... Постучали. Удары лёгкие, как утренний бриз, заставили дверь пошатнуться и застонать деревянной грудью.
Он ещё не успел открыть глаза, он был ещё в темноте, а в его пробуждающееся сознание уже ворвался запах солёного свежего воздуха. Он плыл сквозь этот запах словно со дна океана к далёкому светлому пятну на поверхности, которое затем раздвоилось. Он поднялся уже к двум светлым пятнам и заглянул в них, как в окна, и увидел мир. Тогда он понял, что пятна – это его глаза, и проснулся окончательно.
Комната. Стены, выложенные из массивных каменных плит, маленькие окна высоко под потолком, ветхая мебель – кровать, стол, табуреты. Плафон с тусклой лампочкой, свисающий на длинном проводе с толстого железного крюка в потолке. Мир явился сумрачной тесной комнатой.
Недвижимое тело среди вывернутых внутренностей постели - руки, ноги, туловище. Расшвырян по простыни, запутан в одеяле, затылком опрокинут на подушку. Он. Это он - Художник.
Ранним утром какой-то безвестный Художник, затерянный во взбитых простынях и ласковых цветных снах, совершил великолепный подъем.
Подъем на вершину бодрствования.
Пошёл к двери.
Туда, где стучали.
Мимо узкой винтовой лестницы, ведущей вверх, через темный коридор. Широко распахнул дверь.
И очутился на побережье.
Великий Океан!
Великий Океан, словно усталый путник, постучал в дверь и смиренно ждал появления хозяев. Огромный и терпеливый там, внизу, у желтой полосы песка. Сложив волны на животе, погрузился в утро.
По коже - озноб от утренней свежести и распирающего восторга. В густые чернила ночи уже подмешались золотые капли солнца. Приоткрылась крышка. Просторное небо быстро светлело, и запоздалые звёздочки таяли в нём, как кусочки сахара в горячем чае.
А Художник уже летел вниз, к Океану. Нетерпеливыми ногами, изумленно распахнув глаза. Он - Художник. У него - сияющая рана по имени Сердце, и раной этой своей он чутко и жадно припадает, жмется, вкрадывается во все: и желтый влажный песок, и хмурые низкие утесы, и обломанный клык маяка за спиной, и Океан.
Он сам как будто Океан.
Все видит.
Все знает.
Все может.
Но молчит, загадочно и непреклонно, улыбаясь во весь горизонт и стучась в беспечные двери и сны.
Колени подломились сами собой, и Художник уткнулся ими в песок. Затих, замер - смятенный, испуганный, изумленный.
И так, стоя на коленях, не умея дышать от захлестнувшего восторга, влюбленный Художник видел, как рассвет коронует Океан золотой короной солнца...
...Со стороны Дома к нему по сыпучему песку шла Девушка. Впрочем, может быть и не к нему, а просто в его направлении. Шла легко и изящно, словно танцуя – казалось, что она на каждом шагу отталкивается от земли, собираясь взлететь, но почему-то не взлетала, а просто двигалась дальше. Слева от нее огромным ручным псом лежал Океан - морда на лапы, справа от нее суровыми почтительными воинами застыли утесы. Совершенство...
Сидя на коленях на песке у самой кромки воды, Художник смотрел в даль.
Не мигая.
Не дыша.
Сам став этой далью и той зыбкой полоской, где Океан сливается с Небом, Небо отражается в Океане, Океан отражается в Небе, одно есть другое и нет меж ними различий.
Девушка приблизилась и остановилась рядом.
Рядом с Океаном...
- Доброе утро!
- Доброе утро, - отозвался Художник.
- Что ты здесь делаешь? - спросила Девушка. Она была приветлива и мила, и на губах ее обитала улыбка.
- Ищу, - сказал Художник просто.
- Ищешь ЧЕГО?
- Понимания. И Любви. И Веры. Я хочу понять, зачем я и зачем все, почему мы такие слабые и глупые и никак не можем измениться. Я ищу совершенства и спрашиваю совета у Океана.
- И что он отвечает?
- Он молчит. Он улыбается загадочно и снисходительно, но смотрит мимо, выше, а может насквозь, и знает все обо мне, о тебе, о мире, но молчит. И не знаю, будет он когда-нибудь говорить или нет, и правильно ли я делаю, умоляя его на коленях об откровении. Может быть, есть другой способ искания? Если есть, то он мне все равно неведом. Одно лишь знаю точно: нигде и никогда я не чувствовал такой явной близости к вечному.
- Бедный... - сказала Девушка сочувственно и погладила Художника по голове. Рука была теплая, ласковая, и пальцы легонько разворошили волосы. - Может быть, тебе лучше не думать обо всем этом? Тебе грустно, я вижу. Может лучше уйти отсюда? Пойдем со мной, пойдем к людям, в Дом!
Девушка была искренна. Она всему желала добра, ей неприятно было страдание. Она верила, что все может быть хорошо.
- Я там был, - сказал Художник печально. - Я был с людьми - мне там плохо, мне там душно, тесно и безрадостно. Люди слепы и не желают прозрения. Люди мертвы и не желают жизни. Я не хочу быть таким же, как они, не хочу быть мертвым среди мертвых. Я пришел сюда, чтобы искать совершенства и Любви.
- Любви? - повторила Девушка и вдруг предложила просто и искренне: - А хочешь, я буду любить тебя? А ты – меня. У нас с тобой будет любовь. Хочешь?
- Не хочу, - покачал головой Художник.
- Почему? Я тебе не нравлюсь? Я некрасивая?
- Ты очень красивая, у тебя замечательная фигура, голос, волосы. Я восхищен твоей совершенной красотой и преклоняюсь. Но я ищу иного, иной любви – не человеческой!
- Я не понимаю...
- Не удивительно. Никто не понимает.
- И ты тоже?
- И я. И никто. Только Океан, но он молчит и улыбается во весь горизонт, а я стою перед ним на коленях и умоляю ответить.
- Значит, тебе не нужна женщина?
- Мне? Женщина? Не знаю... Зачем?
- Может, ты к тому же и не ешь, не спишь вовсе? Сидишь тут вечно, днем и ночью, в непогоду и вселенскую тишь? Ты человек вообще или что-то совсем другое? Камень, затейливо изъеденный волнами? Морской дьявол... А может, ты мне просто снишься? Ты - сон, призрак, и нет на самом деле ничего: ни песка, ни Океана, ни этого утра, ни нас с тобой, а я по-прежнему лежу в своей постельке, красивая и совсем ничья. А ты мне нравишься, мой загадочный сон! Я знаю, ты живешь в маяке. Гуляешь по побережью и, кажется, иногда что-то рисуешь. Ты мне нравишься, таинственный незнакомец. Я придумала себе этот сон и тебя в нем. А на самом деле я сейчас в постели одна. Почему так получается? Я хочу, чтобы рядом был ты. Я возьму тебя с собой, унесу к себе в комнату и, когда проснусь, найду тебя рядом. Улыбнусь счастливо. И прижмусь к тебе всем телом, и положу голову на грудь. А ты обнимешь меня и поцелуешь в волосы.
Она снова доверчиво погладила его по голове - хрупкое существо с наивно распахнутыми глазами. Грусть кольнула Художника. Он хотел к людям, действительно очень хотел, но не таким людям, каких встречал прежде, а другим, настоящим, живым, способным слышать безмолвие. Его тяготило одиночество. Но среди мертвецов оно не исчезало, а наоборот становилось еще невыносимее. Среди мертвецов он сам повисал на грани омертвления. Девушка казалась живой, но она несвободна. Она заточена в высокой башне, и мертвецы зорко караулят ее благоухающую красоту. Мертвецы не позволят ей.
- Пойдем со мной! - доверчиво предложила она. - Просто позволь мне, и я все сделаю сама. Я унесу тебя с собой в ладошках в мою высокую башню, в мою постельку.
- Нет, - сказал Художник. - Пусть я останусь мимолетным видением на краю пробуждения. А ты иди. Видишь, тебя уже ищут.
Ее уже искали.
Оттуда, со стороны Дома.
Угловатые плечи, широкая грудь, могучие руки. Капитан. Он не знает любви, но умеет ревновать. Он привык делить вещи на свои и чужие и воевать с чужими за свои. Он не видел Океана - только соленую воду и песчаное дно. Он шагал.
- Ах! - испуганно шепнула Девушка и хлопнула длинными ресницами. - Наверное, мне пора проснуться.
- Пора, - сказал Художник. - И мне тоже.
Капитан схватил ее за плечо могучей клешней.
- Как ты посмела? Разве я позволял тебе? Немедленно иди со мной!
- Да... - покорно пробормотала Девушка. - Идём...
И они ушли.
Прекрасная наивная Девушка и могучий рассудительный Капитан.
Океан безмолвствовал, наблюдая из своей недосягаемой глубины, а ветер бережно перебирал робкие песчинки и каждой нашептывал свою неповторимую и чудесную сказку...
... Безмолвие. Огромное всепроникающее безмолвие. И каменная твердь. И широкая непокоренная даль.
Отсюда и к совершенству - непокоренная даль.
Даль исполнена тайны. В ней - летучие корабли-призраки, то горделиво выпячивают груди парусов, то пугают голыми ребрами мачт.
Размашистыми движениями Художник хватал даль в горсти и швырял на чистый холст. Увязая пальцами в неведомом, прекрасное подправляя испачканным ногтем.
Океан и небо - будто плотно сомкнутые губы Всевышнего, широкая улыбка безмолвия.
Линии корчились и ломались на холсте, краска проникла меж волокон ткани. Даль таила в себе Любовь, и человек осторожными ловкими пальцами плел на нее сеть.
Паутину – шипучий жадный паук с ломкими конечностями и ядовитым жалом.
Толстую железную решётку…
Стороной, не приближаясь и не удаляясь, тянулись корабли-призраки, порождения непокоренной дали. Иссохшиеся от ветра, волн и солнца: раздутые борта и истощенные мачты. Мачты - как заблудшие в пустыне паломники, раскинувшие руки, не то чающие что-то поймать, не то прижавшие к себе уже пойманное, необъятное и незримое для всех кроме них самих. Скорбное затянувшееся шествие. Ни жизни, ни смерти нет в исхудавших черных путниках, только вечное механическое движение из ниоткуда и в никуда. Корабли, лишенные команды, мачты, лишенные парусов.
Размашистыми движениями Художник...
Ничтожество! Возможно ли грубыми человечьими пальцами передать все это совершенство? Близорукими глазками заглянуть за край? Заключить беспредельное в пределы материи, бессмертное - в вечную смерть?..
...хватал даль в горсти...
Но тогда, когда пойманная даль, запутавшись в волокнах, ложилась на холст, когда безмолвие, исхлестанное, изрубленное гнутыми линиями, пастью разевало горло, Художник сам будто становился ими: безмолвием, далью, мачтами...
Ничтожество.
Ничтожество, сравнявшееся с совершенством.
Всего на один миг.
...и швырял на чистый холст.
И швырял.
Швырял...
А потом вдруг понял: все, есть, свершилось. Ладони снова были пусты, неисчерпаемая даль осталась собой.
От ничтожества до совершенства - непокоренная даль. Художник стоял у кромки Океана и смотрел отрезвевшими глазами на холст, на творение собственных рук. Перед ним - густая паутина для неведомого, толстая решетка для прекрасного, распахнутое окно в даль.
Перед ним - черный квадрат...
Дом стоял на самом краешке гряды утесов, и со стороны, обращенной к Океану, к нему примыкала обширная терраса, далеко выступавшая на линию песка.
Резное каменное ограждение, отполированное ветром и локтями. Легкие пляжные кресла и столики. Люди...
В плетеном кресле-качалке - длинное сухопарое тело. Мистик. Улыбка на вытянутом лице. Солнце балансирует на кончике носа, лужи тени на впалых щеках.
- Я не понимаю, - сказал Художник. - Почему так происходит? Это наказание за что-то? Я ушел от мертвого человечества, чтоб найти ему жизнь, и за это ежесекундно наказан.
Кресло едва заметно покачивается, тоскливо поскрипывают прутья.
- Это наказание, - произнес Мистик. - Это наказание за что-то. Ты ушел от живого, чтобы поклониться мертвому, и за это ежесекундно наказан.
Краешки губ вздернуты в улыбке, забрала век опущены.
- Я ищу Любви! - ревниво воскликнул Художник.
- Ты ищешь Любви...
- Я ищу Любви, чтоб вернуть ее человечеству. Жизнь - мертвому. Пусть только самым близким, самым единственным, самым-самым!
- В первую очередь, себе.
- Да! В первую очередь, себе. Но что в этом постыдного? Почему я не достоин Любви? Разве я не человек, не возлюбленная тварь Божия? Я тоже создан для того, чтобы быть счастливым! И потом: если я сам не познаю Любви, то как смогу нести ее людям?
- Чтобы быть счастливым...
- Разве я не прав? Смысл жизни - в поисках счастья, найдя его, поделиться с другими.
- Смысл жизни в том, чтобы быть счастливым.
- Сначала нужно найти!
- Ты УЖЕ нашел. Ты УЖЕ счастлив.
- Ты ошибаешься! Внутри меня тревога и печаль и, быть может, навсегда. Кто знает, сумею ли я?
- ТЫ ошибаешься. Ты уже счастлив, но хочешь быть мертв. И смерть любезна. Ты наказан за что-то.
Похоронной ладьей кресло качается на волнах. Длинные узловатые пальцы приникли к подлокотникам, выслушивая затаившиеся скрипы.
- Я все время пытаюсь, но у меня ничего не получается, - печально признался Художник. - Почему? Я не хочу для себя ничего земного: ни славы, ни богатства... Ничего! Только Любви - но не любви людской, а той, которая есть божественный огонь и которую неизбежно украсть. Я хочу посвятить жизнь похищению.
- Ты хочешь посвятить жизнь черному квадрату.
- Ты всё знаешь?
- Знаешь, я - всё.
- Я - художник по своей сути, мое постижение через красоту. Океан встречает меня безмолвием, не отвечает на вопросы и мольбы, но дарит непонятые мгновения. Я, ничтожный, становлюсь совершенством. Океан корчит рожицы, а я их запоминаю на холст. Милость. Гнев. Откровение и безмолвие. Он меняет лица, позволяя делать их слепки в линиях и цветах, но когда мгновение прекращается, остается лишь черный квадрат. Один-одинешенек, вопросительной пустотой на десятках холстов. Почему так? Может быть, ты сумеешь объяснить?
- Я умею объяснить.
- Но почему молчишь до сих пор?
- Я - великое безмолвие.
- Ты - абсолютная пустота.
- Я - непокоренная даль.
- Ты - непроходимая смерть.
- Я - неодолимое бытие всего сущего.
- Ты дракон на несметных сокровищах, пещерный карлик у замкнутых сундуков, паук... Или? Я чувствую что-то, но не понимаю. Может, это ты? Может, не туда я все время смотрю, не там ищу? Может, действительно нужно все иначе, а ты - явленный пример прозрения? Ты непокоренная даль?
- Я - абсолютная пустота.
- Но если ты уже проник, если понял, то научи, помоги другим! Ты мог бы быть великим учителем. Почему ты не хочешь быть учителем?
- Я хочу быть.
- Да, конечно. Но невозможно просто БЫТЬ, нужно обязательно быть кем-то.
- Я - случайный прохожий.
- Или чем-то?
- Да. Например, абсолютной пустотой.
- Ну, хорошо. Хорошо, пусть ты не хочешь быть учителем всего человечества. Пусть! Тебе не интересны миллиарды, далекие и безликие. Так научи хотя бы одного меня, да что там, просто дай совет, подскажи. Почему я никак не могу найти? В чем ошибка? Ты знаешь?
- Знаю.
- Ты - вочеловеченная мудрость?
- Я - непроходимая смерть, а ты - черный квадрат. Ты не способен ни на что, кроме себя. Когда поймешь, что ты - Океан, что ты - всеведущ и всемогущ, что ты уже счастлив здесь и сейчас, все откроется. Ты поймешь, что ты есть я.
- Неодолимое бытие всего сущего?
- Абсолютная пустота...
...Внизу, на кромке песка - Девушка. Волны преданно жмутся к ее стопам, соленый ветер ревнивым любовником гладит бедра и лобызает шею. Совершенная человеческая красота...
- Она прекрасна, - сказал Мистик, не открывая глаз.
- Ты слеп, - откликнулся Художник.
- Я восхищен ее совершенством и преклоняюсь. Гармония вселенной явлена в человеческом существе, через него ты познаешь мироздание и обретешь себя.
- Тебе безразличны люди. Какая разница: красивы или нет? Мертвое не может восхищаться.
- Она совершенство, уравнение всего со всем. Изменяя значения переменных, получишь любое. Себя. Меня. Мироздание.
- Это ответ? - встрепенулся Художник. - Я не там искал Любовь? Она - это Любовь?
- Я есть Любовь.
- Я не верю. Тебе все безразлично, как же ты можешь любить?
- Я люблю.
- Что? Что ты любишь? Жизнь? Мироздание?
- Мне безразлично мироздание.
- Может, ты любишь себя?
- Мне безразличны люди.
- Значит, ты врешь.
- Я люблю...
Внизу - Девушка.
Внизу Девушка скинула легкое прозрачное платьице и песочные башмачки. Кожа ее сияет, как солнце. Непокоренная даль преданно жмется к ее стопам.
Любви!...
С печалью и надеждой Девушка смотрит в даль, и там ей мнятся призрачные мачты и паруса. Невидимый корабль, устремленный к берегу, рассекает волны.
Корабль с Любовью...
Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать!..
- Суженый-ряженый... - прошептал Художник.
- Суженный до размеров человеческого существа, - откликнулся Мистик.
- Она ждет кого-то? - спросил Художник, наваливаясь на перила.
- Она ждет тебя.
- Меня? Зачем?
- Она думает, что ты есть Любовь.
- Но я уже здесь! Зачем она у Океана?
- Она не знает, что ты здесь. Она ждет тебя оттуда.
- Не правда, она меня видела!
- Не тебя. Она видела Художника. Художник бродит по побережью, собирая черные квадраты.
- Я и есть Художник.
- Ты есть Любовь. Она ждет тебя. Она ждет Любви...
Любви!..
Безмолвный крик разорвал горизонт. Тяжко выталкивая из-под себя песок, Девушка помчалась вперед, в волны, в даль. Отчаянной раненой птицей, хлопая ломающимися крыльями.
Там мачтами и парусами ей мнился корабль с Любовью.
- Там нет, - произнес Мистик.
- Чего там нет? - спросил Художник, глядя внимательно и с состраданием.
- Нет ТАМ, - веско повторил Мистик. - Нет никакого ТАМ, есть только здесь и сейчас. Все уже есть. И все можно ощутить. Того, что нельзя ощутить, не существует.
Когда вода поднялась выше пояса, Девушка поплыла. Плавно режут волны лезвия сомкнутых пальцев, сильные точные гребки. Прекрасна, как и во всем прочем.
Как, впрочем, и во всем...
- Суженый-ряженый, - шептали не целованные губы. - Ряженый-суженый...
- Куда она? - встревожился Художник. - Ведь там ничего нет: никаких кораблей, мачт, парусов. Это видение, вымысел. Это же я, я их выдумал в Океане, выдумал из Океана, чтобы даль не была такой абсолютно пустой, чтобы заполнить её. Чтобы не было так мертво и безлюдно... Там ничего нет, только Океан до самой бесконечности!
- Там нет, - повторил Мистик.
- Она же утонет, - сказал Художник, словно кого-то о чем-то умоляя. - Она же утонет!
- Там нет. А корабли есть.
Ладья с упокоенным телом Мистика была уже далеко, неспешно вращалась в волнах. Плетеные борта.
- Корабли есть, потому что ты их видишь... - донесся прощальный голос, и кресло-ладья неуклюже рухнуло за край горизонта.
- Она же утонет... - пробормотал Художник.
Вниз, к Океану!
Вниз, к Океану, вдоль края террасы сбегает лестница. Ступени широки и торжественны, словно клавиши пианино, и каждая таит девственно-чистую ноту.
Художник плясал на краю Океана, неестественно выворачивая суставы.
- Там ничего нет! - кричал в исступлении. - Нет кораблей, нет мачт и парусов, нет суженого! Вернись! Ты же утонешь! Утонешь...
Океан нежно прижимал ее к себе.
Какой восхитительный дар - прекрасное хрупкое существо в его беспредельных ладонях. Волны мчались с ней наперегонки.
- Где ты? - шептала Девушка. - Где ты все время? Все времена... Когда же я тебя дождусь, найду, повстречаю? Милый мой! Любимый! Единственный!.. Почему ты до сих пор ТАМ?...
За краем горизонта, уже незримый, потусторонний, поскрипывал креслом-качалкой Мистик.
- Нет никакого ТАМ.
На берегу кривлялся в нелепой пляске Художник.
- Нет никаких кораблей, мачт, парусов... Вернись! Ты утонешь!
И вдруг обессилел. Упал на колени и склонил перед Океаном голову.
- Она прекрасна, - сказал Мистик, останавливаясь рядом с ним. - Она - совершенство.
- Она утонет, - тихо произнес Художник.
- Кто ты, дивное создание?! - воскликнул Мистик. - Ты так прекрасна, так совершенна! Ты - дитя неба и моря. Ты - слово Любви.
- Я - слово Любви... - шепнула Девушка волнам.
- Ты утонешь! - последний раз крикнул Художник.
- Ты невеста Океана. Ты - русалка.
- Я - русалка... - мячом эхо прокатилось по воде.
И взметнув во всю даль изумрудные брызги могучим ударом изящного чешуйчатого хвоста, Девушка скрылась в трепещущих страстью пучинах Океана...
… Что-то случилось с Домом. Дом как будто отравился: отрава блуждала в его чреве, бурлила, пучилась. Дом страдал и стонал, пока, наконец, не изрыгнул на террасу, как на крахмальный передник, не переваренное человеческое существо.
Водяной пузырь живота и непропеченные лепешки щек. Две маленькие стертые пуговицы глаз. Волосы. В одной руке бутылка вина, в другой - револьвер пуль.
- НЕНАВИЖУ!
Словно сквозь бурелом продирается голос сквозь высокие частоты, ломаясь и спотыкаясь. Лепешки щек колышутся.
- Я! - сказал Господин. - Я здесь хозяин. Все здесь мое, владелец я Дома и всего, что его окружает. Всех вещей и веществ, и всего живого, что есть живого в моих владениях, я единовластный повелитель. Дома и его окружения, всегда и во всем к нему прилегающего, что бы то ни было, если имеет место, является и происходит в пределах моего владычества, самодержавный и абсолютный хозяин я. Все мое. Везде мое. И имение мое понятий и явлений мира есть обязательная и неотъемлемая мне привилегия!
Люди размещались в легких пляжных креслах близ тонконого столика. Мистик извлекал из затейливых переплетений тихохонькие скрипы, похожие на крики далеких птиц. Капитан задумчив над хрустальным бокалом. Художник не видит и не слышит - Художник в дали.
- Такие вы кто? Разве я позволял? Почему вы имеете место быть в моих непреложных владениях, мое кресло и качалка попирая без позволения телом, наличие себя здесь мной не одобрив? Все должно с разрешения меня! Вы разрешены через меня здесь?
Няня накрывала стол к завтраку. На крахмально-белой скатерти с розовыми и голубыми цветочками выстраивались хрупкие фарфоровые тарелочки с кокетливой свитой серебряных вилочек и ложечек.
- Ты! Ты кто такой?
Револьвер тянул к Мистику тонкие губы, словно для поцелуя.
- Я случайный прохожий.
- Как сюда попал, не получив высочайшего из меня разрешения?
- Я пришел по берегу.
- Откуда?
- Не помню точно. Кажется, с той стороны.
- Что ты здесь делаешь?
- Жду. За мной должны прийти. И меня не будет, нужно только дождаться смиренно и терпеливо. Да, в общем-то, меня и сейчас нет, только форма. Форма ожидания.
- Здесь твое место встречи?
- Здесь мое место встречи, - рука Мистика уткнулась пальцем в грудь. - Не человек выбирает его, не человеку по силам его изменить.
Океан проплывал мимо на спине, усердно работая ластами. Смотрел на людей рассеянно и довольно.
- А ты? Кто ты?
- Я - солдат, - ответил Капитан. – Я несу службу.
- Солдат? Который воюет?
- Да, если нужно.
- А с кем ты воюешь?
- Со всеми. И со всем. С ним, с ней, с тобой. С миром.
- За что?
- За мир...
Задумчив над хрустальным бокалом.
В выпуклых прозрачных гранях изломились крыши, стены, двери Дома, и люди над террасой, и волны, и облака. Все. Весь мир.
Весь мир в призрачном хрустале.
Весь мир в руках Капитана.
Разбиваясь о камни, бокал уносит с собой весь мир в веселые цветные осколки…
- А ты?
- А я - Художник. Я живу в разрушенном маяке, чтобы быть близ Океана. Я ищу понимания и Любви, прошу их у великого безмолвия и жду. Я надеюсь. Я глуп и слеп, но надежда позволяет мне быть здесь в поисках и ожидании. И еще я хочу сотворить Океан на холсте, чтобы можно было быть близ него везде и всегда. Я хочу обрести Океан в себе.
Люди на террасе смотрели на Господина внимательно и спокойно. Они были уместны. Они были разрешены.
- А я? Я кто? – Господин глянул на себя вопросительно стволом револьвера. - Откуда я взялся? Что я здесь делаю?
Великое безмолвие. Кто создал Господина? Дом? Океан? И зачем? Чтобы владеть всем, неуловимым и призрачным? Чтобы ненавидеть?
Чтобы пошалить?..
- Кто я?! - закричал Господин надрывно. - Зачем?!
Повалился, уселся на холодные камни, вытянув ноги. Разбросал свои игрушки, согнулся, вцепившись руками в волоса.
- Мама! Матушка: зачем? Миленькая! Хорошенькая! Любименькая, матушка! Всего на свете, и света всего также, включая и выключая свет, неоспоримый и однозначный, весьма самодержавный и всенепременно властный? Я разрешен? Матушка, разрешен я через меня? Но зачем?..
Океан любопытно вылез на бледные щеки прозрачными солеными каплями. Не удержался, скатился на камни. И, проворно повиливая хвостиками, устремился обратно в свою колыбельку.
- Матушка! Матушка, мне страшно, мне страшно, мне холодно. Матушка, плохо мне! Я не могу! Я не хочу, не знаю, не понимаю! Зачем, матушка? Не надо, я не хочу. Страшно...
Няня собрала в подол разбросанные игрушки, склонилась над Господином.
- Что ты, маленький? Не бойся. А чего бояться: все хорошо, все спокойно. Угомонись, дитятко, это пустяки, ну их - пройдут и забудутся.
Погладила по голове.
Взяла на ручки и понесла в детскую. Непослушные ручонки-ноженьки судорожно вздрагивали.
- Зачем, матушка? Матушка. Матушка...
Уносимый, затравленно сжавшийся, Господин смотрел глазами из запрокинутой головы на Океан с обреченностью и тоской...
... На плоском валуне сидел Мальчик-с-дудочкой.
На оплывшей каменной глыбе, по пояс забравшейся в воду. Ювелиром Океан сжал пальцы на боках камня и глядел как сквозь увеличительное стекло. Очень бережно. Очень внимательно. В мутноватых глубинах камня теплилась древняя жизнь. Нерасторопное удивленное насекомое. Ленивый моллюск. Мальчик-с-дудочкой.
У входа в деревянное тельце дудочки скопились губы. У выхода зачарованным морским змием стоял Океан.
Великое безмолвие владело дудочкой.
- Что ты здесь делаешь, малыш? - спросил Художник.
Как будто прогуливаясь по побережью.
Как будто спустившись по песчаному склону со стороны Дома.
- Почему ты молчишь? Не хочешь со мной разговаривать?
Губы отпрянули от дудочки.
- Когда я говорю, я не могу играть, - сообщил Мальчик-с-дудочкой.
- Играть во что?
- Играть в дудочку.
- Но ты и так не играешь! Я ничего не слышу. Только волны шумят.
- Ты не захватил с собой уши. Слушай внимательней!
И снова.
Художник замер, прислушался.
И вдруг услышал.
Одна-единственная нота, сокровенная, долгая до бесконечности. Не звучала. Жила в не наполненном пространстве. Всем. Одна-единственная нота жила каждой частичкой мира.
И стало вдруг ясно.
Небо снаружи и внутри.
Нет ничего больше, только огромное ясное небо, которое не бесчисленные перины тяжелого воздуха, не пышные подушки облаков и не синева вожделенному взору. Сияющий простор. Небо как сияющий простор, как абсолютная пустота, исполненная возможностей, как неодолимое бытие всего сущего.
Не пространство. Простор не имеет в себе протяженности, и вечная любовь равнозначна счастливой улыбке, а ничтожный Океан - беспредельному Художнику.
Осью мироздания увидел вдруг себя Художник. Трепещущей струной пронзил зыбкую материю, ногами и макушкой провалившись в предначальную пустоту. Но не хотелось пустоты, не хотелось безличного. И потому застряло соринкой во мнимом глазу видение Океана, побережья, Мальчика-с-дудочкой и себя подле него. Далекое, зыбкое видение.
Там, у Океана - далекий, зыбкий Художник. Чудесным сиянием прониклась вода, глубины заискрились сокровенным, шепнулось что-то несказанное, самое-самое главное.
Ничего. Но в соринке глаза - прелестный мир. И кто-то кому-то вдруг открылся.
Великий Океан.
Кроткому Художнику.
Поцеловал в распахнутое сердце и вздохнул неисчерпаемой обжигающей единственной сокровенной неизбежной Любовью. И стало хорошо.
А потом всё исчезло. Нота исчезла. А на берегу Океана снова появился Художник.
- Что это было?
- Это мое обещание, - приветливо ответил Мальчик-с-дудочкой.
- Обещание ЧЕГО?
- Кого.
- Что?
- Обещание не чего, а кого. Это обещание меня Океану
И снова дудочкой вытянул губы, заиграл. Но Художник уже больше ничего не слышал...
... - Почему у него получается? Ведь я тоже от всего отказался, тоже оставил позади свое прошлое ради будущего впереди и умоляю на коленях, но совершенно зря. Совершенно зря! Ничего не получается, ничего не получаю, только великое безмолвие и вечная тайна за семью печатями. Никакой Любви. Никакой мудрости в ответ. Ничего... А у него получается! В свою подзорную дудочку он видит что-то и целует губами, но это что-то несказанное и посторонним невидимое. Никому не видимое. Я - посторонний. Я - никто. Почему?
Неспокойно размахивая руками.
Побережье клонилось к ночи. Сквозь толстый слой неба пока еще медленно и почти незаметно начинала просачиваться тьма. Синева загустела, а волны стали словно немного металлическими, поблескивали маслянистой поверхностью и рывками, неуклюже меняли позы.
- На самом деле ты ничего не оставлял, - ответил Мистик. - Поэтому. Ты притащил с собой весь мир и загородился им. Любовь не может до тебя достучаться.
Юбка в крупную клетку, красную и черную. Если бы клетка была окном, то голова бы в нее пролезла, а плечи - нет.
- Ты не желаешь ничего замечать, кроме себя. Ты пришел требовать.
- Я пришел просить! Я стою перед ним на коленях, умоляя, я ищу свидания во всякое время и внимаю каждый шорох. Смиренно и преданно.
- ТЫ! Стоишь - ТЫ. Ищешь - ТЫ. Когда не будет никакого ТЫ, случится Любовь. Когда откажешься, когда поймешь, что никакого ТЫ нет.
- Только ОН?
- Только я.
- Абсолютная пустота?
- Вечная Любовь.
Плечами завернут в такой же клетчатый красно-черный плед. Тонкие белые гольфы почти до колен и громоздкие деревянные башмаки.
- Я согласен на все. Я готов делать что угодно, лишь бы это привело к цели. Умолять на коленях. Не спать многие ночи, голодать - на любое умерщвление тела, если нужно. Только не зря. Только бы знать, что все это не впустую!
- Ты пришел требовать. Ты пришел получать, а надо было отдавать. Как хищник. Алчный клыкастый хищник.
- Ждать? Да, я согласен ждать сколько угодно, но я не могу просто так. Мне надо знать, что не зря, что не напрасно жду, иначе я не могу. А вдруг это не тот путь? Вдруг надо было искать где-то в другом месте, и я лишь бездарно теряю время и силы? Вдруг, пытаясь не там, где нужно, я упущу одну-единственную настоящую, истинную возможность? Как удостовериться?
- Любовь? Ты стоишь к себе передом, а к ней задом. Все очень просто: нужно вывернуться. Откажись от себя и ступай к ней.
- А он ни в чем не сомневается. Счастливый малыш! Его не мучат ненужные вопросы, он твердо знает свой путь. У него есть своя собственная лазейка в непокоренную даль длиной в ладонь и толщиной в палец. У него есть дудочка, которая делает его властелином. Он достиг совершенства!
- Просто включи себе свет!..
И в берете набекрень - красном с черным мохнатым шариком на макушке.
Художник присел на расплющенный камень, подставив соленому морскому воздуху облизывать лицо. Длинной вечерней тенью вытянулся к горизонту, извиваясь и вздрагивая на волнах. Прищурил глаза. Солнце лежало животом на утесах за спиной и тоже любовалось бликами на воде.
- Сказано: не сотвори себе кумира! - прокаркал Мистик. - Давно, но навечно. Не сотвори, ибо он заслоняет тебе Любовь. Зачем ты это делаешь? Ежесекундно. Ты носишь его в голове, в глазах, в сердце. Он - бельмо и мешает тебе видеть. Истина ненавязчива, она не нуждается в тебе, а идол живет только через тебя, лезет в зрачки и загораживает. Он мешает тебе думать и любить.
- О чем ты?
- Черный квадрат. Ты - раб, а он - твой господин, твой кумир, которого ты сам же и сотворил. Потому что не способен напрямик, только посредством. Он - связующая нить тебя и Истины, нечто конкретное для заполнения пустоты между, но и отделившее от. Он - высокий частокол, обозначивший тебе Истину и безнадежно отгородивший от нее. Черный квадрат - это все для тебя. Творчество. Любовь. Мудрость. И ты сам - тоже черный квадрат. Весь мир, в котором ты, твой бог и твой бес. Но частоколы не нужны на самом деле: сломай и заблудись, потеряйся, растворись в первозданном и неопределимом. Включи в себе свет!
- Я - ничтожество!
- Ты - совершенство. Как и всякий. Просто не пробудившееся и снящееся себе ничтожеством. Как и всякий. И у всякого - собственный мир, единственный и неповторимый. Не сотвори себе мира!
Мистик, словно невесом, порхал по гладким каменным плешам, выступающим из воды, хлопая клетчатыми крыльями.
- Если встать по ту сторону глаз, видишь как их обладатель. Видишь его кумира. Я умею. У меня нет своих глаз, поэтому я пользуюсь чужими.
- Моими?
- И твоими тоже, - хихикнул Мистик. - Но не только. Любыми. Черный квадрат - только одна из форм выражения Истины, а мне нужны все. Я пользуюсь всеми. Каждый видит свое.
- Например?
- Капитан видит высокую башню и узницу в ней. В этом его суть. Он бережно охраняет ее от всего, плохого и хорошего, чуждого и необходимого. Он воюет со всем за нее, в том числе и с ней самой. Она прекрасна. Она прекрасна так же, как и все, но для него это не важно. Ему не нужно прекрасное, ему нужно воевать, а она - мера победы или поражения. Он видит себя победителем настолько, насколько обладает ей. Он ее раб. Но она - не его хозяйка, она живет в своем кумире и не подозревает. Да и не нужно это ни ей, ни ему. Они просто устраиваются поудобнее в вековечной пустоте. Так же, как и все остальные. Так же, как и ты.
- И я...
- И ты. И Господин, и Девушка, и Няня.
- А Мальчик-с-дудочкой? Он тоже? Но почему у него получается? Дудочка - его кумир?
- Нет. Нет Мальчика-с-дудочкой. Так же, как и меня. Он заблудился в первозданном и его нет, но вы видите его, потому что это вам удобно.
- Мы видим призраки?
- Да.
- А что же есть на самом деле?
- Ничего. Пустота. Но вам удобнее что-то определенное, и вы видите. Это и есть кумир.
- Как же быть? Как освободиться и заблудиться?
- Очень просто: включи в себе свет.
- Я не понимаю.
- Включи свет. Ты живешь в маяке. Так поднимись хоть раз на его вершину и включи свет.
- Это невозможно. У маяка нет вершины, он разрушен. Только первый этаж с комнатой моего обитания и основание башни. Больше ничего. Мне некуда подниматься!
- А ты пробовал хоть раз?
- Вообще-то нет.
- Так попробуй! Поверь и попробуй, поднимись на вершину, которой нет, и включи свет. И он придет.
- Кто - ОН?
- Он. Океан. Океан по имени смерть...
Глыбой цветного льда солнце плавилось на утесах и утекало. Непослушные тени тянулись все дальше и почти уже бодали макушками горизонт. На небо сверху навалилась ночная тьма, продавила и отчетливо чернела сквозь его перину.
Уже скоро.
Напускной веселостью зазвенела слезинка в горле Художника.
- А может бросить все и уехать? Обратно, на материк. Подальше от всех этих океанов, маяков, черных квадратов - вернуться обратно к людям и жить обычной общепринятой жизнью? Зачем мучаться?
- Это невозможно, - качнул головой Мистик.
- Почему? Думаешь, я не смогу без всего этого?
- Конечно, не сможешь! Да и материка никакого нет.
- Как это - нет? - изумился Художник.
- Никак нет. Очень просто: ты на острове. Когда поднимешься на вершину маяка, ты в этом убедишься. Ты на острове, причем очень маленьком. Он протянулся ровно настолько, насколько ты способен видеть. А все остальное - великий Океан, безбрежный, вечный, мудрый. Океан по имени пустота.
- Откуда же мы все здесь взялись?
- Ниоткуда.
- То есть?
- Мы ниоткуда не взялись. Нас и нет вовсе.
- Почему?
- Потому что ничего нет. Ничего! Пустота.
Мистик был огромным и страшным. Вырос на побережье непомерным клетчатым телом, подперев макушкой провисшее небо, раскинув крылья и затмив ими горизонт.
- Пустота!
Утробно, в миллиарды голосов.
Гудят тяжким басом утесы.
Томно дышат волны.
Шепчет песок...
- Пустота...
Он тихо засмеялся и невинно хлопнул глазами. Резво, как ребенок, плюхнулся на камень рядом с Художником.
- Ничего нет. Смотри!
Он щелкнул пальцами, и утесы за спиной исчезли.
- Даже Океана!
Щелкнул снова, и исчез Океан.
- Пустота!
Еще раз - и не стало песчаного побережья с камнями, на которых они сидели.
- И меня нет.
И тоже исчез. Вместе с клетчатой юбкой, пледом, беретом. Совсем. Без следа.
- Ничего нет, - донеслась последняя фраза, словно выпавшая из уходящего поезда. - Ничего!
И ничего не стало.
- Нет... - шевельнул Художник онемевшими губами.
- Нет, - сказал уверенней, мотнув головой.
- Не-е-е-ет! - закричал в ужасе и отчаянии, выгоняя из орбит ослепшие глаза, сотрясая безвозвратно потерянное тело. - Не может быть! Не хочу!.. Но я-то есть!
Я ЕСТЬ!
Рванулся куда-то и вдруг налетел на твердое, шершавое. Больно! Загрохотало, посыпалось в темноте. В панике заметался, спотыкаясь, что-то с радостным шумом опрокидывая и топча.
Я ЕСТЬ!
Наткнулся на преграду.
Дверь. Деревянная, с гладкой металлической ручкой. Рванул и выскочил. Тут было тепло и уютно. Горел неяркий умиротворяющий свет, пахло вкусно и сытно. Няня на кухне колдовала над бачками с ужином - большая, непоколебимая, настоящая. Как ось мироздания. Как сама жизнь.
Художник посмотрел на собственные руки. Тонкие гибкие пальцы, разузоренные ладони. Привычное тело.
Обернулся.
За спиной была распахнутая дверь к пыльному хламу.
За спиной был обычный темный чулан...
... Огромная кружка молока.
Свежего, густого, белого.
Глиняная, просторная как Океан.
Осторожными ладонями Художник держал ее под покатые бока и целовал в молочную белизну. Словно новорожденный. И жизнь волнами врывалась внутрь, натягивая звонкими струнами жилы, парусами раздувая мышцы. Он становился похожим на корабль.
- Давно, - сказала Няня. - Было это давным-давно. Так давно, что никаким словом это не назвать, разумением не охватить, а можно только изумиться и отказаться от всех мерок. И неведомо, кто они такие были, откуда взялись и зачем. Только сказывают люди, будто были они вовсе и не люди, а какие-то окончательные нелюди. Ростом в полчеловека, зелёные, говорят, гладкие - что твои лягушки. Этакие уродцы: головы большие, тельца жиденькие, а глаза - страх! Огромные, лунные, будто пики: так и прожигают все внутри и лезут в помыслы твои потаенные, да в душу тебе, где чувства всякие, пред посторонними стыдные. И не укрыться от них, не отвернуться, не заслониться. Всяку преграду преодолеют, прожгут глазищами своими жуткими и все одно до самого дна в тебя залезут. Демоны!..
На плите что-то булькало в огромных чанах, шипело, тужилось, испускало аппетитные запахи. Няня держала черпак за массивную рукоять двумя руками и ворочала им у самого дна чана, временами скрипуче задевая стенки. В грубом буром платье на большом, но проворном теле, в мучнисто-белом фартуке. Рукава, закатанные выше локтей, обнажают полные, белые руки. В волосах выгнутый гребешок.
- Чудные они были, не похожие. Совсем не как люди. Летали. Не сами, конечно, а посредством машин, но все же! Сделаны эти машины были не из железа, а из глины. И не было в них никаких пружинок, болтиков или шестеренок, потому как имелись только глиняные бока, пол и потолок. А по виду - словно блюдца, одно другим накрытое. И летают. И никакого хитрого моторчика в них нет, а летали они по причине великой страсти и несгибаемой воли этих, зелёных-глазастых, да похлеще всякого железа. А сами эти будто бы и не ели ничего: ни мяса, ни молока, ни растений. Будто бы питались они исключительно звёздным светом и обретали через то великую власть над вещами. Руками они ничего не делали, потому были тела у них слабые, хрупкие. Но зачем им руки, зачем им тела? Им достаточно зыркнуть глазищами своими - и живность всяка волю тут же теряет; скажут слово - всякая мертвая вещь под их распоряжением действовать начинает. Им достаточно только хотения.
- Побыли они здесь и сгинули. Долго ли, нет ли - нельзя сказать, потому - у всякого свое разумение. Одно точно: были. А теперь нету. Давным-давно нету. Но оставили после себя! Да только как сами были неведомо кто, такое же и оставили. Неведомо что. Что-то. Что-то такое, что и словом не обозначить и разумением никак не охватить. Но было оно очень важное, очень нужное всем и каждому, да так, что без него и вообще жить не было никакого смыслу. И эти, которые зеленые-глазастые, тоже были бы не нужны без него. Поэтому и побывали они здесь. Поэтому и оставили после себя. А иначе не за чем им было бы появляться здесь, да и вообще в мире.
Пугливыми глазами заглядывал Художник в свою кружку. А вдруг там эти? Вдруг там зеленые-глазастые? Зыркнут лунными из-под бровей, щелкнут пальцами, и не станет Художника, попадет им в подчинение, вечное и абсолютное. Может они и мудрые, может они и светлые, да только кой прок с того? Не важно будет это уже Художнику, если самого его как уникальности не останется. Хорошо быть мудрым и светлым, да только у каждого - своя дорожка.
Но в кружке было лишь густое белое молоко.
- Сгинули они, - повторила Няня певуче. - Но осталось после них что-то не названное, не разумеемое. Неизвестное и непонятное вроде бы никому. Но вдруг потянулись к нему! Почему? И сами сказать не могут, однако ж тянет, что никак не воспротивиться, не упереться, если способен двигаться - сам придешь, а не способен - найдется кому принести, и не избежать этого никак, кроме как умерев. И стали являться. Кто с поклоном, кто с аршином, а кто и с кайлом или мешком для грабежа. И оказалось вдруг, что вовсе оно и не бесформенное, вовсе оно и не непонятное, а вполне даже ощутимое и определенное. Да только одна хитрость: каждый видит его по-своему, и сколько глаз на него смотрит, столько и внешностей у него, а которая настоящая, если она вообще есть, - кто рассудит?
Очень непросто все в мире устроено. О-очень непросто! А люди - что люди? - они легкомысленны и доверчивы. Если не видно когтей, значит, и нет их вовсе, и нет опасности: живут себе, ни о чем не беспокоятся. И ты такой же: вроде и думаешь, да все не о том. И даже не подозреваешь, не догадываешься, что маяк твой на самом деле вовсе и не маяк, а что-то. Не пойми что. Это тебе оно маяком видится. Заглянуло оно тебе вовнутрь, куда ты и сам заглянуть не способен, и порешило, что удобнее будет ему для тебя маяком явиться. И исполнило. Явилось. Стены каменные возвело, изнутри привычными вещами покрылось и замерло, затаилось так - вроде бы неподвижно, вроде бы надежно. Но кто знает, какое оно на самом деле? Живое или мертвое? Разумное или нет? Может, тоже машина их хитроумная, тайной цели предназначенная и всяким уловкам обученная, а может, жизнь незнакомая с собственной душой и мировоззрением. Почему оно тебе маяком видится? И почему именно разрушенным? Кто ответит?..
Кухня пряталась под землей. Почти полностью. Провалилась всем своим изобильным пахучим пространством в тело утеса, лишь маленькими оконцами выглядывая на поверхность. Словно бойницы, оконца под самым потолком. Стекла мутные - засалились, запотели. А по ту сторону - чугунная, черная, закопченная решетка. И что-то недоброе видится за стеклами. Хмурится. И ворочается беспокойно, бормочет что-то утробными голосами Океан. И небо помрачнело, провисло, отяготилось черными гремучими тучами. И ветер...
А на кухне - ровный свет.
На кухне тепло и вкусно пахнет.
И добрая Няня колдует над котлами, поит парным молоком и рассказывает жутковатые сказки.
Умиротворение...
- Разные тут бывали. Много. Давно сгинули те, зелёные, нелюди, давно обитает это на побережье, и все это время тянутся и тянутся к нему беспокойные души. Кто за чем. И все за одним: за счастьем. Разные тут бывали. Кто как добирался: и по морю, и по суше, и даже по воздуху. Кто на чем. Были все в железо закованные, в рогатых шлемах, с крестами на животах, с мечами и пиками на парусных ладьях - искали чашу, из которой пил давным-давно кто-то великий: сам пил, другим завещал, да не уберегли, сгинула чаша, и ищут ее по свету все и никак найти не могут. Приезжал на верблюдах караваном мудрец седовласый - искал эликсир молодости. Приплывали голые, дикие, раскрашенные в цельнодеревянных челноках - просили лета, урожая и огня. Приходил пешим запыленный путник в широкополой шляпе и дорожном плаще, с сумой и посошком - за каким-то камнем философов. Прилетали молодые, настырные на шумной винтокрылой машине - жаждали древнего могущества и забытой мудрости. Очень многие искали золото. Другие - власти, славы, бессмертия. А кто-то хотел просто приключений: глубоких переживаний, небывалых наслаждений. Разные тут бывали. А что находили - неведомо. И каким видели э т о, тоже сказать не могу. Только сами они и могут ответить, да нет у нас возможности спросить. Неведомо, что находили, да только ясно: не то, за чем шли. Ведь это не склад затейливых вещиц, не хранилище человечьих догадок. Это иное. Оно не просто так, не ради удовлетворения чьих-то прихотей, у него своя цель, и оно этой цели неизменно следует. За золотом ли явился к нему человек, за знаньями ли, за наслажденьями - все одно не получит то, о чем думал. Но возьмет его э т о в свои сети и вывернет наизнанку, выявит потаенную, самому не ведомую суть и вышнее предназначение, и воздаст. Каждому - по единственно значимому божественному предначертанию. Так говорят мудрые. А простой люд шепотом, да с оглядкой повторяет...
Няня говорила негромко, ровно, без напускных эмоций, но в словах жила необъяснимая сила. И верилось. И виделось все ярко и четко. Все правда, нет в том сомнения. Все правда уже потому, что она это рассказала и сотворила историю в душе Художника.
Все правда хоть для одного-единственного человека.
А нужно ли больше?..
- А однажды вскипела вдруг вода пред этим, у самого берега, забурлила, заволновалась, и поднялся из глубин остров. Поднялся, да не остановился. И стал расти дальше, стал вытягиваться ввысь, к ускользающим небесам. Так явился из океанских пучин морской змий. Выпучил глазищи свои жгучие - огромные, каждый как ворота. И застыл. Горным пиком. Каланчей, щекочущей пятки облакам. И стоял так много дней: ни один мускул не дрогнет, глаз не моргнет. Стоял. Смотрел. А потом в одно мгновение задрожал, вывернулся, всколыхнул весь Океан и сгинул опять в мрачной глубине, в своей непостижимой бездне. Кто знает, что видел он здесь? Чего хотел от этого? И что нашел? Вряд ли кто-то сможет ответить...
- А другой раз явился кто-то уж совсем непонятный. Не то живой, не то мертвый. Не то настоящий, не то призрачный. Словно ком темноты в форме человека. Огромный, с три этажа. Угловатый весь какой-то, черный, плоский и широкий, руки до колен как плети болтаются, и лица нет, будто чулок на голову надет. И шел будто сам не зная куда, будто ветром его гнало, и шатало, и мотало из стороны в сторону. Но не просто так он явился, а именно ради этого. Пришел и рухнул тут на колени, и руки свои бесконечные к небесам протянул. И прокатился по побережью не то стон, не то угроза, может песня, а может молитва. Полыхнул он тогда синим пламенем и исчез. Пропал навсегда. А может, и не было его никогда?..
За потайными оконцами под потолком висели сумерки.
И парное молоко в глиняной кружке как будто собиралось скиснуть - то ли от тоски, то ли от страха. Кто-то замирал по ту сторону оконца, вслушиваясь в разговор. Кто-то заинтересованный. Океан? Или это, принявшее вид соломенного пугала?
От такой мысли Художнику тоже хотелось скиснуть...
- Мы тоже кружим вокруг этого. Кружим и ждем чего-то - каждый своего. Но так ли все на самом деле? Уверен ли ты, что мы всегда были такими, что всегда было так и никогда иначе? Может, ты только видишь сон, навеянный этим?
Раньше ты был морским разбойником. Ходил в сафьяновых сапогах со шпорами и загнутыми носами, цокал подковами, носил кривую саблю на боку и смеялся над миром презрительно и самодовольно. Огромное трехмачтовое судно носило тебя по морю, ты топил торговые караваны, глумился над пленниками и подумать не мог о чем-то ином. А потом попал сюда. Случайно ли, загнанный штормом, сознательно ли, за несметными богатствами - кто знает? Явился, обратился к этому, и все изменилось. Не стало больше лихого разбойника, но появился маяк, и Дом, и побережье, и Художник. Ты видишь сон, навеянный э т и м. Сон - отражение того, что таилось на дне тебя, и о чем ты не подозревал. Э т о вскрыло тебя, как сундук со сказками, и сотворило мир только для тебя. И ты уже не помнишь разбойника. Ты вообще не способен на что-то иное, ты уверен, что всегда было так. Э т о тебя обмануло. Ты сотворил себе мир чужими руками. Сотворение мира, мира-кумира... Сон. Но сон такой же настоящий, как и о разбойнике. И ты не одинок. Где-то так же спят и видят и смиренный истец камня философов, и мудрец, возжелавший молодости, и бронированные носители крестов, и все прочие. Своим собственным сном. А может, и не совсем собственным. Может, чьи-то тайны пересеклись, и кто-то видит это же побережье, маяк, тебя. Кто-то еще стал героем этого сна. Капитаном. Господином. Няней. Слоном. Художником. Кто-то еще... Говорят, соль в том, чтобы пробудиться. Но пробудиться не в прежний сон, где развлекается кровью одноглазый разбойник, а дальше - туда, где ты на самом деле. Где ты на самом деле? И кто ты? Когда поймешь - пробудишься. А для этого ты должен совершить что-то внутри сна, то для чего спишь. Например, зажечь маяк. Ты хочешь зажечь маяк, и если сделаешь это, то увидишь себя спящего, потрогаешь мягко, но настойчиво за плечо и разбудишь. И скажешь себе: доброе утро!..
Художник всматривался в своего молочного близнеца на дне кружки.
Как будто в свою подлинную сущность, объятую сном.
Разве не этого он хотел? Не пробуждения ради Истины и Любви? Хотел давно, с того самого момента, как помнил себя на побережье Океана. И все время пытался. Постоянно. Но все безрезультатно. Почему? Что-то делал не так? Или, может, не в состоянии справится один, может, нужна чья-то помощь?
На помощь! Мудрые, сильные, светлые - помогите, растолкайте сон. Пожалуйста!..
Художник качал в ладонях глиняную кружку.
В какой-то миг пальцы вдруг выгнулись неловко, потеряли цепкость, и кружка полетела вниз.
Вниз, на каменный пол.
Несколько раз перевернулась в воздухе, чувствуя близость гибели и отчаянно пытаясь возвратиться. Но не сумела. И уткнулась в камни. Хрустнула сухо, пошла трещинами и взорвалась гнутыми осколками далеко в стороны.
А в том месте, куда упала, осталась лужа недопитого молока.
Словом.
Белые капли собрались в волнистые линии и, пересекаясь, образовали слово. Малюсенькое - из трех букв. Совсем простое.
- ИДУ...
... Детская.
Дверь приоткрыта протискивающимся в темный коридор светом. Мягкие мохнатые лучи окунаются в сумрак, тычутся в камни. Призрачная стена невесомой золотистой пыли.
За дверью слышится чьё-то невнятное бормотание, тоскливые всхлипывания, вздохи и, может, даже тихий плач.
Кому-то там очень одиноко, тоскливо, страшно. Он сидит на полу, съежившись, замерзшей птицей, пригнувшись и поскуливая. Ему хочется иного. Хочется заботы и тепла. И бормочет он сам себе тихие, неразборчивые, но самые-самые искренние утешения.
Матушка!
Матушка, зачем?
Зачем я, зачем я один, зачем без тебя, матушка? Не надо так, не надо один, так плохо. И холодно. Матушка: очень-очень холодно. Зачем тебя нет? Ушла, оставила одного, лишила заботы и тепла. Не сказала куда. Куда? Вернись, пожалуйста! Миленькая, хорошенькая, любименькая, пожалуйста: без тебя плохо, просто совсем невозможно.
Вернись!..
Возле двери Художник остановился. Неуверенно выбрался из темной густоты коридора под мохнатые лучи. Заглянул в щель меж дверью и косяком.
Заглянул в детскую.
Там сидел Господин. Прямо на полу, среди смятения мальчишеских игрушек. Оловянные солдатики, крашеные в пестрые мундиры, заводные машинки и танки с растопыренными ключами, деревянные кубики. Много. Огромное количество. Развалены по полу вдохновенно, но не в беспорядке, а с какой-то ненаглядной, скрытой осмысленностью.
Мятеж.
Игрушки по полу - в форме мятежа, в мятежном порядке, отражением того, что внутри. И пригибаются затравленно к полу, поджимая хоботки стволов, заводные танки, и распадаются ряды оловянных солдатиков на в-поле-не-воин, и кверху брюхом сучат колесами обессиленные пушки. Кто бы спас их от безысходности, утешил и обогрел! Кто?
- Матушка!.. - шептал Господин. - Матушка, мне холодно, мне страшно...
Он – посреди мятежа, левым бедром упирается в пол. Ноги поджаты. Словно только что стоял на четвереньках и даже, может, куда-то двигался, но потерял равновесие и уронил тяжелый зад.
На пол.
Падают на пол горючие детские слезы.
Господин плакал. Всхлипывал, подтягивая размокшее, размякшее, расползающееся лицо, и тихонечко поскуливал. Щеки, как фронтовая карта, иссечены мокрыми дорожками слез.
- Матушка!..
Художник нерешительно замер. Прижался к косяку, робко и жадно. Как усталый путник, которому одиноко, тоскливо и страшно, который жаждет заботы и тепла. Было в этом видении что-то очень близкое, знакомое, сокровенное, может не самое лучшее, но до боли понятное. Разве не то же самое в нем? Разве не то же самое в каждом?
Мятеж.
Одиноко, тоскливо, страшно.
Матушка, зачем тебя нет рядом всю эту непроглядную тьму времени? Кто же, если не ты?
Любви!!!
Любви...
- Ну, что ты, малыш! Не плач, не надо: все успокоится, все станет хорошо. Она вернется, обязательно вернется - твоя любимая матушка. И утешит. И обогреет. Она вышла, но совсем ненадолго, и мысленно по-прежнему с тобой, все время думает о тебе и любит. Самая красивая, самая мудрая, самая сильная - самая-самая. Твоя матушка. И самая заботливая, ласковая, понятливая. Она не может быть иной, ведь это - она!
Художнику захотелось сказать что-то утешительное. Такое, чтоб высохли слезы, и блеснула осторожная детская улыбка. Он чувствовал себя сильнее оттого, что рядом кто-то слабый и несчастный, о ком надо заботиться. Он переставал думать о себе, забывал, что сам слаб и несчастен, и становился сильным.
Оловянные солдатики в непослушных пальцах устало толкались, все еще изображая войну. Очень неестественно, неуклюже, нехотя. Падали вместе с конями и тут же забывались в долгожданном покое. Заваливались набок машинки и втягивали колеса. Лишь немногие еще бессильно влачили себя среди разрухи по чьим-то телам в поисках места преткновения.
Дождем срывались с опухших щек слезы, Господин оплакивал мятеж.
И не было ничего важнее, ничего бесценнее этих капель. Никогда. Никому. Все сокровища мира не стоят одной-единственной слезы ребенка.
И сам Великий Океан есть одна-единственная, вечная и беспредельная, чистая и драгоценная слеза.
Слеза всевышнего младенца...
Беззвучной дверью Художник раздавил светящуюся щель и побрёл к выходу.
Темным одиноким коридором...
... Штормило.
Художник шагал по террасе от высоких двустворчатых дверей к каменным перилам. Словно памятник: медленно, тяжело. Проказник-ветер скакал вокруг, дергал за одежду, волосы, лишая равновесия, и, отчаянно выгибаясь, Художник торопливо ловил его вновь.
Штормило.
Волны, словно в истерике, бились о камни. Вскидывались с отрешенным величием, трясли пенными чубами и со всего размаху бились о камни. Словно пытаясь вырваться из вечного плена берегов. Словно лишенные рассудка неизбывной мечтой о свободе. Горделивые, непокорные, смелые, но - бессильные. Океан вставал на дыбы. Низкое вечернее небо хмурило тяжкие тучи бровей, глядя из-под них грозно, предостерегающе. Сметающей колесницей проносился ветер.
Художник встал возле ограждения. Вцепился немеющими, негнущимися пальцами в гладкий холодный камень.
- Эй! Помочь что-нибудь?
Внизу воевал Капитан.
На лезвии песка.
Внизу были лодки. Много. Глубоко увязли в песке громоздкие деревянные мостки из грубых, выцветших, просолившихся досок, почти вылезли на берег, лишь одним потрепанным краем робко погрузившись в воду. Строй чугунных кнехтов по периметру, на них намотаны жесткие толстые тросы.
Капитан воевал за лодки.
Океан нависал над мостками огромным телом, словно пританцовывая, словно передергивая плечами - ритмично, в такт слышимому только ему бубну, словно с наслаждением мотая круглой лопоухой головой. И дергал лодочки. Длинными гибкими пальцами за борта, теребил привязи, дергал. Ему не нужны, просто хотел поиграть. Но Капитан воевал.
- Эй! - закричал Художник. - Помочь что-нибудь?
Кому? Капитану? Океану?
Среди натянувшихся, зазвучавших, как струны, тросов Капитан напрягал мышцы и волю. По пояс в черной ледяной воде ходил вдоль мостков, хватал лодки за борта и тащил на берег. Тащил, чтобы бросить на песок кверху дном, чтобы утвердить на извечной, надежной суше.
Чтобы воевать.
Волны уверенно слизывали песок, выбирались на берег. Волны подкрадывались к лодкам, терлись о них и неторопливо, но настойчиво гнали обратно в воду.
Далеко в стороне на своем каменном постаменте сидел Мальчик-с-дудочкой. Задумчивый, печальный. Он сидел на огромном валуне, обняв коленки, положив на них подбородок, и не играл. Сжал дудочку в кулаке. И считал.
- Раз...
Дрожа всей поверхностью, корчась и выгибаясь, Океан собирал где-то в неведомой жуткой пучине всю свою мощь, всю свою массу в единое ядро. Напрягался. Прицеливался. Тугая пружина сжалась внутри, застонала от неудержимой энергии и вдруг распрямилась. Океан навалился на берег огромной тяжелой тушей.
- Два...
Мальчик-с-дудочкой считал атаки Океана.
Океан штурмовал сушу.
Океан шел на сушу штормом.
Безумный Капитан в яростной отрешенности прорубался сквозь волны, весь промокший, просолившийся, промерзший, но несгибаемый, как стальной стержень. Хватал за борта, волочил на берег, затягивал узлы. Лодки, которых нет и никогда не было, на которых некому и некуда плавать, которые появились только для того, чтобы за них воевать. Лодки - мера победы над Океаном. Их не было до и не будет после, только сейчас, во время шторма. Их выдумал Капитан на жалких привязях и шатких мостках, чтобы снова объявить войну.
- Три...
Высокий, северно-ледовитый вал отвесил суше хлесткую пощечину. Вдали, за горизонтом сталкивались и крошились со страшным треском невидимые полярные льды.
Океан, кажется, сошел с ума. Где мудрость и смирение? Где величественная сдержанность движений? Где вековечный покой? Вдруг - лишь слепая ярость, лишь упрямая жестокость, и бьется лбом об утесы, отвергнув старинное перемирие.
Словно одержимый жестоким глумливым хороводом...
Бесы.
- Бесы! – Крик, обжигающий смесью ненависти и страха. Голос дрожит, вот-вот оборвется тонкий волосок. Неуклюжее рыхлое тело объявилось на террасе: в одной руке бутылка вина, в другой - револьвер пуль.
- Четыре, - сообщил своим коленям Мальчик-с-дудочкой. Равнодушно, как о чем-то совершенно постороннем.
Кто-то коварный, притаившийся выдернул из-под ног землю. Океан дотянулся волной почти до самых небес.
- Бесы! - кричал Господин, взвизгивая, чуть не плача. - Прочь, отродье, прочь! Я здесь всего неизбежный хозяин, не позволяю вам пребывать, распорядитель суши, моря и небес. Запрещаю! Именем меня, не будьте здесь, проклятые!
Бесы куражились в поднебесье. Косматые черные тучи тяготели к земле, превращаясь в жуткие уродливые рожи. Кривились губы, косили глаза, тряслись клочковатые бороды, длинные ослиные уши, рога. Бесы корчили рожи из туч, гоготали пронзительно-омерзительно. Калеными штыками трепали нежное нутро Океана.
- Прочь, проклятые! - рыдал Господин. - А-а-а-а!!!..
Гранатой разорвалась в небесах пузатая бутыль. Тысячей режущих осколков. Потекла густой горячей кровью. Револьвер из теплых мягких пальцев плевался перепуганными пулями. Попрятавшиеся бесы восторженно смеялись и высовывали длинные тонкие языки.
- Пять...
Новая атака разбилась о камни, разлетелось осколками, кровью, пулями.
Кто-то огромный и трудолюбивый проворачивал планету внутри атмосферы. Воздух студеной толщей проползал с Океана на сушу, сдирая кожу и волосы грубым напильником, глаза выдавливая из глазниц.
- Мерзкие твари! Жалкие трусы! Бузу немедленно прекратите! Смеете как вы корчиться рожами указания моего без, недопустимые безобразия с хороводами в поднебесных высях всенепременно вытворяя, прекратить и кыш! Гадкие, гадкие, гадкие!.. Матушка, прогони их!...
- Шесть...
На берегу состязались в перетягивании каната. Капитан и антарктический смерч. И бесы, озорные, восторженные, шумные. Загрубевшие волокна взрезали ладони, но Капитан терпел, сжимая канат тонкими обнаженными мускулами. Поутру на канате останутся мутные белые сосульки в виде обломанных узловатых рук, приросших намертво.
- Семь...
- Так вот ты какой, - завороженно вымолвил Художник. - Вот ты какой можешь быть! Можешь быть мудр, умиротворен, всепрощающ, а можешь прогневаться и отшлепать зарвавшихся малышей. Своими волнами, ветром, яростью... И утопить смертельным девятым валом... Но лучше быть твоим, чем утопленником мягкого кресла!
- Восемь...
От могучего подземного толчка по камням утёсов пошли трещины. Не выдержали глыбы, державшие террасу, расслоились, словно задыхаясь и жадно разевая жабры. Кривясь и переплетаясь, трещины создали слово.
Осколки лопнувшей бутыли полоснули Капитана по груди. Разрубили рубаху, рассекли кожу. Алыми рубцами начертали слово.
В Доме, в погребенной кухне у Няни просыпалось зерно, сложившись в слово.
ИДУ...
- Девять, - сказал Мальчик-с-дудочкой и улыбнулся. Он считал дырочки на своей дудочке.
Из-за горизонта торжественно, медленно выступил водяной вал, девятый по счету. И в нем - весь Океан, каждая капелька, затаившая в сердце солнечную искорку. Раскинул долгие руки от края до края горизонта, поднял лицо к небесам и шагнул в притихший сухопутный мир. Налетел на угрюмые утесы, на острую кровлю Дома, на человеческий страх и отпрянул, растерялся хрустальными брызгами.
И когда сошла вода, на берегу, во всю ширину полосы песка до подножия Дома, остался след огромной босой ступни.
- Девять, - повторил Мальчик-с-дудочкой и счастливо засмеялся.
Тихо-тихо, чтобы никто не услышал...
... Бежал и бежал.
И бежал, и хлюпал носом, и размазывал кулаками отсыревшее, размякшее лицо.
Видно, шаги стали короче, мельче, видно, ноги потеряли меткость и швыряли в разных направлениях. Бежал долго. Короткий путь от берега до маяка затянулся на нескончаемые времена. И камни, крошась, срывались из-под ног в разинутую пасть шторма.
Бежал и бежал.
Прижимался мухой к опрокинутому склону, пробирался на четвереньках, ладонями прилипая к камням.
Маячил маяк. Маяк нагнулся, наклонился, смотрел свысока. Смотрел отстраненно, холодно, мертво, как на муху, неприятную, но, в общем-то, безразличную. Все равно. Просто зацепила внимание. Просто механическое вращение глазами.
Бежал и бежал. И достиг. И ударил лбом в колокол двери, и вкатился внутрь кувырком, в стариковские потроха, в пыльное каменное одиночество.
Или нет, не сразу. У самого подножия, у двери остановился и поднял голову. Сам? Или ледовитый ветер вывернул подбородок? Выгнулся, словно для кувырка назад, но руки лишь слегка оторвал от земли, неохотно покидая устойчивое положение на четвереньках. Будто взвыть по-волчьи, излить всю боль душевную желтой матушке-луне, но молчал.
Молчал. Шарил глазами по маяку. Каменный колодец, громадные, грубо вытесанные каменные глыбы, упрямая растительность в щелях. И нету, нету, нету вершины, отрублена голова почти по самый пуп, только широкие чресла и развороченное брюхо вековечного гиганта. Или глаза слепы? Или слепы глаза?
- Нету, нету, нету!!! - как угроза козлобородому поднебесью. - Разрушен! Навсегда, неизбежно, непоправимо! Или глаза слепы? Или слепы глаза?..
И ударил лбом в колокол двери.
Пробовал подняться на вершину. По рассыхающимся деревянным ступенькам скакал вверх, в червоточину небес. Ступени скрипели под ногами, разевали щели. Под ногами пели.
Или смеялись? Да-да, тихо, но мерзенько, визгливо похохатывали, выгибались, корчились. И подталкивали игриво вверх, к безнадежной черной пустоте. И пели.
Первый виток, второй...
Шаткая деревянная лестница винтом закручена внутри каменного колодца, приклеена к стенам. Первый виток, второй. А дальше - конец, пустота, легенда. Нет ничего, маяк разрушен, маяк оборван. Только каменные губы дудочкой - это земля целует небо. Или глаза слепы?..
На последней ступеньке Художник остановился. Тонкие ножки подломились в коленках, и он заплакал, тихо-тихо заскулил, захлопнув, как ставни, ладони на лице. Затосковал.
- Как все? Я - как все? Слепы глаза?..
Вспухали промеж пальцев чистые прозрачные капли. А чуть выше свистело и резвилось бородатое бесово воинство, корчило рожи, кривлялось и улюлюкало.
- Как все! Ты - как все!
Слепы глаза, червоточено сердце.
- Как все...
Художник привалился плечом к стене и тихо-тихо плакал.
Но вдруг где-то там...
Да-да, там...
Ах, там, в высокой башне, слышишь...
- Нет, - шепнули губы. - Нет-нет!
Нежные, чуткие, сладкие.
- Нет! Ты не такой, ты не как все! Ты живой, ты настоящий, всамделишный, нынешний. Ты - Художник. Милый. Ты - не как все.
Дрогнули в беспокойной дреме прекрасные губы, оживленные легким дыханием.
- Нет-нет! Ты не такой! Ты беспредельный и ясный, потому что ты - небо, потому что ты - сияющий простор. Потому что ты - любимый...
А в недрах шторма, захватившего побережье, вдруг проявился потайной торжествующий Мистик.
- Нет-нет! - произнес без помощи речи. - Нет, ты не такой. Тебя нет. Ты - сон. Ты – только её сон!
Что!
- Как все, - сказал Художник, открывая глаза.
- Я - как все, - пригрозил кому-то пальцем.
- Я - КАК ВСЕ! - закричал, вскакивая на ноги, разгибая затекшие остекленевшие члены. Ударил кулаком в колокол груди, так что загудело, зазвучало зычно, протяжно, материально.
И - вниз, громко, ощутимо топая, будоража томные съежившиеся ступеньки.
- Я - ЧЕЛОВЕК!...
... Она вошла без стука.
Художник валялся на постели, растерянный, унылый. На старом полосатом матраце, на желтой простыне, на зачерствевшем одеяле. На спине. Потолку обращая брюхо и лицо, цепляясь взглядом за трещины в камне, темные сырые пятна, призрачные пыльно-паутиновые сережки. Художник валялся на постели в думах о смерти.
И вдруг вошла она.
Входная дверь, перекошенная, разбитая, с огромными щелями в рассыхающихся досках, вдруг поехала, проваливаясь во внутренне пространство маяка тягучими, растерянно-покорными толчками. Отчаянно вскрипнули петли.
И на пороге появилась Девушка.
В проеме за её спиной виднелся коридор, утопающий во тьме, начало винтовой лестницы, нацеленной вверх парой ступенек и облупившимися перилами, пыльная застоявшаяся тьма.
- Я войду, можно?
Тихо-тихо. Жалобно.
Она сказала:
- Я войду, можно?
И потупилась, опустила глаза. При таком освещении не было заметно, как смущение румянцем растекается по щекам. Ей было плохо. Ей было одиноко, тоскливо, страшно и - стыдно. Она пришла без приглашения. Она пришла к человеку без приглашения потому, что ей было плохо.
Так же, как и ему.
- Конечно, можно! - воскликнул Художник, сам замирая от неожиданной робости.
И она вошла, изящно переступая ножками, мягко и беззвучно.
Подметая ресницами пол.
Художник сел на кровати. Неспокойно расправил на себе рубаху, забираясь поглубже под спасительную материю.
Девушка присела рядом.
На ней было простое и милое платье, скромные деревянные бусы вокруг тонкой шеи, кожаные сандалии. Теплая, белая, хрупкая - лебеденыш, зябко съежившийся, поджавший крылья на лютом ветру.
- Может быть, я напрасно пришла? Может, не стоило на самом деле: надо было перетерпеть одной, перетерпеть самой, ведь пройдет эта ночь, и страх, и шторм. Тогда я, наверное, стала бы сильнее. Или умерла. Но что плохого в смерти? Если не способен жить, если ничего не можешь сам, то правильней умереть. Таким быть незачем. Таким тебя и нет вовсе, потому что это уже не жизнь, хотя еще и не смерть. Но я боюсь... Я не умею жить, но и не готова умереть.
Прозрачные руки за ненадобностью бросила на колени. Вцепилась, стиснула крепко, до синяков. Распахнула невидящие глаза.
- Есть стены, засовы, камни. Укрыться за ними. И он воюет. Он как всегда воюет со штормом, потому что в этом его суть. Он такой сильный и смелый, ничего не боится и все может сам, он вышел один против Океана и до сих пор там. Но что мне от этого? Я поняла: он защищает не меня, а высокую башню. Место, которое может занять кто угодно. Зачем я? Мне плохо, но не от шторма, а от чего-то внутри. Я не пойду в высокую башню. Туда не прорвется не только Океан, туда не прорвется и Любовь.
- Я пришла к тебе, - кротко произнесла Девушка. - Я знаю: ты тоже очень устал, тебя тоже гложет, и переполняют сомнения. Я знаю. Но я не могу. Когда началось, я сразу поняла, что не пойду в высокую башню, а пойду сюда. Может быть, именно потому, что ты тоже очень устал. Поэтому ты поймешь. Так я решила. Ты поймешь? Или мне уйти?
Повернула лицо.
Рядом со смятенным Художником сидела прекрасная и хрупкая Девушка и смотрела на него с надеждой. Обжигающее чувство. Когда все уже умерло, когда ты весь кончился, надежда остается последней тоненькой ниточкой, на которой подвешена жизнь.
- Я и сама не знаю, что мне нужно. Я много думала и грустила. Я поняла: главное внутри, если там тепло и свет, то так же и снаружи. Внутри в небе встает солнце и освещает весь мир. Внутри включается свет. Но как? Мне не важно наружное благополучие: есть - хорошо, нет - не страшно. Ведь дело не в этом, правда? Ответь мне, пожалуйста, ведь ты такой же, как я, и должен понимать. Ответь. Может быть, дело не в том, чтобы жить посредством войны, а в том, чтобы с миром умереть? Умирать - значит, обретать мир?
А в глазах прячутся звезды.
Высокое небо чистыми прозрачными каплями коснулось земли и превратилось в ее глаза. Океан подарил им тайну, глубину, силу.
- Вот так я и живу, - сказал Художник.
Потом повел рукой, обводя помещение.
Слева направо.
И справа налево.
Рука напоминала лодку, почему-то перемещающуюся боком поперек течения. Завороженный, Художник еще несколько раз тягуче, лодкой на воде, повел рукой: слева направо, справа налево.
- Да... - произнес задумчиво. - Именно так. Просто и тихо. Ничего примечательного - сама видишь. Ни пуховых перин, ни свеч в золотых канделябрах, ни мягких кресел. Стол, кровать - все в пыли, да мышиный хвостик в щели. Извини! Ведь я - всего лишь Художник. Откуда у меня? Да и не нужно мне, ведь я - Художник. То, чего мне будет недоставать, я дорисую, увижу среди прочего и сумею воспользоваться. И золото, и парчу. Но мне не нужно. Мне хватает того, что есть. Океана, который заходит по утрам. А роскошь... Что мне она? Что я с ней буду делать? Что я в ней? Высокие потолки, мраморные колонны. Изразцовая печь, гобелены, инкрустированная мебель, столовое серебро, паркет, гладкий, как лед, отражающий пламя свечей, коллекция оружия и зеленый мундир. Зачем? У тебя есть. Или у него есть? Какая разница? Становится ли от этого солнце внутри?
Она взяла его руку.
В свои прозрачные пальчики его смуглую шершавую пясть. Вовсе не огромную. Совсем не могучую. Лишь слегка измозоленную, чуткую и пугливую.
- У меня странное ощущение, - сказала Девушка. - Мне кажется, что я вернулась домой. Я уже была здесь! Я уже жила здесь, родилась и обрела себя. Здесь мое место. Но когда-то - наверное, очень давно - я ушла отсюда прочь и все забыла. Забыла дом и себя. Стала другой. Но не стала счастливой, а провалилась в бесконечную тьму и безумие. И маялась среди посторонних лиц и ненужных вещей, металась и искала, потеряв память, лишившись рассудка, ослепнув душой. И смотрела какие-то зыбкие кошмары, безысходная и сама нереальная, призрачная. Только какое-то потаенное чувство нашептывало об ином, былом и утраченном. И даже не всегда осознавая это, я стремилась сюда. Домой... Домой - не зная, где он, как его найти, как в него войти, просто понимая, что все неправда, что должно быть иначе и не там. А теперь я дома. Я сижу на постели рядом с самой собой спящей. С собой настоящей. Осталось только одно - разбудить. Если захочу...
И вдруг соскочила с кровати, легко закружилась в хрустальном воздухе. Платье с тихим шелестом скользило следом, вздувалось пузырями и волновалось, словно Океан.
- Да! Если захочу! - засмеялась звонко. - Если захочу - разбужу. Эй, барышня! Пора вставать, хватит нежиться. Глянь-ка: уже утро, уже распускаются цветочки, Океан дежурит у крыльца, и небо солнечными зайчиками шарит под кроватью. Просыпайся, милая! Просыпайся, зарница-озорница! Угораздило же тебя уснуть в такое прекрасное время, когда кругом столько радости и света, все друзья собрались на зеленой лужайке для бесконечного праздника, а на горизонте приветливо машут корабли, когда песни и цветы - уснуть в тяжелый дурной кошмар. Глупенькая! Просыпайся же скорее и наслаждайся. Мир прекрасен!
Девушка медленно танцевала вдоль стен, оглядывая комнату. Здесь живет Художник. Его спокойный невинный сон, его строгие трапезы, его пестрые цветные мечты и воспоминания. Его скрежещущие ночные кошмары, зубастый страх из темных углов, тоска и гнетущие сомнения. Его дом.
У деревянной кровати - короткие кривые ножки и объемное массивное туловище. Толстый слой матрацев, одеял, простыней, рыхлая подушка. На ней он спит. На ней он путешествует в ласковые сновидения и черные кошмары.
Этим светильником он пугает свой мрак.
Эти квадраты...
Для чего ему нужны эти черные квадраты?..
- Что это за картинки? - спросила Девушка весело, но требовательно.
- Я - Художник. Я живу посредством рисования. Человек, наверное, величина направленная, кроме размера он имеет обязательную устремленность во что-то, некое действо, которое свершает своей жизнью. Понимаешь? Нет массы покоя, мы обретаем место и время только пока движемся к своему предназначению. Прекращая движение, перестаем быть. Существуем только в движении. Понимаешь? Мое предназначение - рисунок, я обретаю себя через линию и цвет.
- Понимаю.
Девушка двигалась вдоль черных квадратов, чутко обмирая перед каждым. Всматривалась. Лицо, словно утренний Океан, беспокоилось тонкими ощущениями.
- Красиво.
Девушка счастливо поежилась и сказала:
- Красиво. Мне нравится твоя устремленность. Мне близко. Меня тоже влечет Океан. Ты все время рисуешь Океан, только в разном настроении.
Художник вздрогнул.
На мгновение - звенящая тишина. Как натянутая тетива. Как струна. Хрупкая стеклянная тишина.
- Что?!!!
Девушка любовалась черными квадратами, неукротимую радостную улыбку придавив между щек.
- Ты сказала: я все время РИСУЮ ОКЕАН?
Девушка медленно танцевала.
- Вот утро. Утро раннее: солнце уже поднялось, но мир еще дремлет. Океан благодушный, томный, лижет с ленцой побережье и очень неохотно приоткрывает глаза. Как забавно! Он похож на меня. Простую, даже глупенькую, совершенно неприхотливую, всем довольную, зарывшуюся в постельку, как в нору. Милую.
- Вот он снова. Романтик, мечтатель, непоседа. Его что-то беспокоит - нет, не тревожит, не пугает, а именно всего лишь беспокоит. Что-то не дает ему покоя, какая-то ускользающая тайна, какая-то притаившаяся мечта, и он ходит ходуном, не в силах ни на чем сосредоточиться, и мается маятником в толчее горластых минуток. Небо, огромное и пустое, словно изумлено собственной незавершенностью, вскинуто, не заполнено чем-то обязательным, важным, но не отысканным. Волны мечутся, всюду разыскивая ответ. Он похож на меня. Я не знаю, для чего я, такая огромная и пустая. Надо чем-то заполнить, но не отыскано чем. Непоседа, мечтатель, романтик.
- Вот он грозен и хмур. Сжались, замерли испуганно утесы, кровью, расплавленным червонным золотом залита высь, а глубина - черная, страшная. Словно я, лишенная надежды, затевающая заговор против своей жизни. Я объята войной и с ножом в руках пробиваюсь сквозь чащу вен к предначальной пустоте. Ледовитым северным ветром утюжу просторы, сотрясаю воды и тучи. Океан грозен и хмур...
- ОТКУДА ТЫ ЗНАЕШЬ?!!!
Фонтан чувств забил внутри, и Художник закричал.
- Я помню, - заговорил быстро, захлебываясь и перебивая. - Да, я помню каждую картину, как налетало или вкрадывалось настроение, отстраняло от всего и овладевало мной. И я не был больше собой. Я становился стрелой устремленной, струной звенящей, и Океан моими руками творил автопортрет. Я помню каждую черточку. Я храню привкус этого отрешенного и возвышенного состояния, но слепые глаза видят лишь черноту и углы. А ты? Откуда ты знаешь?
Девушка медленно танцевала вдоль стен черных квадратов.
Сказала: ты все время рисуешь Океан.
Художник поймал ее жадными руками.
Маленькая, беззащитная, доверчивая. Художник поймал ее тонкие плечики, а взгляд убежал туда, в самую суть, к ускользающей тайне и непокоренной мечте.
Близкая, милая.
Желанная...
- Я хочу, - сказал Художник. - Я тебя. Нарисовать.
И засуетился, заметался по комнате, отыскивая принадлежности, воздвигая мольберт посредине, укрепляя холст, извлекая краски, кисти и все прочее. А она ждала. Она смотрела на него сквозь окна прежних рисунков и ждала, приветливо, понимающе.
Сильная, мудрая, светлая.
Счастливая...
В эту ночь прекрасного в мире стало больше на еще один черный квадрат...
... Нет, это был уже не стук. Слишком резко, напористо, вызывающе. Это был не стук: дверь целенаправленно выламывали.
Спугнули сон.
Теплый мохнатый зверек пристроился меж головами любовников, опутал цветными картинками и вкрадчиво урчал что-то доброе-доброе, сокровенное.
Но ударили в дверь тараном и спугнули. В мгновение зверёк сжался, напрягся и метнулся в укромную щелочку, напоследок звучно цокнув острыми коготками.
Они пробудились.
Одновременно.
Они лежали лицом к лицу, столкнулись лбами, терлись носами. Такие нужные, такие близкие, такие доступные. Они распахнули глаза и защекотали друг друга ресницами.
- Милый!
- Милая!
И крепко-крепко прижались друг к другу.
Кожа к коже.
Душа к душе.
Никогда-никогда не было так хорошо. И никогда не было так безнадежно.
Дверь целенаправленно выламывали.
Темной ночью в самом сердце шторма-людоеда Капитан вдруг понял, что потерял.
О, ужас! Что он потерял!
Совершенная человеческая красота. Доверчивое беззащитное человеческое существо. Художник объял нервными руками и бережно прижимал к себе, крепко, чтобы не упустить, осторожно, чтобы не сломать. А Девушка съежилась, свернулась клубочком и с головой закуталась в его трепетную заботу.
Капитан понял, что высокая башня пуста. И воздел кулаки к черным бородатым тучам, изошел долгим воплем смертельно раненого. И пошел войной.
Нет, это был не стук: дверь целенаправленно выламывали.
Свирепой ордой Капитан явился под стены маяка и пошел штурмом. Окружил со всех сторон. В тысячи глоток орал ругательства на незнакомом визгливом языке степняков, лязгал клинками, цокал копытами вспененных скакунов. Тяжелым тараном крушил дверь.
- Кажется, это за тобой, - сказал Художник.
- Я тебя люблю, - ответила Девушка.
Кожа к коже.
Душа к душе.
Ее волосы были тонкими вьющимися солнечными лучами. Ее тело - кормилицей-землей, породившей все. Ее губы нежно поцеловали.
Согрели губы. Язык. До самого дна.
- Я тебя люблю, - ответил Художник.
- Кажется, это за мной, - сказала Девушка.
В ее глазах великим безмолвием расстилался Океан...
Дверь. Ее целенаправленно выламывали.
- Бежим! Бежим отсюда скорее! Он тебя убьет! - закричала Девушка.
Разбрасывая простыни, одеяла, подушки, они вывалились из постели к своей одежде, растерянной и забытой в спешке, сметенной волной любви. Путаясь в рукавах, увязая пальцами в застежках, торопливо и суетно, стали проникать в одежду. Как чужие.
- Куда? - крикнул Художник в ответ. - Здесь только один вход.
Но страшно не было.
Снаружи зычно и незнакомо матерились, щелкали затворами, скрежетали гусеницами. Смерть? Так ли уж это плохо? Ведь смерть в бою. Да, он не воин, его руки не держат оружия, он не готов убивать. Но важно другое. Намерение. Умереть стоя, а не на коленях.
- Все равно куда. Куда-нибудь. Прочь.
Цепкими пальчиками Девушка стиснула его запястье. И выдернула, вышвырнула из комнаты. В темный коридор. К винтовой лестнице.
Маяк разрушен. Художник знал, что вверх пути нет, лестница обрывается через пару витков, зависая в пустоте, словно зверь, попавший в яму и безнадежно тянущийся к небесам. Но поддался, побежал. И Девушка тоже знала. Она бежала впереди, откинув назад руку и крепко сжимая запястье Художника, торопливо отталкивала от себя ногами ступеньки.
Дверь, наконец, не выдержала. Лопнул чугунный засов, разлетелись острыми занозами доски, петли с гвоздями вылетели из косяка. Изящно, плавно, словно напоказ, дверь взвилась над полом, пролетела далеко вглубь и низверглась. Беззвучно. Подводно-медленно в оглохшем коридоре. Капитан ворвался внутрь.
Первый виток…
Извиваясь морским змием, лестница несла ввысь, в никуда. Каменные стены сплотились вокруг, нависли угрюмо, многозначительно, водили хоровод и будто что-то напевали, мычали низкими утробными голосами. В узких бойницах кувыркался шторм.
Второй виток...
Капитан уже гулял внизу огнем и мечом. Белой метелицей пух из вспоротых подушек, в щепки деревянная кровать.
Ненавистная кровать, на которой спали.
Обезумевшим хищником Капитан метался среди мертвых вещей, не находя живого преступления. Все они - свидетели. Безмолвные, недвижимые, но все равно ненавистные.
Бесконечный иступленный вопль Капитана сотряс воздух.
Третий виток...
Лестница не кончалась.
Маяк не кончался. Он поднимался ввысь, в беспредельное поднебесье, в косматые тучи, в бесов шабаш, расталкивая, бодая их непокорной макушкой.
И не был разрушен. Никогда-никогда тление и старость не становились победителями над ним. Никогда не был он слаб и увечен, а всегда горд, могуч и непреклонен. Запуганные глаза делали его калекой. Послушные уши внимали заклинаниям о смерти, разрушении и конце. А маяк пронзил стрелой высь, несокрушимый и все такой же могучий. А маяк беззвучно смеялся в бездонные небеса.
И темной страшной ночью, узкой винтовой лесенкой, тесным каменным колодцем, двое поднялись на вершину.
Девушка и Художник.
На головокружительную поднебесную вершину.
Где в полудни резвыми пятками топталось солнце.
Где сейчас хороводили в безнаказанности косматые бесы...
Они были на острове. Со всех сторон их окружал Океан, и лишь маленький клочок суши робко жался к подножию маяка.
Здесь их уже ждали. Давным-давно, может быть, с самого сотворения мира.
- Ну, вот и вы! - сказал Мальчик-с-дудочкой.
Он сидел к ним спиной на краешке, болтая ногами в бездне. Лучисто улыбался вниз, любуясь мятущимся Океаном.
Они остановились.
В двух шагах за спиной мальчика. Крепко взявшись за руки. Торопливо прогнали, оттолкнули ногами последнюю ступеньку и замерли.
- Ну, вот и вы! - сказал Мальчик-с-дудочкой. - Включим свет?
Каменная площадка была небольшой, тесной для троих. Черная ноздря винтовой лестницы, несколько грубо вытесанных шершавых колонн, подпиравших округлую крышу, и небольшое углубление посреди - очаг, сердце, суть маяка. Стенки очага покрыты копотью, на дне - зола и черные сморщенные угольки.
Мальчик-с-дудочкой крутнулся вокруг себя. Несколько оборотов, как с силой заверченный глобус, замелькал водно-синими одежками и прорехами материков. Оказался лицом к очагу. Оказался с дудочкой.
Глубоко внизу безутешный Капитан взял след. По запаху, парусами раздувая ноздри.
Глубоко внизу в руинах и пепле лежала несчастная комната, видевшая все. Но среди разрухи не было их – преступного Художника и коварной Девушки. Они уже ушли. Капитан уловил их легкий запах и в иступленной ярости мчался по лестнице.
Первый виток...
Второй виток...
Третий...
Нет, третьего витка не было. Лестница заканчивалась. Маяк заканчивался. Вялыми прогнившими досками последние ступеньки провисали в пустоту, а стены поднимались чуть выше, к рваной дыре, к каменному рту, потерянно разинутому в небеса.
И не умея остановиться, не имея опоры, Капитан закувыркался в пыльной пустоте. Медленно и безутешно, словно умерший осенний лист. Капитан полетел вниз...
- Включим свет, - сказал Мальчик-с-дудочкой.
И заиграл.
Не было звука. Не было одной единственной бесконечно долгой ноты. Но шевельнулось что-то в холодной золе на дне очага, в самом чреве черных угольков заструились рыжие змейки. А на конце дудочки вдруг блеснула радугой капля, словно зарождающийся мыльный пузырь.
Пузырь стал раздуваться, расти, расцветать.
И превратился в солнце.
Темной дремучей ночью, в недрах свирепого шторма животворящее солнце дудочкой взошло на вершину маяка.
И стало тихо.
Все.
Замерло.
Каждая песчинка, каждая былинка, каждая живинка.
Вот оно! Притихло, сжалось, насторожилось во внезапно нахлынувшем осознании.
Вот оно!!!
- Матушка... - выдохнул счастливо Господин на порванной террасе.
- Учитель! - в торжественном приветствии склонился несерьезный Мистик.
Няня поймала слезинку в кулак.
Притих Капитан, вжавшись всем телом в каменный пол.
И три человека на вершине маяка: Художник и Девушка взявшись-за-руки и беззаботный малыш у их ног.
Вот оно.
Оттуда, из самой бесконечности...
Из великого безмолвия...
Из непокоренной дали...
Из неодолимого бытия всего сущего...
Оттуда, из-за горизонта, поднявшись, наконец, во весь рост и радостно смеясь, Великий Океан шагал к ним, протягивая навстречу огромные мягкие ладони...
Океан. повесть
© Copyright: Алексей Ковалёв, 2009
Свидетельство о публикации №209042000427
Свидетельство о публикации №209042000427
Рецензии