Искусство и народ

Часть 1.       ХУДОЖНИК!!
     Я расположился на берегу реки Линда, в достаточно в безлюдном месте, чтобы не спеша, в раздумьях потворить акварелью. Место приглянулось мгновенно, ещё не осознал, но подчинился инстинкту художника, и только после того, как развернул мольберт, кое как уселся, выбрав нужный ракурс, смог оценить выбор подсознания: неширокая река красиво заруливала за берег, как бы прощаясь – пока-пока! Но чуть подальше вдруг выскакивала с весёлыми берегами, скачущими вдоль воды кустиками, и поверху ёлочки играли в чехарду, а потом неожиданно опять исчезала и надолго, и только в далёком пространстве будущего, блеснула в своих желанных изгибах, постепенно затухая, исчезла. Все это приводило механизм мышления в движение. Поверхность воды собрала на себе весь мир снаружи, усилив его и преобразив, в отражении воды проявлялось невидимое в натуре: бледный ультрамаринец неба в воде был насыщен местами до фиолета и  киновари, облака прочитывались в своих затенённых боках, цвет на воде работал в сложных сочетаниях тёплых и холодных тонов: чистые цвета лазури, фиолета, ультрамарина противоборствовали с охристыми от золотистых до марса индийского и иногда цвет захлёбывался в болоте сиены и умбры.
Местами, где поверхностное движение воды было заметно, ближе к открытым местам, или там, где вода вдруг наскакивала на препятствие, картина мира преобразовывалась в сложную интерференционную картинку: стволы деревьев распадались на осколки, сохраняя единство продолжительности, и в тоже время попадали в новую иную жизнь, с переменным течением времени в текучем пространстве.
     То, что радовало при свободном беспечном любовании, то при анализе, при попытке осмыслить, заставляло нервничать. Вначале работы мучительно ищешь особенности, побудившие к творчеству, но подсознание не спешит раскрывать свои складские помещения, но войдя внутрь долго приходиться устанавливать систему складирования, и наконец вроде бы установлена причинно-следственная связь побуждений через пространство, тон и цвет. Линейная композиция задавала ход мысли,  нанизывая на себя эмоциональные композиционные вихри, и тогда установленная связь между пространством и цветом, приводило в движение оправданную иллюзию. И всё же самое сложное – это подборка цвета, их сочетания, которые бы строили и не разрушали границы между светом и тенью, цветом и тоном, и в пространстве, чем темнее место, тем оно богаче событиями.
     Акварельный рисунок ещё не жил, хотя и отразил реальность, но всё существовало само по себе: зелёная растительность, солнечное небо с пушистыми облаками и все это повторилось в шаловливых извилинах речки. Было ощущение нехватки воздуха в моих легких, как при стенокардии, и грудь также сдавливало, но только ощущение это приходило через духовные страдания: я лихорадочно искал тонкие смеси –  ага! Вот попробовал сначала проложить тонкие смеси краплака с ультрамарином, между ними киноварь с кадмием оранжевым, немного кармина, к ним лёгкими полусухими мазками пристроил охры золотистой, стронций и салату. Пробежался по небу, по растениям и воде. И вроде плоскость обретала жизнь: всё стало оживать, двигаться, прыгать, где надо, вода становилась водой, а не свалкой, как до этого получалась,  небо небом, а остальное от неба до воды –  радовалось и спешило жить.
     И в этот важный кульминационный момент явился “шукшинский” деревенский герой – знаток и эрудит. Он неожиданно выехал из-за кустов на стареньком велосипеде, может мимо проезжал, но интуиция подсказывала мне, что не спроста, а по задумке явился сюда абориген из деревни Линда-Пустонь, что располагалась на противоположном берегу, на возвышении, но деревни почто не видно, она скрывалась за деревьями, видны были только два три дома, что выскочили, как бы случайно, на склон, но далеко просматривалась старая полуразваленная красная церковь, и была хорошим ориентиром. Этот деревенский джентльмен, наверное заприметил меня из деревни, и совершил неблизкий путь, ведь до навесного мостика через речку километра три, значит стоило того. Он, солидно кряхтя, уселся сбоку от меня, облокотился левой рукой о согнутое колено, а другую ногу вытянул, воткнул в рот травину и с прищуром из под надвинутой шляпы стал деловито смотреть вдаль так, как будто это его любимое занятие и священное место, а я тут случайный.
     - Художник?! – деловито спросил он.
     - Ну, так. – выдавил я, сокрушаясь, что мой полёт прерван.
Я стал детальнее, вполглаза, изучать непрошенного гостя, все равно индульгенция с природой прервана. Обычно деревенским трудно подобрать возраст: они наивны как дети, старятся рано и одеваются в поношенное в прошлых веках, но если даже на них одеть новенький костюм, то деревенская натура так и выпрыгивает из костюма, ну а этому возможно за полтинник, среднего роста, сухощавый, с круглогодичным загаром смешанного с пылью, в обычной советской проветриваемой шляпе.      
     - И много художников наверное знаешь? – спросил он, продолжая смотреть в даль, жуя травинку.
     - Ну так. – продолжал я всё в том же духе, уже подозревая цель его интересов.
     - А знаешь, кто нарисовал “Грачи прилетели”?
     - Ну, ты это лучше у детей спроси, они в школе изучают.
     - Ага. Ну а кто нарисовал “Бурлаки на Волге”?
     - А что ты не был в художественном музее? Город рядом и музей у нас хороший.
     - Ну ладно. Тогда скажи, кто нарисовал “Утро стрелецкой казни”?
     - Ну уж не знаю … - Попытался возмутиться я, но он уже наносил удары не ожидая ответов.
     - Ну а кто нарисовал “Княжну Тараканову”? – рубил он уже на полном скаку.
     - Слушай, а не пошёл бы ты в деревню! – возмутился я, и двинул на деревенского ревизора.
Деревня время не теряла, успел отряхнуть брюки и шустро оседлал двухколесную кобылу.
     - Да ты художников то не знаешь?!
Я ухватил треногу, как палицу и пошел на деревенского обладателя совы. Но знаток уже бил рекорд по велокроссу.
     - Ху-до-жник!! – неслось из дали.
Моё творческое настроение как воздушный шарик наткнулось  на иголочку и лопнуло, заместившись желанием разрушать, и я схватил ком глины и швырнул далеко в воду, из кустов выскочили напуганные утки, которых во время рисования я не видал, их испуг меня успокоил.
Но деревню ту я с тех пор ненавижу и обхожу стороной: живут там всякие знатоки!

Часть 2. Шпион.
       Но приключения в этот день не закончились, видимо российская глубинка захворала в одночасье, болезнь распространялась примерно чуть быстрее скорости велосипедиста, потому что куда я прибывал, там меня уже подстерегал больной, это была какая-то спутниковая болезнь, как можно было так точно скоординировать охоту на меня этих отклонистов разумности.
       От первого злополучного места я прошел вдоль реки километров пять, затем свернул от русла, но теперь уже кривулял по пыльной, но хорошо укатанной дороге, через пшеничное поле.
Время было уже позднее, солнце вот-вот - и провалиться. Но не это только напрягало, а над полем разрасталась огромная туча, можно сказать лепилась на глазах, как войско под стяги знамен, по призыву трубы -   было слышно сердитое бормотание надвигающейся грозы. 
Восток сохранял чистоту лимонно-изумрудного цвета и на фоне этой чистоты возникало тучевое чудовище, в тело которого попал заходящий солнечный луч, превратив её в живого обозленного кабана из преисподней – и он переливался в огнях, брызгая сотнями цветовых оттенков. Волнение сверху передалось чувствительному пшеничному полю, злаковая поверхность заволновалась золотом высшей пробы. Возбуждение передалось и мне, словно я приблизился к эшафоту, на котором стоял в красной накидке гигантский мастер-палач, опершись о длинный топорище. И все замерли в ожидании привода жертвы. Я лихорадочно доставал мольберт.
Быстрым взмахом кисти лепил созидательно-разрушительную силу природы, которая готовилась обрушиться на успокоившийся мещанский мир, который вечно виноват перед небесами тем, что часто забывает о них. Противоречивую силу природы я сопоставлял противоречием цветовых тонов и пространства: в работу шло все – фонтанирующие кадмии, краплаки, кобальты, ядовитые ФЦ, усмиряющие охры и грозные сепии и умбры, а недовольных отдал инквизитору цвета – саже газовой.
Я был в угаре, я был в ударе, кистью махал как казак. Я спешил разрешиться до природных родов. Но! Краем глаза уловил движение нежелательного противника с тыла: от деревни, залегающей в тальвеге, в мою сторону пробирался через волнующее поле пшеницы мужичонка. Я даже почувствовал приступ тошноты – ещё один! Но на время я был поглощен порождением страсти от возбужденного пространства, и с трудом вышел из творческого экстаза от того что меня за локоть дёргал серьезный мужичонка, с виду как обжаренный кочет и  тоже в костюме, правда замасленный и в помятой фуражке:
       - Гражданин! Гражданин! Что вы тут делаете в позднее время?
Я вынужден был принимать преждевременные роды, а может выкидыш. Я понял, теперь деревенский детектив явился. Теперь гроза нагнеталась во мне, и я сделал первый разряд и морально смертельный для слабых умов:
       - Да вот по заданию ЦРУ зарисовываю ваше пшеничное поле, прощайся с ним дед, скоро сюда шарахнет боеголовка.
Лицо поджаристого кочета стало похоже на икону, что мне помолиться захотелось, но я этого делать не умел, и  пока дед выходил из под наркоза, я делал широкие взмахи кистью: слева сепии, справа умбры и …, но вдруг в мою руку вцепилась корявая, как у чёрта рука, и я воскликнул – Иисуусе! Святой преобразился – на меня смотрели глаза дьявола, но сумасшедшего дьявола.
       - Так гражданин! Вы уличены в шпионаже. Пройдёмте со мной!
Так, теперь у меня ролики остались без шариков. Я пытался понять в какую эпоху сдвинулось время, или на нашу территорию уже сбросили психбомбу. На некоторое время мы превратились в скульптурную композицию – “Искусство и народ”. Детектив, наверное, ждал моей безоговорочной капитуляции, но а я лихорадочно пытался припомнить в сознании самую страшную ругаловку, но не припомня ничего умопомрачительного, более чем есть, с омерзением стряхнул с себя руку умом повреждённого, схватил треногу, занес её над головой и Зевсуподобный изрёк гром:
       - Дед, теки в свою лоханку к бабушке, а то не долго жить тебе осталось, если задержишься! У меня сегодня очень плохое настроение!
И в подтверждение моего приговора сверкнула молния. Дед  превращался в живую мумию, но не унимался:
       - Ты стой тут. Я деревню позову, тогда посмотрим…
Но я ещё выше поднял треногу и прокричал – Ну!  и  следом загрохотал гром. Природа была со мной.
Далеко в поле как заяц петляла жертва иллюзий.
Сильный ливень остужал раскалившегося меня. Искусство воссоединилось с жизнью.