Гений

- Татары пошли на монгол, монголы пошли на татар, а потом они вместе ещё куда-то ушли…
- Не устал, родимый? - Саня Калашников, недовольно ворочаясь на своей узкой кровати
поднимает глаза вверх, упираясь взглядом в полку, на которой возлежит наш Моцарт,
т.е. Игорь Синицын, в просторечии Длинный.
- А чего ты, так одиноко и всё про себя, читаешь столь замечательную книгу?
- Я ж не мешаю вам, когда вы с Тебаевым (мной) захлёбываетесь своим Гессе.
- А чем же тебе, такому начитанному и тонкому ценителю литературы, не нравится наш  Герман Гессе?
- Я его не читал и не собираюсь, поэтому вопрос к моим симпатиям к тому, или иному писателю, считаю неуместным.
- Татары пошли на монгол,… а что, кроме Соловьёва вообще ничего не будешь читать?
- Отстань ты, аспид, от меня Христа ради! В кои-то веки выпала возможность почитать, так ты, козёл, уже больше пяти минут блеешь.
- Уйду я от вас.
- Куда это ты намылился, голубок?
- В другую каюту, а то вы какие-то неженственные, неласковые.
- Делать тебе не хрен, вот ты дурью и маешься.
- Конечно, как что, так Игорёчек, дорогой, давай эту песенку снимем и  партии распишем.
Кроме козла, от вас ничего путного не услышишь.
- Нет, ты слышал, Шурик, – Калашников поворачивается ко мне, - их величество недовольно нами. Игорёчек, Игорёчек… да пошёл ты! Катись в свою новую каюту.
- А вот и уйду. Пожалеете.
- Мы!? Никогда! Забудь сюда дорогу.
- Ну, я тогда пошёл?
- Катись и дверь за собой поплотнее прикрой.
- Нет. Сейчас не уйду.
- А чего ж так, милок?
- После работы уйду.
- Час от часу не легче. Мы будем молиться и надеяться.
- Козлы.
- Сам козёл.
Прошло пять минут долгожданной тишины. Начинаю засыпать…
- Татары пошли на монгол…
- Вот ведь гадина, какая. Саня Калашников шумно встаёт и одевается.
- Уж лучше я сам уйду, может, нервы сберегу.
- Монголы пошли на татар…
- Ну и скотина же ты!
- Сам скот!
Хлопает дверь, и мы с Длинным остаёмся вдвоём.
- Шурик, а Шурик…
- Ну, ещё-то чего тебе не хватает?!
- Чего он завёлся?
- Четыре недели. Через дня три, поубиваем друг друга.
- Задолбало это пароходство, куда бы деться?
- Известное дело, на берег.
- К бандитам, что - ли?
- А что, есть ещё кто-нибудь другой, кто нас ждёт с нетерпением? Кому ж, мы ещё Таганку с Чёрным вороном играть-то будем?
- Да, засада.
- Ладно, вставай уже, на подвиг народный собирайся, искусство в массы понесём.
- Может, как-нибудь без нас?
- Да, нет дружок, без нас на этом корабле не обойдутся.
- Вот ведь наказание. Играй, играй, играй вечером, днём, утром и уж непременно ночью!
 Что за скотство?!
- Это называется творчество!
- Пропади оно пропадом. И деньги заберите назад.
- Давай!
- А нету! Синтезатор купил.
- Продай, а деньги верни.
- Удавиться, что ли?
- Вставай, удавленник, пять минут осталось…


Три часа ночи. Корабль не спит, пассажиры, как полоумные носятся по кораблю в надежде увидеть, что-нибудь такое, чего они ещё не видели. Но, в конце концов им это не удаётся и все они собираются в музыкальном салоне, где трудится наш прославленный коллектив.
- Шурик, а Шурик…
- Чего?- недовольно отзываюсь я, так как знаю, за этим безобидным "Шурик, а Шурик" последуют ещё четыреста вопросов.
- А чего ты такой неласковый?
- Ты бы лучше гад, хоть одно вступление сыграл, чем надоедать бесконечно.
- А чего мы играем?
- А ты не слышишь, урод? Уже, как двадцать минут звучим и всё без тебя, родного!
- Я не могу сегодня.
- Отчего ж ты не можешь?
- Не могу я эту б… шведскую музыку играть!
- А мы, конечно можем. Мы ж гавно, а ты у нас гений. Тонкая душа. Козлина недорезанная!
- Шурик, а Шурик…
- Демонстративно отворачиваюсь в другую сторону, хотя понимаю, что это меня не спасёт.
И действительно, через пару минут из-за моей спины слышится знакомый брюзжащий голос:
- Пойду к барменам, - толи спрашивает, толи сообщает важную новость Длинный.
- А играть-то за тебя кто будет?
- Да, я на пять минут.
- Знаем мы твои пять минут, да хрен с тобой, всё равно ведь пойдёшь.
Длинный, проталкиваясь сквозь толпу танцующих шведов, исчезает за дверями стойки бара. Его настроение мгновенно меняется в лучшую сторону и он переключает свой энергетический баланс на молчаливых и занятых делом барменов. Надежда только на то, что он и им быстро надоест, т.к. на совесть нашего гения надежды никакой.
Мы отрабатываем по полной программе и доигрываем очередное отделение. Ужасно хочется спать.
               

                2

Как ни прискорбно это прозвучит, но уже утро. Семь утра и мы с совершенно тупыми мордами высыпаем на палубу. Учебная тревога!
В пять легли, в семь встали – курорт, ну просто Сочи. Мы злые, но наша злость спит вместе с нами. На палубе пронизывающий ветер, да ещё и ноябрьский, толи снег,
толи дождь набрасывается на нас, будто не виделись двадцать лет. Внизу семиметровые волны пытаются откусить куски нашего парома. Да и в названии нашего корабля  слышится грозное и бескомпромиссное предупреждение - « АННА КАРЕНИНА». Словом паскудно, и жутко хочется спать.
Я - старшина одиннадцатой плотбалки, и у меня в подчинении ещё десять охламонов, представляющих корабельный ресторан в лице официантов, поваров и барменов. Но
повара на тревогу не ходят. Они крутые.
Через десять минут к нам поднимается старпом и, как всегда недоумённо спрашивает
- А, где повара?
Я тупо молчу и отворачиваюсь в другую сторону, будто прячась от ветра. Этот вопрос я слышу уже шесть лет. Видно старпому действительно интересно, куда ж они родимые подевались, шесть лет их разыскивает. Проходит инструктаж и мы, боясь окончательно проснуться, бредём в свои каюты. Длинный и Каланя уже делают вид, что спят. Я мгновенно раздеваюсь и прячусь с головой под одеяло, страстно желая всё-таки уснуть. Если нет репетиции, можно вполне урвать часа четыре, а если не ходить на обед, то и все шесть. Однако этого мы себе позволить не можем. Обед – это серьёзно.
Но к нашему горю, сегодня репетиция с танцорами из корабельной самодеятельности.
Конечно, это только так называется – самодеятельность. На самом деле многие из них закончили Вагановку и другие училища и всё же, работая стюардами и стюардессами,   
свою профессию понемногу стали забывать.
Именно репетиция и давала нам повод так думать.
- Сколько у нас было музыкантов, но таких тупых ещё не было – громко и с ненавистью глядя на нас, объявляет одна из великих балерин.
- В десятый раз прошу, сыграйте нам в этом месте ТРИТАТУТА! Вы же, ослеплённые своим величием, или по другому какому-то злому умыслу, упорно играете ТРАМПАПАПА!
Неужели это так трудно?!!
Длинный, с присущей ему нежностью, подчёркнуто вежливо обращается к даме –
- Мадам, простите нас грешных, но не могли бы Вы, потратив на нас, недостойных, кусочек Вашего драгоценного времени, изобразить Вашу ТРИТАТУТУ на бумаге. И, может быть тогда, мы придём к столь важному для всех нас консенсусу.
- Ведь, как известно, - продолжает спектакль Игорь, – наше  успешное сотрудничество, в конце концов, гарантирует успех этого гениального произведения. Думаю, нашего мастерства хватит даже на то, чтобы сыграть такую сложную фразу, как  ТРАМПАТУТА.
Вам достаточно взять в руки авторучку и написать эту, столь важную для Вас фразу на нотной бумаге!
Вот козёл! – отзывается стюардесса на пассаж Длинного, - ну, а с темпами-то что происходит?! Почему утром на репетиции мы танцуем в одном темпе, а вечером на концерте, всё в два раза медленнее!?
Видите ли, несравненная, моя Гюльчатай, - заворачивает наш Моцарт, - дело в том, что темпы отсчитывает и утром и вечером, и даже глубокой ночью один и тот же музыкант.
- И где же эта сволочь? – распаляется танцовщица.
- Да вот он – и Длинный своим гениальным пальцем показывает на компьютер, который и впрямь отсчитывает темпы во всех танцах и песнях.
- Отсчитывает, может быть и компьютер, а играете- то вы! – не сдаётся наша прославленная балерина.
- Вы опять заблуждаетесь, дорогая графиня, эта сволочь, как Вы тонко заметили, не покидает нас и во время исполнения Вашего непревзойдённого танца.

На этом переговоры успешно заканчиваются и мы, получив моральное удовлетворение, покидаем осточертевший музыкальный салон.
Попытки великих танцоров найти понимание у капитана, не увенчались успехом.
У капитана мы были в безоговорочном авторитете. Это читалось на его довольном лице, когда он приходил на наши концерты, приводя с собой высокопоставленных гостей.
Тут уж наш гений, Игорь Синицын, блистал филигранной техникой и бесконечной импровизацией, которую мог остановить, лишь тяжёлый взгляд нашего басиста, Сани Калашникова.
- Игорёчек, отдохни родной, - ласково, со страдающими глазами, обращался к гению Каланя, - дай и другим, простым смертным примазаться к твоей славе. Не всё ж тебе одному блистать.
Второе обращение звучало более строго.
- Ты заткнёшься скотина, сегодня!? И, обращаясь к нашему, второму клавишнику, со вселенским терпением произносил:
- Егорка! Проснись уже, твоя очередь в бочке сидеть.
Саня Егоров, недовольный тем, что его отвлекли от столь серьёзного занятия, как улучшение звука путём вращения всех, имеющихся у него на пульте ручек, начинал занудно гундеть на своё дорогущем синтезаторе, и было видно по тоскующему лицу Калани, что зря он к нему обратился. Но дело сделано, прослушав Егоркину импровизацию, больше напоминающую пастушью песенку, чем джазовую музыку,
Саня кивал мне и я, с остервенением набрасывался на предоставленный кусочек музыки, кромсая его.
После этого, отдохнувший гений, играя какую-нибудь замысловатую фразу и надеясь на перекличку, кричал Егорке через всю сцену – отвечай Егорка! И Саня Егоров громко произносил:
- Отвечаю. Пошёл ты на …!!!
После двух минут истерического хохота, на нас снова нападала меланхолия и мы, понимая, что до конца рейса оставалась всего неделя, улетали мысленно в свои, столь милые нашим сердцам дома, где нас ждали наши любимые и единственные.

                21.04.09
21.04.09