Время

 
С утра, обернувшись в уютный халат и обувшись в домашние тапочки, Калистрат Пистоныч шёл в кабинет: усаживался за письменный стол в старое, подёрнутое сеткой мелких трещинок, чёрнокожее солидное кресло. Открывал блокнот и неторопливо, с прилежностью школьника,  в минуту напряжения памяти почёсывая за ухом кончиком деревянной перьевой ученической ручки, составлял перечень дел и мероприятий, особо, как ему виделось, важных и необходимых к исполнению в течение невозвратно наступающего дня.

Правда, с выходом Калистрата Пистоныча на пенсию, прожитые согласно с утра составленного плана дни мало чем разнились, словно тёмно-синие переплёты томов энциклопедии на книжной полке. Отличались, разве что, календарной цифрой, да сезонной погодой за окном: дождём ли, снегом, либо избытком летнего солнца.  Однако воспитанную многолетним гражданским чином привычку планировать грядущее Калистрат Пистоныч и вне службы не считал излишней, скорее необходимой, освобождающей, как ему казалось, жизнь его от бессмысленных действий.

 В кабинетной тишине поскрипывало перо, наполняя аккуратным буквенным узором очередную строчку. Высокие напольные часы в дубовом резном корпусе приглушенными щелчками рубили время на короткие кусочки и огромным маятником, словно дворник метлой, неторопливо сметали их в прошлое. Дописав последний пункт «23.00 - Отойти ко сну», Калистрат Пистоныч, впрочем, как и всегда по утрам, решил испить крепкого кофе.

Прошаркал долгим коридором в столовую. Из шкафчика, с усердным мастерством сработанным ещё аж его дедом, и пахнущим пряниками, печеньем, корицей, ещё чем-то приятным и по-детски тревожащим душу, Калистрат Пистоныч бережно извлёк любимую чашечку и блюдечко. Отворил потайной ящичек и вынул серебряную ложечку, которой ещё его, покойная уж ныне бабушка помешивала аккуратно цветочный чай вот в этой, тонкого китайского фарфора, чашечке.

Калистрат Пистоныч всыпал сахару в кипяток кофейной ночи и решил, уж было, размешать фамильным серебром кристаллики белой сладости, как вдруг, будто кто-то подтолкнул в страдающий от артрита локоть, и Калистрат Пистоныч неловко ткнул чайным прибором в край китайской чашечки.  Словно потерявшая равновесие балерина, чашечка качнулась и завалилась неуклюже набок. Обретший неожиданно дарованную скорбным случаем свободу, бразильский гость хлынул сперва в блюдечко, затем, взмывши на крутом золочёном краю, рухнул на стол и, жадно впитывая крахмальную белизну,  расползся по скатерти причудливым шоколадным пятном.

Автор мелкого несчастья рассеяно смотрел на порушенный атрибут утреннего ритуала. Серебряная ложечка, как перекупавшийся в холодной речке ребёнок, мелко дрожала в пожилых пальцах. В томящей ухо тишине скрипнул протяжно, точно старец в голос вздохнул, дедов шкафчик. Калистрат Пистоныч неожиданно ощутил неизведанную ранее лёгкость в теле, точно земля перестала притягивать, держать его на себе и отпускала, будто мать отпускает своё дитя на первый самостоятельный шаг. Слабеющие пальцы сжали, скомкали край скатерти. Брызнула белыми осколками  чашечка, дзенькнула прощальным бубенцом упавшая ложечка. Скатерть, как сценичная занавесь, стекала со стола, открывая полированную глубину чёрного квадрата.