Скетч - На охоту

Микола Лукич неделю готовился к этому дню. Еще даже за месяц у него сладко сосало под ложечкой и прежде неглубокий, но ровный сон нарушился радостной тревогой. Он просыпался в ночи с улыбкой, крадучись вставал и, стараясь не скрипнуть половицей, прокрадывался на веранду, где по-старинке скручивал "козью ногу" и, с прищуром глядя на звездное зимнее небо, сладко курил. Соседские мужики, давно знавшие Миколу, быстро сообразили:

-- Что, дед, на охоту собираешься? - Спрашивали его иногда.

Он останавливался, теребил привычным движением мочку правого уха, глядя на собеседника из-под кустистых бровей загадочным взглядом с хитринкой.

-- Куда уж мне, старый я стал, не до охоты тепереча!

Но все знали, что так он говорит специально, чтоб не спугнуть добычу, это был его ритуал, придуманный уже давным-давно. Старичок был безобидный, в чужие разговоры и дела обычно не лез, в свои других тоже особо не звал. Хозяйство у него было крепкое, небольшая изба из бревен-кругляшей, он строил ее вместе с двумя сыновьями, которые уже лет двадцать назад уехали в город. Жена его, Настасья (так ее и звали, без отчества) была бабой складной, доброй, но тоже нелюдимой - так и жили они теперь в избе вдвоем, доживая свой век, радуясь иногда, если Росля, местный почтальон, привезет письмо из города - от детей. Чаще писала им дочь, даже приезжала с мужем в прошлом году в гости.

Когда приходило письмо, старичков будто подменяли - они одевались празднично и звали своих соседей в гости, Настасья пекла пироги, а Микола Лукич добывал неведомо откуда хорошее вино и немного, для сугреву, как он говорил, потчевал гостей конъяком, после чего, конечно, переходили на самогон.

За два дня до заветного утра, старик совсем уже не мог ждать, он бесцельно прохаживался по деревне, приходил в дом, в тихомолку чистил и проверял двустволку, правил пилу, осматривал забор, иногда, задумавшись, переходя от своего забора к чужому и там неизменно находил какой-то дефект, что-то приколачивал, подправлял, а потом, спохватившись, воровато оглядывался и почти бегом возвращался к своему забору. Иногда, стоя у клуба и смоля очередную папиросу, он говорил как-то особенно мягко и проникновенно:
-- Да-а-а-а... - Что слышавшему случайно, становилось спокойнее и радостнее.

Он пару раз собирался даже начать красить забор, или перекапывать огород, но Настасья вкрадчивала его:

-- Микуш, ну как же зимой-то?..

Он спохватывался и шел опять в чулан. Настасья знала, что в эти дни говорить слово "охота" вообще запрещалось, иначе муж злился, на какое-то время замыкался, но безучастно смотреть на эего переживания тоже не могла. Иногда она шла с ним и помогала - держала пилу, или пыталась развеять каким-нибудь разговором. Но Лукич был сосредоточен на другом и рассказы слушал рассеяно. Она понимала, что этот день для него всегда особенный, всегда очень радостный. Чего греха таить, она даже иногда немного ревновала мужа к этому неопределенному переживанию.

--Микола, ты бы поел, миленький, я борщика сварила, как ты любишь!

Но последний день перед охотой, Микола Лукич вообще ничего не мог есть, только иногда садился с женой пить чай, к которому она специально готовила мясных пирогов, чтоб он хотя бы с чаем немного поел. Он сидел, глухо молчал и смотрел долгим мечтательным взглядом через зановески в окно. Потерявшие прежнее сияние, голубые его глаза смотрели в недостижимую даль, а нос сопел, выдавая предательски глубокую задумчивость.

На охоту он уходил обыкновенно рано утром, почти всегда - на сутки, или чуть больше. Собирал старый туристический брезентовый рюкзак, дважды проверял его содержимое, а утром, часа в четыре, когда даже самые ранние петухи еще спят, зажигал свечку перед маленькой иконкой, молился и тихо собирался в путь. Он старался не разбудить Настасью, которая старалась притвориться спящей, чтоб не мешать мужу собираться.

Лишь, когда он одевал валенки, она выходила его проводить. Она молча обнимала его, с лаской и тоской, будто прощаясь на век, смотрела на него и шепотом, чтоб не разбудить давно разъехавшихся детей, говорила:

-- Возвращайся скорее, я тебя буду ждать!

Микола кивал и выходил. А Настасья крестила его удаляющуюся в зимнюю темень спину...