Моя Русская весна или повесть о лихих девяностых

ЛЕОНИД ВОЛКОВ

МОЯ "РУССКАЯ ВЕСНА" ИЛИ ПОВЕСТЬ О "ЛИХИХ" ДЕВЯНОСТЫХ.
ОПЫТ ИСПОВЕДИ БЫВШЕГО НАРДЕПА. CHRONACA ROMANTISAТA
               
 ***
Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз. К обрыву. Под уклон.
К воде. К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко, может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал.

       Павел Коган. "Гроза"

   Русская весна освободила людей от страха перед властью и учредила страх власти перед народом. Теперь идет обратное движение.
Лео Лево  Неопубликованные заметки. Декабрь 2005 г.

Cogito - ergo dubito.

                МОЯ  «РУССКАЯ ВЕСНА». ЧТО ЭТО?

  Русская Весна - рассказ общественно-политического деятеля эпохи ранних 90-х. Рассказ о событиях, людях в "деталях", которым мемуарист был свидетелем, и о которых кроме него, скоре всего, не расскажет никто. 
 
    Да, нам, тем, кого теперь называют либерастами и дерьмократами, десятилетие между серединой 80-х и серединой 90-х представлялось весной, русской весной, подобной «Пражской весне» 1968 года. Мы дышали воздухом этой весны. Она закончилась. И  не вторжением иностранных войск, а отторжением собственного народа. Пропал ли наш зачин даром? Истории требуется время для ответа. Историкам тоже. Длительные колебания исторического маятника были во всех обществах и странах. И  такое событие, как крах СССР не может не найти глубокого и  МНОГОГРАННОГО отражения в истории. Я ищу СВОЮ ГРАНЬ. Ищу как живой свидетель и непосредственный участник событий.  Но еще и как мечтатель.  В мечтах я ощущал себя пророком свободы. И если мне скажут: русский народ НЕ ХОТЕЛ поворота к свободе, отвечу: НЕ ХОТЕЛ, А СОВЕРШИЛ, пусть кто-то даже нехотя.

   Публикуя мои статьи, некоторые издания представляют меня, Леонида Волкова,  как российского государственного и общественного деятеля, парламентария, защитника Белого Дома – словом, как исторический персонаж российской «демократической волны». Стало быть, - как гражданина  истории.
   Но принадлежа к академической среде, в которой проработал более четверти века, я для себя, мемуариста, трактую события «перестройки» и «лихих девяностых» как один из очередных толчков сложного, противоречивого и нелегкого для населения любой страны всемирного процесса "модернизации". Тех толчков, которые начались в России реформами Александра Второго с последующей политикой Витте, Февральской, затем Октябрьской революциями и продолжаются до сих пор. Соответственно продолжаются и мои мемуары – рассказ о революции, рассказ о реформах, рассказ о людях с их характерами, подвигами, интригами, успехами и  просчетами.   
      
       Еще два слова о себе. C ранней молодости, едва ли не подростком, я считал себя врагом обывательской зашоренности, штампов и предрассудков. Но я вступил в полосу зрелости с готовностью искать компромиссы с оппонентами.  Критик традиционализма, я готов защищать традиции там, где они помогают разуму. Энтузиаст перестройки и суровый критик позднего Горбачева, я был и оcтаюсь энтузиастом ранних девяностых. 
    Сторонник креативной частной собственности, социальной солидарности и  ответственности собственника, я признаю рынок, как противовес затратной  и растратной бюрократии.
  Сторонник,  критик и защитник памяти Ельцина, я последовательный и  непримиримый критик Путина и сталинизма, который он до сих пор представляет. Реалистический критик так называемого «Запада», о котором знаю по опыту, я убежденный сторонник открытости мира и открытости России миру, противник безумий холодной и горячей войны.
     И, сознаюсь, я понимаю себя как  исторического релятивиста. Понятия исторического добра и зла  для меня взаимоотносительны. Просто надо видеть границы абсолютности и неизменности понятий. Их подчиненность контексту, обстоятельствам. И это легко проиллюстрировать, скажем, на примере абсолютности жизни человека, права на жизнь. Мы отменяем смертную казнь, но признаем право на убийство при необходимой обороне. Мы признаем также право человека  пожертвовать своей жизнью во имя жизни другого. Мы при определенных условиях признаем войну с ее узаконенными убийствами. 
      Ну, а если попроще, то чудо в том, что  я пока не только еще живой участник поздних перестроечных восьмидесятых и ранних демократических девяностых, но и вообще монстр времени во плоти. Ибо рожден в год сталинского Великого перелома. А, нравится это кому-то или нет, я открыто числю себя среди тех, кого называют разрушителями созданной Сталиным империи. Разрушилась она сама, и прежде всего именно благодаря Сталину, заложившему под нее чудовищную замедленную мину "азиатчины" (выражение Ленина), милитаризма, варварской индустриализации и межнациональной вражды.  Но думаю,что и я, став политиком и народным депутатом, выполнил гражданский долг, внеся свой вклад в дело мирной, юридически обоснованной, конституционной ликвидации империи, положив ей начало  проектом Декларации о государственном суверенитете РСФСР. Именно и прежде всего посредством СЛОВА положив начало повороту.
   
    Признаюсь, текст мемуаров и был изначально задуман как "рассказ о СЛОВЕ". О том как некое СЛОВО изменило судьбу народа, государства, и неизбежно – мира. О слове, которое прекращало жизнь одного государства и порождало другое. Увольняло одну власть и открывало дорогу другой, новой. С ним должен был покинуть историю  один народ и явить себя на его месте другой, обновленный.

    Если я в этих, как  и в ряде других событий того же рода  «виновен», то всегда публично  в этом признавался. Однако же, одно дело заявить признание, а другое -  вспомнить, описать и донести детали до людей, позвав их без боязни стать вместе с мемуаристом свидетелями и судьями великой, но трудной эпохи порыва к свободе. А свобода к людям приходит не каждый день. И далеко не каждому она оказывается дорогой и нужной, не каждому по плечу.
    Но мемуары не только свидетельство. Они неизбежно должны стать и неким  политико-философским, юридическим и даже отчасти экономическим размышлением - о свободе, о ее границах и ошибках.С такими мыслями я и начал писать.
   
   
                ***

Писалось довольно легко по следам свежих впечатлений с одной стороны и не тускнеющей памяти советского детства, юности и горьких размышлений зрелых лет – с другой. А опыт этих размышлений копился десятилетиями работы в советской экономике и советской академической науке. И приводил этот опыт к чувству безнадежного протеста, разрешившегося, однако, как раз историческим прорывом русской весны.

Мне казалось также  интересным посмотреть, как вроде бы не очень заметная в потоке истории личность, какая-то человеческая молекула своими действиями или своими свойствами оказывается способной привести в движение некий архимедов рычаг, на коротком плече которого совершается подъем и поворот крупного пласта истории. Я ощущал себя  этой молекулой. Я считал своей задачей обнаружить, прояснить, какие природные черты, какие культурные механизмы, какие обстоятельства жизни приводят такие "молекулы"  в материальную массу общественной деятельности, политики, государственных событий и эпохальных сдвигов. И затем через микроскоп мемуарного исследования проследить связь микромолекулы с макрокосмосом совершавшегося сдвига. «Познай самого себя», - учил Аристотель. Тогда ты познаешь мир. Я отдавал себе отчет в том, насколько небезопасна такая анатомия. Передо мной была  судьба «Исповеди» Руссо, о котором я еще студентом писал курсовую работу. К тому же я не очень представлял себе, кому и насколько эта исповедь будет интересна. Но, прежде всего, она была интересна и важна мне самому. В конце концов, мемуары должны писаться для себя, а публиковаться лишь после смерти мемуариста, как, например, знаменитые мемуары Сен-Симона. Не того, что был одним из отцов утопического социализма, графа, а его предка, герцога. (Наше невежественное российское телевидение как всегда все путает. В недавней передаче канала «Культура» знаменитое изречение слуги: вставайте, граф, Вас ждут великие дела, было почему-то отнесено именно к герцогу Сен-Симону) .  Впрочем, большинство мемуаров теперь публикуется при жизни автора, так, словно его жизнь уже закончилась. А с ней и история. Но я-то решил описать в мемуарном жанре отрезок времени, который действительно закончился примерно тогда, когда я начинал писать. Правда,  тогда я еще не знал, что это конец.

    В результате, фрагменты моих воспоминаний были опубликованы в двух номерах одного из когда-то ведущих «толстых» журналов. Но теперь моя задача, точнее моя миссия свидетеля значительно усложнилась и вместе с тем стала еще более для меня необходимой. Описанные в первых вариантах воспоминаний события отстоят от сегодняшних дней уже не на пару-тройку лет, а на несколько десятилетий. Страна, между тем, представляет собой скорее картину кислых  гримас, если не злобной  хулы в адрес этих самых «лихих» и конечно их героев.  Телешоу,  репортажи,  мемуары - слишком часто похожие на сплетни, если не на клевету, не говоря уже о доморощенном интернете матерящихся обывателей.   Теперь у меня нет сомнения в том, что найдется немало таких, кто  скажет или подумает: помним мы эти лихие девяностые, помним предательство Горбачева, помним пьяницу Ельцина, разваливших созданную Сталиным великую державу - СССР,  Разумеется, скажут и о распродаже ее богатств, и о коррупции, и об олигархах, и об ограблении пенсионеров. Все это, прежде всего, скажут убежденные сталинисты. Скажут те, кто вместе с западной пропагандой  верит, что построенная Сталиным на крови и костях миллионов собственных подданных в расчете на мировое господство тоталитарная империя это и был «коммунизм».  Но скажут и многие из тех, кто в этот «коммунизм» не верит, но кому все равно «за державу обидно» и кто видит в «лихих девяностых» один лишь «хаос».   Не первый случай в истории. Но что-то не вижу я, скажем,  русского Эмиля Золя, острая тоска которого по пониманию логики событий, смысла поведения людей, сердечная боль по справедливости,  заставила бы человека, рискуя репутацией, рискуя оскорблениями, а то и свободой, если не жизнью, поднять свой голос защитника разума и правды.
  Не сравнивая себя конечно с великим французом, я хочу попытаться взять на себя  роль не просто рассказчика, но  добровольного адвоката и одновременно прокурора этих событий и их героев на суде истории. Добросовестный профессионал руководствуется, вошедшей в его плоть и кровь юридической этикой, подобной этике Гиппократа. У добросовестного юриста есть и должна быть  своя, подчиненная этой этике правда. Та часть ее, которая противостоит обвинительной фальши – будь последняя результатом злого умысла, заблуждений, невежества или предрассудков обвинителей. Именно так поступил в свое время Золя, в своем «Я обвиняю», - и победил. Скрупулезное раскрытие логики, а не только фактологии поступков, можно сказать ее научное объяснение –  таков главный инструментарий адвоката ПО ПРИЗВАНИЮ, какими в истории России были Плевако, Карабчевский, Грузенберг, да и  другие.В том числе, позволю себе так сказать, -инструментарий адвоката истории.Замечу, что никогда не состоял в коллегии адвокатов и адвокатом не работал.
 
  Итак, в качестве адвоката истории мне предстоит не только рассказывать о фактах, но размышлять и спорить с самим собой. И я попытаюсь найти ответы на жгучие вопросы о том, была ли  исторически и экономически предопределена "перестройка", и была ли альтернатива  более радикальным реформам, на которые решился и за которые взял на себя всю политическую и историческую ответственность Ельцин. Неизбежно отдавая дань этой решимости, я не стану избегать критики самих реформы, попытаюсь вспоминать и  показывать как рождались ошибки реформаторов, отдавая себе вместе с тем отчет в их объективной неизбежности.

  А пока что я возвращаюсь к началу моей мемуарной работы. То есть к тому моменту, когда я невольно экспериментировал в поисках жанра. Мемуарно-сатирический роман? Повесть? Исследование?  Я попробовал эти жанры и пусть они останутся как бы в приложении к собственно мемуарам. Но мемуары должны быть прежде всего мемуарами, свидетельством памяти. Разумеется, память не может быть свободна от отношнния и настроения. И все же, это прежде всего - память.

 
   

   

__________________________________________________