Онегин

«Генерал Вильям Харпеш прошел в свою каюту и вернулся с грязной помятой тетрадью. Я вся задрожала в нетерпении, вот-вот все должно было решиться. И…»

 И ничего не случилось и не решилось. Мятые голубые тетрадки рассыпались тонкими линейчатыми листками по полу, и жизнь продолжалась своим незатейливым чередом. Я брала в руки ручку и укрывалась одеялом, и доставала мятые тетради, но не выходило ничего. Ни про встречи во сне, ни про счастливую жизнь деда с внучкой, ни про… ни про прекрасного высокого светловолосого Вильяма Харпеша. Я влачила свое счастливое безмятежное существование и училась. И оба множества пересекались. По вечерам я мечтала рвать зубы и бросить все к чертям свинячьим и уехать. По воскресеньям жаждала уйти в монастырь. Симпатизировала атеистам и на дух не переносила защитников животных, а в особенности тех, кто кормил бродячих собак.  Так уж повелось. И росла я довольно милой и жестокой девочкой. Читала Брюсова. И Булгакова тоже читала. Никому не нужный МГУшный факультет почвоведения принял меня с нераспростертыми объятиями и.. я продолжала.

Я находила свою жизнь в авторах. В желтобумажной «Роман-газете», в классиках и тихо-мирно завидовала. Мечтала стать великой или хотя бы достойно выйти замуж и родить четверых детей. Закутывалась покрепче одеялом и слушала тиканье часов в доме Турбиных, и чувствовала запах рыжины Елены, и нутром ощущала трусость Алексея, и видела (честно слово) своими глазами Андреевский спуск. Пряталась в зеркалах вместе с Брюсовым (разве что только наркотики не принимала) и воображала, что нет, я, не Гумилев, а именно я написала все эти стихи. И чувствовала, что так оно и было. Мечтала и зазнавалась, улетела ввысь, бросала и начинала. Во что-то верила. И до покалывания в ногтях хотела применить всю эту невыраженность и дописать повесть о Вильяме Харпеше, или же хотя бы довести его историю до пяти предложений.

И не доводила. Паша, одногруппник,  пригласил меня на оперу. Мы шли по теплому Арбату, он всегда был сух и тепел, я никогда не видела его дождливым. Да я и бывала там редко. «Евгений Онегин» шел в сокращенном варианте. Ленский был мал и толст. Онегин худ и немного жалок, стоял столбом и с непонятной ухмылочкой ходил за прекрасной высокой Татьяной. Да, и пел, естественно, хуже Ленского. Ольга пела тихо, Татьяна была слишком красива. Мне не понравилось. Паша спросил, понравилось ли, я улыбнулась и сказала, что очень. Арбат был сух, тепел и освещен фонарями, было немного сказочно. Мне очень хотелось, чтобы Паша меня поцеловал, но он так этого и не сделал. А впрочем… Да не так уж это было и важно. Мечты были другими, ох, необъяснимая женская логика. Мы говорили про Онегина. «Вот закончил мальчик институт, на оперного певца выучился, а ростом не вышел. Другое дело Шаляпин. Он и статный, и симпатичный довольно таки.», - Паша задумчиво смотрел куда-то вдаль. «Ага», - сказала я. И неделя пошла дальше своим чередом.

И маленький Онегин не выходил у меня из головы. Я размышляла о человеческой несправедливости, о величине человеческих возможностей, и о том, почему парень с таким прекрасным голосом (да и не такой он уж и посредственный был, признаюсь) должен страдать из-за своего маленького роста. И люди, присутствовавшие на опере, наверняка над ним смеялись. И в следующую пятницу я отправилась в оперу в гордом одиночестве.

Арбат был сух и тепел, бомжи были все теми же, студенты все также носили свои тяжелые контрабасы и альты, а сердце мое замирало от желания услышать голос маленького Онегина. Должно быть, он так одинок… Мал ростом. Что за несправедливость такая! А глаза его все же очень хороши. Прослушав с упоение «Травиату» и не узрев своего принца, я в страшной горечи побрела домой. Любовь ухватила мое сердце за коронарную артерию и сжимала, и выкручивала, и не хотела отпускать. Что это было? Жалость ли, фрейдовские ли девиации, или просто желание молодой девушки выплеснуть все свои помыслы о творчестве, любви к искусству, любви к человеку, жажде справедливости на одного маленького человечка? Я и не ведала тогда. Да и сейчас не понимаю.

Июнь отметился успешной сдачей сессии и … оперой. Розы были расчудеснейшими розами в мире, аромат их ощущался телесно, прикосновенно. Слегка распустившиеся. завернуты в прозрачнейшую пленку они покоились в моих бледных ручах. Грдь, обтянутая черным ситцем, поднималась в сладостных вздохах, глаза горели и обращены были на.. Онегина.  А он пел все так же плохо и держался в сторонке. Но не для меня. Голос его разливался по моим артериям и венам, кружил голову, темнота закрывала меня… Тайна. Загадка.

Опера закончилась. Занавес опустился. Я поправила юбку и поднялась. Онегин с удивлением посмотрел на мои белые руки, неловко протягивающие ему розы, взял, улыбнулся, сказал «Спасибо». И я ушла. Но сказка не закончилась, она началась только, обрела жизнь и потекла вихрем за мной по темным улицам Нового Арбата. Сказка кружила меня в вихре, в вихре таинства, в отголосках старого театра, в ожидании любви и чуда, в непреодолимой тяги к человеку, разукрашенная темными свечами, пахнущая нежными розами, волшебная… И лишь удавался миг, тонкое мгновение, новая опера, и я бежала. покупала розы и бежала, смотрела, улыбалась, дарила. И верила. И вот уж пол года не помышляла о Вильяме Харпеше. И вот. Свершилось.

Розы пахли все так же сладко, я сидела на излюбленном втором ряду, мысленно пела (слова въелись в мою память), ноги замерзли, руки тоже, щеки и глаза горели. Занавес опустился, красивая Татьяна вышла рука об руку с моим Онегиным. Аплодисменты. Я встаю. Мои дурманящие розы. Онегин говорит мне свое «спасибо» и… «подожди меня у выхода». Голова закружилась, сказка поднялась на свой пик, зрители поднялись со своих мест и направились к выходу, ведь действо перенеслось туда. И вот, не бедная Таня, не цветочница Мими, не одна чертова женщина в этой Вселенной, нет, именно я была главной героиней. Я направилась к выходу. Было нестерпимо холодно и морозно, и волшебно, слишком волшебно. Онегин вышел, такой маленький, такой безумно талантливый, с улыбкой маленького Бога, с такими яркими глазами и сказал мне: «Как тебя зовут?», я ответила, набравшись смелости. «Э… Понимаешь, тут такое дело», - продолжал Онегин, «мне жена говорит: «ты бы с девочкой поговорил, странная она уж больно», я понимаю, конечно, но что ж ты так… Нехорошо.» Онегин попытался дотронуться до моей руки, улыбнулся своей ухмылкой, похлопал по плечу, я стыдливо улыбнулась и побрела домой по Арбату.