказания о полетах ангелов, ловле рыбы и хождении по водам, относящиеся к здешним местам и понял, что избран быть свидетелем новых чудес, что, как известно, является первым шагом на пути к причислению к лику святых. И только водитель катера, внимательным взглядом, слегка усиленным порцией диковинных воскурений, которые он не прекращал пользовать ни на миг, продолжал следить за водной гладью – он чувствовал ответственность за пассажиров, вверившим ему свои жизни. Все, что не касалось напрямую выполнения этой задачи, его не касалось. Мало ли что может случиться в окрестностях Кинерета! Всему удивляться – жизни не хватит.
Дани же и вовсе не придал катеру и его пассажирам никакого значения. С того момента, когда он увидел рыбу, азарт охотника охватил его. Сам не понимая что, как и зачем делает, он просто устремился на цель. Складывал ли он при этом крылья, вытягивал ли руки перед собой или вдоль тела, он не ведал, как не ведаем мы, какие мышцы и в каком порядке напрягаем при наших обычных телодвижениях. Единственное, что  он отчетливо осознавал - и это было для него более, чем удивительно - дивное ощущение вхождения в воду. Этот миг растянулся почти до бесконечности. Он помнил, как прохлада влаги аккуратными кольцами, сантиметр за сантиметром, охватывала его тело, как глухой звон в ушах превратился в звенящую тишину, которая вдруг заполнилась множеством странных звуков. Удивительным было то, что под водой он видел так же отчетливо, как и в воздухе. Казалось, все стихии были подвластны ему. Вот только время оставалось непокорным: оно то тянулось как резиновое, то резко ускорялось, то почти замирало. А еще появились новые звуки. Он слышал их не ушами, он вообще затруднялся определить, чем воспринимает их, но рыбы и моллюски, которыми, как оказалось, кишит Кинерет, оказались необычайно говорливы. Он отчетливо слышал отчаянный крик огромного карпа, когда   схватил рыбину руками и вонзил пальцы в жабры, но крик этот не вызвал в нем жалости. Напротив, в нем поднималась волна торжества и, сам не зная как, он издал под водой вопль торжества, и вопль этот был столь ужасен, что стайки и косяки рыбы рванули он него подальше, а раки и прочая придонная живность, что было сил пошла рыть, стремясь укрыться в иле и только им ведомых пещерках и гротах. Все это Ихтиоптерикс успел ощутить и пережить за те считанные секунды, которые он был под водой. Только когда вынырнул, он обратил внимание на катерок. Сделав небольшой круг и обнаружив, что пассажиры катера несколько удивлены и им самим, и его внешним видом, и его делами, он озорно, как мальчишка, рассмеялся, спланировал к моторке и галантно уронил рыбину к ногам по-прежнему находящейся в обмороке женщины. После чего подмигнул паломнику и резко взмыл в сторону восходящей Луны.
Его силуэт на фоне ночного светила – вот что было последним видением, посетившим в тот вечер мужчину в сандалиях, потому как, задрав голову к закатному небу, он окончательно потерял контроль над своим телом и, будучи по собственной инициативе стреножен, рухнул как подкошенный за борт. Рулевой по-прежнему глядел вдаль взором суровым и внимательным, а потому не заметил потери пассажира; женщина простиралась в благородном обмороке; что касается паломника, то он не мог без посторонней помощи выйти из экстаза.
Остаток вечера мужчине было не до видений по той причине, что, сбросив почти всю одежду, два с лишним часа он плыл к Тверии всеми известными способами, произнося при этом мысленно, а иногда и вслух, те самые слова и литературные обороты, которые помогают не потерять присутствие духа в экстремальных ситуациях. Когда же способов плавания и словесных конструкций не хватало, мужчина сочинял их с легкостью необыкновенной – в этот вечер он явно был в ударе.

Дани Ихтиоптерикс крепчал с каждым днем. Головокружения и приступы слабости исчезли, температура и давление нормализовались. Однажды Дани, подойдя к двери врачебного кабинета, нечаянно стал свидетелем разговора между врачами. Доктор Шимон, тихо, полагая, что его никто не слышит, с видимым удовлетворением прокомментировал очередную порцию анализов и биометрии: «Кажется, худшее позади. Метаболизм устоялся», а доктор Давид кивнул головой в знак согласия и добавил: «Я бы сказал, что организм нашел способ своего сосуществования с окружающей средой». Дани и сам чувствовал, что здоровье его идет на поправку. Самым приятным свидетельством этого факта служило то, что не было больше мерзкого, всепроникающего зуда, от которого последние месяцы невозможно было избавиться ни мытьем, ни кремами и присыпками, ни более сильными медикаментозными средствами. Шелушений не стало, чешуя отросла и переливалась всеми цветами радуги. Теперь она надежной кольчугой покрывала почти все тело.
Но если физическое здоровье Дани улучшалось день ото дня, то психологически Ихтиоптерикс чувствовал себя отвратительно. Он постоянно думал, каким образом может быть принят в человеческое общество, что ему делать, как найти применение себе в новом облике. При этом он прекрасно понимал, что изменился не только, а может быть даже не столько - внешне, сколько внутренне. Конечно, уже сейчас он получал множество предложений от самых различных организаций об использовании своих уникальных возможностей, но все они сводились, так или иначе, к выполнению чужой воли. Получалось, что дарованные ему уникальные возможности, могут принести не дополнительные степени свободы, но, напротив, лишить его даже тех иллюзий относительно своих гражданских прав, которые питает большинство избирателей. Ему – человеку свободной профессии – летать по маршрутам, проложенным каким-нибудь капитаном бизнеса для извлечения прибыли в ближайшем будущем, равно как и нырять в поисках давно утраченного богатства, совсем не хотелось. Чем больше Дани думал над сложившимся положением, тем мрачнее становился.
И вот однажды в дверь номера – помещение, где обитал теперь Дани называлось не палата, а номер, а учреждение, где находился номер именовалось не больница, а пансионат – постучались. Еще когда клюв Дани открывался, чтобы выпустить из перестроенной гортани «Входите!», он почувствовал, что сейчас произойдет что-то важное. Поэтому естественно, что появление на пороге полноватого мужчины в рубашке, застегнутой не на те пуговицы, в джинсах, купленных, видимо, на бедуинском базаре по случаю, и сандалиях, правый из которых явственно отличался от левого фасоном и возрастом, разочаровало Дани. Мужчина достал изрядно помятый носовой платок, вытер им лысину, покрытую мелкими каплями пота, убедительно высморкался в него же, и опять протер лысину, которая покрывалась потом буквально на глазах. После этих манипуляций, толстяк разверз объятия и с криком: «Дани, старик, так это ты!? Клево выглядишь, бродяга!», ринулся на Ихтиоптерикса. Только тут Дани понял, что попал в лапы главного редактора «Главной Бульварной Газеты», которую в народе называли сокращенно ГБГ.
О господине Главном редакторе было известно много чего, но еще больше было неизвестно. Так, к примеру, фамилия его была знакома всем, но практически ни один человек не знал достоверно, является ли она действительно фамилией или же кем-то придуманной кличкой, поскольку звучала она уж больно неприлично. Сами посудите – Мега... Нет, не могу. И хотя в редактируемых Мега... изданиях фамилия-кличка упоминалась в полном варианте, в приличном обществе ее предпочитали вслух не произносить. При необходимости его называли Глыба, иногда – если хотели подчеркнуть его значимость – Большая Глыба, ну а в особенно важных случаях – Главная Большая Глыбы. Редактору именование нравилось, потому что в аббревиатуре совпадало с редактируемым им изданием. А вообще, ГБГ был человеком на редкость гармоничным: его внешний облик в точности соответствовал внутреннему миру. Кроме повышенной потливости характерным для ГБГ был дурной запах изо рта, неприхотливость, разумеется, за деньги, а главное – абсолютная неразборчивость в целях и методах их достижения. Когда-то Дани уже пересекался с ГБГ в своей журналистской деятельности, но тогда все обошлось. Трех минут знакомства было достаточно, чтобы понять невозможность работать с этим редактором даже за крупный гонорар.   
Невыносимый запах, исходящий от Редактора, заставил Дани задержать дыхание. Он конвульсивно напряг мышцы и, хотя с трудом, но разорвал потные объятия.
- Позвольте! – возмутился он, отпихивая от себя грузное тело.
Тело в свойственной ему манере удобно хлюпнулось в кресло, стоявшее в углу комнаты, не преминуло занять весь предоставленный ему объем и тут же задрало ногу за ногу. Почесывая все доступные коротким ручкам места, тело возопило:
- Вот именно! Как ты все сразу понял! Именно что позволю! Любой гонорар, любые условия! Договор уже готов!
Дани так и не понял, откуда выхватил ГБГ файлик с бумагами и каким ловким движением он умудрился всучить, не вставая с кресла, документы в его руки.
- Не сомневайся ни секунды! Там все учтено. Разумеется, главное – твои интересы. Абсолютно все учтено. Клянусь, ты даже не в состоянии будешь придумать, что бы такое добавить еще, хе-хе.
Дани машинально развернул папку. В ней лежала пара листочков, на которых было напечатано несколько предложений крупным шрифтом и очень много еще чего-то буковками столь мелкими, что даже его, теперь даже более острый, чем орлиный, взгляд не мог различить ничего. Дани поморщился.
- Да ты не переживай! Если с чем не согласен – вычеркни, хочешь добавить – добавь, там, на обороте, есть еще немного места.
- Ничеххо не понимаю. Что вы от меня ххотите?
- Мемуары, хроники, все что твоей душе угодно. Все о том, что с тобой произошло и чем ты захочешь поделиться с читателем! И, заметь!, за любые деньги!
Тут Дани начал понимать, чего добивается от него ГБГ. Он представил, что его страдания, стыд, боль, страх станут обсуждаться на страницах Главной Бульварной Газеты, и ярость охватила его. Он не помнил, как подскочил к телу в кресле, схватил его за грудки и вылетел с ним в распахнутое окно. Резко заложив вираж, Дани набрал высоту и стремительно перешел в пикирование. Немного не долетев до центра клумбы, он заставил себя разжать сведенные яростью пальцы. Орущее и лишенное поддержки тело пролетело оставшиеся пять метров уже самостоятельно и вонзилось в розовый куст, венчавший цветочную композицию. Куст возопил, а Дани рванул через окно в свой номер, так и не заметив двух фоторепортеров, лихорадочно снимавших фазу свободного полета Редактора.
На следующий день на первой полосе ГБГ под заголовком, набранным крупным шрифтом «Человек-бомбардировщик» шел подзаголовок «Как наш редактор стал бомбой», а затем на весь лист фото полета.

Так прошел год с небольшим. Дани становился все более угрюмым. «Мне надоело работать подопытным кроликом. Ну, пусть не кроликом, пусть неведомой зверушкой, но все равно подопытным. Я - не свободен… Мне нечего ждать от жизни… Я представляю интерес только как экспонат, а не как человек. Да и не человек я вовсе…» Подобные мысли довлели над ихтиоптериксом. Несколько раз он улавливал в душе смутное раздражение, когда думал о людях. Именно, о людях! Не о ком-нибудь конкретно, а обо всех людях сразу. Такие умонастроения пугали, он гнал их от себя. Но уж больно часто приступы нелюбви переходили в злобную ненависть. Дани пытался проанализировать, отчего возникла нетерпимость. И вскоре осознал, что безмерно одинок, что нет никого, кто мог бы понять не только метаморфозы, произошедшие с его организмом, но и те необратимые изменения, которые произошли в его душе. В лучшем случае с ним были корректны. Большинству же людей при встрече с ним не удавалось скрыть любопытство, которое так часто переходило в бестактность, что Дани даже перестал огрызаться на разного рода возгласы – «ух ты!», «обалдеть», «тю!» и тому подобное. Только если кто-нибудь пытался вырвать перо из крыла, Дани реагировал крайне резко, и любознательный сапиенс получал на память вместо пера увесистый тумак.
Одиночество порой становилось нестерпимым. Особенно острым оно стало после того, как Дани случайно услышал разговор между доктором Шимоном и сурового вида мужчиной, принадлежность которого, скажем так, к силовым структурам не могло скрыть даже отсутствие мундира: джемпер на незнакомце смотрелся бронежилетом, серьга в ухе – переговорным устройством, а аллергические пятна на лице и руках – как камуфляжная раскраска.
Дани сидел на подоконнике, свесив ноги наружу, и любовался звездным небом. Доктор Шимон и незнакомец прогуливались внизу по аллее. Атлетичный гость бережно направлял доктора по круговому маршруту вокруг клумбы. Он так нежно поддерживал Шимона под локоток, что невольно напомнил Дани французского президента, который так же, с той же фальшивостью в ужимках, приветствовал всех вне зависимости от пола, возраста и должностного положения, попавших в радиус досягаемости его, слава Богу, не очень длинных, - в прямом, а не фигуральном смысле,- рук. Обостренный слух ихтиоптерикса улавливал воркующие, внешне ласковые, но скрывающие угрозу нотки в голосе атлета с серьгой. Тон его речи был строг. Как принято у большинства израильтян с высшим образованием, он не допускал и тени сомнения в правомочности говорить вообще и говорить ту чушь, которую атлет произносил сейчас, в частности. А утверждал он следующее:
1)Ихтиоптерикс – есть не человек, а оружие. Мощное оружие, не имеющее аналогов.
2)Он должен служить стране.
3)Желания ихтиоптерикса – не в счет, потому что он не человек (см. п.1)).
4)Программа будет финансироваться из закрытых источников.
5)Естественно, что степень секретности всего проекта - высочайшая. И с этой минуты не только Ихтиоптерикс и все, что связано с ним не подлежит не то что разглашению в СМИ, но даже на супружеском ложе на ушко жене нельзя упоминать об этом Проекте. Слово «Проект» звучало именно так, с большой буквы. Это значит, что из семейного лексикона следует изъять такие обороты, как: «Ласточка моя», «Рыбка моя», «Пернатая тварь» и пр. Подобного рода высказывания впредь будут считаться покушением на государственную измену.
Доктор порывался возразить, но всякий раз его останавливал властный баритон атлета. Дани понял, что дела его становятся совсем плохи. Похоже, что на него уже наклеен инвентарный номер… «Да, когда умру, возникнет проблема с поиском места моего захоронения. Или, точнее, где меня утилизировать. Впрочем, скорее всего мое тело просто разберут до винтика и будут тщательно исследовать».
Щемящее чувство одиночества сдавило сердце. Дани сильно оттолкнулся от подоконника, развернул крылья и двумя мощными взмахами набрал высоту. Он устремился в ночное небо, ввысь, к звездам. Там в безмолвии небес было не так пусто, как среди людей.

Все изменилось через день после приезда секретного атлета. Вечером, когда Дани, подложив крыло и руку под голову, внимательно смотрел на комарика, который безнадежно бился о стекло экрана телевизора, дверь в комнату стремительно распахнулась, и на пороге возник доктор Шимон. Его обычно непроницаемое для эмоций лицо было пунцовым. Создавалось впечатление, что он своими длинными ресницами подгоняет воздух к ротовому отверстию, чтобы облегчить себе процесс дыхания – так часто он моргал.
Дани вскочил, чуть не вывихнув крыло, и рванулся, было, на помощь врачу, но тот остановил его движением руки. Когда, наконец, доктор слегка успокоился, он, держась за сердце, сделал несколько шагов, ухватился рукой за кресло и устроил свое тело на сидении.
- Хчто с хвами, доххктор?
- Мне только что звонили из Стокгольма.
- Отхкудха? – переспросил Дани, поднося Шимону стакан воды.
Доктор жадно выпил, замотал головой как лошадь и уже спокойнее добавил:
- Из Стокгольма.
- Нух, зхвонили из Стохкгольхма. Хэто жхе не пховодх такх вхолхноваться!
- Повод, повод! – доктор вновь по-конски закивал. – Еще воды, пожалуйста.
Дани принес еще стакан. Выпив воды, доктор затих. Он сидел теперь неподвижно, смежив веки. Наконец, он вышел из транса и совершенно спокойным голосом сказал:
- Нам дали Нобелевскую премию.

Традиционно осенью мир узнает имена своих героев - новых лауреатов Нобелевской премии. И столь же традиционно лауреаты премии по физике, химии и биологии вызывают восхищение, в то время как при упоминании номинантов премии мира большинство людей, не утративших совесть, отводят глаза в сторону, стыдливо прячут ухмылки и стараются перевести разговор на другую тему. Возможно, это связано с тем, что идеология и совесть – вещи несовместные в не меньшей степени, чем гений и злодейство. Однако в этом году в центре внимания оказалась совсем не премия Мира и даже не мало в чем ей уступающая по скандальности литературная премия. Премия по биологии – вот что явилось суперсенсацией года! Еще бы: «Премия присуждается за работы в области адаптационной генетики позитивных мутаций». Ее получили две клиники: израильская, работавшая с Дани, и американская. Оказывается, примерно в то же время, что и с Дани, мутация случилась с одной милой молодой женщиной, проживавшей в небольшом городке на Среднем Западе.
Сам процесс присуждения премии сопровождался множеством скандалов. Во-первых, традиционно премию могут получить не более, чем три физические или юридические лица. Причем, если премии по науке даются именно физическим лицам. Здесь же возникла ситуация, когда лауреатами должны быть с израильской стороны в одинаковой степени доктор Шимон и доктор Давид, а с американской – доктор Ли и доктор Кольцофф. Но это было еще полбеды! Вот что делать собственно с Дани и Лолитой – так звали мутантку со Среднего Запада?! Их заслуги несомненны, они явно были соавторами работ, поскольку без их активного участия эти работы вообще не могли бы состояться, но -! Здесь было огромное НО! А были ли Лолита и Дани людьми? То, что они существа разумные, не вызывало сомнения, но вот можно ли их отнести к категории "человеческие существа"? Нобелевский комитет после длительных и - следует признать! – яростных дискуссий, в ходе которых, стыдно об этом писать!, дело несколько раз чуть было не доходило до рукопашной, принял вполне разумное решение, достойное самого царя Соломона. Премия будет присуждена не физическим, а юридическим лицам! Казалось бы, причины для любого сорта скандалов устранены, но не тут–то было.
Когда подготовка к поездке в Стокгольм была уже почти завершена, то есть когда не только доктор Давид и доктор Шимон пошили себе фраки для торжественной процедуры, но и для Дани соорудили элегантный наряд с прорезями на спине, отороченными темно-фиолетовым атласом, из которых аккуратно были выведены крылья, отливавшие серебристой синевой, выяснились прелюбопытнейшие вещи. Оказывается, получать премию и произносить Нобелевскую речь должны как раз не они, а директор клиники Шмуэль Забриски – выдающийся организатор и администратор, защитивший в свое время диссертацию на тему: «Организация научной работы в лечебных заведениях со смешанной формой финансирования». За неделю до церемонии он сообщил Давиду и Шимону, что они должны не готовиться к Нобелевской лекции – ее он проведет сам – а с прежним усердием работать на благо науки. Премию получили не они, а возглавляемое им учреждение. Ему, как директору, и получать.
После этого заявления с доктором Шимоном случился микроинсульт, доктор Давид подал заявление об уходе и лежал у себя дома с компрессом на голове, принимая огромные дозы успокоительных средств. Когда же эта новость дошла до Дани, то он пришел в столь необузданную ярость, что напрочь лишился дара речи. Он кинулся на поиски Шмуэля, и если бы специалист по организации научного процесса не успел скрыться за бронированными дверями рентгеновского кабинета, то неизвестно, чем бы все кончилось. Дани чуть не сломал клюв о металлическую обивку дверей. А когда устал, сел под дверью и злобно шипел на любого, кто пытался подойти к рентгенкабинету.
Положение спас премьер-министр. По его настоятельной просьбе министр здравоохранения немедленно уволил доктора Шмуэля Забриски, естественно, с выплатой всех причитающихся ему выходных и прочих пособий. Уволенный, правда, узнав по сотовому телефону эту новость, тут же позвонил в профсоюз с просьбой немедленно вступиться за обездоленного чиновника. Глава профсоюза тут же объявил предзабастовочное состояние в медицинских учреждениях и школах страны. Сотни разгневанных активисток уже через час организовали пикеты. Плакаты «Правительство не должно воевать с народом», «Руки прочь от Шмуэля», «Нет галопирующей инфляции!», «Птице место на прилавке, а не в клинике!» гордо реяли над женщинами, жаждущими справедливости. Однако лозунг насчет птицы вывел из себя отряды зеленых. В городах Израиля начались беспорядки. Сторонники и противники увольнения дружно возненавидели друг друга. Пресса, да и простой люд Палестинской автономии ликовали. Нобелевский комитет был в шоке, его члены на всех языках мира тускло бормотали что-то о праве мыслящей личности на самоопределение вне зависимости от генотипа и его отражения в фенотипе, а также о правах профсоюзов, женщин, секс- и нацменьшинств. Цены на нефть подскочили, покупатели недвижимости на Мадагаскаре дружно отказались платить по ипотеке, а концерн «Аэробус» под шумок заявил о переносе выпуска суперлайнера на конец следующего года. Однако, буквально через два дня справедливость восторжествовала: все виды протестующих разошлись по своим личным делам, забастовка не состоялась, борьба господина Забриски за свои права перешла в затяжную фазу, поскольку стало предметом судебного разбирательства. Правда, цены на нефть не вернулись на прежний уровень, а суперлайнеры так и не были поставлены в срок. Но это уже совсем другая история.
Итак, в Стокгольм поехали доктор Шимон, доктор Давид и Ихтиоптерикс Дани. Сначала Дани не хотел лететь со всеми. Он настаивал на самостоятельном полете, то есть на полете своими силами, на собственных крыльях. На него не действовали аргументы, что современные самолеты все же быстрее, что он сильно, может быть, даже чрезмерно устанет. Нет, Дани настаивал, он говорил, что его врачи впадают в вульгарный антропоцентризм... И все же Дани полетел самолетом. То что не могли сделать логика и здравый смысл, легко проделала обычная протокольная процедура. Чиновник из МИДа рассказал вкратце Дани, что следует ему предпринять – и сколько это будет стоить денег, времени и дипломатических усилий! – для получения разрешения на пролет в воздушном пространстве всех транзитных территорий.
В самолете Дани долго с грустью смотрел в окно, потом положил под голову крыло и уснул. Проснулся он где-то над Средней Европой от чьего-то прикосновения. Он невольно дернулся, открыл глаза, и увидел испуганное лицо очаровательной стюардессы, которая отдернула руку, только что прикасавшуюся к его крылу.
- Простите, пожалуйста, я только хотела поправить одеяло. – Девушка залилась краской, совсем стушевалась, но все же, победив робость, спросила: - А они вам не мешают?
Дани, при других обстоятельствах отвечавший на подобные вопросы резкостью, на этот раз лишь улыбнулся и покачал головой.
- Я имею в виду в сексе, - совсем зардевшись, уточнила стюардесса.
Дани сперва не нашелся.
- Ну, знаете ли! – но потом улыбнулся: - Нагхобохрот! Охкрыхляют.

В Стокгольме было сумеречно и дождливо. Но теплая встреча, подчеркнутое уважение, с которым к ним обращались все встречающие, делало день в сознании Нобелевских лауреатов ярким и праздничным.

…Они встретились перед самым началом церемонии. Дани в составе делегации шел по коридору, повернул к фойе и… Прямо перед ним стояла белокурая стройная женщина лет двадцати пяти в длинном серебристом платье. Из-за спины у нее выглядывали концы изящных крыльев. Они встретились глазами и больше расстаться не смогли…

…В сказках часто можно прочитать про королевские балы, но не каждый королевский бал сказочен...
Когда под звуки вальса крылатая пара взмыла в высь, закружившись в танце вокруг огромной, хрустальной люстры, все гости короля и королевы заворожено следили за невиданным зрелищем, а когда принцесса захлопала восторженно в ладоши, весь зал взорвался аплодисментами.
Я, к сожалению там не был, мед-пиво в тех краях не пил, но ведь рассказанное здесь не сказка…
А дальше… Дальше было неинтересно, потому что все истории о счастливой любви скучны. Скучны всем, кроме тех, кто там, внутри этого счастья. Они не замечают его, а потому время для них бежит незаметно.
И стали они жить поживать да добра наживать. И пошли у них ихтиоптериксики мал-мала меньше, все хорошенькие такие, как ангелочки. И постепенно заменили они на планете Земля людей, которым стало лень детей рожать, мусор за собой убирать и краны чинить. На том и сказу о людях конец, а кто дослушал, наверное, Ихтиоптерикс-молодец.