Часть вторая
Время волков
1
Несколько вступительных слов
Звонок в дверь вывел меня из задумчивости, в которую я незаметно для самого себя впал, напечатав последнюю фразу придуманной мной истории и поставив точку. Привычно сохранив текст и закрыв файл, я встал, чуть не наступив на гордо брошенный мне под ноги пушистый черный хвост, и пошел открывать входную дверь.
- Вот, решил к тебе забежать, - на пороге стоял мой старый друг и коллега Олег.
Олега я знаю уже много лет. Когда-то давно мы работали вместе, нормально относились друг к другу, но друзьями стали только когда однажды, будучи вместе в командировке, славно выпили и проговорили всю ночь до утра. Думаю, каждый знает, как такое случается: ты говоришь с человеком и чувствуешь, что он тебя понимает; он не ждет, когда ты закончишь, чтобы продолжить собственный монолог, а действительно отвечает тебе; и когда он говорит, тебе хочется остановить его и сказать: «именно, и я так думаю», но ты сдерживаешь себя и даешь ему высказаться, потому что нет смысла прерывать самого себя.
- Конечно, заходи. Ты прямо с работы?
Когда я уходил домой, Олег еще сидел за компьютером и, не отрываясь от экрана дисплея, сослался на то, что хочет закончить программу.
- Да, с нее, кормилицы.
- Проходи, проходи. Перекусить хочешь?
- Нет, я на минуту. Домой спешу. Иришка позвонила: дочка приболела.
- Что с ней?
Во взгляде Олега появился легкий туман посвященного, который прежде возникал от особо неловких вопросов пользователей-«чайников», как бывает часто с молодыми родителями, когда им приходится говорить о своем ребенке с человеком, который еще не знает, что такое быть матерью или отцом, а, следовательно, не имеет понятия о самом таинстве жизни. Олег вообще сильно изменился, когда женился, и особенно – когда у него родилась дочь, но от этого не перестал быть моим другом.
- Вероятно, простыла.
Словно сообщил бедолаге-пользователю правду: «это системный параметр», заложив в самой краткости ответа сдержанную подсказку: «не твоего ума это дело». Я – не в обиде.
Олег говорит, что завтра появится на работу позднее, утром съездит вместе с женой в детскую поликлинику; в двух словах передает мне, что успел сегодня вечером сделать, чтобы я был в курсе. В принципе, все можно было сказать и по телефону.
- Кстати, когда ты уже ушел, мне позвонил Петр.
- Как дела у Петра Владимировича?
- Он очень переживает, что с тобой все так тогда вышло.
- Он переживал, а ты просто помог найти работу.
- Не держи на него зла. По-моему, ему сейчас плохо. Спрашивал, нет ли в нашей фирме вакансий.
- Дожимает его Константин.
- Не знаю. Возможно… Не забывай, мы были друзьями.
- Я все прекрасно помню… Давно тебя хотел спросить: как ты думаешь, тогда в командировке он не разыграл нас с этими несогласованностями по времени? Наобещал, а выполнить не смог, вот и устроил нам представление.
- Не он наобещал, а мы напросились, - по лицу Олега я видел, что ему не очень приятно вспоминать себя прежнего.
- Впрочем, это я так, к слову. Из-за его представления мы проговорили тогда всю ночь.
Олег облегченно улыбнулся, шагнув в зону значительно более приятных воспоминаний.
- Петр хочет тебе позвонить, но не решается.
- И правильно делает. О чем мне с ним говорить?
- Да, обо всем. Расскажи ему, например, как поживает твоя Алиса.
Моя черно-белая красавица, переборов подростковый страх и признав Олега за своего, осторожно подошла к нам. Олег наклонился к ней и погладил выгнутую спину.
- От Лены нет никаких известий?
- Нет, никаких.
- Она обязательно позвонит.
- Я знаю.
На самом деле я уже много дней жду звонка, одного единственного звонка. Звонков много: кто-то ошибается номером, кто-то хочет услышать именно мой голос, чтобы рассказать в ответ свежие новости об общих знакомых, похвастаться чем-то для него или ее очень важном или просто поплакаться мне на мерзкого начальника, неверного друга или подругу. С каждым днем я все менее злорадствую удачам других, все более сочувствую их переживаниям, и, видимо, поэтому меня стали все чаще куда-то приглашать. Сначала я соглашался, потом подумал, что могу так пропустить именно тот звонок, который я жду. Наверное, уже целую вечность…
2
Я (Лена)
"Извините," - услышал я женский голос и, внутренне вздохнув и осудив непунктуальность, ставшую невидимым бичем современного мира, попытался увести колени в сторону, продолжая цепко разглядывать цветовую сумятицу полученных при регистрации на конференцию рекламных материалов. Расстояние между рядами кресел оказалось неуклюже невелико, поэтому обладательница голоса самостоятельно протиснуться на оставшееся рядом со мной незанятым кресло не смогла. Она выжидающе молчала, и я, неловко попытавшись захватить разбросанный на коленях бумажный беспорядок, переместился на соседнее кресло, уступив ей свое место. При этом входившая в раздаточный комплект ручка упала на пол, и я на нее успешно наступил. Раздавшийся хруст перечеркнул надежды на ее спасение и показался мне предзнаменованием неудачного дня.
- Извините, - еще раз сказала она.
- Да ничего, все нормально.
- Давайте, я вам свою ручку отдам.
- Что вы…
(Говори, говори же! Еще мгновение, и инцидент будет исчерпан, и тебе надо будет судорожно перебирать в голове десятки неподходящих фраз, чтобы только продолжить разговор).
- Извините, вы не из … (я назвал название одной из бессмысленно богатых организаций, участвующих в этой конференции).
- А что, так же бесцеремонна? - ответила она, безукоризненно точно уловив мои интонации.
Современная мода представляться с помощью маленьких бумажных квадратиков существенно упростила процесс знакомства. Звали ее Леной, на должность даже смотреть не стал - все теперь менеджеры по тому либо другому поводу.
Мне трудно вспомнить, о чем мы говорили на кофе-брейках. Число участников конференции постепенно начало редеть, освобождая кресла вокруг нас двоих. Когда свет немного мерк, легкий сумрак, ленина близость и яркие краски экрана создавали эффект некоей нереальности. Значительное число выступавших говорило по-английски; Лена их слушала, не надевая наушников, и это не казалось мне снобизмом. Потерял интерес к синхронному переводу и я: часть сказанного понимал, другую часть - домысливал, что, впрочем, было не очень и существенно.
После окончания конференции мы как-то незаметно оказались в небольшом полупустом кафе, где опять пили кофе («Сегодня мне долго не удастся заснуть», - пошутила Лена) и разговаривали. Я узнал, что она в наш город приехала учиться, да так здесь и осталась. Снимает квартиру у одной милой старушки. Работает в фирме, в которую устроилась сразу после окончания университета.
Я проводил Лену до дома.
- Спокойной ночи, - сказала она, не приглашая войти, и это показалось мне вполне естественным, хотя мы знали друг друга уже несколько часов - срок, по современным понятиям, достаточно долгий, чтобы рассчитывать на заманчивое ночное продолжение.
- Может быть, встретимся завтра?
- Завтра у меня трудный день. Позвони мне вечером.
Лена протянула на прощание руку, и рука ее была прохладной, несмотря на душный вечер. И тогда я наклонился и коснулся губами ее руки.
3
Виктор
Вот и все: за несколько секунд я прожил целую жизнь и в последний раз закрыл дверь собственной квартиры, закрыл так аккуратно и беззвучно, как не делал еще никогда. Лишь вытащив ключ из замочной скважины, я позволил себе свободно вздохнуть. Никогда в жизни я не был так близок к убийству себе подобного, хотя получил в данной сфере деятельности неплохое образование и даже учил этому других.
А как иначе можно определить военную службу? Впрочем, там все и всегда было иллюзорно - предполагаемый противник в количестве… и так далее и тому подобное. В ответ на их виртуальный, как теперь принято говорить, удар мы наносим сокрушительный, но не менее виртуальный, ответный удар. Пиф-паф… Все в порядке: и волки сыты, и овцы целы, особенно на бумаге... Когда же обнаруживается совершенно реальный противник, у тебя, как назло, нет никакого оружия, чтобы дать ему достойный отпор. Можно наброситься на врага, рвать податливую человеческую плоть зубами, ногтями, попытаться задушить, наконец. Но, по врожденному или приобретенному душевному нестроению, я не могу нападать на противника со спины; остается только подождать, когда я встречусь с ним в открытом противостоянии, если, конечно, встречусь…
Мимо прошла соседка, и необходимость поздороваться с ней вывела меня из транса изучения двери собственной квартиры. Я медленно пошел вниз, на долю секунды замирая на каждой ступеньке, чтобы соседка успела спуститься, не чувствуя на своем затылке смрад моего дыхания, ибо разложение человека начинается с разложения его души, а моя душа уже несколько лет находится в состоянии непрерывного распада.
Все начинается очень просто: человек перестает
(сколько здесь живу, и никогда не задумывался, сколько ступенек в одном лестничном пролете)
мечтать. Мечты - это такой важный элемент жизни, без которого человек совершенно не может существовать. В начале человек часто мечтает: стать ученым, открыть что-то невероятное и получить за это Нобелевскую премию; стать писателем и написать книгу, которая не оставит равнодушным ни одного человека;
(если не задумывался, значит, мне этого и не нужно…теперь-то точно не нужно)
безумно разбогатеть и помогать людям; жениться на самой красивой женщине и прожить с ней в любви всю жизнь, чтобы потомки приводили их всем в пример; открыть лекарство против рака или СПИДа, чтобы все человечество его благословляло;
(когда у меня осведомляются о коде входной двери, я всегда теряюсь и спрашиваю жену. Сам же открываю дверь, бессознательно построив из пальцев правой руки требуемую конфигурацию)
да мало ли чего можно нафантазировать… Мечты служат нам защитой от окружающей действительности: ты можешь мочиться под себя, вызывая смех и издевки других детей, с которыми сведет тебя судьба в детском садике или пионерлагере, но, забившись от их преследований в дальний угол, ты вообразишь себя героем и поймешь, как эти мерзкие дети будут потом раскаиваться. Даже пожалеть их сможешь, но обычно лишь до тех пор, пока с ними снова не встретишься. Учительница влепит тебе двойку, а ты по дороге домой, где предстоят разборки с матерью или, что обычно еще хуже, с отцом, увидишь себя ученым-спасителем человечества и то, как когда-нибудь эта самая учительница будет хранить твою тетрадь как величайшую драгоценность, а осаждающим ее корреспондентам рассказывать, что именно она первая увидела в тебе великое будущее, дрожа от страха, чтобы ты где-нибудь вскользь не упомянул, что это именно она была столь глупа, что ставила тебе прежде двойки. В принципе, все это основано на несложном арифметическом расчете: скажем, в среднем человек живет не более шестидесяти-семидесяти лет; если тебе всего пятнадцать, то у тебя впереди столько времени, что можно мечтать и мечтать. Но жизнь так странно устроена, что те же самые годы, которые тянулись бесконечно долго в детстве, постепенно увеличивают свою скорость и уже после сорока начинают буквально проноситься мимо. Если тебе двадцать, ты можешь мечтать в свое удовольствие, в тридцать ты начинаешь относиться к прогнозам более серьезно, в сорок ты, наконец, понимаешь, что неудачи бывают не только у других. Интересно, как бывает в пятьдесят? Глупое человеческое любопытство. Я никогда не узнаю, как бывает в пятьдесят, просто потому что не доживу до такого возраста.
Сегодня, как назло, отличная погода. Нет, на работу я точно не пойду. Можно даже и не звонить, но армейская привычка к точности обязывает…
Вот и все. Теперь меня уже никто нигде не ждет, и я полностью предоставлен сам себе. Прогуляюсь немного по городу, а потом съезжу на дачу. Там работы всегда много,
(много – не то слово; она, работа на дачном участке, – как неразменный рубль)
но сегодня я ей заниматься не намерен, потому что она предполагает наличие будущего, а именно его-то у меня уже и нет. Устрою лучше себе праздник.
Праздник. Одно из самых странных человеческих понятий. Упрощенная модель счастья. Часто говорят о празднике и счастье, но всегда относят их в будущее, оставляя настоящему будни. Праздник – это одно из определений мечты. Или наоборот? Праздник – это когда нам будет весело и хорошо, когда мы сможем позабыть свои тревоги, потому что их время прошло. Праздник – это недостижимое состояние сознания, истерзанного мелочными придирками будничной жизни. С будней что взять?.. Так, в ожидании праздника, и проходит буднями человеческая жизнь. Лишь человек, у которого нет завтрашнего дня, может перестать цепляться за недостижимое.
(- Три бутылки водки.
- Ого, не много ли? А закусить ничего не возьмете?)
Молодая девчонка. Наверное, только недавно школу закончила… Специально поддразнивает меня или просто характер такой? Кто она? С кем она? Думаю, ходит с ней какой-нибудь современный бугай, оттягивает ее по ночам… Какой она будет в постели? Полненькая, высокая грудь… Когда родит ребенка, потолстеет, перестанет следить за собой… Называю какие-то продукты, а глазами раздеваю ее. Ей, по-моему, это нравится…
(- Девушка, вы до которого часа сегодня работаете?
- До восьми.
- Потом свободны?
- Смотря по обстоятельствам.
- Давайте, я вас встречу, и мы пойдем куда-нибудь поужинать?
- Если вы все это выпьете, то нам будет совершенно незачем встречаться.
- Почему?
- Вы и так будете счастливы.
- Да нет, это я не для себя одного покупаю, и даже не на сегодняшний вечер. К празднику готовлюсь.)
Лгу.
(- Жена дала задание?
- Жены у меня теперь нет. Сегодня я свободен.)
Лгу?
(- Развод? А детей об стенку?
- Вроде того.)
Я назначаю встречу, и девушка соглашается. Зачем я это делаю? Обмен многообещающими улыбками. Она будет меня ждать... Еще пять минут назад я ничего не знал о ней, а теперь вторгаюсь в ее судьбу. Если мы сегодня встретимся, то я узнаю и других людей, в том смысле - кто и как ломал ее судьбу. Мама, папа, бабки, деды. Кто-то жив, кого-то уже отправили на кладбище. Думаю, будет еще пара молокососов, набитых дурью и комплексами. Кино, телевидение, пресса забили всем головы сексом, вот молодежь и дураки постарше совокупляются, как кролики. Сунул, вынул и бежать. Приняла, встряхнулась и бежать. Бежать дальше совокупляться… Бежать навстречу собственной смерти…
4
Я (Светлана)
Зазвонил телефон. Голос в телефонной трубке был не тем, который я ожидал, но его обладательница была в том совершенно неповинна. Стараясь скрыть легкое разочарование, я вяло поздоровался.
- Почему ты еще дома?
Действительно, почему? Я уже битый час сижу, уставившись в экран телевизора, и думаю о девушке, с которой сегодня познакомился, а совсем другая девушка, к которой я обещал сегодня вечером зайти и, возможно, остаться на ночь, ждет меня.
- Извини, я не очень хорошо себя чувствую. Давай, созвонимся завтра.
Голос в трубке сменил оттенок - зарождающийся гнев на заинтересованную милость, - осведомившись о моем недуге. Расплачиваться, принимая на себя бремя мнимых болезней, как всегда пришлось моей голове.
Разговор закончился общими фразами. Если бы я сказал, что встретил сегодня девушку, что сижу сейчас и думаю о ней, то Светка, обладательница только что прозвучавшего голоса, была бы обижена, как и любой (включая меня самого) на ее месте. Мы с ней встречались уже некоторое время, и наша взаимная симпатия позволяла думать, что определенные права были заявлены. И тут дело даже не в том, что незнакомое всегда манит, тем более что сегодняшняя встреча по каким-то неподдающимся оценкам душевным параметрам совершенно не укладывалась в привычные мерки. Но сказать об этом Свете у меня не хватило бы сил. Для меня всегда самым трудным был заключительный период отношений: один из двоих встретил кого-то третьего или еще не встретил, но чувства уже претерпели непоправимый сдвиг; другой постепенно начинает об этом догадываться и пытается исправить, только вот что, он не знает, потому что тот, первый, об этом еще не готов сказать, то ли потому, что сам еще не уверен, то ли просто не принял окончательного решения и ничего не хочет раньше времени потерять; и начинается странное действо, притворно невинное и прохладное с одной стороны и преувеличенно искреннее и пылкое с другой, действо с неизбежно грустным концом. За свою жизнь мне доводилось быть и тем, и другим: роли разные, но суть одна - в каждой из них отсутствует искренность, а потому обе они по сути своей бесконечно скучны.
Я набрал светин номер, а когда она ответила, сказал, что голова у меня не болит, что я встретил сегодня девушку, которая мне понравилась, что хочу ей завтра позвонить.
- Мне кажется, ты выбрал неверный объект для подобных откровений. Считай, что мне это безразлично, как и то, придешь ли ты когда-нибудь ко мне.
Светлана повесила трубку, а я еще долго сидел и думал, зачем так поступил, ведь я совсем не знаю мою сегодняшнюю новую знакомую; завтра она может прохладным телефонным ответом закончить то, чему так и не суждено будет начаться. Ответов было много, но все они были надуманными, как сюжеты мелодрам. Прикосновение к ее руке странным образом заронило в мою душу наивное и опасное убеждение, что там, где Лена, лжи или даже мелкого обмана существовать не должно.
5
Светлана
Светлана любила читать женские романы. Ее привлекали радужные обложки, на которых всегда красивый молодой человек нежно обнимал и целовал еще более красивую девушку. Кончались эти романы обязательно хорошо: доброта Кэтрин или Мэри не пропадали даром, хотя на их долю выпадало много злоключений. Но главное заключалось в том, что им удавалось выделить того единственного, ради которого стоило в критический момент рискнуть всем и выиграть.
Возможно, те девушки в романах были более недоступны, но и они не могли совладать с собой в объятиях любимого, отдаваясь ему и сердцем, и телом.
Он такой замечательный, хотя немножко и нервный. Когда он засыпает рядом с ней, спокойный и умиротворенный, она гладит его загорелые плечи или коротко подстриженные волосы, милые начинающиеся залысинки на большом лбу (это, говорят, признаки ума; те другие, на макушке, от чужих подушек). Она любила все его тело, хотела бы стать ему женой, родить ему много-много веселых и похожих на него и ее саму детишек.
Он покорил ее с первой встречи, а потом остался у нее ночевать… Когда вышла из ванной во всем сиянии своей юной красоты, распустив свои пышные волосы и очаровательно поблескивая оставшимися на свежем теле капельками воды, он встал перед ней на колени и целовал, целовал, целовал. Целовал ее всю. А она таяла в лучах его любви.
Он не придет сегодня, ей придется засыпать без его надежного плеча. Сказал, что встретил другую девушку... Было безумно больно слышать такие жестокие слова, но она постаралась не подать виду. Может, он поймет все и вернется. Она будет ждать.
Светлана продолжала отчаянно верить в мужскую верность, хотя весь ее личный опыт, как и опыт многих подруг, убеждал ее в обратном.
6
Виктор (мать, Иван, Анюта)
Дверь открыла мать: по-прежнему храбрится, но годы все равно берут свое. Отец ушел на прогулку: по-моему, до сих пор не пришел в себя после ухода на пенсию, бродит по городу один, о чем-то тихо и безнадежно думает. В последнее время их отношения с матерью ухудшились. Немалую роль в этом сыграло возвращение в их дом брата: его брак был обречен с самого начала, большую стерву, чем его жена, сложно было и представить - расчетливая, жадная, лишенная каких-либо человеческих чувств и во всех делах направляемая только своей выгодой; умная, если быть объективным, но я не помню, чтобы этот ум использовался кому-то во благо. В общем, Сергей оставил квартиру жене и вернулся к родителям. Я всегда был паршивой овцой в семье, а брат - любимцем родителей. Когда мы жили все вместе, во всем всегда был виноват я. Теперь же в несчастьях брата виновными являются его друзья или сослуживцы (но никогда – он сам), а также (что уже более реально) его бывшая жена. Но она живет с сыном, благоухая в нынешней атмосфере всеобщей алчности. Мать регулярно пытается сосватать ему одну из разведенных дочерей своих подруг, а брат тихо спивается. Женщины его теперь не интересуют. Он работает на экологическую фирму, делает уйму расчетов (притом достаточно профессионально), а следующие несколько дней пьет и неотрывно смотрит все подряд по телевизору. Иногда мне кажется, что он вообще живет в каком-то другом измерении, где на каждой оси написано только "Я".
Мать удивлена увидеть меня в такое время: даже когда я сидел без работы или перебивался временными заработками, мои визиты были нечастыми. Она всегда не любила мою жену, но это меня не удивляло, поскольку она вообще никого в этой жизни не любила, кроме моего брата. Тем не менее, я не мог к ней сегодня не зайти. Жаль, что не увижу отца, но, видимо, так уж суждено.
Хотел пройти к брату, но в сумке звякнули бутылки, и отработанный годами слух матери этот звук мгновенно уловил. Пришлось сказать, что у нас сегодня пускают новый цех, вот я и запасся.
(- Как можно работать технологом на гражданском производстве, когда ты всегда был военным?
- Так техника - она везде техника…
- Здесь она совсем другая, ни самолетов тебе, ни танков.
- Ты разве не замечаешь, что сейчас время всеобщего дилетантизма. Врачи управляют банками или телекомпаниями, физкультурники двигают вперед культуру, да разве всех перечтешь.)
Но сумку она все равно требует оставить у порога. По телевизору идут мультики; брат спит или делает вид, что спит.
Вот такой у меня родительский дом: место, где бесполезно искать сочувствия. Может быть, сам виноват, но теперь исправлять уже поздно. Уходя, зачем-то говорю, что сегодня улетаю в командировку и позвоню, когда вернусь.
Опять лгу: и с той девчонкой, которая годится мне в дочери, я не встречусь, и родителям уже не позвоню.
Рабочий день в разгаре, поэтому праздношатающихся, вроде меня, в парке немного, но большинство лавочек тем не менее занято. Женщины с колясками - это уже мое прошлое, дочь подросла и скоро сама будет сидеть здесь с коляской. Утомленные жизнью старики - это мое будущее, которому не суждено сбыться. Целующаяся парочка - это вообще не для меня. Двое друзей, пьющие пиво и неторопливо беседующие - это тоже не для меня, у меня друзей нет. И эти двое со временем перестанут интересовать друг друга или даже друг друга предадут, только они об этом еще не догадываются; или уже смутно догадываются, но верить этому не хотят. А вот это место для меня - двое бомжей, мужчина и женщина, или то, что было прежде мужчиной и женщиной, грязные и никому не нужные, греются на солнышке и наслаждаются своей никчемной жизнью.
(- Земляки, разрешите присесть?)
Мужчина молча кивает, а женщина вообще никак не реагирует. Я усаживаюсь на другой конец скамьи, достаю из сумки бутылку водки, наливаю в пластмассовый одноразовый стакан и залпом выпиваю. Внутри теплеет, и боль немного слабеет. Может, предложить выпить бомжу? Раньше по паркам бродили наряды милиции, поскольку в других местах их могли и побить, а здесь они были хозяевами: отберут у бедного мужика бутылку, побьют в воспитательных целях, а бутылку сами выпьют для храбрости. Теперь им еще проще…
Если быть честным, то следует признать, что последние годы я живу, как в угаре. Некоторые думают, что после того, как Алексей устроил меня на работу, мои дела пошли в гору, что кануло в Лету несчастное время растерянности в новой жизни, когда единицы богатели за счет разорения миллионов несчастных граждан бывшей великой страны, которых кинуло собственное правительство, сдав безумным реформаторам. Вот и стоят эти "реформаторы" теперь во главе громадных холдингов, разворовывающих прежнее достояние народа, а простаки, составляющие собой этот народ, которые считали себя когда-то хозяевами страны, остались ни с чем, а точнее - с протянутой рукой на рынках или в переходах метро, реже - у шикарных фирменных магазинов, в которые никто не заходит, но которые, тем не менее, продолжают волшебным образом существовать. Вся страна обратилась в орды новых нищих, просящих подаяние у немногочисленных новых олигархов: кто просто просит милостыню, как те бабушки у церкви, рядом с которой я сейчас сижу и пью (так честнее, так и я делал прежде), кто получает милостыню в виде зарплаты от хозяев, которым он вынужден служить (как я сейчас). Я устал так жить… Я хочу не умереть, я хочу не быть…
(- Цветаева?
- Что?
- Цветаева, говорю.)
Видимо, я стал думать вслух, а сидящий рядом бомж правильно определил, кому принадлежали процитированные мной слова, чем сильно меня поразил.
- Я, я это сказал. Перестань глаза на меня таращить. Человек бомжом не рождается, а становится. Значит, и я был кем-то раньше. Зовут меня Иван, Иван Андреевич. Местные прозвали Джоном, потому что как-то перевел им пару строк с английского. Можешь звать меня, как хочешь… Это Анюта, она сейчас не совсем в себе… Не хочешь, можешь мне не наливать. Говорю с тобой от того, что вижу, что тебе совсем плохо, словно на краю могилы стоишь, на комки земли смотришь и думаешь, что лежать на них тебе будет неудобно. Брось, жизнь, конечно, вещь дерьмовая, словно не великий Творец ее задумал, а так, двоечник какой-то: все в ней сикось-накось, где бы кротости надлежало быть, там одна безраздельная злоба обитает, а правды, той вообще теперь не сыщешь. Это еще до меня один умный человек отметил много-много лет назад… Сам выпить не прошу, но компанию составить могу.
Я налил в стакан водки и протянул Ивану. Тот выпил, не поморщившись, и занюхал грязным рукавом. Анюта, очнувшись, издала невразумительный звук. Я снова налил стакан и передал Ивану. Тот задумался.
- Не знаю, давать ли ей. Больна она.
- Чем больна?
- А пес его знает. Я не врач. Думаю, проще сказать, чем она не больна. То стонет, то комками слизи кашляет. Ты не смотри, она не так стара, как кажется. Думаю, у нее и срамных болезней целый зоопарк: пока ко мне не прибилась, кто ею только по пьяному делу не пользовался. Но главная причина не в этом. Душа у нее болит, и оттого она, по моему мнению, медленно с ума сходит. Не знаю, что случится раньше: или она окончательно умом тронется, прежде чем физически умрет, либо смерть ее пожалеет и придет прежде.
Анюта выпила водки и опять впала в ступор. Иван ногой отбросил в сторону выпавший из анютиной руки стакан.
- Все равно ты из него пить не будешь, побрезгуешь… Ты на Анюту презрительно не смотри. Жизнь ее побила. Матерью-одиночкой была, в дочку всю душу вложила, всю жизнь ей посвятила. Учительницей работала, мало получала, так вечерами в нескольких местах полы мыла, чтобы новое платьице дочке купить, и та себя перед подружками неловко не чувствовала. Дочка все воспринимала как должное, сначала по недомыслию, потом - по привычке. Подросла и еще в школе забеременела от залетного бандюги. Брак, конечно, не оформляла, но мужика этого к матери привела. Уговорила сменять их однокомнатную в центре на трехкомнатную в микрах. Матери сначала одну комнату выделили, чтобы она им только не мешала. У нее, конечно, сердце болело, когда слышала, как муж ее бесценную девочку бьет. Однажды не сдержалась, бросилась на помощь и получила свое. Кинулась к участковому, но когда тот пришел к ней, в квартире был полный порядок, дочь от всего отказывалась, говорила, что ее мать не в себе, сама споткнулась и бровь об косяк расшибла. Участковый пожал плечами и ушел, а отношения с зятем испортились окончательно. Он теперь временами, выпивши, обещал ее убить, поэтому пришлось попросить соседа поставить на дверь в комнату щеколду. Анюта несколько раз пыталась уговорить дочку выгнать сожителя, хотя бы ради внучки, которая росла очень нервной и от всех шарахалась. Но дочка упорно говорила о том, что он ее любит, что не представляет, как с ребенком без него будет жить: деньги он зарабатывал, но Анюта не решалась спросить каким способом. Теперь ведь как: хочешь деньги иметь - иди хозяину кланяться; деньги, конечно, заработаешь, но перед тем сколько раз тебя обматерят и попрекнут, что ты хозяйский хлеб задарма жрешь; слушаешь и ответить не смеешь, а то и обещанного не дадут, и жаловаться будет некому. Об этом мы раньше в книжках читали, да Ваньке Жукову сострадали, теперь самим приходится все на себе испытывать. Ну, а хозяева - они всегда одинаковые, несмотря на то, что сейчас демократия, и в Америке педерастов под именем геев в армию берут. Анюта считает, что зять ее рэкетиром был, а я с ней не соглашаюсь: если бы так, что ему жену бить? Он, пока долги чужие выколачивает, кого обматерит, кого побьет и помучает, а кого и пристрелит. Чего ему брать работу на дом? Если и был в бандюках, так уж совсем в мелких, из тех, о которых ноги другие братки вытирают, вот он дома и расслаблялся… Однажды он пришел поздно, пьяный и в плохом настроении; видимо, опять на работе ему неприятности досаждали. Анюта привычно закрыла дверь на спасительную щеколду и легла спать, а в соседней комнате началась очередная ссора. Что послужило ее причиной, она так и не узнала, но когда дочкин сожитель, выбив дверь, вошел в ее комнату голый и с топором, она подумала, что ее час настал; кричать хотела, но слова застревали комом в горле и получался невнятный шум, вроде испорченного мотора. Он подошел к ее кровати, поднял топор, но отблеск света уличного фонаря на лезвии заворожил ее на мгновение и растопил сгусток извивающихся, как клубок змей, и запутавшихся в ее липкой от страха слюне отчаянных слов, которые вырвались таким жутким в своей бессвязности и тембре потоком, что привели дочкиного сожителя немного в чувство. Он грязно выматерился, пообещал, что в следующий раз ее непременно убьет, швырнул топор на стоящую рядом тумбочку, где на аккуратно вышитой бисером салфеточке стояла купленная еще анютиной матерью вазочка. Вазочка упала на пол и разбилась, доставив тем самым явное удовлетворение сожителю, знавшему скрытую цену этой семейной реликвии. Он уже собирался покинуть анютину комнату, когда ему в голову пришла новая мысль. Именно эту сцену видит Анюта в своих кошмарах: себя, сжавшуюся от страха в кровати, рожу косматого сожителя-сатира, хохочущего и направляющего вонючую желтую струю ей прямо в лицо, испуганную фигуру дочери в проеме двери и жалкие крики проснувшейся от шума внучки. Утром сожитель ушел рано, и она безуспешно искала в лице своей дочери хоть каплю сочувствия. Тогда она собрала свои немногочисленные пожитки и вступила в наши ряды. Ее никто не искал, но я знаю, что она избегает заходить в некоторые районы города. Какое-то время она побиралась возле церкви, немного приходить в себя стала, службы посещала, пока однажды на нее не натолкнулись дочка с внучкой. Они же, понимаешь, верующие… Малышка бабушку в этой опустившейся старухе не узнала, бросила в ее протянутую ладонь дежурную монетку и пошла с матерью дальше… С Анютой случилась истерика, вспоминать не хочется, еле в чувство привели. С той поры она стала резко сдавать: заговаривается, невнятное бормочет, а то померещится ей, что где-то внучка ее ждет. Монетку она у сердца носит. Внучка - это последнее, что у нее осталось: хрупкое запуганное существо, обреченное на жизнь…
Я открыл вторую бутылку, достал из сумки купленную в магазине нехитрую снедь и вновь наполнил стаканы.
- Что ж, давай продолжим, раз предлагаешь. Анюте больше пить нельзя, ей внучка мерещиться начнет, как бы припадок не случился. Лучше мы с тобой вдвоем поговорим. Хочешь, расскажи, что у тебя на душе накипело. Мне многие рассказывают, я здесь вроде исповедника, только грехи не отпускаю. Они у каждого свои, и каждый за них в отведенное ему время свой ответ держать должен.
7
Я (Лена)
Весь следующий день я провел в двух резко отличающихся друг от друга душевных состояниях, которые с угнетающим упорством поочередно овладевали мной: предчувствие новой встречи с Леной наркотировало меня надеждой и дразнило неясным, но многообещающим будущим; боязнь вероятного холодного ответа отправляла в стихию болезненного самолюбия.
Вернувшись домой после работы, я излишне часто смотрел на часы, чтобы не пропустить мгновение, когда медлительные стрелки достигнут заданного положения, которое я определил после продолжительных дебатов с самим собой. Лена сразу сняла трубку (может, ждала моего звонка, - мелькнула дерзкая мысль, которой я сам же немного и испугался). Мне не пришлось напрашиваться, она сама пригласила меня в гости.
Весь день подавляемая гордыня поспешила отыграться за свое вынужденное унижение прежней неопределенности: в моей голове возникали всевозможные сценарии проведения наступившего вечера, и во всех них я – раньше или позже, но всегда успешно - покорял мою новую знакомую своим умом, своими манерами, взрывом своих чувств, наконец.
Предусмотрительно поправив растрепавшиеся от быстрой ходьбы волосы и восстановив сбитое лестничными маршами дыхание, я коротко позвонил в непритязательного вида дверь, внутренне готовясь с порога оглушить Лену какой-нибудь оригинальной фразой. Тирады не потребовалось: решенные в темных полутонах контуры лениной фигуры в открывшемся входном проеме своей сдержанностью удержали меня от преждевременных высказываний. Меня всегда удивляло, сколь редко заранее подготовленные фразы вписываются в реальный поток событий, оттого я обычно старался избегать перспективного планирования в личной жизни. Не стала приятным исключением и эта встреча: домашние заготовки мне не пригодились.
Вспыхнувший в прихожей свет вернул меня к цветной действительности. Во всех своих планах проведения вечера я не учел одну чрезвычайно существенную деталь, которая сразу напомнила о себе прозвучавшей из глубины квартиры совсем не оригинальной фразой:
- Леночка, проводи гостя в комнату.
Лена представила меня своей хозяйке Инессе Михайловне, старушке, возможно, и достойной, но ни коим образом не входящей в состав персонажей надуманных мною сценариев. Про себя я отметил, что в квартире отсутствовал особый запах, который, по моему мнению, был присущ обителям одиноких престарелых людей. Этот запах был неотделим от их существования, как и неизрасходованный запас слов, изливаемый на случайных слушателей. Именно так пахнут человеческие надежды на начальной стадии своего необратимого разложения.
Обстановка в комнате, в которую меня провела Лена, была подчеркнуто аккуратной – от стоящего ровно по центру комнаты большого круглого стола до крошечных вышитых салфеточек на серванте. Я безуспешно поискал глазами череду белых слоников. На столе в окружении трех пустующих стульев все было приготовлено для чаепития: по крайней мере, меня здесь ждали.
- Леночка, предложи молодому человеку помыть руки.
Так я очутился в ванной комнате – первой ступени вхождения во внутренний мир чужой сферы существования, часто оказывающейся также и последней. Лена предусмотрительно указала мне на чистое полотенце и оставила меня одного. Я невольно пробежался взглядом по полочкам: набор пузырьков и тюбиков свидетельствовал о том, что в этом доме живет молодая женщина, хотя набор брендов я видел и повнушительней.
После небольшой информационной заминки, неизбежной при встречах малознакомых людей, мы облегченно сели за стол.
- Молодой человек, - начала Инесса Михайловна, - давно вы знакомы с Леной?
- Пожалуй, не очень… Один день.
- Один день? – удивленно переспросила старушка, вопросительно обращаясь за подтверждением к Лене.
- Да, мы познакомились вчера. На конференции. Помните, я вам о ней говорила?
- Да, конечно.
Конференция Инессу Михайловну, судя по всему, мало интересовала.
- Да вы угощайтесь, - обратилась она ко мне. – Варенье сама варила. С леночкиной помощью, конечно.
Вечер прошел удивительно тихо: мы пили чай, смотрели телевизор и разговаривали о множестве всяких вещей – от погоды до внешней политики. Судя по высказанным мнениям, Инесса Михайловна телевизор смотрела часто.
Незадолго перед моим уходом Лена показала мне свою комнатку, и мы пробыли в ней ровно столько, чтобы я успел рассмотреть скромную обстановку, включая аккуратно застеленную постель, одно присутствие которой отозвалось во мне внутренним вздохом.
Лена проводила меня до двери, Инесса Михайловна добродушно пригласила опять приходить. Я пообещал, взглянув на стоящую рядом Лену и ожидая ее реакции. Она кивнула и сказала, что будет ждать моего звонка. Я многое бы отдал, чтобы услышать, что они скажут обо мне в мое отсутствие.
Когда я возвращался домой, мне пришла в голову неожиданная мысль: я, вопреки всякой прежней логике, был рад тому, что ни один из моих сценариев не был реализован. Более того, я был совершенно уверен, что и дальнейшие события мне прогнозировать не стоит, словно все годами наработанные мною мерки вдруг разом оказались непригодными…
8
Виктор (Иван)
Несмотря на все мои попытки, я не смог заставить себя рассказать Ивану, что же случилось, но в эти мучительные мгновения немоты я впервые взглянул на свою жизнь в свете последних событий целостно и со стороны: вышло еще гаже, чем получалось из сегодняшнего нервного рассмотрения отдельных событий.
- Что ж, настаивать не буду. Но какой бы тяжелой не была ситуация, думаю, она не безнадежна. Руки на себя накладывать рано. Помню, читал у одного умного человека: если бы Иуда покаялся, то Господь, несомненно, простил бы его, и отправился бы он проповедовать Евангелие вместе с Петром, который тоже учудил – в течение какого-то получаса отрекся от Иисуса трижды, несмотря на все прежние громкие обещания, - но покаялся и был прощен.
- А почему ты считаешь, что я ищу прощения? Что если меня самого кто-то сильно обидел?
- Чтобы хлопок получился, нужны две ладони…
(обе ладони изрядно грязны, но не дрожащими нечистотами в прожилках белой горячки, а спокойным презрением к досадным условностям)
- Иногда кажется, что тебя невинно обидели, а утихнет первая боль, приглядишься внимательней и увидишь, что, не скажи ты той, казалось бы, незначительной фразы, не соверши этого прежде казавшегося незначительным поступка, и все могло бы быть иначе. Вроде как стояли вы оба у края обрыва, и она оступилась, а ты, вместо того, чтобы помочь ей, делаешь шаг назад, чтобы она тебя с собой в пропасть не утянула, и она тогда, в отчаянии падения, хватает тебя за край одежд, и оба вы в судорогах взаимного непонимания стремительно несетесь в пустоту великого безразличия. Ведь в Библии как сказано…
- Ты что, верующий?
- А где ты видел неверующего? Любой человек во что-нибудь верит: кто - в материю, кто - в Бога. Вот кажется, сейчас большинство верит только в деньги, но на самом деле они, обирая ближнего, будь то угрозой или хитростью, думают, что им удастся столько насобирать, что хватит на отступное в день, когда их призовет к себе Судия.
- А сам ты в Бога веришь?
- В Бога верю, но только не совсем в такого, которого нам в церкви проповедают. Бог для меня - Высшее существо, но существо трагическое. Говорят, много веков католики спорили: может ли Бог создать такой камень, который сам не в силах будет поднять. А ответ очевиден: человек и есть такой камень. Бог - это Любовь и Добро, он хочет, чтобы все вокруг него было таким. Создает бесплотные силы, и половина их восстает против своего Создателя. Что ж, неудача. Возникает новый проект - человек. Начиналось замечательно: Адам, Ева, Эдем; но потом опять все идет насмарку. Испорчены и мир видимый, и мир невидимый. Любой другой (извини, вроде тебя) давно бы сдался, но наш Творец не теряет надежд и ждет от нас, людей, помощи. Господь не всесилен, как говорят священники. Если бы он был всемогущ, то создал бы более совершенный мир. А то получается не Бог, а садист, который дает двухлетнему ребенку опасную бритву поиграть и надеется, что тот ей правильно распорядится. Как иначе рассматривать данную человеку неограниченную свободу? Или придуманные якобы только для воспроизведения себе подобных столь оригинальные органы? Да и сам акт воспроизведения зачем было украшать таким обилием эмоций? Раз уж он всемогущ, сделал бы так, чтобы люди зарождались от пожатия рук, например. Или, чтобы ничего нового не выдумывать, оставил бы первые два бесполых способа - из праха или из ребра. В общем, натворил Господь дел и не знает, как с ними справиться. Уничтожать всех не решается после первой неудачной попытки: выбрал праведного Ноя, а чем все кончилось? Все тем же: уже в следующем поколении, которое на том же ковчеге и плыло, начинается бардак. С мелочи кажется: Ной напился, разделся догола (зачем, даже Библия не объясняет; тут каждому ясно, что мысли пьяного - не мысли даже, а эдакие киндер-сюрпризы: ломаешь шоколадную скорлупу, а из нее выпадает никому ненужная штуковина и что делать с ней - непонятно), да так голым и отключился. Зашел один из сыновей и увидел наготу отца своего. По нынешним понятиям - что за диво? А тогда - проблема. В общем, проклят был сын, а пьяница-отец до сих пор числится в праведниках. Долго мог бы говорить: весь Ветхий завет - еще то собрание историй. Здесь остается признать или бессилие Бога, иногда переходящее в другое проявление - неконтролируемый гнев, либо вся история народа Божьего, евреев то есть, представляет собой сборник скрабезных историй, причем сам Бог выступает часто в роли провокатора, вроде попа Гапона, о котором нам рассказывали в школе. Так и получается, что Господь бессилен обуздать человека, и лишь в силах самого человека помочь Ему. И тогда Бог принимает немыслимое решение - Сына Своего отдает на растерзание толпы обезумевших своих созданий, чтобы прошли они через осознание собственной низости и одумались. Две тысячи лет с тех пор прошло, а человечество все ищет своего, попутно распиная лучших сынов и распаляя себя в золотом свинарнике похоти. Война добра со злом идет каждый день. Бесчисленные толпы становятся на сторону зла, обеляя свой выбор множеством красивых слов, а горстка сторонников добра молчит, но век за веком не сдает своих позиций. Думаешь, мир существует из-за тех рож, что катаются сегодня в мерседесах, а раньше - на золотых носилках? А, по-моему, Господь давно принял бы свое окончательное решение, если бы не те заросшие волосами и сутками молящиеся в египетской пустыне отшельники, да не наши полуграмотные бабушки, отмаливающие своих беспутных родственников в тихих церквушках.
- Или свободные люди, вроде тебя?
- Нет, себя так высоко я не ставлю. Во все времена, во всех обществах количество истинно злых или истинно добрых людей было ограничено; скажем, по одному проценту тех и других; а оставшиеся девяносто восемь процентов - это колеблющиеся, и, в зависимости от сложившихся условий, эти колеблющиеся разделяются между добром и злом. Когда внешние условия хороши, большинство людей может позволить себе быть добрыми, в противном случае – наоборот, злыми. Возьмем, например, Америку: граждане нынешнего всемирного соверена могут снизойти до доброты и великодушия (если это их не сильно обременяет), послать в бедные страны одежду, которую они и без того за ненадобностью выбросили, но тогда их никто не стал бы благодарить, да и в собственных глазах им не удалось бы выглядеть спасителями. Но представь на минуту, что американцы оказались бы в наших условиях. Вот бы где ненависть разгулялась… Правда, есть еще одна небольшая прослойка людей: у них нет сил встать на сторону добра, но хватает мужества не становиться на сторону зла… Поверь, это тоже трудно. Вот к таким людям я и отношу себя.
- А меня ты куда отнесешь?
- Ты, как зверек, выскочивший на забитое машинами ночное шоссе. Свет фар ослепил тебя, и ты не знаешь, в какую сторону бежать. Останешься на месте – точно будешь сбит, отскочишь в сторону - можешь как погибнуть, так и остаться жить. Лично я советую остаться жить. Твое здоровье… Надеюсь, оно тебе еще понадобится…
- Твое здоровье… До сегодняшнего дня и я находил в себе силы бороться.
- А что изменилось сегодня? Ты получил подтверждение, что твои худшие опасения вполне оправданы? Поверь, знать - лучше, чем изводить себя собственными домыслами. С реальностью можно бороться и побеждать, потому что она определенна и конечна; а вот битва с собственными страшными измышлениями подобна жуткой сказке - на место побежденного сомнения услужливое сознание с голливудской изобретательностью ставит два других, еще более бессмысленных и страшных.
- Хорошо тебе говорить.
- Не знаю, хорошо ли, но знаю, что сам через многое прошел. Ты сейчас думаешь, что хуже, чем у тебя, не бывает. Поверь, каждому дана своя боль… Ведь я тоже не бомжом родился…
- Неужели катался на мерседесе, да друзья тебя кинули?
- Ну, на мерседесе не катался, но и пешком с сумой не ходил. Помню, мне бабушка в детстве твердила: от сумы, да от тюрьмы не зарекайся, а я все смеялся… Права была…
Мы с Иваном помолчали. Во мне боролись два чувства: мне абсолютно не хотелось слушать о чужих невзгодах, которые все равно не будут горче моих собственных, но, с другой стороны, осознание того, что другим тоже бывает плохо, извращенным образом приносило некое подобие хотя и временного, но успокоения.
9
Я (Лена)
В отличие от моих прежних знакомых, которые могли заставить меня ждать почти по часу, к моему удивлению, Лена появилась на встречу с точностью до минуты. Я невольно посмотрел на свои часы, что не ускользнуло от ее внимания.
- Во-первых, я - дочь военнослужащего, пунктуальность в генах. Во-вторых, убеждена, что заставлять ждать никого нельзя. Надеюсь на взаимность.
- Твое детство прошло в бесконечных переездах?
- В детстве мне приходилось часто менять города и школы. Но в этом были свои плюсы: и страну успела посмотреть, и сходиться с разными людьми научилась. К сожалению, при этом часто терялись друзья, ведь в младших классах иногда достаточно переехать в другой район города, чтобы потеряться навсегда.
- Школу уже здесь кончала?
- Нет, в Н-ске... Это что-нибудь говорит тебе?
- Массу вещей. Я даже был там однажды в командировке, лет пять-шесть назад.
- А я все думаю: почему твое лицо знакомым кажется?.. Шучу.
- Всего пять дней. Я и еще двое моих сослуживцев приезжали устанавливать одну программу и обучать пользователей, так что первые четыре дня безвылазно просидели на фирме. Видели город только один вечер.
- Что-нибудь запомнилось?
- Главпочтамт, мы там с Олежкой ждали Петра, нашего третьего. В гостинице расстались, договорились встретиться через полтора часа у главпочтамта. Пришли, полчаса прождали и вернулись в гостиницу, а там нам сказали, что Петр нас искал. В общем, взяли с Олежкой выпить, и при этом такой душевный разговор у нас завязался, что до утра почти проговорили, пока Петька не вернулся. Оказывается, он почему-то решил, что мы встречаемся через час, пришел на место встречи, почти полчаса нас прождал, а потом поехал в гостиницу, и тут как раз мы у почтамта появились, чтобы понапрасну прождать свои полчаса.
- Получается, что все остались довольны?
- Более-менее. Для вида поругались на Петьку, чтобы память свою чаще тренировал. Мы могли бы застать его у главпочтамта, если бы не одна женщина…
- Даже так?
- Это совсем не то, о чем ты подумала. Просто одна незнакомая женщина попросила нас ей помочь…
- Как ты тонко умеешь сказать о собственном благородстве.
Звонок моего сотового телефона безапелляционно вторгся в наш разговор. Лена замолчала, давая мне возможность ответить. Сашкин голос в трубке чуть не оглушил меня.
- Ты где находишься? Мы все собрались и тебя ждем. Сегодня даже Олежка нас своим присутствием побаловал.
Стоявшая рядом Лена все отлично слышала, а мой растерянный вид служил лучшим подтверждением моей забывчивости. Встречи за кружкой пива в излюбленном кафе были нашей многолетней традицией. Пятничные вечера с завидным постоянством собирали моих друзей: состав присутствующих варьировался в известных пределах, иногда появлялись новые люди, но редко задерживались надолго. Появление подруг одно время приветствовалось, но годы сложных семейных отношений и утомительных разборок в судах значительно сократили их частоту. Именно в этой компании мы весело отпраздновали когда-то первую помолвку, и счастливая пара пригласила всех присутствующих на свадьбу. Свадьба, действительно, удалась; за ней последовали другие. Переженились практически все, кроме меня, и мне с каждым разом становилось сложнее собирать всех вместе. Бывшие подруги, становясь законными супругами, не только сразу теряли интерес к нашим встречам, но находили этому уважительные причины: молодые семьи подверглись эпидемиям непрекращающихся головных болей жен и (столь же угнетающих своим постоянством) расстройств пищеварительных трактов народившихся детей, и требовали неукоснительного исполнения обязанностей перед многочисленными новыми родственниками. Бывали даже такие дни, когда я одиноко сидел и потягивал пиво в надежде дождаться кого-нибудь из друзей, и поэтому на некоторое время перестал сам появляться в нашем кафе. Но потом в течение одного месяца мне позвонили трое моих друзей и предложили восстановить встречи. Наступил новый этап: по пятницам собирались одни мужчины и, большей частью, в молчании пили пиво. Хвалиться было нечем, у многих отношения дома были далеки от совершенства. Постепенно состав встречающихся стабилизировался - кто-то выбыл, кто-то появился, кто-то успокоился на первом, кто-то на втором браке. Исчез мрачноватый колорит расставания с иллюзиями, появилось чувство спокойного принятия действительности.
На прошлой неделе (на прошлой неделе? разве прошла только неделя? – мелькнула мысль) при расставании я пообещал, как обычно, появиться в нашем кафе, поэтому нетерпеливый Сашка мне сейчас и позвонил. В ответ я сказал нечто невнятное и поспешил отключиться. Лена вопросительно смотрела на меня.
- Да… так… На прошлой неделе обещал встретиться с друзьями, попить пива.
- Нарушать данное обещание нехорошо.
- Ничего перебьются. Выпьем пива в другой раз. Сегодня у меня есть дела и поважнее, - сказал и многозначительно посмотрел на нее. По-моему, получилось не очень здорово.
Лена пожала плечами: в любом случае, это – мои друзья, мне и решать. Мол, никакого принуждения, права на него не имею. Но мысль о том, если она с самого начала решит, что мне ничего не стоит изменить свое мнение и отказаться от сказанного, не показалась мне особо заманчивой. Трудно предположить, как дальше будут развиваться наши отношения, но мой опыт подсказывал, что образ твердого человека всегда более привлекателен для женщин. С другой стороны, приглашать Лену в кафе мне не слишком хотелось. Сложившийся мужской коллектив положительно отзовется на такую смену действующих лиц, но сам факт моего появления с ней может быть преждевременно оценен, как заявка на серьезные отношения, что послужит поводом для многозначительных высказываний, которых я предпочел бы пока избежать. Решение пришло само собой: я приглашу Лену в кафе; она, конечно, откажется, и я останусь с ней - все сложится как нельзя лучше.
- Есть еще один вариант: мы можем пойти туда вместе.
- Ты считаешь это разумным?
- Несомненно.
- Хорошо. Идем.
Это было полной неожиданностью, и я сделал все возможное, чтобы не показать Лене, как меня удивил ее ответ, а также простота и быстрота, с какими ею было принято такое решение. Непредсказуемость человеческих реакций часто способствует привлекательности полового отбора, называемого любовью. Именно эта или подобная чушь пришла мне тогда в голову.
Как я и предполагал, мое появление в кафе вместе с Леной произвело на собравшихся заметное впечатление. Я познакомил ее со своими друзьями.
- Лена… Саша… Николай… Олег…
- Безмерно рады познакомиться, - первым начал Николай, слывший в нашей компании бабником и болтуном. Его первый брак просуществовал недолго. Ко второй попытке создания семейной жизни он отнесся более трезво, как к разумному существованию, не более того, но и новая жена спустя некоторое время стала проявлять признаки недовольства действительностью, что на данный момент выразилось в ее возвращении в отчий дом, к явному для Николая облегчению. - В последнее время мы совсем отвыкли от женского общества. К сожалению, наши прекрасные половины всегда находят более важное дело, избегая этого хлебосольного заведения. Кстати, - Николай на мгновение замялся, выбирая, к кому адресовать следующую фразу. - Сашка, для меня уже много лет… с тех пор, пожалуй, как начал интересоваться противоположным полом, а это, поверь, было давно…
- Сразу после того, как у тебя любимую соску отняли?
- Нет, мужики, тогда я начал курить. Женщинам я стал уделять внимание значительно раньше.
- С тех пор, как тебя отняли от материнской груди, ты безуспешно пытался найти ей полноценную замену.
- Вроде того.
Николай мог часами красочно описывать свои любовные успехи, вдаваясь в мельчайшие подробности событий. Я часто думал в такие моменты: что в его рассказах - правда, а что – вымысел? В моем представлении подобные истории по шкале правдивости занимали место где-то между отчетами о рыбалке и предвыборными обещаниями будущих парламентариев.
Возможно, именно многословие и подводило Николая. Однажды он долго и красочно рассказывал, как провел ночь с некоей красавицей Викой, а спустя несколько месяцев повторил все слово в слово, но с иной героиней. Я тогда не выдержал и сказал, желая показать, какая у меня хорошая память:
- У тебя так с Викой было!
- С Викой? – удивленно и немного растерянно переспросил меня Николай, - Не помню… А! С Викой… Нет, ты путаешь, я ее не трахал. Пакостная и злопамятная бабенка… Правда, сестра у нее, Наташка, очень даже неплоха. Она мне с первого взгляда понравилась, но приходилось делать вид, что ухаживаю я за Викой. Дело в том, что у Наташки был тогда бойфренд, ревнивый до чертиков, которого она никак не могла бросить. Он на своей раздолбанной «шестерке» часами торчал под окнами, регистрируя, кто приходил к сестрам, сколько пробыл времени, с кем ушел. Я таких дураков побаиваюсь: кто знает, что взбредет им в голову. Помнишь, я рассказывал, как меня один козел со своей бабой застукал; у него еще на стене красивая такая сабля висела, говорит, от деда осталась. Мне-то по фигу – хоть от бабки. Кто-то из классиков сказал, что раз ружье висит на стене, значит, в пятом акте обязательно выстрелит. Так и поверишь в непреходящее значение русских классиков… Помнишь же, я рассказывал? Короче, завалил я его бабу на их брачное ложе, но, к счастью, успел взглянуть, закрыл ли дверь в спальню, так, на всякий случай. Вижу, в дверях этот мудак со своей саблей стоит. Хорошо, что у меня сфинктеры в порядке, а то бы согрешил со страху. Кинулся он на меня с саблей, орет «убью!», а жена его подумала, что это он к ней обращается, что если даже именно меня решил проткнуть насквозь, так и ей немало достанется, ну и визжит, как свинья. Только этот бурной визг меня и спас: мудак-муж на минуту опешил и даже саблю опустил. Я соскочил с кровати, как говорится, в birthday suit, защищаться мне нечем; все мышцы мои обмякли, за исключением некоторых, самых бесстыдных, что оказалось совсем некстати, поскольку мой вид вызвал у рогоносца новый приступ ярости, выведшей его из оцепенения, и он, крикнув по-кроличьи тонко и страшно, опять саблю свою на меня поднял. На мгновение я попрощался с жизнью, но мое умение принимать правильные решения в сложных ситуациях спасло меня и на этот раз. Схватил я свои Levi’s – одну штанину в левую руку, вторую – в правую, держу их перед собой, как щит, а муж по ним как рубанет саблей. Не знаю, что меня тогда спасло: то ли сабля была тупой, то ли Levi’s были фирменными (помнишь, там, на лейбле, два ковбоя с помощью лошадей штаны эти в разные стороны тянут, а разорвать не могут?), этого я так никогда и не узнал, поскольку больше в этом доме не появлялся, но джинсы остались целыми, а я, воспользовавшись удивлением противника, правой рукой накинул на саблю штанину-петлю и резким движением вырвал ее из рук нападающего. Потом, отбросив саблю и джинсы, я повалил рогоносца на пол и от отчаянии стал бить его по харе попавшейся под руку тапкой. Надо отдать мужу должное, сопротивлялся он яростно и оттого начал одерживать надо мной верх. Не берусь судить, чем бы все кончилось, если бы та телка не помогла мне. Чем она шарахнула мужа по голове, не знаю (да и знать никогда не хотел; важен только результат!), но ненадолго он отключился. Я кинулся быстрее одеваться, а она склонилась над мужем. Не успел я привести себя в порядок, как рогоносец очухался и принялся стонать. Так я и покинул этот гостеприимный дом: телка сидела на полу рядом с мужем, гладила его пострадавшую харю, а он стонал что-то вроде «Варвара, самка ты, волчица…» Поскольку развязка данной пьесы меня не интересовала, я поспешил убраться… Ну, вспомнил? Конечно, я тебе рассказывал… Вернемся к нашим баранам: учитывая свой горький опыт, наташкиного бойфренда я побаивался; она упоминала, что он грешит охотой, а от ружья, сам понимаешь, никакие Levi’s не спасут. В общем, пришлось мне сделать вид, что интересуюсь Викой, которая могла представлять интерес только для полного идиота. К счастью, бойфренд меня таким и считал, не замечая бревна в собственном глазу.
Дальше Николай пустился в очередную историю, а я для себя сделал вывод, что не всему, им сказанному, следует доверять, раз он и сам не удосуживается хранить прежние басни в собственной памяти.
- Так вот, Сашка, - продолжал Николай, поглядывая на нас с Леной, - повторяю, меня уже много лет мучает один вопрос. Сами знаете, люблю я собак; никогда не упускаю возможности каждую из них потрепать по шерсти. Не важно, дворовая собака или хозяйская, подойду к ней, скажу ласковое слово, она хвостом приветствие мне отмашет, я ей голову поглажу – и оба счастливы. Никогда не возникает зависть к владельцу внушительной красивой суки или желание подобрать бродячую собачонку. Почему же я не могу так же альтруистически относиться к женщинам, встречающимся на моем пути?
Всем было понятно, о ком и о чем говорит Николай. В нашей компании подобные слова в его устах были равносильны серьезному комплименту, но я пока не знал, как отреагирует на них Лена. Вариант А: Лена обижается; нервное парирование типа «сам дурак», надутые губки, значительное молчание. Вариант Б («своя в доску»): Лена смеется громче других; ответная острота как начало недолгой перепалки, предназначенной для дальнейшего тестирования границ дозволенного. Вариант В: Лена пытается сделать вид, что ничего не произошло, и все испытывают некоторое неудобство до следующей пробы.
Николай выжидающе замолчал. Лена смотрела на него пристально, даже удивленно, но без вызова. В возникшей тишине стало слышно, как за соседним столиком подвыпившие тинэйджеры обсуждали прошедший день («я ей типа говорю…»), уступая бессодержательностью разговора лишь бедности его словарного запаса.
- Поверьте, Николай, мне очень жаль вас, - выскальзывая из собственной задумчивости, сказала Лена.
- Меня? Жаль? – такого ответа Николай не ожидал.
- Конечно. Мне кажется, что вы очень несчастны, хотя никому не признаетесь в этом.
- Я… Мне… В чем мне признаваться? Я – несчастлив? С чего вы взяли? Вы сегодня видите меня впервые, а говорите такие вещи.
Николай растерянно смотрел то на Лену, то на меня, словно прося помощи. Если бы я не знал его столько лет, то мог бы вообразить, что он немного испуган. Сашка предпочел не вмешиваться в разговор, удовлетворенно наблюдая разворачивавшееся перед ним представление. Тогда Олег, со свойственной ему рассудительностью и корректностью, к явному облегчению для Николая спас положение, попытавшись вернуться к разговору, который был прерван нашим появлением.
- Тут перед вашим приходом наш экономический гений Александр рассказывал о своих успехах в дилинге.
- Как, у нас новое увлечение? – немного натужно удивился я.
- Еще бы… Не едим, так поглядим. Это я к тому, что раз смыться за бугор не получается, так хоть ихними «зелеными» порезвимся.
- Ну, успехами это в полном смысле слова не назовешь, - с деланной скромностью подхватил реплику Олега Сашка, оставив без внимания колкость Николая. – В общем, наскреб я кое-что из старых запасов и решил рискнуть. Фирма раскрученная, ребята опытные, есть с кем поговорить о деле и получить совет.
- И каково «плечо»?
Сашка удивленно посмотрел на Лену, которая и произнесла последнюю фразу, и ответил, обращаясь именно к ней. Она понимающе кивнула и задала следующий вопрос. Дальше некоторое время разговаривали только они двое.
- Значит, вы предпочитаете «крестики-нолики»? Но ведь они не отражают ежедневной динамики? – подошел, наконец, Саша к завершению логического этапа им одним вполне понятного разговора.
- Я практически все перепробовала. Некоторые ребята у нас работали с «японскими свечами», и у них хорошо получалось. Здесь не метод отражения движения рынка важен, и анализируемые показатели могут быть разными. Нужно иметь железные нервы и холодный разум, простите за стандартный образ. Хоть он и не оригинален, но верен.
- Вам удавалось? – непривычно было в тоне Сашки слышать уважительные нотки новичка.
- Если бы… Когда первый раз вошла в рынок с реальными деньгами, как безумная была, никого вокруг не замечала.
- И как? Я имею в виду результат.
- Результат нормальный: закрылась с небольшим профитом. Интереснее другое: зашла в туалет, сняла с себя майку и стала пот струйкой выжимать…
- Долго вы занимались дилингом?
- Несколько месяцев.
- И в итоге?
- К счастью, осталась при своих. А для друзей, которые мне деньги доверили, даже кое-что заработала. Все были довольны. Особенно я - что не затянул меня рынок. Впрочем, гордиться тут особенно нечем; я просто по природе своей – не азартная.
- Как считаете, стоит заняться? Ребята говорят, дело беспроигрышное.
- Поверьте, это они преувеличивают. Я знаю многих людей, которые потеряли все свои сбережения на дилинге.
- Значит, форекс разочаровал вас?
- Начнем с того, что я никогда не была им очарована: способ зарабатывать деньги, не более того. Насколько мне известно, совершенных способов зарабатывать деньги еще не придумали, поскольку всеобщий эквивалент стоимости обладает удивительной способностью выжигать души людей – своим избытком или своим недостатком.
- Вы чрезвычайно пессимистичны.
- Оптимизм оставляю читателям гламурных изданий. Вернемся к дилингу: работая на форексе, я многому научилась.
- Например?
- Во-первых, лучше узнала саму себя. Во-вторых, людей. Интересно наблюдать, какую стратегию выбирают для себя люди. Я здесь не говорю о том, на какие показатели они ориентируются, какими фигурами пользуются, я имею в виду более общие вещи. Предположим, предчувствует человек «бычий» тренд по евро, поставил профиты и лоссы и следит за рынком, а тот возьми и пойди вниз. Опытный игрок ждет, когда курс достигнет установленного им стоп-лосса, после чего признает убытки и выходит из рынка; он не корит себя за неверный прогноз или некорректный расчет уровней, а дает себе немного отдохнуть, анализирует новые тенденции, делает расчеты и, забыв о проигрыше, чтобы не возникало опасное желание отыграться, вновь входит в рынок. Другой, столкнувшись с противоположной тенденцией, проклинает себя за недальновидность, принимает убытки и быстро «переворачивается» на новую тенденцию.
По глазам Сашки я видел, что именно такая стратегия ему особенно близка.
- Но особенно меня интересовали другие люди, которые были уверены в своей правоте даже тогда, когда кажется, что рынок идет против тебя. Твои клиенты не выдерживают, срываются на тебя, грозятся, а ты должна забыть о них и терпеливо ждать, когда предсказанная тобой тенденция возобладает.
- Долго пришлось ждать?
- Достаточно…
- После этого и ушли из дилинга?
- Пожалуй, да… Очень трудно общаться с человеком, оплакивающим потерю своих денег. Особенно, если этот человек, считает, что понимает дилинг. Распечатает он графики, положит перед тобой и орет, тыча пальцем: мол, следила же за RSI, видела, куда он движется, тут и ребенок знает, что надо закрываться (ненормативную лексику опускаю); а я думаю: побыл бы ты сам в рынке, посмотрела бы на тебя; легко принимать решение по старым графикам, когда ты уже знаешь исход событий. Но это – не самое главное. Я вдруг ясно поняла, что мировая экономика ни на чем не основана. Точнее, основана на негласном договоре, закрепляющем соотношение курсов валют. Ни одна мировая валюта не «прикреплена» теперь к чему-то реальному, например, к золотому запасу. Разве что швейцарский франк составляет приятное исключение. Мы у себя в стране цепляемся к доллару или евро, не отдавая себе отчета, что и те бредут, как двое пьяных, «шалашиком», поддерживая друг друга, и случись им поссориться, оба рухнут на землю.
- И все-таки вы слишком пессимистичны.
- Думаю, не слишком.
После минутного молчания (антракт для возможности отхлебнуть пива) общий разговор возобновился. Говорили, как всегда, о разных вещах: обычно сначала тема была общей, потом переходили на общение парами, но к концу вечера обязательно происходило объединение всех собравшихся.
Теперь с ненормативной лексикой немудрено столкнуться везде, даже в книгах и на экране. Некоторые считают, что без нее речь героев теряет свою достоверность… В жизни-то она употреблялась всегда, даже слыла особым шиком среди интеллектуалов. Сам я без нее вполне мог обходиться, поскольку украшением словесности не считал, а слова-связки любого вида сознательно из собственного лексикона искоренял. Например, популярное прежде и вполне невинное слово-паразит "значит" уступило свое первенство "как бы", возможно, отражая переход от всеобщей скучной социалистической уверенности в завтрашнем дне к азартному новокапиталистическому принятию абсолютной непредсказуемости надвигающихся на тебя событий. Никогда не обращал внимания на собственное избыточное использование "как бы", пока на одном совещании начальник не ткнул меня в него носом: "Ты конкретно говори, что все предположения делаешь".
Присутствие Лены стимулировало сдержанность в использовании ненормативной лексики, поскольку никто, включая меня самого, не мог с уверенностью сказать, к какому результату это приведет. Крамольная фраза все равно прозвучала, причем произнесена была она не Николаем, но в его адрес, произнесена Сашей. Лена прореагировала незамедлительно: спокойно, но настойчиво попросила в ее присутствии таких выражений не употреблять. Сашка раскаянно замолчал, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки. Как и следовало ожидать, ему на помощь пришел Николай:
- Извините, мадмуазель, случайно сорвалось. Мы, в принципе, такими словами не усердствуем, лишь балуемся иногда. Сам я считаю их необходимыми в своей силе, хотя не ко всякой ситуации подходящими. В этом я, к счастью, не один. Если вы помните, сам великий Пушкин ими не пренебрегал.
- В молодости, чтобы потом, будучи в вашем возрасте, в этом бесконечно раскаиваться.
- Так вы, вероятно, и современную литературу из-за этого не читаете?
- Читаю, если она того заслуживает, и всегда сожалею, когда хороший писатель на потребу публике калечит достойное произведение.
- А что делать, если сейчас все так разговаривают?
- К счастью, не все.
- Я тут один старый анекдот вспомнил, - сделал попытку перевести разговор в иное русло я. – Тем более, что блондинок в нашей компании нет… Так вот, приходит блондинка к известному правозащитнику и говорит: «Я глубоко возмущена тем, что нас во всем мире считают глупыми». Правозащитник сокрушенно покачал головой, всем видом поддерживая программное заявление женщины. Блондинка продолжила: «Я решила доказать всем, как они ошибаются». «Конечно, конечно, - поспешил заверить ее отзывчивый правозащитник, - я вам помогу». «Я уже все сделала сама! - сказала блондинка и протянула правозащитнику сложенный пазл, - и всего-то мне потребовался месяц. Я и чек из магазина могу показать». «Но…» - не нашел, что ответить правозащитник. «Что но? – гордо сказала блондинка, - посмотрите внимательно, на коробке написано «от двух до пяти лет»!»
Друзья любезно улыбнулись, промолчав, что уже слышали этот анекдот.
- Кстати, о пазлах и других обучающих игрушках. – поддержал меня Олег. – Есть у меня на эту тему одна шутка… Одна молодая мать купила ребенку обучающую игру типа пазл, принесла домой и думает: а вдруг игрушка слишком сложна. Ну, и решила сначала сама попробовать: складывает день, другой, а ничего не получается.
- По-моему ты повторяешься, - с трудом сдержал улыбку Саша.
- А она, случаем, не блондинка была? – вставил Николай.
Олег невозмутимо продолжал:
- Приходит эта женщина в магазин и говори продавцу: «Игра у вас неправильная; я уже два дня ее собираю, а собрать не могу, не то получается, что задумывалось». Продавец ей в ответ: «Это новая обучающая игра, которая должна помочь ребенку сформировать необходимые навыки и понятия, чтобы жить в современном мире. Каким бы способом он не попробовал сложить желаемую картинку, все равно он сложит ее неверно».
По-моему, никто не рассмеялся.
- Тяжелые у тебя шутки, парень. Ты уж лучше анекдоты о блондинках рассказывай, - сказал Олегу Саша.
Разговор продолжился. Больше всех молчали мы с Олегом.
Проводив Лену, я вернулся домой. Входную дверь я открыл поспешно, подгоняемый нетерпеливым звоном телефона.
В трубке хрипловатый голос отца произнес знакомое с детства «алло».
- Привет, - ответил я.
- Как дела?
- Нормально, - бесполезный ответ на никчемный вопрос.
- Как… Люда?
У отца была поразительная способность забывать имена моих знакомых. Я хотел по обыкновению его исправить, но подумал, что назвать имя Света уже поздно, а Лена – пока преждевременно, и потому просто сказал:
- Нормально, – потом, чтобы поменять тему, спросил: А как твои? Как здоровье?
Мне показалось, что отец немного помедлил с ответом. Он пару лет назад перенес операцию на почках, которая хоть и улучшила его состояние, но желаемого результата не принесла.
- Терпимо, - произнес отец, - хотел бы лучше, да вот не получается… Что-то ты давно не звонил.
Звонил я ему, действительно, редко. Наша небольшая семья – мой отец, моя мать и я сам – дружно жили в разных собственных квартирах, иногда перезваниваясь между собой. Мать с отцом разведены не были, но уже давно жили раздельно: каждый пытался использовать отведенное ему время, чтобы наверстать упущенное (с их точки зрения) прежде, тем более что о единственном сыне заботиться уже не было необходимости, и он, этот сын, успешно совершал собственные ошибки.
- Дела… Мелкие, но цепкие.
- Понятно. Ты заходи как-нибудь. Посидим, поговорим.
- Хорошо, заскочу на днях вечерком.
Не успел я повесить трубку, как мне позвонил Сашка.
- Ну, ты сегодня дал… Почему не предупредил, что придешь не один?
- Да я… в общем-то…
- Ладно, не оправдывайся, все было нормально. Где ты эту Лену нашел?
- На одной конференции встретил.
- Ну, ты даешь! Мало тебе кабаков, ты теперь женщин по конференциям сшибаешь… Нет, это я так… Нормальная девчонка, но, по-моему, не в твоем вкусе - слишком серьезная. Не всегда приятно, когда подруга смыслит в некоторых вещах больше, чем ты.
- Неужели раздумал играть на форексе?
- С чего ты взял? Принятое решение я выполняю, несмотря на критику всяких там неудавшихся дилеров…
Следующим был Николай.
- Телка классная, есть на что посмотреть, есть за что подержаться. Хвалю, времени зря не теряешь. Но, послушай старого ловеласа, смотри, еще девственницей окажется, не отвяжешься потом… Помнишь, я тебе рассказывал… Вот-вот, точно, Танька… Ну, ты сам не мальчик, понимаю, но предупредить все-таки решил.
- То-то ты весь вечер морщился.
- Да нет, тут другое. Последнее время желудок барахлит.
- Сколько раз говорил тебе, что водку надо закусывать.
- Я серьезно.
- И я серьезно. Сходи к врачу.
- Время тратить не хочется. Еще кишку эту заставят глотать. Ты пробовал?
- Нет.
- Вот потому и базаришь. А мне один раз в детстве пришлось. Такая гадость…
Олегу я позвонил сам. Перебросился несколькими фразами с его женой Ириной, которая временами меня не слишком жаловала и считала потенциальной опасностью для семьи. Не в том смысле, что я лез к ней со всякими недостойными предложениями, а скорее предчувствуя, что именно не направленные на нее подобные предложения могут привести в беспорядок здравый ум ее супруга.
С Олегом мы уверили друг друга, что встреча удалась, поговорили о чем-то еще, прежде чем я сам, не дождавшись его оценки, спросил о Лене. Олег помолчал, а потом сказал:
- Ты что, ее на смотрины приводил?
- Нет, конечно, но я…
- Извини, мне кажется, она для тебя слишком хороша…
Я обиделся, повесил трубку и долго сидел молча, понимая, что сержусь не столько на друга, сколько на самого себя.
10
Иван (Виктор)
- "Хороший ты человек, Виктор, но голова у тебя дурная. Беда человека в том, что он считает себя единственным и неповторимым, забывая, сколько миллиардов ему подобных жило и живет на земле. Носится со своими проблемами, как дурак с писаной торбой, страдает от своей кажущейся оригинальности. Так и ты: с тобой одним что ли такое происходило? так не все же на себя руки накладывали…
( - Ваня, ты главного не понимаешь: человек может мыслить абстрактными категориями, попивая пиво с друзьями, а когда его непосредственно задели за живое, тут уж без конкретности никак. Вот ты скажешь, что с миллиардом людей случилось такое-то несчастье; я их, несомненно, пожалею, но тут же забуду, потому что меня лично это несчастье не касается… или пока не касается. Но, не дай Бог, это же случится со мной, тут уж я взовьюсь, и станет мне не до рассуждений. Опять пожалею миллиард, но о себе, о своей конкретной боли буду думать. Может, даже на минуту боль меня отпустит, когда придет осознание, сколько людей страдало до меня; а через минуту вернется вновь, и теперь уже никто, кроме меня самого, меня интересовать не будет. Возможно, были святые или герои, которые думали и чувствовали иначе, так на то они святые и герои. А мы, остальные людишки, со своими напастями носимся, на чужие нам ни души, ни времени не хватает.)
- "Хорошо, будь по-твоему. Пусть ты один такой неповторимый. Тем более жизнь свою ценить должен, потому что она нам и дана такой хрупкой, чтобы мы ей дорожить умели. Наша беда в том, что мы все своей жизнью или смертью что-то кому-то показать пытаемся, словно это карта разменная, забывая, что уходим в иной мир, где такие доказательства не проходят… Я вот тебе о себе расскажу, а ты послушай.
( - Слушаю я, Ваня, слушаю…)
- "Занимался я когда-то наукой. Одну диссертацию защитил и начал, скрепя сердце, к другой готовиться. Научный мир сравнивают иногда с пауками в банке, которые съесть друг друга пытаются. Жестокое сравнение, но частично справедливое. Первую диссертацию защитить еще можно, не задевая интересы других членистоногих, но если соберешься ползти выше, тут тебе придется показать свои кусалы… или жевалы… Как там у них, пауков, называется, не знаешь? Ну, в общем, это неважно… Когда перестройка окончательно развалила прежнюю систему научно-исследовательских институтов, лишив ее государственной поддержки, а новая кормушка грантов еще не подоспела, твой покорный слуга бился над научными проблемами, которые вдруг стали никому не нужны. Я понимал, что такой разброд умов - дело временное, что скоро все образуется, и решил не торопиться, присмотреться. Тут друг мне предложил заняться выгодным бизнесом. Деньги у меня были, и я согласился, но, поскольку думал о будущем и не видел себя в нем спекулянтом, то из НИИ не ушел, да и в университете продолжал понемногу преподавать, а фирму оформил на жену. С другом мы вскоре расстались, разделив фирму. Со мной его выходки проходили, но с кем-то не прошли. Недавно узнал, что его пристрелил один местный авторитет. Жаль, хороший был человек, пока деньги его не испортили… Но я не об этом…
- "После раздела фирмы всем стали управлять мы с женой, точнее, главным образом, жена, потому что у меня на все рук не хватало. Уровень нашей жизни, как говорится, поднялся - новая квартира, дача, крутая машина с персональным шофером, Михаилом его звали. На последней, в основном, ездила жена, что и решило дело.
- "Сидел я в своем новом кабинете, к занятиям готовился, когда узнал от жены, что машина попала в аварию, и надо срочно действовать. Я дал на все добро, лишь бы меня пока не тревожили, даже пару пустых листов подписал, чтобы не пришлось самому по инстанциям ходить. К счастью, все проблемы были быстро решены… Не подумай, что я бездельничал, а жена трудилась. Наоборот, практически все идеи, которые помогли нам нажить определенные деньги, были моими, а реализовывали их вместе, поэтому я был искренне удивлен, когда как-то вечером жена за ужином словно невзначай сказала мне, что полюбила другого, что хочет от меня уйти. Дочки не было дома, она гуляла с подругами, но Михаил ужинал с нами, что в последнее время вошло в привычку. Я подумал, что ослышался, попросил повторить, хотя мне было мучительно неудобно говорить о таких вещах в присутствии нашего водителя, и жена слово в слово повторила сказанное. Я взорвался, дал волю эмоциям, а она бесстрастно слушала, глядя мне прямо в глаза. Михаил попросил разрешения уйти, но жена приказала ему остаться, и он сидел потупившись, подобно мне испытывая явное неудобство от участия в разворачивающейся перед ним семейной сцене. Я предложил не торопиться, и все хорошо обдумать. Она сказала, что все давно обдумала, что требует развода. Я: А как же дочка? Она: Я ей сама все объясню. Я (воодушевившись пришедшей мыслью): Как быть с имуществом? Она (спокойно): Да никак. Как было, так и будет, оно все на мне записано. Я (несколько опешив, но признавая объективность): Где я буду жить? Она: Это твое дело. Какое-то время поживешь с нами. Я (удивленно): С кем с вами? Она: Со мной, с дочкой и Михаилом. Я: Не возьму в толк, почему и водитель будет с нами со всеми жить, ему что, тоже жить негде. Михаил (то ли смущенно, то ли издеваясь): Я теперь не водитель, я теперь муж. Она (с явной издевкой): Теперь ты у нас водителем будешь. Я (перестав удивляться, готовый к бою): Это вы бросьте, бизнес я вам не отдам. Она (холодно, с еле сдерживаемой насмешкой): Нам нечего делить, он и так весь мне принадлежит. Я (презрительно, уходя): Это мы еще посмотрим.
- "Смотреть оказалось нечего: на утро юрист мне показал документы, где я собственной рукой подписал передачу всего, что я имел, жене. Я кричал, что меня обманули, что дали подписать чистые листы, а потом уже все впечатали, но юрист твердо заверил, что претендовать мне не на что. Конечно, если я заплачу хорошие деньги, он постарается кое-что сделать. Денег у меня не было, но я подумал, что смогу занять у друзей. Так и поступил.
- "Некоторое время я, действительно, жил с ними, но в отдельной комнате, а Михаил спал теперь с моей женой. Я стал привыкать к презрительным взглядам дочери, которые бывали нечасты, поскольку ее самой часто не было дома. Мысленно я вынашивал дерзкие планы убить или отравить "новобрачных", но даже не смог набить морду Михаилу, чтобы не сорвать готовившийся мной совместно с нанятым адвокатом план возврата большей части потерянного, не включая, конечно, жены. Постепенно они перестали обращать на меня внимание. Каждый день к ним приходили какие-то люди, и они гуляли ночь напролет, мешая мне спать. Хуже всего было то, что к ним иногда присоединилась и моя дочь, на которую мои уговоры не производили никакого действия. Когда начались судебные разбирательства, мое положение стало еще хуже: ночами моя бывшая жена и ее пьяные гости стали третировать меня, угрожая расправой и называя "иудой"; даже дочка перестала со мной разговаривать.
- "Процесс я проиграл и тем самым потерял все, кроме права существовать приживалой в собственной квартире. Полная и окончательная победа надо мной смягчила души жены и ее нового друга: они не только оставили за мной возможность жить вместе с ними, но и прекратили терзать меня по ночам, заменив злобное прозвище «иуда» на более доброе – «наш чудачок на букву М». Сначала жалкие остатки гордости не позволили мне воспользоваться их "добротой": я собрал вещи и стал скитаться по друзьям. Если не друзьям, то их женам и детям мое присутствие быстро надоедало, денег на квартиру не хватало, так что пришлось мне возвращаться домой и питаться объедками с барского стола, лишившись практически всех своих друзей и нажив массу проблем на работе. Спросишь, почему я все это терпел? Человек - существо терпеливое, оно может вынести многое, но любому терпению приходит когда-нибудь конец. Так случилось и со мной…
- "Однажды вечером дочь пришла домой из института, сослалась на плохое самочувствие и легла. Гостей в тот день не было, жена со своим сожителем вели себя на удивление тихо и рано отправились спать. Ночью я проснулся от короткого звонка во входную дверь и звука торопливых незнакомых шагов, вышел в коридор и последовал за двумя женщинами в белых халатах в комнату дочери, где уже находились полуодетые и полусонные, но встревоженные жена с Михаилом. Женщины попросили мужчин выйти из комнаты, оставшись там только с дочерью и моей бывшей женой. Мы с Михаилом стояли молча, ожидая результатов, пока, наконец, дверь опять не открылась, и я услышал обрывок фразы, обращенный к жене: "…вы же мать…" Старшая из приехавших сказала, что необходима срочная госпитализация. Дочь положили на носилки: она была очень бледна, и, по-моему, без сознания. Жена сказала Михаилу, что поедет с дочкой. Я тоже вызвался сопровождать дочь, но водитель "скорой помощи" мне возразил, что может взять только одного человека. Коснувшись руки дочери, я сказал, что все будет хорошо, и мне показалось, что в ответ она легко пожала мою ладонь… Мы остались с Михаилом вдвоем. Он выглядел испуганным и был молчаливее обычного. Еще бы, у него же не было своих детей, и ему не приходилось, как мне когда-то, проводить ночи у постели больной дочурки. Я пытался узнать у него, что случилось. Он ответил, что сам не знает, может осложнение после гриппа. Какого гриппа, спросил я, разве она болела; но Михаил только пожал плечами и ушел к себе в комнату. Я слышал, как он кому-то звонил, а потом лег спать. Я до самого утра не сомкнул глаз, ожидая возвращения жены, но когда рассвело, ненадолго забылся.
- "Проснулся я от громких голосов в квартире, наскоро оделся и вышел в гостиную. Там были трое: моя бывшая жена, Михаил и его младший брат, который часто принимал участия в ночных кутежах. Жена плакала, рядом с ней молча сидел Михаил, а его брат с мрачным видом шагами мерил комнату. Я спросил жену, когда она вернулась, как дочка, но она только мотала головой, словно не понимая моего вопроса, и тогда я начал осознавать, что произошло что-то страшное. "Заткнись ты, без тебя тошно," - сказал мне брат Михаила. Михаил (мне): Понимаешь, она умерла. Я (растерянно): Как умерла? От чего? Брат Михаила (мне, резко): Отчего бабы умирают? Говорил ей, что ребенка мне не надо, чтобы предохранялась, а она залетела. Хотела меня обмануть, в сроках своих запутать, но потом все-таки поняла, что меня так не взять. Пришли к врачу, а он отказался, сказав, что уже очень поздно. Пришлось искать такого, который согласиться. Она от страха скулила, словно заранее знала, чем все кончится. Ничего, я этого мясника еще найду и разберусь с ним…
- "Все замолчали, только жена плакала. Я вышел из комнаты, оставив их разбираться между собой, зашел на кухню и достал из кухонного стола самый большой нож. До сих пор раскаиваюсь только в одном: надо было сразу принять решение, а я потерял бесценные мгновения, когда, вернувшись в гостиную, замер на пороге, но не потому, что гуманизм во мне взыграл, а потому что понял: надо выбрать только одного, когда хочешь убить всех трех. Один удар я все-таки нанес брату Михаила (целил в промежность, а попал в живот), пока Михаил не сообразил, что происходит, и не проломил мне голову тяжелой вазой.
- "Очнулся я уже в больнице. Долго я в ней провалялся, и, конечно, никто меня не посещал, за исключением одного раза. Пришла моя бывшая жена, сказала, что дочку похоронили, что с братом Михаила все обошлось, но он пока тоже лежит в больнице. Зря я так сделал, теперь брат Михаила горит желанием со мной рассчитаться. Михаил пытается его сдерживать, но она советует мне для безопасности навсегда из города уехать, тем более что после всего случившегося на прежней работе я вряд ли останусь. Она принесла в дорожной сумке несколько самых необходимых мне вещей из одежды, а также и денег на начало странствий…
- "Голова моя зажила, и я оказался за воротами больницы со своей сумой. Идти было некуда… Отправился на вокзал, купил билет теперь уже и не помню куда, оставил сумку в камере хранения и отправился побродить последний раз по городу. Но по пути мне пришла в голову именно та мысль, которая теперь тебе покоя не дает. Не поленился обойти четыре аптеки, чтобы не привлекать внимание покупкой большого количества упаковок снотворных таблеток, а для смелости еще бутылку коньяка прикупил. Денег оставалась уйма, и я присел на лавочку, чтобы сообразить, что мне с ними сделать.
- "От размышлений меня отвлек незнакомый голос, который явственно сказал "привет". Я обернулся, но никого не увидел и решил, что мне просто померещилось. Но тот же голос повторил "привет". Я опять обернулся, но, кроме грязной дворняги, никого рядом со мной не было. И тут эта самая дворняга улыбнулась и опять поприветствовала меня, причем ее пасть открывалась в полном соответствии, синхронно с произнесенным словом; так звери в американских фильмах разговаривают, помнишь? Я (удивленно): Это ты со мной разговариваешь? Она (широко зевнув и показав свои желтые зубы): Я. Вижу, думаешь, чем заняться, да куда деньги истратить. Я (по-прежнему удивленно): А ты откуда знаешь? Она: У тебя на морде написано. У меня к тебе просьба: своди меня в зоопарк. Я: В зоопарк? А что мы будем там делать? Она: Как что? Зверей посмотрим, да и твои проблемы решим.
- "Я согласился. Пришли мы с собакой к зоопарку. Перед кассой я на мгновение задумался, но купил только один билет. Подошли мы к входу, я отдаю билет, а женщина спрашивает: Собака с вами? Я отрицательно качаю головой, а дворняга стремглав прорывается на территорию. Женщина кричит ей вслед, но бежать за ней не решается… Собака нашла меня практически у первого птичьего вольера: Здорово я? Я: Здорово, здорово. Она: Ну, давай зверей смотреть. Так мы с ней весь зоопарк и прошли. Кто как на нее реагировал: птицы не обращали внимания, олени сторонились, волки и лисы прямо бесились в своих клетках. Где бы я ни останавливался, собака тут же садилась рядом и говорила мне что-нибудь о сидящем в клетке звере: или какое у него совершенное тело, или какая потрясающая окраска, или какие удивительные глаза, - в каждом умела заметить что-то свое, причем так точно, что мне оставалось только с ней согласиться.
- "А я понемногу потягивал коньяк, главным образом, запивая таблетки. Казалось, собака до поры до времени этого не замечала, но потом вдруг остановилась, как вкопанная, села на землю, уставилась на меня своими карими глазами и говорит: Хватит, еще немного, и пути назад уже не будет. Я даже опешил: Твое-то какое собачье дело? Она: А мне до всего есть дело. Разве ты собственную жизнь создал? Так почему же ты ее прервать хочешь? Я: Не вижу в ней больше смысла. Она: Причину и цель, то есть смысл, видит лишь тот, кто создает. Создал ли ты хоть одно живое существо? Я (раздражаясь): Создал. Дочь родил. Она: Насчет создания пока умолчу. Скажем так, тебе поручено было свыше ее сохранить, а ты что сделал? Сохранил?
- "Я сидел на траве, не обращая внимания на проходящих мимо людей. Лохматая морда расположившейся рядом собаки расплывалась в глазах, и я уже не видел, шевелятся ли ее губы, или слова возникают прямо в моей голове. Потом мягкий розовый язык коснулся моей щеки, стирая безудержно струящуюся по ней соленую влагу. Так мы просидели минут десять, пока мои глаза не обрели вновь способности видеть. Я (обретая способность говорить, хрипло): Ненавижу себя… Она: Надо было ненавидеть себя прежнего, который все это зло видел, но не нашел в себе сил остановить. Нынешнего тебя, прозревшего наконец, можно только пожалеть. Я: Не знаю, как дальше жить. Она: Думаешь, ты первым во всем человечестве свои грехи осознал? Веками по Руси странники ходили, иди и ты: людей и самого себя лучше узнаешь… Но в первую очередь тебе следует зайти в это невзрачное сооружение и извергнуть из себя все то, что в отчаянии и спешке проглотил.
- "Я послушался: меня рвало долго и болезненно, словно выходили из меня не проглоченные упаковки снотворного, не выпитая бутылка коньяка, а все хмарь трусости и бессилия, накопившаяся за долгие годы. Когда я, наконец, снова вышел на свежий воздух, дворняга исчезла.
- "Вернувшись на вокзал, я сдал купленный прежде билет и купил новый на ближайший поезд, не осознав даже в какой край нашей огромной страны я отправляюсь, лишь бы подальше из этого города. Так начались мои странствия: больше я билетов себе не покупал, а шел или ехал на попутке в приглянувшуюся мне сторону. Сначала было трудно, но скоро я так привык к новой кочевой жизни, что и не мыслил жить как-то иначе. Черствость людей может ругать лишь тот, кто ни разу не получал из их рук милостыню. Не знаю, как другие страны, но наша Русь будет всегда, потому что лучше ее нет и быть не может. Умом ее, действительно, не понять, и уж, конечно, не вместить в сотню раз измеренную налоговиками, аудиторами, риэлторами и психоаналитиками мелкую душонку тошнотворно гордого собой какого-нибудь американца. Они себя пупом земли считают, так ведь и мы такими совсем недавно были. А нынешние испытания даны России, чтобы вонючее самодовольство да кичливость из души выветрились… Да, есть пьянство, есть мат и ожесточенность. Но поместите вы американцев в наши условия, они, если не перестреляют, так живьем сожрут друг друга. А мы пьем, материмся, деремся, глотая слезы, и слезы эти, в которой соль родной земли, нам новые силы дают - не пить, не материться, не драться, а на себе ощутить эту чужую бесконечную боль, чтобы никогда более не закрыть от нее душу.
- "Так странствовал я почти два года, пока однажды летом не пришел в Козельск, перешел по мосту Жиздру и направился к Оптиной пустыни. Мог идти по дороге, но пошел через луг, весь раскрашенный полевыми цветами, и вдруг такая невыразимая радость бытия захлестнула мне душу, что я лег на теплую землю, обхватил ладонями тонкие зеленые стебельки и впервые за многие годы заплакал от счастья.
- "Скажу честно, я хотел остаться там навсегда, даже часть дома в соседней деревеньке присмотрел. Жила там одна вдова; дом стал для нее велик, потому что дети давно разъехались, и ей одной приходилось управляться по хозяйству. Мне прежнему, к счастью, уже забытому самим собой, научному работнику говорить с ней было бы невыразимо скучно, потому что не знала она никаких экономических теорий. Но нынешний я мог слушать ее рассказы о муже, о детях, немногочисленной живности и скромном хозяйстве бесконечно. Не буду лгать, подумывал даже жениться и начать жизнь заново. Наверное, так бы и поступил, если бы однажды в воскресенье, приступив к открытой раке с мощами святого Амвросия, не увидел, как покровы зашевелились, из-под них блеснули глаза преподобного, и я услышал знакомый голос. От неожиданности я даже хотел заглянуть за раку и посмотреть, нет ли там моей дворняги. Но батюшка Амвросий строго велел мне не суетиться и ему внимать. Извини, не могу сказать тебе всего, что я тогда услышал. Чтобы понять сказанное, должен был я пережить все, что мне было суждено; а ты, Виктор, сейчас - вроде меня тогда, в зоопарке. В общем, велел мне батюшка Амвросий опять отправляться в путь и к Рождеству придти в свой родной город, ибо странствия мои должны пока закончиться.
- "Грустно мне было покидать ту женщину, но и ослушаться батюшку Амвросия я не мог. Как он и сказал, пришел я в город под Рождество, и случилось так, что в канун праздника я проходил мимо одного дома. Подъезд оказался открытым, и я решил в нем отогреться и переночевать. Захожу, направляюсь по привычке к двери подвала, а на ней замок. Что ж, думаю, хоть отогреюсь немного, но чувствую, как-то неправильно в подъезде пахнет, а память услужливо подсказывает, что это запах газа, я о нем и забыл почти. Дверь квартиры, из которой запах проникал в подъезд, оказалась не заперта. Я вошел, закрывая нос, прошел на кухню, запинаясь за казавшиеся бесчисленными в темноте пустые бутылки: так и есть, комфорка не закрыта. В бедно обставленной комнате нашел спящую женщину, попытался ее растолкать. Слава Богу, оказалась жива. Я открыл все форточки, а женщину оттащил в ванну, где ее стало рвать. Я вышел, оставив женщину одну, присел на оказавшийся в прихожий стул, не включая свет. У меня возникло странное чувство, что я уже был здесь однажды, хотя был уверен в обратном и счел это ощущение отзвуком своих странствий. Но чувство не пропадало, и когда я вновь зашел в пахнущую водкой, рвотой и бедностью ванную, включив свет, уже знал, кого увижу.
- "Когда моя жена пришла в себя, мы всю ночь просидели в комнате и проговорили о том, как прошли эти годы, потом вспоминали нашу бедную девочку и просили друг у друга прощение. Я ушел, когда рассвело".
11
Отец
Разговор по телефону был кратким: я позвонил Лене на работу, чтобы договориться о следующей нашей встрече.
- Как насчет сегодняшнего вечера? – спросил я ее.
- Сегодня?… Знаешь, у меня еще остались дела, которые невозможно отложить на завтра. Придется задержаться на работе.
- Надолго? – осведомился я, не сумев скрыть легкого разочарования с привкусом незаслуженной обиды. Свободный вечер обещал быть малоинтересным.
- Часа на два-три…
- Давай, я тебя встречу у выхода и провожу домой. Ты не против?
- Конечно, нет. Минус лишь в одном – ломаю тебе вечер. Найдешь, чем заняться?
- Без проблем! Обещал зайти к отцу, он как раз живет неподалеку.
- Тогда, до встречи.
- Буду ждать.
Дверь мне открыл сам отец: видимо, Александры, женщины с которой он жил последние годы, дома не было. Сам отец не любил исполнять роль собаки Павлова и возиться с запорами.
Мы невнятно поприветствовали друг друга. По отрывкам фраз, слетавших с телеэкрана в гостиной, я понял, что оторвал отца от просмотра очередного сериала, и, с единственной целью сгладить несвоевременное (с точки зрения сериального времени, конечно, хотя разве здесь угадаешь – они, сериалы, весь вечер идут один за другим, не по одному каналу, так по другому) вторжение, спросил, о чем фильм, но отец только махнул рукой: мол, какая разница, все они одинаковы. Уже неоднократно, после окончания показа просмотренного с завидным усердием бесконечного телефильма, снятого с неуклюжестью школьного любительского спектакля, он ругал его «безмозглых создателей», укравших у него прорву времени, сокрушался о своей доверчивости, обещал впредь никогда не смотреть подобной чепухи, но с началом нового сериала покорно занимал место у экрана, по-мужски ссылаясь на низменные художественные вкусы Александры.
Этим вечером отец решительно выключил телевизор и повел меня пить чай на кухню, ибо с древнейших времен всеми было отмечено, что совместное принятие пищи волшебным образом сближает людей и позволяет им незатейливо говорить на серьезные темы.
- На работе все в порядке? – спросил отец, отхлебнув из чашки с полустертым изображением чахлого ослика в кепке устрашающего кавказского размера.
- Более или менее.
- То лучше, то хуже?
- Как все в жизни.
- Все-таки, чего больше: хорошего или плохого?
- Больше всего – никакого… У тебя как на фирме?
У отца была своя фирма, и оттого он был сравнительно независимой личностью в нашем непростом мире новых экономических отношений. То есть для нас - новых, а для всех остальных – бесконечно старых.
- Неплохо, неплохо. Есть пара очень выгодных контрактов. В общем, без доходов не останусь.
- Рад за тебя.
- Спасибо. Но я не об этом хотел поговорить.
Итак, существуют какие-то проблемы. Иначе и быть не могло: когда все идет прекрасно, отец практически не приглашает меня к себе, да и звонит редко. Может, боится, что сглажу?
- Что-то случилось?
- Да нет, не случилось. Оно всегда и было… Мне настоятельно рекомендуют ложиться на повторную операцию.
Три года назад отец перенес операцию на почках. На первых порах он стал чувствовать себя значительно лучше, но потом опять начались проблемы. По совету одного из знакомых он обратился к экстрасенсу-биоэнергетику за консультацией, да так увлекся его харизмой, что стал посещать сеансы регулярно. Состояние здоровья улучшилось, отец повеселел и с тех пор по каждому случаю рекомендовал мне своего целителя. Отец был и оставался убежденным атеистом, то есть принадлежал к той многочисленной группе людей, которые чаще и охотнее всего обращаются к экстрасенсам.
- Опять ухудшение?
- Пока ничего страшного, только начало. Но без операции не обойтись.
- А твой экстрасенс или целитель, не знаю, как лучше назвать?
- Называй целитель, а то я устал от иностранных слов.
- А твой целитель что советует?
- Он… он больше ничего мне не советует. В смысле, что я на его сеансы больше не хожу.
- Понятно, - протянул я, чтобы успеть сделать в голове простые арифметические расчеты: за годы общения с биоэнергетиком отец заплатил ему существенную сумму, сопоставимую со стоимостью серьезного курса лечения в лучших мировых клиниках. Хотя меня сильно тянуло вставить по этому поводу колкость, секунду поколебавшись, я решил промолчать о своих расчетах. - Опять к своему профессору?
- Нет, на этот раз думаю лететь в Германию. Документы подготовлены, согласие получено. Специалисты рассматривают мою операцию как вполне стандартную, средней степени сложности, и успех гарантируют.
- Так в чем же дело! Надо ехать и приводить свое здоровье в порядок.
- Конечно, надо.
- Александра полетит с тобой?
- Обязательно.
- Не волнуйся, все будет нормально.
- Я по-немецки ни слова не знаю.
- В Германии сейчас полно русскоязычных эмигрантов.
Отец, конечно, обеспокоен не этим. У каждого свои принципы; у меня: никогда никого не торопить с признаниями, ценить безмятежные мгновения свободы от необходимости осознания чужих проблем, словно не хватает уже своих собственных.
Мы поговорили еще минут пятнадцать о его будущей поездке и операции, прежде чем отец решился сказать главное, то, ради чего он меня сегодня и пригласил.
- Знаешь, я боюсь общего наркоза.
- Ерунда, там отличные анестезиологи.
- Нет, ты не понял. Я боюсь не самого наркоза, а выхода из него.
Это было уже что-то новое.
- Боишься, что не откачают?
- Да нет, откачают, конечно, как и в первый раз.
- Тогда в чем же дело? Я, помнится, и сам в детстве прошел через эту процедуру.
- Да, конечно, когда тебе вырезали аппендицит. Тебе всего пять лет было.
- Шесть, - поправил я.
- Да, шесть, - согласился отец. – Помнишь, как отходил от наркоза?
- Смутно. Лучше помню, как входил. Я старательно вслушивался в разговоры анестезиолога с хирургом, мне они почему-то казались страшно интересными. Точнее не так: мне казалось, что они вот-вот скажут что-то очень интересное, и я не должен засыпать. Говорили они о банальных и мало понятных мне вещах, и я сам не заметил, как отключился. А как пришел в себя? Даже и не помню. Кажется, начал болеть шов… Сколько я пролежал тогда в больнице?
- Неделю – дней десять.
- Мало что осталось в памяти.
Честно говоря, осталась в памяти только одна сцена.
Мы редко помним, когда нам другие делают добро, считая себя по праву рождения обреченными взимать дань незаслуженно хорошего к себе отношения, а вот чужое предательство десятилетиями мутит наше сознание. Как ни грустно, первыми предают нас родители. Нет, не тем, что перестают быть в наших глазах всесильными, обрастая гроздьями минутных слабостей и простительных грехов. Такое неизбежно случается, но гораздо позднее. Я говорю о другом – о сознательном обмане и предательстве.
Со мной это случилось, когда родители собрались положить меня в больницу. Я, естественно, абсолютно с ними не соглашался. Тогда они прибегли к самой элементарной форме убеждения – обману, сказав мне, что мы идем просто на прием к врачу. Я верил этому, когда меня взяла за руку сестра и повела за собой, когда раздела и, посадив в ванну сомнительной белизны, отстранено окатила меня тепловатой водицей, когда сунула в руку застиранное полотенце, по виду хуже того, которым я вытирал дома ноги, а потом вместо моей одежды велела мне одеться в сероватую больничную робу. Она привела меня в палату и, указав на свободную койку, вышла из комнаты. Мне до сих пор страшно вспомнить, как я кинулся тогда к двери, стучал в нее, плакал от отчаяния, а вся палата хохотала надо мной, и лица окружавших меня детей, теряли очертания, превращаясь в животные рыла, искаженные воем, стоном, ржанием, а может, просто соленой влагой отчаяния, застрявшего в моих собственных глазах.
Отец немного помолчал, словно собираясь с духом или с мыслями.
- Я сейчас расскажу тебе одну вещь, только отнесись к этому серьезно.
- Что за вопрос. Обещаю.
- По-моему, общий наркоз подобен смерти, а потому войти в него хоть и страшновато, но вполне естественно, как естественно уйти из этой жизни в небытие. Меня пугает выход из наркоза: это как воскрешение, мучительное самой своей противоестественной сущностью. И здесь, как при всяком искажении пространства, возникают свои фантомы.
- Ты хочешь сказать…
- Да, я видел призраки. Точнее, одного призрака.
- Игра просыпающегося воображения?
- Если это было бы игрой воображения, я через день бы забыл о ней. Нет, все это было реально… то есть, почти реально.
- И что ты видел?
- Кого я видел… Я видел человека.
- Какого-нибудь своего знакомого?
- В том-то и проблема, что я не могу сказать точно. Лицо этого человека показалось мне удивительно знакомым, но кто это был, я до сих пор не смог определить. Этот человек сидел у меня на пути. Именно сидел, но сидел как будто в воздухе. Когда я подошел совсем близко, он взглянул на меня и спросил: назад? Я ответил: мне нужно туда вернуться. Он: зачем? Я: чтобы жить. Он: зачем жить? чтобы опять делать зло? Я: я никому зла не делаю… разве только тем, кто этого заслуживает. Он: друзьям? любимым? детям? Я: лжешь! А он только грустно улыбается. Я: друзей никогда не предавал, это святое. Тогда человек отводит руку в сторону, словно хочет мне что-то показать. Я смотрю и вижу себя и своего бывшего начальника; сидим мы с ним рядом, он положил мне руку на плечо, и от этого прикосновения мне делается легко, потому что понимаю, что начальник мне полностью доверяет; он, начальник, говорит: знаешь, есть такая поговорка (любил он козырнуть избитой мудростью) - Платон мне друг, а истина дороже, вот я и хочу тебя спросить: Геннадий Прокофьев тебе друг?; хороший друг, отвечаю я; отлично, продолжает начальник, с друзьями ясно, теперь об истине – кто у нас более грамотный специалист, ты или Геннадий; я молча и постыдно краснею, а начальник: давай без лишних ужимок, я серьезно спрашиваю, потому что меня на более высокий пост переводят, вот и думаю, тебя или Геннадия вместо себя оставить? здесь важно не ошибиться, я далеко пойду, и мне всегда будет нужен верный человек; на кого из вас мне сделать ставку?; говорит и, не мигая, смотрит мне в глаза; я не выдерживаю этого взгляда, моргаю, и вижу, что это не бывший начальник мне в глаза пристально смотрит, а тот таинственный человек, и от того мне совсем муторно сделалось. Я: разве это предательство? Он: мне показать, что дальше было? Я: не стоит, я все помню. Понимаешь, я не был карьеристом в прямом смысле этого слова, я был обычным семейным человеком…
- Я все понимаю, папа. А где сейчас этот Геннадий?
- Не знаю, мы давно друг друга потеряли. Да нет, не из-за того, что случилось. Да и не случилось ничего особенного. Обычная работа. Я, действительно, был лучшим специалистом. А тот человек: да, Геннадий именно так и сказал. Я: мало ли что случалось на работе, бывает и покричишь, и власть применишь, а как же иначе? руководителю за то и деньги платят, чтобы он руководил. Он, тот человек: не хочешь о работе? Я: не хочу, никогда никого напрасно не обижал, а если и был суров, так того требовало дело; настоящая дружба – это которая с детства или студенческих лет. Он: с детства говоришь, со студенческих лет… Сказал и опять руку в сторону протягивает. Вижу двух маленьких пацанов, ну, таких, которым школа нравится, потому что они в нее еще не ходят. Сидят в обнимку на лавочке во дворе, что-то друг другу шепчут – тайны свои важнейшие, которые внимания взрослого человека чаще всего не стоят. Картина почти идеальная, ностальгическая слизь с нее капает. Только я взять в толк не могу, зачем мне эту умильную картинку показывают. Все мы были когда-то пацанами. Лишь успел так подумать, как отгадкой мне лоб больно расплющило, словно неумело затормозил и оттого ветровое стекло лицом прощупал. Ведь это мы с Вадькой сидим, моим лучшим дворовым другом. Вижу, как Вадька что-то из-за пояса вытаскивает и показывает, и мне нынешнему, в отличие от меня прошлого, приходится щурить глаза, чтобы это рассмотреть. Такой замечательной рогатки я в жизни не видел: ручка удобная, узорчато-резная, резинка новая, мощная, а на ней – накладка, чтобы камешки не выскальзывали. Когда мне ее Вадька дал подержать, у меня от восторга сердце как пинг-понговый мячик в груди прыгало. Найдя в соседней помойке подходящую консервную банку, мы с другом устроили тир в палисаднике под его окнами, но это простое развлечение нам наскучило после третьей изуродованной банки. Тогда Вадька вложил в свою пращу округлый камешек, поднял рогатку неопределенно вверх и с блаженным криком «на кого бог пошлет!», выпустил в небо снаряд. Несколько мгновений я ждал, что камень со зловещим свистом вернется, больно ударит мне сверху в грудь или рассечет ухо, а по растерянному виду своего друга догадывался, что и его одолевают те же сомнения. На наше счастье камень не возвратился. Вадька первым пришел в себя, похлопал меня по плечу и убедительно успокоил: «Главное – правильно выбрать направление». Кто из нас сделал сколько выстрелов в «правильном направлении» - сказать трудно; в угаре детского веселья подсчетов никто не ведет. Мы не заметили, как сзади к нам подкрался незнакомый человек, как кинулся к нам. Мне удалось увернуться, а вот Вадьке, занятому подготовкой очередного залпа, повезло меньше: его мужчина схватил за воротник. «Попались, - радостно и одновременно зловеще зашипел человек, - вы мне за все заплатите». Мы с Вадькой, дружно заскулили, что, мол, ничего плохого не сделали, что он ошибся. «Нет, не ошибся, - ответил нам мужчина, свободной рукой захватив орудие нашего преступления, от которого Вадька не успел в суматохе избавиться, - Где твои родители?». Пока Вадька провис в руках нападающего, придумывая верный ответ, я завопил, что его отец – летчик-испытатель, что у него есть самый настоящий пистолет, и если мужчина сейчас же не отпустит Вадьку, ему придется плохо. Мои слова, к сожалению, должного эффекта не произвели. На беду мимо проходила вадькина соседка, и мужчина, крепче захватив воротник рубашки моего вырывающегося друга, сказал ей: «Передайте летчику-испытателю, что командующий военно-воздушными силами ждет во дворе по вопросу , непосредственно касающемуся его сына». Не знаю, насколько глубоко оценила женщина этот казарменный юмор, но вадькиному отцу приглашение передала, и он предстал перед нами – по-медвежьи косматого телосложения, настороженный взгляд и отсутствие его привычной улыбки. «Отпусти парня», - приказал вадькин отец нашему мучителю, и тот безропотно подчинился. Мы с моим другом поспешили занять безопасную позицию позади нашего защитника. Вадькин отец: В чем дело? Мужчина (немного заискивающе): Видите ли, ваши пацаны только что окно мне разбили. Отец: Как разбили? Мужчина: Камнем из рогатки. Отец: Какая еще рогатка? Мужчина (показавая обретенное вещественное доказательство, более уверенно): Да вот эта самая; только сейчас у вашего сына отобрал. Отец: Дайте сюда; (рассматривая рогатку) Отличная работа; (Вадьке, не оборачиваясь, чувствуя нас сзади) Твоя? Вадька (обреченно): Моя. Мужчина (по-бабьи противно): Я же говорю, они мне окно разбили. Отец: Это мы сейчас посмотрим. Мужчина: Пойдемте со мной, я вам покажу. Так мы все вчетвером и направились к нему – впереди мужчина, за ним вадькин отец, за ним мы с Вадькой, в предчувствии неумолимо надвигающихся черных дней. Дом находился на другой стороне улицы, за забором. Окно действительно оказалось разбито. Как мы смогли в него попасть, для нас с Вадькой оставалось загадкой; вероятно, правильно выбрали направление. Вадькин отец хмуро осмотрел стеклянный оскал разбитого окна, сказал мужчине, что сам все отремонтирует, и, не протянув тому руки, повернулся и направился домой. Следом за ним поплелись мы с Вадькой, поминутно сглатывая слюну с гадким привкусом неминуемой расправы. У вадькиного подъезда все трое остановились. Отец коротко отправил моего друга домой, и когда дверь за ним захлопнулась, спросил меня: Рогатка Вадькина? Я утвердительно кивнул. Отец: Оба стреляли? Я (оправдываясь): По консервным банкам; вон они валяются. Отец: Консервные банки меня мало беспокоят; Вадька стрелял в окно? Я (тихо): Стрелял. Он: А ты? Я был уже готов признаться, когда мне в голову пришла запоздалая мысль, которую я должен быть высказать раньше, когда отец спрашивал о Вадьке. Я: Я не стрелял в это проклятое окно, только вверх; я не мог в него попасть. Отец (вздохнув, как мне показалось): Значит окно разбил все-таки Вадик. Произнес, и ушел домой. Я не успел ему сказать, что и Вадька не целился в окно, что и он не виноват. Секунду промедлил – и было уже поздно. Вадькин отец выполнил обещанное: сам купил и вставил разбитое стекло. Почти целую неделю я болтался один под окнами друга: Вадька был наказан и сидел дома. Зная, как тяжел и скор на руку его отец, можно было предположить, как Вадьке за нас обоих досталось. Моим родителям никто ничего не сказал. Когда Вадька наконец вышел гулять, мы оба сделали вид, что ничего не произошло. Так нам обоим было легче…
- А где сейчас этот Вадька?
- Кто его знает? Когда мы закончили первый класс, его родители получили новую квартиру где-то на другом конце города. Расставаясь, мы обещали друг другу звонить… Я бы, конечно, позвонил, если бы знал его номер. Понимаешь, новая квартира, она без телефона. Надо становиться на очередь и ждать, когда его установят… Мой-то телефон Вадька знал, мог позвонить из автомата… Новая школа, новые друзья… Вероятно, сначала ему было некогда, а потом…
Отец замолчал.
- Ты придаешь слишком много значения субъективным переживаниям. Мало ли что иногда всплывает в памяти.
- Подожди, я не закончил… Так вот, вижу я Вадьку таким, каким он был в те годы, протягиваю ему руку, и тогда только понимаю, что это совсем не мой детский друг передо мной стоит, а тот самый мужчина, который не дает мне выйти из наркоза. Говорит: это мы вспоминали дружбу с детских лет; есть еще и со студенческой скамьи… Знаешь, я тогда действительно испугался. Испугался не оттого, что какую-то вину за собой чувствовал, а, понимая, что после того, что мне этот человек покажет, именно и начну свою вину чувствовать. Человеческая память тем и хороша, что имеет способность забывать самые неприятные подробности случившегося, без этого ни один человек жить бы не смог. Тот загадочный человек мой животный страх ощутил и руку свою опустил. Я хотел обойти его стороной, но он опять оказался на моем пути, и я понял, что наш разговор еще не закончен. Он: а твоя семья? Я: что моя семья? жена и сын, да теперь еще Александра. Он: где твоя жена? Я: как где? живет в том же городе. Он: одна живет? Я: не знаю; вообще-то у нас у каждого своя квартира – у жены, у сына, у меня. Он: почему ты ее оставил? Я: не я ее оставил; кстати, мы и не разведены даже. Он: может, оттого и спрашиваю. Я: так что, нужно было развестись? и здесь важны бумажки? Он: дело не в бумажках; скажи, почему вы расстались? Я: расстались, как миллионы расстаются. Он: ты за эти миллионы не в ответе. Я: мы долго жили вместе, практически, пока сын совсем не вырос. Он: чужими друг другу? Я: нет, не сразу, сначала все было хорошо. Он: а потом? Я: а потом начались припадки беспричинной ревности. Он: беспричинной? Я: конечно, беспричинной; ревновала меня к каждой юбке, устраивала гадкие сцены. Он (опять): беспричинной? Я: два-три случайных контакта не в счет, да она и не могла знать о них. Он: например, Анна. Я: например, Анна; влюбилась с меня как кошка, еле отвязался; но о ней никто не мог знать, ни жена, ни сын. Он (грустно): ни жена, ни сын? Я: конечно; сын вообще пацаном был, ему и дело до всего этого никакого не было. Он: а ты спроси… Но не договорил. Его лицо стало медленно изменяться, пока не превратилось в лицо склонившегося надо мной анестезиолога.
Отец замолчал. Я чертил чайной ложкой на блюдечке затейливый узор. Молчание затягивалось, и я сказал:
- Тебе все это показалось. Есть ли основание бояться еще одного наркоза? Ты лучше меньше смотри перед операцией телевизор, а то в следующий раз тебе какая-нибудь просто Мария померещится вместе с Леней Голубковым.
- Мне сейчас не до смеха. Он велел спросить тебя или твою мать о чем-то.
- О чем?
- Не знаю, он не докончил фразы.
Отец пристально смотрел на меня, я – на стоящее передо мной блюдечко. Он ждал от меня ответа, которого я ему не смогу дать.
- Чая еще налить?
- Спасибо, не нужно. Думаю, спросить тебе следует мать.
- О чем спросить?
- Он же сказал: почему вы расстались?
- Начать всю бодягу заново? Нет, ни она, ни я такого уже не вынесем.
- Когда ты последний раз разговаривал с матерью?
- Не помню. Давно это было.
- А тогда, придя в себя после операции, ты не пытался с ней поговорить.
- Собирался, но сначала не мог найти повода, а потом меня отговорил мой целитель.
- Ты ему это рассказывал?
- Конечно. Он меня тогда успокоил, убедил, что это всего лишь видение – игра вытесненной в подсознание фрустрации. Вроде как я подавлял в себе чувство вины перед тобой и твоей матерью. А на самом деле и виноват-то ни в чем не был. Он строго-настрого запретил мне об этом думать, а то невроз себе наживу, который выльется в психологическую импотенцию. Что-то вроде того…
- Так что же ты сейчас своего фрейда ослушался?
- Я больше у него не лечусь.
- Разочаровался?
- Без комментариев.
- Хорошо, вернемся к главному – твоей будущей операции.
- Я боюсь следующего такого пробуждения, потому что тот загадочный человек исчез, не успев сказать того, что намеревался.
- Откуда ты это знаешь?
- Знал, все эти три года знал. Знал, что он собирался мне еще что-то сказать. Знал, и боялся услышать это что-то.
- Тебе просто надо хорошо отдохнуть.
- Да, отдохнуть надо… Как там твоя… Лена?
- Нормально.
Отец впервые за долгое время назвал правильное имя, хотя о Лене я ему ничего не говорил. Закон больших чисел.
- Знаешь что, приходите в воскресенье ко мне в гости. Меня проводите. Да и заодно познакомишь меня с ней.
- Хорошо. А сейчас мне пора.
- Спасибо, что зашел. Да, еще одно… Позвони матери, скажи, что я на операцию ложусь.
- Так сам ей позвони!
- Нет, лучше ты… Пусть она мне позвонит… Сентиментальным становлюсь…
- Тебе это идет.
Лена вышла точно в назначенное время.
- Успел сходить к отцу?
- Успел.
Лена сразу уловила перемену моего настроения.
- Что-то случилось?
- Ему надо делать повторную операцию. Почки… Пригласил меня с тобой зайти к нему в воскресенье перед отъездом.
- Ты ему что-то обо мне рассказывал?
- Пока нет.
- Хочешь, чтобы я с тобой пошла?
- Хочу.
12
Я (Лена)
Дверь мне открыла сама Инесса Михайловна, и сообщила, что Лена еще не вернулась с работы. Я уже перестал считать эту добрую старушку помехой, как при первой нашей встрече. Возможно, мне передалось ленино отношение к Инессе Михайловне, а Инессе Михайловне (на что я очень надеялся) передалось ленино отношение ко мне, иначе как объяснить, что за столь короткое время мы так сблизились, что я стал относиться к ней, как к родной престарелой тетушке, получая в ответ вместо отработанной и обоснованной годами недоверчивости пожилого человека к молодому поколению спокойное радушие патриарха, уверенного в том сама принадлежность к семейному клану служит лучшей прививкой от вируса невзгод и соблазнов нового времени.
Я и Инесса Михайловна неторопливо пили заваренный с мятой чай, когда вернулась Лена. Мы с ней собирались сегодня прогуляться, но она, сославшись на усталость, предложила побыть дома. Я согласился. Инесса Михайловна прильнула к экрану, ожидая, чем же порадуют или поразят сегодня герои очередного беспардонного ток-шоу, а мы с Леной отправились в ее комнату, чтобы разговором не мешать старушке. Темы возникали сами собой, приятно успокаивая нас обоих сходством многих взглядов, схожестью оценки различных событий и одинаковым уровнем необходимой нам литературы или кинематографа.
Лена раскраснелась, доказывая мне что-то, хотя я и не возражал, когда к нам заглянула Инесса Михайловна, взглянула на Лену, покачала головой и посоветовала измерить температуру. Результаты оказались таковы, что мне пришлось срочно бежать за лекарством, а Инесса Михайловна кинулась готовить горячий чай с малиновым вареньем, в целебную силу которого она безоговорочно верила. Когда я вернулся, Лена уже лежала в постели. Температура продолжала расти. Хотя мы с Инессой Михайловной старались вовсю, ее удалось только остановить, но не сбить. Лена забылась тревожным сном, и мы ушли в другую комнату, чтобы ей не мешать.
- Что случилось? - спросил я Инессу Михайловну.
- Может, простыла или инфекция какая.
- Температура очень высокая.
- С ней всегда так. Температура сразу подскакивает высоко, но держится, к счастью, недолго. Особенности организма, наверно.
- Можно я у вас останусь ночевать? Вдруг что понадобится.
- Не переживай, все будет нормально.
- Давайте, я все же останусь.
- Да я не против. Мне веселее будет. Устрою тебя на диване в своей комнате.
Так мы опять оказались за кухонным столом и, не обращая внимания на позднее время, завели неторопливый разговор. Инесса Михайловна, давая волю давно подавляемому любопытству, стала расспрашивать меня о моих родителях, родственниках, местах работы - нынешнем и предыдущих, был ли женат (удивилась, услышав ответ; сказала, что в моем возрасте успевают уже жениться и разойтись по несколько раз; я ответил, что все как-то не решусь, на что она вздохнула понимающе, но сказала, что и медлить здесь нельзя, "долго выбирать, женатым не бывать"; я ответил, что собираюсь остепениться, и она удовлетворенно покачала головой).
Я, в свою очередь, пользуясь предоставленной возможностью, осторожно расспрашивал ее о Лене, стараясь не показаться излишне любопытным. О самой Лене Инесса Михайловна говорила много и с удовольствием. Лена жила с ней уже давно: появилась испуганной девочкой-студенткой, впервые оказавшейся в чужом городе без мамы; все сыпалось у нее из рук, учеба не складывалась, и она часто грустила и даже плакала вечерами от отчаяния; хотела все бросить и возвращаться домой, но потом собралась с силами, и постепенно дела у ней пошли на лад. Окончила университет, устроилась на хорошую работу, что в наше время уже является успехом.
- Думаю, она давно могла бы снимать отдельную квартиру, я сама ей об этом не раз говорила, но она упорно отказывается, говорит, что привыкла уже жить со мной, ей самой так лучше. Мне это и лестно, и материально выгодно, но я о ней беспокоюсь. Ведь сейчас как: чуть у женщины появились средства, она сразу отдельную квартиру снимает или покупает и начинает, как говорят сейчас, жизнь свою устраивать; если с браком ничего не получится, так хоть "друг" какой-нибудь будет приходить утешать (фу, пакость какая! дожили!). А бабий век короток… Нынешние женщины нахватались заграничных домыслов, что до семидесяти можно молодиться, сходят к врачу, он им кожу перетянет или подтянет, как простыню на сбившейся кровати жизни, они нацепят мини-юбку и идут опять мужиков искать, только какому порядочному мужчине такие лахудры нужны… Вот я Лене и говорила, чтоб хорошего парня себе присматривала, пока молода и красива, дальше сложнее будет; а она смеется и все говорит, что ей спешить некуда, и, если суждено ей найти хорошего человека, значит так и случится.
- Ну и как, был у нее такой человек?
- Ишь, какой любопытный, так я тебе и сказала, - хитро прищурилась Инесса Михайловна, немного помолчала, но потом, сменив притворный гнев на милость, опять заговорила, - Появлялись тут несколько парней, культурные, статные, некоторые на своих машинах даже, - нравились они мне. А Леночка с ними, как с подружками, поболтает, да и выпроводит за дверь.
- Как меня?
- Почти, да не совсем… Только не возгордись слишком.
От сказанного у меня дух перехватило, и, чтобы перестать глупо улыбаться, я перевел разговор на лениных родственников, но оказалось, что Инесса Михайловна сама о них мало, что знает. Ленин отец, Виктор Александрович, умер более пяти лет назад, как раз в то время, как Лена сюда учиться приехала. Мать, Ольга Сергеевна, скоро вышла замуж второй раз, но прожила со вторым мужем недолго, потому что он тоже умер; случается же такое.
- А мать к ней сюда приезжала?
- Нет, ни разу. Да и Лена к матери не ездила. Каждый раз, когда я спрашиваю ее об этом, обещает навестить в следующем году. Ну, это я могу понять. Думаю, она отца любила, так у девочек часто бывает, вот и не нравится ей, что мать с другим жила. А что делать? Это - дело житейское, поживет, сама поймет. Верность умершему мужу всеми приветствуется, когда это их самих не касается.
- А вы сами второй раз замуж не выходили?
- Я-то нет, потому и знаю, как трудно бывает растить детей без мужчины.
Глаза Инессы Михайловны слегка повлажнели, но она быстро справилась со своими воспоминаниями и взглянула на меня.
- Был, правда, один визит. Я с самого начала заподозрила, что эта встреча ничего хорошего нам не принесет.
Я испытующе посмотрел на Инессу Михайловну, и она тут же поправилась.
- Хорошо, предположим, не сразу. Лена пришедшую девушку тотчас узнала, назвала по имени, но я заметила непривычную скованность в ее движениях, когда она проводила ее в свою комнату, после того как мы вместе попили чай. Лена представила девушку как свою сводную сестру Оксану, но при мне они ни о лениной матери, ни о ее отчиме не проронили ни слова, словно обе сознательно избегали этого. Но я, старый человек, многое видела на своем веку и знаю, как непросто складываются порой отношения между сводными сестрами. Лена осведомлялась об их общих знакомых, Оксана отвечала. Потом Лена спросила у меня, может ли Оксана остаться переночевать, она в нашем городе совсем ненадолго, завтра уезжает, так что нет смысла суетиться с гостиницей. Я, конечно, согласилась и, когда они опять ушли к Лене, постелила на диване в своей комнате, как бывало, когда у Лены оставались ночевать подруги. Дверь в ленину комнату осталась приоткрытой, и я смутно слышала их голоса. "Девичьи свои секреты обсуждают," - подумала я. Зная, что такие разговоры могут затянуться, я заглянула в их комнату и сказала, что постель готова, и что я сама ложусь спать. Обе девушки меня поблагодарили, и я легла на свою кровать. Задремав, я спустя некоторое время была чем-то разбужена. "Бывает, померещится, - подумала было я и собралась снова уснуть, но тут поняла, что проснулась совсем не случайно, а была разбужена голосом Лены, поразившим меня незнакомой мне интонацией - то ли излишне возбужденной, то ли еще какой. Я прислушалась, но услышала только оксанин голос. Сейчас я уже не вспомню точно всех сказанных слов. Она говорила, что Лене необходимо вернуться в их город, поскольку только одна она может что-то изменить в создавшейся ситуации. Лена твердо ответила отказом. "Но ты же сама понимаешь, что мать твоя - отвратительный человек, домохозяйка, дорвавшаяся до денег и власти, свела в могилу твоего отца, задурила голову моему, обобрала до последней копейки, да и отправила все туда же, в могилу. Она наняла хороших адвокатов, и пытается доказать, что нам, законным детям, практически ничего из наследства не причитается, поскольку вся фирма давно переведена на ее имя. Не знаю, как ей удалось заставить отца это сделать. Всем очевидно, почему ты уехала из города: ты ненавидишь свою мать так же, как и мы. Давай, вместе поставим на место эту жадную…" "Не смей говорить так о моей матери. Вас, всех вас не касаются наши отношения. И я ничего не хочу слышать о драках из-за денег, тем более принимать в них участие" - я не узнавала лениного голоса. "Конечно, ведь все достанется тебе…" "Лучше оставим этот разговор". Оксана в ту ночь не ночевала с нами. Они с Леной осторожно, чтобы меня не разбудить, вышли из комнаты. Лена проводила Оксану до двери, а потом ушла к себе, но долго там не ложилась, стояла, видимо, у окна. А потом мне показалось, что я на мгновение услышала сдавленные всхлипывания, словно Лена, не выдержав, все-таки расплакалась, но хотела это скрыть даже не от меня, а от себя самой. Может, мне это просто померещилось. Со старухами такое случается. На утро все казалось нормальным. Лена сказала, что Оксана передумала и решила уехать ночным поездом. "Что-то случилось?" - спросила я ее. Лена чуть помешкала (сам знаешь, что она не умеет обманывать!) и ответила: "Нет, ничего нового не случилось. Просто все осталось по-старому". Расспрашивать ее я не стала.
- Говорят, у дочерей с матерями часто складываются сложные отношения. И у сыновей с отцами.
- Видела я такое в жизни, но самой испытать было не дано: у меня сыновья, а мой муж умер, когда они еще были маленькими, и отец так и остался для них навсегда лучшим в мире человеком. Оба мои сына - замечательные люди. Только вот судьба с ними по-разному распорядилась. Старший-то, Григорий, с самого детства был удачлив: в школе учителя на него нарадоваться не могли, институт кончил с красным дипломом, на хорошую работу устроился, женился на девушке из хорошей семьи, ее отец, профессор, был научным руководителем гришиной диссертации. Внуки у меня появились, сначала девочка, а потом и мальчик.
- Они в нашем городе живут?
- Да что ты! Сначала, как только представилась возможность, они в Израиль эмигрировали, устроились хорошо, но потом жена уговорила Гришу ехать в Америку, у нее там столько же родственников, сколько и в Израиле. Живут сейчас там, дети подросли, все устроены прекрасно: работы, машины, особняки…
- Часто вам пишут?
Лицо Инессы Михайловны немного осунулось.
- Сначала писали, особенно из Израиля. Первой перестала писать гришина жена, а потом и дети… Да ты не думай, я их не осуждаю: у них там своих дел невпроворот, что им о старой бабке думать. А Гриша по-прежнему такие теплые письма мне пишет. Хочешь, дам почитать?
Не дожидаясь ответа, она вытащила из стола старую папку, достав из нее письмо в красивом конверте с заморскими марками.
- Вот, последнее…
Письмо было датировано началом прошлого года и напоминало упрощенную презентацию финансовых достижений преуспевающей фирмы, поэтому слово "любимая" в начале и "целую" в конце казались в нем совершенно не к месту.
Я вернул письмо, похвалил заботливого Гришу, и Инесса Михайловна счастливо заулыбалась. Она замолчала, погрузившись в счастливые воспоминания о тех временах, когда оба сына были рядом с ней. Я сидел тихо, стараясь ей не мешать.
- А младший сын где?
- Младший умер шесть лет назад… Тогда я и стала сдавать комнату.
- Несчастный случай?
- Сердце… А было-то всего сорок с небольшим. Сейчас жизнь такая, что у мужчин сердца не выдерживают, как у моего младшего сына, как у лениного отчима…
- Да, времена непростые.
- Правда, он много пил в последние годы. Прежде имел хорошую работу, но потом началась эта свистопляска в государстве, и он попал под сокращение; довольно быстро нашел другую работу, менее престижную, но по деньгам не худшую, но потом и ее потерял… Был бы бездельником, дураком, - тогда понятно, а тут все восхищаются его знаниями, но потом указывают на дверь, словно хорошие специалисты были тогда никому не нужны. Сейчас, говорят, иначе, опять умные люди, а не преступники и прохвосты требуются, но сына и его светлую голову уже не вернуть. Последние годы начинал он работать то в одном месте, то в другом, и все не подолгу. Устраивался на работу - жили нормально, терял работу - еле концы с концами сводили… В тот последний год он словно чувствовал, что жить ему совсем немного осталось. Даже сам сказал мне об этом; я, конечно, ему возражала, не думала, не гадала, что придется сына хоронить. Если шли по улицам и какого его знакомого встречали, он так душевно говорил: знакомьтесь, это моя мама; и я такой себя гордой чувствовала, словно счастливей меня человека не было. Приняли его тогда в один институт, обещали свой курс дать, так он ночами напролет сидел, по книжкам лекции готовил. В тот последний день на заседание кафедры пошел, позвонил мне такой довольный, сказал, что выезжает. Я хотела его встретить, но он отказался. Ждала, ждала, да так и не дождалась: два дня искала, пока в городском морге его не нашла. Сел он, оказывается, в троллейбус, и там, на последнем сидении, тихо отошел в мир иной. Документов при нем не было, вот и провел он два дня в морге, как неопознанный труп… Еле денег на похороны наскребла: организации, где он прежде работал, от него отказались, а в последнем институте он не был еще полностью оформлен, вот никто денег давать и не хотел. Да я на них не в обиде, Господь им судья…
- А семья у него была?
- Был женат, но потом развелся. Детей у них не было, уж не знаю, чья в том вина… Не может человек один: женщина себе кошечку заводит, да салфеточки кругом расстилает, а мужик, он просто спивается… Говорят, и в Библии сказано, что человеку быть одному нехорошо.
Потом она постелила мне на диване в своей комнате, и мы легли спать.
Под утро я проснулся оттого, что по комнате кто-то прошел. Я лежал неподвижно, понимая, что это –Лена, очнувшаяся от болезненного забытья и отправившаяся в туалет, Лена, не допускающая возможности, что я мог остаться ночевать в комнате Инессы Михайловны. Звук воды показался мне откровением, убедившим меня в том, что Лена – реальный человек из плоти, а не плод моего воображения, и я получил доступ к тайне, на которую пока попросту не имел права. В молоке рождающегося рассвета ленин силуэт показался мне одновременно земным и эфемерным: слегка прихрамывающая болезненно-сонная походка вопиюще противоречила безукоризненно прямой и строгой выправке ее дневного явления, но белая ночная рубашка, скрывающая контуры стройного тела, делала ее похожей на усталого ангела, на время за ненадобностью снявшего свои крылья.
Потом я опять заснул. Меня разбудила Инесса Михайловна: мы быстро позавтракали, и я отправился на работу.
День был похож на сотню предыдущих: вице-президент был недоволен финансовыми результатами и в свойственной ему выматывающей душу манере поочередно накручивал на кулак кишки всех ответственных сотрудников и пересказывал по три-четыре раза все их настоящие и мнимые провинности, полагая данную процедуры важнейшим принципом менеджмента. Очередь дошла и до меня; я напрягся, хотя знал, что возражать бесполезно, поскольку это вызовет либо дополнительные обвинения, либо новое повторение уже сказанного, но с большим напором. Я всегда плохо переносил подобного типа разборки, тем более что большинство обвинений были настолько субъективными, что не выдержали бы никакой критики, если бы кто посмел их критиковать. Я сидел, опустив голову, и слушал, как непрофессионально работаю. Несправедливые слова отдавались нарастающей головной болью и осознанием полной бессмысленности наказуемой инициативы, когда неожиданно пришедшая в голову мысль волшебным щитом закрыла мою душу, превратив самоуверенного, самодовольного и самодостаточного вице-президента в беснующегося, бессильного карлика. Мысль о том, что в моей жизни есть теперь Лена, а все остальное, в общем-то, и неважно…
13
Оксана
Когда Лена сказала мне "нет", я не очень удивилась. Честно говоря, я даже не сразу узнала ее в первый момент, когда увидела: куда делась та лихая школьница, чьи свободные манеры и обилие друзей вызывали у меня прежде зависть и желание стать похожей на нее. Сдержанность в одежде и движениях, минимальность в косметике, граничащая с полным пренебрежением к собственному внешнему облику, бесцветность речи, достигнутая сознательным искоренением молодежного арго. Чем не портрет перспективной старой девы?…
Я так, наверно, никогда и не пойму, почему отец оставил нас с матерью, хотя, насмотревшись всех этих сериалов и фильмов, наслушавшись ток-шоу и начитавшись соответствующих газет и журналов, я многое начинаю по-новому осознавать. Мне доступна версия матери, а вот версию отца мне уже не узнать никогда.
В детстве мне казалось, что наша семья - самая лучшая, самая счастливая на свете. Когда меня спрашивали взрослые, кого я больше люблю: папу или маму, я всегда мучалась с ответом. Папины родственники ждали, что я назову отца, мамины - маму, но я так никогда и не сделала между ними выбор. Мама была более строгой, но проводила больше времени со мной; отец почти всегда был на службе, но зато никогда не повышал на меня голоса. В последний перед их разводом год я не столько видела, сколько чувствовала их ссоры, но, сравнивая мою семью с другими, где папы могли крикнуть на мам, а иногда даже и ударить, я никакой для себя опасности не ощущала.
Однажды, скорее всего в этот самый последний год, мы пошли с отцом на аттракционы: у него выпало свободное время. Отец выполнял все мои желания: карусели, горки, мороженое и всякое другое возникали, словно по волшебству, стоило мне только захотеть и произнести свое желание вслух. он шутил со мной, и я думала, что ему так же хорошо, как и мне. Когда я кружилась на карусели, а отец по обыкновению стоял рядом у ограждения и следил за мной, летящей под небесами, я думала: вот еще один круг, сейчас я опять увижу папу, и он мне улыбнется, но в следующий момент я увидела отца, и он не улыбался, а грустно смотрел куда-то в сторону, но через пару кругов меня вновь встретили его улыбка и любимые глаза… Потом, когда я выбралась с карусели, счастливая от своего полета, он сказал мне, что очень любит меня, что будет всегда любить. Мне эта фраза показалась тогда банальной; я считала, что иначе и быть не может, а впереди были еще более интересные аттракционы…
Когда мама сказала мне, что отец с нами больше жить не будет, что он уходит к другой женщине, я ей не поверила. Возможно, просто не поняла и ждала, что вечером папа вернется, я его обо всем расспрошу, он засмеется и скажет, что, кроме меня и мамы, он других женщин не знает и знать не хочет. Но он не пришел в тот вечер, не пришел и на следующий день. Мне теперь кажется, что он не появлялся бесконечно долго.
Потом наши встречи с ним возобновились. В первый раз, когда он забрал меня на целый день, я была ужасно рада, и в глубине души надеялась, что все вернется, что никакая чужая тетя не может со мной сравниться. Я говорила удивительно смешные (как мне казалось) вещи, и мы с ним от души хохотали. Мы бродили по городу, посетили все наши любимые места, а когда стемнело, вернулись домой. Я ждала, что он останется с нами, но он ушел. Мне было обидно, но для себя я решила, что в следующий раз он обязательно останется, я сделаю все для этого, сегодня просто был неудачный день. Вероятно, я сказала об этом маме. Моя мама – хирург, а все хирурги отличаются решительностью. Она мне прямо сказала, чтобы я не надеялась, что мой папа к нам уже не вернется, что мы для него теперь ничто, а нужна ему только та баба в постели.
Думаю, потом мама раскаялась в сказанном, потому что долго об этой женщине мне больше ничего не говорила… Я всю ночь напролет проплакала, а утром у одной девочки во дворе, которая все знала, выяснила, что же мужчины делают с женщинами в постели. Ее объяснения произвели на меня очень сильное впечатление. Конечно, к тому времени я кое о чем догадывалась, но подробности меня ошеломили, и вначале я даже подумала, что она меня обманывает. Девочка презрительно на меня посмотрела и предложила со мной поспорить на одну из моих кукол. Я хотела отказаться, но жажда истины заставила меня рискнуть. Я проиграла, и мне пришлось расстаться с куклой. Девочка показала мне фотографии (не знаю, где она их взяла, сказала, что у своего папы), и пришлось признать ее правоту. Мне невозможно было представить, что папа и мама делали это, но еще труднее было признать, что от этой гадости появилась на свет я - тут я уже с девочкой спорить не стала, приняв все на веру.
Обстоятельства моего появления на свет некоторое время не давали мне покоя, но потом я смирилась с ними. Однажды, когда мы вместе с мамой лежали на кровати и смотрели телевизор, я решилась и сказала маме, как замечательно, что мы теперь вдвоем, а папа в кровати с другой женщиной занимается этой… (я не нашла тогда подходящего слова). Мама даже вздрогнула от неожиданности, по ее лицу я видела, сколь противоречивые чувства в ней борются: она могла сделать вид, что ничего не поняла, могла отругать и даже наказать, но она крепко обняла меня и прижала к себе. Ночью я слышала, как она тихонько всхлипывала, но не могла поверить, что она плачет, думала, просто простыла, а носовой платок под подушку не положила.
Скоро я привыкла к своей безотцовщине. Она даже давала определенное преимущество: от девочки из неполной семьи взрослые почему-то ожидали как менее примерного поведения, так и менее внушительных успехов в учебе. Учителя смотрели на меня с жалостью, мальчишки - с восхищением.
Когда мы переехали в другой город, встречи с отцом прекратились, но появились посылки и денежные переводы. Матери не нравилось, что я так радуюсь подаркам отца, поэтому после очередного визита на почту она вела меня по магазинам и покупала нечто еще более значимое.
Жизнь шла своим чередом: у меня рос сводный брат Даниил, отец демобилизовался и занялся бизнесом. Чем конкретно не помню: тогда все занимались всем, в основном водкой и сигаретами. Дела у него шли то лучше, то хуже, что отражалось на качестве его подарков.
Потом он с новой семьей переехал в наш город, и встречи возобновились. Именно тогда я познакомилась с Ольгой Сергеевной, дядей Витей и Ленкой. Дядя Витя был старым другом отца, и папа помог ему с работой, а Ольгу Сергеевну принял к себе на фирму. Наши совместные пикники - я, Данька, Ленка, отец, тетя Люда, его жена, дядя Витя и Ольга Сергеевна - были всегда ужасно веселыми, взрослые мало чем отличались от нас, детей, в желании нескучно провести время. Рыбалки, поездки за город и шашлыки перетекали из выходных в выходные, и я всегда была рада принять в них участие, несмотря на недовольство матери, поскольку считала, что имею на отца такое же право, как и мой брат.
Сейчас, вопреки рассказам матери и тети Люды, мне трудно представить, что уже тогда отношения между взрослыми были далеко не так безоблачны. Каждый воспринимает жизнь по-своему, и детский взгляд всегда отличался от взрослого.
Когда дядя Витя покончил с собой, никто не мог понять причины его поступка. Версии тети Люды и моей матери о том, что Ольга Сергеевна была всему виной, появились позднее, когда отец оставил и свою вторую супругу, женившись на Ольге Сергеевне. Ленка к тому времени уже уехала из города и не приезжала даже на каникулы. Отец и Ольга Сергеевна приводили нам с Данькой в пример, как старательно она учится, как подрабатывает в свободное от занятий время, чтобы обеспечить себе достойное трудоустройство после окончания университета.
Воскресные поездки за город («на зеленую», как говорили взрослые) возобновились. Наша новая «мама» Ольга Сергеевна к нам с Данькой относилась подчеркнуто внимательно. Скорее отец мог прикрикнуть на меня или на брата, но в этом случае она его всегда останавливала. Я не верю, что она довела его до инфаркта. По-моему, она действительно его любила. Отец однажды рассказал мне, что первым познакомился с Ольгой Сергеевной, а дядя Витя просто отбил ее у него. Меня эта история удивила: я бы на месте Ольги Сергеевны не раздумывая выбрала моего отца… Впрочем, именно это она, хотя и с опозданием, сделала.
Смерть отца поразила всех знавших его: он всегда был таким спортивным, первым начинал все игры и носился по лужайке как бешеный, никому за ним не угнаться. Говорили, что он слишком многое на себя взвалил: три семьи и преуспевающую фирму. А еще его потрясло самоубийство друга: он почему-то считал себя виновным в этой смерти. О таких теперь принято говорить: по нем звонил колокол. Не знаю, что это значит, но часто представляю черного монаха, монотонно раскачивающего колокол, который начинает звучать гулко и страшно, а монах превращается в смерть с косой.
В последние годы жизни отца Ольга Сергеевна была в созданной и раскрученной им фирме его заместителем и ближайшим помощником, однако, для всех стало неожиданностью известие о том, что незадолго до смерти отец переписал всю принадлежавшую ему собственность на свою новую жену, оставив двух предыдущих практически ни с чем. Это никак не укладывалось в моей голове, ведь мы с Данькой были его родными детьми, а, следовательно, и прямыми наследниками. Общая беда помогла нашим матерям найти общий язык, объединившись против своего главного противника - Ольги Сергеевны.
Именно я предложила матери съездить к Ленке и обо всем с ней поговорить. Слухи о том, что она не случайно столько лет не показывается в нашем городе, могли иметь под собой основание. Кроме того, она - родная дочь и (если убедить ее встать на нашу сторону) может повлиять на беспроигрышно жесткую позицию Ольги Сергеевны.
Мать со мной не поехала, гордость мешала, но мне деньги на дорогу дала.
Вопреки моим ожиданиям, встреча с Ленкой ни к чему не привела, но сдаваться мы не собирались: наши требования о справедливом разделе имущества, оставшегося после смерти отца, были вполне обоснованы, тем более что нас поддерживала и вторая семья отца.
Когда раздался тот телефонный звонок, я даже представить не могла, сколь важную роль в моей жизни ему предстоит сыграть.
- Добрый день, Оксана. Это Ольга Сергеевна.
- Я узнала Вас, Ольга Сергеевна.
- Оксаночка, нам нужно с тобой поговорить. У тебя сейчас есть время?
- Да… но…
- Моя машина стоит у вас во дворе.
Я могла резко поставить эту женщину на место или же найти приличный повод для отказа, но любопытство одержало верх над разумом: я вышла из дома, и мы с Ольгой Сергеевной поехали куда-то за город и остановились у небольшой речки.
- Извини, Оксаночка, что привезла тебя сюда. Не люблю вести личные беседы в официальной обстановке.
- О чем Вы хотели со мной поговорить?
- Думаю, ты уже догадалась… Через две недели истекает срок предъявления претензий ближайших родственников на имущество твоего отца. Насколько я знаю, вы с матерью свои претензии подали и надеетесь на их удовлетворение?
- Несомненно.
- Надеюсь, вы осведомлены также и об их бесперспективности, поскольку Алексей все имущество переписал на меня. Есть соответствующие документы, которые будут должным образом представлены.
Я молчала.
- Тебе уже восемнадцать, так что ты можешь иметь свое мнение. Именно оно меня сейчас интересует.
- Я - дочь и буду претендовать на свою долю. Отец был богатым человеком.
- Верно, но если мы доведем дело до суда, все кончится в мою пользу. Твоей матери останется только устроить скандал.
- Вы не любите мою мать.
- Начнем с того, что у меня для этого есть все основания. Кто распускает по городу слухи, что я убила сначала своего мужа, затем силой женила на себе твоего отца, чтобы позднее уничтожить и его, не забыв при этом предварительно завладеть всем его имуществом… Тебе это не напоминает сюжет дурной мелодрамы? Поскольку я всегда считала тебя умной девушкой, меня интересует, что ты сама обо всем думаешь?
- Возможно, мама и перегибает палку, но ведь у нее есть основания.
- Какие, позволь спросить, кроме, конечно, ее собственных домыслов?
- Вы должны отдать нам нашу долю!
- Запомни хорошенько: я никому ничего не должна. Ты сама скоро услышишь об этом в суде. Если же ты одобряешь поступки своей матери, будем считать разговор законченным.
Я могла дернуться, взбрыкнуть, но тогда никогда бы не узнала, что хотела предложить мне Ольга Сергеевна. Подумала, что отказаться всегда успею, и промолчала.
- Выслушай меня внимательно, Оксана. Незадолго до смерти я пообещала твоему отцу заботиться о всех наших детях, то есть о Лене, о тебе и о твоем сводном брате. Это - мое устное заявление, и оно ничем не было документировано, что, впрочем, положения не меняет, поскольку я привыкла держать любые данные мной обещания. Теперь - мое предложение. Ты снимаешь все свои претензии на наследство отца. Я, в свою очередь, полностью обеспечиваю твое обучение в любом университете Англии или Америки и, если ты не сумеешь по окончанию там остаться, обещаю помочь с трудоустройством по возвращению. Ты можешь выбрать любую специальность. Возникнут сложности - я свяжусь с моими зарубежными партнерами, они помогут. Парикмахерское искусство – дело почетное, и ты его успешно постигаешь, но я не могу рассматривать это как серьезное занятие на всю оставшуюся жизнь. Аналогичную возможность выбора варианта высшего зарубежного образования я предоставлю, безусловно, в свое время и твоему сводному брату. Более того, я имею возможность уже сейчас отправить его в закрытый пансионат, скажем, в Швейцарии, но, боюсь, его мать будет против, а он пока, в отличие от тебя, несовершеннолетний.
- Каковы мои гарантии?
- Рада, что наш разговор приобретает деловой оборот. Я уже сказала, что лучшей гарантией будет данное слово, я не привыкла его нарушать. Если тебе его не достаточно, поступим несколько иначе: я предоставлю депозит, положенный на твое имя в указанном тобой банке. Расчет необходимой суммы мы сделаем вместе, но на этой сумме мои обязательства перед тобой завершаются.
- Возможно сочетание вариантов?
- Боюсь, что нет.
- У меня есть время подумать?
- Конечно, но не больше недели. Ты принимаешь мое предложение и снимаешь все претензии. Если претензии остаются, считай, что моего предложения не было.
- А моя мать?
- Я не занимаюсь благотворительностью. Она - взрослая женщина, которая вполне может позаботиться о себе сама.
Назад мы ехали молча, и я вспоминала, как когда-то папа возил нас по выходным на семейные пикники. Он сидел за рулем, рядом с ним - Ольга Сергеевна, а мы с Данькой - вдвоем на заднем сидении. Ольга Сергеевна искренне пыталась относиться к нам, как к собственным детям, как относилась бы к Ленке, по которой очень скучала. Именно из-за этих воспоминаний мне было так трудно и прежде, в разговорах с матерью, представить Ольгу Сергеевну своим врагом.
- Ольга Сергеевна, мне следует посоветоваться с матерью.
- Конечно, Оксаночка. Только, по-моему, на ее добрый ответ рассчитывать не приходится. И не забывай: ты уже взрослая, а взрослый человек сам принимает решения.
Вернувшись домой, я стала думать, как лучше сказать о предложении Ольги Сергеевны матери. Конечно, мать не поверит данному слову, потребует гарантий. Что ж, тогда выберем счет в банке, хотя первый вариант, без счета, для меня все-таки предпочтительнее, да и перспективней. В любом случае, надеюсь, Ольга Сергеевна сделает так, чтобы счетом могла пользоваться только я.
Предложение ленкиной матери было настолько неожиданным и фантастическим, что я не могла до конца вместить его: возможность уехать из этой дурацкой страны, где все пьют, колются и матерятся, жить в Америке. И не нужны будут никакие "зеленые карточки"… Конечно, лучше сразу не оговаривать цену, кто знает, сколько денег мне там понадобится. Буду стараться, получу настоящее образование, найду способ остаться. В конце концов, там же свободная страна.
Пока матери не было дома, я достала атлас и стала выбирать среди городов Америки. Позвонила знакомым, они сказали, что следует выбирать Новую Англию или Калифорнию. Я ответила, что ехать в Англию не хочу, но они засмеялись и сказали, что Новая Англия находится в Америке.
Позвонил Макс, но у меня не было никакого желания с ним встречаться. Да и с матерью предстоял непростой разговор.
Она пришла с работы усталая, и я долго не могла решиться начать. Все, казавшееся таким ясным, в ее присутствии теряло свою влекущую простоту. Тем не менее, разговор был абсолютно необходим, причем чем быстрее, тем лучше. Мать немного погрустит и согласится. Ей будет трудно без меня, но потом, устроившись в Америке, я обязательно ее к себе вызову, сниму отдельную квартиру, потому что сама буду к тому времени жить с бойфрендом или даже мужем. На собственной вилле в солнечной Калифорнии. А почему бы и нет? Или в Майами? Нет, в Майами жить не хочу, туда, говорят, съезжаются старые евреи со всей Америки. Лучше в Калифорнии, рядом с Голливудом.
Реакция матери меня потрясла: она молчала и глядела на меня с ненавистью. Я даже расплакалась от своей неспособности ей все объяснить. А она только процедила сквозь зубы: "Продалась за подачку. Ненавижу!" и ушла, хлопнув дверью, в свою комнату.
Я еще долго плакала, уткнувшись в подушку.
Мать всегда говорила, что живет только ради меня, что и отцовы деньги ей нужны, чтобы дать мне достойное образование. А когда Ольга Сергеевна сама все предложила… Вероятно, ей стало обидно, что Ольга Сергеевна будет выглядеть как мой добродетель. Так ведь об этом ее и просил отец. А мать мечтает отобрать деньги у Ольги Сергеевны и подарить их мне, чтобы самой стать моим добродетелем. Какая разница, кто даст мне деньги, главное, чтобы они оказались у меня, не правда ли? Мать всегда была слишком гордой. Зачем идти на скандал, который кончится ничем, если можно мирно получить все, что нужно?
Что мне теперь делать? Мать никогда не согласится на предложение Ольги Сергеевны, и я, как и она, вечно буду жить в этом тупом городе.
В ту ночь я так и заснула - вся в слезах и раздумьях о будущем.
Утром мать ушла, не проронив ни слова. Я позвонила Ольге Сергеевне на работу и все ей рассказала.
- Нечто подобное я и ожидала. Впрочем, меня интересует только твое решение.
- Если я соглашусь, как быть с матерью?
- Мать всегда остается матерью, она успокоится и все поймет.
- Другая мать, но не моя.
- Твое решение?
- Я бы согласилась, но как мне с ней потом жить.
- Решим и эту проблему. Можешь ехать прямо сейчас: поживешь несколько месяцев в стране, присмотришься, будешь подрабатывать, английский подтянешь. Деньги я дам.
- Но…
- Лондон, Бостон или Лос-Анджелес?
- Лос-Анджелес.
- Собери необходимые вещи, я пришлю машину. Поживешь немного у меня, пока я управлюсь с документами. Матери объяснишь все по телефону, чтобы избежать пустой траты нервов. Я бы ей сама позвонила, но она бросит трубку.
Вечером я уже сидела у экрана огромного телевизора в загородном доме Ольги Сергеевны, переключаясь с MTV на МузТВ. Ритм современной музыки всегда поднимал мне настроение.
Я хотела позвонить Максу, но потом передумала: позвоню прямо из Калифорнии, вот удивлю!
Набрала номер Даньки. К счастью, он сам подошел к телефону: я боялась, что моя мать уже позвонила им и нажаловалась, и мне теперь придется отвечать на вопросы тети Люды. Я подробно рассказала брату обо всем, что случилось со мной. Он сначала просто не поверил. Самое важное я приберегла напоследок:
- Знаешь хоть, где находится Швейцария?…
14
Я
Девственность… Как изменилось к ней отношение за прошедшее столетие. Мы начали с викторианского преклонения перед святостью супружеского очага и остракизма к внебрачным половым связям, но викторианская мораль была осмеяна Лоуренсом, теоретически опровергнута Розановым и практически уничтожена первой войной и революцией. Вторая война заставила всерьез задуматься над хрупкостью человеческой жизни, переставив акцент в сотворении нового человека с его процесса на цель, одновременно вновь поставив женскую чистоту на пьедестал, не в последнюю очередь как гарантию наличия вклада конкретного мужчины. Когда человечество отошло от ужасов последней войны, сработало взрывное устройство, заложенное Фрейдом в основание человеческой цивилизации, послужив толчком к новой революции, сексуальной. Опущенный железный занавес смягчил для нашей страны нанесенный ею удар: хотя в семидесятые годы матери-одиночки смогли освободиться от комплекса вины, но общественное мнение по-прежнему не одобряло внебрачные половые связи и отказ от бюстгальтеров, настороженно относясь к «разведенкам» как потенциальной опасности для семьи – ячейки государства. Годы шли, и гражданский брак постепенно превратился во вполне законную форму совместной жизни, а старшее поколение, хотя и воспитанное на других принципах, вынужденно было закрывать глаза на то, что их чадо живет с чьим-то другим чадом, и радоваться тому, что это второе, чье-то чадо, по крайней мере, противоположного пола. В этих условиях говорить о девственности можно лишь как о временном анатомическом явлении, а не стабильном социальном. Если в семидесятые лозунг «Искореним девственность как неграмотность» был скорее соленой шуткой, то теперь он становится руководством к действию. Наступил новый век, и на его пороге Михаэль Ханеке показал страшную вещь: девственность – это проклятие, задержавшись в ней, женщина становится изгоем, извращенкой, жертвой «уловки-22» (чтобы иметь партнера надо не быть девственницей, но чтобы перестать быть девственницей нужен партнер; поэтому если не успела решить этой проблемы в ранней юности, ты – в тупике), и остается два пути – поставить на себе крест или, подобно его героине Эрике, дефлорировать себя обычной бритвой: больно, зато эффективно. Если вспомнить, что в некоторых племенах, находящихся на низшем уровне развития, повитухи дефлорируют девочек в раннем возрасте, поедая маленькие кусочки плоти на счастье, что в животном мире девственная плева вообще отсутствует, можно порадоваться, какого высочайшего уровня развития мы, наконец, достигли.
Сколько я ни отгонял от себя вопрос о том, были ли у Лены прежде мужчины, он все равно с утомительной навязчивостью приходил мне в голову, хотя задать его вслух я не решался. Тот ночной разговор с Инессой Михайловной, казалось, дал мне исчерпывающий ответ.
Можно насмехаться – конечно, в присутствии соответствующих слушателей - над девушками, не имевшими прежде половых контактов (будь то на самом деле или только в больном воображении возбужденной мужской толпы), притворно вздыхать, сколь много сил приходиться на таких недотеп тратить и со сколь малым эффектом, но при всем этом любой, если он психически здоров, испытывает определенную робость перед тем, как на самом деле это совершить. Ибо то, что случается только однажды, никогда не будет забыто, даже если забыть это захочется.
15
Виктор
Мы помолчали. Я наполнил пластмассовые стаканчики, и мы снова выпили.
"Что с ней случилось, с твоей бывшей женой?" - спросил я.
- Если посудить, так она и не бывшая. Ведь мы с ней не разведены. Михаил ее бросил, после того, как они вместе промотали деньги, предварительно совершенно развалив наш семейный бизнес. Они все продали, купили маленькую квартирку, в которой я ее и нашел. Оставшиеся после приобретения квартирки деньги забрал Михаил, сказал, что уезжает в общину Виссариона и, как только устроится, позовет ее. Не позвал, конечно, а исчез в бескрайних просторах нашей страны. Жена осталась одна, некоторое время запойно пила, но потом одумалась и попыталась остановиться. Она и пила-то, чтобы заставить замолчать собственную совесть: кому водка позволяет оправдание своим поступкам подыскивать, кому просто увеличивает болевой порог. Не мне ее судить… В ту ночь жену, подобно мне прежнему, оседлому, охватили сомнения в разумности и целеобразности дальнейшего существования, и она приняла снотворное, выпила для храбрости и легла спать, предварительно открыв газовую конфорку. Я появился как раз вовремя, хотя и не в образе дворняги.
- Ты видишься с ней?
- Захожу иногда, ведь она по-прежнему мне жена, хоть мы и не венчались, да разве это что меняет? И что интересно, мы с ней разговаривать начали. Я не в том смысле, что раньше всегда друг с другом молчали; говорили, много говорили, но все не о том - сначала о работе, о друзьях, потом - о деньгах, о недвижимости и движимости, и постоянно - о своих обидах. Не сразу разговор у нас получился, еще слишком жгли взаимные обиды, но постепенно мы научились друг друга слушать и видеть не только чужую вину, но и собственную.
- Почему бы тебе к ней не вернуться?
- Сам иногда об этом думаю, но боюсь, как бы не началось прежнее - и в ней, и во мне самом. Сейчас я - бомж, чем мне собственную гордыню тешить, нет у меня ничего. Да и Нюрка ко мне привязалась. Как ее бросить? Погибнет… Я к своей новой жизни привык. Думаешь, все так плохо? Знаешь, сколько интересных вещей можно найти в помойке? Я целую библиотеку собрал, жене отнес. Сейчас ведь не то что раньше, когда главной гордостью в квартире был книжный шкаф; сейчас сделают евроремонт, а книжки-то девать некуда, потому что по новым стандартам их должно быть не более, чем на небольшую полочку: прочитал бестселлер, выбросил, новый купил и так далее. А все лишнее несут на помойку… Помнишь, как ночами очереди у книжных магазинов выстаивали? Теперь без очереди можно их брать в мусорных контейнерах… Да ты за меня не беспокойся, я что-нибудь придумаю. О себе лучше подумай.
- Я уже подумал.
- В Бога веруешь?
- Не знаю. Нет, наверное.
- Ну, а в какую-то высшую силу? Природу, что ли…
- Пожалуй.
- Ты считай, как хочешь: Бог там, природа ли. Я вот что посоветую: иди в церковь и исповедуйся.
- Какую церковь?
- Да вот, хотя бы, в эту, рядом с которой сейчас сидим. Вход с другой стороны. Зайдешь, спросишь священника и расскажешь ему все.
- Не хочу.
- Хочешь, не хочешь - вот заладил. Сходи, попробуй. Все равно терять тебе уже нечего. А потом приходи опять ко мне, поговорим.
Мы допили вторую бутылку, и я подумал: действительно, стоит попробовать. Я отдал Ивану последнюю бутылку водки и практически все свои деньги, оставив только необходимое. Он отказывался, но я настоял, сказав, чтобы он потратил их на лечение Анюты, которая по-прежнему сидела в забытьи. Я пообещал Ивану опять подойти к нему после церкви, но мы оба чувствовали, что этого не случится.
- Поверь, жизнь действительно прекрасна, - сказал мне на прощание Иван.
- Я верю, верю, Ваня. Может от этой красоты я и устал, мне бы что-нибудь попроще…
- Небытие?
- Возможно.
Я постоял минут десять у входа в церковь, не решаясь переступить ее порог. Служба уже закончилась, и люди поодиночке заходили и выходили. Нищих было немного, некоторые негромко переговаривались, но большинство сидело молча. Досчитав до десяти, я вошел в церковь.
Легкий полумрак и прохлада церкви действовали успокаивающе. Я прежде практически не бывал в православной церкви, поэтому все казалось мне таинственно незнакомым. Я стал озираться, пытаясь найти исповедальню, в которой герои фильмов доверяют свои грехи святым отцам, но нигде ничего похожего не увидел. Видимо, моя растерянность проявилась на моем лице, потому что ко мне подошла пожилая женщина и негромко спросила, что я ищу. Я ответил, что хотел бы исповедаться, на что она сообщила мне, что исповедь закончена, и надо подождать до завтрашнего утра.
- Боюсь, завтра я придти сюда не смогу.
- Уезжаете?
- Да… уезжаю… далеко… очень…
- Вон идет отец Артемий, вы его спросите.
Мимо прошел молодой священник, чья ряса уже не скрывала значительный живот. Я всегда представлял священников с худыми, одухотворенными лицами; и хотя этот священник в мои ожидания не вписывался, я догнал его и заговорил.
- Святой отец, можно вам исповедаться.
Священник остановился и оценивающе осмотрел меня с ног до головы.
- Служба уже окончена.
- Да, я знаю, но все-таки…
- Он завтра уезжает, - пришла мне на помощь женщина.
- Это ваша первая исповедь?
- Так точно, святой отец.
- К православным священникам обращаются "отец имярек" или просто "батюшка".
- Так точно, батюшка.
- Я бы принял сейчас вашу исповедь, но нам потребуется определенное время, чтобы оценить прожитую вами жизнь. Здесь нельзя торопиться, а я сейчас спешу на требу, буду отпевать одну благочестивую бабушку.
(Может, и мне сразу требу заказать?)
- Если вы часик подождете, я вернусь, и мы обо всем с вами поговорим.
(Через час я могу быть уже далеко.)
- Хорошо, батюшка.
- Но исповедать я вас сегодня не смогу по одной очень простой причине: православный христианин подходит к таинству исповеди со всей ответственностью, подготовившись, осознав свои грехи и, безусловно, в трезвом состоянии.
Священник ушел. Женщина смотрела на меня и укоризненно качала головой.
Больше в церкви мне было делать нечего. Я вышел и сознательно пошел в том направлении, откуда Иван не сможет меня увидеть. Купив в ближайшем магазине пару бутылок коньяка и закуски, я отправился на свой последний банкет на дачу.
На мгновение мелькнула мысль позвонить Лиде, но я, несмотря на заманчивость, безжалостно расстался с ней.
16
Отец (и мы с Леной)
- А знаете, Леночка, как мы с его матерью познакомились?
Я был так искренне удивлен, что не успел вовремя возразить: романтические порывы в последнее время были отцу несвойственны. Лена отреагировала первой.
- Нет, он мне ничего об этом не рассказывал.
- Понятное дело… Мы для него – предки, история которых скучна и бесцветна. Прошла – и слава богу!
- Отец, не говори глупостей, - вставил, наконец, я.
- Хотите, Леночка, я вам расскажу, как все случилось?
- Конечно, Александр Германович. С большим удовольствием послушаю.
Каждая семья имеет свой архив любимых историй, как, кстати, и нелюбимых. Любимые истории рассказываются по праздникам, при большом скоплении народа; необходимо только, чтобы среди собравшихся был хотя бы один, кто этих историй не слышал, или слышал, да забыл, или не забыл, да делает вид, что забыл, чтобы доставить другим удовольствие. Члены семьи или их близкие предстают в этих историях как бесстрашные искатели приключений, отчаянные острословы, защитники сирот и обездоленных или как обаятельные пьяницы, очаровательные неудачники и невежды-интеллектуалы, то есть чаще всего теми, кем они на самом деле не являются. Нелюбимые же истории, монологи по своей сути, сторонятся веселых застолий и больших аудиторий; они рассказываются в неурочный час, когда противник ослаблен головной болью, бессонницей или нечистой совестью; не рассказываются даже, а наносятся, как coup de gr;ce; и в них мы чаще всего предстаем именно теми, кем являемся, по крайней мере, в чужих глазах.
- Было это, Леночка, давным-давно, когда вас и на свете еще не было, в далеком царстве-государстве, которого и на карте уже не найти. Чтобы поспособствовать долгожданному подъему неподъемного сельского хозяйства этого самого государства, среди учащейся молодежи было принято посвящать один месяц учебного года сбору всевозможных овощей на бескрайних полях, уже слегка тронутых осенними дождями. Не то, чтобы все сами хотели ехать в чистое поле клубни из грязи выколупывать, скорее руководство вузов и вышестоящие инстанции умели правильно подобрать систему стимулирования из безвкусной смеси кнутов и пряников. Справедливости ради следует отметить, что не так уж тягостны были подобные осенние пикники, как вам теперь рассказывают средства массовой информации, разве только в первые дни вне городского комфорта, но вскоре свежий воздух, здоровое питание и свободная от вздорных мыслей голова позволяли забыть незначительные временные неудобства и погрузиться в буколический ритм человеческих отношений. В общем, случилось так, что той осенью отправился я на сельхозработы. Группа была сборная, с разных факультетов, и меня угораздило попасть в старосты. Ни за что серьезное я не отвечал. Для этого нашлись бездарные преподы, которым то ли по молодости, то ли по собственной несообразительности, отвертеться от поездки тоже не удалось. В своей новой должности я был свадебным генералом, начальником на бумаге, разве что продукты ездил в правление совхоза на всю группу выписывать.
Отец на мгновение задумался. На лице его возникла невнятная блуждающая улыбка в сочетании с несвойственной его возрасту легкой поволокой в глазах – верные симптомы хронического приступа ностальгии, которая, как и все человеческие болезни, неизбежно усиливается пропорционально прожитым годам.
- Понимаете, Леночка, в городе нас постоянно одолевают мелкие никчемные заботы и тревоги – типа, где деньги на пиво достать или как зачет упертому, самовлюбленному преподу сдать. Да и у вас так бывает, наверно?
- Конечно, бывает. Времена меняются, а мелкие заботы и тревоги остаются всегда.
- Но в деревне, на сельхозработах происходят удивительные метаморфозы… Прежде, в студенческие годы, я об этом серьезно не задумывался, полагал: смена обстановки – и только. Теперь-то я понимаю, что причина лежит значительно глубже. В городе ведь как - отсидели на занятиях и разбежались. Конечно, друзья и вечера, и ночи проводят вместе, но до всех остальных им дела никакого нет. В деревне – иначе. Целыми днями мы вынуждены в той или иной степени общаться друг с другом: не на парах дремать, а физически работать, готовить пищу, вместе есть, посуду мыть, в конце концов. Даже если не хочешь, ты начинаешь лучше узнавать других людей.
Это было лирическое отступление, оно видоизменялось в зависимости от категории слушателей. Далее начинался сам рассказ, значительно более стандартизированный.
- Однажды вечером вызывает меня старший препод и говорит: мол, тут одна телеграмма Уткиной пришла, ты ей ее передай, только осторожней. Взял я телеграмму, читаю. Хорошего мало: мать Уткиной Анастасии Витальевны, Уткина Елизавета Сергеевна находится в тяжелом состоянии, наличие заключения врача Иванова И.И. подтверждаю, телефонистка такая-то. Короче, чтобы себе нервы не портить, препод мне как старосте все последующие неприятные действия, вытекающие из подобной телеграммы, передоверил. Пытаюсь ассоциировать, кто такая эта Настя Уткина. Было бы это в городе, я бы и не вспомнил никогда. Здесь, в деревне, иначе; вспоминаю: с другого факультета девушка, среднего роста, русые волосы, куртка такая яркая, в глаза бросается, спортивный костюм удачно облегает фигуру, смеется часто. Почти фоторобот. Помедлив немного, я отправился в дом, где жила Настя с подружками. Захожу к ним в комнату, они там вчетвером в карты режутся. Я сказал подошедшей Насте, что у меня к ней дело, предложил прогуляться. Она удивилась, конечно, но согласилась. Идем мы с ней по деревне, и я не знаю, как начать под ее вопросительным взглядом.
- Гулять по деревне ночью – дело небезопасное, насколько я знаю, - подал реплику я.
- Да, конечно. На местных можно нарваться. Но та деревня совсем вымирающей была – одни старики и старухи. Молодежь из соседних деревень заезжала иногда, были и эксцессы, но на тот момент все более или менее устаканилось.
- Я не испорчу общего впечатления, если сразу скажу, что Анастасия Витальевна – это и есть моя мать, только она тогда еще не знала об этом.
Ни отец, ни Лена на мое высказывание не отреагировали.
- В общем, собрался с духом и сказал Насте о телеграмме. Думал, слезы начнутся, а вместо них такую беззащитность, такую растерянность в ее серых глазах увидел… Анастасия всегда была сильным человеком – и тогда, и потом, и даже сейчас. Но в тот вечер мне казалось, что ее нельзя оставлять одну, и потому мы пробродили вместе до самого утра. Я сделал все, чтобы поднять ей настроение, то утешал, что все будет нормально, что людям свойственно болеть и выздоравливать, чтобы близкие больше ценили, то рассказывал смешные истории. Ночь была на удивление теплая, а восход окрасил небо в немыслимые цвета… Утром я проводил Настю до станции и дождался отправления поезда. Она поблагодарила меня за оказанное внимание, протянула на прощание руку, которую я осторожно пожал, но выпустить был не в силах. Не помню, как все произошло, но она оказалась в моих объятиях, мы, как безумные, лили слезы и целовались. Чуть не упустили поезд…
- Хочу сразу отметить, что история эта имеет счастливый конец. И не только относительно меня, то есть моего появления на свет. Болезнь бабушки оказалась неопасной; доктор, к счастью, ошибся.
Глаза отца опять потемнели от избытка настигших его воспоминаний.
- Я еле дождался возвращения с сельхозработ. Помню, вышли все с поезда, сказали друг другу «до скорой встречи» и разошлись в разные стороны, домой, отдохнуть пару дней перед началом занятий. Был самый конец сентября, погода промозглая, ветер с дождем; люди к стенам зданий жмутся, под зонты прячутся. А я иду по улицам города, расстегнул куртку, снял спортивную шапку, ветер развевает мне волосы (прежде мы все длинные волосы носили, модно было), капли дождя ртом ловлю, и мне так хорошо, словно сделал что-то важное, нужное, правильное, и теперь жизнь моя станет совсем другой. Дело не в том, что прежняя жизнь меня томила своей скукой и безысходностью (да такого и быть не могло в моем веселом возрасте), а в том, что не хватало в ней смысла, сердцевины, за которую уцепиться можно даже в самых скользких бытовых ситуациях, чтобы удержаться и не упасть. Помните, как в сказках? Достаточно произнести заклинание и волшебной палочкой махнуть, чтобы чудо свершилось. Так и у меня: и заклинание записано – настин номер телефона, и волшебная палочка наготове – двухкопеечная монетка в кармане.
- От этого волшебства спустя год с небольшим и я родился.
- Да, ты родился. Знаете, Леночка, какая это была для нас радость?
- Лично я что-то не помню.
- А что ты можешь помнить? Это мы с Настей…
Отец замолчал, и положение спасла Александра, пригласив всех к столу.
Мы разговаривали в тот вечер много и ни о чем. Отец рассказывал Лене давно забытые подробности моих детских лет, и все они были из цикла любимых семейных историй. Но странное дело: рассказы эти, известные мне до последнего слова, не казались скучными. Лена так активно включилась в разговор, удивляясь, восхищаясь и переспрашивая, что застольная беседа часто вырождалась в диалог между ней и отцом.
Потом мы с Леной долго стояли в дверях, не решаясь уйти. Я опять успокаивал отца всемирно известными успехами немецкой медицины.
- Хочешь, я приду завтра проводить тебя в аэропорт.
- Нет, не стоит. Не люблю прощаться в толчее залов ожиданий. Потому и пригласил вас сегодня.
- Ну, тогда до свидания.
- Возвращайтесь скорей, Александр Германович.
Руки протянуты и пожаты, а по глазам отца вижу, что он чего-то ждет, и тогда я совершил то, что не делал уже много лет. Наверное, с тех пор, как отец и мать расстались. Я прижил его к своей груди и неловко поцеловал в поросшее седыми волосами загорелое ухо в красных прожилках.
Я не в силах был вынести мысль, что эта наша встреча может стать последней.
- Все будет нормально, - успокаивала меня Лена на обратном пути.
- Одно дело – сказать это отцу, другое – поверить самому.
- Именно самому и надо, в первую очередь, поверить. Мы изменяем мир не только своими поступками, но и помыслами. Если ты будешь верить, что операция пройдет успешно, так оно и случится.
- Постараюсь.
- Что произошло между вами?
- Заметно?
- По крайней мере, мне заметно.
- Старая история отношений отца и сына. Отец, утомленно играющий свою роль, и сын, пытающийся в эту роль поверить. Беда в том, что некоторые чувства невозможно сыграть, если их никогда не испытывал.
- Возможно, ты просто к нему несправедлив.
- Надеюсь, ты не станешь рассказывать мне про эдипов комплекс? Тем более, что ничего подобного в моей жизни не было. Я просто хотел стать для отца реальным человеком, а он был в это время занят другими реальными людьми.
- Матерью?
- И матерью тоже. Только не мной…
- Они разведены, твои отец и мать?
- По-моему, нет, хотя давно живут раздельно. Что-то сломалось в их отношениях, сломалось еще, когда я был маленьким. Они пытались это «что-то» исправить, но безуспешно; а потом устали пытаться, и все закончилось само собой. К счастью, тогда я уже был достаточно взрослым, и они перестали делать вид, что мы живем дружной семьей.
- А мать?
- Что мать?
- Она была тебе ближе, чем отец?
- Опять эдипов комплекс?
- Нет, я серьезно.
- Если серьезно, то жили-были отец… мать… сын… Именно так всю жизнь и жили, поодиночке.
- Кто виноват?
- Вопрос без ответа, как и «что делать?» Думаю, каждый из нас троих имеет свое представление о случившемся.
- Твое представление?
- Я – если не причина, то повод.
- Возможно, так и было прежде. Но сегодня я увидела совсем другое: ты очень нужен своему отцу. Только ты у него и есть на всем этом белом свете. Не бросай его.
- А Александра?
Лена повторила:
- Запомни: только ты у него и есть на всем этом белом свете. А он – у тебя. Другого отца у тебя уже не будет.
И тогда я сказал:
- У меня есть ты.
Лена так резко остановилась, что я сделал еще пару шагов вперед, прежде чем это осознал. На какое-то время мы так и остались стоять, разделенные этим пространством.
17
Я (Лена)
Мы проходили с Леной мимо церкви, когда я неудачно попытался пошутить.
- Что-то давно я не исповедывался.
Лена осведомилась, как давно, причем вопрос прозвучал вполне серьезно.
Нет ничего безнадежнее процесса разъяснения другим, что сказанное есть шутка. Какие ни подбирай слова, все равно неизбежна взаимная неловкость непонимания. Выслушав меня, Лена легким движением головы отбросила прочь доводы.
- Не стоит, по примеру нынешних разудалых юмористов, вышучивать все подряд, чтобы в результате не оказаться с мятым листом бумаги, на котором нет ничего, кроме никому не смешных острот, перед беснующимся от пустоты собственного существования человеческим морем.
В тот момент я впервые задался вопросом, верит ли Лена, а если верит, то во что. Прошли времена всеобщего безудержного атеизма, канули в прошлое и беззастенчивые представления заезжих евангелистов на стадионах. Теперь многие принимают ту или иную религию как догму или систему жизненных ориентиров, пусть даже и на уровне обрядов: свечку поставить, попоститься. Каждодневные дела и заботы упростили мой выбор веры: по умолчанию я считал себя православным христианином, хотя, возможно, и не ортодоксальным.
Об этом я и сообщил Лене, пытаясь исправить допущенную оплошность. Но затем – еще продолжая оправдываться или уже начиная наступление – добавил:
- Вот исповедей перед священниками я не понимал и не понимаю.
- Может, следует пожертвовать своим временем и попытаться разобраться?
- Я пытался, и не один раз. Предположим, человек обидел кого-то, сильно обидел; однако подумал хорошенько и решил, что все-таки был не прав; пошел в церковь, пошептался со священником, тот ему грехи и отпустил; и вот он ходит теперь гордо перед человеком, которого обидел, ощущая себя праведником.
- Человек исповедует свои грехи не священнику, а перед Богом.
- Пусть так, но почему не пойти предварительно к человеку, перед которым был виноват, и перед ним покаяться? Разве требует этого священник на исповеди? Нет, ты, главное, ему, священнику, покайся.
- Любой священник скажет, что надо сначала покаяться перед тем, кого обидел.
- Это так, для красного словца, говорится. Кто ставит это необходимым условием исповеди? Исповедь именно с этого и надо начинать: не спрашивать, кто сколько чего вычитал, да что ел (не дай Бог, мясным баловался!), а сразу сказать, что если хоть за единственный грешок, нетвердой рукой занесенный на листок бумажки или в собственное сознание, чтобы не забыть, не испрошено прощение у того, кого обидел, грош цена всей исповеди… Когда придет мой черед каяться, я не в храм пойду, а к тем людям, кому сделал зло, и пока их прощения не получу, не стоять мне перед Богом. Иначе это не вера, а сплошная ложь получается.
- Ты не учитываешь одного: как быть, когда те люди, чьего прощения ты ищешь, уже мертвы? Как иначе сломать ту страшную невидимую границу, разделяющие наши два мира, чтобы услышали они твои слова и простили?
18
Виктор
Вот и все: решение принято, но легче от этого не стало. Впрочем, чего я ожидал? Не достаточно одного рационального акта мысленного расторжения неизвестно когда и кем согласованного контракта, наложившего на меня непосильное бремя оправдания череды постепенно стирающихся в памяти эпизодов; надо это выношенное годами решение еще и претворить в жизнь, а для этого нужны силы, которые убывают практически осязаемо. Кажется, еще мгновение, и не смогу сделать даже один шаг. Хорошо, что вовремя подоспела автобусная остановка и полупустая лавочка, на которую я опускаюсь обессиленный.
Слева от меня шамкает губами дед, безнадежно пытаясь найти в газетных строках объяснение смысла собственного существования. Он - из того поколения, что привыкло верить газетам и искать в них ответы на вопросы, которые неумолимо ставит перед нами жизнь. Не хочет смириться с тем, что все изменилось, и истину невозможно найти как в прежних заголовках, вибрировавших от отзвуков напыщенных маршей и однообразных лозунгов, так и в новых буквенных плевках, перефразировках старых анекдотов и цитат из блатных песен. Хочется прижаться к нему: может, из его растерянности и моего отчаяния выйдет что-то путное. Но нет сил ни поднять руку, ни произнести слово. Да и зачем я ему? Он - стоик воспитанного войной поколения, для которого жизнь священна и имеет смысл хотя бы из-за оставшихся еще воспоминаний.
Справа - усталая старушка пытается развлечь угрюмого внука, уткнувшегося в экран незамысловатой электронной игрушки, чтобы извлекать из нее писклявые звуки скучных мелких побед над самим собой. Она говорит о том, как ему полезно будет отдохнуть на свежем воздухе, как он утомился в школе. На ребенка, утомленного знаниями, он совершенно не похож, но старушке, конечно, виднее. Внук, не повернув головы, нечленораздельно рычит в ответ, и бабушка покорно замолкает. Еще год-два, и этот слабый рык превратится в презрительный отказ, и будет она, смирившись, надрываться одна на даче, с единственной только целью порадовать любимого внука первыми плодами, которые он изредка смилостивится принять.
Почему принятие окончательного решения обостряет все чувства? Ведь мне совершенно безразлично, что станет с этим миром без меня или со мной без этого мира. Какое значение имеет жизнь одной человеческой букашки? Понятно: никакого, если даже собственными родными она вычеркнута из списка значимых сущностей. Я сейчас - вроде рваного полиэтиленового пакета с полустертыми буквами вокруг ставшего почти неразличимым рисунка, даже дворник не польстится, так что мне прямой путь в мусорный короб вместе с такими же, как я, отбросами бестолковой жизни большого города. В этом пакете добропорядочная мать большого семейства могла нести продукты, которые своей тяжестью или неуместно острыми углами разорвали его тонкую материю; этот пакет мог прижимать к груди отрешенный книгочей, для которого химическая структура показалась слишком толстой и отделяющей его от только что обретенного сокровища; из слегка хрустящих недр этого пакета счастливый влюбленный мог извлечь подарок, столь завладевший вниманием его удовлетворенной подруги, что ненужную обертку незаметно унес прочь беспечный ветер; в этом пакете могла быть заключена жизнь несчастного, выраженная в зеленых купюрах, и от их совокупного достоинства мог зависеть срок его пребывания на этом свете; да мало ли в чьих еще руках мог оказаться этот мешок перед тем, как одним движением его обрекли на забвение. Женщина утолила сводный семейный голод и расслабляется теперь на фоне нетребовательного голубого экрана; любитель книг отрешен от мира и погружен в расшифровку долгожданных мыслей и чувств далекого человека, ставшего для него ближе собственных родных и друзей; влюбленные погружены в свои отношения и не желают пока помнить о своем прошлом или думать о будущем, самозабвенно довольствуясь счастливым настоящим; хочется верить, что и растерянному должнику удалось откупиться от братков и сохранить себе тем самым испуганное существование. С кем бы ни был ранее затоптанный бесчувственными ногами пакет, кем бы ни был использован, с уверенностью можно сказать лишь одно: никто его не помнит, да и не вспомнит никогда…
Как и обо мне…
Подходит автобус. Потенциальные пассажиры тревожно бросаются к нему, хотя и видели, что мест хватит всем. Трудно сказать чего в этом больше - привитого прожитыми годами пессимизма или желания получить лучшее даже на время этой по любым меркам незначительной поездки. Лишь для меня она станет совершенно особой, то есть последней… Но там, куда я ухожу, вспоминать ни о чем уже не придется.
Усаживаюсь на заднее сидение и смотрю в окно. Не для того чтобы запомнить (опять-таки, где я буду это вспоминать? понадобится ли память в другом измерении?), а для того, чтобы поставить еще одну точку. Пейзаж за окном кажется мне знакомым и предельно скучным, но я сознательно вынуждаю себя смотреть на него. Что такое городской пейзаж? Разномастные здания и немногочисленные оставшиеся в живых деревья, которые объединить может только грубая реальность человеческого бытия как способа уничтожения окружающей среды. Раньше около школы стояли высокие деревья, но школьное руководство, при согласии родителей, решило, что детям достается мало света, и обрезало стволы на уровень человеческого роста, надеясь, что весной они превратятся в аккуратные зеленые шарики, не учтя при этом, что потребуется постоянный за ними уход, вот и торчат теперь из несчастных обрубков безнадежно взлохмаченные и забытые всеми ветки, как памятник людской халатности и жестокости.
Неожиданно узнаю в машине, стоящей рядом с автобусной остановкой, "Тойоту" своего старого знакомого, Сергея. Интересно, что он здесь делает? Удивительный человек, веселый балагур, любитель хорошо поесть, от души выпить, попариться в баньке. Уверен, и другие утехи ему не чужды. В компании он - источник бесчисленных анекдотов и веселых историй из жизни. Сидишь с ним и кажется, что все самое интересное в жизни происходит почему-то с ним, потом начинаешь подозревать его в фабрикации сюжетов, но это подозрение исчезает, стоит лишь взглянуть в его искрящиеся непобедимым жизнелюбием глаза. Он - единственный, кто может остановить меня сейчас, и я целое мгновение борюсь с желанием выскочить из автобуса и, как побитый пес, жаться к его машине, пока он не выйдет к ней, не заметит меня и уверенной рукой не прогонит прочь одолевающие меня мрачные мысли. Жажда жизни - гадкая вещь, она практически неистребима в человеке. Я выхожу из автобуса и останавливаюсь у передней двери. Вот тебе и русская рулетка, чтобы не скучать: тронется автобус - вскочу в него, и покончу со всякими потугами выжить; увижу раньше Сергея, подойду к нему, а там - посмотрим. Стою и сам не знаю, чего больше хочу: чтобы автобус тронулся или чтобы Сергей появился. Первым появляется Сергей, но появляется не один: он нежно тискает молоденькое симпатичное существо, которое ведет к машине, осыпая себя, ее и всех подвернувшихся прохожих конфетти добродушного счастливого смеха, от которого у меня почему-то щемит сердце. Впрочем, понятно почему: сегодня для меня его смех - траурный марш. Я не решусь подойти к нему при таких условиях. На мгновение его взгляд скользит по запыленному боку автобуса, рядом с которым стою, но на мне не задерживается. Единственное, что мне остается теперь - это спокойно сесть в автобус, глубоко вздохнуть и спокойно ждать своей судьбы… участи? Да какая, в сущности, разница? Лишь бы быстрее все закончилось…
Водитель куда-то вышел, и занявший свои места народ, кто вслух, кто про себя, начинает думать, что пора бы уже и ехать, раз они удобно устроились, и делать им, в сущности, больше нечего. Одна пожилая женщина осведомляется, не видел ли кто, куда делся водитель, что вызывает ряд предположений от других бдительных пассажиров, но тема быстро исчерпывает себя с появлением пропавшего водителя с бутылкой минеральной воды в руках.
Автобус трогается с места. На сидении передо мной сидит женщина с маленьким ребенком. Он, стоя у нее на коленях, покачивается в ритм движущемуся автобусу и смотрит мне прямо в глаза. Всю жизнь испытывал замешательство в таких ситуациях с чужими детьми, находя единственный выход в глупой улыбке или даже невнятном жесте рукой. Но сегодня такие уловки не проходят: мальчик по-прежнему серьезно смотрит мне в глаза, и я читаю в них осуждение, словно сама жизнь призывает меня к ответу за принятое решение, не желая, чтобы даже такая незначительная и Богом забытая ее часть самовольно перестала существовать. Сам не зная почему, я вспоминаю виденные мною в жизни изображения Богоматери с младенцем - у западных мастеров и на русских иконах. Меня всегда поражала недетская пронзительность взгляда ребенка, но я считал ее доктринальным преувеличением художника. Только сейчас я понимаю то, что наверняка давно осознали великие художники, на полотна которых я смотрел: это не преувеличение, это истина. Глаза ребенка тревожат душу взрослого их невозможной чистотой, которая давно утеряна нами; они предчувствуют, что и им придется скоро замутиться в обретаемых отблесках жадности, зависти или похоти, и в предчувствии этом осуждают всех своих будущих палачей без разбора, ибо тот, кто не внесет свой вклад в развращение (уклончиво именуемое воспитанием) данного ребенка, сможет наверстать упущенное с другим в равной степени обреченным юным человеческим существом…
К счастью, матери надоедает держать так ребенка, она сажает его себе на колени и пытается привлечь внимание к сменяющимся за окнами со скоростью движения автобуса бытовым сценам, но его они не очень интересуют, и он время от времени поворачивается ко мне, но я, уже наученный случившимся, проворно отвожу глаза за пыльную кромку оконного стекла, и ему ничего другого не остается, как сделать заинтересованный вид, чтобы вознаградить старания матери. Я еще минуту обдумываю увиденное. Именно такой иконы заслуживает нынешнее человечество: Богоматерь, повернувшаяся к зрителю спиной, и бесконечно безнадежный взгляд Спасителя, которому никогда не стать спасителем, потому что его жертва никому теперь не нужна…
На следующей остановке входит пожилая женщина, испытующим взглядом обводит небольшой салон автобуса и уверенно становится рядом с бабушкиным внуком, избрав его своей жертвой. Бабушка с самого начала сделала ошибку, сев к окну и оставив внуку проход, а потом усугубила свою ошибку, не увидев в вошедшей женщине сильного противника и потеряв драгоценное время. Вошедшая женщина ставит один из своих баулов на пол, цепляется рукой за поручень, а второй рукой продолжает держать оставшийся баул, угрожающе раскачиваясь вместе с ним в такт движения автобуса. Бабушка осознает свою ошибку и пытается пересадить внука к окну, но годы и автобусная качка предательски замедляют ее движения, а в это время вошедшая женщина устремляется в бой. Бабушка пытается защитить внука, но натиск и обвинения женщины в адрес невоспитанной молодежи уже разрывают сонную атмосферу автобуса хорошо отрепетированными истерическими нотками. Бабушка идет на последнее средство и пытается обратить внимание на то, что сзади есть места,
(действительно одно, рядом со мной)
но быстро сдается, чтобы остановить описание жутких болезней, одолевающих вошедшую женщину. Внук встает и отправляется ко мне на заднее сиденье. По его губам я читаю то, что он пока не решается произнести вслух, и думаю, к кому это относится - к бабушке, к женщине, к ним обеим или ко всему опостылевшему стаду выживающих из ума дряхлых идиотов
(то есть, к старшему поколению),
к которому, судя по отблескам ненависти в его глазах, он относит и своего нового соседа
(то есть, меня).
Заговаривать с ним я не решаюсь. Сижу и тихо сочувствую его бедной бабушке, которая теперь мысленно проклинает себя за непростительные непредусмотрительность и забывчивость. По сжатым губам внука я понимаю, что он на ней еще отыграется, как только представится такая возможность
(иными словами, выйдя из автобуса).
Вошедшая женщина удовлетворенно садится рядом с бабушкой, словно человек, выполнивший свой долг. Она победно окидывает взором салон, мимолетно бросая презрительный взгляд на сидящую рядом побежденную старую женщину. От собственных торжественных мыслей ей становится жарко, и она требует от задремавшего пожилого мужчины открыть окно. Пожилой мужчина пытается выполнить указание, но сидящая за ним женщина с маленьким ребенком отчаянно возражает, и вошедшая женщина понимает, что в угаре победы допустила ошибку, за которую придется дорого заплатить смирением. Она что-то злобно бормочет вполголоса о потных детях, а сидящая рядом с ней бабушка впервые с момента появления этой женщины по-старушечьи тихо улыбается.
В автобусе на время воцаряется напряженная тишина.
19
Я (Лена)
Решив пригласить Лену субботним вечером к себе домой, я с вечера пятницы занялся уборкой. То, что я совсем не следил за квартирой, сказать, конечно, нельзя, но всегда, когда возникала смелая мысль о ремонте, я находил более важные дела, хотя с момента последнего серьезного приведения квартиры в порядок с участием наемной рабочей силы прошло уже пять лет. Я постарался сделать все, что в моих силах, чтобы обе комнаты выглядели жилыми, и на поверхностях не было пыли. Найденный мной, в основном за диваном, компромат (одна сережка, двое собственных несвежих носков из разных пар, женские трусики и пустая упаковка презервативов) я вынес вместе с мусором на помойку; навел порядок в видеоархиве и на полках, спрятав десятка полтора накопившихся (и когда-то сыгравших свою роль) старых порнокассет, CD и журналов в хранившуюся в шкафу сумку. Мелькнула мысль отправить и это на помойку, но, прежде чем успел ее реализовать, я решил, что лучше отдам их кому-нибудь из друзей, может пригодятся, после чего весь этот запыленный запас похоти оказался в моем шкафу.
Удивительное существо человек, - думал я, старательно оттирая с пола липкое пятно забытого происхождения, - сколь сильно подвластен он плотским соблазнам. Когда-то я прочитал, что человека потому так притягивает все, связанное с проблемами пола, что на уровне спинного мозга в нем заложен инстинкт продолжения рода, и любая информация подобного типа рассматривается им как преимущество в будущей борьбе за обладание самкой или самцом. Возможно, зерно истины в этом есть, не мне судить о причинах, но вот следствия этой тяги мне постоянно приходится на себе испытывать. Весь интернет забит порносайтами, и даже приличные электронные библиотеки переполнены анонимными эротическими рассказами, повествующими одно и то же из истории в историю. Кажется, что нового можно придумать, все уже было когда-то, но люди вновь и вновь читают и смотрят, понимая в большинстве случаев, что это - чушь, но ничего не могут с собой поделать.
Сегодняшний человек гордится тем, каких сексуальных свобод он достиг, превратив все известные испокон веков половые извращения в принимаемые обществом причуды и пристрастия. Конечно, операций по перемене пола раньше не было и возможностей для фетишистов сейчас значительно больше, но это уже техника, а не суть. Сотни молодых пар, движимые любопытством, ложатся под разные скопы, чтобы тысячи раз были зафиксированы в разных ракурсах совершаемые ими половые акты, десятки ученых заявляют о сделанных при этом открытиях, которые ничего нового, по сути, не несут. Процветающая индустрия эротических «игрушек» превращает половой акт в подобие циркового номера, той же техники без души.
Когда все самое недоступное хлынуло мутным потоком сквозь остатки «железного занавеса», я втайне посожалел, сколь многое потеряло поколение наших родителей, лишенное таких «достижений» человеческого гения. Прошли годы, и к чему мы пришли? Что все с детства знают о критических женских днях? Что половой акт стал расхожим местом фильмов и книг, а человеческая нагота тиражируется рекламой? Выражение "заниматься любовью" стало штампом, и никто не замечает заключенного в нем противоречия. Действительно, мы знаем о сексе много такого, что нашим родителям даже в голову не приходило - G-spot, женская эакуляция и тому подобное. И что же: их пожалеть или им позавидовать?
Со своими подружками я смотрел порно, лишь когда считал предварительную игру излишней, поскольку просмотренные образы новых эмоций не добавляли, зато сильно ускоряли течение прежних. Принято говорить, что порно – это целый мир. Возможно. Но этот мир лжив, потому что он населен существами, которых нет и не может быть в действительности, и если человек попытается копировать их поведение в реальной жизни, он не просто обречен на неудачу, он обречен на уничтожение, самого себя и других людей, как обречена антиматерия при встрече с материей. Человек может просмотреть сотни эротических фильмов, прочитать тысячи эротических историй, но ни на шаг не продвинется к пониманию любви. Скорее даже, откатится на сотню шагов назад. Можно долго говорить о том, как детей учили премудростям секса в индийских храмах, но мы забываем, что любви не учатся в сексе.
Спрятав порноархив в шкаф, я внезапно почувствовал неприязнь к самому себе, поскольку отдавал отчет, что ссылка на друзей - это еще одна уловка оставить у себя эту законсервированную похоть вопреки здравому смыслу. Я подумал о Лене, представил ее в этой комнате, и само наличие спрятанных в шкафу кассет и журналов показалось мне предательством.
Люблю ли я Лену? Я так часто говорил слова любви, которые ничего в себе не несли, что теперь боялся применить их к ней: привычно лишенные содержания они услужливо складывались в ничего не значащие фразы, служащие только для чувственной стимуляции нежных женских ушей. Когда-то давным-давно они имели для меня значение, но та, к которой я их обращал, своим поступком навсегда исказила их, превратив строгие формы, являющиеся единственной реальностью окружающего нас мира, в мягкие, но иллюзорные оболочки, служащие скорее для наживки, чем для выражения чувств.
Раздался звонок в дверь, и Лена, переступив порог моей квартиры, в одно мгновение уже привычно заполнила мое сознание.
Неловкость первых минут, когда вводишь другого, пусть даже очень близкого, человека в доступный прежде одному тебе мир, скоро прошла, и Лена удобно расположилась в моем любимом кресле. Потом я угощал ее приготовленными мною яствами, а она политкорректно их хвалила.
Подойдя к книжному шкафу, Лена долго рассматривала корешки книг.
- Хочешь что-то взять почитать?
- Извини, дурацкая привычка. К кому ни приду в дом, в первую очередь осматриваю книжный шкаф, если таковой имеется. Для меня это – способ понять человека.
- Если книга стоит на полке, это не значит, что она прочитана.
- Согласна. Но ее наличие чаще всего говорит о том, что ее хотели прочитать… Это кто на фотографии рядом с твоим отцом? Мать?
- Да, мать.
- Красивая женщина. А это твои друзья?
- Кое-кого ты уже знаешь.
- Да, узнаю. Здесь они моложе… А это что за открытка?
- Адам, дающий имена животным и птицам.
- Похоже, это дается ему нелегко.
- Каждый на его месте был бы растерян. Вот я однажды три дня придумывал имя своей программе…
- Предполагается, что Адам – это ты?
- Только в смысле растерянности.
- Или отсутствия помощника, подобного ему?
Звучала музыка, аранжируя нашу незамысловатую беседу, состоявшую из слов произнесенных и слов отложенных, которые мы не решались высказать вслух.
Можно отложить пять слов или даже десять, но если они, эти отложенные на неопределенное время слова, продолжают накапливаться, неизбежно одно из них соскользнет с их уклончивых поверхностей и ворвется в прежде исторгнувшую его ткань разговора.
- Почему люди предпочитают прямо не говорить о своих чувствах?
Так прозвучал ее вопрос, но в нем я услышал: «Почему ты ни разу не сказал о своей любви ко мне? Ведь ты меня любишь?» Я мог бы просто ответить: «Да, я люблю тебя». Возможно, тогда многое сложилось бы иначе.
Потом я провожал Лену, и когда мы уже подходили к ее дому, без особого повода посетовал:
- Тебе не кажется, что жизнь человеческая, стиснутая городской цивилизацией, становится все менее и менее интересной, в ней отсутствуют подлинные события, оттого отключение света, прорвавшаяся водопроводная труба или поломка электробритвы становятся жизненными вехами?
Ее ответ мне показался излишне поспешным.
- Большинство приключений по своей сути есть не более чем обыкновенные неприятности, если не нечто значительно худшее. Жизнь счастливого человека часто бедна событиями, ее трудно положить в основу романа или фильма. Мы с замирающим сердцем можем следить за злоключениями и треволнениями влюбленных на страницах книги или на экране, но вряд ли захотим сами в реальной жизни через все это пройти. А я… Я больше… Я не хочу приключений. Я хочу, чтобы человек, которого я люблю, был просто рядом.
Я усмехнулся тогда про себя, подумав о возможных невинных приключениях из жизни Лены.
И поморщился, вспомнив о своих.
20
Я (Лена, Олег, Ирина и маленькая девочка)
Мы возвращались с Леной после концерта, когда встретили Олега с женой и дочкой.
Признаюсь, инициатива, связанная с классической музыкой, всегда исходила от Лены. Сфера моих серьезных непрофессиональных интересов ограничивалась литературой и кинематографией, для непопсовой музыки мне не хватало ни слуха, ни музыкального образования. Лена посмеивалась надо мной, но на концерты с собой, тем не менее, брала.
- Ты, наверно, в детской коляске слушала Моцарта.
- Я была обычной девочкой, которой родители купили пианино. Я их, конечно, об этом не просила, предпочитая гулять в свободное время с подружками во дворе, но они, родители, считали, что лучше меня самой знают, что мне нужно. Сначала мне интересно было бренчать на клавишах: моя молоденькая учительница подбирала популярные мелодии, которые я с удовольствием разучивала и исполняла. Но она вышла замуж и уехала в другой город. Новая учительница была старше и имела специальное музыкальное образование. Популярные мелодии она считала проклятием современного человечества, рассказывала мне про счастливое время, когда даже городская чернь ходила на галерку слушать оперы Верди, а потом насвистывала эти мелодии на улицах. Я мало что знала о Верди, но жить в то счастливое время не хотела, поскольку мне нравилось мое собственное с его незамысловатыми песенками. Эта образованная дама привила мне стойкую неприязнь к классической музыке, но, как ни странно, научила меня в ней разбираться. Последнее я, правда, поняла значительно позднее.
- Может, ты и металлисткой была?
- Была… Давно, правда. В старших классах вся в заклепках ходила. Никогда с тех пор не носила на себе столько железа. Не могу сказать, что любила heavy metal, но и отставать от подруг не хотела.
- Как же ты опять вернулась к классике?
- Не то чтобы вернулась… Жизнь на то и существует, чтобы избавлять нас от глупостей, когда усмешкой, когда слезами. Я силой заставила себя слушать серьезную музыку и постепенно приняла ее, а потом и полюбила…
Поскольку Лена с Олегом была уже знакома после проведенного в компании моих друзей вечера, но его жену Ирину видела первый раз, я представил их друг другу, а про Олега лишь напомнил, что это и есть тот самый человек, о котором я ей неоднократно рассказывал.
- Конечно, помню. Вы так хорошо выпили, что проговорили всю ночь.
- И подружились, - добавил Олег.
- Вот видишь, я тебя не обманул, - довольно вставил я.
Мне показалось, что при упоминании прежних веселых времен по лицу Ирины пробежала тень озабоченности, но – только пробежала и исчезла.
Было уже достаточно поздно, маленькая девочка хотела спать, но мы с Олегом заговорили о какой-то неожиданно неотложной проблеме, связанной с работой, и никак не могли расстаться.
Тогда Ирина предложила зайти к ним, благо, жили они рядом, и все, не торопясь, обсудить. Мы согласились. Переступив порог, Ирина послала нас с Олегом на кухню готовить чай и обсуждать свои дела, сказав, что они с Леной займутся ребенком. Моей первой мыслью было придти на помощь Лене и утащить ее с нами на кухню, но по ее глазам я понял, что она согласна с ирининым распределением обязанностей.
Не помню, о чем таком важном говорили мы тогда с Олегом. Помню другое: как Ирина с Леной появились на кухне, и Лена осторожно держала на руках улыбающуюся девочку, завернутую в мокрое махровое полотенце.
- Иришка, что же ты меня не позвала купать дочку? – виновато кинулся к жене Олег.
- У меня и без тебя помощников хватает, - шутливо отчитала его Ирина.
Они продолжали говорить, но я их не слушал. Я смотрел на Лену с ребенком на руках.
А она смотрела на меня.
21
Лена
"Мать, как и все офицерские жены, ничем серьезно не занималась. Закончила она педагогический, поэтому иногда устраивалась работать в школу, но отношения с другими преподавателями не складывались, и она объявляла отцу, что больше так не может, что лучше будет следить за порядком дома; он соглашался, благо в прежние времена зарплата военного позволяла это сделать.
С самой первой их встречи отец очень бережно относился к матери. Женились они перед самым его выпуском. Мать, как и многие ее подруги, появлялась на вечерах, организуемых расположенным в городе военным училищем, в котором учился мой отец. В те времена такие вечера служили ярмарками женихов, поскольку выйти замуж за военного считалось большой удачей, возможностью обеспечить себе и своим будущим детям безбедное существование на всю жизнь. Первое появление моей матери на вечере в военном училище закончилось знакомством с приятелем отца, Алексеем; сам отец в тот день приболел. Зато на следующий раз они увидели друг друга, и с тех пор отец не отходил от нее ни на шаг, заваливал цветами, буквально носил на руках, очаровал всех родственников, благо их было у матери немного. Отец был кавалером всех отличий училища - отличник боевой и политической подготовки и тому подобное, многие девчонки посматривали на него с надеждой. На мать новый пылкий поклонник произвел сильное впечатление интенсивностью чувств и несокрушимым упорством, так что она, к всеобщему восторгу родственников, согласилась выйти за отца замуж. Отец сказал однажды, что с Алексеем, его приятелем и сослуживцем, был непростой разговор, но закончился он взаимными заверениями в нерушимости мужской дружбы и приглашением быть свидетелем на свадьбе. Последняя удалась на славу: на фотографиях я видела их молодые улыбающиеся лица. Все прошло замечательно, хотя кое-кто и перепил, включая Алексея, но без этого в те дни не обходилось ни одно серьезное торжество.
Через десять месяцев родилась я. Роды были тяжелыми: я так не желала появляться на этот свет, что совершенно измучила мать и акушерок. Для меня все кончилось хорошо, а матери сказали, что ни братишку, ни сестренку она мне больше подарить не сможет, и это было для отца ударом. Как и большинство мужчин, он мечтал иметь сына; даже предлагал матери взять мальчишку из детдома, но ей удалось отговорить его, припугнув проблемами дурной наследственности; вот я и стала его единственной девочкой.
Служба у отца складывалась удачно: и звания, и должности ждать себя не заставляли, а места службы становились все более привлекательными. Отец умел добиваться своего, хотя перед начальством не лебезил, и те, возможно, за это его больше ценили. Подчиненные офицеры и прапорщики его уважали, солдаты побаивались, зная, что на расправу он скор, но справедлив. Поговаривали об академии, и моя мать в мечтах уже вознеслась до будущих лавров генеральши.
Но мечтам этим не суждено было сбыться. Уже дышала в затылок перестройка с ее конверсией и расправой над военнослужащими, но, поступи отец в академию, все могло бы сложиться еще неплохо. Дело решил случай. Отец сублимировал, как принято теперь говорить, нерастраченную на неродившегося сына энергию в теплые отношения к подвластному ему солдатскому контингенту. Он иногда сам назначал себя в необременительные наряды типа патруля по городу и в свое удовольствие общался с бойцами. Почти в каждом призыве у него были протеже, хотя он это и старался скрывать.
Именно в патруле он познакомился с неловким новобранцем Веней: незадачливым студентом консерватории, которого несчастная любовь довела до отчисления и призыва в армию. Возможно, на фортепьяно он играл хорошо, но показать это умение в нашей воинской части было негде, а вот бойцом был никудышным, потому и попал в сферу особого внимания "фазанов" и "дедов": всем молодым солдатам приходится через это пройти, но в каждом призыве попадается особенно неприспособленное к армейским условиям существо, которому и достается квинтэссенция скопившейся за годы службы тоски по гражданке и ненависти к портяночному быту. Как Веня попал в патруль по городу непонятно, поскольку этот наряд считался одним из лучших, но именно тогда мой отец с ним познакомился. С тех пор их встречи стали хотя редкими и непродолжительными, но регулярными. О чем они говорили, чем этот нескладеха понравился отцу, я не знаю, только однажды этот Венечка сказал то, что ни в коем случае доводить до сведения любого офицера не следовало. Все знают, что в армии есть неуставные отношения; командиры подразделений для вида даже борются с ними, но они, эти отношения, продолжают существовать, потому что большинство офицеров убеждено, что на этом дисциплина держится, а всякий "молодой" скрипит зубами и с нетерпением ждет, когда станет "стариком" и на новом призыве отыграется. Возможно, в тот день беднягу Венечку совсем "старики" достали, потому что иначе трудно понять, почему он заговорил о своих проблемах со старшим офицером, словно забыв, что расправа над "шестерками" всегда неминуема. Отец в благородном гневе вызвал к себе командира венечкиного подразделения и так его отсчитал, что тот ушел побелевшим от страха, простившись со скоро ожидаемыми очередной звездочкой и повышением по службе.
Почему отец так поступил? Он должен был понимать, что не составит труда выяснить, от кого получена эта информация… Венечка в тот день был дневальным: он видел, в каком состоянии пришел командир подразделения в казарму, видел его горящие местью глаза, видел, как зашел он к старшине в каптерку и каким оттуда вышел старшина, и все понял. Мне кажется, отец потом часто думал, в какой же момент проклял свою доверчивость Венечка: сразу, когда увидел лицо командира, или позднее, когда с ним поговорил один из старослужащих и ясно дал понять, что случится этой ночью, или когда трясущимися от страха руками готовил петлю, в которой и закончил свой путь земной, когда все ушли на ужин. Ребята чуть не успели: явись они немного раньше, и Венечку можно было бы еще спасти, но случилось худшее. Отец был уже дома, когда ему позвонили. Он повесил трубку и сказал матери, что его вызывают на службу, сказал таким голосом, что мать сразу почувствовала неладное, но ни остановить его не могла, ни пойти вслед за ним, а потому не видела, как отчаянно бил мой отец того офицера, командира венечкина подразделения, пока подоспевшие офицеры их не разняли.
Дело попытались закрыть без лишней огласки, ссылались на венечкину психическую неустойчивость, хотя кое-кого из виновных все-таки наказали. Мой отец подал рапорт с просьбой о переводе в другую часть, и ее удовлетворили. Об академии можно было более не мечтать.
Никто в нашей семье не любил вспоминать об этой истории. Лишь однажды мать обратила мое внимание на не очень качественную, хранившуюся в наших альбомах армейскую фотографию, на которой был изображен несчастный Венечка.
После описанных событий военная карьера отца быстро закончилась: думаю, он сам вспомнил об одной из своих болячек, подал ее докторам в нужном свете и был комиссован.
Работу на гражданке сразу найти не удалось, и он перебивался случайными заработками. Начал с того, что вспомнил свое школьное увлечение английским языком и попытался подработать, но переводил он слишком медленно (хотя и качественно), что не укладывалось в болезненно ускоренный ритм новой жизни. Потом он стал покупать кучу газет и журналов, разгадывать помещенные там кроссворды и посылать свои ответы в редакции, чтобы получить обещанные денежные призы. Не упускал он и возможности что-то поднести, унести, загрузить, разгрузить, помочь сохранить – и получить за это деньги. Продолжительный проливной дождь сытого военного жалования сменился переменной облачностью с незначительными осадками нетрудоустроенности. Постоянно пропадающий на службе и уверенный в себе красавец-офицер превратился в живущего рядом неудачника средних лет без определенных занятий. Впервые за все время их совместной жизни матери пришлось искать работу, чтобы смягчить дефицит семейного бюджета, и она, как и многие другие в то время, подалась в «челноки». Мать возвращалась из поездок смертельно уставшей, издерганной, могла сорваться на меня или отца по незначительному поводу, но деньги в нашем доме стали появились.
Потом отцу удалось найти постоянную работу: помог его старый друг. Тот самый друг, который был влюблен в мою маму, и которого она отвергла ради отца. Дядя Леша Ивлев не обладал внешним отцовским лоском, но своей расторопностью оказался очень уместен в новой обстановке. Он тоже демобилизовался из армии и занялся бизнесом, причем очень успешно. Используя деловые связи, дядя Леша помог отцу устроиться главным технологом на крупное предприятие, а мать взял на работу в свою фирму. К тому времени он успел уже дважды жениться и один раз развестись, завести двоих детей от разных браков. Дядя Леша стал неизменным участником всех наших семейных пикников и торжеств. Меня он любил и баловал, в тайне от родителей подбрасывая карманные деньги, мгновенно исчезающие в бездонной воронке подростковых потребностей.
Отец, по-моему, тайно ревновал мою мать, но дядя Леша был всегда подчеркнуто вежлив и корректен. Справедливости ради следует добавить, что к тому моменту меня уже мало интересовали отношения между отцом и матерью, а уж тем более между ними и нашим семейным другом. Они казались мне совершенно неизменными и незначительными, потому что действительно заслуживавшими внимания были только я сама и мои друзья.
Со свойственной своему поколению поспешностью (говорю не в качестве оправдания, а лишь констатирую факт) я при первом удобном случае рассталась с девственностью. Кругом говорили о прелестях секса, и казалось глупым не поспешить их ощутить. Первый опыт был не очень удачным: много суеты и немного боли. Не знаю, сколько в меня попало, но я ужасно переживала до следующих месячных. Дальше дело пошло лучше: я, сев по советам подруг и прогрессивных печатных изданий на пилюли, испробовала еще одного одноклассника и двоих знакомых, пока не остановилась на Славике, симпатичном и спортивном парне из нашего класса. Его родители знали, что мы с ним встречаемся и при этом не только держимся за ручки, но успешно закрывали на все глаза, регулярно уезжая то в отпуск, то в командировки, а на все лето - на дачу, оставляя квартиру в нашем полном распоряжении.
В тот последний вечер жизни отца я чувствовала, что с ним что-то происходит, но списала все на очередные неприятности на работе. Получал он по тем временам неплохо, но его, воспитанного в советское время, очень угнетало всевластье новых хозяев, их презрение к подчиненным и уверенность в собственной непогрешимости. Он часто приходил домой подавленным и подолгу молчал, имитируя сосредоточенное чтение.
Он зашел в мою комнату (что делал теперь нечасто), постоял на пороге и спросил, как мои дела, что нового. Я отделалась парой дежурных фраз, поскольку торопилась на встречу со Славиком: мы с компанией уезжали на три дня отдохнуть за город.
- Это те самые раковины? – спросил он, указав на мой письменный стол.
- Конечно, те самые, самые волшебные. Они всегда лежат на моем столе, просто ты их не замечал.
- Не замечал… Они по-прежнему работают?
- Конечно. Попробуй сам.
Он взял одну из раковин, я – другую; он приложил к губам, я – к уху. Наша старая детская игра, с того самого лета, когда мы отдыхали с ним вдвоем на море. Мать по какой-то забытой теперь причине не смогла с нами поехать. Сколько мне было тогда? Пять? Шесть? Возраст, когда взрослые еще кажутся всемогущими…
Отец прошептал что-то в раковину, пока я слышала монотонный шум далекого моря.
- Поняла, что я сказал?
- Конечно. Чтобы голова у меня была на плечах, чтобы все было нормально. Обещаю.
- Смотри-ка, действительно работают.
Он грустно улыбнулся, пожелал хорошо провести время и хотел уже выйти, но чуть замешкался на пороге, словно хотел еще что-то сказать. Любой тинэйджер знает, как скучны бывают родители своими тревогами, своими однообразными советами и предупреждениями, ориентированными на самые худшие варианты развития событий, наконец, своим неумением вовремя уйти. Я отвернулась, сделав вид, что роюсь в сумочке, а когда подняла от нее голову, отца на пороге моей комнаты уже не было. Так я последний раз увидела его живым. Уходя, я крикнула родителям «до встречи», побежала вниз по лестнице, по-дурацки споткнулась на последней ступеньке и упала бы, если бы Славик не подхватил меня. Потом, думая про этот вечер, я не нашла в памяти отзвуков прощальных слов отца, только спокойное материнское «будь осторожна».
Наша поездка удалась на славу. Ребята и девчонки подобрались веселые, оттянулись от души. В прекрасном настроении я вернулась в город: воскресение, первая половина дня, но наша квартира была непривычно пуста. Это сейчас мне кажется, что я заподозрила недоброе, а тогда я спокойно разделась, приняла душ и завалилась спать - так чудесно спится после приятных приключений на свежем воздухе.
Когда я проснулась, рядом сидела мать, и ее глаза были красными от слез. «Что-то произошло, пока меня не было», - мелькнула мысль, но вслух я ничего не произнесла. Взрослые проблемы – они как стихийное бедствие: их никогда не ждешь, но именно они необратимо коверкают ювенильную реальность– переезды, разводы, смерть. Что на этот раз? Я не хотела спрашивать, мать не находила сил объяснять. Так мы вдвоем и молчали, пока мать не произнесла простейшую фразу – подлежащее и сказуемое, кто сделал, что сделал, - и эта фраза навсегда изменила мой мир. Я не видела свое лицо, но мать, глядя в него сквозь соленую пелену, начала судорожно объяснять… В пятницу мой отец взял на работе отгул, купил коньяка и уехал на дачу. Там он провел остаток дня, выпил почти весь коньяк и застрелился. Рядом с трупом нашли наш альбом, который так и остался открытым на странице со свадебными фотографиями. Никакой записки, объясняющей свой поступок, отец не оставил.
То, что это было именно самоубийство, сомнений не вызывало. Ружье, подарок друзей, сохранилось со времен военной службы; отец им пользовался редко, поскольку охоту не любил. Когда его об этом спрашивали, он неизменно морщился и ссылался на излишне живое воображение, говорил, что не может не ощущать себя на месте беззащитного зверя. Причина самоубийства так и осталась неизвестной, но обилие выпитого коньяка и альбом старых фотографий свидетельствовали о последнем всплеске сентиментальности. Все решили, что отец - еще одна жертва новых времен. Ни я, ни мать не помнили, как альбом оказался на даче. Скорее всего, остался после одного из мероприятий с шашлыком, которые мы часто там проводили.
Смерть отца стала моим первым страшным опытом. Когда умерла бабушка, отец не смог поехать; мать оставила меня с ним и отправилась одна. Вернулась она с похорон подавленной, подолгу сидела и о чем-то недоступном мне думала. Лишь пройдя через похороны собственного отца, я смогла понять ее: смерть не только подводит итог жизни другого человека, но самой своей непостижимостью вырывает всех его близких из круга каждодневных, мелких проблем и ставит их перед предельными вопросами человеческого бытия. Что бы ни выбрал человек - приблизиться в эти скорбные моменты к осознанию сути собственного существования или утопить печаль свою в водке - в его душе навсегда останется отзвук неземной тоски…
В последний вечер, накануне похорон мать сказала, что надо посидеть с отцом, так положено. Я села рядом с гробом. Было неуютно и даже немного страшно. Кто лежит рядом? Отец? но он только внешне похож на человека, которого я любила и который любил меня. Восковая кукла, не более того, но эта кукла вмещала в себя его душу: неистребимое жизнелюбие прежних дней и, растерянность на изломах событий. Куда все ушло? Как пустая конфетная коробка - хранит неуловимый запах того, чего уже нет, что невозможно больше попробовать…
Именно в этот момент я вспомнила, как накануне страшного дня отец зашел ко мне в комнату, но у меня не хватило времени его выслушать. Умом я понимала, что этот разговор ничего бы не изменил: если отец принимал решение, то всегда шел до конца. Но кто знает, принял ли уже отец роковое решение, когда зашел в мою комнату, или только готовился принять? Что прошептал он тогда в ракушку? Было ли то прощанием или последним криком о помощи? Эта мысль так меня потрясла, что я тут же постаралась ее забыть.
Плохо помню, что было на кладбище: то ли немыслимость происходившего, то ли застилавшие глаза слезы тому виной. Собравшиеся много говорили. Мать стояла рядом с дядей Лешей, держалась из последних сил, чтобы не заплакать, не то что я. Президент предприятия, на котором работал мой отец, произнес очень теплые слова о покойном, сокрушался, как всем его будет не хватать, пообещал оказать материальную помощь нам, то есть его семье, но обещания, насколько я знаю, не выполнил…
Истерика, которую устроила у гроба отца незнакомая молодая женщина, поразила меня: она обвиняла всех, включая саму себя, в смерти отца, но смотрела-то на мать и на меня. Женщину, конечно, быстро оттащили в сторону. Кто-то сказал, что она – юрист, работала вместе с отцом. На поминках я слышала, как женщины говорили о ней. Все были удивлены ее выходкой, и хотя никто прежде не предполагал, что она была любовницей отца, теперь у многих открылись глаза, и они, посмотрев на старые события в новом свете, сожалели о своей прежней недогадливости, вздыхали и говорили о том, что определенные вещи лучше скрывать, тем более в таких обстоятельствах. При этом они сочувственно смотрели в мою сторону, отчего мне было особенно противно.
Я тогда в душе осудила и моего отца и эту женщину. Для ребенка, выросшего в неполной семье, пережившего после многочисленных родительских разборок на кухне (особенно страшных именно своей приглушенностью голосов, скрывающей бессильную ярость) уход отца и приход последовательности чужих мужчин, которых велено называть папами, но которых ты совсем не интересуешь, которых вообще ничего не интересует, кроме как затащить мать в темную комнату и извлекать из нее звуки, которые она, казалось бы, и издавать не должна, разве что ее жизни грозит смертельная опасность, вот она и скулит от отчаяния, - для такого ребенка мои чувства покажутся надуманными и непонятными. Но я воспитывалась в нормальной, полной семье, и оттого не то что считала, будто отец так поступить не может, не способен, но почему-то вопреки всему была уверена, что мать с отцом свои половые проблемы давным-давно решили, что теперь настал мой черед, а их дело - смотреть и удивляться недоступной им прежде свободе межличностных отношений.
В следующие полтора месяца уложились окончание школы, экзамены и выпускной вечер. Учителя были со мной подчеркнуто осторожны, что несколько облегчило мне прохождение экзаменов. Боль утраты немного утихла, но понимание случившегося так и не пришло. Да, мой отец в последнее время был в депрессии, но это не причина, чтобы так просто взять и свести счеты с жизнь.
Как ни старалась, я не могла выбросить из головы тайну самоубийства отца, она не давала мне покоя, тормошила память и действовала на нервы. Я попыталась поговорить об этом с матерью, но она просто от меня отмахнулась, словно ее это уже не касалось. У нее, как всегда, было много дел на работе, и дядя Леша, как мог, старался ее утешить. Они проводили много времени вместе, и я была уверена, что смерть отца изменила многое в их отношениях. Поскольку вскрытие показало наличие в организме покойного большого количества алкоголя, большинство родственников и знакомых списали случившееся на вспышку депрессии, тем более что на работе у отца действительно были неприятности, впрочем, недостаточные для того, чтобы наложить на себя руки.
Оставалась еще та молодая женщина, Лида, устроившая неприятный спектакль на кладбище. Могла ли она быть причиной, я ответить себе не могла и потому решила переговорить с ней лично. К этому времени она уже уволилась с предприятия, на котором работала, что само по себе кому угодно могло показаться странным. Мне удалось на прежней работе отца узнать ее домашний адрес, и я, не размышляя, чтобы не испугаться и спасовать, направилась к ней.
Она оказалась дома. Ее квартира с самого начала произвела на меня странное впечатление, словно жила там не молодая симпатичная женщина, а старая дева, разуверившаяся в своих возможностях. Мало того, что меня сразу обнюхал беспородный пес, и из разных концов комнаты сверлили недоверчивыми взглядами две кошки, но бросающаяся в глаза несовременность обстановки и заставленные книжными шкафами стены действовали мне на нервы. Лида, естественно, моего визита не ожидала. По ее лицу я могла догадаться, что и теплых чувств ко мне ожидать не следует. Разговор получился коротким: она сказала, что любовницей отца не была (хотя, если я правильно поняла, и хотела бы ей стать), и вновь обвинила нас всех в равнодушии. Возражать ей я не стала, поскольку свою вину чувствовала. Потом мы некоторое время посидели молча. Я бездумно скользила глазами по ее угнетающим своей беспорядочной наполненностью книжным шкафам. Поскольку говорить было уже не о чем, я, встав и направившись к двери, из соображений приличий спросила, зачем ей столько книг, и сразу же поняла, что такой вопрос оказался совсем некстати, еще более укрепив Лиду в ее низком обо мне мнении. Прощаясь, она сказала, что самое важное в жизни - не бояться показаться смешным. В тот момент это показалось мне занюханным афоризмом, скрывающим обычную неспособность "синих чулок" общаться с нормальными людьми. Позднее я часто вспоминала наш разговор…
Я думала, что никогда не узнаю причину, побудившую отца спустить курок, но ошиблась… Ждать пришлось недолго".
- Как звали твоего отца?
- Виктор Александрович Колесников.
- Виктор Александрович, - повторил я, как повторяют, когда хотят что-то лучше запомнить или четче вспомнить, - Странно иногда получается: знаешь человека уже давно, а про его отчество даже представления не имеешь. Значит, ты – Елена Викторовна?… Когда человек, старший по возрасту, знакомится с тобой, он называет сразу и свое имя, и свое отчество как одно целое, и в этом случае отчество как таковое есть лишь составная часть, самостоятельной ценности не имеющая. Знакомясь с ровесниками, ты узнаешь лишь имена, и именно их носителей ты воспринимаешь как друзей или врагов. Отчество появляется позднее, открывая тебе целый мир…
22
Мать Виктора
Сколько раз я читала, слышала, что родители не должны хоронить своих детей, но всегда втайне считала, что мне этого пережить не придется. Пришлось…
Почему не пригласили попа, чтобы тот отпел Виктора? Говорит, что самоубийц не отпевают, что нужно специальное разрешение архиепископа. Трудно было, что ли, получить? А может, это все-таки не самоубийство? Видели же соседи по даче, как по дороге носился джип. Что его водитель там делал? Убил Виктора, а подстроил так, чтобы все подумали на самоубийство. Сейчас вся милиция продажна, никто искать преступника не хочет. Говорят, тот водитель просто случайно проезжал; и вся его вина в том, что бродячую кошку задавил. Не знаю…
Где Сергей? А, вон стоит, держась за чужую ограду. Лишь бы опять не напился…
Ленка хоть плачет, а у Ольги - совершенно каменное лицо. Я всегда говорила сыну, что из этого брака ничего хорошего не получится. Вот и сейчас, даже на кладбище рядом с ней Алексей трется: дождался-таки ворон крови…
Где Сергей? Лишь бы не напился… Господи, ведь еле ходит… Сегодня утром опять с отцом поругался, вот и стоит сейчас в стороне. Конечно, вчера выпил где-то, приполз чуть живой. Я, говорит, брата оплакиваю, и, правда, слезы льются. У отца давление подскочило, даже на кладбище поехать не смог, а этот с утра как-то оклемался. Опохмелился, наверно…
Что там происходит? Что за девчонка? Никогда ее не видела… Правда, с Виктором мы в последнее время виделись совсем редко. Да и очень скрытный он был: даже если выпьет, из него слово не вытянешь, если сам говорить не захочет. Сергей - другой. Как напьется, несет что попало, оттого и с отцом у них вечные стычки. Он и меня убить как-то грозился. Думаю, просто так, чтобы припугнуть. Сколько раз он обещал покончить с собой, а вот, слава Богу, жив. Виктор молчал-молчал, да и застрелился. Уверена, жена его до такого довела, не напрасно люди говорят… Кто она, эта девчонка? Может, с Виктором путалась? Молчуны - они такие. В тихом омуте… Красивая девчонка, глаза все заплаканы. Любовница? Кто их теперь разберет, все как с цепи сорвались… Так Ольге и надо. Нужно было не всех обвинять, а ее, гадину… Хоть бы слезинку проронила…
Где Сергей? Лишь бы опять сегодня не напился…
23
Лена (Ольга Сергеевна)
"В тот день я заглянула в почтовый ящик и обнаружила в нем письмо, написанное знакомым почерком отца. На конверте стоял штамп возврата из-за отсутствия адресата – чьи фамилия и имя были смутно знакомы по прежним разговорам родителей. Немного поколебавшись, я вскрыла конверт и прочла:
"Здравствуй, дорогой!
Я так давно тебе не писал, что даже уже не уверен, что это письмо найдет адресата. За последние годы все так изменилось. Но, буду честен, больше я опасаюсь другого: а что, если ты сам уже изменился? Помнишь ли старого служаку-друга? Извини, что отнимаю твое время: иногда надо высказаться, а другого случая мне может и не представится.
Сижу я сейчас на своей даче, допиваю бутылку коньяка и думаю о своей жизни. Помнишь, какими мы были в молодости? Впереди была целая жизнь, и все казалось по плечу. Кто бы мог подумать, что за испытания уготовила нам судьба? Впрочем, все в прошлом: я давно уже гражданский человек, умеривший свою гордыню ради новых хозяев, моя жена - бизнес-вумен новой формации, а дочь подросла, и обе они считают твоего покорного слугу неудачником и дураком набитым. Возможно, они правы. Я давно уже устал жить, да вот все никак не могу решиться перерезать ту тонкую ниточку, что все еще связывает меня с бытием.
Вчера, когда я был один дома, мне кто-то позвонил и сказал, чтобы я сегодня в 11.00 пришел домой, но открыл дверь так тихо, чтобы никто меня не услышал, и посмотрел, что творится на моем супружеском ложе в мое отсутствие. Я сначала вспылил, но мой тайный доброжелатель равнодушно повесил трубку. Мне было мерзко прокрадываться в собственный дом, прекрасно при этом понимая, кого я увижу в своей постели. Сюрприза не случилось: я стоял на пороге собственной спальни, а мой лучший друг, повернувшись ко мне обрюзгшей голой задницей, трудился над моей женой. Но худшим было даже не это. В те несколько секунд, стоя на пороге, я увидел, как жена посмотрела мне прямо в глаза, но не испугалась, а презрительно улыбнулась. Ненавидя ее и себя самого, я ушел так же тихо, как и появился, набрал коньяка и закуски, и приехал на ту самую дачу, где сейчас пишу тебе письмо.
С полчаса назад открыл старый фотоальбом, оказавшийся на даче, с надеждой увидеть в их молодых лицах отблеск будущего предательства, и совершенно неожиданно наткнулся на фотографию того несчастного паренька Вени (помнишь?). А я-то считал ее давно утерянной!…
Все изменилось в нашей жизни, кроме подлости. Она вечна.
На этом и кончаю. Отвечать, пожалуй, не стоит. Лучше сходи в ближайшую церковь, поставь свечку за упокой души нашедшего наконец в себе смелость свести счеты с жизнью
Раба божьего Виктора и твоего друга"
Фраза «и твоего друга» в последней строке было старательно вымарана, словно сам ее вид был ненавистен писавшему.
Я читала и чувствовала, как вся холодею: у меня в руках была не просто разгадка самоубийства, а обвинительный акт, подписанный жертвой.
Когда мать вернулась домой, я подошла к ней и протянула отцовское письмо. От неожиданности она даже вздрогнула, а когда присела на кровать, читая письмо, мне на минуту показалось, что она сейчас заплачет, но она подняла на меня глаза, и в них я увидела только презрение.
- Ну, и что ты хочешь от меня? Письмо адресовано не мне.
- Это правда?
- Что правда? Что твой отец всегда был актером, напуская на себя отвагу и внутренне трясясь от страха? Даже уйти не смог по-мужски. Как по-твоему, зачем писать письмо и якобы не ждать ответа, указывая при этом на конверте свой обратный адрес? Следовало бы также проверить и сам адрес, нет ли и там ошибок. Думаю, письмо адресовано именно тебе.
- Это правда? Про тебя, отца и дядю Лешу Ивлева?
- Даже если и правда, что это меняет? Для меня лично – ничего.
- Как ты можешь…
- Могу, как, впрочем, можешь и ты. Разве я спрашиваю, куда делись два-три твоих прежних друга. Думаю, ты с ними не в ладушки играла, но все равно они тебе надоели. А нынешний твой бой-френд как? Хорош в постели? И что за интересные пилюли ты принимаешь с завидной регулярностью, как витамины в разгар зимы? Жизнь идет, и многое в ней меняется. Я давно раскаялась, что вышла замуж за твоего отца, хотела его оставить, да его же, бедного, безработного жалела, и тебе не хотела нервную систему портить. Теперь ты подросла и сама многое понимаешь. Кстати, об этом он и пишет в письме. И знаешь зачем? В тот последний вечер он поплакаться хотел, а у тебя для него времени не оказалось - на встречу со своим Славиком спешила. Вот он и отомстил тебе, чтобы ты всю жизнь мучалась… Извини, что я тебе все так грубо объясняю, но это необходимо для твоей же пользы, нечто вроде душевной шоковой терапии, чтобы до тебя быстрее дошло. Мой тебе совет - иди, развлекись со своим другом и забудь обо всем. Он, конечно, умом не блещет, ну, так сейчас большинство молодежи таково - это и с возрастом связано, и с нынешним временем. Поумнеешь – оставишь его и найдешь себе что-то более приличное… Советую тебе заниматься своими делами, а не пытаться судить других людей, особенно, если они старше тебя… Алексея я люблю и всегда любила. Говорю так, на случай, что тебе все-таки что-то известно об этом чувстве. Из всей этой истории один вывод - когда перед тобой самец начнет хвост распускать, да грудь раздувать, ты смотри в суть. Чтобы не пришлось, как мне, полжизни потом на прозрение потратить…
Ту ночь я провела со Славиком. Просто так получилось: к маме пришел дядя Леша и остался на ночь. Мне требовался близкий человек, с которым можно было поговорить о случившемся; я позвонила Славику, мы встретились в кафе, но навязчивая музыка не располагала к разговору. Мы не танцевали, и Славик выпил лишнего. Родители Славика были опять на даче, и мы пошли к нему. Я попыталась поделиться с ним свалившимися на меня родительскими откровениями, но он слушал невнимательно, а потом посоветовал мне расслабиться, предложив выпить хорошего вина, найденного в баре. Я отказалась. Тогда он налил себе большой бокал и одним глотком осушил его за мое душевное здоровье. Той ночью я последний раз была близка с мужчиной… Когда Славик угомонился и уснул, я лежала и впервые чувствовала себя изнасилованной. Занималась извращенным самобичеванием: могла избежать близости, но приняла ее как заслуженное наказание. Но не это было самым страшным той ночью. Строки отцовского письма всплывали в моей памяти, я десятки раз в мыслях взвешивала каждую фразу, пока в отчаянии не поняла, что в моих выводах нет никакого изъяна.
Кто позвонил отцу? Заботливые друзья или соседи? Возможно, хотя удивляла точность указанного времени. Не удивляла, свидетельствовала об осведомленности. Мой отец, как человек военный, всегда был очень пунктуален, об этом знали многие, и прежде всего – его близкие. Уверена, он пришел именно в 11.00… Мне в голову лезли дурацкие сцены из фильмов и книг: муж застает жену с любовником, и начинается бодяга с побоями, выстрелами или объяснениями. Чтобы появиться в критический момент, муж заранее прячется в шкафу… Отец никогда не опустился бы до шкафа, но, тем не менее, появился именно в такой момент. Прочитанные просветительские книжки и мой собственный опыт свидетельствовали о непродолжительности самого полового акта. Именно в эти мгновения мужчина невосприимчив к внешним раздражителям, устремленный к одной цели. Принимая во внимание сказанное, вероятность того, что описанные отцом события произошли случайно, была ничтожна. Еще я вспомнила о настенных часах в злосчастной комнате: по воле отца они всегда висели так, чтобы проснувшись можно было видеть точное время. Понимаешь, к чему я веду? Лишь один человек мог спланировать случившееся: моя мать. Отцу не показалось, что она презрительно смотрела на него. Она слишком хорошо его изучила за прожитые годы, чтобы ошибиться в расчетах. Именно мать подготовила звонок с предупреждением, а затем срежиссировала половой акт, зная дяди-Лешины чувства к ней и прекрасно понимая, как поведет себя в таком случае отец. Знала она и то, куда он потом направится. Если отец сам взялся за ружье, то спустила курок именно она, оставив на даче фотоальбом с выкраденной ею ранее фотографией.
Мне стало жутко от таких предположений: получалось, моя мать сознательно убила отца его же собственными руками.
Утром, чуть свет, даже не приняв душа, чтобы не разбудить Славика, я ушла. Хотела только одного: взглянуть дяде Леше в глаза и понять, знает ли он. Я полагала, что мне это под силу, поэтому, позвонив ему на фирму, назначила встречу в соседнем кафе.
Как сыщик-дилетант, я появилась на встречу раньше времени, чтобы увидеть, как будет себя вести Ивлев. Он подъехал ровно к назначенному времени - военная служба на всех накладывает свой отпечаток. Нервности и суетливости в его движениях я не заметила, но, подойдя к столику, по его глазам поняла, что мать ему все рассказала. Только до какой степени - все?
Разговор начал сам дядя Леша и сразу перешел к делу, подтвердив, что мать показала ему предсмертное письмо отца.
- Леночка, ты уже взрослый человек, а потому я надеюсь, что смогу тебе все объяснить. Это трагическая случайность… Пожалуйста, не смотри на меня так, дай объясниться. Когда-то давно я первым встретил твою мать и полюбил ее, но твой отец не оставил мне никаких шансов. Мы были друзьями, поэтому я напился на их свадьбе. Сама знаешь, я был дважды женат, но ни с первой, ни со второй женой не смог долго сосуществовать, хотя обе они - замечательные женщины. Я – однолюб, хотя и пытался доказать себе обратное. Обстоятельства моей жизни сложились так, что я вновь встретил твоих родителей. Я очень ценю их дружбу, потому что, побывав в скользком мире бизнеса, понимаю, как много она значит.
- Дружбу? - не сдержавшись, хмыкнула я.
- И дружбу, и любовь, - дядя Леша не поддался на мой вызов, - В юности я вынес выбор твоей матери. Выдержал бы его и Виктор, если бы не…
- Трагическая случайность? – я вновь протестировала его терпение.
Он выдержал, даже глаз не опустил.
- Вечером накануне того печального дня, твоей матери нездоровилось, и она пораньше ушла с работы. Я предложил ей отлежаться дома и, если слабость не пройдет, взять больничный. Спустя некоторое время я обнаружил, что ключи от сейфа с документами Ольга унесла с собой, и сразу позвонил ей, хотел заехать, но она резонно заметила, что сама принесет их завтра, если самочувствие улучшится; в противном случае, я смогу забрать их на следующее утро, часов в десять.
- Вы могли послать за ключами водителя.
- Я так бы и сделал, если бы назначенная на утро встреча не была отменена. Приехав за ключами, я не обратил внимания, что тебя не было дома.
«Интересно, - подумала тогда я, - верит ли он сам в то, что говорит?»
- Твоя мама предложила мне выпить свежезаваренного кофе, и я, конечно, согласился, поскольку график запланированных на день деловых встреч такую передышку допускал… Я любил твою маму всю жизнь, с того самого момента, когда впервые увидел ее на вечере в военном училище, но долго ошибочно считал, что она любит другого… твоего отца.
- И вашего друга.
- Да, и моего друга. Если бы твой отец не был моим другом, все могло бы сложиться иначе. Скажу одно: в то утро я понял, что много лет ошибался, что мы с твоей мамой всегда любили друг друга. А если люди любят друг друга, они должны быть вместе.
- Кому должны?
- Себе, друг другу… Высшим силам, если таковые существуют и имеют отношение к нашей жизни.
- А о моем отце и своем старом друге вы подумали? Или вы решили, что он все сглотнет и, в свою очередь, напьется на вашей свадьбе? Да и мне, бедной, какой щедрый подарок: у некоторых и одного отца нет, а у меня – сразу два папочки…
- В то утро мы решили все рассказать твоему отцу.
- Значит, вы видели тогда отца?
- Я ничего, кроме твоей мамы, не видел и не слышал. А вот ей в какой-то момент показалось, что кто-то стоит у двери спальни.
- И она сказала вам об этом?
- Конечно, только не сразу…
- Сегодня ночью? – настаивала я.
- Разве это имеет значение?.. Нет, в тот же день. Я, конечно, сказал, что ей померещилось. Соседи вспоминали потом, будто видели твоего отца, выходящим из подъезда примерно в одиннадцать часов по полудни, но засомневались, был ли это тот самый роковой день или предыдущий.
Говорить больше было не о чем. Я вытерла губы салфеткой, оставив кровавый эрзац-след. Увидев, как лицо моего собеседника подернулось ряской облегчения, я сделала над собой усилие, чтобы не всколыхнуть эту муть хлесткой фразой, которая давно скользила по моему языку. Дядя Леша Ивлев – всего лишь орудие мщения. Какой смысл негодовать на плетку, послушно рвущую плоть? Не лучше ли наказать руку, которая эту удары направляет?
В тот вечер мы с матерью молча поужинали вдвоем, потом я осталась помыть посуду, а она ушла в комнату. Звук включенного телевизора должен быть подчеркнуть, что между нами ничего особенного не произошло.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы собраться с силами, войти в комнату, где сидела она, демонстративно положить конец лепету с экрана и занять кресло напротив.
- Почему ты это сделала?
Думала, мать переспросит, что я имею в виду, но она, вызывающе взглянув на меня, лишь мгновение помедлила с ответом. Или матери лучше понимают дочерей, чем те их, или собственный саднящий гнойник не позволяет думать ни о чем другом.
- Вижу, ты многое осознала со вчерашнего вечера. Чтобы ничего не осталось навсегда недосказанным, я хочу объяснить тебе все, а ты постарайся понять. Когда мы были молоды, многое было другим; мы не имели и десятой доли тех возможностей, которые имеете сейчас вы. Тогда роль жены офицера считалась элитной, а что она давала? Блуждание с места на место, бесконечные переезды, частое отсутствие мужа… Один плюс, которым все окупалось: безбедное существование домохозяйки. Развлечения были убогими: главным образом, флирт с сослуживцами мужа - отдых для экстремалов прежних дней, принимая во внимание, что в гарнизонах за моралью следили, и все офицерские жены друг друга знали. Проще и эффективнее было переспать с красивеньким солдатиком. Знаю ли я это по своему или чужому опыту? Глупый учится на своих ошибках, умный - на чужих; поскольку редко кто является полным дураком или абсолютным гением, то подавляющее большинство успешно сочетают в своей жизни и то, и другое. Я же (как это для тебя странно ни прозвучит) была все-таки гением… Поверь, для дочери никчемной матери-одиночки твой отец мог показаться героем, а своим героям женщины всегда верны. Мы с матерью жили очень бедно. Она перебивалась всякими непрестижными работами уборщиц, вахтерш и тому подобное, но сделала все возможное, чтобы дать мне высшее образование. Благодарна ли я ей? Встречный вопрос: зачем было рожать меня неизвестно от кого? Все ее сожители, которых мне доводилось видеть, были маргиналами: матерившиеся полупьяные неудачники дяди Пети, спивающиеся вечные студенты дяди Саши, изобретатели вечного двигателя дяди Паши. Когда я начала что-то в этом понимать (а начала понимать достаточно рано, учитывая нашу небольшую жилплощадь), то горько предположила, что, скорее всего, именно таким и был мой отец. Однажды я не сдержалась и спросила об этом у матери. Она была оскорблена моим вопросом и гордо ответила, что не всегда была такой, но никаких других подробностей мне не сообщила. Тогда я стала воображать своего отца заезжим летчиком-испытателем, имя которого мать мне откроет, когда я подрасту, чтобы я к нему поехала и обрадовала своим присутствием, а он в свою очередь… Тут фантазии мои не знали предела, но открывать их другим я не решалась после одного раза, когда поделилась ими со школьной подругой и была за это жестоко наказана. Хотя я с детства была недурна собой, моя первая школьная любовь завершилась разочарованием (не пойми меня превратно, не в постели, тогда школьники были другими), а более поздние отношения с однокурсником (влюбленность с одной стороны, терпимость – с другой) кончились, почти не начавшись. Потом я встретила дядю Лешу, Алексея Ивлева, который покорил меня своей несвойственной для военного человека мягкостью. После самой первой нашей встречи на вечере в военном училище мне показалось, что я снова влюбилась, но тут налетел твой отец, смял меня своим натиском, и я даже не поняла, как стала его женой. Кстати, он был у меня первым мужчиной, что также в наше время не считалось позорным. Потом родилась ты.
Мать умолкла, и во взгляде ее неожиданно проступила та памятная с детства теплота, с которой на нас могут смотреть только родители, и которую мы сами в припадке самоутверждения юношеского переходного периода безжалостно выжигаем презрением. Но мы растем и становимся самостоятельными личностями со своими проблемами, радостями и горестями, со своим характером, который мы вынуждаем наших родителей принять даже вопреки их воле, и это принятие может быть сложнее и труднее бессонных ночей у кроватки мечущегося в жару малыша.
- Ты помнишь своего отца в зените славы, как все дети видят собственных родителей. Это - инфантильная болезнь, вроде кори или ветрянки, которую достаточно легко переносят все дети. Выздоровление наступает, когда, повзрослев, они начинают все воспринимать в подлинном свете. Известно, что детские болезни очень трудно переносятся взрослыми. Вот так и я была очарована твоим отцом, который увез меня от моей матери и ее маргинальных друзей, но вскоре, сквозь внешние лоск и пафос, разглядела, что в глубине души он боится жизни, и со страхом подумала, что будет, если в нашей жизни начнутся трудности. И они не заставили себя долго ждать: врач вынес мне приговор после твоего рождения, навсегда похоронив мечту Виктора о сыне. Думаю, он и сына неосознанно воспринимал, как некую будущую опору в жизни. Виктор убеждал меня взять мальчишку из приюта, но я, досыта насмотревшаяся маминых друзей и мечтавшая навсегда о них забыть, смертельно боялась, что нечто подобное вырастет и в нашей семье. К тому моменту я уже научилась утверждать свою волю, и мне, хотя и не без труда, удалось заставить Виктора изменить решение. Тогда начались эти братания с солдатами. Сослуживцы смотрели на все с улыбкой, хотя жена одного офицера, по профессии врач-психиатр, посоветовала мне быть внимательней, опасаясь скрытой склонности к гомосексуализму. При всех этих минусах жизнь шла неплохо: были чины, были должности, были деньги. Были отпуска под южным солнцем, были подарки от всей души, была и столь необходимая, как ты теперь сама понимаешь, физическая близость. Все кончилось из-за того недоноска-пианиста Венечки… Помнишь?
Я кивнула.
- Этот парень присосался к нему, как пиявка. Неприспособленный к армейской жизни, путающийся в собственных сапогах, вздрагивающий от каждого окрика. Возможно, твой отец хотел видеть в нем будущего гения, волей случая обутого в портянки, но я думаю, на самом деле перед ним была его собственная пародия, и именно себя самого он хотел защитить. Единственный человек, кого я по-настоящему ненавидела в своей жизни, это - несчастный Венечка, хотя и принято о мертвых плохо не говорить. Никчемный недоучившийся студент сломал мою жизнь, как и жизнь твоего отца… Позднее я иногда заставала Виктора с фотографией этого солдата и выражением потустороннего ужаса на лице. Я уничтожила несколько таких фотографий, но она с настойчивостью феникса возникала из пепла вновь и вновь. Вероятно, твой отец где-то раздобыл негатив: я молча уничтожала одну копию, а он так же молча доставал следующую. Сейчас бы я ему посоветовала сходить в церковь и покаяться, но в те времена для советского офицера это было совершенно невозможно.
Мать ненадолго замолчала, вызывая в памяти давно ушедшие образы.
- Но самое плохое началось, когда твой отец демобилизовался. Перестройка, развал армии, безработица морально сломили его: словно случилось все то, чего он всегда опасался. Иногда сквозь сон мне казалось, будто я слышала, как он тихонько, чтобы меня не разбудить, плакал в постели от презрения к самому себе и ненависти ко всему остальному миру. Впервые я узнала, как тяжело жить, когда вечно не хватает денег. Устроившись на одну из многочисленных работ, которые он перепробовал в тот период, Виктор начал злоупотреблять спиртным. Запойный период был у него недолгим, но оказал серьезное воздействие на всю нашу дальнейшую жизнь. Однажды Виктор пришел, изрядно выпивши и опять без денег. Сейчас не вспомню, что тогда ему сказала (вряд ли что-то доброе, раз в той нашей жизни вообще ничего хорошего не было), но я навсегда запомнила его ответ. Он сказал мне, что ишачил на нас всю жизнь, а теперь мы, ленивые зажравшиеся сучки, должны тоже немного потрудиться…
- Нет, мама, нет, отец не мог этого сказать, - почти крикнула я, и по лицу матери поняла, что она не лжет, что такая фраза была сказана, только использовано было не множественное, а единственное число.
- В нормальном состоянии Виктор никогда бы подобного не сказал, но в тот момент он был пьян и на срыве. Я ответила только, что навсегда запомню эти слова, и что их ему не прощу. Он сразу протрезвел, пришел в себя, бросился мне в ноги, молил простить. С того дня Виктор бросил пить, а я стала "челноком". Сначала он пытался мне это запретить, но я проявила настойчивость, и ему ничего не оставалось, как сдаться. Примерно в это же время я впервые в жизни изменила мужу с одним пропахшим потом новым сослуживцем, где-то на грязных мешках подозрительного вида склада, а потом меня бесконечно рвало то ли от выпитой без закуски водки, то ли от унижения. Когда твой отец, выйдя из запоев и получив подобие постоянной работы, осмелился даже не потребовать, - попросить, от меня исполнение супружеского долга, я сказала «нет». Спустя некоторое время в нашем городе появился Алексей, появился как волшебник, мигом решивший все наши внешние проблемы. В доме опять появились деньги; как раз вовремя, чтобы удовлетворить твои растущие подростковые интересы.
Мать опять замолчала, хотя на этот раз я не осмелилась ее прервать.
- Вот мы и подходим к главному. Я не оговорилась, наша жизнь изменилась к лучшему лишь внешне. Твой отец опять был рядом со мной в постели, незаметно вторгнувшись в давно запретную для него зону, но от этого лучше нам не стало. Возраст, пьянство и нервные срывы накладывают свой отрицательный отпечаток на мужчину. Я его уже давно не любила, но из сострадания считала невозможным бросить в прежнем плачевном состоянии. Теперь другое дело: Виктор снова регулярно ходил на престижную работу трезвым и гладко выбритым. Существовала и еще одна важная причина сохранения нашего брака: я не видела в своем окружении другого человека, с которым хотела бы связать дальнейшую жизнь. И вот такой человек появился… К тому моменту я уже поняла, что когда-то сделала неверный выбор, который чуть не сломал всю мою жизнь. Я была счастлива оттого, что Алексей по-прежнему видит во мне девчонку, пришедшую на вечер в военное училище. Тоска ли это по прошедшей юности или просто разгоревшееся вновь чувство - какая разница? Постепенно он стал для меня самым необходимым человеком. Люди всегда мечтают о счастье, но в молодые годы они смотрят далеко вперед, а в моем возрасте - только прямо перед собой…
- Ты могла все объяснить отцу, он бы понял…
- Не уверена… Он так и не научился проигрывать, как, впрочем, и выигрывать… Дело в том, что решение могли принять мы с Алексеем только вместе, а он, Алексей, все никак не находил в себе сил сказать мне о своих чувствах, которые уже ни для кого не были секретом. Торопить же его мне не хотелось.
- А об отце ты не думала? О том, что он тоже все видел, но, в отличие от вас с дядей Лешей, ничего изменить не мог? О том, как ему было больно, ты не думала?
- Конечно, думала. Но помнила и о том, как прежде было больно мне. Он получал лишь свою порцию боли, вполне соразмерную той, которой сам был виновником. Как бы то ни было, именно он почти сломал меня, и, распрямившись, наконец, я хотела справедливости.
- Хотела отомстить?
- Нет, просто дать ему урок.
- Для этого и следовало его убивать.
- О чем ты говоришь? У меня и в мыслях не было его убивать. Я хотела его унизить, как он когда-то унизил меня. В тот день все сложилось так, что Алексей, наконец, нашел в себе смелость сказать о своей любви, и когда я ответила, что давно ждала его признания, что всю жизнь сожалела о том, что вышла замуж не за него, а за Виктора, что люблю только его, все последующее, свидетелем чего твой отец, к сожалению, стал, неизбежно должно было случиться. Ты – женщина, поэтому должна понять, что тогда, с Алексеем, я не смотрела на твоего отца презрительно, как ему показалось. Правильнее сказать, я не заметила его появления. Близость Алексея заставляла забыть обо всем ином: я открыла глаза почти случайно и, кажется, даже вздрогнула от неожиданности, увидев в проеме двери фигуру твоего отца и приняв за призрак. Он исчез так же неслышно, как появился, и я списала все на свою излишнюю чувствительность или, если хочешь, на не вполне нечистую совесть.
История, рассказанная матерью, была безупречно логичной: никто не виноват в самоубийстве отца, кроме него самого; каждый получил именно то, что заслужил. Слишком все правильно, чтобы в нее можно было поверить. Особенно, учитывая, что был и таинственный звонок, существование которого мать – сознательно или нет – никак не объяснила. В иное время я смогла бы смолчать, отгородиться полученным объяснением от смерти отца, вернуться к прежней беззаботной жизни. Что помешало мне так поступить? Я часто потом думала об этом, но на память все приходили какие-то мелочи – комок в горле да шепот отца в раковину. Как бы то ни было, я продолжила разговор и тем самым навсегда поссорилась с матерью.
- Но ведь был и звонок, о котором пишет отец! – крикнула я.
- Вот на этот вопрос я не смогу тебе дать ответа. В случившемся есть вещи непонятные и для меня. Если звонок действительно был…
- Хочешь сказать, что ты в этом сомневаешься?
- После цирка, который твой отец устроил со своим обличительным письмом, я имею полное право сомневаться и в существовании самого звонка. Возможно он – тоже плод больных фантазий Виктора. Какой-то звонок в тот вечер действительно был: Виктор к тому времени уже пришел с работы, так что трубку взял он. Я была на кухне и разговора не слышала. Когда твой отец зашел узнать, скоро ли будем ужинать, я спросила, кто это был, но он только неприязненно сощурился и сказал, что ошиблись номером.
- Так это и могло быть тем роковым звонком!
- Но могло и не быть… Я сама уже думала об этом. Я пыталась подробно вспомнить, как Виктор зашел тогда на кухню, что сказал и как выглядел в тот момент… Ничего особенного. А тот неприятный оценивающий взгляд, который он бросил на меня, уже не был в нашей семейной жизни редкостью.
- Но ведь кто-то сообщил ему о вашей с дядей Лешей запланированной встрече!
- Я попыталась восстановить последовательность событий: когда позвонил Алексей, я как раз разговаривала с соседкой, тетей Ниной; она пришла занять у меня пару яиц, собиралась постряпать торт к какому-то семейному празднику; я дала ей яйца и быстро выставила за дверь. Когда мы разговаривали с Алексеем, в квартире была только ты.
- Я?
- Да, ты была в своей комнате и могла все слышать, тем более что я не пыталась ничего скрыть, а говорила в полный голос.
- Что ты хочешь сказать? Что я сообщила обо всем отцу?
- Почему бы нет? Ты с детства была «папиной дочкой». Каждый раз, когда мнения в нашей семье разделялись, ты безоговорочно принимала его сторону.
- Как ты можешь так говорить! Я была в наушниках, слушала музыку; я вообще не слышала ни того звонка, ни твоего разговора…
- В таком случае, я с полным правом могу спросить и тебя: как ты могла так обо мне подумать? Если ты полагаешь, что я способна организовать такой звонок, почему я не могу считать, что его спровоцировала ты?
- Хорошо, подойдем к вопросу с другой стороны. Предположим, ни ты, ни я ничего отцу не сообщали. Тогда кто это сделал? В каждом телефонном разговоре есть две участвующие стороны…
- Именно об этом я и спросила Алексея, когда он прочитал письмо. Самое грустное во всем то, что наш с ним разговор был так будничен, что мы оба его подробностей не запомнили, поскольку ни Алексей, ни я не предполагали, к каким последствиям он приведет… Алексей говорил из своего кабинета.
- Рядом с ним кто-то был?
- Был, но он не может вспомнить, кто конкретно. Скорее всего, посторонний посетитель.
- А фотография в альбоме?
- Ты по-прежнему считаешь, что я организовала звонок, справедливо рассчитав, что, увидев меня в постели, твой отец не бросится на нас с Алексеем, а уйдет, наберет водки и уедет напиваться на дачу? И чтобы ему было ясно, для чего я это сделала, я оставляю фотографию бедолаги Венечки на странице со свадебными фотографиями, где в ошибочном порядке стоим мы трое, тем более что Виктор знал, что в моей памяти этот солдат остался не как самоубийца, а как разрушитель нашего счастья? Не могу отказать тебе в проницательности и логике. Все красиво складывается, кроме одного, но самого главного: я этого не делала. Допускаю, что могла бы разыграть такую комбинацию мысленно, ведь мы так часто во сне или мечтах расправляемся с нашими обидчиками, но вот претворить в жизнь я бы ее не смогла. Я бы предпочла, чтобы твой отец еще пожил и увидел меня, наконец, счастливой…
Но на вопрос о фотографии она мне так и не ответила. Потом добавила:
- Кстати, судя по той нелепой истерике на кладбище, и он не был безгрешен.
Дело сделано: спорные вопросы, точки взаимного непонимания сформулированы, хотя и не решены.
- Как теперь нам жить дальше? – спросила я мать.
- Все зависит от того, удалось ли мне тебя убедить…
Мать пристально смотрела на меня, и в ее взгляде не было крика о пощаде, только холодная уверенность в собственной правоте.
- Нет, не удалось.
- Тогда будет так: мы с Алексеем поженимся, а ты, если не захочешь пока жить с нами, поедешь учиться в другой город. Оплата обучения и всего такого, конечно, за наш счет. Потом ты вернешься, когда все забудется, ибо, поверь, забывается все…
- Я никогда не вернусь.
- Никогда не говори "никогда".
На следующий день я стала собирать вещи, чтобы уехать из города. Поскольку многие студенты уезжают учиться в другие города и страны, мой отъезд показался всем вполне естественным.
Оставалась только одна вещь - объяснить свое бегство Славику. Он был удивлен резким изменением моих планов на будущее, даже немного раздосадован, но предпочел воздержаться от преждевременных оценок, сказав только, что будет часто ко мне приезжать. Я ответила, что этого делать не следует.
- Ты хочешь сказать, что больше не вернешься?
- Нет, не вернусь.
- И что меня больше знать не хочешь?
В таких случаях лучше сразу сказать правду.
- Но почему? Что случилось? - Славик был искренне поражен моим ответом. - Я что-то сделал не так той ночью? Не помню… Но все равно, прости.
- Дело не в тебе.
- А в ком же?
- Во мне самой…
- Не понимаю…
- Тогда прими на веру. В общем, спасибо за все хорошее, прости за все плохое, и - прощай.
Славик не нашелся, что ответить. На мгновение его глаза полыхнули ядовитой смесью гнева и разочарования, но спустя мгновение наполнились влагой щенячьего отчаяния; губы дрогнули в попытке что-то сказать. Мне было его жаль, но изменить я уже ничего не могла. За прошедшие дни я повзрослела на несколько лет, и мой Славик, который мог быть безудержно вспыльчив и свиреп в драке, а потом, придя в себя, становился нежным, как теленок, доверчиво тычась в меня, подчиняясь любым моим прихотям, показался мне просто другом, с которым я когда-то восторженно и самозабвенно играла в песочнице, и вот приходится оставлять его обиженным, с ненужным и нелепым теперь совочком в руке; песочница по-прежнему полна, но его подружка поняла, что на свете существуют вещи важнее песка.
Потом я узнала, что он недолго горевал после моего отъезда, сошелся с Танькой, которой давно нравился. Легкий укол ревности (Танька и прежде пыталась добраться до Славика, но против меня она была бессильна) - и все.
Для меня началась новая жизнь: я училась, работала, и читала, читала, читала. Легко стать в новом окружении другой. Те деньги, которые дала мне мать на первое время, я быстро ей вернула, и с тех пор обеспечивала себя сама. Снимала квартиру, не гнушалась никакой работой. Так прошли студенческие годы, и началась моя трудовая деятельность. Университет я закончила с красным дипломом, работать начала с первого курса, так что вопрос трудоустройства для меня не стоял.
Знаю, что ты хочешь сейчас спросить, да не решаешься. Нет, все это время я была одна… Друзья и подруги, конечно, были. Не было человека, который стал бы мне по-настоящему близок.
Пока в моей жизни не появился ты».
24
Виктор
Трудно найти более неудачное имя.
Впрочем, человека, который придумал меня так назвать (интересно, кем он был?… нет, уже не интересно), я не виню. Достаточно распространенное имя. Прежде так и было: Андроны скромно становились Андреями; это теперь Авдотьи да Феклы – как поганки на грибной поляне: никому не нужны, а заметны всем. В те времена мало кто вдумывался в древнее значение имени. Лишь бы красиво звучало, да не диссонировало с фамилией и отчеством. Такая неосознанная связка содержательных сущностей может иметь эффект мины-ловушки, готовой разнести в клочья любого, кто коснется ее в недобрый для себя момент. А может эти три составляющие имени, как пауки в банке, пожирают друг друга, пока не останется в живых только одно, а две другие исчезнут в миазмах довольной отрыжки победителя. В общем, смысл моего имени, скорее всего, был уничтожен моим отчеством или даже фамилией - так и не удосужился выяснить, что они все-таки значат. А, может, и выяснял когда-то, да забыл за ненадобностью. Какая мне теперь разница?
От большинства людей после их ухода остаются только две даты. Вот, ходят по земле несчастные, знают первую дату и одновременно мечтают и боятся узнать вторую. Я теперь ее знаю. Ну, и что? Легче стало? Да нет, все так же муторно. Вся жизнь - как в самолете во время болтанки: чуть вздохнул, и опять ждешь, когда все внутри оборвется, потому что знаешь, что это случится, не знаешь только когда именно.
Почему-то все умирающие мечтают дожить до весны, словно на солнце да на зеленой траве умирать легче. Думаю, это - лишь расхожие клише, вбитые в головы сентиментальной литературой. То, что является сейчас зеленым листом, через несколько месяцев превратится в скрюченный обрубок, либо рассыпающийся при любом прикосновении, либо лежащий среди таких же обрубков, вперемежку с собачьим дерьмом и ничем от него не отличающийся.
Козырек (или как там еще называется эта штуковина) не желает открываться… Ноготь сорвал до крови… Вот ведь человек, ему жить осталось не более часа, а он на такие мелочи реагирует. Ничто дурака не учит… Похоже, какой-нибудь пьяный затейник пошутил. А может, неудачник вроде меня, но не достигший пока безразличного успокоения, выместил на этом ящике свою злобу. В Японии для такой цели муляжи начальников делают. Потому как у них, у японцев, никакого воображения нет… да и не было никогда. Прежде брюхо друг другу или себе вспарывали - тут тоже большой фантазии не требовалось. Оттого так противно и орали при этом, видимо, от отчаяния за собственное ограниченное феодальными предрассудками восточное мировоззрение. Мы же, жители шестой части земной суши, недруга способны увидеть и в урне, и в скамейке, и в почтовом ящике - разве всего перечтешь? Хорошо, что по привычке ношу нож в кармане… Вынимает ли кто-нибудь отсюда письма? Какое это имеет значение? По крайней мере, для меня.
Дорога только и существует для того, чтобы пылить. Пыль, прах. Если все обратится в прах, то на кого же будет пылить? Прах, крах. Слово как звукоподражание, простывшая ворона. Ворона - это не ворон. Nevermore. Страшно, даже по-английски. Холодна ли вода в Стиксе? Если перевозчик задержится, или монетки на глаза забудут положить, придется плыть самому. А кусок пирога для Цербера кто в руку мне вложит?
Жена, подруга. Под-друга. Пол-друга. Пол друга: к сожалению, безусловно и неизбывно мужской. Мог сегодня убедиться сам. Предают друзья, кто-то мудро отметил, но каждый считает, что его-то чаша сия минует. Здесь - не на плацу: ты считаешь так, а судьба иначе; у самого себя ты по счету первый, кого минует, у нее - второй, кого не минует. Кому жаловаться на расхождение?
Куда ведет эта дорога? Одним концом, несомненно, в город. А другим? К какой-нибудь еще деревеньке или просто теряется где-то, куда никто уже не ходит? Как жизнь - каждый доходит до своего тупика, им одним заслуженного.
Подлец, носится на своем джипе. Молодой парень. Права, наверно, куплены. Куда мчится? В собственный тупик?
Откуда ты, дурашка? Хоть бы мордочку умыла, грязнулька. Голодная? А по тебе не заметно, кажешься достаточно упитанной. Или котят ждешь? Тут у меня что-то осталось. Ешь, ешь… Не торопись, мне уже не надо… Да не бойся ты… Приятного аппетита. Будь здорова… и жива…
Считал, что наша дуэль не состоялась, но был не прав: она просто была отложена, чтобы сегодня Алексей нанес последний удар и, в конечном итоге, победил. Нет, не последний, а решающий. Последний остается за мной. Можно собраться с силами и продолжить бой, с самим собой успею рассчитаться в любой момент. Закрыть на все глаза, отдать ему Ольгу и жить на их подаяние? Не могу, не выдержу. Каждый человек в своей деградации достигает отведенного одному ему дна, которое прекращает сам процесс падения… которое одним ударом прекращает его существование. Бросить все, уехать на край света и попытаться начать жизнь заново? Нет, не хочу. Устал побираться в этой жизни.
Кто же это сделал, кто дал мне наводку тем звонком? Убийца или самоубийца? Голос в трубке был незнакомым, значит, существует еще кто-то – дирижер, соучастник или посредник. Следовательно, на свете живет человек, который по неизвестной причине хочет меня уничтожить или, наоборот, открыть глаза на происходящее. Правда - именно такой безжалостной она всегда и бывает. Любить или ненавидеть можно ложь, правду можно только принять. И вопрос здесь лишь в том, хватит ли на это сил.
Где-то здесь, в кладовке, хранится мое старое ружье. Как в чеховских пьесах: кто-то его мне подарил, столько лет оно валялось без использования, и вот теперь должно выстрелить. Ружье одно, а цели три: Алексей, Ольга и я сам.
Алексей? Нет, на него не похоже. Мы привыкли наносить удары в лицо, а не в спину. Разве только один раз… Нет, то не был удар в спину, просто неловкая уловка, когда неосознанно торопишь будущее скорее стать настоящим. Да, Ольга не дала еще тогда свое согласие, но я был абсолютно уверен, что даст. Так и случилось. Дуэль не состоялась, драться не пришлось. Нет, драться не боялся, боялся ее потерять. Поэтому и солгал, признаю… Нет, я ни о чем не жалею. Я любил ее. Я получил ее, а вместе с ней и те замечательные годы, когда Алексей исчез с нашего горизонта, и мы были счастливы. Я и сейчас ее люблю, несмотря ни на что.
Сердобольные и правильные соседи? Их много: Ольга обладает удивительным свойством без устали общаться с соседями, превращая всех их в друзей. Привычка, оставшаяся от однообразной атмосферы военного городка. Нет, слишком точен расчет, а если признать существование расчета, ответ может быть только один.
Ольга. Месть за то, что я сломался, перестал быть блестящим и остроумным офицером, на которого заглядывались многие замужние и незамужние подруги. Она никогда не простит мне той гадкой пьяной выходки, сколько я ни буду ее просить. Взрослые люди тем и отличаются от детей, что должны отвечать за последствия совершаемых ими поступков. Она очень изменилась за эти годы: очаровательная офицерская жена, пройдя грустную стадию, когда человек разочаровывается в ближнем и может доверять лишь самому себе, стала привлекательной деловой женщиной, готовой стряхнуть со своих ног прах прежних заблуждений и унижений. Они с Алексеем будут прекрасной парой - как пошло и грустно звучит. Сейчас я люблю ее так, как никогда еще в жизни не любил. Люблю не потому, что теряю, а потому, что мне остается любить ее считанные минуты, а в душе - неизрасходованный запас любви, запас на годы, которые теперь прожить не придется. Нельзя стать счастливым за чужой счет, ибо всегда, раньше или позже, но всегда, настает момент, когда тот, другой приходит и требует оплаты… Нет, не верю, что это сделала она. Не верю, потому что люблю.
Значит, все-таки Алексей? Решился внести ясность в наши запутанные отношения?
Какая теперь разница?
Писать письмо старому другу было непозволительной слабостью… Нет… нет…не может быть, это мне только кажется: я не мог написать на конверте обратный адрес. И адрес получателя писал по памяти; думаю, неверный. Теперь не проверишь. К чему это нелепое беспокойство? Я писал письмо лишь для того, чтобы выговориться напоследок. Перед великой немотой. Никто никогда не вынет моего письма из забытого всеми почтового ящика с сохранившейся надписью ОЧТ, скривившегося в неистребимой боли от нацарапанного на его боку грубого изображения мужского полового члена с соответствующей пояснительной надписью. Одним движением руки Пикассо изобразил голубя мира, Матисс – очаровательную женщину, а этот неизвестный местный художник – образ, тревожащий его невзыскательное сознание. У каждого – свой идеал простоты. Пустоты?..
Одиночество бегуна на длинную дистанцию, страх вратаря перед одиннадцатиметровым. Это все – пустое. Лишь двумя вещами человек ни с кем не может поделиться: приходом в этот мир и уходом из него.
Как я устал жить…
25
Кошка
Привязанность к человеку - удел ненавидящих нас лохматых подхалимов. Как и извращенная тяга к постоянному обществу себе подобных. Толпа…
Я чувствую добрых людей: хоть издаваемые ими звуки загадочны и непонятны, тепло или холод их голоса невозможно скрыть.
Он - добрый, я права. Он даже отдает свою еду. Она очень кстати: те, которые у меня в животе, вечно хотят есть. То ли еще будет, когда они появятся на свет.
Когда кошка сыта, ей доставляет удовольствие неторопливо пройтись, показав всему миру свою несравненную грацию.
26
Майкл
Быстрая езда успокаивала ему нервы. Он любил свою машину: она не кинет (разве что на ухабах), не залетит (разве что в кювет).
Сегодня Люська сказала, что точно залетела: ну, блин, и дела. Он несколько раз переспросил, она подтвердила, что точно. Гадина, мало контрацептивов жрала. Самому ему возиться с резиной было западло: в Люське он был уверен, заразы не принесет.
Аборт, конечно, дело решит, но как предлагать его дочери шефа? Трудно сказать, как тот прореагирует. Озвереет, нашлет своих нукеров. Еще яйца отрежут, самое малое, с них станется. Короче, ситуация не из простых.
Приятно лететь по проселочной дороге, мимо дач, мимо деревушки…
Майкл еле успел притормозить, чтобы не сбить старика, неизвестно откуда взявшегося на дороге. Не то что совсем дряхлого, но явно за сорок или даже того больше.
Дальше дорога шла мимо каких-то перелесков, становясь все уже и хуже, пока не кончилась грязным тупиком. Майкл затормозил, вылез из машины, хотел отойти к дереву, но потом передумал и помочился прямо там, где стоял, стряхнул последние капли с любимого "сучка", послужившего причиной его нынешних волнений. "Сучок для сучек," - привычно пошутил он и забрался вновь в джип.
В принципе, в случившемся есть и положительная сторона: если все удачно повернуть, классно может получиться. Люська, похоже, его любит. А ее любит папочка. Так что есть смысл договориться.
Настроение Майкл улучшилось, когда он на скорости летел по направлению к городу. На повороте он заметил переходящую дорогу беспризорную кошку. Эта стерва, казалось, совсем не торопилась, за что несомненно следовало ее проучить.
От неожиданности надвигающейся на нее стальной громады кошка на минуту замерла. Майкл, неизменный победитель в сражениях компьютерных клубов, таких оплошностей никому не прощал.
"Если бы все проблемами с бабами можно было так быстро решить," - успел подумать он, точно направляя машину на черно-белую цель. Но, вместе с ожидаемым мягким толчком под колесом, он услышал резкий звук, напоминающий выстрел.
"Блин, шина," - подумал он, профессионально быстро остановил машину и выскочил из нее.
Шина была цела.
27
Я (Лена)
Лена закончила свой рассказ. Я был рад, что в комнате темно, и она не может четко видеть мое лицо. Конечно, ее рассказ разнес в клочья созданный мною образ невинного существа. Осторожность, с которой я в нее входил, боясь сделать ей больно, трогательная мысль о том, что мы запачкаем кровью простыню - все это казалось если не насмешкой над самим собой, то, во всяком случае, безвозвратно прожитым и канувшим в прошлое жизненным этапом.
В тот миг я думал совсем не об этом, а, скорее, о цепкости, с которой связаны все прошлые и настоящие события в окружающем нас мире, о людях – сообщающихся сосудах, помогающих друг другу поддерживать уровень любви, ненависти и вины на одинаковых уровнях.
- Прости, что не сказала тебе раньше. Или прости, что сказала вообще, - предательские отблески уличного фонаря или мое затянувшееся молчание смутили Лену, - Знаешь, где-то я прочитала, что за семь лет все клетки человеческого организма полностью перерождаются. Еще чуть-чуть, и во мне даже физически ничего не останется от той меня, другой, прежней.
Я остро чувствовал, что нужно говорить, а в голове крутилась лишь дурацкая фраза насчет того, что в таком состоянии всякий зверь печален, как оправдание моего затянувшегося молчания.
- Со мной это было так, как будто в первый раз… - начал я, но от двусмысленности сказанного мне стало совсем тоскливо.
Но, к счастью, Лена все поняла правильно.
- А это и есть в первый раз, для тебя и для меня. Теперь будем только ты и я, а потом мы и наши дети. Прежнего нет, настоящее прекрасно, а будущее зависит от нас самих. Я теперь тебя никуда от себя не отпущу, буду любить всю жизнь.
Она вновь прижалась всем телом ко мне, я ее крепко обнял и поцеловал. Но моя плоть не отреагировала на ее близость, и Лена это почувствовала. В дополнение ко всему прежнему, фраза о будущих детях заставила меня судорожно вспомнить, что мое семя беспрепятственно странствует внутри ее. Учитывая образ ее жизни последних лет, надеяться на то, что она принимает что-то из контрацептивов, не приходилось, а посылать принять душ было уже все равно поздно.
Ласковыми движениями руки она помогла мне окрепнуть, а затем вновь направила в себя. Мысль о том, как умело она это сделала, сначала не давала мне покоя. Потом ритм слияния вновь поглотил меня всего, но в последний момент я успел не повторить прежней ошибки, запятнав собой простыни. "Хоть этим…" - мелькнуло в голове.
Я целовал ее щеки и чувствовал соленый влажный привкус.
- Что с тобой?
- От счастья, - сказала она, хотя, как мне показалось, не совсем убедительно.
Когда я проснулся, Лена лежала рядом, приподнявшись на локте, и смотрела на меня.
- С добрым утром, любимый!
- Если, конечно, оно действительно доброе, - сымитировал я мультяшного ослика.
- Действительно доброе, - улыбнулась Лена.
Я стал одеваться, а Лена по-прежнему лежала и смотрела на меня.
- Ты сегодня не идешь на работу?
- Не с утра. Вот, стараюсь тебя получше запомнить.
- Не беспокойся, у тебя будет еще масса возможностей.
- Ты сегодня придешь?
- Постараюсь.
- Как ты смотришь на то, чтобы мы жили вместе?
Словно недобрый отзвук прошлого. Я сглотнул свербящую горечь d;j; vu и сказал себе: прошлого нет, для меня есть только настоящее.
- Этот вопрос мы обязательно решим, - заверил я вслух.
Я мог сразу пригласить Лену перебраться жить ко мне.
Но я ушел, а она осталась.
28
Я
Весь день я думал о том, что случилось этой ночью и что случилось за много ночей до нее, перебирая слова и события, ленин рассказ и собственную память, в отчаянии от того, как нестерпимо четко складываются в единое пространство событий прежние разрозненные куски жизненной головоломки.
Оставалось одно: сказать обо всем Лене, но именно на это я не мог сейчас решиться. Хотя последние события многое изменили в моей жизни, главное осталось неизменным - суть моего к ней отношения. Исчез созданный мной образ, его было немного жаль. Но разве это было главным?
В серьезности своих чувств и намерений я уже не сомневался. Мне необходимо было лишь время, чтобы навести в них порядок, как, впрочем, и в мыслях. Поэтому я не пошел вечером к Лене, а позвонил, сослался на занятость, собираясь провести вечер дома и окончательно разобраться во всем, в первую очередь – в себе самом.
Лена, посожалела о том, что встретиться не удастся, а я с грустью подумал, что впервые ей солгал, и про себя решил, что в последний раз.
Трубку вешать не хотелось, и мы еще сказали друг другу уйму приятных пустяков. Восстанавливая этот разговор в памяти, я неоднократно размышлял о том, что должен был сказать Лене, но не сказал; корил себя за то, что сказал из того, чего не следовало говорить, отгоняя от себя мысль, что дело было совсем не в этом неудачном, но никак не судьбоносном разговоре.
Одна ее фраза из этого разговора так и осталась тогда для меня непонятной. Помнишь, сказала она, уже не раз было в истории, как хотел он пойти и освободиться, не зная, что Господь отступил от него. Или нечто в этом роде. Я не стал уточнять: Лена часто приводила в разговорах различные глубокомысленные цитаты, и переспрашивать значило лишний раз показать собственное незнание.
Почти в то же мгновение, как я повесил трубку, я понял, что уже скучаю о Лене. Тогда я попытался решить для себя, скучаю ли я о ней физически или душевно, но вопрос разрешению не поддавался. Воспоминания о прошедшей ночи будили во мне физическое желание, и та теплота, которая окатывала при этом душу, была неотторжима от него. Чем больше я думал, тем больше понимал, как отвратительно себя вел, не приняв ее исповедь. А ведь я ее не принял, - так это выглядело со стороны, надо признать честно. Утешало только одно - не все безвозвратно потеряно, один неудачный день будет вычеркнут множеством счастливых дней.
Я вновь набрал ленин номер, чтобы извиниться, сказать, что я ее люблю, что сейчас приеду. Никто не ответил.
Я поймал такси, подъехал к ее дому: в окнах света не было, Лена уже легла спать. Но дверь мне никто не открыл.
Ночью я спал плохо, а рано утром стал вновь безответно набирать ленин номер. День сложился отвратительно: я то набирал ее номер, то ездил к ее дому с одним и тем же неутешительным результатом.
На следующее утро, отчаявшись, я приехал к Лене на работу и узнал, что она здесь больше не числится. Где Лена сейчас, никто мне сказать не мог, но заявление она подала только вчера, и вчера же получила окончательный расчет и документы. О причине увольнения много не говорила, туманно намекнув, что обстоятельства требуют, чтобы она вернулась в родной город.
Первая пришедшая в голову мысль была гадкой и трусливой: нет человека, нет проблем; все остается по-старому. Потом: пустота облегчения.
И только после этого я понял, что совершил. Прежде я пытался разобраться в подоплеке собственных поступков, перетряхивая закоулки своей памяти, в которые давно уже не осмеливался заглядывать. Наконец, я решился сказать Лене все, и именно когда на это решился, исповедываться стало уже некому.
Ситуация осложнялась тем, что я не был знаком практически ни с одной из лениных подруг. Мы так много времени проводили вместе, что на друзей и подруг его практически не хватало. Да и тех, кого знал из ее знакомых, не представлял, где найти.
За одним исключением. Однажды мы с Леной гуляли и встретили ее подругу. Разговор получился короткий, но из него я понял, что, во-первых, это – достаточно близкая подруга, и, во-вторых, живет в двух шагах от того места, где мы ее встретили.
Я взял на работе давно причитавшиеся мне отгулы и заступил на дежурство, патрулируя район нашей прежней встречи. Ленину подругу я увидел только на второй день: она шла с молодым парнем и была неприятно удивлена, когда я к ней подошел.
- Извините, пожалуйста… Вы не знаете, где находится сейчас Лена?
Ответ был демонстративно прохладен.
- Не знаю. Думаю, как обычно, на своей квартире.
- Ее там нет. Она уехала.
- Вот как, - невыразительно заполнила звуковой пробел подруга.
- Она мне ничего не сказала, - я не мог скрыть захлестывающего меня отчаяния.
- Не знаю, что между вами произошло, но, возможно, вы этого и не заслужили. Не обижайтесь на нее. Лена – немного странный человек. Слишком скрытный или, если хотите, мутный. Сколько я ее ни спрашивала, она никогда не рассказывала о своих родных. Словно возникла в этом городе ниоткуда. И, похоже, так же и ушла в никуда.
- Может, кто-то из других ее подруг знает?
Спутник моей собеседницы стал проявлять признаки нетерпения, и потому она поспешила закончить разговор.
- Я попытаюсь узнать. Позвоните мне… - она осеклась, взглянув на своего парня. – Нет, лучше дайте мне ваш номер телефона. Я позвоню вам, если что узнаю о Лене.
Я дал ей свой номер телефона, и мы расстались.
Я отошел от них уже на несколько шагов, когда она меня окликнула, а когда я подбежал к ней, сказала:
- Насколько я помню, Лена ходила в церковь и даже называла отца Георгия своим духовным отцом. Может, это вам поможет…
Я поблагодарил ее, и на этот раз мы расстались окончательно.
Она мне так и не позвонила.
Вечерами я часами ходил под лениными окнами, и однажды увидел, как в них зажегся свет. Я кинулся к подъезду, взбежал по лестнице и начал трезвонить в дверь.
Чудо не произошло: дверь открыла Инесса Михайловна. Она была очень удивлена, когда я спросил, где Лена. Удивление быстро сменилось на подозрительность, как это часто бывает у пожилых людей, которые с годами перестают, как звери, любить неожиданности, из опыта зная, что те обычно кончаются печально.
Мне мало, что удалось узнать: Инесса Михайловна вернулась сегодня утром и обнаружила квартиру пустой. Лена оставила ей деньги за текущий месяц и небольшое письмо, в котором благодарила за все и говорила, что ей необходимо уехать из города.
- А причина? Почему она уехала?
Инесса Михайловна не сдержалась и бросила на меня презрительный взгляд. Возможно, оттого что ей не нужно было прибегать к помощи зеркала, чтобы увидеть причину.
29
Лена
Ассоциация сначала показалась странной, но потом я не смогла сдержаться, чтобы не произнести цитату вслух. Вряд ли он понял. Слишком был занят поиском благовидного предлога, чтобы меня сегодня не увидеть.
Воробей, бедная моя птичка, мне не суждено тебя поймать. Почему с этом маленьким сереньким существом сравнивают произнесенные слова?
Голыми руками управиться со львом. Львом молодым, сильным, а потому – неразумным. Вряд ли все выглядело так красиво, как в Петергофе. Труп и мед. Такое нарочно не придумаешь. Извращенное вегетарианство. Где были перебитые голени и бедра, позднее безумствовала ослиная челюсть. Двадцать лет управлять своим народом, двадцать лет. Он мог бы сделать честь любой из женщин своего народа, но его нестерпимо влекло к женщинам своих врагов, будь они честными или блудницами.
Даже великий человек не знает, где найдет свою любовь и где ее потеряет. Приходит любовь, и весь прежний опыт становится ненужным. Как принять то, что тебя может предать любимая, даже если другая женщина и предавала уже.
«Он пробудился от сна своего, и сказал: пойду, как и прежде, и освобожусь. А не знал, что Господь отступил от него»… Поздно. Дальше только ослепление, цепи и ненавистное бытие. Раскаивался ли потом? Ведь он мог бы и солгать, как солгал уже трижды. Солгал бы, если смог, но бывают минуты, когда невозможно говорить неправду. Если бы не было таких минут, все человечество давно бы окончило свое существование. Но за такие минуты всегда приходится дорого платить.
Что отец Григорий говорил об александрийской школе экзегезы? Все перетолковывать аллегорически? А почему бы и нет? И тогда вибрирующая в моей душе история превратится в легенду о любви и предательстве, ибо именно в такой момент не хочется никого и ничего видеть, не хочется прикасаться ни к чему, кроме обыденности, чтобы забыть то, что забыть никогда не удастся, а потому стоит выбить два главных столба своего существования (любовь и доверие?) и уйти в небытие, чтобы не совершить большего зла, чем было уже совершено в моей жизни.
Неужели отец думал о том же? Я пять с лишним лет пыталась его понять и, кажется, близка к цели. И чем ближе к ней приближаюсь, тем менее она мне нравится.
Нет, даже думать не хочу об этом…
Пять лет создавала свой новый мир, а в несколько мгновений его разрушила. Все до тошноты тривиально: инсайдеры с наибольшей эффективностью разрушают финансовые структуры, а творец – собственное творение. Должна была все предвидеть, должна была замуровать все входы и выходы, чтобы никто посторонний не смог проникнуть, проскользнуть в узкую щель суженного прежними обидами и ошибками сознания.
Но даже если созданный тобой мир прекрасен, что делать в нем одной?
30
Я (мать)
Я кинулся к телефону, в который раз надеясь, что услышу в трубке ленин голос. Услышал голос матери.
- Ты чем сейчас занимаешься?
- Телевизор смотрю.
- Сериал?
- Сериал. (Лгу. Если спросит какой?)
- Какой?
- Да так… Кончился уже.
- Не можешь ко мне сейчас подъехать?
- Что-то случилось?
- Ничего особенного. Небольшой ремонт задумала. Надо бы мебель передвинуть.
Кто сказал, что работа – лучшее лекарство от душевных драм?
Когда я у них появился, мать с Не-Киркоровым уже перенесли всю мелкую мебель. Не-Киркоров – это Филипп, давний друг и любовник моей матери. Общими усилиями мы закончили все перемещения за полчаса. Можно было уже возвращаться в свою стонущую от душевных неурядиц квартиру.
Не-Киркоров предложил мне посмотреть очередную спортивную программу (я отказался), угостил меня пивом из холодильника (я отказаться не смог) и удалился к телевизору, который срыгнул протяжным стоном разочарованных трибун. Мы с матерью остались на кухне.
- С отцом говорил?
- Да, операция прошла успешно. Теперь он приходит в себя. Ты позвонила ему перед отлетом?
- Нет, не успела. Сначала телефон не могла найти, а потом с делами закрутилась.
Мать не любит звонить отцу, потому что трубку обычно берет Александра, которую она считает беспросветной дурой.
- Жаль, он ждал твоего звонка.
- Мог бы и сам позвонить. Как вы тогда посидели?
- Нормально. Он рассказывал нам с Леной о том, как вы с ним познакомились.
- Лена? Это кто? Твоя новая герл-френд? Познакомишь?
- Конечно. При первом удобном случае. (Когда он теперь будет?)
- Не надоело тебе отцовские басни слушать?
- Басни как басни. В каждой семье такие есть.
- В каждой есть, но в нашей их особенно много. Рассказывал, как мы ездили на сельхозработы?
- Конечно, вы же там познакомились.
- Это как сказать… Так считает твой отец.
- А ты как считаешь?
- Я не считаю, я знаю.
- И где же вы познакомились?
- Значительно раньше, на общеинститутском вечере. Я на него случайно попала, подружка упросила с ней сходить. Было все то, что я не долюбливала: громкая несуразная музыка, исполняемая напыщенными дилетантами, подвыпившие наглые кавалеры, с трудом сглатывающие матерные слова-связки, запах дешевого табака, проникающий в зал из находящейся рядом курилки. Моя подружка встретила свою знакомую, которая по-женски долго и обстоятельно делилась с ней своими проблемами. Суть была в том, что ее преследует своей слюнявой любовью один недоносок, от которого она никак не может избавиться. «А вот, кстати, и он…» - знакомая указала на приближающегося к нам нетвердой походкой парня и поспешно скрылась за нашими спинами. Парень, с удивлением обнаружив, что его возлюбленная исчезла, не нашел ничего лучшего, как пригласить меня танцевать. От растерянности я согласилась. Танцевал он отвратительно, поскольку еле держался на ногах. Но не это было самым худшим. В середине танца лицо его приняло мертвенно-бледный оттенок, и я испуганно спросила, что с ним, но он только отстранено мотал головой. По своей сострадательности я подумала, не с сердцем ли что… Так мы оказались на улице. Парень, с трудом ворочая языком, предложил мне прогуляться, и я согласилась, опасаясь за его здоровье. Дошли мы с ним до первого милицейского патруля. Я могла бы сказать, что впервые вижу его, что никакого отношения к нему не имею, но вместо этого стала говорить, что он – мой парень, что сама отведу его домой. Милиционеры, превентивно пригрозив отделением, смилостивились и позволили заплатить штраф прямо на месте, на что парень, впечатляюще икнув, сказал, что денег у него нет, но есть сигареты, - и протянул полупустую пачку. Милиционеры обиделись, и мне пришлось начинать разговор заново. В общем, заплатила я им треху, и они отстали, не побрезговав захватить и предложенную сигаретную пачку. В такси нас не сажали, поэтому домой пришлось идти пешком. Перед самым подъездом парень опять покачнулся, я удержала его от падения, но не от извержения мутного потока съеденных прежде харчей. Мне стало так противно, что я невольно отпрянула, а парень повалился на землю. Потом мы сидели на лавочке перед его подъездом, и он прятал за спиной испачканную блевотиной руку. «Иди домой», - сказала я ему, он невнятно поблагодарил и скрылся, наконец, за дверью. Единственно, чего я хотела, так это – никогда больше не видеть твоего отца.
- Вы никогда не рассказывали мне…
- Я не рассказывала. Твой отец это просто не помнит. Или умело делает вид, что не помнит.
- Но ведь ваше знакомство на сельхозработах состоялось?
- Состоялось. Когда он принес мне долгожданное известие, я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. Его физиономия выражала такое неприкрытое сочувствие, что я сразу догадалась: наш план отлично сработал.
- Чей план?
- Наш, мой и моей подружки.
- Не понимаю.
- Чего тут сложного, обычное дело. Кому хотелось ехать в деревню? Вот и придумывали всякие средства, чтобы избежать сельхозработ.
- Что за план?
- Я попросила подружку устроить мне телеграмму с вызовом. Сестра у нее работала на телеграфе.
- Значит, бабушка не была больна?
- Конечно, нет.
- Она знала?
- Конечно, нет. Мы с подружкой верно рассчитали, что подлинность телеграммы никто серьезно проверять не будет: есть бумажка, и слава богу.
- Отец искренне хотел тебя утешить…
- Пожалуй. Особенно сначала. Шел рядом с такой унылой физиономией, что мне оставалось только молчать.
- Потом начал рассказывать смешные истории, чтобы тебя успокоить.
- Смешные истории… Неплохо сказано. Большего количества пошлятины мне в жизни не приходилось слышать. Более того, он успел пару раз, совсем случайно, ухватить меня за груди с таким невинным видом, что не оставалось ничего иного, как решить, что мне это показалось. Если бы моя мать была действительно больна, ты никогда не родился.
- Но потом, когда вы ожидали поезда…
- Пару раз поцеловались, и я успела вскочить на подножку прежде, чем он опять начал распускать руки.
- А вернувшись в город?
- Он вел себя галантно и убедил меня в своих несомненных достоинствах до такой степени, что я вышла за него замуж и родила тебя. Пожалуй, начало нашей семейной жизни было действительно светлым, и ты смело можешь считать, что родился по любви.
Более удобного момента задать вопрос могло больше не быть.
- Что стало с этой любовью?
- То же самое, что происходит со всякой любовью: исчез трепет новизны, возникла пустота привычки.
- L’amour dure trois ans.
- Что-что?
- Так, название одной французской книжки вспомнил. Любовь длится… живет три года.
- У нас с твоим отцом она длилась несколько дольше, хотя какая, по большому счету, разница? Любовь исчезает, как спирт с руки: еще минуту назад он существовал, согревая кожу, и вот - испарился, оставив после себя лишь легкий холодок… Твой отец вновь стал уделять больше времени старым друзьям, включая, конечно, телевизор. А моей самой захватывающей книжкой стал ты.
- Надолго?
- Пока тебе не наскучило мое внимание.
- Почему вы с отцом разошлись?
- Если быть точными, мы до сих пор женаты, поскольку не удосужились развестись.
- Почему ваш брак не сложился?
- Ты задаешь очень сложные вопросы.
- Анна?
- Какая Анна?
- Просто назвал первое имя, пришедшее в голову.
- Имеешь в виду, изменял ли мне твой отец? Да, изменял. Только не помню, была ли среди его подруг Анна. Зачем это было ему нужно? Спроси сам. Скорее всего, по самой простой скотской причине. А может, я ненароком обидела его чем, вот он и решил отыграться… Анна? По-моему, Анна все-таки была.
- Как ты узнала о его измене?
- Чего тут сложного? У мужчин это на лбу написано: мол, эдакий я гордый собой козел… А если серьезно, не помню. Да и какое это имеет значение? Ты пока холост, такая сноровка тебе не нужна. Весь этот антураж – с кем, где, когда и как – имеет, в сущности, небольшое значение. Важно только доверие… оно как девственность: один прокол, и ничего уже не восстановишь.
31
Лена
Почему города беспрерывно перестраиваются? Ответов много: демографический рост, экономический подъем, неизбывное желание людей жить лучше. И так далее. И тому подобное. До бесконечности.
Вот дом, стоит на этом месте все время, что я живу в городе. Если я закрою сейчас глаза и постараюсь его представить, получится лишь невнятное серое пятно. Если вернусь когда-нибудь в этот город, лет так через много-дцать, и на этом самом месте будет стоять будущий архитектурный шедевр, и я нынешнего скромного дома и представить себе не смогу. Потому что этот дом ничего для меня не значит, ни с чем памятным не связан. Но если бы в этом доме жила я сама, или моя подруга, или (уж совсем сентиментально!) моя первая безответная любовь, я бы знала каждую выбоину у знакомого подъезда, помнила наизусть написанные нетвердой рукой любовные формулы давно повзрослевших и разъехавшихся жильцов, и даже сколько квадратных шагов составляет скрытый за домом двор, где беспечные малыши вперевалочку таскали за собой любимые машинки. Будущий шикарный дом для меня бы не существовал, поскольку на этом месте всегда в моей памяти будет тот старый, прежний дом, но знакомые выбоинки затеряются в памяти, формулы забудутся, да и двор превратится в стоянку настоящих машин выросших малышей. Пока дом стоит, человеческая память о нем сохраняется, но стоит ему исчезнуть, и она постепенно начинает слабеть.
Вот и ответ: если бы города не перестраивались, людям было бы нечем дышать: воздух был ты тверд от воспоминаний поколений. Эти воспоминания рушатся вместе с домами.
Предай предавшего. Нет, не так… Да будет предан предавший.
32
Я (Мэри)
Начинало темнеть. Не по сезону мягкий порыв ветра сквозь приоткрытую форточку донес до меня обрывок неуклюже самоуверенной фразы, и я вспомнил, что именно на сегодня средствами массовой информации была назначена 10-я годовщина существования одной известной раскрученной фирмы, а потому для укрепления в сознании беспечного населения ощущения ее стабильности и беспроблемного существования в недалеком и далеком будущем на центральную площадь города для увеселения собравшихся потребителей были приглашены знаменитые попсовые звезды. На подобные мероприятия я предпочитал не ходить, но настроение мое было столь упадочным, что я решился использовать и это всеобщее плацебо.
К моменту моего прихода площадь уже была полна жаждущими музыки людьми разного возраста, главным образом, значительно моложе меня. Я сделал попытку пробиться к милицейскому оцеплению, расположившемуся около сцены, на которой полным ходом шли последние приготовления. Как ни странно, она, моя попытка, увенчалась успехом, и теперь от стоящего за ограждением усталого служителя порядка меня отделяло всего два-три ряда особо преданных поклонников ожидаемых знаменитостей.
Я стоял и запоздало думал: зачем я здесь? Первые оглушительные аккорды, протестировавшие барабанные перепонки на предел прочности, дали ясный ответ. В толпе, покорно отдававшейся веселым окликам ведущего программы и безудержным децибелам звука, невозможно было быть самим собой, со своими индивидуальными радостями и печалями, а только - песчинкой бури направляемых чьей-то бестрепетной рукой человеческих эмоций. На время незатейливый мотив бескомпромиссностью отбойного молотка выстучал из моего сознания все самостоятельные мысли, и я начал вместе со всеми раскачиваться, пытаясь попасть в навязываемый нам ритм. Казалось, мелодии не хватало звуков, а нужны были подконтрольные ей движения множества идентичных человеческих тел, покорно издающих заменивший членораздельную речь универсальный свист. Боковые движения срывались во фронтальные выбросы людской массы на хрупкие заграждения, что приводило служителей порядка к ответным оборонительным движениям. Я попытался стоять ровно, но это было уже выше моих сил, и потому мне пришлось отойти в задние ряды, где энергия собравшихся была более хаотична в своих устремлениях, а потому и менее требовательна.
Мне казалось, что все вокруг, кроме меня, пытались танцевать, и потому я постоянно кому-то мешал. Наконец я прибился к одному из фонарных столбов в надежде на относительную удаленность от основных человеческих потоков праздника. Я стоял, слушал выступающих, а сзади меня женский голос безошибочно подпевал выступающим. Я оглянулся на обладательницу голоса: она была младше меня, но явно старше большей части собравшихся на площади; самозабвенно напевая известные песенки, она танцевала, не ожидая партнера или партнершу. В определенном смысле я даже помог ей, ограничив собой достаточную для нее крошечную танцевальную площадку. В этом заблуждении я пробыл недолго, отступив под напором очередного потока молодежи и услышав за собой ее разочарованный голос:
- Если вы не танцуете, хотя бы другим не мешайте.
Я оглянулся, хотел сказать что-то в ответ, но увидел ее сомнамбулическое лицо и сдержался. Я вновь предпринял попытку сделать небольшой шаг вперед, освободил ей пространство, и она обо мне мгновенно позабыла. Как, впрочем, и я о ней.
Спустя некоторое время подвыпившая публика стала бросать в воздух пустые пивные бутылки, а рядом со мной завязалась беззлобная драка. Потом были еще бутылки и еще мелкие стычки, пока выступление не подошло к концу, и собравшиеся не были заворожены продолжительным красочным фейерверком.
Я задержался на площади, давая основному потоку растечься по исходящим в разные стороны улицам, ощущая в голове долгожданную пустоту, которая всегда появляется, когда стихает громкая музыка. Потом направился домой, обгоняя оглушенных празднеством людей, пока не оказался рядом с той женщиной. Поскольку мы шли рядом, я спросил, понравился ли ей концерт.
Она молча кивнула, не принимая разговора.
- Вы знаете наизусть все песни?
- Многие, по крайней мере.
- И все нравятся?
- Я и таблицу умножения знаю, хотя это совсем не значит, что она мне нравится.
Я мог бы свернуть на другую улицу и навсегда расстаться с ней, но ощутил вдруг потребность поговорить с совершенно незнакомым человеком, например, с этой женщиной.
Я назвал себя и спросил ее имя.
- Мэри.
- Почему Мэри? Мария?
- Была Машей, но вышла из этого возраста. Мария требует Марию Владимировну, но мне пока не хочется торопиться в другую возрастную нишу. Пока мне подходит Мэри.
- Интересно, а ваши подруги тоже Натали, Люси или Ирэн?
- Моя подруга – Клэр. Клава.
По лицу Мэри пробежала тень.
- У вас что-то случилось?
- Не у меня. У Клэр. Ревнивый муж заподозрил ее в измене и так отделал монтажкой… За жизнь ее даже боялись. Я целую ночь провела в реанимации, куда отвезли Клэр.
- А муж?
- Что муж? В милицию забрали.
- Он ее за дело или просто померещилось?
- Что значит, за дело?
- Ну, изменяла она ему на самом деле?
- Разве это имеет значение? Он ей лицо так изуродовал, что подумать страшно. Говорила ей…
- Она его не любила?
- Любила. Вначале, когда все розовым светом в глазах окрашено. Как он за Клэр ухаживал, как преданно следил за каждым ее шагом! Клэр прекрасно танцует, мужчины ее всегда пожирают глазами: тело гибкое, стройное, а танец – как имитация акта любви, кого хочешь расшевелит. А он, муж ее, танцевал как медведь, сколько бы Клэр с ним не билась, так и не научился, только цербером следил за ней, да вечерами устраивал сцены. Ей хотелось яркой жизни, восторженных взглядов, как в кино, а вокруг была обыденность: работа, дом, семья. Муж хотел ребенка, но Клэр понимала, что декретный отпуск надолго вычеркнет ее из активной жизни и, возможно, лишит работы. Сами знаете, какая приличная фирма примет женщину с маленьким ребенком?
Я согласно кивнул.
- Предупреждала, что ничем хорошим это не кончится. Так и случилось…
- А что она должна была сделать? Оставить его?
- Да хотя бы и так. Все лучше, чем с изуродованным лицом жить.
- Может, она его по-прежнему любила?
- Может, и любила. Конечно, любила, раз до сих пор не бросила. Однажды, когда он особенно достал своими претензиями, она сказала ему, что он – никудышный мужчина, что она обязательно заведет себе любовника.
- Он, действительно, был никудышным мужчиной?
- Да кто его знает? Думаю, нормальным мужчиной был.
- Тогда зачем же она…?
- А вы не замечали, с каким удовольствием мы раним самых близких людей? Потому что особенно хорошо знаем их слабые стороны.
Я опять согласно кивнул.
- Она как-то в запале сказала мне, что однажды отправит мужа в командировку, пойдет в ближайший бар и снимет себе мужчину, чтобы хоть было, за что страдать.
- Так и вышло?
- Не знаю. В тот вечер муж Клэр был на дежурстве, а мы с ней пошли посидеть в бар. К нам подсел один мужчина, на вас, кстати, очень похожий. Потом мне позвонили, и я вынуждена была уйти. Что случилось дальше, я не знаю. Кто-то сообщил мужу Клэр, что у нее в гостях мужчина, вот он и не выдержал.
- А был у нее в гостях мужчина?
- Соседи по-разному говорят… Но муж застал ее дома одну.
- И тем не менее…
- И тем не менее. Мне не хочется больше об этом говорить. Почему вас все это интересует?
- Для меня всегда было загадкой, почему женщины оставляют мужчин.
- Какая же в том загадка? Тут множество отгадок, и в каждом случае – своя.
- Для мужчины загадка…
- Вас оставила женщина?
- Вроде того.
- И вы не знаете почему?
- На этот раз знаю.
- Заслужили?
- Заслужил.
- У вас богатый опыт разочарований?
- Богатый.
- Меня тоже на днях оставил мой друг. Поэтому я сегодня одна.
- Значит, в этом мы с вами похожи?
- Выходит, что так.
- Пойдем зализывать раны?
- Пойдем… каждый в свое логово…
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
33
Я (муж Клер)
На следующее утро, когда я появился на работу, Олежка укоризненно покачал головой.
- Когда высыпаться будешь? Опять всю ночь провел за компьютером?
- Не спалось…
- Не спалось… Ты хоть видел себя в зеркале?
- Видел. Даже умылся трижды, но остатки прошедшей ночи смыть так и не удалось.
- Случилось что-то?
- Вчера был на площади. Узнал, что одна знакомая в больницу попала. Надо бы навестить.
- Конечно, надо. После обеда начальства не будет, я тебя прикрою.
- Спасибо, дорогой.
Я появился в больнице с большим букетом цветов и фруктами – стандартным набором посетителя. Меня пускать не хотели, поскольку еще не кончился тихий час, но я приложил все свои способности и оставшуюся в кармане наличность, чтобы убедить непреклонную женщину.
Войдя в палату, я сразу понял, на какой из кроватей лежит Клэр, понял по обилию бинтов на голове больной. Она, судя по всему, спала. Рядом с ней на хлипком стульчике тихо сидел мужчина. Он безмолвно принял мой букет и фрукты, положил на подоконник и жестом предложил выйти в коридор.
- Вы кто?
- Я - знакомый Мэри.
- Новый друг? – спросил мужчина и сам же смутился от двусмысленности вопроса.
- Просто знакомый.
- А я – муж Клавы.
Настало время смутиться мне. Он заметил мою растерянность.
- Да, меня отпустили. Клава сказала, что претензий ко мне не имеет, что сама спровоцировала меня в тот вечер. Так что я теперь свободен, хотя разбирательство еще предстоит.
Мы помолчали. Я не знал, что на это сказать, поэтому заговорил опять муж Клэр.
- Удивительная женщина! Если бы вы только знали, как я раскаиваюсь во всем. Как я мог ее подозревать! Всю жизнь теперь буду на коленях перед ней стоять, грехи свои страшные замаливать.
- Возможно, многое можно будет исправить.
- Конечно, можно. К счастью, повреждения лица оказались не столь серьезными, как представлялось вначале. Я уже разговаривал с лучшими пластическими хирургами, они заверили, что положение не безнадежно, хотя и потребуются значительные средства. Я достану любые деньги, без отдыха буду работать, и все исправлю… Сейчас она еще слаба… повреждения черепа… сотрясение…
Муж Клэр умолк и посмотрел на меня. Я понимал, что мне пора уходить, что моя миссия выполнена, но от бессонной ночи мысли путались. Неожиданно для самого себя я сказал:
- Что бы вы сделали, если бы я указал вам на человека, который той ночью был с Клэр?
- Убил бы на месте, - вырвалось у мужчины, но он тут же взял себя в руки. - Извините, не сдержался. Вы задали слишком неожиданный вопрос. Я бы ничего ему не сделал, простил бы, как Клава простила меня.
- Но ведь из-за него произошло это несчастье, и он должен быть наказан.
Муж Клэр смерил меня взглядом, словно решая, стоит ли продолжать разговор.
- Я никого не хочу наказывать. Хватит… Когда дядя Федя, мой сосед, позвонил мне и сказал, что у Клавы гость, я поймал мотор и поехал домой, чтобы застать их вместе и серьезно поговорить. А видите, как все вышло? Почему она сразу не объяснила, что это был просто случайный знакомый? Проводил до дома и все…
- Вы ей верите?
- Почему вы так говорите? – муж Клэр явно начинал сердиться.
У меня оставалась последняя возможность к отступлению, но я не воспользовался ею. Глаза постыдно туманились бессонницей прошлой ночи. Несмотря на принятый утром прохладный душ, голова казалась наполненной горячей жидкостью, в которой медленно плавали мысли, и от которой на лбу выступал неприятно липкий пот.
- Я и был тем человеком, который пришел к Клэр, но который ушел далеко не сразу…
«Вот и все, - подумал я и закрыл глаза. – Сейчас он меня ударит, такие вскипают быстро. Лучше бы сразу посильнее или чем-нибудь увесистым, чтобы потерять сознание и не чувствовать, как он будет пинать меня своими тяжелыми башмаками – за Клэр, за Лену, за всех обиженных мною женщин. Давно кто-то должен был это сделать, чтобы мне самому не брать грех на душу».
Удара, как ни странно, не последовало. Я открыл глаза, чтобы увидеть озабоченное лицо мужа Клэр.
- Вам плохо? – встревожено, но без тени ярости в голосе произнес он.
- Ты мне не веришь?
- Ты, по-моему, просто много выпил, земляк.
- Я? Много? Всего…
На мгновение я остановился, делая несложный подсчет.
- Всего неполную бутылку водки.
- Шел бы ты проспаться, земляк. За цветы и фрукты – спасибо.
- Какие еще тебе нужны доказательства, Аркадий? Странные люди: когда я не решаюсь сказать правду, меня бросают; когда нахожу в себе смелость сказать все, как было, - мне не верят. Тебе нужны доказательства, что я причастен к случившемуся? Хорошо. Ту ночь я провел в реанимации. Если не веришь, спроси старшего лейтенанта Зотова, он видел меня тогда, мы говорили с ним.
- Меня зовут не Аркадий, а Павел. И я не знаю никакого старшего лейтенанта Зотова. А тебе, земляк, я посоветовал бы меньше пить и не лезть в чужие дела. Поверь, это плохое, да и опасное развлечение. Прощай.
Он, не оборачиваясь, зашел в палату и вновь устроился на хлипком стульчике около спящей жены. Мне не оставалось ничего другого, как уйти.
Что случилось потом, я помню смутно.
В памяти всплывают обрывки разговора: рядом со мной двое или трое мужчин, и мы все пьем за столиком пиво. Один из мужчин обращается ко мне, но я обрываю его.
- Знаешь, как это бывает?
Мужчина делает неприличный жест, и все смеются.
- И чем все кончается?
- Ничем, земляк, если не забываешь гандон надеть!
Все опять хохочут.
- И вы никогда не чувствуете своей вины?
- Вины? Перед кем?
- Перед ними.
- Перед бабами, что ли? Я не винюсь, я…
Дальше были мат, смех, пиво и забвение.
Очнулся я, как ни странно, в собственной постели. Надо мной склонился Олежка.
- Ну, ты даешь. А ведь собирался навещать больную родственницу или знакомую.
- Я и навестил.
- А когда успел так надраться?
- Так, по дороге… Ты почему здесь?
- Он еще спрашивает! А кто мне звонил, бормотал что-то насчет собственной вины и необходимости расплаты. Честно тебе скажу, я побоялся, что ты спьяну руки на себя наложишь, вот и приехал. Хорошо, ты мне как-то ключ от своей квартиры оставлял, да так и не забрал. Вот и пригодился.
- Олежка, если бы ты знал, что я наделал…
- Знаю, знаю. Все знаю. Плохо, что все так с Леной случилось, я тебе уже говорил. Но она вернется, вот увидишь.
- Ты не все еще знаешь. Помнишь ту женщину?
- Какую женщину?
- Ну, ту, у телефонной будки.
- Какой еще телефонной будки?
- Олег, дай ему придти в себя, - услышал я голос Ирины, приподнялся на локте и увидел ее саму, сидящую в кресле.
- Значит, вы оба пришли?
- Еще бы. Ты нас так напугал.
- Спасибо, ребята. Огромное спасибо. Вы даже не поверите, как я счастлив, что вы у меня есть. Не беспокойтесь, я уже в порядке. И вообще, все будет хорошо.
- Что ты хотел сказать про телефонную будку?
- Потом. Расскажу все как-нибудь потом. А сейчас – опять спать. Завтра всем на работу. Еще раз простите за беспокойство…
34
Лена
- Сергей Миронович, разрешите?
- Заходи, Леночка.
Президент нашей фирмы Сергей Миронович («Киров») Бахметов приветливо мне улыбнулся, предлагая войти. В кабинете он не один: вижу с надеждой устремленные на меня глаза Вадика, но это совсем не означает, что я прервала сцену пытошного допроса. Бахметов получил свое прозвище не только за известное сочетание имени и отчества (тут вполне сознательно потрудились его родители; «хорошо, хоть Владленом и Мэхлсом не окрестили»), но и за свой открытый и доброжелательный характер. Вадик же по своей природе - интроверт и не терпит никаких разборок с начальством; даже от хвалебных отзывов в свой адрес совершенно теряется. Сегодня ему опять повезло: мой неожиданный приход отвлек Сергея Мироновича.
- Хорошо, Вадим. Продолжим позднее.
Мы с Сергеем Мироновичем остаемся одни в кабинете.
- Что ты хотела, Лена?
Я протягиваю ему свое заявление. Улыбка «Кирова» своим постепенным угасанием отражает процесс осознания написанного мною.
- Нашла работу получше?
- Пока нет.
«Киров» молча смотрит на меня, и я знаю, о чем он думает, и что сейчас скажет.
- Я давно хотел повысить твою зарплату…
Я никак не реагирую.
- … процентов на тридцать…
Я рассматриваю страницу настольного календаря: номер телефона, последняя цифра исправлена с тройки на пятерку, без имени, через месяц никто не вспомнит, кому он принадлежит и по какому случаю записан; фамилия Вадика как предвозвестник сегодняшнего разговора; напоминание самому себе «позвонить домой». Дата позавчерашняя; Бахметов забыл перевернуть страницу, а это означает в равной степени, что он звонил домой вчера или позавчера, или только собирается позвонить сегодня. Почему меня интересуют такие никчемные вопросы? Назад, в позавчерашний день мне уже не вернуться.
- … или даже на пятьдесят…
Удивительные существа – начальники. Чтобы человеку повысили оклад, недостаточно быть ответственным трудоголиком; надо регулярно приходить к руководству и говорить совершенно очевидные вещи, типа «смотрите, как я хорошо работаю». А еще лучше сразу подать заявление об увольнении, чтобы убедиться, что тебя все-таки ценят.
- Дело не в деньгах, Сергей Миронович.
- Проблемы в коллективе?
- В коллективе все нормально.
- Личные проблемы?
- Пожалуй, так. Личные… С самой собой…
- Что-то случилось?
- Я сегодня вечером уезжаю из города.
- Надолго?
- Пока не знаю.
- Возьми отпуск, отдохни, и все хорошенько обдумай.
- Я могу сюда никогда не вернуться.
- Даже так…
Тайм-аут, чтобы придумать, о чем говорить дальше.
- Слышал, что с самим собой легче разбираться на месте, не дрейфуя по планете.
- Это кому когда и как.
- Справедливо. У меня есть предложение. Как ты знаешь, мы закупаем новое оборудование в Италии, вот я и думаю, кого с собой взять в командировку. Дел будет много, а у тебя голова отлично соображает, да и с языками проблем нет.
- Спасибо, конечно, но…
- Нет, ты подумай хорошенько. Пробудем недели две, а потом ты сможешь там еще задержаться. Оформим тебе отпуск, часть расходов закроем командировочными, часть беспроцентным кредитом от фирмы. Я с итальянцами договорюсь, они устроят тебе эконом-тур по стране. Ты только представь – Рим с бесчисленными музеями и Ватиканом, Венеция с площадью святого Марка и каналами, Милан со своим собором и «Тайной вечерей», Турин с плащаницей, Флоренция с Давидом Микеланджело и фресками фра Анжелико…
- Ассизи.
- Да, и Ассизи. Разве все перечтешь.
«Киров» походил на вдохновенного искусителя. Он предлагал отличный вариант, но вариант не для меня. По крайней мере, меня сегодняшней.
- Еще раз спасибо, Сергей Миронович, но мне надо сегодня уехать из города.
- Куда, если не секрет?
Лгать не стала.
- Сама еще не знаю.
Удивление в глазах «Кирова». Добавляю, чтобы прервать неизбежное формирование образа взбалмошной девицы.
- Может, к матери?
Нет, к матери я не поеду.
- Лена, с тобой что-то происходит. Может, я могу помочь?
Последняя возможность остановиться, повернуть вспять. И сопутствующая таким возможностям легкая грусть, осознание того, что спустя некоторое время я могу раскаяться, что не я не использовала ее, но будет уже безнадежно поздно.
- Я постараюсь помочь себе сама.
- Хорошо. Как знаешь.
Сергей Миронович размашисто освободил меня от занимаемой должности.
- Мне очень жаль, Лена.
- Мне тоже, Сергей Миронович.
- Если надумаешь вернуться, заходи прямо ко мне. Постараюсь помочь тебе.
- Большое спасибо за все.
- Счастливого пути тебе, девочка. Удачи и здравого смысла. Невзгоды сегодняшнего дня завтра могут стать счастливым стечением обстоятельств.
35
Алексей
Сначала я ничего не видел - тьма объяла меня до души моей. Но она не пугала, а влекла к себе, словно где-то там, в ее беспросветной глубине меня ждало нечто доброе, приветливое. Постепенно я стал различать знакомый контур человека, он был рядом и невидимо манил меня к себе. Затем возник неяркий и приятный для моих усталых глаз зеленоватый свет, который исходил из-за спины этого человека, и я понял, кто стоит передо мной. Я хотел крикнуть "Виктор!", но потом решил, что делать этого не следует, потому что этот человек Виктором быть не мог, потому что Виктор находился в совершенно другом месте, для меня пока недоступном. Думать и устанавливать логические связи было делом чрезвычайно трудным, хотя подобное случалось со мной и прежде, когда неожиданно поднималось кровяное давление, с той лишь существенной разницей, что никакой изматывающей тупой боли в затылке я не ощущал. Виктор (или кто-то похожий на него) тоже молчал, но я чувствовал, как какое-то доброе чувство, словно волнами, шло ко мне от его освещенной фигуры.
Наконец я решился произнести его имя, и фигура человека, словно в знак одобрения, приблизилась ко мне. При этом он не сделал ни шагу: просто был далеко, а теперь в одно мгновение стал ближе. Да, это был Виктор, и он беззвучно звал меня к себе. Несмотря на то, что память по-прежнему отказывалась повиноваться, презирая все причинно-следственные связи реальности, я внутренне был убежден, что сделал в отношении Виктора нечто недостойное, что должен ему обязательно объяснить. Он, словно прочитав мои мысли, кивнул, и я сразу понял: кивок означает, что не стоит спешить, что у нас впереди еще много времени, целая вечность. Затем он удивленно обернулся назад, чтобы потом, опять взглянув на меня и одними губами беззвучно произнеся "Ольга", раствориться во мгле. На его месте возник женский силуэт.
Вспыхнул свет, и я увидел на пороге Ольгу, мою жену. Она подошла ко мне и села рядом. Мы находились в какой-то странной комнате, напоминавшей больничную палату, и я не мог вспомнить, как в ней оказался. Но худшим было иное: ушла та безмятежность, в которой я находился мгновение назад, словно изгнанная вторгнувшейся в левую часть груди болью.
- Ты меня слышишь?
- Конечно, - хотел сказать я, но, как в жутком сне, когда надо убегать, а ноги отказываются двигаться, язык окаменел в сухой пещере рта.
- Не мучь себя, если говорить нет сил. Просто дай знать глазами, если меня слышишь.
Я попытался это сделать.
- Хорошо, я вижу.
Значит, мне это удалось.
- Я просто побуду рядом, - сказала Ольга и взяла меня за руку.
Комната стала раскачиваться перед моими глазами, а я пытался вспомнить, когда же это уже было. Год назад? Пять? Десять? А может, все двадцать?
Мы танцевали с Ольгой. Мне кажется, лицо ее совсем не изменилось с тех пор. Она вообще не менялась, а если и менялась, то только к лучшему. Оставленные временем морщинки удачно подчеркивали выражение ее лица, словно с возрастом она хотела стать мне более понятной. Мы танцевали, и я признавался ей в любви. Я всю свою жизнь признавался ей в любви, и молча, и вслух, иногда даже, когда ее не было рядом. А она всегда улыбалась, но редко что-то говорила в ответ, хотя именно этого я ждал. Но однажды она сама первая сказала о любви. Сказала?… Память плохо поддается мне, возможно, Ольга выразила это не словами, но я все понял. Как я мог не понять? В детстве, когда все хотели стать космонавтами или физиками, я мечтал стать ученым и установить связь с другими мыслящими существами во вселенной. Взрослые надо мной посмеивались и говорили: ты будешь свои сообщения посылать, посылать и ждать ответа, а когда ответ придет, ты его не узнаешь. Я им отвечал: так не может быть; если ответ придет, я в любой форме его узнаю. Именно так я понял, что Ольга сказала мне "да"… Но этот ответ каким-то образом сдвинул установившееся равновесие моей собственной вселенной. Я немного отдохну и обязательно вспомню, что же случилось.
Боль вновь отпустила грудь, когда свет померк. Возможно, мне просто трудно переносить столь яркий свет. Сейчас мне милее окружающая меня темнота, которая дает расслабиться… дает свободно дышать…
Когда опять вспыхнул свет, комната была пуста. Грудь по-прежнему болела, мешая думать, но острота боли чуть притупилась. Мне казалось, что она, эта предательская боль, была со мной всегда, как неудобный спутник на бесконечно долгом пути, только иногда она затаивалась, чтобы не подорвать мою наивную веру в собственное здоровье. Обязательные медицинские осмотры остались где-то далеко-далеко, в другой жизни. Я помню, что однажды кому-то (Ольге?) пожаловался на эту боль, и этот кто-то очень встревожился и посоветовал мне обязательно обратиться к врачу. Я пообещал, по потом неотложные дела отвлекли меня, да и боль опять спряталась в свою тайную нору до поры до времени. Это в прежней жизни можно было отдохнуть, а сейчас, когда на тебе висит такая крупная фирма… Нет, надо отдать должное Ольге: после ее прихода, мне стало работать гораздо легче. Ее женское плечо оказалось значительно крепче многих мужских плеч. Вхождение в бизнес делает страшную вещь - оно лишает тебя друзей, потому что именно они, прежние друзья, с которыми в детстве гонял в футбол или позднее пил пиво, могут кинуть тебя, словно значительные суммы денег, как по волшебству, изменяют характеры людей.
Ольга - совсем другая, и друг, и любимая, и жена. Я ей верю. Хорошо, что я передал ей все, и без меня она сможет вести бизнес. Без меня, возможно, даже еще успешнее. Если я не смогу выбраться из этой вязкой тины бессилия, она возьмет все на свои плечи. Дочка… Сын… Кажется, совсем недавно, словно предчувствуя недоброе, мы пообещали друг другу, что поможем каждому из наших троих детей, если с одним из нас что-то случится.
Возраст - загадочная вещь. Сколько мне лет? Если я опять соберусь жениться, мне скажут, что я на старости лет сдурел; если решу завести с Ольгой (перестань, наконец, терзать самого себя!) еще одного ребенка, то просто отметят, что я несколько запоздал; а если вынужден буду умереть, то все в один голос заметят, как я еще молод. Я абстрактно могу быть и первым, и вторым и третьим; и, тем не менее, внутренне я не так стар, каким кажусь молодому поколению. Удивительная вещь: они считают, что всегда будут молоды, что запас их сил неисчерпаем. А как может быть иначе? Это - обманка, брошенная перед ними жизнью. Нет, не обманка. Ты с детства видишь, как люди вокруг тебя умирают, и знаешь закон: никто не миновал смерти (если не обращать внимание на священное писание, да и там таких людей можно пересчитать по пальцам одной руки). Но как поверить самому, что ты не бессмертен?
Незнакомая женщина в белом халате возникает из пустоты. Она несет в своих руках эмалированную посудину вроде чайника без крышки с фантасмагорически увеличенным носиком. Давным-давно при забытых теперь обстоятельствах я решил, что когда мой половой член доживет до такого бесчестья, я покончу с собой. И вот лежу, вижу этот апофеоз человеческого бессилия, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, не понимая даже, нужна ли на самом деле мне эта посудина или нет - еще или уже…
Темно, но мне не страшно. Почему я не боюсь этой темноты?
Мое первое воспоминание: я один в темной комнате, и меня охватывает страх оттого, что на полу лежит большое и опасное существо. Мне не пройти мимо него, я возвращаюсь назад к свету, беру маму за руку и тяну за собой. Она смеется над моими опасениями, включает свет, и напугавшее меня чудовище послушно превращается в обычную тапку, отороченную мехом. Помню я это сам, или просто более поздние рассказы взрослых вызвали во мне подобную уверенность? Не знаю.
Зато я точно помню, как не мог заснуть, не нащупав пальцем собственный пуп. Когда-то я прочитал, что созерцание собственного пупа есть начало медитации. Получается, с ранних лет я медитировал перед сном. Или просто знакомился с собственным телом?
Первая женщина стала для меня неуклюжим и поспешным откровением. Потом были другие, с помощью двух из которых я продолжил свой род на этой земле. Секс превратился из вспышки в свечение, привычное как старые тапочки. Ольга вновь обратила его в фейерверк. Я всегда любил ее, а она долго любила другого. Но вот настала моя очередь быть ею любимым, а отведенное мне время жизни истекает. Кажется, только вчера мы были впервые близки, и вот я один в темноте.
Темно, но мне не страшно. Почему я не боюсь этой темноты? Я надеюсь вновь встретить Ольгу, когда вспыхнет свет, и силы вернутся ко мне.
Один знающий человек (кто именно? не могу вспомнить… впрочем, это сейчас уже неважно) советовал мне беречь здоровье. Легче сорваться, выругаться: ты - босс, тебе все простится, подчиненные будут либо слегка растерянно улыбаться, либо вторить тебе. Все так просто, естественно и тупо, как любые перлы модного ныне примитивного прагматизма. Бессмысленно противиться: все говорят, что надо дать самому себе свободу. Но мне кажется, что если нет сил на большое добро, сдержись хотя бы в малом, чтобы уменьшить зло в этом мире. Мне не повернуть поток времени вспять, но я верю, что когда-нибудь новая молодежь откажется от принятой ныне американской улыбки на губах с неизменной холодной сталью в глазах, чтобы вернуться к нормальным человеческим отношениям.
Простых времен не бывает в истории, у каждого времени - свои проблемы. Ушли в прошлое времена, когда приходилось заставлять бойцов заучивать наизусть гимн Советского Союза, состав Политбюро или Генерального штаба, говорить об огромном воспитательном значении обреченных получить Ленинскую премию невнятных мемуаров, искать общий язык с тупоголовыми политруками или начальниками штабов. Покончив с армией, я искал здравого смысла на гражданке, стал одним из первых, кто воспринял серьезно призыв к развитию частного предпринимательства. Казалось, сам себе стану хозяином, но вместо прежней партийной бюрократии возникла новая, причем размер взяточничества первой теперь кажется просто смешным. А еще невиданный доселе размах криминалитета. Накачанные ребята, которым раньше рекомендовали пойти работать на заводы таскать тяжести, сейчас все пристроены по силовым структурам - официальным и неофициальным; симпатичные девчонки, если расчетливо не ложатся под староватых, но обеспеченных иностранцев, мечтают о неопределенной профессии топ-модели, единственным смыслом которой является разболтанное блуждание по подиуму с видом то ли наживки, то ли ищущей добычи хищницы. Верю, что все изменится, но как жаль тех, чьи судьбы будут безнадежно перемолоты в мясорубке новых капиталистических отношений.
Помню почти все, кроме того, что привело меня на эту больничную койку. Последнее воспоминание - недоступные для меня сейчас разговоры о цифрах будущих доходов и о том, что их значениям угрожает. Когда я остался один, был телефонный звонок. Не помню, кто звонил и что говорилось. Нарастающая головная боль блокировала слух, об который бессильно бились звуки без смысла, но имеющие угрожающий оттенок; отсутствие понимания заставляло их возвращаться назад в трубку и приводило к столкновению с новыми звуками, которые продолжали оттуда нестись; звуков стало слишком много, трубка дрожала в моей руке от тяжести переполнивших ее звуков, голова кружилась от их взаимной неприязни, к горлу подступила тошнота. Я повесил трубку, все равно держать ее не было сил. Я хотел встать, принять лекарство, но это уже не казалось таким важным, как привлекшее все мое внимание напечатанное на бумаге слово "итого", потому что все остальные слова теряли очертания и расплывались прежде, чем я успевал их прочитать, но и одного этого слова было достаточно, словно некто, облеченный высшей властью, пришел, чтобы потребовать у меня отчет за прожитую жизнь, а все, что я смог ему представить в ответ на это емкое слово, предполагающее нечто очень важное, была вереница зябко следующих друг за другом цифр.
Комнату опять заливает свет, и я внутренне испуганно сжимаюсь, предчувствуя появление женщины с фантасмагорическим чайником в руках. Но ее нет. Зато я вижу оцепеневшие от непонимания лица моих детей, Оксаны и Даньки. Они рядом, их матерей я не вижу, но знаю, что и они где-то здесь. Бедные люди, они приходят в этот мир не по своей воле, перенесенные из небытия в блаженное, влажное, баюкающее бытие вспышкой страсти и слиянием бессознательных клеток, где и пребывают (если, конечно, внешняя недоступная и непонятная для них воля (воли?) при помощи первобытного в своей жестокости скребка не четвертует их эфемерные тельца и извлечет кровавые останки на свет Божий, чтобы в тот же миг навсегда освободиться от них), пока у них не возникнет характерная для человека охота к перемене мест, когда хорошо знакомое и родное безвозвратно меняется на новое, опасное, но смутно сулящее, и, по-бычьи, головой вперед, не замечая, как рвутся выносившие их ткани, грубо раздвигая плоть, пройти тем же путем, что прошли когда-то миниатюрные хвостатые существа, и с горьким плачем ворваться в неласковый новый мир, казавшийся изнутри столь привлекательным.
Оксанка так смешно морщила нос, когда мама безуспешно пыталась соблазнить ее ложкой с кашей. Это стало тайным знаком в нашей семье, и когда я ластился к жене, она имитировала эту детскую гримаску, чтобы я понял, что она думает о том же, но хочет, чтобы я не торопился. Татьяна была излишне серьезной: дочка для нее стала центром всего, потеснив меня. Ей удавалась быть всегда правой, даже если она ошибалась. Мне кажется, когда-то в детстве Татьяна приняла решение никому не открывать своих чувств и всегда следовала принятому решению. Внешне было такое ощущение, что она не мучалась над принятием решений, что те приходили мгновенно и сами собой, а она их просто исполняла. Рядом с ней было легко: Татьяна всегда, в любых положениях знала, как быть. Конечно, иногда она принимала и неправильные решения, но переносила их последствия с такой стоической стойкостью, что начинало казаться, что это не она ошиблась, а сам мир пошел как-то вкось. Во всем этом был только один существенный изъян: человек, который всегда прав, не умеет прощать слабость других. Татьяна выбрала профессию хирурга: лучшего приложения для такого характера не придумаешь. Ошибся ли я, когда женился на ней? Если брать глобально, я бы все равно ошибся, женившись на любой женщине, кроме Ольги. Я познакомился с Татьяной сразу после смерти моей матери, которую очень любил. Нелепая смерть - осложнение на сердце после гриппа. Но еще более нелепой показался мне поспешный брак отца с пустоголовой куколкой. Я так никогда и не простил ему этого (эдипов комплекс?). Впрочем, он быстро ее бросил (или она его?), и началась казавшаяся мне бесконечной череда новых "мам", многие из которых были не старше меня самого. Татьяна показалась мне опорой в покачнувшемся мире, но эта опора позднее оказалась для меня слишком твердой.
Если бы я не встретил тогда Людмилу, бывшую почти полной противоположностью Татьяны - мягкую, ласковую, готовую бесконечно прощать, вероятно, моя жизнь с Татьяной наладилась бы. Сложнее всего было сказать о разводе Оксане, но медлить я уже не мог: Людмила была беременна Данькой. Господи, как летит время. Помню, как Людмила подозвала меня и, одновременно восторженно и смущенно покраснев, показала мне проблеск первой эрекции нашего малыша - будущая, еще практически только зарождающаяся чувственность этого человечка заявляла о себе гордо и зримо, давая понять, что мы продолжимся в веках, и одновременно намекая, что отведенное именно нам, его отцу и матери, время постепенно истекает. В тот день мы были с Людмилой как-то особенно близки.
Я породил двоих детей и сделал несчастными двух женщин. Они ни в чем не виноваты, каждая из них любила меня, как могла, а я всю жизнь любил Ольгу. Я должен был за нее бороться, не должен был уступать Виктору. В результате Ольга все равно стала моей, но сколько жизней было покорежено нашей долгой дорогой друг к другу.
Мы с Виктором были как братья, которых, кстати, у меня, в отличие от него, не было. Мы редко обращались друг к другу "брат"; обычно, когда одному из нас была нужна поддержка другого, и задолго до того, как все узнали, что именно так обращаются друг к другу братки. Учились вместе, дружили, были неразлучны. Конечно, спорили и даже ругались иногда, но потом все равно мирились.
Однажды, вернувшись из пионерского лагеря, я взял его с собой, чтобы познакомить с девчонкой, с которой там подружился. Мы сначала пошли в кино, а потом долго гуляли по городу. Когда стемнело, мы с Виктором проводили девчонку до дома, расположенном практически на другом конце города. Район был старый и пользовался в городе дурной славой. Когда мы возвращались, нас в подворотне встретили четверо парней и предельно сурово сказали, чтобы я от этой девчонки отстал. Возможно, если бы я был один, я бы и спасовал, но в присутствии друга не мог проявить слабость. Дело принимало дурной оборот, да и силы были слишком неравными. Главный из четверки (не по телосложению главный, а по гонору) смерил Виктора взглядом и сказал, что к нему лично претензий не имеет, что не хочет брать грех на душу и калечить, так что он может спокойно уйти. Виктор задумался; мне на мгновение показалось, что он уйдет, и я обрадовался этому, потому что он-то отношения к той девчонке, действительно, не имел. Но Виктор сказал дрожащим от внутренней решимости голосом, обращаясь то ли ко мне, то ли к ним: "Вот уроды, думали, я тебя здесь брошу, брат", и прислонился своей спиной к моей спине. Конечно, нас здорово избили, и кулаками, и ногами, когда кто-нибудь из нас падал, но мы так и остались непобежденными. Когда мы поднимались в очередной раз, те пацаны отступили, и один из них сказал, что на первый раз нам хватит, что мы достаточно получили, но уверенности в его голосе не было. Идти ближе было до витькиного дома, поэтому его матери и пришлось оказывать нам первую помощь. Можно считать, что отделались мы легко: три выбитых зуба на двоих, одно легкое сотрясение мозга (может, именно этим объяснялись потом изматывающие головные боли Виктора), мое сломанное ребро, разбитые носы, да бесчисленные ушибы, синяки и кровоподтеки. О школе на некоторое время пришлось забыть, чему мы оба были страшно рады. Когда наши раны подзатянулись, я опять встретился с той девчонкой, но наш детский роман скоро закончился, возможно оттого, что она о той драке знала и особых сожалений не испытывала, теша этим свое возникающее бабское самомнение.
Именно Виктор подбил меня поступить в военное училище, сам-то я с детства вынашивал планы ученой карьеры. Мы были неразлучны, пока не появилась Ольга. Когда она вошла в зал в сопровождении подруги, я сразу понял, что в ней моя судьба. Я познакомился и танцевал в тот вечер только с ней. Вернувшись в казарму, начал рассказывать обо всем Виктору (он слег тогда с какой-то мелкой хворью), не давая ему заснуть. Проблемы начались сразу, как только Виктор увидел Ольгу сам. Мне трудно сказать, как так вышло. Может, мы за все эти годы так сроднились с Виктором, что и вкусы наши стали одинаковыми (хотя, объективности ради, добавлю: мы и прежде знакомились с девушками, но конфликтов никогда не возникало). Он ошеломил меня и Ольгу своим неудержимым натиском и абсолютной серьезностью намерений. Нет, я не говорю, что для меня Ольга была только приятным времяпровождением; просто я не мыслил сразу категориями брака и будущей совместной жизни.
Однажды, перед самым выпуском, когда мы уже проводили большую часть времени вне казармы, Виктор пришел ко мне и прямо с порога огорошил: "Брат, я женюсь на Ольге…" Я был так ошеломлен, что теперь даже плохо помню весь последовавший за таким вступлением напряженный разговор, но твердо знаю, что сдаваться я не хотел. В отчаянии я предложил Виктору драться, чтобы силой решить возникшую проблему.
- Хорошо, - сказал Виктор, - Секундантов звать не будем, мы достаточно доверяем друг другу, чтобы не применять подлых приемов. Сейчас я переоденусь, поедем куда-нибудь за город, и там все решим. Только одно условие: тот, кто победит, не только получит Ольгу, но и не бросит поверженного противника, доставит его в больницу. Надеюсь, что при любом исходе мы по-прежнему останемся друзьями. И никогда не расскажем Ольге, что между нами случилось.
Всем своим тоном и поведением Виктор подчеркивал, что схватка будет честной, но серьезной; подчеркивал, конечно, не для того, чтобы испугать (для этого он слишком хорошо меня знал), скорее, чтобы дать нам обоим понять, что отступление невозможно.
До сих пор жалею, что задал тогда тот вопрос.
- Ты разговаривал с Ольгой?
- Конечно. И она уже дала согласие.
Виктор натянул темный спортивный костюм ("чтобы кровь не была заметна", - мрачновато пошутил он), и направился к двери. То, что он сказал об Ольге, не просто потрясло меня. Неудержимый гнев, вспыхнув на мгновение, испарился, забрав с собой всю решимость, лишив меня сил. Я опустился на пол, сползая по дверному косяку, не сумев удержать слезы боли и бессилия. Виктор удивленно посмотрел на меня, а потом опустился рядом и положил руку на мое плечо. Мы долго так с ним молча просидели: я поочередно ненавидел его и прощал, прощаясь внутренне с Ольгой и понимая при этом, что не смогу расстаться с ней никогда.
Первым заговорил Виктор, рассказывая, когда и где они с Ольгой планирует провести свадьбу, ставя в известность, что приглашают меня быть свидетелем. Я слушал и не понимал; смысл сказанного дошел до меня, когда я уже плелся домой.
Свадьба стала еще одним испытанием. Мне казалось, что она никогда не кончится. Пусть усталая, плоскогрудая, рассеченной яркой лентой женщина уже официально объявила Виктора и Ольгу мужем и женой, дав возможность мне подтвердить этот абсурд письменно, но мгновения, оставшиеся до момента, когда они «взойдут на ложе» и соединятся навсегда, дразнили меня несбыточной надеждой. Я льстил себе: «еще есть время все повернуть вспять», и потому в тот самый момент, когда мы с Ольгой на короткое время остались один на один, сказал ей давно задуманное.
- Я люблю тебя, Оленька, и буду любить всегда! Только позови, и я буду твоим.
Сам не знаю, чего я ожидал от такой мелодраматической тирады. Конечно, не ответного возгласа: «унеси меня отсюда поскорее». Важны были не сами слова, важно было, что я их все-таки произнес. Этот демарш отчаяния был нацелен не в безнадежное настоящее, а в непредсказуемое будущее.
- Теперь уже поздно, ты сам это знаешь. Как вы могли все решить без меня? А за предложение спасибо.
Сначала я хотел возразить, что именно ее скоропалительное согласие на брак с Виктором лишило меня всякой надежды, а все остальные слова и последовавшие за ними события были уже вторичны, но потом передумал: если ей так легче, да будет так. Во всем этом душевном сумраке я разглядел только одно: несмотря на все случившееся, я ей по-прежнему не безразличен.
Свадьба шла своим чередом. Я вышел покурить и услышал, как рядом разговаривают трое мужчин из клана родственников жениха, если судить по тостам и псевдонародным свадебным забавам. Один из них, рыгнув дымом, скорбно отметил, что Ольгина мать многим известна своей беспутной жизнью, оттого и сама не знает, кто же был подлинным отцом сегодняшней новобрачной, что, мол, нашему Витеньке это еще не раз аукнется. Прежде, чем он успел закончить, я вцепился ему в горло и стал бить наотмашь по ухмыляющейся пьяной харе. Если бы оставшиеся двое мужиков не вступились за него, все могло кончиться плохо. Проблемы из случившегося никто делать не стал, поскольку всегда негласно считалось, что настоящая свадьба без перепившихся гостей и неизбежно связанного с этим мордобоя невозможна.
Наскоро приведя себя в порядок перед зеркалом в мужском туалете и, по традиции, переругнувшись со своим спарринг-партнером и сопровождавшими его родственниками («мол, еще встретимся»), я вновь занял свое место за праздничным столом рядом с новобрачными. Виктор с Ольгой пожурили меня за то, что я напился. Не было сил доказывать, что я наоборот непотребно трезв. Поврежденная в драке челюсть (один хороший удар я все-таки пропустил) не позволила отдать должное многочисленным закускам, а яростно уничтожаемая за здоровье молодых водка меня совсем не брала: голова оставалась ясной при незначительных трудностях с координацией собственных движений.
Утомившись от безуспешного желания поскорее напиться, я переключил пульсирующее внимание на свою коллегу - свидетеля заключения брака со стороны Ольги и, соответственно, ее подругу (не могу сейчас вспомнить, как эту милую девушку звали). Мы танцевали с ней танец за танцем; я то говорил какие-то глупости вслух, чтобы ее рассмешить, то шептал ей на ухо принятые в таких случаях комплименты, чтобы ее растрогать. Когда гости стали понемногу расходиться, я спросил у нее, не пора ли и нам покинуть затянувшееся торжество. Она согласилась, и мы ушли, прихватив с собой пару бутылок водки и кое-что из фруктов. Ни с Виктором, ни с Ольгой я в тот вечер не простился.
Мы продолжили праздник дома, у моей новой знакомой (не помню, были ли там родители, ушли или просто попрятались от размаха нашего вторжения). Мало помню из того, о чем мы говорили с ней, что делали до того момента, как я подхватил ее со стула на руки, отнес на диван и без колебаний начал раздевать. Когда мы оба уже сбросили помятые праздничные одежды, когда я произнес дежурную шутку («У них своя свадьба, у нас своя свадьба») и приготовился к решающей атаке, а она - к безоговорочной капитуляции, мой организм дал сбой. Я, кинувшись к унитазу, долго и муторно выворачивал себя наизнанку, а потом, умывшись, лег рядом со своей подругой. Она, конечно, уже спала. Я погрузился в беспамятство, чтобы потом среди ночи проснуться на мгновение, обнаружить, что ее нет рядом, а свет в туалете горит, подумать, что все это не имеет никакого значения, и вновь провалиться в липкий сон. Так я провел ночь, ставшую первой брачной для Ольги и Виктора, - плотски вполне невинно, несмотря на благоприятствовавшие обстоятельства.
Утром я чувствовал себя отвратительно, но, в отличие от своей подруги, смог найти силы, чтобы встать, умыться и, пересилив отвращение, почистить зубы чужой щеткой. Я сообщил девушке, что собираюсь прогуляться, и она что-то простонала в ответ с дивана.
На мое счастье неподалеку оказалась пивная. После первых двух выпитых кружек я обрел внимательного слушателя, которому сбивчиво поведал историю своей несчастной любви, а он в ответ пересказал мне хотя и всеми забытую, но по-прежнему тревожащую его самого историю расследования убийства президента Кеннеди. Расстались мы с ним закадычными друзьями, пообещав друг другу встречаться регулярно. Больше я его никогда не видел.
Второй день свадьбы был, как водится, более спокойным: гости, опохмелившись, пришли в себя, но на прежний размах разгула сил уже не хватало. На таком фоне новобрачные казались до неприличия свежими и безукоризненно счастливыми. Под восхищенный пьяный гул собравшихся Виктор носил Ольгу на руках, и их смех больно отдавался в моих нетрезвых мозгах недостойными, и оттого особенно горькими мыслями, что потешаются они надо мной.
Как отчетливо я все это вижу. Не могу восстановить в памяти, что было всего несколько дней назад, а давно прошедшее, которое столько лет пытался забыть, помню.
Почему так долго нет света? Впрочем, в темноте не болят ни грудь, ни голова, и я могу отдохнуть. Проваливаюсь в мягкость забвения, где нет ни памяти, ни боли.
Опять зажигается свет, но какой-то тусклый. Мне трудно рассмотреть, кто подходит ко мне: судя по одежде, медицинская сестра, но ее лица я не вижу. Конечно, сестра, раз она делает очередной укол. Сейчас мне станет легче. Хочется пить, но мой язык мне не подчиняется, и я не могу словами вымолить стакан, даже глоток обычной воды. Если бы я мог хотя бы писать…
Писать, письмо… Что связано с этими словами, что угрожающе стоит за ними, что терзает мне душу? Письмо… Весточка из иных измерений, в которые всем нам предстоит однажды уйти. Мы стараемся не думать о своем уходе до того самого последнего момента, когда думать о чем-то другом уже становится невозможным. Как мне сейчас… Весточка? Скорее обвинения с другого света! Но от них мое сердце уже не дергается в стороны, не проваливается вниз: что кнут для подыхающей клячи? выдержать еще несколько ударов, чтобы отмучаться навсегда. Навсегда? А что будет со мной в этом навсегда?
В тот страшный день Ольга позвонила на работу и сказала, что плохо себя чувствует. Мы давно уже работали вместе: начинала она моим секретарем (офис-менеджером, если угодно), но показала такие потрясающие управленческие способности, что незаметно для нас самих скоро стала моим главным советником по всем вопросам. У меня было в тот день свободное время, и я сам заехал к ней (не могу вспомнить, но причина была совершенно невинной, связанной с деятельностью фирмы). Ольга, действительно, показалась мне более бледной и встревоженной, чем обычно, но, как всегда, безукоризненно красивой. Именно такой она и бывала, когда болела. Удивило ли меня то, что Ольга открыла входную дверь, одетая совершенно по-домашнему в махровый халатик, словно только что вышла из ванны, набросив его на еще влажное тело. Вопрос «почему?» я задал себе значительно позже, а в тот момент я искренне старался не смотреть на нее, и не мог оторвать взгляда. Мы уже не первый год дружили семьями, неоднократно летом ездили купаться и загорать, но там мы никогда не оставались вдвоем на продолжительное время. Время, достаточно продолжительное для осознания потенциальной опасности такого одиночества вдвоем…
Она предложила мне пройти, я принял предложение. Сидя на кухне и потягивая кофе, мы обсудили насущные проблемы фирмы, и я поднялся, чтобы уйти. Возможно, мне действительно было пора. Возможно, я просто боялся того, что неизбежно должно было между нами случиться. Возможно, я просто замешкался на мгновение, но в это самое мгновение Ольга перехватила мой нерешительный взгляд и неожиданно спросила, помню ли я еще то, что сказал ей когда-то на свадьбе. Слова, сказанные на свадьбе, я помнил, как помню их и сейчас. Не помню, что я ответил, не помню, как оказался в чужой спальне, в чужой супружеской постели, в чужой жене. В единственной женщине, которую любил всю свою бестолковую, ныне подходящую к концу жизнь.
Четко помню последующие события. Мы с Ольгой ни минуты не колебались в своем намерении при первой возможности объяснить все Виктору и, конечно, Лене. Не важно, кто первый сказал об этом; главное, что мы оба были единодушны в своем решении. Поскольку Лены в тот день дома не было (очередной выездной пикник с друзьями), Ольга была убеждена, что ей сначала следует поговорить с Виктором один на один. Ей казалось, что так будет правильно, так будет лучше. Если понадобится моя помощь, она мне позвонит. Несмотря на приложенные усилия, разубедить мне ее не удалось, и я согласился.
Последующие несколько часов стали самыми светлыми, самыми счастливыми в моей жизни. Быстро свернув все свои дела и отменив пару прежде запланированных деловых встреч, я отпустил служебную машину и пошел домой пешком. Именно так мысленно и сказал себе: «иду домой», но, пройдя метров триста, спохватился: «а где теперь мой дом?» Прежний дом уже перестал быть моим домом, а новый таковым еще не стал. Имея за плечами печальный опыт бракоразводных проблем, я сознавал их утомительную неизбежность, но думать о них мне в тот момент не хотелось. Я впервые за долгое время позволил себе помечтать о том, какой замечательной может быть жизнь человека. Моя жизнь…
Я жду облегчения, а оно не приходит. Как хочется пить… Письмо… Я думаю о письме. Что было в нем?
Да, конечно… Обвинения, от которых устал оправдываться перед самим собой и перед другими. Обвинения пришли из царства мертвых, из Шеола или Аида, а оправдываться приходится здесь, среди живых, оттого вся эта затея с самого начала была обречена на провал. Затея… Какое неверное слово. Мысли рвутся, необходимые слова и образы теряются. Если бы это была затея, я бы выполнил всю последовательность одобренных и утвержденных обществом действий и успокоился на седьмой день, сказав, что все хорошо. Или на сороковой день. Или на годовщину. Но успокоение не пришло. Письмо - это ниточка, связавшая меня с миром мертвых. Я так много думал о нем все это время, что израсходовал весь отведенный мне запас раскаяний, а без раскаяния жизнь невозможна. Я не умираю, я медленно высыхаю. Сухой источник…
Мы много говорили о письме с Ольгой, доказывали друг другу, что далеко не все содержавшиеся в нем обвинения были правдой, но каждый раз того, что оставалось, было более чем достаточно, чтобы отмаливать собственные грехи всю оставшуюся жизнь. Сколько раз я пытался уничтожить это письмо, но всегда вовремя останавливал себя, потому что сознавал, что такое, реальное и существующее, оно менее страшно чем то, которое возникнет в моей памяти после совершенного аутодафе, которое будет вечно жить во мне, питаясь моей совестью, и принимать все более невыносимые формы в ужесточении своих безжалостных фраз.
Вскоре после того, как мы с Ольгой поженились (тихо и незаметно, не пригласив никого из знакомых, кроме неизбежных свидетелей), я навестил отца. Долго стоял у двери, не решаясь нажать кнопку звонка. Дверь открыла незнакомая женщина, моя новая "мама", годившаяся по возрасту мне в дочери. «Вы к кому?», - смерила она меня взглядом с поволокой. Мой вопрос «Отец дома?» заменил в ее вызове оттенок презрения на нотку подозрения. Отец за прошедшие годы нашего взаимного неинтереса заметно постарел, неистребимый старческий животик забавно нависал над поясом элегантных спортивных брюк. Я планировал только попросить у него прощение и поскорее уйти. Вместо этого мы просидели вместе до поздней ночи...
Ольга часто спрашивала меня, что я думаю о роковом звонке, приведшем к трагической развязке. Кто был человеком, сообщившим Виктору о моем возможном приходе? Последовавшие за звонком трагические события придали вопросу апокалиптический оттенок. Лена с юношеским максимализмом обвинила во всем мать и уехала из города. Ольга честно пыталась наладить с ней отношения, но безуспешно. Мне кажется, она не сдалась, а успокоилась, сочтя столь сильное проявление чувств косвенным признанием собственной вины. Их отношения убедили меня совсем в другом: ни та, ни другая к звонку отношения не имеют. Остается сам Виктор. Мое согласие с этой версией было бы равносильно признанию в том, что я никогда не знал своего друга: он мог быть несдержан, мог поступить необдуманно, как, впрочем, каждый из нас, но он не мог бы одного – сделать из собственной смерти представление… Когда он вновь появится в зеленом свете, я прямо спрошу его обо всем.
Вот она, карусель мироздания, ускоряя свои обороты, увлекает меня в ничто. Темнота и вспышки света, они сменяют друг друга так быстро, что я не успеваю даже дышать. Язык, прежде такой послушный и в беседе, и в любви, пытается выйти из повиновения, а ведь я прошу так мало: только не лишать меня возможности сделать еще один вдох. Никого нет рядом: имел трех жен, родил двух детей, а умираю в одиночестве. Впрочем, известно, что каждый умирает в одиночестве. Возможно, кто-то и есть рядом, но вспышки света и тьмы мешают мне их видеть. Если бы я мог говорить, я бы сказал всем, что мне безумно стыдно за прожитую жизнь, что я постарался бы все исправить, если бы у меня был в запасе год… месяц… день… хотя бы час… Но у меня в запасе всего несколько мгновений. Простите меня все, кого я обидел в своей бездумно растраченной жизни. Я хотел, я старался всех любить, но (нет смысла лгать сейчас) по-настоящему любил только тебя, Оленька. И вот я ухожу, а ты остаешься. Как у кого-то из поэтов: "Как без меня ты останешься, как без тебя я уйду". Если там, за этой страшной чертой, к которой я неумолимо приближаюсь, будет иное существование, то и там я буду думать о тебе, о нас. Возможно, о Викторе, перед которым я бесконечно виноват.
Тьма и силуэт в исходящем неизвестно откуда зеленоватом свете. И хотя этот свет меркнет, силуэт приближается ко мне, протягивает руку, помогая мне в последний раз встать с кровати, и говорит, улыбаясь: "Вот уроды, думали, я тебя здесь брошу, брат"…
36
Лена
Я подхожу к билетной стойке. Женщина за стеклом выжидающе смотрит на меня, и только в этот момент я понимаю, что все еще не решила, куда мне ехать. Боюсь, совершенно справедливое определение «подальше отсюда» кассирше покажется недостаточно точным.
- Один билет…
Опять молчу, а женщина устало смотрит на меня. На этот раз первой не выдерживает она:
- Куда вам билет?
- Anyway, - отвечаю.
Она удивленно смотрит на меня и переспрашивает:
- Куда, куда?
- Buffalo, one way.
Женщина уже сердится, ей не до моих дурацких цитат.
- Говорите скорее или уступите место другим. Вон, за вами уже очередь выстроилась.
- Извините меня, пожалуйста, - с подлинным раскаянием говорю я и называю первый пришедший в голову город.
Инцидент исчерпан, все становится на свои места: я готовлю деньги, женщина – мой билет. Никаких реклам Кони-Айленда я не вижу. Интересно, прозвучит ли тема Леннона-Маккартни, когда я вернусь на этот вокзал. Если когда-нибудь вернусь…
37
Отец Георгий
Отца Георгия друзья в шутку называли "стойким оловянным солдатиком". Он закончил суворовское училище, но ушел со второго курса военного училища, осознав, что военная службы - это не его путь. Конечно, он был наказан тем, что его тут же призвали на срочную службу без всяких скидок относительно ее срока, но он без жалоб вынес и ее. Демобилизовался, поступил учиться в университет на вполне гражданскую специальность, женился, у него родились двое детей. Затем снова судьба сделала крутой поворот: он посещает православные беседы и принимает решение стать священником, получив на это благословение самого архиепископа. Университет закончен заочно, но священническая служба не складывается для него просто: с него дважды снимают крест, сначала за якобы контакты с зарубежной церковью, потом, наоборот, за пропаганду новообновленческих идей, но оба раза кресты возвращались, а отец Георгий продолжал службу, то взлетая до высоких административных должностей епархии, то вновь спускаясь к тяготам и заботам рядового священника и отца семейства. Но во всех своих взлетах и падениях он оставался самим собой.
Прихожане любили отца Георгия, возлагая на его плечи груз собственных проблем, а он безропотно принимал их. В отличие от большинства священников, он не называл их своими духовными чадами, но не из-за отстраненности, а скорее из-за свой духовной тактичности и несклонности к громким словам.
Отец Георгий прекрасно помнил день, когда познакомился с той девушкой, Леной. Он был служащим и, вместе с отцом Анатолием, принимал исповеди. Отец Георгий заметил, как девушка исповедывалась отцу Анатолию, и понял, что тот не допустил ее к причастию. Девушка явно пришла на исповедь первый раз в жизни, что было заметно по ее неловкому поведению в храме и растерянности во время исповеди, а для таких священники обычно делали некоторое попущение. Конечно, отец Анатолий лишь перед Богом ответственен за свое решение; вероятно, тому были причины. Отец Георгий забыл бы о случившемся, если по выходу из храма вновь не увидел девушку: она сидела на скамейке и плакала.
Поскольку он был уже в штатском, девушка отнеслась к нему настороженно, когда он присел рядом с ней и осведомился, что случилось. Из последовательности сочувственных вопросов священника и сдержанных ответов девушки разговор перешел в сбивчивый монолог, из которого отцу Георгию многое стало ясно. Уже неоднократно ему приходилось сталкиваться с людьми, которых Господь своей верной рукой подвел к порогу безверия и здесь дал им великую свободу совершить последний шаг или, точнее, отчаянный прыжок в веру. Эта девушка находилась в том необыкновенном состоянии, когда человек решает, воспарить ли ему к высотам понимания, либо обозлиться на весь белый свет и опуститься ниже уровня бессловесных скотов в своей неограниченной ненависти. Девушка говорила, не стыдясь отца Георгия, не обращая внимание на проходящих мимо людей, говорила, словно это была ее последняя в жизни возможность высказаться, говорила, обращаясь даже не к сидевшему рядом священнику, а к высшим сферам.
Потом они оба некоторое время молчали. Девушка, освободившись от тяжести невысказанных слов, выжидающе смотрела на священника. Отец Георгий понимал, сколь многое сейчас зависит от него.
- Я очень рад, Лена, что ты все рассказала. Но подлинное покаяние включает в себя не только пересказ случившегося и отношение к этому самого говорящего. Покаяние означает перемену самого мышления человека: он не только осуждает то, что совершил, но уже не сможет более когда-либо повторно совершить соделанное, ибо это становится для него невозможным. Именно тогда в душе человека происходит удивительный процесс: он словно забывает содеянное, чтобы душа его перестала истязать самое себя, и одновременно по-прежнему помнит, чтобы никогда не совершить ничего подобного.
- Я уверена, что никогда больше не стану прежней.
- Верю, и очень рад это слышать. Будем считать, что твоя исповедь состоялась, что ее принял не только я, но и сам Господь. Человек не должен повторно каяться в грехах, если их не повторяет. С грехами не следует нянчиться, чтобы не выкормить новых чудовищ. Многим людям нравится жалеть самих себя, оплакивать свою падшесть и вновь тянуться к запретным соблазнам. Стань другим человеком. Господь тебе поможет в этом.
- Я все поняла, батюшка. Прежде я ни с кем об этом не говорила; вряд ли впредь с кем поговорю, разве что сама с собой. Сотни раз я просматривала в памяти все события и пыталась понять, могла ли что-нибудь изменить, понимала, что могла, и от этого становилось еще хуже; потом оценивала, как поступили другие, и, как ни грустно, находила себе оправдания. Надеюсь, с этим покончено.
- Есть еще один важный момент. Ты хочешь, чтобы Господь тебя простил. Но для этого сначала ты должна всех простить.
- Всех?
- Всех. Ты осознаешь степень своей вины и о ней говоришь Господу, но ты не ведаешь души других людей и не знаешь, как они стоят перед Господом. Прости их и стань другой.
- А если у меня не хватит сил?
- Я уверен, что хватит. Лишь когда ты почувствуешь, что прошлое более не властно над тобой, знай, что раскаяние принято и прощение получено.
Отец Георгий и Лена помолчали.
- И вот еще что: приходи в храм, как будет время. С первого раза тебе не все удастся понять, но имей терпение, и будешь вознаграждена. Договорились?
- Да, батюшка.
- А теперь сложи руки вот так…
Священник благословил Лену, и они расстались.
Он стал видеть Лену сначала на лекциях, которые сам вел в городской библиотеке, а потом и в храме. Они часто разговаривали, и отец Георгий видел, как с каждой встречей она меняется, становится уверенней, спокойней, даже красивей. Так прошло несколько лет. Ему нравилось, что она никогда не напускает на себя вид показного благочестия, исповедуется кратко и четко, не тешась собственными грехами и не пытаясь вызвать к себе сочувствие. В своих исповедях она не говорила ничего о плотских искушениях, словно их для нее не существовало или она сознательно вычеркнула их из своей жизни. Однажды отец Георгий сказал ей об этом, но Лена только улыбнулась в ответ, и он больше не поднимал такого вопроса.
Отец Георгий даже подумывал, что она станет монахиней в миру, но однажды Лена совершенно неожиданно появилась в церкви с мужчиной лет на десять старше ее, и по счастливому сиянию их глаз священник понял, что с монастырем он дал маху, и облегченно вздохнул.
Нельзя сказать, что отцу Георгию спутник Лены сразу понравился: за прошедшие годы он стал относиться к Лене с отеческим теплом, искренне переживал все ее неудачи и радовался победам. Священник опасался, что этот мужчина неуклюжим движением может разрушить хрупкий мир в лениной душе, который они совместными усилиями создавали. Часто отец Георгий молился за Лену и ее нового друга.
Когда этот человек остановил его у выхода из храма, отец Георгий понял, что что-то случилось. Он слушал его, и горечь наполняла душу священника, как случалось, когда люди исповедывались ему в том, как своими руками, с убеждением разрушали собственное счастье.
- Впрочем, - закончил ленин знакомый, - вы, наверное, и сами знаете…
- Правильнее будет сказать – знал. Последнее время мы редко с ней встречались, так что многое из того, что вы рассказали, я слышу впервые.
- Посоветуйте, что мне делать.
- Я вас слишком мало знаю, чтобы ответить на подобного рода вопрос.
- Тогда подскажите хотя бы, куда могла уехать Лена?
- Она мне никогда не упоминала, что собирается уезжать из нашего города.
- И все-таки, что вы обо всем этом думаете?
- Лена открыла вам то, что хотела никогда никому больше не рассказывать. Вы спрашиваете мое мнение? По-моему, это может значить только одно: она вам поверила и рассчитывала, что и вы поверите ей.
- Хотите сказать, что я обманул ее?
- Хочу сказать, что незаслуженно осудили ее за то, что она не была той идеальной моделью, которую вы сами, без спроса, создали. А были ли вы сами идеальны в своей личной жизни?
- О чем вы?… Разве в этом дело? Если бы только в этом! Вот вы говорите: Лена рассчитывала, что я ей поверю, и не ошиблась; я ей поверил. Поверил и не нашел в себе силы сознаться в том, что совершил.
- Возможно, я что-то не понял из вашего рассказа…
- Если начать сначала, то мне придется исповедываться вам за все прожитые годы.
- Пойдемте в храм. Я готов вас выслушать, у меня достаточно времени.
- Что это изменит?
- Я попытаюсь помочь вам понять случившееся.
- А исправить?
- Это во многом зависит от того, что вы совершили.
- Я убил человека.
Отец Георгий на мгновение испугался, подумав о том, что сейчас этот человек признается в убийстве Лены, но сознательно отогнал от себя это безумное допущение. Стоящий перед ним человек не вызывал больших симпатий, хотя и был недурен собой: растрепанные темные волосы, тонкие, почти женские губы, застывшие в привычной усмешке, выражающей циничное презрение (скорее всего, напускное, но за прошедшие годы цепко утвердившееся на его лице) ко всему сущему, вызывающий аромат дорогого одеколона, предназначенный стереть легкий, но неистребимый, запах перегара. Годы служения научили священника не спешить с выводами, не доверять первым впечатлениям, особенно связанным с внешностью человека. Что такого особенного нашла в нем Лена, если поверила ему, если полюбила его. Именно, полюбила, в этом сомнений у отца Георгия теперь не было. Возможно, разгадка скрыта в душе этого человека, а душа, в свою очередь, скрыта за серо-голубым занавесом его пристального взгляда в нервной диафрагме век.
- Вы отдаете отчет своим словам?
- Да, вполне.
- Хорошо, пойдемте, я вас выслушаю.
- Разве это вернет Лену?
- Нет, но…
- Как-то я сказал ей, что когда придет мой черед каяться, я пойду не в храм, а к тем людям, кому сделал зло, и пока их прощения не получу. Похоже, настало время мне сдержать слово.
38
Лена
Вадик преданно сторожил мой чемодан.
- Вот и все. Поезд отправляется через полчаса, пора занимать места. Счастливо тебе оставаться.
- Я вас до купе провожу.
- Давай, если не спешишь.
- Нет, я не спешу.
Так и идем по перрону: впереди я, за мной Вадик с чемоданом.
К моему удивлению, в купе Вадик сразу развил бурную деятельность, выторговав в сорокалетнего мужчины – соседа для меня нижнюю полку. Я пыталась возражать, но мужчины меня не слушали.
Потом мы глуповато и молча сидели втроем на моей нижней полке – я, Вадик и мой благородный сосед. Поскольку молчание затягивалось, я предложила Вадику выйти на перрон, на что он радостно согласился. Стояли с ним молча на перроне, как двое расстающихся влюбленных, только смотрели не друг на друга, а в разные стороны. Наконец, все провожающие стали выходить из вагонов, предупрежденные о скором отбытии поезда.
- Пора прощаться. Спасибо тебе, что помог. Извини, что задержала.
- Вы? Задержали?
- Конечно, навязалась на твою голову.
- Да вы… да я… (глубоко вздохнув для обретения членораздельности речи). Лена, вот возьмите.
Протягивает мне листок. Разворачиваю, читаю: его имя, адрес, номера телефонов – сотового, домашнего, рабочего, адрес электронной почты.
- Зачем мне это?
- Если вам когда-нибудь понадобиться любая помощь, я приеду… прилечу… приползу…
У него предательски блестят глаза. Никогда не задумывалась, какого они цвета.
Вадик неловко поцеловал меня в щеку, оставив на ней влажное пятнышко своей нерешительности, резко обернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Я уже собралась вернуться в вагон, когда краем глаза отметила сбой ритма движения Вадика по перрону, но вместо ожидаемого поворота головы увидела, как его правая рука сделала мне прощальный жест ; la Лайза Минелли. Почему он думает, что я смотрю ему вслед? Нет, не думает. Надеется, оттого и головы не поворачивает, чтобы очередной раз не разочароваться во всем человечестве.
Он мне всегда казался совсем юным, а его уважительное «вы» это только подчеркивало. Может я и старше его, но не более чем на год-два. Мы любим говорить о своем широком кругозоре, смотрим телевизор, читаем книги и газеты, знаем кучу совершенно бесполезной ерунды, типа какая «звезда» с какой встречается, спит или разводится, а не замечаем людей, которые живут рядом с нами.
Прости меня, Вадик…
39
Я (Ольга Сергеевна)
Наутро я чувствовал себя отвратительно. Потратив полчаса на безуспешный поиск термометра, я сдался собственным недобрым ощущениям и отправился в поликлинику.
Участковый терапевт выслушала мои неловкие жалобы и после обычной процедуры «дышите-не дышите» усадила меня измерять давление. По-моему, результат ее не очень удовлетворил.
- Да, молодой человек, давление у вас высоковато. Надо бы ЭКГ сделать.
- Не стоит… Сердце у меня в порядке.
- Неприятности на работе?
- Скорее, вне ее.
- В таком случае – развожу руками. Неприятности на работе – дело объективное, здесь и пожалеть можно. Ну, а неприятности в личной жизни мы сами себе создаем, сами за них и расплачиваемся.
Похоже, мне досталась не просто женщина-врач, но и женщина-философ.
- Любовь зла…
- Любовь зла не бывает. Это мы злимся на других, когда сами совершаем ошибки. Даже любовь должна быть разумной.
- Разумная любовь? Вам не кажется это оксюмороном?
- Пожалуй, - улыбнулась женщина. И сменила тему. – Значит, на работе у вас все в порядке.
- В относительном порядке.
- Кем работаете?
Я назвал свою должность.
- Что ж, возможности для карьерного роста еще есть.
- Да, пока не достиг предела своей компетентности.
- Закон Мэрфи?
- Он самый.
- Мудрый, кстати, закон, даже с медицинской точки зрения. Человек растет по служебной лестнице, пока не достигает предела своей компетентности. Лишь перешагнув этот порог, человек теряет уверенность в себе вместе с удовлетворением результатами собственного труда, ибо теперь он – первый в связке слепцов с картины Брейгеля, да еще и со сломанным посохом в руках, и каждая его ошибка – это прямой удар в сердце. Словом, сердечно-сосудистые заболевания начинаются не с взятия на себя ответственности, а с беспечной некомпетентности.
В общем, больничный лист я получил.
Так я опять оказался в городе, откуда шесть лет назад уехала Лена.
Я не предполагал, что она направилась именно сюда. Я только надеялся отыскать в этом городе подсказку, где ее искать. Прогуливаясь по вокзалу, я систематизировал то немногое, что знал о лениной матери: адрес мог измениться, телефон тоже, оставалась название возглавляемой ей фирмы, которое также могло претерпеть некоторые изменения. Все было зыбко, но с чего-то надо было начинать. Поскольку было еще раннее утро, начал я, конечно, с телефона. Домашний номер не отвечал, поэтому я, поколебавшись, испробовал сотовый.
- Я слушаю, - услышал я женский голос.
- Ольга Сергеевна, доброе утро.
- Доброе утро, но, простите, я вас не знаю. Представьтесь, пожалуйста.
- Возможно, мое имя вам ничего не скажет. Я - Ленин друг.
- Это уже интереснее. Чего вы хотите?
- Я хотел спросить: Лена не у вас?
- Нет, она уже давно живет в другом городе, мы видимся не очень часто.
Вот и все, этого я больше всего и боялся. Сейчас она повесит трубку.
- Извините, Ольга Сергеевна, не могли бы мы с вами встретиться?
- С какой целью?
- Поговорить.
- Молодой человек, у меня нет времени на пустые разговоры.
- Не на пустые…
- С Леночкой что-то случилось?
- Нет… Надеюсь, что нет…
- Хорошо, жду вас в 14.00 в моем офисе. Адрес знаете?
До назначенной встречи у оставалось много времени, и я решил прогуляться по городу.
Вот вокзал, с которого более пяти лет назад уехала Лена, чтобы никогда в этот город не возвращаться. Не исключено, что продавец газетного киоска работала здесь в то время и видела молоденькую девушку, спешащую к поезду. Если верить романам, в подобных случаях люди останавливаются перед входом в здание вокзала и в последний раз оглядывают прилегающую площадь, чтобы получше ее запомнить в надежде никогда не увидеть вновь. Провожал ли Лену кто-нибудь? У меня не хватило фантазии представить ее возможного спутника.
С той злополучной командировки, когда мы с Олежкой и Петькой провели в этом городе пять дней, вдрызг напившись напоследок, прошло уже лет шесть. Конечно, город сильно изменился, как изменились за эти годы все города. Бесцельно пробродив по улицам до наступления назначенного времени, я добрался до нового внушительного зданием фирмы, которую теперь возглавляла ленина мать. Охрана была уже предупреждена о моем появлении. Меня провели в приемную, где пришлось прождать еще полчаса, прежде чем из кабинета вышла группа возбужденно разговаривающих мужчин.
Следом за ними появилась женщина средних лет, в элегантном костюме от известного кутюрье и с запланированным по современной моде беспорядком в прическе. Естественно, я первым делом вцепился взглядом в ее лицо, пытаясь отыскать в нем знакомые черты. С первой попытки мне это удалось, но холодный прищур любимых глаз не позволил мне растечься в облегченной улыбке. Я пожалел, что не успел смахнуть грязь с ботинок. Женщина кивком головы пригласила меня к себе в кабинет.
Закрыв дверь, она спросила: "Так вы и есть мой загадочный собеседник?"
Я кивнул, и она предложила мне присесть.
- Итак, я слушаю. Что случилось?
Вдаваться в подробности я не собирался, а потому кратко рассказал, что несколько дней назад Лена уехала из моего города, никому ничего не сообщив.
- Думаю, наш город - последний в списке мест, куда она могла уехать.
- Мне тоже так кажется.
- Тогда зачем впустую тратить время?
- Хотел встретиться с вами: может, вы подскажете мне, где ее искать.
- Прежде чем мы продолжим разговор, я хотела бы понять, с кем имею дело?
Под ее испытующим взором я совершенно смешался.
- Что же, начнем. Бывший однокурсник?
- Нет.
- Так и думала, холодно. Просто однокурсник сюда не поедет. Может, сложно однокурсник?
- Я не учился с Леной.
- Хорошо, опять холодно. Значит, знакомый.
- Да.
- Уже теплее. Продолжим. Как это теперь называется - significant other?
- …
- Вижу, что слишком горячо.
- Никак не привыкну к некоторым новым импортным терминам, особенно в приложении к самому себе.
- Предпочитаете нашу простоту? Итак, вы - ленин хороший друг, были какое-то время с ней близки, а потом что-то случилось…
- В общем, да.
- Доходящая до меня время от времени информации свидетельствовала о том, что все последние годы Леночка совсем перестала уделять внимание противоположному полу, так что ваше появление, нет, само существование, меня немного удивляет.
Я не нашелся, что ответить. Ольга Сергеевна испытующе глядела на меня.
- Вижу, что сразу всего не расскажешь, да и обстановка слишком официальная. Приглашаю вас пообедать. Не против, если я перейду на «ты»?
Ресторан, в который отвез нас водитель Ольги Сергеевны, был, судя по кухне, одним из лучших в городе. Мы сидели в отдельном кабинете; Ольга Сергеевна пила вино, я - коньяк. Еда была не обильной, но изысканной. Мы довольно долго разговаривали на общие темы, она расспрашивала меня о моей работе.
- У человека должен быть размах. Видишь, как я живу? А знаешь, с чего начинала?
Я кивнул.
- И про лениного отца знаешь?
Я понял, что попался: светский разговор и коньяк настроили меня на добродушный лад, и я допустил ошибку, выдав себя и Лену.
- Если Лена рассказала тебе обо всем, значит ты - не просто знакомый. Ты - знакомый особенный. За все эти шесть лет она ни с кем о тех событиях не говорила. Пусть так, нам легче будет понять друг друга. Ты видишь перед собой женщину, пережившую мужа… Извини, с твоим лицом в карты играть нельзя, - двух мужей. Я обидела (ведь и об этом ты знаешь?) других наследников второго мужа, стала во главе созданной им преуспевающей фирмы… Ну вот, мне теперь и скрывать нечего. Перед тобой акула нового капиталистического общества, и эту акулу ты презираешь.
- Нет, совсем нет…
- Спасибо и на этом. Хорошо, не презираешь, поскольку современные СМИ научили всех уважать нас и мечтать последовать нашему примеру. Мечтаешь?
- Пожалуй, у меня так не получилось бы.
- Естественно, в таких делах от грязи, которая марает руки, батистовым платочком интеллигентского сознания не утереться. Изменим формулировку: ты просто не во всем меня одобряешь, как, впрочем, и большинство людей друг друга, так что ничего оригинального в этом нет. Почему же Лена уехала?
- Не знаю.
- А вот сейчас ты не до конца честен. Тогда скажу я. Если Леночка после этих пяти с лишним лет затворничества тебе поверила и душу открыла, что ж такого ты должен был совершить, чтобы она все бросила и из города бежала, никого о том не поставив в известность? Что-то очень серьезное. Хотя на подлеца ты не похож… Не созрел еще до исповеди?
- Честное слово, я не знаю, почему она так сделала.
- Знать одно, догадываться другое. Говори тогда свои догадки, а я скажу, насколько ты прав. Молчишь? Хорошо, давай наоборот, догадки буду высказывать я. Дай подумать… Если Лена решила тебе все рассказать, то скрывать бы ничего не стала, ни меня, ни себя бы не пожалела. Итак, о моем первом муже она рассказала, как рассказала и о втором, значит и о себе рассказала… Вот оно где! Исповедь ее принять ты не смог! Невинной девочки хотелось, а тут разгульная десятиклассница, да еще со сложной семейной историей. Вот и вся разгадка! Интересно, а о своих прежних мелких, поганых интрижках ты ей рассказал? Вижу, что умолчал. Вроде как, у меня-то все это прошло. Осудил девчонку за ее двухлетнюю подростковую дурь, а шестилетнего искупления не заметил. Она сама себя изменила, и этот путь одна прошла, не дрогнув, и решила уже, что того прошлого нет, а ты ее в него опять носом ткнул, как нагадившего котенка… Нет, судя по всему, даже не так это было, потому что в противном случае ты бы сюда не приехал. Ты ее выслушал и возразить ничего не решился. Внешне был прежним, а внутри все кипело. Боюсь, пары от этого кипения до Лены дошли, и пришлось ей еще перед тобой и оправдываться. А ты все благородно прощал, но в голосе, в поведении твоем прошелестел холодок, захотелось тебе в одиночестве все обдумать, свою плюгавую самость потешить, а потом, может, Леночку и простить. Поверь мне, хуже всего, если это после вашей первой близости случилось, подобное женщине сложнее всего понять и простить.
- Ольга Сергеевна, кто вам дал право так разговаривать со мной?
- Никто не давал. Я теперь все сама беру. А по лицу твоему вижу, что к тому же и в точку попала своими предположениями.
- Вы ошибаетесь…
- Ошибаюсь?
- Хорошо, частично вы угадали правду. Но только частично.
- А ты успел ей сказать, что это – только часть правды?
Сказать мне в ответ было нечего, Ольга Сергеевна читала мои мысли и произносила их вслух.
- Если все так и случилось, боюсь, мчится сейчас Лена куда-то на край земли, чтобы второй раз обо всем забыть. И где тот край земли, я не знаю. Думаю, она и сама этого еще не знает.
Мы посидели некоторое время без слов. Вопреки собственной воле я почувствовал, что мне нравится моя собеседница. Возможно, именно своей резкостью.
- Ты где-нибудь в нашем городе устроился?
- Нет еще. Обратный билет у меня на послезавтра: думал, если ничего не найду - перекомпостирую.
- Это ты сделать всегда успеешь. Где думаешь ночевать?
- Пока не знаю.
- Поедем ко мне. То есть на мою старую квартиру, она все равно пустует, я за городом сейчас живу.
Я хотел было отказаться, но Ольга Сергеевна, предчувствуя это, добавила:
- Я тебя в лениной комнате размещу.
В общем, я согласился.
Но в тот день мне не суждено было оказаться в лениной комнате. Сначала мы вернулись на фирму к Ольге Сергеевне, где она занялась своими неотложными делами, предоставив мне свою комнату отдыха, где я принял душ и привел себя в порядок.
- Ну, вот, другое дело. Прекрасно выглядишь. Кстати, забыла тебя спросить: ты прежде бывал в нашем городе?
Я внутренне поморщился, но постарался не показать вида.
- Был однажды.
- Не знаю, что тебе удалось тогда посмотреть, но, думаю, в такие места, куда мы с тобой сейчас поедем, тебя не приглашали.
Она опять оказалась права.
На сборище такого ранга я вообще оказался впервые: это было нечто вроде приема, который Ольга Сергеевна устраивала для местного бомонда. Пока мы ехали в ее "мерсе", она пояснила, что благотворительностью здесь не пахнет, что все окупится сторицей, что иначе в серьезном бизнесе и не бывает.
Когда мы прибыли, гостей собралось уже немало: все стояли небольшими группами с бокалами напитков в руках и оживленно беседовали, от чего возникало ощущение присутствия на голливудской съемочной площадке. Представлять меня прибывающим гостям Ольга Сергеевна, конечно, не стала, указала мне на один из крайних столиков, добавив, чтобы я без нее никуда не уходил. Я тоже заказал себе коньяка и пристроился к менее разнаряженной группе гостей. Говорили они о местных проблемах, я слушал вполуха и время от времени кивал - большего от меня и не требовалось.
Официальная часть была для меня не слишком понятной: сначала я пытался слушать некоего Сергея Гавриловича, который произнес первый тост и которого, судя по реакции слушателей, здесь все знали. Он поздравил Ольгу Сергеевну с большими успехами в бизнесе и намекнул на скорые положительные сдвиги в ее карьере; одобрительные кивки окружающих убедили меня, что лишь один я не понимаю, о чем идет речь. Потом говорили другие гости, но я после третьего выступающего потерял всякий интерес к звучащему славословию, понимая, что слова на таких торжествах в лучшем случае ничего не значат, в худшем - служат полной противоположностью тому, что думает говорящий. Не ради же празднования успехов лениной матери я приехал сюда. Эта мысль несколько опечалила меня: за целый день пребывания в городе я ни на сантиметр не приблизился к своей цели.
Компания за моим столиком собралась веселая, говорили много и не по делу, но пили еще больше. Я незаметно для себя расслабился и, видимо, выпил лишнего. Понял это по тому оценивающему взгляду, который бросила на меня Ольга Сергеевна. Будь я чуточку трезвее, я бы сделал правильные выводы. К сожалению, вместо этого я сам на себя разозлился, выпил последнюю рюмку коньяка и решил покинуть ресторан. Идти мне было, конечно, некуда, но и оставаться здесь больше не хотелось. Переночую на вокзале, подумал я и хотел подняться, но в это самое время один из гостей некстати начал тост. Чья-то рука легла мне на плечо и усадила назад в кресло. Усадившим меня человеком оказался мой сосед - молодой парень двадцати с небольшим лет, чьи крепкие мускулы, полученные, несомненно, не от излишних умственных усилий, одежда скрыть не могла, он же и сунул мне в руку наполненную рюмку. Мы с ним выпили и познакомились: звали его Сева. Он завязал со мной разговор, был вежлив и обходителен, что мне почему-то показалось очень приятным.
Сейчас трудно вспомнить, о чем мы говорили - обо всем и ни о чем, но эта пустота разговора затягивала своей простотой, обещала приятное забытье от насущных проблем и внушала уверенность в собственном остроумии и проницательности.
40
Я (Сева)
Проснулся я от раскалывающей голову боли и с трудом открыл глаза. Я лежал на кровати в совершенно незнакомой комнате. Но это было не самым худшим: рядом со мной спала белокурая девица, которую я абсолютно не знал или, точнее, учитывая обстоятельства, не помнил. С похмельным временным лагом в несколько секунд до меня дошло, что я совершенно раздет, как, впрочем, и лежащая со мной под одним одеялом девушка.
Осторожно выбравшись из-под одеяла, я собрал свою разбросанную по полу одежду и зашел в ванную. Здесь я наскоро оделся, умылся, а потом бесконечно долго пил воду из-под крана. Душ я принимать не решился, опасаясь разбудить спавшую девушку и рассчитывая тихо и незаметно уйти. Впервые в жизни я благословлял похмельную боль, которая своим изматывающим упорством оттягивала осознание того, что случилось, того, что я совершил.
Как только я вышел из ванной, из другой комнаты высунулась взлохмаченная голова моего вчерашнего знакомого Севы. Он поманил меня за собой на кухню и закрыл за нами дверь.
- Как ты? Вижу, что болеешь. Подожди, тут в холодильнике у меня лекарство со вчерашнего вечера припрятано.
Он вытащил пару бутылок пива, лихо открыв обе зубами. Мы жадно хлебали холодное пиво, искоса поглядывая друг на друга, а потом сосредоточенно молчали, чувствуя, как оживают наши организмы. Первым заговорил Сева.
- Эх, хорошо… Давай еще по одной.
Я согласился. Процедура повторилась. Потом заговорил я.
- Сева, где мы?
- А пес его знает, где-то в микрах. Темно было, когда на такси ехали.
Я помотал головой.
- Не помнишь что ли?
- Нет, ничего после того ресторана не помню.
- Ну, ты даешь… Уж тебе-то есть, что вспомнить. Ты же сам этих телок снял, Ольга Сергеевна пыталась тебя остановить, да куда уж там, рукой махнула, попросила тебя сопроводить, чтобы в какую-нибудь историю не влип, да денег дала, поскольку их тарифы достаточно высоки.
- Ты шутишь?
- Какие уж тут шутки. Если хочешь знать мое мнение, ты заставил их отработать все до последнего выплаченного цента. Где ты только этого понабрался?
- А сколько их было? Телок этих?
- Как сколько? Две. Правда, ты еще их подружку взять с нами порывался, но я тебя отговорил.
- А где вторая?
- Где ей еще быть? В другой комнате со мной спала. Этим двум телкам надо отдохнуть. Ты у нас всю ночь был вроде массовика во-о-о-т с таким затейником был. Еле тебя угомонили.
- Сева, я пошел…
- Куда ты? Города не знаешь… Деньги-то хоть есть?
Я порылся в джинсах. Кое-какие деньги были, но со вчерашнего вечера их стало значительно меньше. После всего случившегося это уже не имело никакого значения: надо было забирать вещи и отправляться из этого города восвояси.
- Есть деньги.
- С телками я сам расплачусь.
Я уже открывал дверь, когда снова услышал голос Севы:
- Ты кое-что забыл…
Я обернулся: Сева держал в руках непроявленную кассету с фотопленкой, но поразило меня другое. Внешний вид Севы остался как будто прежним, но исчезла панибратская улыбка, и вместо похмельной смури в глазах появился уже различимый металлический блеск.
- Что это?
- Именно то, что ты хотел: фотографии вчерашней ночи. Ты хотел их послать какой-то своей знакомой, - Сева чуть помешкал, видимо, вспоминая, - Кажется, ее зовут Лена.
Если бы у меня еще осталось внутри нечто такое, что могло бы рваться и падать в бездну отчаяния, то после последних слов Севы это нечто обязательно оборвалось и упало, хотя своим выходящим из пьяной мути разумом я понимал, что испытания мои не кончились.
- Что ты хочешь за них?
- Как всякий фотограф – оплаты.
Я достал из кармана все оставшиеся деньги, выскреб всю мелочь и положил их перед Севой. Он усмехнулся ("не густо!") и протянул мне кассету.
Не прощаясь, я вновь повернулся к двери, но меня опять остановил голос Севы.
- Одну минуточку. Мне кажется, я перепутал.
В руках Севы была еще одна кассета, идентичная предыдущей. Он улыбался с деланным смущением, но смотрел на меня совершенно холодными, оценивающими глазами.
В этот момент дверь комнаты, в которой я бесславно провел ночь, неожиданно открылась, и на ее пороге возникла нагая фигура девушки.
- Хай, мужики! Уже уходите?
- Да нет, я пока остаюсь, - повернулся к ней Сева, - а вот наш друг нас уже покидает.
- Какая жалость, - многозначительно подмигнув мне, сказала она.
- Скройся, мне надо с ним поговорить.
Дверь комнаты послушно закрылась, и я опять оказался под испытующим взглядом Севы.
- Я не уверен, какая из них с твоими ночными фотографиями: та кассета, что ты держишь в руках, или та, что держу я. На обе у тебя не хватит денег. Бери любую, вторая будет моей. Кому повезет, тому и останутся воспоминания. Обменяемся адресами: если подфартит мне, я тебе фотографии вышлю.
Я не нашелся, что сказать. Сева откровенно играл со мной, но я ничего поделать с этим не мог.
Я протянул ему свою кассету.
- Ого, так ты в душе еще и игрок!
Он взял мою кассету и отдал мне свою.
Я медленно открыл кассету, засветил и бросил на пол бесполезную теперь фотопленку.
- Жаль… Надеюсь, на моей пленке что-то останется. Уж больно интересные были моменты… Поверь, я хорошо тебя понимаю: ты мечтаешь дать мне в морду, отобрать кассету. Лично я бы на твоем месте именно так и поступил… по крайней мере, попробовал поступить.
Я ясно осознавал (в той степени, в какой слово «ясно» можно было применить к моему нынешнему состоянию), что Сева сознательно меня провоцирует, что любое столкновение будет ему только на руку, поэтому молча отвернулся и вышел, наконец, из квартиры в утреннею прохладу незнакомого мне подъезда.
Район города, в котором я оказался, был абсолютно мне неизвестен, денег не осталось ни копейки, обратный билет предполагал отправление только на следующее утро. Можно было придти на вокзал и попытаться перерегистрировать билет на другой поезд. Значит, оставалось одно - найти туда дорогу.
Пропустив несколько спешащих людей, я остановил свой выбор на старушке, прогуливавшей невзрачного вида собачонку. Бабушка начала объяснять мне что-то про автобус, я выслушал и попытался узнать общее направление. Она окинула меня взглядом, муть моих глаз не прошла, я думаю, незамеченной, поскольку она грустно покачала головой и вытащила из кармана мелочь на билет. У меня от благодарности даже слезы навернулись на глаза.
Мой поезд уже ушел, так что мне пришлось остаться в этом городе еще на один день. Переночевать я мог и на вокзале, осталось придумать, как скоротать ненужный день. Я долго бродил по городу, пока не наткнулся на улицу, на которой жила когда-то Лена, нашел ее дом, обошел его несколько раз, чтобы убедить себя, что я здесь никогда не был и не мог быть, и долго-долго сидел во дворе на скамеечке, стараясь ни о чем не думать, но суровые взоры местных старушек вынудили меня снова двинуться в путь.
На этот раз случай привел меня к близлежащей школе: веселые малыши старательно отбегивали свои перемены, а старшеклассники откровенно курили. Какая-то парочка - девчонка в вызывающе короткой юбчонке и минимальной маечке и парень в бейсболке задом наперед и по нынешней моде приспущенных широченных джинсах - показательно обнимались в углу двора. Прозвенел звонок на урок, и двор постепенно опустел, если не считать самозабвенной парочки, на которую здесь никто не обращал внимание. Я был уверен, что именно в этой школе училась Лена. Я ходил кругами вокруг здания, пытаясь представить, как она спешила в школу - сначала малышкой с громадными белыми бантами, крепко держа маму или папу за руку, потом пацанкой в группе срочно обменивающихся предельно важными новостями подружек, потом похорошевшим гадким утенком, вслед которому смотрели одноклассники или их разочарованные однообразием семейной жизни папаши. Впрочем, учитывая бродячий образ жизни семьи военного, в этой школе для Лены реальным был лишь последний этап.
Спешить мне было сегодня некуда, поэтому я автоматически сделал уже несколько кругов вокруг здания, когда в голову пришла неплохая мысль: во всякой школе есть человек, который запечатлевает в своей памяти всю ее историю, и этим человеком обычно является не директор или завуч, у которых прежде болела голова за качество обучения, а теперь – от проблемы, как вытрясти из богатеньких родителей больше денег в свой карман; не сами преподаватели, вечно нуждающиеся труженики народного образования, безнадежно мечтающие свести концы семейного бюджета с его же концами в отчаянной попытке тем самым в очередной раз построить шаткий фундамент своей семейной жизни. Человеком, который был мне нужен сейчас, была техничка, бессеребряный хранитель школьных традиций и бессменный податель звонких сигналов освобождения, какая-нибудь тетя Шура с верным Мурзиком, вечно дремлющим на связках старых журналов.
Моя гипотетическая тетя Шура оказалось вполне реальной тетей Нюрой, маленькой, сухонькой, но очень подвижной старушкой. Конечно, она помнила Леночку: бедная девочка, несчастье-то какое пережила, отец руки на себя наложил (жизнь его, бедного, доконала), и учителя, и дети были на похоронах, гроб-то закрытым был; жена вела себя мужественно, не плакала (говорят, сейчас какой-то крупной фирмой руководит, еще раз замуж вышла, да опять овдовела); Леночки-то я больше после школы и не видела, да ведь уж лет пять прошло, учиться куда-то уехала небось, теперь все уезжают. Потом она потащила меня к себе в каморку, долго рылась в куче старых фотографий, хранящихся в ее архиве, пока, наконец, не извлекла на свет божий групповое фото лениного класса. Фотография была сделана на школьном дворе, Лена стояла в центре группы, весело улыбаясь. Я вглядывался в это удивительное лицо - Лена, которую я знал, снова вернувшаяся в свои школьные годы.
"Веселая всегда была такая, шутить любила. Всегда подойдет, поздоровается…" - я слушал тетю Нюру, разглядывая фотографию. Рядом с Леной стоял плечистый пацан. На минуту мне показалось, что я вижу дурной сон, что этот город смеется надо мной: передо мной был Сева, пусть помолодевший и потерявший избыток мускулов, но Сева.
"А это кто?" - спросил я.
"Это же Славик. Они с Леночкой дружили тогда," – доверчиво пояснила тетя Нюра, и я ощутил себя в центре жутковатой фантасмагории, слишком уж продуманной, чтобы списать на игру случая.
Торопливо поблагодарив тетю Нюру, я вышел из школы и бесцельно бродил по улицам города, пытаясь разобраться в увиденном. Получить разъяснения я мог только у Ольги Сергеевны, но даже позвонить ей у меня не было денег. Изрядно устав и стараясь не думать о еде, я пристроился отдохнуть на скамеечке в каком-то захудалом дворе.
Думать больше не был сил, поэтому я просто смотрел на небо, пока не услышал рядом с собой голос. Сначала я просто не понял, чего от меня хотят: рядом со мной стояли три коротко подстриженных накачанных парня с совершенно простыми, без единой мысли лицами. Им пришлось повторить свои стандартные требования дважды - как всегда, денег и сигарет. Ни того, ни другого у меня не было, поэтому сильный удар снес меня с лавочки, прежде чем я успел с нее подняться. Я вскочил на ноги, но бежать было некуда. Следующий удар сбил меня с ног. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы из подъезда не выскочила женщина, стала звать на помощь и просить соседей позвонить в милицию. Парни, еще два-три раза пнув меня, исчезли.
Я сидел на земле, вытирая ладонью текущую из носа алость, а женщина причитала надо мной. Потом она привела меня к себе домой, помогла остановить кровь, дала умыться и напоила крепким чаем. Последнее мой разбитый рот воспринял с трудом.
"Ой, какой синяк-то будет," - хлопотала она, прикладывая к моему глазу полотенце.
Я поблагодарил ее, сказал, что приехал из другого города, что мне надо спешить на вокзал, и опять вышел на ночные улицы уже изрядно опостылевшего мне города.
Лавки на вокзале были изрядно старыми и неудобными, но я рад был и таким. События последних дней измотали меня, я мечтал только дождаться утра, сесть на поезд и уснуть на жесткой полке, поскольку на постельное белье у меня все равно не было денег. Найти удобное положение мне долго не удавалось: ребята, избившие меня, были профессионалами своего дела – все мое тело протяжно ныло.
Потом усталость все-таки взяла свое, и я задремал.
41
Лена
Я проснулась оттого, что кто-то тронул меня за плечо. На минуту мне показалось, что ничего не случилось, что рядом со мной лежит он, что сейчас я услышу его голос. Голос я услышала, но совсем другой голос.
- Подружка, не хочешь развлечься?
Горячая волна обиды на минуту лишила меня дара речи. Неужели за это короткое время я смогла так измениться, что меня принимают за шлюху? А впрочем, почему бы нет? Глухой ночью сплю на скамье зала ожидания железнодорожного вокзала. Даже чемодана рядом нет, сдала в камеру хранения. Так что получаю по заслугам.
- Как будем развлекаться? – не поворачивая головы, спросила я.
- Ну… как принято… Ты купишь портвейна, а я – презервативы.
К горлу подкатила тошнота, за себя, за этого незнакомого человека, за все человечество.
- Заметано. Только следи за своей речью. На мат у меня аллергия, буйной становлюсь, могу и изуродовать.
- Базара нет.
- Сколько брать портвейна? – спросила я и повернулась к своему новому другу. Тот удивленно уставился на меня: значит, не так уж плохо выгляжу, разве что волосы растрепаны. На вид ему лет сорок; одежда заношенная, но не воняет мочой; лицо с характерным пьяным загаром многодневного запоя; глаза мутно-серые, но с непогашенными искорками интеллекта.
- Чего молчишь? Сколько брать портвейна?
- Извините, я обознался. Думал вы… новенькая…
- Я и есть новенькая. Ни семьи, ни дома, ни работы.
- Не шутишь?
- Разве такими вещами шутят?
- Теперь разными вещами шутят.
- Ты прав, и юмор дежурного по стране мало чем отличается от юмора любого дежурного по казарме. Сколько брать портвейна?
- Бери не меньше двух.
- А закуска?
- Чего портвейн закусывать? Не водка.
- Я без закуски не могу.
- Тогда возьми что-нибудь себе. Мне не надо.
- Где ближайший киоск?
- Там, за углом.
- Хорошо, жди меня здесь.
Портвейн действительно в киоске оказался, и я купила три бутылки, пару одноразовых стаканчиков и пачку печенья. Девушка-продавщица смерила меня презрительным взглядом, но вино отпустила.
- А пакета не найдется?
Молча протягивает пакет, всем свои видом показывая, что не хочет иметь со мной ничего общего. Я, не отводя от нее глаз, складываю бутылки в пакет, он рвется, одна из бутылок тяжело падает на асфальт и разбивается. Оставшиеся две бутылки я прижимаю к груди, как девочки-школьницы - свои учебники по английскому языку. Продавщица подчеркнуто безразлична.
Когда я вернулась, мой новый знакомый подозрительно принюхался.
- Ты что, без меня пила?
Я не сразу сообразила, в чем тут дело.
- Нет, это одна бутылка разбилась. Продавщица мне плохой пакет дала.
- Ирка? Эта гадина может. Недавно она тут, на нас как на дерьмо смотрит. Давно бы ее прибили, если бы ее привокзальный мент не трахал. Я пригрозил ей как-то, так он меня поймал, стволом в рожу тыкал и обещал в следующий раз похоронить. В общем, лучше с ней не связываться.
- Тебе виднее. Куда пойдем?
- Есть одно место. Недалеко и удобно.
Так оказалась я в старом сарае, расположенном совсем недалеко от привокзальной площади. Место было явно обжитое: пахло копченой рыбой и мочой. Я села на шаткий стульчик с разодранной обивкой, мой новый знакомый – на ящик. Глаза постепенно привыкли к темноте.
- Давай познакомимся. Меня Виктором зовут.
- Меня – Леной. Отца, кстати, тоже Виктором звали.
- Бросил тебя?
- Нет, умер.
- Бывает. Теперь мужики как мухи мрут. Давай, я бутылку открою.
Виктор зубами ловко открыл бутылку и налил портвейн в оба стакана.
- За знакомство.
- За знакомство.
Виктор махом выпил весь стакан, я – чуть пригубила.
- Ты чего не пьешь?
- Меру свою знаю.
- Смотри, тебе виднее. Я бы на твоем месте выпил. Горе вином хорошо лечится.
- А ты откуда знаешь, что у меня горе.
- Ну, ты даешь, - засмеялся Виктор. – Если девочка с наружностью манекенщицы ночует на вокзале и пьет портвейн с бомжем, тут долго думать не надо. Давай еще по одной.
- Давай.
После второго стакана Виктор откинулся к стене и блаженно вздохнул.
- Хорошо стало?
- Конечно, хорошо. Только ради таких минут и жить стоит. Не знаю, кто этот мир создал… А если бы знал, то выследил бы, поймал и собственными руками удавил. Большей подляны, чем жизнь, и вообразить себе невозможно. Шесть миллиардов людей живет на планете, а все они – говно. Ну и рожи, что в газетах, что по телевизору, что на улицах.
Я вспомнила об отце Георгии.
- Даже дети?
- Нет, - голос Виктора потеплел. – Дети – они как ангелы, только ангелы – это выдумка, а дети есть на самом деле. Помню, зайду в комнату к дочурке, а она голенькую ножку из кроватки во сне выпростает, так подойду и поцелую. Вкус у этой ножки слаще всего на свете. Даже портвейна…
- А где твои жена с дочкой?
- Знаешь, Лена, ты здесь новенькая, - Виктор резко выпрямился. – Лучше о себе расскажи.
- Чего тут рассказывать. Отец, как я уже сказала, умер. Я, чтобы мать поддержать, бизнесом стала заниматься. Сначала дела шли успешно, даже в институт поступила. Потом один гад подписал меня на крутой проект, я все свои заработанные деньги и мамины сбережения вложила, под квартиру в банке кредит взяла, а он меня кинул. Мать к брату в Новосибирск уехала, а я здесь осталась дела улаживать. А чего улаживать – ни квартиры, ни денег. Вот и собралась вслед за матерью ехать, а потом подумала, кому я там нужна.
- Да, положение непростое. Хотя и не безнадежное.
- А с тобой что случилось?
- У меня – ни родителей, ни жены, ни детей. Все умерли… Такая грустная история вышла.
- Что-то я тебе, Виктор, не верю.
- Так и я тебе не верю. Какой смысл друг друга обманывать. Пей лучше. Хорошо от сердечных ран помогает.
- А если у меня не сердечная рана?
- Другому рассказывать будешь. Бросил тебя твой парень, вот тебе поиграться и захотелось. Опасно это. Оказался бы на моем месте кто-нибудь другой, плохо бы тебе пришлось. Знаешь, сколько всякой дряни по ночному городу бродит. Я тебе вот что посоветую: забирай свой чемоданчик из камеры хранения и возвращайся к своему парню. Или к матери возвращайся.
- Не могу я к ней возвращаться.
- Почему?
- Она моего отца убила.
Виктор даже присвистнул от удивления.
- Сидит что ли?
- Если бы сидела!
- Отмазалась?
- Вроде того. Доказать ничего не могли.
- Жить с ней не можешь?
- Не могу. Не хочу.
- Плохо дело.
- Да, положение не из лучших.
- А с парнем что случилось?
- С парнем?… Ты пей, Виктор. Я не буду… Парень оказался… обычным парнем.
- А тебе какой нужен? С двумя… головами, что ли?
- Головы и одной хватит, лишь бы она была на месте.
- Любви хочешь?
- Хочу.
- А кто ее не хочет? Говорят, когда она есть, и жить не так мерзко. Налево – говно (может, и чужое), направо – блевотина (это уж твоя собственная), под ногами – грязь, а сверху – вонючая слизь струится вместо дождя, но рядом – любимый человек, и ты говно, блевотину, грязь и слизь перенести сможешь, да еще любовь свою от них собой прикрыть постараешься. А нет ее, любви, рядом – пропадешь ты среди этих гадких стихий, или сам в них обратишься. И знаешь, что страшно? А вдруг любовь свою сразу не узнаешь, да неверный шаг сделаешь и поскользнешься? А потом ни она тебе, ни ты сам себе простить этого не сможешь…
Виктор всхлипнул.
- Не трави ты мне, Ленка, душу. Я выпиваю, чтобы расслабиться, чтобы позабыть обо всем.
- А когда наутро хмель проходит?
- Пока в нашей долбаной стране портвейн не кончился, жизнь имеет свой смысл… Твое здоровье… Впрочем, ты еще молодая, здоровья тебе хватит. А мне его не нужно. Знаешь, о чем мечтаю? Вот так, пьяным умереть хочу. Даже веревку себе приготовил, удавиться хотел. Не смог. Ваську, друга просил, так тот побоялся.
- Виктор, да разве можно самого себя жизни лишать?
- Нужно, Леночка, нужно. Да сил нет – ни жизнь свою влачить, ни с ней покончить. По натуре своей человек трус. В прежние времена римляне как? Чуть что не так, они мечом себе живот резали, вроде нынешних японцев. А потом какой-то трус придумал бога, и якобы этот бог самоубийства запретил. Так чем такой бог лучше эсесовцев? Создал себе для развлечения концлагерь или как его… где животных мучают?
- Вивисектор.
- Да, его… и наблюдает, как мы мучаемся. Мне поп рассказывал, что этот бог даже с самим дьяволом сделку заключил, чтобы тот в собственное удовольствие одного хорошего человека мучил. Вот ведь какая жизнь. Леночка, я сейчас положу тебе голову на колени и усну. А ты меня этой веревкой удавишь. Ладно? Очень тебя прошу.
Он заснул еще прежде, чем его голова коснулась моих колен. Я просидела так с полчаса, а потом встала, аккуратно переложив голову Виктора на стул. Он пробормотал во сне «Люська, сука поганая» и опять всхлипнул.
Я пошла к вокзалу. Неужели все мы – суки в их глазах? И я теперь тоже? А что если мой побег – еще одна попытка убежать от себя самой?
Бездарные вопросы… Пустые…
Моя скамья была пуста, как и многие окружавшие. Город был небольшой, ночных поездов было немного. До утра оставалось еще несколько часов, и я, безнадежно поворочавшись в поисках удобного положения, заснула.
42
Я (Ольга Сергеевна)
- Так и знала, что именно здесь я тебя и найду, - услышал я смутно знакомый голос, усиленный тонким ароматом дорогих духов. Я открыл глаза. Передо мной стояла Ольга Сергеевна. - Хотя мы расстались и не лучшим образом, мне не хотелось бы, чтобы мой, хотя и несбывшийся, но все-таки зять, ночевал на вокзале, как бомж. Ленина комната по-прежнему свободна.
Если бы я был дворянских кровей и происходил от Рюриковичей, то гордо отказался бы и со стоном перевернулся на другой бок, но, будучи происхождения пролетарского и измученный терзавшими меня вопросами без ответов, я предпочел не сопротивляться.
Ванна показалась преддверием рая, успокоившим мои физические боли и на время приглушившим боли душевные. Осматривая свои предательские чресла, я попытался найти доказательства того, что было сказано о моей прошедшей ночи, но к однозначному ответу я прийти не смог.
Потом мы сидели вдвоем в комнате за пышным столом. Запах дорогих явств и хорошего коньяка кружил мне голову, Ольга Сергеевна задумчиво сидела напротив и смотрела, как я поглощаю пищу.
- Похоже, что наш город для тебя был не слишком гостеприимным. Кто тебя так отделал?
- Ваши местные разбойники.
- Надеюсь, милостивый самарянин нашелся?
- Самарянка.
- Так всегда: мужчины разрушают, женщины восстанавливают. Ничего, до свадьбы заживет. Извини, неудачная шутка.
- Шутки редко бывают удачными.
- Ну, зачем же так мрачно. Прежде мне удавались неплохие розыгрыши. Вот, кстати, от последнего остались интересные фотографии.
Увидев в ее руках злополучную кассету, я с тоской подумал, что вопреки собственной воле стал актером в поставленной Ольгой Сергеевной пьесе, что игра с выкупом, в которую я имел глупость ввязаться, была лишь одной из впечатляющих сцен, где отрицательный герой открывает зрителям свою мелкую душонку. Как, впрочем, и в предшествующей сцене.
- Предположим, ты найдешь Лену, в чем я лично не уверена. Предположим, убедишь ее вернуться. Представляешь, оружие какой силы я держу сейчас в руках. Ни одна женщина не сможет простить такое мужчине, тем более что этим он занимался, когда пытался ее найти, а нашел, увы, только шлюх.
Вероятно, я побледнел, поскольку лицо Ольги Сергеевны мгновенно посерьезнело, и она испытующе посмотрела на меня.
- Самый простой выход из сложившейся ситуации – по-мужски отнять кассету силой; это будет несложно, ведь мы здесь одни. Но поступив так, ты проиграешь навсегда. Возможен иной исход: я отдам кассету тебе, и ты сделаешь с ней все, что пожелаешь. (Поверь, она настоящая!) Можешь уничтожить ее и забыть о случившемся, но взамен пообещай исполнить одно мое желание. Всего одно. Его я попрошу не сегодня, так что отбрось опасные мысли. Будешь жить и знать, что ты находишься в моей власти. Считаешь меня убийцей? Тогда остерегайся, что я однажды приду к тебе и предложу выпрыгнуть с балкона.
- Вам нужна власть над людьми?
- Поверь, у меня ее достаточно.
- Тогда зачем же?
- Если ты будешь знать причину, ты получишь от меня подсказку. Так не пойдет. Выбирай, я жду.
- Я совершенно ничего не помню из прошедшей ночи, словно заснул в ресторане, а проснулся в незнакомой комнате утром.
- О том, что произошло прошлой ночью, знают только Славик и две девчонки. Но они – люди, и их впечатления субъективны. Существует лишь одно объективное свидетельство, и оно заключено внутри этой кассеты. Мне трудно сказать, насколько интересны эти фотографии. Я допускаю даже, что Славик многое просто подстроил. Меня интересует другое: твоя собственная оценка случившегося… и самого себя, в первую очередь. Раз ты пытался выкупить кассету у Славика, отдав все свои деньги, значит, сам себе не веришь и допускаешь любую возможность.
- Зачем вы привлекли к этому Севу? Чтобы усилить эффект?
- Значит, ты догадался? Приятно говорить с сообразительным человеком. Со стороны Славика подсказок не было?
- Нет, не было. Вы не ответили на мой вопрос.
- А кого еще мне было привлекать? Славик работает в моей службе безопасности. Самец он, конечно, знатный, а вот с мыслительным процессом у него сложности. Как и все нынешнее молодое поколение, хотел быстро разбогатеть и оттого после окончания школы связался с отморозками. Пришлось мне помочь ему перейти в легальный бизнес, прежде чем его кто-нибудь по дружбе или службе прикончит… Вот смотрю и думаю, что это его дружки тебя так отделали. Придется разобраться, я не люблю самодеятельности. Возвращаясь к твоему вопросу: неужели тебе стало легче, если на его месте был кто-нибудь другой?
- Вряд ли.
- Еще одно интересное совпадение: прошлую ночь ты провел в комнате, где часто в школьные годы уединялись Леночка и Славик. Твоя сбежавшая возлюбленная девственность потеряла в ином месте, но уж опыта точно там набиралась… Мне почему-то кажется, что ты хочешь меня ударить? Я права?
Челюстные мышцы - самые мощные на теле человека. От их напряжения у меня звенело в голове. Или от ощущения собственного бессилия?
Потом случилось невозможное. Внешне ничто не изменилось: напротив сидела Ольга Сергеевна и внимательно смотрела на меня без вызова, но и без презрения, на столе лежала злосчастная кассета, стоило только протянуть руку. Хотя тоска, терзавшая мне душу с момента утреннего пробуждения, никуда не исчезла, она потеряла свою обжигающую актуальность, сохранив при этом свою значимость. Прошлая ночь стала поворотным пунктом моей жизни, и мне нынешнему не было никакого дела до себя прошлого, а презирать себя переходного, ночного не было смысла, потому что его уже не существовало, и об ушедших плохо не говорят, просто молчат, если ничего хорошего сказать невозможно. Еще я ощутил свободу, свободу от себя совершившего или способного совершить. Свободу от кассеты, заключившей в себя мое падение или просто пьяное бесчувствие.
"Извините, Ольга Сергеевна, - сказал я, вставая, - я очень устал и хочу спать. Мне завтра рано нужно успеть на поезд. Думаю, я приехал в ваш город не напрасно, но оставаться далее нет смысла. Что ж до кассеты… Поступайте с ней, как хотите. Удовольствия ее просмотр ни вам, ни мне не доставит. Меня там нет, а если и есть, то уже не я."
Я заснул, как только моя голова коснулась подушки. Снов я не видел, поэтому, очнувшись, решил, что спал всего несколько минут, однако, взглянув на часы, увидел, что прошло уже несколько часов.
Рядом со мной сидела Ольга Сергеевна. В комнате было темно, и это не позволяло рассмотреть выражение ее лица.
- Извини, что разбудила. Мне сегодня не спится… Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Моего первого мужа, лениного отца. С такими мужчинами, как вы, жить непросто. Вы - не хозяева жизни, для этого вы слишком чувствительные, слишком рефлектирующие. Вы можете в душевном порыве броситься под танк, но у вас не хватает сил принять жизнь такой, как она есть, - без высшего смысла или цели, с ее каждодневными заботами и потребностями. Именно на эти утомительные и бесславные деяния у вас не хватает сил - вы не можете ни утопить ненужного котенка, ни выкинуть с работы лишнего сотрудника. Вы - не герои фронтира, вам под силу жить только в цивилизованном обществе и размышлять о смысле бытия, о добре и зле. Это для вас - как любимая игрушка, стоит ее у вас отнять, и вы превратитесь в жалких щенков. Вы не способны преодолевать реальные трудности… Я права?
- Вам со стороны виднее.
- С детства я мечтала о мужчине, который всем меня обеспечит и прикроет собой от жизненных невзгод. Вышла замуж за военнослужащего, и мечта стала реальностью, по крайней мере, на время, пока мой муж не сломался, как сломался бы, наверное, на его месте и ты. Он ждал помощи от меня, а получал заслуженное презрение, которое мне часто не удавалось скрывать. Так жена военнослужащего, элитная домохозяйка стала презренным "челноком", прошла через неизбежные унижения, оплакивая добрые старые времена. Но время шло, и я научилась постоять за себя и давать, если необходимо, сдачи. Потом, как добрый волшебник, появился Алексей, и одним взмахом руки помог мужу найти работу, а мне – испытать свои управленческие способности. Я перестала жалеть о советском прошлом, поскольку настоящее дало мне то, о чем не могла бы и мечтать домохозяйка. Лена рассказала тебе, как трагическая случайность толкнула моего мужа к самоубийству. Надеюсь на ее объективность… Лена – замечательная девочка, но мне так не удалось убедить ее в своей непричастности к смерти Виктора… Мы с Алексеем оформили как брачные, так и деловые отношения: я стала его женой и финансовым директором со значительным пакетом акций. Нынешнее время немилосердно к мужчинам, ушел из жизни и Алексей. Я была бы полной дурой, если бы отдала бизнес его прежним женам - кромсающей людей поклоннице бразильских сериалов и безмозглой раскрашенной кукле. Я поступила жестко, но справедливо: этим бабам не досталось практически ничего, кроме, конечно, воспоминаний, а Оксане с Данькой я обеспечила достойное обучение, приличное трудоустройство и нормальные квартиры вдали от мам, вечно источающих в мой адрес яд. Отдай я им долю в бизнесе, эти жадные до чужого женщины, со своими куцыми мозгами, быстро бы и бесславно все промотали. Мой сегодняшний день ты видел - я ни в чем не нуждаюсь, все потребные удовольствия всегда могу купить по разумной цене - власть, уважение, мужчин. Большие люди предлагают мне пойти в политику, поскольку на нынешнем уровне я уже всего достигла: у меня классная биография для того, чтобы вскружить голову избирателям, особенно женщинам. А что до некоторых неприятных мелочей, так тут все поправимо при наличии необходимой суммы денег на услуги имиджмейкеров. Вот так…
Ольга Сергеевна замолчала, продолжал молчать и я.
- У меня есть все, но мне хочется невозможного: чтобы Виктор и Алексей были живы, чтобы Лена была рядом. Я прекрасно понимаю, что совместить всех троих все равно не удалось бы, что выбор был неизбежен. Никто никогда меня не любил так, как Алексей, даже Виктор. Но я теперь часто вспоминаю, как мы гуляли с Виктором, когда я была беременна, как мы первый раз купали Леночку, когда он привез нас из родильного дома, какими одновременно ласковыми и неуклюжими были его руки. Однажды он мне сказал так просто, совсем без патетики: "Оленька, я не смогу без тебя жить…" И не смог… Оставайся здесь, я сделаю из тебя большого человека. Я научу тебя не бояться жизни, как могла бы научить его, если бы наша жизнь сложилась иначе.
- Мне надо найти Лену.
- Ты ее никогда не найдешь. Сегодня утром я съездила на могилу лениного отца: виновата, давно там не была. Так вот, всего несколько дней назад кто-то положил на нее цветы и навел идеальный порядок. Если ни я, ни его родители этого не делали, как ты думаешь, кто бы это мог быть?.. Правильно, Лена. Если она приезжала сюда, а мне даже не позвонила, думаю, путь ее лежит далеко.
- Я буду искать.
- Что ж, удачи тебе. Если все-таки найдешь, скажи ей, что я ее по-прежнему жду. Что я ее по-прежнему люблю. Приезжайте ко мне, куда-нибудь вместе съездим.
- Думаю, к тому времени уже слетаем на Канары на вашем собственном самолете.
- Канары оставь нам, бедным труженикам отечественного бизнеса. А с вами я съезжу на старой машине по местам, где мы когда-то с Леной отдыхали и были счастливы. Я все чаще думаю, что родные люди не должны порывать друг с другом, даже если их убеждения или жизненные пути расходятся. Да, и вот еще что…
Она достала из кармана халата кассету, открыла ее и бросила пленку на пол.
- Пусть твои грехи, если они все-таки были, превратятся в ничто со светом дня. Ты спрашивал о смысле моего поступка. Так вот, ты никогда не узнаешь, что случилось прошлой ночью, но отныне и до конца своих дней будешь помнить о ней и никогда больше не сделаешь того, что сделал той ночью или мог бы сделать.
Ольга Сергеевна ушла, оставив на полу медленно выцветать мое прошлое.
Утром она проводила меня на вокзал. Я смотрел в запыленное окно, как таяла вдали фигура лениной матери, когда нащупал в кармане куртки деньги, которые Ольга Сергеевна незаметно мне положила. Она опять правильно все рассчитала - их было ровно столько, чтобы купить постель и нормально поесть. Я впервые за последнее время улыбнулся.
43
Лена
Вместе с рассветом в обжитый уже мною за ночь зал ожидания вернулись неразборчивая человеческая речь вместе с навязчивыми сквозняками. Я спустилась в традиционно грязный туалет и наскоро умылась ледяной водой, обречено текущей из неуправляемого источника вокзальной бесхозяйственности. Кончик крана был помечен засохшим струпом зубной пасты, оставленным такой же, как я, безымянной странницей. Я на мгновение задумалась, куда же направлялась эта женщина-девушка-девочка, с кем и, главное, зачем. Ехала к своему счастью или бежала, как я, от своих проблем? Думала, что едет к своему счастью, ли что бежит от своих проблем? Вопросы, обреченные остаться без ответа.
Именно в этот момент я вспомнила о событиях прошлой ночи, о портвейне и Викторе. В первое мгновение даже показалось, что мне все это просто приснилась, но нестойкий аромат дешевого вина, исходящий от моих брюк, убедил меня в реальности возникших в памяти событий.
Я наскоро перекусила в привокзальном буфете сомнительного вида колбасой на куске черствого хлеба, запив его тепловатым чаем. С опозданием вспомнила про киоск, в котором ночью покупала портвейн: там выбор был значительно богаче.
Потом я долго и заворожено изучала расписание движения поездов, выбирая свой дальнейший маршрут. Запал мчаться на край света у меня прошел, тем более что такого пункта назначения на табло не было.
А чем плох этот город? Можно остаться и здесь, хотя бы на время. И знакомые есть, хотя бы Виктор…
Именно в этот самый момент я действительно осознала, что произошло ночью: я встретила человека, которому было очень плохо, который просил моей помощи. Покончить с собой? Нет, остаться в живых…
Привокзальная площадь была просторной и неухоженной. В сторону билетных касс спешили простовато одетые люди с туго набитыми потертыми сумками и рюкзаками. Дачники. Машин на стоянке практически не было. Из подошедшего автобуса выбираются все те же трудяги-дачники. Жизнь замерла до прихода очередного поезда дальнего следования.
Свой ночной маршрут я помнила четко: свернув налево, пошла по грязной улочке, проложенной практически параллельно железнодорожным путям. В ее конце находился сарай, где мы с Виктором пили портвейн и вели беседы. Я надеялась найти его, Виктора, на том же самом месте, где оставила прошлой ночью.
Сарай на положенном месте я не обнаружила, хотя улочка казалась мне знакомой. При солнечном свете она выглядела совершенно иначе, чем ночью, но оставшиеся в памяти подробности – наполовину врытая в землю старая шина, сарай с жирно начертанным на нем неприличным словом, усталая собака, по-прежнему лежавшая под деревом и так же дежурно тявкнувшая – успешно создавали эффект d;j; vu.
Вернувшись к вокзальной площади, я пошла по соседней улице, потом – по следующей, и так в течение получаса обошла все исходящие от вокзала дороги, но ночного сарая не нашла, и потому вернулась на первую улицу. На этот раз я шла медленнее, оглядываясь по сторонам. Собака лениво подняла лохматую голову, но не стала тратить на меня очередной тявк. Сомнений не осталось – я находилась сейчас на том самом месте, где ночью стоял сарай, а теперь темнели старые обгоревшие развалины.
Мне ничего не оставалось, как вновь возвратиться к вокзальной площади. Я было решила опять заняться изучением расписания движения поездов, списав все на дурной сон, но вспомнила, что в этом городе я знаю еще одного человека.
К моему удивлению в киоске сидела другая женщина.
- А где Ирина?
- Какая Ирина?
- Она этой ночью дежурила.
- Не знаю. Я – новенькая, сегодня первый день.
Опять промах. Разговор безнадежно угас. Чтобы его продолжить, пришлось купить банку пепси-колы и пакетик чипсов.
- Извините, вы с Виктором не знакомы?
- С каким Виктором?
- Живет здесь на вокзале… или где-то около…
- Бомж что ли?
- Вроде того.
- Нет, не знаю. А зачем он вам? Украл что-нибудь? Вон, милиционер идет, у него спросите.
Хорошая мысль.
- Товарищ лейтенант, можно вас спросить?
- Слушаю вас, девушка.
- Вы не знаете Виктора? Я его ночью на вокзале встретила.
- Местный?
- Похоже. Но бездомный.
- А, бомж… Ходят здесь иногда такие. Мы ими, конечно, занимаемся. Что он натворил? Украл что-нибудь?
- Нет.
- Тогда зачем он вам?
- Помочь просил.
- Помочь? Милая девушка, вы давно его знаете?
- Сегодня ночью познакомились.
- Нет, Виктора я среди местных бомжей не знаю. Мой вам совет, держитесь от таких людей подальше. Мне, по долгу службы, часто приходится с ними общаться. В них человеческого уже ничего не осталось: распавшиеся семьи, пропитые квартиры, грязные душонки. Они за бутылку портвейна вас убьют, уж поверьте мне. Криминогенная среда, так мы это называем. Сплошные неприятности от них. Напьются и… Вот, кстати, вспомнил: был прежде здесь один Виктор.
- А теперь он где?
- Да уж больше года, как умер. Напились с дружком какой-то дряни, курили, конечно, да и заснули. Так вместе с сараем и сгорели. До сих пор развалины остались, вон там, в конце улицы, что рядом с железнодорожным полотном проходит.
44
Лида
Родись я лет на десять раньше, думаю, я бы сначала отказывалась носить пионерский галстук, потом вступать в комсомол, зачитывалась бы самиздатом, мечтая, чтобы нашу безнадежно дремучую страну задела своим крылом уже отгремевшая в других странах сексуальная революция со всеми ее атрибутами свободной любви и открытыми дверями сознания. Но каждому суждено родиться в свое время, а потому я презирала в равной степени Бритни и Децла, не мечтала служить в таможне или налоговой инспекции, и уж тем более не мечтала стать любовницей какого-нибудь братка, не посмотрела ни одной мыльной оперы, независимо от страны происхождения, а вместо дискотек упорно посещала все более пустующие концертные залы и библиотеки. Хотела стать ветеринаром и лечить зверей, но родители убедили меня пойти на юридический, сыграв на том, что люди еще более зверей нуждаются в защите. Одноклассники и однокурсники считали меня "синим чулком", но уважали за твердость позиций.
Давным-давно, классе в шестом или седьмом мне нравился парень, с которым мы вместе учились. Мои чувства к Митьке трудно было назвать любовью, но иногда бывает достаточно и любопытства, чтобы оказаться под благовидным предлогом вдвоем в очищенной от бдительных родителей квартире. Пришла я за учебником, но мы быстро позабыли о причине (поводе?) моего визита, увлекшись разговором, во время которого рука моего одноклассника случайно коснулась моей руки, да так и осталась рядом с ней в нерешительности. Мы делали вид, что ничего не происходит, продолжая говорить, но новая, незнакомая мне прежде теплота разлилась по моему телу, мягко пульсируя в совершенно непривычных местах. Митька сделал попытку обнять меня; я слегка отстранилась от него, но разговор продолжила. Наш диалог постепенно становился все более бессвязным, пока совсем не прекратился, когда Митька одной дрожащей рукой взял мою руку, а другой неловко расстегнул джинсы и достал свою самость. Я на мгновение заколебалась, не зная, что делать, столкнувшись с необходимостью такого выбора впервые. Мы с Митькой, одинаково покрасневшие от одолевавшего нас смущения, замерли, очарованные открытой нам тайной творения: она, эта тайна, вырвавшись из застенков митькиных тугих джинсов, тихо дрожала от обращенного к ней внимания, не такая большая, как на разных фотографиях в запретных для нас по возрасту журналах, но и не такая маленькая, как на картинах или у античных статуй; живая и трепетная, как маленький испуганный зверек, которого нестерпимо хочется погладить, выпустить из нежного мятого сумрака отчаянно смелым движением моей неловкой, но решительной руки. Я ожидала немыслимых откровений, но митькина тайна, вспыхнув на мгновение отчаянным призывом маяка, словно смутившись, скрылась вновь, напряглась в чуть ощутимой дрожи принятия необратимого решения и в несколько толчков обратилась в подобие сдутого телесного цвета воздушного шарика, выплескивая в мою руку странно пахнущую липкость. Не знаю, кто смутился больше: я или Митька. Он поспешно спрятал свой сдутый воздушный шарик в джинсы и уставился на меня. От новой волны нахлынувшего на него смущения он старался казаться уверенным и грубым. "Ну, что?" - спросил он. “Что что?” - ответила я вопросом на вопрос, пожимая плечами и попутно размышляя, как поступить с тем, что осталось у меня на ладони. "Понравилось?" "А чему тут нравиться?". "Дура, ничего ты не понимаешь," - зло бросил Митька и поспешно выпроводил меня за дверь. В общем, я оказалась на улице и долго-долго пыталась оттереть снегом с рук остатки нашего разочарования.
Только подойдя к дому, я вспомнила, что учебник остался у Митьки, но заставить себя вернуться я уже не могла. К счастью, ни родителей, ни старшей сестры не было дома. Заниматься уроками не было ни желания, ни сил, поэтому я села перед экраном телевизора и стала мысленно, раз за разом прокручивать в голове случившееся, и, как всегда при многократном повторении - будь то слово, фраза или действие - само повторяемое совершенно потеряло всякий смысл. По телевизору шла одна из тех передач, которые не нравятся родителям, а детям часто скучны: старшеклассники с пеной у рта убеждали сбившихся в кучку немолодых преподавателей, что время несвобод кончилось, что они хотели бы самостоятельно определять школьную программу, на что преподаватели нестройно и как-то невнятно возражали, заметно вздрагивая и съеживаясь от резких замечаний отважных школьников, как побитая собака перед занесенной над ней палкой. Заговорили о сексуальных свободах, и один из преподавателей возразил, что газеты печатают откровенную ложь, всячески возбуждая низменные чувства читателей; что лгут и выступающие знаменитости, хвастающие своими невероятными половыми способностями и свободами, стимулируя в читателях комплекс неполноценности, проявляющийся в потребности повышенной сексуальной активности, как доказательства смысла собственного существования, что в свою очередь требует различных стимуляторов, например, в виде разрекламированных на Западе средств, излишне усиливающих влечение и потенцию; вот и получается, что кто-то богатеет за счет бессмысленно изнашивающего себя молодого поколения. Присутствующий здесь же доктор попытался сказать, что у людей разные потребности к сексу, что даже полное воздержание - не порок, а вполне нормальное явление, в отличие от гомосексуализма, фетишизма, мазохизма и иных половых измов-извращений, но был освистан возмущенными старшеклассниками. Я встала, выключила телевизор и ушла к себе в комнату. Голова была абсолютно ясной, вся чувственная муть прошедшего дня исчезла как по волшебству: я приняла решение.
Мне кажется, что в тот день я повзрослела сразу на несколько лет. На следующий день в школе Митька меня явно избегал, поэтому я сама подошла к нему и сказала, чтобы он не переживал, все было совершенно нормально. Он покраснел, но промолчал. В конце уроков он даже пригласил меня в кино, но я отказалась. В тот же день я записалась сразу в три кружка - компьютерный, астрономический и юных натуралистов, к счастью, расписания их занятий не совпадали. Пришлось, конечно, упрашивать, поскольку набирали они школьников еще в сентябре. Придя домой, достала "Войну и мир", вспомнив, как сестра мне как-то сказала, чтобы я начинала ее читать: книга большая, как раз успею к тому моменту, когда начнем проходить ее в школе. Родителям я заявила, что хочу дополнительно учить немецкий, французский, итальянский и испанский языки; они сначала очень удивились и обрадовались, но потом с трудом уговорили меня остановиться на каком-нибудь одном, пообещав найти учителя. На следующий день я записалась в три библиотеки, вернувшись с кипой литературы.
Так началась новая для меня жизнь: сначала было трудно, не хватало времени, но потом я научилась во всем успевать, незаметно, но безоговорочно став лучшей ученицей в классе. Я с удивлением для себя поняла, что самоограничение сложно только в начале, а потом не только перестает быть тормозом, но становится мощной движущей силой.
Сначала родители не могли на меня нарадоваться, но потом старшая сестра отметила, что у меня, при наличии большого количества друзей противоположного пола, нет ухажеров, что я напрасно теряю время над книгами. К тому времени я и сама обратила внимание, какими хорошими друзьями могут быть мальчишки, если с самого начала перестанешь с ними хихикать и кривляться. Я, действительно, предпочитала мужскую компанию, поскольку в ней всегда меньше сплетен и скрытых пакостей. Многие шероховатости мужской компании, вроде частого использования ненормативной лексики, легко подлежат исправлению, если приложить достаточное старание.
Ждала ли я принца? Я бы сформулировала это иначе, поскольку терпеть не могу слезливые женские романы. Первый неудачный опыт слишком ясно показал мне, что вездесущий секс - это фиаско, осознанное или неосознанное, если за ним нет ничего другого. Сестра успела выскочить замуж, родить ребенка, развестись, а теперь, оставив маленького сына на попечение родителей, она странствует по ночным клубам и ресторанам с брюхатыми бизнесменами, которые обещают жениться, но никогда не сдерживают свои обещания. Моя мужская компания научила меня тому, как низко ценится женская доступность, поэтому я предпочитала оставаться "своим парнем", чем надоевшей "телкой".
После окончания института я попала на завод, где Виктор Александрович работал главным инженером. Должность юриста предполагает частые перемещения внутри и вне предприятия, вот я и носилась со своими делами, свято веря, что проиграть нигде не должна. Ничего замечательного в производственных разборках нет и быть не может, но, когда ты молода, из всего можно извлечь новый полезный опыт, положительный или отрицательный.
С первого взгляда Виктор Александрович мне показался загадочным человеком: военная выправка, подтянутость, пунктуальность и требовательность сочетались в нем с почти детской незащищенностью, когда дело касалось собственных шкурных интересов, особенно денежных. Все высшее руководство завода бесконечно лаялось на планерках, а он молчал, потому ему и доставалось больше других. Он мог содержательно и связно говорить, но, к сожалению, не в свою защиту. Кроме того, он был всегда безукоризненно вежлив, никогда не употреблял бранных слов, хотя на заводе даже главный бухгалтер материлась, как пьяный грузчик: однообразно, скучно и зло.
У знакомой в отделе кадров я кое-что о нем узнала: окончил военное училище, служил, потом, когда начался перестоечный развал вооруженных сил, демобилизовался, работал в разных местах пока не пришел на завод. Женат, дочь заканчивает школу. Ничего особо примечательного, по возрасту годится мне почти в отцы, но я стала за собой замечать способность появляться в тех местах, где мог появиться и он.
Чтобы получить в производственном коллективе нужную тебе информацию, не обязательно задавать вопросы, достаточно просто внимательно слушать. Именно так я узнала, что у Виктора Александровича существуют проблемы в семье, но серьезного значения не придала: во-первых, это только слухи; а во-вторых, какая семья обходится без проблем. Моя сестра однажды поделилась со мной детскими воспоминаниями о том, как и мои родители одно время были на грани развода, но позднее успокоились, научившись, вероятно, не перебивать друг друга.
Потом сама судьба свела нас вместе: главный бухгалтер и финансовый директор перемудрили с растаможкой, и необходимое импортное оборудование застряло на границе. Все стрелки, как обычно, перевели на Виктора Александровича, в приемной стоял мат, а он по своему обыкновению молчал, в результате чего под персональную ответственность получил задание вытащить оборудование. Кто занимался растаможкой, знает, что хуже иметь дело только с налоговой. Я сама вызвалась помочь, и генеральный дал добро.
Целых два дня мы провели вместе: Виктор Александрович больше молчал, я - говорила. К концу второго дня мы все уладили и вздохнули облегченно. Идти на работу уже не было смысла, и Виктор Александрович предложил вместе поужинать. Я, конечно, согласилась.
- Лидочка, я теперь у вас в неоплатном долгу. Требуйте от меня, что хотите!
- Что вы, Виктор Александрович… А, впрочем, воспользуюсь вашим предложением. Скажите, почему вы всегда такой грустный?
- Я не грустный, Лидочка, я просто старый. У меня дочь - тебе ровесница.
- Нет, вы все-таки грустный.
- Хорошо, будь по-твоему. Я грустный от старости.
- Не говорите так, вы совсем не старый.
- Будь опять по-твоему, я не старый, я - потрепанный жизнью. Люди, попадающие на изломы истории, всегда рано умирают: их либо убивают другие, либо они убивают сами себя. Времена, как известно, не выбирают. Мы прежде грустили, что жизнь в стране идет медленно и неинтересно, а она возьми, да понесись с непостижимой скоростью, сминая все наши планы.
- Может, вам стоило оставаться в армии?
- Это равносильно тому, что мне стоило оставаться в том прежнем, прошедшем времени: и первое, и второе одинаково невозможно. Вот и живешь, словно догоняешь. Уже выросло ваше поколение, поколение, которое не знает съездов партии и самиздата. Нам бывает трудно понять друг друга. Дочь, например, меня считает закомплексованным ископаемым, а я не могу принять ее нынешних свобод, говорю, что они, такие свободы, на деле являются худшим рабством подражания толпе подстегиваемых вездесущей рекламой подростков, но она только раздраженно морщит нос, словно я выражаюсь на чужом ей языке.
- Думаю, в ее возрасте вы тоже кому-то подражали.
- Наверно, только забыл об этом.
- Постарайтесь вспомнить, и ваши отношения наладятся.
Он проводил меня до дома, и я пригласила его зайти. После минутного колебания Виктор Александрович согласился.
- Извините, Лидочка, вы все это прочли? – спросил он, оглядывая мои книжные полки.
- Нет, конечно, но пытаюсь, когда появляется свободное время.
- На четырех языках?
- Да, если считать русский. Когда не тратишь время по пустякам, его остается, оказывается, много.
Мы пили кофе, говорили о разных мелочах, пока я не осмелилась сказать.
- Виктор Александрович, вы не обращайте внимания на генерального и его замов, вы лучше их всех вместе взятых.
- Вряд ли, если принимать во внимание оплату труда… Спасибо за кофе, мне пора.
- Вы торопитесь?
- Не столько тороплюсь, сколько не имею права тебя задерживать.
- Вы меня не задерживаете. Мне очень приятно, что вы зашли.
- Лидочка, ты говоришь фантастические вещи, от которых я давно отвык. Мне опасно принимать их всерьез.
- Не бойтесь принимать их всерьез… и меня… Я буду только рада, если вы останетесь здесь.
- Милая моя девочка, спасибо тебе за все. Жаль, что мы не познакомились с тобой лет двадцать назад. Я встретил тогда другую женщину, полюбил ее, и она родила мне такую же, как ты, девочку, только вот умные книжки она не читает даже на одном, родном языке, боюсь, как бы совсем читать не разучилась. И эту женщину я по-прежнему люблю. Извини, не совсем так: люблю, но по-другому, потому что меняются люди, меняются и их чувства. Вот в животном мире есть существа моногамные, есть полигамные, это - не их заслуга, это - их природа. Так и со мной.
- А если она разлюбит, если она оставит вас?
- Что ты, Лидочка, разлюбить и оставить меня невозможно. Я ее никуда не отпущу... пока жив, конечно... А тебя ждет важная встреча в … Германии, точно, в Германии.
- С кем встреча?
- С одним молодым человеком, который полюбит тебя, а ты полюбишь его.
- А Германия здесь при чем?
- Почему-то мне кажется, что вы встретите друг друга в Германии, в Мюнхене. Даже скажу точнее, в библиотеке.
Я не сдержалась и рассмеялась.
- Вот откуда взялась библиотека, я знаю.
Он не сразу ушел тогда; он рассказал мне, как встретил когда-то свою будущую жену, как влюбился в нее с первого взгляда, как они были счастливы вместе. Но я видела, что все это счастье было уже в прошлом, а в настоящем были звенящие болью глаза смертельно больного человека. Перед уходом он чмокнул меня в макушку, словно я была маленькой девочкой, и я серьезно на него обиделась.
На следующее утро я зашла в приемную, где секретарша спросила меня, не предупреждал ли Виктор Александрович, что задержится. Я не успела сказать "нет", когда зазвонил телефон, и по разговору я поняла, что звонит именно он, предупреждает, что его сегодня не будет.
"Голос у него какой-то странный. Наверно, из-за болезни," - сообщила секретарша, повесив трубку. Хотела бы я сказать, что сразу почувствовала неладное, хотела бы повернуть время вспять, чтобы успеть вырвать трубку и попытаться предотвратить неизбежное.
С того момента, как узнала о его самоубийстве, и до самих похорон Виктора Александровича, мне кажется, я непрерывно плакала. Глаза опухли, было больно смотреть на свет. Мое поведение многим казалось странным, но меня это мало заботило.
На кладбище все чувствовали себя неуютно. Гроб не открывали. Меня тошнило от речи генерального, в которой он разглагольствовал о непомерности утраты, а Виктор Александрович, как и прежде, молчал и ничего не возражал в ответ. Жена не проронила ни слезинки, ее поддерживал за руку незнакомый мне мужчина, говорят, друг покойного. Кукольно-красивое личико дочки было все в подтеках от нелепой косметики, в глазах была пустота. Ее, не стесняясь собравшихся, уверенно тискал молодец с ликом нарождающегося киллера.
"Вы, вы все виноваты в его смерти… Ненавижу!… Больше всех себя!" - услышала я надрывные слова и даже не сразу поняла, что сама их произнесла. Я шагнула вперед, запнулась за чью-то ногу и рухнула на гроб. Плохо помню, что было дальше. "Уберите эту психопатку," - услышала я чьи-то жесткие слова, вероятно, жены покойного. Мне помогли подняться и отвели в сторону. На поминки я не пошла.
На следующий день мне казалось, что все шепчутся и указывают на меня. Я подала заявление об увольнении и с тех пор никогда не появлялась на заводе.
Дни проходили, как в бреду. Я немного работала и много-много читала, пытаясь заставить себя перестать думать о случившемся. С те дни я редко с кем встречалась, поэтому утренний звонок в дверь удивил меня. "Вероятно, соседи," - подумала я и, не взглянув в глазок, открыла дверь. На пороге стояла та куколка с кладбища, дочь Виктора Александровича.
- Чем обязана?
- Извините, можно войти. Меня зовут Лена. Вы меня помните?
- Да, конечно. Проходите, пожалуйста.
Лена прошла в комнату, выбрала кофе из предложенного мною несложного меню и, сев в кресло, стала осматривать комнату.
- Вас что-то удивляет, Леночка?
- Нет… То есть, да… Вы все эти книги прочли? Почему вы улыбаетесь?
- Думаю, мне следовало бы заплакать: именно об этом спросил меня твой отец, когда однажды был у меня.
Лена хотела, что-то сказать, но сдержалась.
- Я знаю, что тебя интересует, как, впрочем, и всех окружающих меня баб. Отвечу: нет, между мной и твоим отцом никогда ничего не было. И был он у меня в гостях лишь однажды. Только после смерти я поняла, что любила его, любила как большого и доброго пса, которого привередливые хозяева мучают придирками, а он все равно верен их дому. Я сама себе казалась девочкой, которая по стечению обстоятельств живет рядом, изо дня в день это видит и хотела бы приласкать пса, сказать, что все вы, вместе взятые, его недостойны, привести к себе, согреть, накормить и видеть, как в его карих глазах вновь заблестит лучик надежды, быть с ним рядом всегда; но пес этот к моей вытянутой руке не подходит, подачки не принимает, предпочитает видеть в сыплющихся на него ударах отзвуки прежних добрых намерений, пока не сходит с ума от отчаяния и одиночества. Кто накажет таких хозяев: их пес, им и распоряжаться. А я, вместо того чтобы изо дня в день предлагать ему свое тепло, предлагать, даже будучи уверенной в его отказе, потому что, возможно, только этот отказ и позволил бы ему еще сохранять рассудок, дала себе волю обидеться на его неотзывчивость, отвернуться и, отвернувшись, не увидеть и не почувствовать нанесенного ему смертельного удара. На кладбище же у меня просто кончились слезы, и на дне остались только вымоченные в них горькие слова, которые я не смогла сдержать, когда они, как свора гончих псов, кинулись на обидчиков.
- Не смейте так говорить, вы ошибаетесь.
- Думаю, если я ошибалась, ты бы ко мне не пришла. А пришла ты потому, что, в отличие от многих, чувствуешь свою вину. Ружье взял он сам, но вот курок спустили мы вместе, те, которые терзали его все эти годы - злобой, подозрительностью, равнодушием или обидчивостью. Если бы ты знала, сколько унижений ему пришлось пережить: ты же школу как раз кончаешь, иди, поработай, там, где он работал. Да что я говорю… Вы все теперь материтесь, и парни, и девчонки, видя в этом особый шик, и презирать других людей учитесь с детства. Вы сможете везде работать: даже если на работе неприятности, то дома будут доступны прелести кроличьего садка… Извини, я мало знаю тебя и не имею право так говорить… Знаешь, в чем беда нашего поколения (поверь, я не настолько старше тебя): мы боимся показаться другим смешными, и чтобы не быть смешными, становимся такими же, как все… или еще хуже… Ты спрашивала, почему у меня так много книг? Они научили меня не бояться казаться смешной для окружающих.
Потом Лена ушла, и я ее больше никогда не видела.
Один из моих друзей рассказал мне о грантах для продолжения обучения за рубежом, предложил попробовать; он провалился, а я прошла тестирование и получила грант на двухлетнюю магистратуру в Германии.
Мюнхен очаровал меня с самого начала. Я бродила по его вымощенным историей улицам и площадям, скверам и паркам, подолгу рассматривала картины в Старой и Новой пинакотеках.
Немецким я владела свободно, поэтому часами просиживала в библиотеке и опять читала, читала, читала. Но только когда я, устав от такой интенсивности поглощения чужих выстраданных мыслей, подняла глаза от толстенной книги и увидела, что через весь библиотечный зал на меня смотрит молодой человек типично нордической внешности, я вспомнила последнее предсказание Виктора Александровича.
Было бы замечательно объединить новый дом и старую родину, но ни Хельмут, ни мои родители не хотят менять место жительства, каждый по своей причине. Вот я и разрываюсь душой между этими двумя точками на карте, используя любую возможность приехать к родителям, или заманить хотя бы на время их к себе.
Я часто испытываю непреодолимое преклонение перед местами, где была или чуть не была счастлива, причем счастье могу трактовать очень широко - от мгновений, когда мне просто никто не мешал, до промелькнувшей искры душевной близости. Все это обычно обостряется в день отъезда или день, предшествующий отъезду из родного города. С каждым приездом грустно сужается круг оставшихся родных и друзей - кто уходит в мир иной, кто, как и я, уезжает за тридевять земель, кто просто становится другим, тем, кто не хочет больше встречаться с памятью прежних лет. Видясь с бывшими одноклассниками и сокурсниками, узнаю, что жизнь не стоит на месте: кто женился, кто вышел замуж, некоторые даже не по одному разу; кто неплохо устроился, кто еле сводит концы с концами; одна знакомая девчонка стала супругой нувориша, оттеснив невзрачную прежнюю жену; один знакомый парень умер от передозировки… Я каждый раз упорно обхожу дорогие мне места, ставшие особняками, музеями, никому не нужными пространствами.
В тот раз Хельмут не смог поехать со мной, я приехала с сыном. Отпуск, как это обычно бывает, быстро подошел к концу, и в последний день я долго бродила по городу, а потом взяла такси и приехала на кладбище. Могила Виктора Александровича совсем заросла, и я, встав на колени, принялась рвать упрямые стебли сорняков. Смерть Виктора Александровича многому научила меня: за все прошедшие годы я ни разу не крикнула на мужа или сынишку, я никогда не обижаюсь на них, выжигая в своей душе несущее смерть самолюбие.
45
Лена
Поезд осторожно вздрогнул, но, увидев, как державший его крепкой хваткой перрон заскользил прочь, облегченно вздохнул.
В купе нас было трое. Четверо, если считать грудного ребенка. Его маме, моей ровеснице, досталась верхняя полка, и я предложила им свою нижнюю. Третьим взрослым человеком в нашем купе был сорокалетний мужчина, занимавший вторую нижнюю полку. Его круглое лицо с поросячьим розовым оттенком постоянно пребывало в самодовольной улыбке, а водочный смрад, разносимый по купе его сосредоточенным дыханием, дополнительно свидетельствовал о кипучем жизнелюбии.
Мужчина начал говорить еще прежде, чем поезд тронулся.
- Милые девушки, давайте познакомимся. Меня зовут Владимир Васильевич Колчин. Можно просто Влад. А вас?
Я представилась.
- Елена… Замечательное имя. Разрешите называть вас Леночкой?
- Как вам будет угодно.
- А вас как зовут, милая девушка?
- Марина.
- Еще одно замечательное имя. Мне сегодня везет на мои любимые имена. Если вашу дочку зовут Наташей…
- Вовочкой. Это мальчик.
- Тезка значит? Ух ты, мой славненький, - Влад сделал козу и пошевелил толстыми сосисками пальцев перед лицом малыша. К счастью, тот спал.
- Теперь, когда мы познакомились, мы обязательно должны выпить за встречу.
Поскольку мы с Мариной промолчали, наш сосед достал сумку и стал извлекать из нее разную снедь, завершив все бутылкой коньяка. Нам с Мариной не оставалось ничего другого, как вытащить свои запасы. Мы сидели с ней рядом, отделенные от соседа плоскостью стола. Порезав колбасу и овощи, Влад разлил коньяк по стаканчикам с надписью «Москва» и изображением Красной площади.
- Не люблю летать самолетами. Сидят, как заключенные, рядами, друг к другу головы не повернут, ждут, когда им дадут выпить одинаковое пойло или сунут под нос идентичную хавку. Свиньи в стойле… Поезд – иное дело. Каждое купе – четыре человека, сидят лицом к лицу, смотрят друг другу в глаза и не могут не познакомиться, не подружиться. Обращали внимание, как поезд трогается, и все начинают доставать припасенную на поездку еду? Голодны? Нет, не в этом дело. Еда сближает, оттого в каждой своей поездке я завожу новых друзей, подруг… возлюбленных, наконец. Предлагаю выпить за знакомство… Мариночка, до дна, до дна… Берите пример с Леночки.
- Вообще-то, Влад, я редко пью. Просто сегодня день у меня выдался трудный.
- Вот и замечательно, Леночка. После трудного дня сам бог велит расслабиться. Вы закусывайте, закусывайте. Все свежее… Дни – они и не должны быть простыми. Простой день – пустой день, проходит без следа. Сегодня я тоже неплохо потрудился, одно дело завершил. Заехал друзей навестить и не удержался. Такой уж я человек: не могу бездельничать.
Влад многозначительно замолчал. Хотя мне было абсолютно безразлично, я спросила:
- Что за дело?
- Долго объяснять, Леночка. Вам будет неинтересно. Должок один старый. Важен только результат – везу с собой двадцать штук «зеленых». Не верите? Вот вам крест! В этой самой сумке… Сумма, конечно, незначительная… для меня, но приятно, что справедливость восторжествовала.
- Напрягли беднягу?
- Что вы, Мариночка! Беднягой его никак не назовешь, такими суммами ворочает, что мне и не снилось. Но жаден… Правду говорят, чем богаче, тем жаднее.
- А вы – бессребреник?
- До Кузьмы с Демьяном мне далеко, но и за деньги не цепляюсь. Деньги – они для нас, а не мы для денег. Люблю их тратить. Теперь иные времена, не то, что раньше. Гражданин Корейко не знал, как истратить паршивый миллион, а я сколько уже этих миллионов пустил по ветру. Жить, мои хорошие, надо в свое удовольствие. Теперь богатым – везде у нас дорога, и им же – почет. А с почетом по хорошей дороге ехать кто откажется?
- Имея двадцать тысяч в кармане…
- Что такое двадцать тысяч? Мусор! Давайте их вместе за одну ночь потратим!
- Избавьте меня от этого.
- Да что ж вы так сурово, Леночка? Дрянных фильмов насмотрелись? Не верьте, лгут. Потому что завидуют. У нас с вами все будет замечательно.
- Как-нибудь в другой раз.
- Напрасно, напрасно, Леночка. Да вы это от усталости такая грустная. Посмотрите на Мариночку, как славно она улыбается.
Марина действительно не переставала улыбаться с самого начала нашего разговора, но улыбка ее показалась мне неестественной. Привычка, выработанная жизнью с мужчиной: лучший способ не раздражать его состоит в безоговорочной оценке любой высказанной глупости. Так безопаснее…
- Давайте отдохнем сегодня от души… Нет, нет, все будет пристойно: посидим вместе, выпьем, поговорим. Дорога длинная, ночь впереди…Как же вы обе хороши! Предлагаю выпить за вашу несравненную красоту… Леночка, вы замужем?
- Пока нет.
- А вы, Мариночка, конечно, замужем.
- Конечно.
- Как я завидую вашему мужу. Давайте, выпьем за его здоровье… и за здоровье будущего леночкиного мужа.
- Хороший коньяк.
- Плохого не держу. Экс-оу.
В этот момент маленький Вовочка заплакал, и мы с Владом вышли из купе, чтобы дать Марине успокоить сына. Я стояла у открытого окна, хотя в сгустившейся темноте смотреть было не на что – сумрачные силуэты деревьев, да одинаковые столбы. Влад курил, откинувшись на закрытую дверь нашего купе, и его беззастенчивый взгляд натужно пытался добраться до моего тела, отчего у меня по спине пробегали предупредительные мурашки.
- Леночка, как вам мое предложение?
- Извините, какое предложение?
- Славно провести вместе эту ночь.
- По-моему, я уже ответила.
- Есть возможность изменить свое мнение.
- Нет желания.
- Любовь?
- Любовь.
- Жаль. Мне всегда жаль влюбленных: стремятся друг к другу, как рыбы на нерест, против течения и всяческих других обстоятельств, готовы всех сокрушить на своем пути, и, конечно, при таких-то усилиях достигают желаемого. А их желаемое – это пустышка, туман сознания, который рассеется, как только они остынут от своего бега с препятствиями. Что остается? Примитивный физиологический акт, ставший обыденностью, да куча сопливых детей, не дающих конституционного права на отдых. Я предлагаю вам ночную сказку. Она будет коротка, но запомнится на всю жизнь. Когда-нибудь потом, когда вас обматерит пьяный суженый или вы узнаете от сердобольной подруги, что он вам изменяет с грязной и тупой стервой, вы не схватитесь в отчаянии за сердце, не проклянете свой выбор, а глубоко вздохнете и подумаете: ты (Алик-Гоша-Кеша-Гриша-…) – подонок, но много лет назад я провела сказочную ночь с Владом, ты пальца его не стоишь, и эта встреча даст мне возможность жить с тобой, мудаком, дальше.
- Вы разочаровались в своей жене?
- И не только в ней. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
- Мне не по душе короткие романы.
- Да кто говорит о коротких романах, Леночка? Я буду рад вновь и вновь встречаться с вами, только дайте свое согласие. Я по долгу службы мотаюсь по стране, мы будем часто видеться.
У меня мелькнула мысль, что сама судьба дает мне шанс обустроить собственную жизнь. Кто я сейчас и куда еду? Где буду жить? С кем? Вот передо мной богатый и неглупый человек, который предлагает мне обеспечить безбедное существование. Стоит ли отказываться? Что я к нему испытываю? Ничего. Даже неприязни, а потому сегодняшняя ночь не будет сложной, но зато позволит мне раз и навсегда перечеркнуть путь к возвращению в мой прежний мир. Начать очередную новую жизнь…
- Я не воспользуюсь вашим предложением.
- Напрасно, совершенно напрасно. Ну, да вам виднее, Леночка.
В этот момент дверь купе открылась, и в проеме показалось слегка встревоженное лицо Марины.
- Заходите. Извините, что задержала. Думала, что Вовик приболел. Слава Богу, все обошлось. Покормила его, и он теперь крепко спит.
Мы вновь оказались за столом, и наша беседа вернулась в свое обычное русло. Настроение Влада не изменилось, он по-прежнему радостно улыбался, безостановочно рассказывал анекдоты и подливал нам коньяка. Сидел он опять напротив меня, но уже вместе с Мариной, не упуская ни одной возможности коснуться ее тела самым незатейливым образом.
События предыдущей ночи и прошедшего дня, смоченные первоклассным коньяком, разбухли в моем сознании, вытеснив говорливого Влада, польщенную вниманием Марину и сладко спящего малыша. Я потеряла нить разговора, и потому, извинившись, встала, сходила умыться и забралась на свою верхнюю полку. Я отвернулась к стене, перестав различать шутливый голос Влада и сдержанные ответы Марины, и через мгновение окунулась в спасительный сон.
Снился мне вчерашний ночной знакомый Виктор.
- Зачем ты так говоришь? Ты же ее не знаешь!
- Я ее прекрасно знаю. – Отвечаю, понимая, что речь идет о его жене, с которой я уже много лет знакома. – Ты не прав.
- Перестань ломать комедию. Ты прекрасно знаешь, чего я хочу, - голос Виктора приобрел незнакомый жесткий оттенок.
- Чего? Не понимаю…
- Тебя. Тебя хочу трахнуть. Идем в соседнее купе, оно пустое. С проводником я договорюсь.
Меня поразило не то, что Виктор от меня требует, а то, что мы с ним находимся сейчас не в нашем сарае, чудесным образом восставшем из пепла, а в неизвестно куда мчавшемся поезде.
- Нет, не надо. Остановитесь.
Почему я говорю чужим голосом?
- Что сжала ноги?
- Перестаньте, ребенка разбудите.
Какого еще ребенка? Чьего ребенка? Виктора? Или моего?
- Не сопротивляйся. Все сделаем тихо.
- Остановитесь, я буду кричать.
- Ну, ты и сука! Динамить меня надумала, гадина? Хуже будет. Я тебе такое устрою…
Осознав, что это не сон, что слышу голоса своих соседей по купе, я, не раздумывая, соскочила с полки, чуть не оседлав склонившегося над сжавшейся от страха Мариной Влада.
- Прекратите сейчас же!
- Бля, тебя только здесь не хватало.
- Прекратите!
- Не ори, ребенка разбудишь, - голос Влада стер нотки еле сдерживаемой ярости.
- Отойдите от нее.
- Извини, но я сижу на своей полке, в своем купе, которое приходится делить с двумя зажатыми суками.
- Еще раз так выскажешься, и я дам тебе по морде.
- Если дашь, я в долгу не останусь, - прищурив глаза, зло пообещал Влад, но со своего места не встал.
Некоторое время мы молчали, напряженно глядя друг на друга, потом Влад сказал:
- Хватит. Пора ложиться спать. Отвернитесь, я буду переодеваться.
Ни я, ни Марина не пошевелились.
- Хотите – смотрите, извращенки, раз тащитесь от вида голого мужика, - сказал Влад и полез снимать с верхней полки свою дорожную сумку.
Марина отвернулась к стене, а я молча вышла из купе, аккуратно задвинув за собой дверь.
Туалет был относительно чистым, приходилось видеть и худшие.
Я стояла у открытого окна рядом с нашим купе, когда мимо меня прошел проводник – молодой парень с такими широкими плечами, что ему приходилось идти по проходу боком.
- Как там ваш капиталист?
- Извините, вы это о ком?
- Да о соседе вашем… Мразь купеческая. Терпеть эту сволоту не могу. Кровопийцы, блин. Считает, что ему все дозволено. Мне бы его в темном месте один на один встретить… Достал… Все бабу прислать ему просил.
- Отказали?
- Отказал, хотя он хорошие деньги предлагал.
- Так вот почему он на мою соседку накинулся.
- И как?
- Безрезультатно.
- Я бы их одних в купе не оставлял.
- Да он, похоже, успокоился. Давайте посмотрим.
Я попыталась открыть дверь, но она оказалась закрыта изнутри. Только теперь стали слышны голоса, доносившиеся из-за двери.
- Что будем делать? – встревожено спросила я проводника.
- А что нам еще с вами остается? – проводник достал из кармана связку отмычек, вставил одну из них в отверстие и резким движением открыл дверь.
Разъяренное лицо Влада скрыло от меня забившуюся в угол Марину.
- Проводника привела? Это кстати, он-то мне и нужен, - затем, обращаясь к стоящему рядом со мной мужчине, - Эта сука украла мои деньги. Прошу при свидетелях осмотреть ее вещи.
Проводник кивнул Владу, посмотрел вопросительно на меня, а затем на испуганный комок женской плоти.
- Да, да, она… Сейчас будет невинностью прикидываться.
Марина жалко всхлипнула.
Влад вновь нагнулся над ней и прошипел:
- Сейчас ты, сука поганая, нам все выложишь. Иначе я тебя…
Договорить он не успел. Проводник наотмашь ударил его по затылку кулаком, в котором были зажаты отмычки. Влад непристойно рыгнул и тихо сполз на пол.
«Casser – французский глагол, означает ломать, бить, разбивать, дробить; t;te – существительное женского рода, означает голова; а вместе - casse-t;te, кастет», - подумала я.
Проводник взял стоящую на столе пустую бутылку коньяка и бросил ее рядом с лежащим Владом.
- Будем считать, что он пытался изнасиловать одну из вас, так что второй пришлось применить силу. Такова будет официальная версия. Моя официальная версия. Надеюсь, вам своих версий высказать не потребуется. Через десять минут остановка. Вам обеим следует на ней сойти. Быстро собирайте вещи… Не бойтесь, этот козел еще минут сорок будет отдыхать… Поселок небольшой, в нем лучше не задерживаться, но рядом проходит трасса. Выйдете на нее, тормознете кого-нибудь из дальнобойщиков и – счастливого пути. Надеюсь, больше не встретимся. Будьте осторожны. Твари, подобные ему, очень мстительны.
Через минуту я была готова. Пока мы с проводником в тамбуре ждали Марину, он спросил меня.
- Что он говорил о деньгах?
- Якобы везет с собой двадцать тысяч долларов.
- Это правда?
- Не знаю. Денег он не показывал.
- А могла ваша попутчица?… Извините…
- Разве что он сам ей в сумку несколько купюр подкинул.
- Раз подкинул, пусть с ними и простится.
- Спасибо вам за все, - сказала я и поцеловала парня в щеку.
Поезд тронулся, и мы с Мариной остались вдвоем на пустом перроне.
46
Я(Алик)
Хорошо сидеть в солнечный день за столиком летнего кафе на свежем воздухе и неторопливо потягивать холодное пиво из запотевшей кружки. Со дна поднимаются игривые пузырьки, самим своим существованием свидетельствуя о качестве напитка.
Если закрыть глаза и запретить себе вспоминать, можно на мгновение оказаться в лучшем из миров, чтобы потом цепко ухватиться за это ощущение и убедить себя в том, чего нет на самом деле. Например, что напротив меня сидит Лена, и стоит только протянуть руку…
Я открыл глаза и вздрогнул от неожиданности.
- Здорово я тебя? Иду, вижу, ты сидишь с закрытыми глазами. Вот и решил тебя поразвлечь, и сам поразвлечься.
- Ты в своем репертуаре, Алик.
- Давненько тебя не видел. Кажется с тех пор, как ты заходил мне на своих начальников пожаловаться. Кстати, как у тебя с ними?
- Нормально.
- Успокоились?
- Не знаю.
- Неужели привел их в чувство?
- Я работаю теперь в другом месте.
- Уволили или сам ушел?
- И то, и другое.
- Сам ушел, чтобы не уволили?
- Угадал.
- Как на новом месте?
- Терпимо.
- Как с оплатой труда?
- На пиво, как видишь, хватает.
- Нет, этого мало. С такими головами, как у нас с тобой, должно хватать на много большее.
- Еще не вечер.
- Это точно, - сказал Алик и заказал себе и мне еще пива.
Отхлебнув из принесенной кружки, Алик продолжал.
- Говорят, последнее время тебя видят все с одной и той же симпатичной молоденькой девушкой.
- Говорят.
- Познакомишь?
- Сомневаюсь.
- Боишься, что отобью?
- Не боюсь.
- А еще другом называешься… Значит, намерения твои серьезны.
- Серьезны.
- Тогда едем свататься!
- Ее нет сейчас в городе.
- Отпуск?
- Вроде того.
- Почему одна уехала, без тебя?
- Ты задаешь слишком много вопросов.
- Не хочешь – не отвечай. Мне чужие проблемы без надобности, я и от своих еле уворачиваюсь.
- Всегда удивлялся, как это тебе легко удается.
- Нет, брат, не всегда. Тут не только сноровка нужна, но и мировоззрение особое. Вот ты повздорил со своей подружкой (повздорил, повздорил, не отнекивайся…) и сидишь теперь в тоске. Чего ты достигнешь в результате? Ее рядом нет, и помириться с ней ты не можешь. Вот и сидишь, собственные нервы на прочность испытываешь. А они, как известно, после такого растяжения не восстанавливаются. Взгляни, какой день, какая замечательная погода! Ну, лишишь ты себя еще одного дня счастья, что с того? Кому от этого хуже? В первую очередь, тебе. Мы живем один только раз, что бы ни болтали эти реинкарнаторы-перерожденцы. Другого такого дня у тебя уже не будет. Рядом с тобой сидит твой друг (то есть, я), он готов помочь тебе беспроблемно провести этот день.
- Надоевшую телку хочешь с рук сбыть?
- Зачем так грубо? Помочь тебе хочу. Посмотрел бы ты сейчас на себя со стороны… Поверь, жизнь не кончается на твоей самовольной подружке. Ну, сбежала. С кем не бывает? Может, сама уже об этом и пожалела. Если хочешь, я действительно тебя с одной симпатичной и умненькой девочкой познакомлю. Не хочешь плотских утех, пойдем музыку послушаем, я пару интересных дисков приобрел. Не захочешь музыки, покажу тебе, какие классные марки я привез из Бельгии. Не захочешь марок, еще что-нибудь придумаем. Ты воспринимай жизнь проще: день надо прожить так, чтобы наутро было что вспомнить.
- И пожалеть?
- Опять ты об этом… Глупости.. Жить надо органично, естественно. Что бы ты ни сделал, обязательно найдется некто, и даже не один, кто то же самое уже прежде совершал. Мир тебе ничем не удивить, а это значит, что не следует превращать собственные мелкие ошибки в свои и чужие большие проблемы. Раз мир по-прежнему существует, значит ему безразличны твои поступки. Он, как и ты, вмещает в себя и хорошее, и плохое. Если случилось так, что ты совершил сегодня плохой поступок, не терзай себя, а попытайся совершить завтра хороший.
- Завтра может уже не быть.
- Не превращай себя в центр вселенной: не будет для тебя, так будет для кого-нибудь другого. Помнишь, нам в школе про броуновское движение говорили? Вот и люди на земле так же: столкнутся, разлетятся, опять столкнутся, возможно, с кем-то другим, чтобы снова разлететься. Удовольствие должно доставлять само движение, то есть жизнь. Предположим, познакомлю я тебя сегодня с той симпатичной и умненькой девочкой, ночью столкнутся два ваших мирка, соединятся на мгновение и доставят друг другу радость, чья эфемерность особенно хороша тем, что наутро они, эти два мирка, навсегда разлетятся в разные стороны, но возникшее от этой мимолетной радости добро будет подарено вами другим миркам при новых столкновениях. И так – до бесконечности. Впечатляет?
- Не очень. Как в американских фильмах: WASP(мужчина) и WASP(женщина) спокойно всех врагов перестреляли, потеряв, правда, несколько друзей – американцев африканского, латиноамериканского или еврейского происхождения или невнятной сексуальной ориентации (жалко, но не до слез), обнялись и пошли счастливые, прихватив с собой какого-нибудь ребенка.
- Поверь, это лучше, чем сидеть и мрачно поглощать пиво, устрашая прохожих своим безнадежным видом.
- Алик, если бы ты только знал, как я устал от тебя… и от самого себя.
47
Я
Мой почтовый ящик всегда полон; в нем как по волшебству появляются стопки рекламных флайеров, обещающих безбедное существование поверивших в них идиотов, и пачки всеядных бесплатных газет. Когда его чрево переполняется, я собираю переливающиеся через край информационные отбросы и отношу их на соседнюю помойку. Если цветастый призыв привлекает мое внимание, я попадаю в ловушку собственного любопытства.
«Если вы мужчина и отвечаете положительно хотя бы на два нижеследующих вопроса, вам следует обратиться к нам. Мы быстро и эффективно решим ваши проблемы».
Посмотрим.
«Вам более тридцати лет, и вы уже больше года не обращались к урологу для проверки простаты».
Когда я последний раз был у врача? Перед своей последней поездкой. Явно, не у уролога. Значит, ответ положительный.
«Вы имеете половые контакты реже одного раза в неделю».
Я последние несколько недель их вообще не имею. Ответ положительный.
Остается только набрать один из двух нагло жирных номеров телефона, и все мои проблемы будут решены… Бред какой-то…
48
Лена
Здание вокзала по дизайну, размерам, да и по санитарному состоянию более всего напоминало общественную уборную. Единственным живым существом, которое нам удалось найти, была заспанная пожилая женщина в каморке по продаже билетов.
- Извините… Не подскажите, где здесь можно отдохнуть. Мы с маленьким ребенком.
Женщина удивленно посмотрела на меня, потом на Марину с Вовиком, потом опять на меня и, лишь убедившись, что мы существуем на самом деле, мотнула головой в сторону и что-то неразборчиво прогудела.
- Лена, да она пьяна…
- А что нам с тобой остается делать? Сомневаюсь, что мы в такую пору найдем здесь кого-нибудь трезвого.
- Пойдем сразу на трассу.
- Во-первых, где эта трасса? Во-вторых, тебе стоит покормить и перепеленать сына; не зря он хнычет. Хорошо хоть мы с тобой успели в поезде поесть.
Найденная нами женщина, слегка покачиваясь, дремала на ходу.
- Подскажите, где бы мы могли переночевать в вашем городе.
Аборигенка с заметным трудом приоткрыла один глаз.
- Комнаты здесь сдаются? – спросила я.
- Сдаются, - ответила она, то ли подтверждая, то ли имитируя.
- Где?
- Где?
- Нет, это я спрашиваю, где в вашем гостеприимном городе комнаты сдаются?
- Сдаются…
- Лена, лучше я попробую. Подержи Вовика.
Марина подошла вплотную к женщине, взяла ее растрепанную голову в свои руки, придав ей нужный уклон, и нежно сказала:
- Матушка, милая, с ребенком я здесь. Где ночевать буду?
Женщина приоткрыла второй глаз.
- Муж меня с сыночком из дома выгнал, хорошо хоть не убил… грозился… Еду к матери… кроме Вовочки, одна она у меня на всем белом свете осталась.
Глаза женщины приняли осмысленное выражение, и она горестно всхлипнула.
- Матушка, где бы нам уголок снять, да уложить малыша?
- У Кабанихи.
- Это, матушка, где?
- Да вон… дом стоит…
- Примет?
- Примет, - женщина икнула, - Одна она живет.
- Спасибо, родная, - Марина растроганно поцеловала женщину в грязную щеку.
- Чего уж там… - последовал абсолютно внятный ответ, - Я бы и сама вас пустила, да Колька, зять…
Женщина, не договорив, опять всхлипнула.
Она проводила нас до дома Кабанихи, сама постучала в окно, разбудила хозяйку и объяснила ей, в чем дело, а когда открылись двери, обняла Марину, слюняво поцеловала и, уходя в ночь, пожелала добра и здоровья.
Кабаниха, Кабанова Глафира Петровна, была незваным гостям рада. Добродушное и открытое лицо, побитое временем, погодой и невзгодами; стальная седина, безраздельно господствующая в нечесаных со сна волосах; мешковатая фигура, неудачно подчеркнутая старомодным платьем; накинутый на плечи, как защита от недоброго мира, застиранный платок. Позевывая и собирая на стол, она рассказала нам, почему живет одна: муж умер пару лет назад, а все дети разъехались; дом большой, следить ей за ним становится не по силам.
Марина перепеленала сына, и он удовлетворенно замолчал. Мы долго пили чай, слушая хозяйкины истории. Ни мне, ни Марине не хотелось уходить, вот мы и оттягивали неизбежность расставания с милой женщиной.
- Вижу, намаялись вы бедные… Сейчас, постелю вам в другой комнате.
- Глафира Петровна, спасибо вам за все. Нам пора.
- Так ведь ночь на дворе. Хоть утра дождитесь..
- Мы очень спешим.
- И ребеночек заснул…
- Он у меня к путешествиям привычный. Говорят, рядом трасса проходит. Вот мы и постараемся попутку поймать.
- Ох, девчонки, не нравится мне это. С ребеночком в ночь глухую.
- Все будет нормально. Нам действительно нужно срочно ехать.
- Так ведь поездом-то было быстрее, раз уж торопитесь. Зачем сошли?
Мы с Мариной промолчали, а Кабаниха на ответе не настаивала.
- Вещей у вас много.
Она была права: путешествовать со своим чемоданом автостопом я не могла. Марине было проще - все ее вещи уместились в одну дорожную сумку.
- Глафира Петровна, можно я самые необходимые вещи в свою сумку переложу, а чемодан на время у вас оставлю.
- Что ж за беда такая за вами, милые, гонится, раз вы вещи готовы у чужих людей оставить?
- Я через несколько дней приеду за чемоданом.
- Пусть остается. Сама видишь, места у меня вдоволь. Я за вас, болезных, переживаю… Случилось, что ли, что?
- Я заплачу.
- Это вы, городские, все деньгами меряете… Живете, как на вокзале: не доверяете никому, и за всякую услугу деньги требуете, словно видите человека в последний раз, и вам самим от него никогда ничего не понадобится.
Я занялась сортировкой вещей. Марина рассеянно наблюдала за мной.
- Вот уж раковина тебе в дороге точно понадобится, - насмешливо сказала она, глядя на мою нерешительность.
- Это не простая раковина.
- Волшебная?
- Вроде того. Талисман. От отца остался.
- А-а-а-а, - протянула лениво Марина.
Трасса проходила метрах в двухстах от дома Кабанихи, к ней вела темная узенькая улочка. Кабаниха перекрестила нас на дорожку и посоветовала быть осторожней с выбором попутчика, в пути всякое случается. Мы пообещали быть осторожней и простились с ней. Я заверила, что вернусь за чемоданом через неделю. Кабаниха покачала головой, но вслух своих сомнений не выразила.
До трассы мы добрались быстро, значительно дольше пришлось ждать попутку.
- Нам с тобой, Ленка, выбирать не придется: лишь бы кто остановился.
- Ничего, сейчас кто-нибудь проедет.
- Дорога далеко видна, а света фар не заметно.
- Слушай, ты правду про мужа говорила?
- Нет, конечно. Он у меня – нормальный мужик. Живем, как все: ругаемся, миримся. Я к нему как раз еду. Если бы не тот урод в поезде, сейчас почти дома была. А ты куда едешь?
- Сама не знаю. Куда глаза глядят.
- Ты даешь! Несчастная любовь?
- Пожалуй, нет.
- Тогда что? Назло предкам?
- Вряд ли разозлятся. Они даже не знают, что я здесь.
- Полное отсутствие взаимопонимания?
- Наполовину полное. С матерью…
- А с отцом?
- Его нет в живых.
- Извини… Ты говорила… Смотри. Похоже, фура.
Когда дальнобойщик подъехал ближе, я замахала руками, и он остановился.
- Куда едем, девчата?
- Вперед… - замешкалась я с ответом.
- Понятно. Тогда залезайте.
Мы устроились в кабине, и водитель тронул машину с места.
- Повезло вам, девчонки. В такое время наши обычно отдыхают где-нибудь. Если бы не я, долго бы ждать пришлось.
- Нам сказали, что по этой трассе часто машины ходят.
- Часто, но не среди ночи. Вперед нам ехать еще далеко, так что давайте познакомимся.
- Лена.
- Марина.
- А это чей карапуз?
- Мой. Вовик.
- Парень? Это хорошо, мужиков должно быть на свете много… Меня Клим зовут, но не потому, что на сталинского прихлебателя похож, а потому что ствол у меня, как у танка… Что морщишься, Леночка? Не веришь?
- Верю – не верю, какое это имеет значение. Разговоров на такие темы не люблю.
- Ты случаем не с Чукотки? Нет? Тогда поражаюсь твоей неосведомленности. Ты телевизор включи. Все про это только и говорят – артисты, певцы, спортсмены, бизнесмены. Мол, расскажу я вам, ребята, как вчерась бабу пялил… и начинает со всеми подробностями. А фильмы какие теперь стали? Прежде голую задницу на экране мельком увидишь, так думаешь о ней годами. А теперь – все показывают. Как в бане… Или у бабьего врача… По-моему, это и правильно. Хочешь – смотри, не хочешь – выключи. Не то, что при коммунистах, все намеками да в тайне. Славка, мой друг, правильно говорит: все эти партийные шишки пидарами были…
- Как у вас, дальнобойщиков, сейчас с работой? - попыталась я поменять тему.
- Работа есть. Хочешь хорошие бабки зарабатывать – трудись, никто не мешает.
- Много получаете, Клим?
- Нормально получаю. На жизнь мне с женой хватает. Дочка уже взрослая, вроде вас. Недавно замуж вышла. Хороший парень, работящий, из наших.
- Поздравляю. Наверное, скоро дедушкой станете.
- Не без этого.
- А что вы с трассы свернули?
- Какая глазастая! Отдохнуть чуть надо, почти сутки за рулем. Отъедем поодаль, тут дорога проселочная.
Мы остановились. Клим откинулся на сидение и закрыл глаза.
- Сейчас перекусим немного. Хозяйка собрала.
- Вы кушайте, мы не голодны.
- У меня и выпить для вас есть.
- Спасибо, не нужно.
- Значит, обойдемся без еды. Ребенок спит?
- Спит.
- Тогда сразу и начнем.
- Что начнем?
- Как что?
С опозданием я вспомнила совет Кабанихи.
- Вы обещали нас подвести до города.
- А я разве отказываюсь? Всему свое время.
- Вы нас неправильно поняли.
- А что тут понимать? Две девки, которым все равно куда ехать, садятся в машину. Козе понятно… Я даже о цене договариваться не стал. Натура, так натура.
- Мы вам заплатим.
- Короче, или платите натурой, или выметайтесь. Ищите другого лоха.
- У нас есть деньги.
- У меня они тоже есть. Я молоденьких сладеньких девочек хочу.
- Подонок. Пойдем, Марина.
- Нет уж, постойте. Кто подонок?
- Ты – мразь и подонок. Мы тебе в дочери годимся.
- Невежественная ты шлюха, Ленка. Я вот недавно в центральной прессе читал, что прежде у благородных было даже принято собственных родственников трахать: брат - сестру, сын - мать, отец - дочь. Даже слово специальное есть – инсест.
- Инцест.
- Какая нахер разница, как назвать. Здесь главное – суть. Пишут, так чистота крови соблюдалась. А коммуняки нас за быдло держали: этого нельзя, того нельзя…
- При чем здесь коммунисты?
- А при том: ненавижу я их… Короче: выматывайтесь или начинаем.
Тогда я неудачно попыталась его припугнуть: очень не хотелось опять тащиться до трассы и голосовать.
- Я, кстати, работаю юристом в одной очень крупной фирме. Найти тебя будет нетрудно, номер фуры запомнила. Я тебя посажу за такие ночные развлечения.
Клим побелел от ярости. Испуганная Марина теребила меня за рукав, показывая на дверь.
- Ты меня запугать хочешь? Меня?
Нависло молчание: Клим не находил слов, я не знала, что делать, Маринка сжалась от страха.
- Меня посадишь? – прорвало, наконец, водителя. – Да для этого вы уйти отсюда живыми должны.
С неожиданным проворством Клим выхватил у Маринки ребенка и положил слева от себя. Вовчик проснулся и начал тихонько попискивать.
- Негодяй, - я кинулась на Клима, но он одной рукой отбросил меня к двери. Я больно ударилась обо что-то спиной.
- Какой ты скучный человек, Ленка! Подонок, мразь, негодяй… Нет, я просто здоровый мужик. Еще раз дернешься – покалечу. Тебя это не пугает? Хорошо, дернешься, и я придушу этого щенка. Ну, а если он сдохнет, мне и вас обеих придется здесь похоронить. Кто будет искать двух шлюх, голосующих на ночных дорогах? Другое дело… Вижу, что подействовало… Так ты – юрист, говоришь? Сейчас проверим.
Клим, ухмыляясь, расстегнул ширинку.
- Нет, - крикнула я.
- Нет? Конечно, нет. Я тебе его не доверю. Ты у нас свидетельницей будешь… Да у твоей подруги и опыта больше. Не правда ли, Маришка?
- Не делай этого, Марина!
- Мариночка, тебе же дорог твой ребенок? Понравишься мне, живой отпущу, вместе с этой бешеной сучкой… Другое дело… Молодец, Мариночка… Вижу, ты в таких делах умелица… Что и говорить: новое время, теперь в кино бабы мужиков всегда так ублажают… Не торопись, Маришка… А ты, гнида, смотри и завидуй.
Я внимательно следила, как на лице Клима растеклась мерзкая улыбка, как он начал выгибаться вперед, а когда он ослабил бдительность и прикрыл от удовольствия глаза, выхватила правой рукой монтажку, которую недавно обнаружила спиной, и нанесла удар.
Я слишком его ненавидела в тот миг, чтобы попасть в цель. Монтажка скользнула по волосам, а Клим встрепенулся и открыл глаза, в которых я прочла свой приговор. Увидела, как сжимается его кулак, как отходит в сторону для лучшего размаха; в отчаянии схватила монтажку обеими руками, понимая, что все равно не успею.
Маринка спасла мне жизнь. Клим дернулся, громко вскрикнул от боли, и в то мгновение, когда он замешкался, решая, кого бить в первую очередь, я изо всех сил ударила его по глазам. Он крикнул по-бабьи и осел. Голова Маринки ушла с его колен. Я увидела наглый красный чудовищный гриб и стала бить по нему монтажкой. «Сдохни, сгинь, гад», - шептала я, нанося удары, под аккомпанемент стонов Клима и плача Вовика, но эта мразь поднималась вновь и вновь.
- Ленка, Ленка, успокойся, хватит, - Маринка перехватила мою руку, - С него достаточно.
Только в этот момент я осознала, что делаю.
- Бежим отсюда скорей. Пока не рассвело, мы далеко успеем уйти.
Маринка вытолкнула меня из кабины, взяла на руки Вовика и стала его успокаивать.
Когда мы с ней шли к шоссе, я спросила:
- Он жив?
- Думаю, жив… но не здоров. Бешеная ты… Его яйца теперь даже на омлет не сгодятся.
49
Я(Константин)
Когда рядом со мной затормозила машина, я даже не обратил на нее внимания: обычная для большого города вещь; но когда меня окликнул по имени вышедший из нее человек, я вздрогнул от неожиданности и смутно знакомого тембра голоса, вызывавшего неприятные воспоминания.
Передо мной стоял Константин, возможно впервые за все время нашего знакомства улыбаясь, отчего его бесцветные прежде глаза подернуло липкое разноцветье разлитой по воде нефти. Более того, он протягивал мне руку, что окончательно убедило меня в том, что с минуты на минуту я услышу плохие известия.
Отметив мое очевидное намерение не пожимать его руки, Константин ловко перевел свой приветственный жест в легкие движения по рукаву дорогого костюма в поисках видимых одному ему пылинок.
- Как я рад вас видеть! Мне жаль, что вы так поспешно покинули нашу фирму. Я всегда ценил вас, как специалиста высочайшего класса. От имени президента приношу вам свои извинения по поводу того досадного случая. Уверяю вас, моей вины в нем совершенно не было. Уже после вашего ухода мы разобрались с пропавшими документами «Бэста». Как я и предполагал, они оказались у Проскользова. Через неделю после вашего увольнения он нашел их в собственном сейфе. Хорошо, что в этот момент рядом с ним были я и еще одна сотрудница… Естественно, я доложил о случившемся президенту, так что теперь справедливость полностью восстановлена. Буду рад, если вы вернетесь в нашу фирму. Если надумаете, незамедлительно звоните.
Он протянул мне свою визитную карточку, на которой я прочел его фамилию, имя, отчество и название петькиной должности.
- Это из-за тех злосчастных документов?
Константин опять улыбнулся, и я мужественно выдержал его гадкую улыбку.
- Не совсем. Случай с ними просто позволил нам понять подлинный характер господина Проскользова. Если он смог так поступить со своим старым другом, то есть с вами, как можно ему вообще доверять.
Полученную от Константина визитку я выбросил в ближайшую урну. Я не поверил ни единому его слову о Петьке.
Сначала я хотел собраться с мыслями и подождать со звонком до возвращения домой, но спустя несколько минут все-таки не выдержал, вытащил сотку и набрал номер человека, которому было сейчас по-настоящему плохо. Почти как мне.
50
Петр Петрович
Петр Петрович был прирожденным сыщиком, всю жизнь читал только детективы. Но работа в органах не заладилась: ни денег, ни должностей, поэтому и решил уйти в частную фирму. Друзья помогли.
Петр Петрович знал, какую огромную роль в жизни человека играет счастливое стечение обстоятельств, и всегда мечтал не только встретить его, но и суметь правильно использовать. Работа в частной фирме оказалась еще более скучна и однообразна, чем его прежняя служба, но платили за нее неплохо. Петр Петрович исправно выполнял возложенные на него обязанности и был уверен, что случай показать себя обязательно представится.
Когда Майкл, его непосредственный начальник, предложил ему съездить в один город и разобраться с возникшей проблемой на месте, он отработанным годами внутренним нюхом почувствовал, что это и есть именно такой случай. И не ошибся.
Началось все предельно бесцветно: надо было уважительно беседовать с жирным попом, которого он глубоко презирал, как и все это набирающее силу наглое племя в черных рясах. Каждое второе слово - ссылка на бога, как у коммунистов раньше на Маркса, Энгельса и Ленина. Приходилось в изливаемом на него словесном идеологическом поносе искать зерна истины. Поп благодарил его за помощь, которую оказывал этой церкви, конечно, не он, Петр Петрович, а фирма, посланцем которой он представился. Поп занудно рассказывал, куда уходят деньги, а Петр Петрович про себя думал: врет, сука, пропивает большую часть или на баб тратит; интересно, как он с бабами устраивается при таком-то пузе; посмотреть бы еще на какой тачке ездит, да на какой вилле живет.
Потратил два часа - и все зря. Оставалось выяснить, где, с кем и как живет этот поп. Может это что-то даст: не поп его интересовал, а то, что за этим попом скрыто. А что-то явно скрыто, Сергей Гаврилович деньги на ветер не бросает.
- Послежу за попом, - подумал Петр Петрович и, с трудом скрывая презрение, пожал протянутую для поцелуя руку.
Поп, не моргнув, такую бестактность уважительно проглотил, а потом сказал:
- Вот, кстати, и наш блаженный, вами поддерживаемый.
Петр Петрович обернулся и увидел, как из толпы нищих к ним направился косматый старик с безумными голубыми глазами.
- Шутит что ли? – молча удивился Петр Петрович, но, убедившись, что поп вполне серьезен, понимающе закивал.
Ничего интересного во всем этом Петр Петрович сначала не увидел. Сейчас многие фирмы дуракуют: кто спонсирует начинающих скрипачей, кто молодых подонков за границу оттягиваться посылает, кто половым меньшинствам и спидоносцам сочувствует. На благотворительность многое можно списать. Помогать старому дураку при церкви - глупость, но глупость, за пределы современного безумия не выходящая.
Все прочитанные Петром Петровичем книги сходились в одном: только прирожденный сыщик не пропустит мелочь, которая позволит ему раскрыть преступление. Поэтому он решил расспросить о сумасшедшем старике подробнее, умело делая при этом вид, что и сам все знает.
Биография старого гандона особого интереса не представляла: когда-то давно, еще при Советской власти, он был бессрочно помещен в обитель, где ему только и было место - в психиатрическую лечебницу, якобы за проповедь христианства (Петр Петрович счел последнее поповским мифотворчеством), а потом, при новой власти, отпущен на волю то ли от того, что слегка поумнел, то ли кормить его всем надоело. Некоторое время дед бомжевал, потом прибился к церкви и существовал на милостыню. Теперь церковь о нем заботится, даже маленькую квартирку ему устроила.
Обычная судьба мелких жертв перестройки, везде таких уйма. Отличие одно: старому мудаку повезло. Случается в жизни и такое, хотя крайне редко.
Крайне редко… Повезло… Природная цепкость ума требовала довести разрабатываемую линию до конца, сходить в лечебницу и, если ничего интересного там не найдется, выбросить этого сумасшедшего из головы и продолжить поиски в другом направлении.
В лечебнице Петру Петровичу опять пришлось представляться все тем же спонсором, собирающим дополнительные сведения о своем подопечном. Времени потратил много, пока не нашел старую сотрудницу лечебницы, которая помнила появление деда. Старый мудак был в ту пору мудаком молодым, даже студентом, вроде. Поступил из больницы. Сильно его кто-то тогда избил, вот он умом и тронулся: молился беспрестанно, да к Богу весь мир обратиться призывал. Оставили его в лечебнице, а поскольку выздоровление не приходило, то пришлось ему надолго обосноваться.
- Я сейчас думаю, может, он и не был сумасшедшим, когда к нам поступил. Посмотрите, сколько людей сейчас о Боге говорят. Но время тогда другое было: ему оставалось два пути - в тюрьму или к нам. Может, и лучше, что к нам; в тюрьме бы его точно убили. У нас-то ему попадало только когда уж очень сильно санитаров достанет. Хоть живым остался, лечили ведь его. Ну, а проведя столько лет с психами, как самому разум сохранить? У нас и санитары, мужики здоровые, не всегда выдерживают.
Мозаика складывалась: с богом начал, в богадельне и кончит.
- А навещал его кто-нибудь?
- Была одна сердобольная женщина, навещала его регулярно: покормит, доброе слово скажет. Потом померла. Говорят, однажды еще две другие женщины приходили, его спрашивали, да я в тот день не дежурила.
- А знаете вы имя или адресок женщины, которая столько лет его навещала?
- К чему вам? Говорю же, померла она.
- Вот я и думаю на кладбище сходить. Могилка, наверно, у нее совсем заросла. Надо будет привести в порядок, хоть этим отблагодарить благочестивую старушку.
- Есть же на свете добрые люди… Пойду, поищу адресок, может, и найдется.
Петр Петрович по опыту знал: если растрогать старую прошмандовку, она сделает для тебя все, что угодно.
Имя и фамилия были незнакомые, по указанному адресу уже давно проживали другие люди, но Петр Петрович чувствовал, что за всем этим что-то кроется, потому вечером по телефону передал собранную информацию Майклу.
Майкл выслушал, немного помолчал, а потом сказал:
- Как думаешь, дуракам везет?
- Дуракам, может, и везет, но только умный это везение использовать может.
- Как там у вас, ментов, говорится? Считай, что сегодня ты разом сменил лычки на звездочки.
51
Лена
- Да не расстраивайся ты так, Ленок!
- Я могла его убить…
- Невелика бы была потеря для общества. Одним слизняком меньше. Забудь. Он получил прекрасный урок, который не забудет, пока не сдохнет. Не беспокойся, не сегодня сдохнет: от переломанного носа люди обычно не умирают. Зато не перед каждой своим «дулом» похвалятся станет, ты научила его сдержанности, – Марина сплюнула, - Да и нечем ему теперь хвастаться…
Уже пару часов мы идем с Мариной по шоссе, по очереди неся Вовика. Он сладко спит. Его не мучают плохие воспоминания. Светает. Думаю, если мы обернемся назад, то фуру Клима не увидим. Но мы идем, не оборачиваясь.
Изредка нас обгоняют машины, но мы не пытаемся голосовать – решили более не испытывать судьбу.
- Как думаешь, далеко еще до города?
- Недалеко… - отвечаю.
- Уверена?
- Абсолютно, - вру.
Впереди - небольшой поселок с примыкающим к нему дачным массивом. Автобусная остановка: соблазн присесть на поломанную скамейку непреодолим.
- Будем ждать автобуса?
- Отдохнем, по крайней мере, а потом решим, что делать дальше.
Со стороны дачного массива к нам приближаются «жигули», и мы предусмотрительно делаем вид, что не замечаем машину, но она, тем не менее, останавливается рядом с нами.
- Девушки, могу подвезти.
Из окна «жигулей» высовывается физиономия типичного серийного убийцы-неврастеника: жидкие волосы, еле прикрывающие внушительную лысину, безвольный подбородок, бесцветные глаза.
- Спасибо, мы автобус подождем.
- Первый будет только через два часа.
Ни ждать два часа, ни идти опять пешком ни у меня, ни у Марины нет сил.
- Он с одной из местных дач, - шепчет мне Марина.
- Тебе не надоели немолодые и сексуально озабоченные мужики?
- Мне надоело идти пешком. Уже светло. Упертые чаще ночью охотятся…
- Уговорила.
В который раз за последние сутки проходим ритуал знакомства.
- Меня зовут Владлен Георгиевич. Пережиток прошлой эпохи… Я свое имя имею в виду… В город едем?
- Да.
- Куда именно?
- На вокзал.
- Понятно. Исполним… Что так рано в путь отправились?
- У подружки на даче заночевали, а утром рано в городе надо быть.
- А сама она, подружка, где?
- Спит еще.
- Понятно. Сколько времени на даче у подружки провели?
- Одну ночь.
- Зачем столько вещей на одну ночь брать?
- Мы же с ребенком.
- Понятно. Ребенок – это замечательно. Девочка?
- Мальчик.
- Славный пацан… А какая из дач принадлежит вашей подружке? Я почти всех здесь знаю.
- Вон та… - Марина делает неопределенный жест рукой и быстро меняет тему, - А вы почему так рано в город едете?
- Дочку обещал на вокзале встретить. Она чуть вас помладше будет.
- Командировка?
- Вроде того. Сетевой маркетинг. Они с женой теперь – профессиональные сетевики какого-то самого высшего уровня.
- Гербалайф?
- Нет.
- Пищевые добавки? Косметика?
- Занимались и добавками, и косметикой. Теперь берут круче.
- Куда уж круче?
- Панацеями от всех болезней занялись. Продавали, цитирую, лекарство, разработанное Институтом геронтологии и старения, которое позволит в месячный срок обновить все клетки организма и помолодеть на десять лет; препарат, разработанный Норвежским ученым (так и пишут в своих рекламных материалах, без имени, но с большой буквы; самое удивительное - фамилия этого мудреца никого не волнует), который позволит быстро и эффективно излечиться от онкологических заболеваний, сахарного диабета, женского бесплодия и мужской импотенции.
- И покупают?
- Покупают. Теперь все верят в чудеса.
- Ваша дочь очередную партию этих чудесных средств везет?
- Нет, этих навезли уже в достаточных количествах. Сейчас за новыми творениями человеческого разума, прежде засекреченными изобретениями советских ученых ездила.
- Вы нас заинтриговали. Какими же?
- Не поверите, если скажу.
- Попробуем…
- Например, универсальный прибор нормализации давления: у гипертоников он давление снижает, а у гипотоников - поднимает до нормального. Взял его в руки – и никаких лекарств не требуется.
- Помогает?
- Мне не помог.
- А другим?
- Они всем желающим видеозапись показывают. Там их московский шеф с серьезным видом внушает собравшейся толпе жаждущих чуда исцеления, забытого в наш прагматический век, как быстро и эффективно аппарат их излечит, а потом предлагает самим попробовать. Две или три впечатлительные женщины постбальзаковского возраста добровольно испытывают на себе это чудо, и, если верить организаторам шоу, их давление скачет с такой скоростью, что менее закаленные померли бы на их месте, а они живы, плачут от восторга и, прижимая аппарат к груди, твердят, что никогда теперь с ним не расстанутся, что готовы заплатить за него любую цену.
- И платят?
- Платят, конечно. Есть и другое чудо: аппарат для очистки воды с голограммой святого источника из Троице-Сергеевой лавры; жидкость в нем свою физическую структуру меняет, становясь святой водой, которой можно лечить все известные миру болезни.
- Круто.
- Для деловых людей есть особое предложение: органайзер с вмонтированным ликвидатором зла; если носить его всегда с собой, бизнес будет безубыточно развиваться. Говорят, он даже тихим звуком сообщает о приближении людей с отрицательными сущностями.
- Это что значит?
- Спроси что-нибудь попроще, Лена.
- Кто все это разработал?
- Люди, Леночка, люди. Те, с серьезными лицами, на видеозаписи. Мне жена говорит: ты посмотри им в глаза, какие достойные люди.
- Посмотрели?
- Посмотрел.
- И как?
- Ссы в глаза – Божья роса… Простите за грубоватую народную мудрость, не сдержался.
- Непросто жене убеждать вас.
- Непросто… Вот она и решила себя больше не утруждать. Подала на развод. Три раза я не являлся на слушание, так что наш брак был признан несуществующим без моего присутствия.
- А дочь?
- Жена моя – личность харизматическая… Кому интересен мой скулеж? Они с дочкой оказались на верхушке пирамиды, так что теперь радуются жизни. Квартиру мы разменяли, мне и однокомнатной достаточно… У жены теперь – новая иномарка, новая квартира в элитном районе, новый друг. У дочери – новая иномарка, евроотремонтированный осколок нашего размена, новый друг.
- А у вас?
- Машину вы сами видите. Есть еще запущенная дача. Работу я бросил. Вырезаю теперь фигурки из дерева, крашу и продаю. На жизнь хватает, большего мне не надо… Возьмите на память: только вчера сделал.
Мужчина достает из «бардачка» два фигурки, протягивает одну мне, другую – Марине. Рассматриваю: у меня на ладони спит, широко улыбаясь, полосатая кошечка, укрытая собственным огромным хвостом.
- Классная фигурка! Большое спасибо! Вы не пробовали выставляться?
- Предлагали. Отказался. Само слово мне не нравится.
- Напрасно. У вас замечательно получается.
- Спасибо на добром слове, Леночка… Вот мы и приехали. Третий этаж, квартира пятьдесят два.
И протягивает нам ключи.
- Нам нужно на вокзал…
- Успеете на вокзал. До него десять минут ходу. Располагайтесь. Я дочь встречу и снова на дачу вернусь. Ее бойфренд куда-то укатил на десяток дней, а матери некогда… В городе я редко бываю. Квартира хоть и маленькая, но зато тихая. В холодильнике есть еда. Отдохните, отоспитесь. Когда будете уходить, бросите ключ в почтовый ящик.
- Вы же нас совсем не знаете.
- Людям трудно узнать друг друга. Вот я, жил с женщиной столько лет, считал, что знаю ее. Ошибался… Что ж из того? Перестать доверять людям?… А вы… Вижу, что попали вы в нелегкий переплет.
- С чего вы взяли?
- Невооруженным глазом видно. Отдохните, отсидитесь и продолжайте свой путь. Может, и моей дочери кто-нибудь поможет, когда ей станет плохо. Пущу хлеб по водам…
- Спасибо вам огромное.
- До свидания… Прощайте, мы вряд ли опять увидимся. Будьте осторожны и счастливы… Да, последнее. В наши края многие теперь едут. В Левонтьево находится монастырь, и живут там, говорят, настоящие православные, которые молятся за нас с вами, грешных. Слышал я, есть там старец Макарий, к нему люди за советом обращаются. До Левонтьево и поездом, и автобусом добраться можно. Автобусный вокзал – рядом с железнодорожным вокзалом… Ну, а теперь – прощайте.
Так я впервые услышала о старце Макарии.
Когда Владлен Георгиевич ушел, мы с Мариной по очереди приняли душ и забрались в единственную в квартире двуспальную кровать. Заново перепеленатый Вовчик радостно рассказывал невнимательной от ночной усталости маме содержание своих невинных снов, но мне в тот момент собственные сны были уже интересней.
52
Я (Михаил)
Я был искренне удивлен, когда мне позвонил Михаил и не только пригласил меня на свадьбу, но и попросил быть свидетелем. Первой мыслью было найти подходящую причину и отказаться, но я, мельком взглянув в зеркало на собственную растерянную физиономию, согласился.
Свадьба была как все свадьбы: после первых торжественных тостов внимание собравшихся убывало пропорционально выпитым крепким напиткам. Дети новобрачной оказались симпатичными детишками, шустро сновавшими между гостями и время от времени совершавшими набеги на привычно старую маму и непривычно нового папу. Никогда прежде я не видел Мишку таким веселым и разговорчивым. Возможно, он просто перешел на новый этап жизни, решив рассказать всем то, о чем узнал на предыдущем.
Избежать танца с невестой я, при всем моем желании, не мог. Чтобы скрыть растерянность, я делал ей преувеличенно пышные комплименты, а она радостно улыбалась. Под самый конец танца, она шепнула мне на ухо:
- Я давно хотела поблагодарить тебя. Мне Миша все рассказал. То, что ты сказал ему тогда, во время нашей случайной встречи в кафе, а точнее, после моего ухода, развеяло остатки сомнений. Я знаю, что ему непросто было принять решение, даже принимая во внимание нашу взаимную симпатию. Еще раз – огромное спасибо. Никогда в жизни я не была так счастлива.
Михаил услышал конец нашего разговора, когда я возвращал ему невесту после танца, и подмигнул мне.
Немного позднее, когда мы остались с ним ненадолго наедине, он сказал:
- Действительно, большое тебе спасибо от нас обоих. Ты сказал тогда то, что думал, и именно твои слова помогли мне принять решение…
- Вы что, оба с ума посходили? Я же отговаривал тебя от брака.
- Важно не то, что ты сказал, а то, что я в твоих словах услышал.
- Я сказал всего лишь то, что тебе говорили до меня другие.
- Именно после твоих слов я понял, что вы все пытались мне сказать: человек может ненавидеть в толпе, любить же - только в одиночку. А если мы любим – ничто не предрешено, все в наших общих руках.
53
Я (Игорь и Ольга)
Мне казалось, что решиться на такое – выше моих сил, поэтому я однажды устал решаться, а просто встал и вышел из дома, надеясь, что прирожденная вежливость не позволит Ольге захлопнуть передо мной дверь.
Я специально выбрал время ужина, когда груз поглощенных долгожданных калорий делает людей медлительней и мягче. Игорь, сглотнув первое удивление, сдержанно поприветствовал меня, осведомился, что привело меня в их дом, и, не получив вразумительного ответа, предложил выпить чаю. Я согласился и был без всякого энтузиазма препровожден им на кухню.
Я не знал с чего начать: слова, которые я готовился произнести, потеряли всякий смысл. В детстве я заметил: если долго повторять про себя самое простое и знакомое слово типа "хлеб", то скоро не только усомнишься в его написании, но и встанешь в тупик перед самим его значением. Именно так произошло и с подготовленной мною тирадой. Я готовил ее для других людей, для Ольги и Игоря, образы которых сложились в моей голове и, как оказалось, почти не имели отношения к реальным людям, вместе с которыми я уже изрядное время пил чай и вел нудную беседу на стандартные темы погоды и последних событий в мире. Рядом со столом крутилась младшая дочка Ольги, еще не потерявшая интерес к обществу родителей; старшая же надежно затворилась в собственной комнате. Презирая самого себя, я украдкой, чтобы не видели Ольга с Игорем, смотрел в лицо играющего ребенка, пытаясь с замирающим сердцем найти в нем знакомые черты, но девочка, если на кого и была похожа, так только на Ольгу. Промелькнула мысль о том, что ничего не принес детям, и это еще более усугубило мое внутреннее смятение.
Произнести запланированных слов я не мог, как не мог и уйти, но нависшее неуклюжее молчание привлекло внимание даже играющего ребенка. Все трое обитателей квартиры так выжидающе смотрели на меня, что я автоматически встал. Ольга и Игорь незамедлительно последовали моему примеру, и я заметил в их лицах отблеск облегчения: призрак прошлого, наконец, готов вновь покинуть их дом.
В этот момент невидимая сила надавила мне на плечи: я медленно опустился перед ними на колени, склонил голову и с трудом, пересиливая самого себя, произнес нечто прежде невозможное:
"Оля, Игорь, простите меня за все содеянное…",
и трижды затейливые квадратики линолиума приблизились и отстранились от меня.
*
На этом, пожалуй, следовало бы остановиться и перейти к рассказу о других событиях, сохранив благоприятное представление о себе самом, но в памяти упорно возникают растерянные и сдержанно неприязненные лица Ольги и Игоря, и я, стоящий перед ними на коленях, жалкий и ненужный.
Слегка покачнувшись, я поднялся с колен и пошел к двери. Меня никто не провожал.
Дома я залпом выпил стакан водки, закусив затерявшимся в холодильнике соленым огурцом в белых пятнышках грядущего разложения.
Зазвонил телефон. Я взял трубку после седьмого звонка: со случайным человеком мне говорить сейчас не хотелось.
- Алло? – голос Ольги. На минуту из подсознания выплыла постыдная мысль: если она назначит мне сейчас новую встречу, смогу ли я отказаться?
- Я слушаю, Оля.
- Зачем ты приходил?
- Мне казалось, что я сказал об этом. Повторюсь: попросить у вас прощения.
- И?
- Что «и»?
- И что теперь?
- Что ты имеешь в виду?
- Чего ты ждал? Что мы встанем вместе с тобой на колени и станем оплакивать свою горькую судьбу? Что слезами смоем прошлое? Что, как прежде, будем проводить время вместе? Что ты будешь покупать мороженое моей дочке и украдкой следить, не предпочитает ли она тот вкус, от которого сам тащился в сопливом возрасте?
- Оля…
- Что Оля? Запомни раз и навсегда: ты никакого отношения к моему ребенку не имеешь.
- Оля, я не…
- И еще одно: ничто я не вспоминаю с большим омерзением, чем те наши встречи. Много я отдала, лишь бы никогда с тобой не встречаться. Прошлого не изменить, но настоящее и будущее, к счастью, пока в наших руках. Надеюсь тебя больше не увидеть. Прощай.
- Прощай, - ответил я, но в трубке уже суетились презрительные гудки.
54
Лена
Нервные перегрузки прошедшей ночи дали о себе знать: мы с Мариной проспали до следующего утра, вставая лишь для того, чтобы попить воды или сходить в туалет. По крайней мере, я. Марине приходилось подстраиваться к непрерывно возникающим потребностям маленького Вовика. Когда я окончательно проснулась в проблесках начинающегося утра, мама с сыном по-прежнему крепко спали.
Наскоро позавтракав, я отправилась на железнодорожный вокзал. В который раз я, как завороженная, смотрела на расписание поездов, пытаясь определить свой дальнейший маршрут. Правда, на этот раз мне не нужно было спешить: квартира Владлена Георгиевича была в нашем распоряжении, и в ней меня ждали два милых человека.
Зал ожидания был по-утреннему практически пуст. Я села на скамейку рядом со старичком, напоминавшим маленького Деда Мороза, и попыталась не думать о событиях прошедших дней. На соседней скамейке, спиной ко мне, сидели двое мужчин и одна женщина, явно из местных. Один мужчина сосредоточенно читал газету, другой обсуждал с женщиной биографии их общих знакомых, время от времени внося неизвестные его собеседнице подробности, от чего та охала и неизменно добавляла: «а я и не знала».
Поскольку мне не было дела до общих знакомых моих нынешних соседей, я впала в блаженное состояние отложенного решения. В это время второй мужчина сложил газету, преувеличенно громко вздохнул и сказал:
- Ну и жизнь пошла, кругом одни евреи и пидарасы.
Беседующие между собой мужчина и женщина проявили явный интерес к этой реплике.
- Если в кране нет воды, значит, выпили жиды, - процитировал мужчина, а женщина одобрительно хихикнула в предчувствии продолжения.
- Я серьезно, - сказал сурово газетный мужчина, - Прессу читать противно. Сколько евреев уехало в Израиль, а все равно у власти одни жиды. Все соки из страны высосали, никак не уймутся.
- Что за народ такой богоизбранный, - вставил второй мужчина.
- Кто сказал, что богоизбранный?
- Как? Говорят, в Библии написано.
- А ты сам Библию читал?
- Не…
- Вот и не говори ерунды. Как богоизбранный народ мог Бога распять?
- Не знаю. Говорят, и Иисус был евреем…
- Иисус, наш Господь, был Сыном Божиим, а не евреем.
- Понятно…
- То-то же… А то – богоизбранный народ. Богомерзкий они народ, дети Сатаны.
- Почему?
- Потому что две тысячи лет в Христа поверить не хотят.
- Так ведь и мы совсем недавно в него не верили.
- Потому что у власти одни евреи стояли… да и сейчас стоят.
- Понятно… Но ведь Сталин был грузином.
- Сам посуди, многое ли один человек может сделать против целого жидовского кагала? Пытался Иосиф Виссарионович их, жидов, извести, так они его отравили. До сих пор не уймутся – сколько грязи на Сталина за последние годы вылили.
- Сталин людей в концлагерях губил, - возразил собеседник женщины, но читатель газет знал ответы на все вопросы.
- А кто в этих лагерях всем командовал? Евреи! Они, жидо-масоны, ему в доверие вкрались и начали православные души губить. Давно они о мировом господстве мечтают. «Протоколы сионских мудрецов» читали?
- Нет.
- Сильная вещь. Ее один праведник, Нилус, раздобыл. В ней все о жидо-масонском заговоре расписано. Мне наш батюшка давал почитать.
- Надо же, а мы ничего этого и не знали, - испуганно выдохнула молчавшая прежде женщина.
- У моего сына есть Интернет, так он своими глазами читал, что СПИД – секретная еврейская разработка. Так способом они, жиды, хотят всех гоев, то есть нас, не евреев, извести. Ничего вам это слово не напоминает?
- Какое слово?
- Гой, не еврей. Не напоминает?.. А гей? То-то же… В том и состоит их сатанинский замысел: из неевреев сделать геев, то есть по нашему пидарасов или жопников. И раньше, конечно, жопники встречались, но мы таких, если обнаруживали, смертным боем били. А теперь все артисты – пидарасы, такое непотребство на сцене и экране творят, чтобы этим глупую молодежь нашу привлечь, и превратить их в новых геев. А геи, они не размножаются, только распаляются в своем скотском грехе. Если так будет продолжаться, скоро одни евреи на земле жить будут.
- Так ведь… СПИД он всех поражает.
- А ты знаешь хотя бы одного жида, больного СПИДом?
- Не… я вообще больных СПИДОМ не встречал.
- Это потому что в российской глубинке нравы чище; сюда жидо-масонская зараза еще не прокралась.
- Не слушай их, доченька. Взрослые люди, а такую глупость говорят. Да еще на православную церковь ссылаются, - услышала я тихий голос сидящего рядом маленького Деда Мороза.
- Я не слушаю. Просто сижу и о своем думаю, - слукавила я.
- Вот и славненько. Такая ненависть до добра не доведет. Им все равно кто, лишь бы враг был. Не капиталисты, так евреи, не евреи, так гомосексуалисты, не гомосексуалисты, так… еще кто-нибудь.
- Дедушка, вы местный?
- Конечно, местный. Родился здесь, всю жизнь в этих краях прожил, да и упокоиться на знакомом погосте надеюсь.
«Вот он, удобный случай», - подумала я, а вслух сказала:
- Я по стране путешествую. Сижу сейчас, дальнейший маршрут выбираю. Куда посоветуете?
- А что тут думать? К нам, в Левонтьево!
- Левонтьево? Далеко это?
- Да нет, совсем недалеко. И на поезде можно доехать, и на автобусе.
- А что там, в Левонтьеве? – опять слукавила я.
- Как что? Левонтьевский монастырь. Всей стране известен. Его правильно Свято-Троицким величают. Коммунисты его в колонию для малолетних преступников превратили, испоганили все. В главном храме клуб сделали, кино для перевоспитания правонарушителей крутили; тяжи им мешали, так они их срезали, и купол проваливаться стал. Хотели даже храм рушить, да не успели… Теперь монастырь возвращен православной церкви.
- Восстанавливают?
- Да, слава Богу, восстановили уже.
- А почему его Левонтьевским называют?
- Это – целая история, книгу можно написать.
- Расскажите.
- Почему не рассказать? Расскажу. Время послушать у тебя есть?
- Сколько угодно.
Мой собеседник уселся поудобнее рядом со мной, выдержал положенную паузу и неторопливо начал.
- “Было это давным-давно, при царе, но каком – не сказано. Не при Николае Последнем, Кровавом, что Россию-матушку на растерзание нехристям-большевикам отдал; много раньше. Жил в наших краях человек по имени Левонтий. Такого был крепкого сложения, что, говорят, быка мог на плечах поднять. Молодой еще, неженатый, жизнью необтесанный, оттого и возомнил о себе шибко. А хозяином тех мест был один богатый человек, Аввакум Маркович, плюгавый и вздорный мужичонко, но денег у него было несметное множество. И случилось так, что невзлюбил этот Аввакум Маркович Левонтия, но за что невзлюбил, никто точно не сказывает. Кто говорит, насмехался Левонтий над ним при людях, кто говорит, кланяться при встрече не хотел, а некоторые даже считают, что из-за женщины вражда между ними началась; даже французы и те утверждают, что если где что случилось, виновника всегда надо искать среди женского пола; может, и правы они, ведь и первородный грех мы через неразумность женщины и доверчивость мужчины получили.
- “Как бы то ни было, нашел Аввакум Маркович, к чему придраться, и за мнимую эту провинность прилюдно зверски высек Левонтия, так что тот месяц в себя придти не мог, а как чуть поправился, собрал ватагу лихих молодцов, да в лес подался, пообещав богачу сполна отплатить. Но Аввакум Маркович был человеком хитрым и осторожным, так что разбойничкам приходилось довольствоваться другой добычей. Как в лесу разобрать, богатый ли едет или так, середнячок? А если и разобрал, как совладать с желанием легкой наживы? Раз совладал, второй совладал, а товарищи уже на тебя косо смотрят. Так и начал Левонтий грабить всех подряд, и лес тот дурной славой полнился.
- “Долго ли, коротко ли, но случилось так, что попала в руки Левонтия Лизавета Никитишна, что жила с семьей подалеку. Была она молода и удивительно красива, так что к ней сам Аввакум Маркович сватался, но она ему отказала. Отказала, потому что любила другого, молодого удалого парня, имя которого народная молва не сохранила. По счастию, ее родители добра дочери хотели и на свадьбе с богатым и нелюбимым не настаивали. Свадьба же с ее возлюбленным совсем была слажена. Но как раз в это время по надобности пришлось Лизавете Никитишне через Левонтьевский лес ехать. Слышала она о его дурной славе, могла окружную дорогу избрать, да молода была, а вам, молодым, кажется, что дурное лишь с другими случается. Не буди лихо, пока оно тихо… Напали на повозку Лизаветы Никитишны лесные разбойники.
- “Как увидел Левонтий Лизавету Никитишну, сразу вспыхнула в его молодой и самовольной душе неудержимая страсть. Подошел он к ней, в ноги поклонился и сказал:
- “ «Оставайся, красавица ненаглядная, со мной! Весь мир положу к ногам твоим!»
- “Но отвечала Лизавета Никитишна:
- “ «Не могу я с тобой остаться, потому что ждет меня возлюбленный, все очи проглядел».
- “Загрустил Левонтий от слов таких, запечалился, но нашел в себе силы сказать:
- “ «Больно мне, что не мил я тебе, ясно солнышко. Будь по-твоему, отправлю тебя завтра к жениху. Мои молодцы всех твоих дворовых перебили, сам тебя повезу. Богом Святым клянусь, ты в эту ночь будешь со мной в безопасности».
- “Так осталась Лизавета Никитишна в лесу, на слово разбойника положившись. И все прошло бы гладко, если бы не девка Парашка, которая жила в лесном лагере и ложе с Левонтием делила. Обидело ее, что атаман так на Лизавету Никитишну смотрел. Пришла она к нему ночью и говорит:
- “ «Брезгует тобой красавица. Все молодцы видели, как ты перед ней на коленях стоял, а она тебя оттолкнула. Какой ты после этого атаман, раз даже с девкой справиться не можешь».
- “Долго оскорбляла она Левонтия, пока тот не сломался. Пошел он к Лизавете Никитишне и сказал:
- “ «Будь сегодня ночью моей».
- “Взмолилась девушка, пощадить ее честь просила, но Левонтий был неумолим.
- “ «Ты же Богом Святым клялся!» - сказала она ему.
- “ «Бог – он далеко, а страсть моя вон где, грудь разрывает», - ответил Левонтий и на грудь свою руку положил.
- “ «Не пережить мне бесчестия».
- “ «Останешься со мной. Я тебя, как царицу, всю жизнь на руках носить буду», - обещал Лизавете Никитишне Левонтий.
- “И взял ее, бедняжку, силой.
- “А поутру, когда заснул, бежала от него Лизавета Никитишна, добралась до реки, да и кинулась в нее. Тело потом вытащили монахи, что на краю леса совместно жили и церковь по славу Святой Троицы строили, да предали земле на высоком бережку.
- “Когда проснулся Левонтий и обнаружил, что пленница бежала, хотел ее догнать, но Парашка, змея подколодная, дежурившая рядом всю ночь, обняла атамана, приникла к нему губами пылкими и прелестями своими его увлекла.
- “Спустя несколько дней Левонтий проходил мимо монашеской обители и увидел новую могилу на берегу реки. Пошел он к братии пособолезновать, что праведная душа к Господу отправилась, и тут-то узнал, что не монах в земле похоронен, а утопленница.
- “Тогда старший из монахов сказал ему: мол, похоронена здесь неотпетая самоубийца, что из реки была выловлена – ни роду, ни имени, один грех бесконечный; и показал драгоценные сережки, что из ушей несчастной вынули – не по сребролюбию, а чтобы родственники, коли таковые найдутся, могли узнать.
- “Потемнело в глазах Левонтия, мрачнее тучи он вернулся в лагерь и так избил Парашку, чуть не померла; вроде как она виновата в смерти Лизаветы Никитишны; но та очухалась и, как побитая собака к хозяину, опять к Левонтию приползла.
- “Раскаяние, оно молодым мало доступно: погоревал Левонтий, да с новой силой за дело принялся. Будто смерть невинной девицы его остатков совести лишила. Другие разбойники даже рады этому были. Им ведь что? главное – добыча. Новые лихие люди к ним присоединились, так что никто в округе справиться с разбойниками не мог.
- “Время шло, и появился среди разбойников славный боец, из бедных да богачами обиженных, Монахом его в ватаге прозвали, потому что ни разу в жизни с женщиною не был, но так был лих и силен, таким уважением у молодцев пользовался, что Левонтий побаиваться стал, как бы тот атаманом вместо него не сделался.
- “Отозвал его в глухую чащу и предложил насмерть биться: кто победит, тому и быть атаманом. Монах ответил, что быть атаманом не хочет, но померяться силами не откажется. Целый день бились Левонтий с Монахом, но так и не могли друг друга одолеть. Тогда сказал Левонтий:
- “ «Раз силами мы равны, то и атаманить должны вместе. Если же ты атаманом стать не желаешь, то будешь отныне мне братом».
- “На том и порешили, и с этих пор Левонтий с Монахом всегда были вместе.
- “Однажды случилось так, что друзья-атаманы оказались около Свято-Троицкой монашеской обители. Не сдержался Левонтий и рассказал своему нареченному брату, кто лежит в безымянной могиле, которая со временем почти с землей сравнялась. Помрачнели очи Монаха, сурово взглянул он на атамана и сказал, что великий грех тот совершил, что сурово наказан будет Господом.
- “Отвечал ему покаянно Левонтий:
- “ «Верно ты говоришь, брат! С того момента, как узнал я, кто лежит в этой могиле, лежит на мне страшное проклятие. Молод я, силен, а как подойду к женщине, обойму ее, так и чувствую рядом эту утопленницу: глазами не вижу, но запах тления так силен, так отвратителен, словно я уже в аду и ощущаю смрад собственной обреченной души».
- “ «Тяжело такое наказание, но, чувствую, не будет оно последним», - темно пророчествовал Монах, и пуще прежнего закручинился Левонтий.
- “Тем временем терпение мирных жителей, страдавших от разбойников, совсем истощилось. Аввакум Маркович в столицу с челобитной ездил, военной помощи для расправы с бандой Левонтия просил и милостивое согласие получил.
- “Но за несколько дней до прихода войск попали Левонтий с Монахом в засаду, храбро сопротивлялись, всех друзей-разбойников потеряли, что с ними шли, а сами бесчувственными оказались в плену. Аввакум Маркович лично при начале пыток присутствовал, от радости сияя, что старого врага исхитрился поймать.
- “ «Конец вам, злые люди настал, раз свои же вас и выдали. Чего вам запираться – через пару дней царские войска здесь будут, всех ваших их леса выкурят, да перестреляют, а вы двое за свои мерзкие деяния на главной площади смертью лютой умрете, другим в назидание».
- “Сказал так и ушел, оставив братьев одних. Говорит тогда Левонтий:
- “ «Смерти я не боюсь, и так долго прожил на белом свете. Лишь хотел бы, прежде чем кану во ад, узнать, кто нас предал, да убить злодея».
- “ «Первое твое желание, - отвечает ему Монах, - я выполню и предателя назову, ибо я и есть этот предатель».
- “Долго молчал Левонтий, а потом спросил:
- “ «Зачем ты так поступил, брат?»
- “ «Не брат я тебе, Левонтий. Я – возлюбленный Лизаветы Никитишны, которую ты своей похотью вечной жизни лишил. Как узнал, что тогда с ней случилось, перед Спасом Нерукотворным поклялся тебе отомстить, чтобы принял ты смерть страшную. Оттого и в разбойники пошел, и другом твоим сделался – чтобы лучше момент сладостной и справедливой мести выбрать. Ради этого пришлось мне в неправедных деяниях твоих участвовать, и сам я теперь так злом преисполнился, что смерти жажду».
- “ «Что ж, брат. Твоя правда. Молча вместе с тобой муки страшные и смерть лютую приму, как достойное мне, злодею окаянному, наказание. Но прежде прощения у тебя за все попросить хочу, потому что у невесты твоей, перед которой бесконечно виноват, его попросить уже не смогу».
- “Ничего не ответил Монах.
- “Так они и молчали в ожидании прихода палачей, когда открылась дверь, и Левонтий с Монахом решили, что за ними смерть пришла. Но это была не смерть, а спасение. Стражником оказался человек, знавший и любивший Монаха в его прежней, доразбойничьей жизни. Он помог обоим пленникам бежать.
- “На другой день прибыли царские войска. Охотились они за разбойниками, скрывавшимися в лесу, как за волками, и не упокоились, пока последнего не затравили. В глубине леса вырыли общую могилу, сложили туда тела лихих людей и забросали сырой землей без отпевания, а тем, кто принимал в этом участие, строго-настрого запретили говорить, где могила находится, чтобы родственники погибших пути к ней позабыли. Аввакум Маркович доложил об успехе операции и был пожалован высочайшим благоволением. Правда, было все же высказано небольшое сожаление, что публичной казни не было, но хитрый Аввакум Маркович убедил начальство, что эдак даже лучше вышло: скорее народ все позабудет.
- “Так закончилась история Левонтия, и началась история иноков Мефодия и Марка.
- “Всего несколько недель миновало после ухода царских войск, как в монашескую обитель пришли два человека, монахи Мефодий и Марк, и попросили разрешения настоятеля принять их. Лица и тела этих людей были изуродованы пытками, которые претерпели они в славянских землях от басурман, потому братия пожалела их и позволила остаться.
- “Жизнь оба вновь прибывших инока вели примерную: носили железные вериги, изнуряли себя до бесчувствия молитвой и постом, прося Высшей помощи братьям, оставшимся в далеких славянских землях и вечного заступничества Божией Матери за землю русскую.
- “Так продолжалось несколько лет, пока в обители не случилось несчастье: был похищен крест, содержавший часть тернового венца Господа нашего Иисуса Христа, величайшая ценность монастыря. Подозрение пало на инока Мефодия. Вызвал его настоятель к себе и при всей честной братии спросил, виновен ли он. Мефодий сначала долго молчал, а потом признался.
- “ «Грешен я, отче, ох, как грешен», - и заплакал горько.
- “Настоятель смягчился, видя такое раскаяние, но строго повелел крест вернуть.
- “На следующее утро крест по-прежнему не был возвращен. Вновь призвал настоятель инока Мефодия и увещевал при всей честной братии, но тот сказал, что не знает, где находится крест.
- “Тогда настоятель изгнал Мефодия из монастыря, запретив всем инокам иметь с ним общение. Днями и ночами молился виновный инок у ворот монастыря, но чудотворный крест не возвращал. Питался одними кореньями и ягодами, исхудал весь. Лишь спустя месяц не узрели его иноки коленопреклоненного у ворот обители, а когда через день один из братии пошел в лес, то увидел Мефодия, висящего на ветви дерева. Не выдержав одинокой жизни, он не только не раскаялся, но и грех иудин принял.
- “Повелел настоятель снять грешного инока с древа, унести в лес и тайно предать земле без отпевания. Так и было сделано.
- “Время шло. Благочестивый настоятель холодной зимой простудился и умер, и безутешная братия единодушно определила на его место инока Марка, которому суждено было долго управлять обителью. За эти годы число иноков в обители возросло, и с денежной помощью сыновей умершего к тому моменту Аввакума Марковича, благодетеля монастыря, была построена новая, каменная церковь на месте старой, деревянной, и освящена во славу Пресвятой Троицы.
- “Стали насельники монастыря замечать, что каждую ночь их настоятель тайно ходит на высокий берег реки и до рассвета проводит там в молитве. Поражались они такому благочестию и стали втихомолку посылать за ним одного из иноков, чтобы смотрел, как бы лихие люди или звери дикие настоятелю не повредили.
- “Один из таких стражей, молодой послушник, подкрался к молящемуся так близко, что мог слышать, какие удивительные молитвы тот возносит к небу. Заслушался он божественным звучанием слов отцов Церкви и задремал, а Враг человеческий воспользовался этим и стал искажать в его ушах слова настоятеля:
- “ «Единственная моя, Лизонька, любушка моя. Отомстил я убийце твоему жутко, страшно, ибо проклято имя его и стерто навсегда из памяти людской. Прощения он просил, а потом замолчал, и вел я его, как ягненка, на заклание. Что стоят его слезы и мольбы одной твоей слезинки… В аду он теперь вечно будет мучаться, а тебя, солнышко мое ясное, крест чудесный спасет и упокоит, наконец, на лоне Авраамовом… Нет мне больше сил без тебя жить. А ненависть к убийце твоему по-прежнему тревожит мою душу, не могу я простить его, убиенного мною. Пойду на Святую Землю и буду за нас молиться у Гроба Господня».
- “Одолел послушник сатанинское искушение, увидел, как лежит настоятель на сырой земле и плачет, а потом услышал благозвучные слова псалма Давидова.
- “Спустя несколько дней созвал настоятель братию и объявил всем, что здоровье его совсем ухудшилось, что обители нужен новый настоятель. Так и порешили: выбрали достойного инока на его место, а отец Марк слезно простился со всей братией и отправился в паломничество на Святую Землю. Больше его в наших краях не видели.
- “Лишь по прошествии десяти лет пришел в Свято-Троицкую обитель странствующий монах и поведал братии, что их прежний настоятель принял мученическую смерть от басурман. Вместе они в турецком плену были, и монаха этого положили пытать, но отец Марк попросил, чтобы злодеи его терзали вместо осужденного. Посмеялись басурмане: мол, долго ли ты выдержишь, старик; стали пытать, но отец Марк не издал ни слова, лишь за мучителей своих молился.
- “ «Наутро нас свои отбили, так я и остался жив, - закончил свой рассказ странник.
- Такова история, связанная с возникновением нашего монастыря, - закончил свою историю сидящий рядом со мной старик.
Я с опозданием обратила внимание, что не слышу голосов наших соседей: они тоже слушали рассказ.
- Много славных имен людей священнического и монашеского чина связано с Левонтьевским монастырем. Теперь он вновь открыт, и снова люди едут сюда со всей страны. Много молодых девушек: веками считалось, что если постоять на высоком берегу, там, где Лизавета Никитишна была похоронена, и попросить ее заступничества, помощь неизменно придет. Особенно в делах сердечных. Пару лет назад могилу раскопали и обнаружили там останки молодой девушки. Потом на средства одной богатой женщины, которой Лизавета Никитишна помогла, поставили на могиле памятник… Чувствую, тебе, доченька, стоит на эту могилу съездить, да заступничества попросить.
- Возможно. Извините, не спросила, как вас зовут…
- Кузьма Лукич.
- Меня – Лена.
- Спросишь: все ли к Лизавете Никитишне едут? Отвечу: не только к ней. До революции многие миряне ехали к насельникам этой обители горе свое излить, да совет попросить, и каждый возвращался успокоенный. Теперь эта традиция восстанавливается. Живет в нашей обители отец Макарий, к нему люди особенно за советом стремятся. В мирской жизни он врачом был, людей лечил, и теперь их души врачует.
- Как до Левонтьево добраться, Кузьма Лукич?
- Да чего уж проще? Я туда через два часа еду. Могу взять с собой. У меня и в хате место для тебя найдется. Поедешь?
- Только за вещами сбегаю и вернусь.
- Буду тебя здесь, на этой самой лавочке ждать.
Когда я вернулась в квартиру Владлена Георгиевича, Марина кормила Вовика. Она приложила палец к губам, призывая к тишине. Выйдя на кухню, я подождала, когда она уложит сына.
- Я уезжаю. Через два часа поезд.
- Куда?
- В Левонтьево.
- А… это про которое говорил Владлен…
- Оно самое.
- Жаль. Вечером муж за мной заедет, я ему позвонила. Познакомились бы. Ведь мы с тобой почти что сестры.
- У меня никогда не было сестры.
- Теперь считай, что есть.
Веки мои предательски задрожали и, чтобы не расплакаться, я стала собирать свою дорожную сумку.
- Как тебя можно найти?
- Сама пока не знаю, Марина. Ты мне лучше свой адрес или телефон оставь. Я обязательно позвоню.
Я сложила вещи и записала продиктованные Мариной координаты. Потом мы сидели на кухне и пили чай.
- Может, у Владлена есть что-нибудь выпить? Поищем, - предложила Марина.
В шкафу на кухне обнаружилась полупустая бутылка вина.
- Твое здоровье, Ленок! Благополучно тебе добраться. Звони мне.
- Обязательно позвоню, - еще раз заверила я свою новую подругу.
- Спасибо тебе за все.
- И тебе спасибо.
- Нет, одним спасибо я не отделаюсь, - сказала Марина и ушла в комнату.
- А мне что подарить ей на память? - успела подумать я, прежде чем увидела в руках Марины пачку долларов.
- Вот, возьми.
- Что это?
- Третья часть, все по-честному. Втроем брали, на троих и делим – ты, я и Вовик. Я и мужу так сказала, он поддержал. Если бы не твоя помощь…
- Откуда они?
- Как откуда? От Влада… Тридцать штук баксов, а не двадцать, как он говорил, я пересчитала. Здесь – десять. Как раз тебе на дорогу хватит.
- Знаешь что, оставь их лучше себе.
- Ты что, Ленок?
- Как их везти? С ними в дороге не безопасно. Даже таким, как Влад…
- Влад – ничтожество, такие, как он с Климом не должны жить. А ты – человек!
- Можешь выполнить одну мою просьбу?
- Хоть десять…
- Пусть после нашего ухода в квартире Владлена Георгиевича все останется на своих местах.
- Что ты, Ленок! Хорошего человека я никогда не обижу.
55
Я (Наталья)
Конечно, я понимал, что когда-нибудь мы все-таки встретимся, но это умственное знание не помогло, когда встреча действительно произошла.
Не помню, почему я оказался в том роскошном торговом центре, недавно построенном по типу американских молов; вероятно, надо было купить безделушку, которую я не смог отыскать в более дешевом магазине. Мы столкнулись с Натальей буквально лицом к лицу, и поскольку никто из нас не ожидал этого, то ни тот, ни другой не смог вовремя свернуть в сторону, чтобы спрятаться в деланном интересе к гордо выставленным на витрине товарам, чей мистический бренд наделяет жалкий кусок тряпки мерой стоимости, которую любой здравомыслящий человек может расценить лишь как насмешку над идиотами-потребителями.
Первой пришла в себя Наталья; видимо, помогла отработанная годами жизни за пределами России привычка улыбаться и спрашивать «как дела?» у людей, которые вообще тебя не интересуют. Ее рука ; la businesswoman, уверенно нацеленная в мою диафрагму, на несколько секунд замерла в разделявшем нас пространстве, насыщенном желаниями спешащих мимо потенциальных собственников.
- Нормально, - так же стандартно ответил я, и запоздало протянул в ответ руку.
Принято сравнивать ощущения человека, оказавшегося в подобной ситуации, с восприятием разряда электрического тока, тем более понятным оттого, что большинство людей в детстве восхищалось удивительным соответствием случайно попавшей в руки железки и манящей округлостью темных кружочков розетки. Но ни вспышки, ни удара я не ощутил, и не печенье в чае, а прикосновение наташкиной руки рассекло надвое мое сознание ; la recherche du temps perdu.
- Спасибо, - вновь услышал я женский голос и обернулся в прошлое.
Передо мной стояла та самая девушка. В суматохе экзамена я не сумел ее хорошо разглядеть, и она осталась в моей памяти то маячившей впереди спиной, самим своим движением передающей тягостные вздохи ее обладательницы, то вопросительным овалом лица и шепотом, сбивающим с мысли.
- Не за что, - ответил я и дежурно улыбнулся.
Впрочем, дежурной улыбка была только в начале. Лицо подошедшей девушки лучилось восторгом несбывшихся худших ожиданий и оттого казалось нестерпимо красивым.
- Вот и нет, как раз есть за что. Преклоняюсь перед человеком, который готов помочь собственному конкуренту. Если бы не ты, я бы точно завалила экзамен. Со мной всегда так: одной ночи не хватило на две-три неприятные темы, и именно они мне достались.
Я хотел сказать нечто значительное, но остроумное, а сорвался на обыкновенную патетику.
- Я смотрю на абитуриентов не как на врагов, а как на друзей, с которыми придется потом вместе учиться.
Девушка на мгновение опешила от моей мудрости, но нас обоих спас охвативший ее неудержимый приступ смеха, рассеявший возникший привкус настороженности.
- Скажи честно: ты только что это придумал? Там, за дверью ты же так не считал?
- Честно: только что придумал; за дверью так не считал.
- Ты еще и правду говорить умеешь?
- Иногда умею.
- Это нормально: всегда правду говорят только полные кретины… Еще раз спасибо за помощь. Считай, что я у тебя в долгу.
- Будет время рассчитаться.
- Естественно, будет. Но я не люблю быть кому бы то ни было обязанной.
- Может, вернемся на экзамен?
- Нет, давай без экстрима. Лучше я тебе здесь помогу.
- Спасибо, но я пока не нуждаюсь в помощи.
- Не скромничай. Я же вижу, что нуждаешься. Повторяй за мной…
- Что повторять?
- Конечно то, что я тебе сейчас скажу. Согласен?
- Согласен, если тебе от этого станет легче.
- Не мне, а тебе!
- Хорошо, раз мне станет от этого легче.
- Повторяй за мной: Ты мне сразу понравилась… Не молчи и не делай удивленный вид. Повторяй, говорю!
- Ты мне сразу понравилась…
- Но я не смог тебе это сказать там, за дверью, в присутствии строгих экзаменаторов и шустрых абитуриентов.
- Но я не смог тебе за дверью это сказать…
- А сейчас сказал бы, но стесняюсь.
- А сейчас сказал бы, но…
- Давай завтра вечером встретимся!
- Сегодня вечером… почему вечером? Ведь мы уже встретились.
- Знаешь, а мне даже нравятся твои прямота и натиск. Придется согласиться… Наташа, - представилась девушка и там, в прошлом, протянула мне руку.
Ту самую, что я пожал сейчас.
- Ты изменился.
- Да. Постарел, поседел.
- Тебе идет легкая седина.
- Проблески понимания, брошенные прожитыми годами на темную путаницу помыслов.
- Неужели жизнь сделала тебя поэтом?
- Скорее философом-экзистенциалистом. А ты совсем не изменилась.
- Женщин, в отличие от мужчин, седина не красит, а только делает более уязвимыми, поэтому мы все и пытаемся ее скрыть.
- Как дальнее зарубежье? В отпуск приехала в наши края?
- Пока живу в Женеве, где работает мой муж.
- Да, я ведь и забыл, что у тебя есть муж…
Ее муж. Волков-младший. А может и старший уже? Я давно убедил себя, что он с самого первого раза произвел на меня неприятное впечатление.
Волков-младший появился уже на третьем курсе, перевелся к нам из более престижного вуза. Говорят, что-то натворил, но отцу удалось его отмазать. Пожалуй, именно наличие его отца, занимавшего видное положение в обществе и эффективно использовавшего это положение, было самой заметной чертой Волкова-младшего. Высокий, не безобразен лицом. Вес излишен, как манифестация возможности поглощения дополнительных калорий и презрительного нежелания тратить время на борьбу с ними. Конечно, крутая тачка с милицейским номером, чтобы у всякого отбить желание ее тормозить.
Именно с поездки на его машине началось наше личное знакомство. Мы столкнулись с ним около университета, когда он уже открыл дверь и собирался садиться. По обыкновению перебросились парой фраз, после чего он предложил меня подвезти. Я торопился тогда к Наташке, которая ждала меня у себя дома, и потому сразу согласился. Всю дорогу мы говорили с ним о достоинствах его машины, и тема эта казалась неисчерпаемой, когда он вдруг спросил:
- А с этой девчонкой, Наташкой, у тебя серьезно?
Я внутренне поморщился от такого вопроса, но внешне ответил утвердительно.
- А-а-а-а-а, - протянул Волков-младший и задумчиво добавил, - Хорошая телка. Трахать ее едешь? Завидую.
Я должен был ему подобающим образом ответить, но смолчал. Вероятно, из уважения к его машине или его всемогущему папе. Даже хуже того: осклабился, теша свое поганое мужское самолюбие. Иной причины не вижу. Я не Чехов, и каждый день выдавливать себя самого из самого себя у меня не хватало сил. Но насторожить эта фраза меня должна была бы. Не насторожила…
Первое время Волков-младший, как новичок, в затеях группы принимал мало участия, держался особняком.
До Нового года… Мы решили встречать его вместе в нашем любимом кафе, но промешкали с заказом столиков. В тот вечер мы остались после занятий, чтобы обсудить программу праздника и неизбежные расходы. Волков-младший к нашим хлопотам интереса не проявил, встал и собрался выйти из аудитории, когда его остановила Лиза, наша староста.
- А ты что же, с нами Новый год встречать не будешь?
- К сожалению, нет. Меня уже пригласили старые друзья. Я не смог отказаться.
- Смотри, так у тебя новых друзей не появится.
- Давайте, ребята, в другой раз.
В этот момент в аудиторию влетел кто-то из нашей группы, посланный в кафе на разведку, и сокрушенно объявил, что все столики уже заказаны. Нависло нехорошее молчание.
- Вот так всегда. Не везет нам, - горестно выдохнула Наташка.
- Наверное, какие-нибудь кооператоры пьянствовать будут, - предположил кто-то.
- Да мне по фигу кто, главное, что не мы.
О Волкове-младшем и его старых друзьях все забыли. В обсуждении новых планов проведения праздника никто не заметил, как он ушел, никто не обратил внимания, как вернулся, пока он громко не произнес:
- Господа студенты. Прошу минуту внимания.
Поскольку к этому моменту все уже немного устали кричать, то тишина установилась быстро. Только Лиза успела вставить:
- Конечно, давайте послушаем его предложение.
- Да я ничего нового не предлагаю, - сказал Волков-младший. – Скорее восстанавливаю справедливость. Значит, так. Все остается, как было задумано. Столики я заказал.
Немая сцена, почти по Гоголю. Все замерли в восторге. Кроме меня. Или мне теперь так кажется?
- Сашенька, ты прелесть, - защебетала Лиза. – Как тебе это удалось?
- Я слово волшебное знаю.
- Огромное тебе спасибо! Ты всех нас спас!
- Всегда к вашим услугам.
Волков-младший направился к двери, но Лиза все не унималась.
- Сашенька, мы тебе ничего не должны?
Волков-младший остановился, обвел глазами собравшихся, улыбнулся Лизе и сказал:
- Вы? Мне? Должны? - затем, после минутного раздумья. - Разве что…
Тишина. Все еще не забыли времена, когда добрые дела делались даром, но подумали только о деньгах.
- Сколько мы тебе должны?
Кажется, это я произнес. Волков-младший удивленно посмотрел на меня.
- Разве я что-то сказал о деньгах? Нет, ребята, я хотел попросить у вас совсем другое. Можно?
Собачья радость от полученной даром подачки овладела всеми.
- Конечно можно! Говори же! – радостно требовали со всех сторон.
Волков-младший выдержал еще одну театральную паузу, подождав пока окружающий его восторг приглушит разум.
- Знаете, есть такое поверье: студент-новичок никогда не вольется по-настоящему в группу, пока его не поцелует самая красивая девушка.
Новый всплеск всеобщего согласия. Волкову-младшему предоставлено право выбора. Все замирают в ожидании. Суд Париса.
- Нет, это невозможно. Я никогда не смогу выбрать. Все девушки здесь так красивы. Лиза, я закрою глаза, а ты крутани меня хорошенько на много-много градусов.
Волков-младший выбирает Наташку. Публика опять впадает в восторг.
Наташка была одновременно смущена и приятно удивлена, но в коллективном коловращение чувств успела взглянуть на меня, словно спрашивая, что ей делать. Я должен был крикнуть «нет», кинуться к ней, взять за руку, увести отсюда, пусть даже под насмешки окружающих. Вместо этого я опустил глаза, чтобы не видеть как Наташка, весело подталкиваемая подругами, подошла к Волкову-младшему и поцеловала его в щеку, как Волков-младший изобразил на своем лице несказанное удовольствие, подобно тому, которое мы постоянно видим теперь в рекламе у жрущих-пьющих-жующих шоколад-кофе-жвачку.
- Я потрясен! Всем спасибо! И до встречи в новом году!
- Как, разве ты не встречаешь теперь его с нами? – чуть обиженно спросила Лиза.
- Увы. Но обещаю, это - последний праздник, который я встречаю не вместе с вами. После всего случившегося я иначе уже не смогу.
Волков-младший ушел, и мы встречали Новый год без него. Мое настроение было совершенно испорчено, Наташка вела себя со мной непривычно сдержано, видимо, чувствуя свою или мою вину и одновременно не желая их признать. К всеобщему восторгу (опять!) оказалось, что Волков-младший не только заказал столики, но и авансом внес изрядную сумму, так что в расходах мы себя могли не ограничивать. Результат не заставил себя долго ждать: всем было так весело, что многие выпили лишнее. Среди них – я, хотя и не по причине веселья.
Первые дни нового года были посвящены забавным воспоминаниям о том, кто, где, как и с кем встретил первое утро года. О себе я этого так никогда и не узнал: сам ничего не помнил, Наташка сухо молчала, а я не решился спросить.
Поверье оказалось правильным: с того памятного дня Волков-младший триумфально влился в нашу группу и ворвался в мою жизнь. Слухи распространяются быстро, и в наступившем году Наташку все стали считать первой красавицей группы, а потом и факультета. Что греха таить, тогда мне это было лестно.
Философы и богословы правы: если бы мы знали свое будущее, жизнь потеряла бы смысл. Жизнь – это игра, азартная игра. Кто сел бы за карточный стол, если бы все заранее знали результаты партии? Разве только тот, кто должен был выиграть. Но выигрывает всегда один, остальные проигрывают. Гадко ощущать себя проигравшим; нас спасает лишь надежда на возможность отыграться в другом месте, в следующий раз.
Наш с Натальей роман закончен много лет назад, и сегодняшняя встреча – вариант послесловия. Или все-таки первая глава новой части? Иногда ловлю себя на мысли, что не только не хочу знать собственное будущее, но сама неизбежность наступления этого будущего мне отвратительна. А тем временем стоящая рядом женщина продолжает говорить.
- Я в отпуске, но, вообще-то, мы с мужем думаем возвращаться.
- Сейчас становится модным возвращаться в Россию. Прошли времена, когда знакомых можно было удивить фотографиями на фоне Jet d’Eau и рассказами о высоте струи и расходе воды. Теперь друзей больше интересует, как клевала рыба на маленьком, подернутом ряской озерке в захолустном районе российской глубинки.
- Ты прав, но мы собираемся возвращаться не из-за моды. Мода – понятие не экономическое.
- Это – кому как.
- Знаешь, наши общие знакомые рассказывали мне о тебе.
- Мне – тоже, хотя я их об этом и не просил.
Мы сели за столик небольшого кафе; Наталья заказала липтоновский айс-ти, я – минеральную воду.
- Сколько лет прошло с тех пор, как мы с тобой последний раз так вот сидели и спокойно разговаривали?
Много. Много лет прошло. А разговоры эти забыть не удается. Не знаю, когда мы с Наташкой были более близки: в мгновения нашей физического единения или в часы последующих разговоров. Десять лет назад такой вопрос даже не возникал, потому что они, эти мгновения и часы, были неразделимы и незаметно перетекали друг в друга, унося своим потоком нас из веселого прошлого в радостное будущее через беззаботное настоящее.
Как уставшая школьница, Наташка упиралась подбородком в свои скрещенные руки, брошенные на мою грудь, смотрела мне прямо в глаза и спрашивала о чем-нибудь. Я отвечал, испытывая блаженное чувство невозможности сказать неправду.
- Ты будешь без меня скучать?
- Я начинаю скучать по тебе через минуту после любого нашего расставания.
- Мы никогда не были друг без друга столь долгое время.
- Да, целых два месяца.
- Найдешь себе в Лондоне какую-нибудь англичаночку и не вернешься ко мне.
- Не говори глупостей. Я же не отдыхать еду, а на стажировку.
- Повезло тебе, один со всего факультета…
- Умный я у тебя!
- Умный… Как я тебе завидую. Всегда мечтала побывать в Лондоне. С самого детства.
- Еще успеешь.
- Ничего, ты все там посмотришь, и мне потом подробно расскажешь. Я послушаю тебя и поверю, что сама побывала там. Обещаешь?
- Обещаю.
Именно во время этого разговора мне в голову пришла шальная мысль, погнавшая меня на следующее утро в деканат. Секретарша, позевывая по своему утреннему обыкновению, сообщила, что если мне не удастся поехать на стажировку, в Лондон поедет Наташка.
Тогда я отправился к врачу, нажаловался ему на собственный и вполне невинный кишечный отросток и напросился на операцию. Дальше все пошло своим чередом: я в больнице, декан в удивлении, Наташка в ускоренном оформлении документов. Друзья мне соболезновали, Наташка даже всплакнула, то ли в тревоге за меня, то ли от радости за неожиданно возникшую возможность поездки.
Волков-младший, с которым мы, вопреки моей воле, в последнее время сблизились, пришел ко мне в больницу с пакетом фруктов. Как и положено, мы поговорили о моем здоровье, прежде чем он неожиданно сказал:
- Красивое и мужественное решение. Уважаю.
Уходя, крепко пожал мне руку и добавил:
- Ты не устаешь меня удивлять. Есть чему у тебя поучиться.
Наташка сдала экзамены досрочно и в должное время улетела в Лондон. Она звонила мне редко из-за дороговизны международных разговоров, и разговоры эти большей частью состояли из ее восторгов по поводу Лондона и сожалений, что меня нет рядом. E-mail была еще экзотичной и недоступной зверюшкой, а привычная и прежде вездесущая snail-mail ходила, как попало, то медлительностью своей оправдывая будущее название, то вообще пропадая бесследно.
Так прошло два месяца.
Наташка вернулась из Великобритании очень изменившейся. Она уже тогда более походила на женщину, которая сидела сейчас напротив меня и небольшими аккуратными глотками пила айс-ти, чем на восторженную девчонку, которую я целовал на прощание в аэропорту.
- Много… много лет прошло… Особенно с того момента, когда разговаривали спокойно, - сказал я и сам себе удивился: воспоминания о тех событиях уже не отдавались болью в терпеливых пространствах, в глубине которых затерялось наше с Наташкой прошлое.
На лице сегодняшней Натальи опять появилась импортная дежурная улыбка.
- Ты слишком эмоционально воспринял тогда наше расставание.
- Меня можно понять. Я ожидал, по крайней мере, объяснений, а ты просто исчезла из моей жизни.
- Извини, я хотела сказать тебе всю правду, но ты был так счастлив... Я оставила тебе записку.
- Да, оставила. Спасибо и за это.
Я проснулся в то утро один, хотя заснул рядом с Наташкой. Хотел встать и отправиться искать ее в этом дачном особняке, принадлежавшем ее знакомым. Той ночью мы впервые были с ней вместе после возвращения из Лондона.
Изменившаяся за два прошедших месяца Наташка казалась мне чужой и недоступной, словно и не было трех последних лет, и мы снова – двое абитуриентов, встретившихся после экзамена. Только теперь та девочка повзрослела, оделась в невиданные прежде наряды, подстриглась короче, чем я, говорит со всеми равно уважительно и равно отстранено.
Несколько раз я назначал ей встречи, но каким-то странным образом они проходили вне долгожданного уюта ее квартиры, где-нибудь на улице: походим, поговорим о Великобритании: что люди там совсем иные – лучше, умнее, воспитаннее, что магазины ломятся от товаров, что уровень жизни не сравним с нашим, что хотелось бы жить не в нашей долбаной стране, над которой уже много веков экспериментируют правители (либо дураки, либо сволочи, других не достается), а в цивилизованном государстве, где есть закон, где люди защищены от насилия – физического и духовного. Говорила обычно Наташка, а я просто поддакивал. Говорила и про театры: что посмотрела, какие были актеры, какие декорации, как все классно поставлено. Упомянула про Jesus Christ Superstar, да сбилась с мысли и перешла на другую тему.
Я себя успокаивал, что это ненадолго, что она скоро станет прежней, и когда она предложила мне съездить на дачу к знакомым, вздохнул с облегчением.
Дача оказалась до неприличия огромной.
- Нас отсюда не выгонят? – пошутил я.
- Нет, хозяева в отъезде, - успокоила меня Наташка. – Привыкай к роскошной жизни, пока есть такая возможность.
- Я бы с удовольствием, да отвыкать потом трудно будет.
- А зачем отвыкать?
В холодильнике оказалось запасено множество продуктов, и мы устроили настоящий пир. Той ночью Наташка снова стала прежней, моей Наташкой. Я безудержно говорил о любви, клялся в вечности вечных чувств, а она только улыбалась, кивала и просила говорить еще и еще.
В какой-то момент она затронула тему, которую мы прежде предпочитали не касаться.
- А почему ты никогда не предлагал мне выйти за тебя замуж?
Я стал говорить о том, что теперь другие времена, что штамп в паспорте ничего не значит, что, получив его, мы не станем любить друг друга сильнее, а любовь может превратиться в обязанность. Конечно, мы официально зарегистрируемся, если встанет вопрос о ребенке.
- А он встанет? - спросила она.
- Конечно, встанет, - ответил я; потом тише, - но не сразу.
- Надо окончить университет, устроиться на работу?
- Вот именно, ты сама все знаешь…
- Может, будем жить вместе?
Я немного опешил: мы говорили иногда о будущей совместной жизни, но все вскользь, не слишком обстоятельно. Мне всегда казалось, что серьезность моих намерений очевидна без слов. Но, оказывается, требовалась и вербальная форма предполагаемой серьезности намерений.
- Надо подумать. Придется снять квартиру или комнату. Понадобятся деньги. Кстати, говорят, теперь на Западе даже модно так жить, как мы сейчас с тобой живем: разные квартиры и никаких бытовых проблем. Но, если ты хочешь…
Я ждал, что она остановит меня поцелуем, поскольку чувствовал, что отзвуки официальности диссонируют с той мягкой атмосферой взаимного доверия, которая окружала нас. Но Наташка молчала и смотрела на меня.
Я хотел сказать: «давай, обсудим это потом», однако почувствовал, что такая простая увертка на этот раз не пройдет.
- Если ты хочешь…
- А как хочешь ты?
Отступления не было. Я глубоко вздохнул и, сверкнув пятками собственной уклончивости, погрузился в ледяной поток кардинальных жизненных проблем. Холодно и неуютно было лишь в начале, но потом стало тепло от собственной решимости. Я произносил слова, которые никогда еще не говорил, но они, как по волшебству, становились привычными, подлинными, необходимыми.
Когда я закончил, опьяненный невиданной прежде смелостью выражения чувств, Наташка лаконично склонила голову, как мне показалось, в полном согласии со сказанным мной, и наша ночная сказка продолжилась.
Проснулся я, как уже сказано, один. Окликнул Наташку, но она не отозвалась. Я подумал, что она вышла прогуляться, хотел еще подремать, но на память пришел ночной разговор, натолкнув меня на идею приготовить ей завтрак, сделав первый шаг к нашей будущей совместной жизни.
Яйца в холодильнике были, так что, по крайней мере, глазунья была нам обеспечена. Я поставил на газ чайник и уже собирался поискать нечто более существенное для приготовления завтрака, когда заметил на столе записку.
Текст? Да самый обычный: что она полюбила другого, что не смогла мне об этом ночью сказать, что решение окончательное; чтобы я не искал с ней встречи, чтобы был счастлив; на последнее она возлагала почему-то особую надежду. Дверь можно просто захлопнуть. Целует.
Даже не дождавшись этого последнего бумажного поцелуя, я бросился на железнодорожную станцию, надеясь успеть до отхода электрички, надеясь остановить Наташку, объяснить, что без нее просто не смогу жить. В голове носились обрывки красочных фраз - остатки прочитанных романов, вибрирующие от ритма моего прерывистого дыхания. Электричку я увидел, достигнув последнего поворота к станции: она медленно тронулась по направлению к городу. Я что-то кричал им вслед – и Наташке, и электричке.
С того момента я Наташку не видел. До сегодняшнего дня. Что она говорит?
- Потом нелепая драка с моим мужем…
Вернувшись в город, я попытался найти Наташку. У нее дома трубку никто не брал. Тогда я поехал в университет.
Попал как раз на большой перерыв, забежал в аудиторию и убедился, что Наташки на занятиях сегодня не было. Лиза продолжала говорить о том, что была проверка из деканата, что ей пришлось включить нас в список отсутствовавших, но я ее уже не слушал. Я вышел в коридор и направился к импровизированной курилке около мужского туалета.
По его улыбке и реакции стоящих рядом с ним я понял, что угадал правильно: стандартная ситуация, когда рогоносец узнает обо всем в последнюю очередь.
В первый удар я вложил всю силу, но Волков-младший красиво уклонился, а я серьезно, как потом оказалось, ушиб костяшки пальцев об стену. Второй удар пришелся в лицо, он встретил его по-мужски, не уклоняясь. Не знаю, кому было больнее. Третьего удара не последовало, кто-то схватил меня за руку.
Рядом, в красноватом сумраке моей собственной ненависти, я увидел растерянную физиономию зам.декана. Откуда он взялся? Он начал мне грозить отчислением, но я его не слушал, я смотрел на Волкова-младшего, из разбитой губы которого текла кровь. Движения этих ненавистных губ складывались в слова:
- Не волнуйтесь, Сергей Васильевич. Все нормально. Это я сам споткнулся и ударился об угол. Вот и ребята подтвердят.
Стоящие рядом с нами растерянно закивали головами. Зам.декана удивленно замолчал, глядя то на меня, то на Волкова-младшего. Никто в университете не хотел неприятностей с Волковым-старшим.
- Ну, раз вы так говорите.
- Все в порядке, - еще раз подтвердил Волков-младший.
Тут раздался звонок, и растревоженная толпа облегченно расползлась по аудиториям. Волков-младший достал платок, приложил его к кровоточащей губе, а затем сказал мне:
- Думаю, ты на пару не торопишься, тем более тебя уже деканат дважды отметил как отсутствующего. А нам с тобой стоит серьезно поговорить. Только без этого рукоприкладства, надеюсь. Если немного остыл, я к твоим услугам.
Он попробовал улыбнуться, но скривился от боли.
- Как теперь буду водку пить, ума не дам…
Да, драка была, но в моей памяти осталась не столько она, сколько последовавший за ней разговор в баре.
- Готов выслушать меня спокойно? – спросил меня Волков-младший.
- Более или менее.
- Надеюсь на более. Для начала прими к сведению свершившиеся факты: мы с Натальей решили пожениться. С сегодняшнего дня она живет со мной, мы сняли хорошую квартиру в центре. В деканате лежат наши заявления на академический отпуск, так что нас в университете ты как минимум год видеть не будешь. И тебе будет легче, и нам спокойнее. Отца переводят в Вашингтон, поэтому мы с Наташей, как только зарегистрируем брак, тоже уедем в Америку. Знакомые обещали все быстро устроить. Перспективы ясны?
Я молчал.
- Переходим к осмыслению прошлого. Наташу я давно люблю. Думаю, это все видели, кроме тебя. Но ты всегда был рядом, и я не имел возможности что-то изменить, пока ты сам мне в этом не помог.
- Лондон! – не выдержал я
- Да, именно Лондон. Мы случайно встретились с ней на представлении Jesus Christ Superstar.
- Ты думаешь, я поверю, что это была случайность?
- Считай, как хочешь, но в наши с Наташей будущие семейные воспоминания и трогательные истории для будущих поколений эта встреча войдет как случайная. Продолжаю…У нее были билеты на галерку, у меня – в партер, прямо перед сценой; естественно, мы ими обменялись. Потом я проводил Наташу до места, где она жила. С этого вечера мы стали встречаться каждый день, и я показал ей все достопримечательности дневного и ночного Лондона; конечно, те, которые сам знал. И вот, в один прекрасный вечер (действительно прекрасный, поверь мне) я признался в своей любви. Я ни на чем не настаивал, не требовал мгновенного ответа, но дал ясно понять, что стоит ей сказать слово, и она станет моей женой, а я сделаю все возможное, чтобы ей никогда в жизни не пришлось об этом решении сожалеть, чтобы ей никогда в жизни не пришлось задумываться о житейских проблемах, включая, конечно, деньги. Наташа обещала подумать. А потом дала свое согласие. Нам оставалось только обо всем сообщить тебе. Наташа сказала, что ей необходима еще одна встреча, еще одна ночь с тобой. Естественно, я не был от такой перспективы в восторге, но согласился, понимая, что трехлетний роман невозможно просто вычеркнуть из памяти, его необходимо красиво закончить.
- Это была твоя дача! Как я сразу не догадался.
- Да, моя. Дверь захлопнул?
- Ты уже и об этом знаешь?
- Знаю только то, что у Наташи не хватило смелости самой сказать тебе о нашем решении. Она даже всплакнула по этому поводу, но я ее успокоил, пообещав, что все объяснения с тобой возьму на себя. Я, конечно, предполагал нервный срыв, но надеялся, что удастся обойтись без драки. Напрасно надеялся, как показало развитие событий.
- И тебя не интересует, как мы провели эту ночь?
- Ты абсолютно прав: меня не интересует, как вы провели эту ночь. Более того, я никогда не спрошу об этом Наташу. Разве что она сама захочет мне рассказать. Вот, пожалуй, и все.
- Я должен поговорить с ней. Устрой мне встречу!
- Вряд ли это тебе поможет, раз не хватило целой ночи. Эта ночь - как черта, разделившая ее жизнь на две части: прежнюю жизнь с тобой и нынешнюю со мной. Прими случившееся, не терзай себя понапрасну. Теперь мне пора. Прощай. Руки не подаю; знаю, что бессмысленно.
Вопреки всякому здравому смыслу, я по-прежнему не мог поверить в случившееся. Вероятно, эта растерянность была написана на моем лице, потому что Волков-младший, уже поднявшийся со стула, чтобы уйти, вновь сел и заговорил.
- Главная твоя ошибка в том, что ты не научился дорожить дарованной тебе любовью. Хотя здесь нет ничего необычного: любой человек не дорожит тем, что достается ему легко, даром; не дорожит, пока не потеряет. Извини, что приходится говорить тебе прописные истины.
- Других истин тебе не понять.
- Зря ты так. Это обида в тебе говорит. От неумения проигрывать. А научиться этому следует.
- Я не собираюсь учиться проигрывать.
- Напрасно. Это никому не помешает: ни тебе, ни мне.
- Твой отец любой проигрыш в победу обратит.
- Во-первых, мой отец не имеет никакого отношения к тому, что Наташка выбрала именно меня.
Я презрительно хмыкнул, но Волков-младший не обратил на мой демарш никакого внимания и продолжал.
- Во-вторых, никто в этом мире не вечен, и потерявший власть и силу всегда наиболее ненавидим и уязвим.
- Поделом, кстати.
- Это как сказать. Вряд ли заслуживают уважения шакалы, которые прежде пресмыкались перед ним, а теперь огрызаются на упавшего льва и мечтают вцепиться ему в горло. Впрочем, уважение – это идеализм, а суровые законы выживания – вот материалистическая основа нашего существования. Спокойные времена развития нашего общества безвозвратно ушли в прошлое. Прежде мы были комплексными личностями: идеалистами - в ожидании счастливого коммунистического завтра и материалистами - в ожидании своей доли реальных благ из общественного распределителя. Нынешнее время – это шизофрения общества, чье сознание разделилось, и оно говорит о необходимости восстановления свободы и справедливости, а минуту спустя забывает о сказанном и начинает обкрадывать самое себя, чтобы через мгновение опять заговорить о духовных ценностях. Как и большинство шизофреников, оно гениально в обоих своих проявлениях – и когда проникновенно вещает на площадях, и когда виртуозно обчищает карманы, но долго так продолжаться не может.
- Может, раз весь мир до сих пор существует.
Волков-младший не обратил внимания на мою реплику и продолжал:
- Еще несколько лет, и все изменится. Человек не может долго говорит о своем бессеребреничестве и одновременно отбирать деньги у простаков, говорить о необходимости решительных действий и одновременно зачитываться чужими мыслями; ему нужна определенность. Он ее скоро получит: СМИ, которые сейчас твердят о мифической духовности, поперхнутся собственной пристойностью, их замутит от беспочвенных историй о человеческой самоотверженности, и сменят они своих героев; вместо квелых философов, фанатичных монахов и чахлых узников ГУЛАГа на сцену выйдут крепкие и предприимчивые купцы и промышленники со своими красавицами-женами и умильно розовощекими детишками, которые славно работают и не менее славно отдыхают, так что у всех сидящих у телевизоров дух перехватывают, а прежние герои стекут кисловатой струйкой в неуютный уголок массового сознания.
Волков-младший посмотрел на меня, ожидая возражений, но я на этот раз промолчал.
- Хочешь скажу, почему Наташа выбрала меня? Тебе захочется потешить собственное самолюбие, вообразив, что она польстилась на деньги и положение в обществе. Сразу скажу: ты ошибаешься. Конечно, можешь этим себя утешать, но лучше смириться с правдой. Ты – двухмерный человек, не имеющий сил выползти за плоскость прочитанного тобой книжного листка, ты боишься реальной трехмерной жизни.
- А ты не боишься?
- Нет, не боюсь. Время плоских людей прошло. Сейчас обществу нужны настоящие, трехмерные люди.
- Такие, как ты…
- Такие, как я, например. Я знал, что Наташа все поймет и сделает правильный выбор. Это было вопросом времени. Женщины не любят двухмерных людей. Им нужен не ходящий книжный шкаф, а человек, который крепко держится за жизнь, который сможет создать благоприятные условия существования им самим и их будущим детям.
При последних словах Волкова-младшего я невольно поморщился.
- Тебе, как всем идеалистам, правда не по душе. Сочувствую… Впрочем, идеалистов сейчас много, всех сортов. Некоторые, вроде тебя, книжки читают, а другие едут за границу образование получать.
- Если и это – идеализм, то мы с тобой говорим о разных вещах.
- Идеализм, идеализм, не спорь. Едут те, кто там еще не бывал, кто наслушался умильных историй о заморских молочных реках с кисельными берегами и мечтает от них отхлебнуть. А что там интересного? Бредовая политкорректность? Откровения борцов за розово-голубые права? Вернутся потом эти малахольные и будут вечно вздыхать о прелестях тамошней жизни, где улицы так чисты, что и ботинки можно никогда не чистить. Они – тряпки. Ну, умеют жрать попросить да brownnose-ить на двух-трех языках, этому дерьму и у нас можно научиться. Те, кто ныне имеют деньги и власть, посылают своих отпрысков в надежде на то, что они, вернувшись, помогать им станут. Если, конечно, вернутся, а не продадут себя какому-нибудь грязному развратному старикашке с большим кошельком заместо причинного места. Не им, этим хлипким возвращенцам принадлежит будущее.
- А кому же? Тебе?
- Нет, ни мне, ни тебе, ни им.
- Не понимаю.
- А ты вспомни, кто твою руку перехватил, когда ты меня третий раз ударить собирался.
Я напрягал свою память напрасно: кроме красной пелены и ненавистного лица Волкова-младшего, я ничего вспомнить не мог.
- Разве можно быть таким невнимательным. Так вот, защитил меня никто иной, как Юрочка Перцев. Что так удивленно смотришь? Я тебя не обманываю.
Я был действительно искренне удивлен: Юрочка Перцев (именно Юрочка, а не Юрий или Юра, иначе как Юрочкой его никто и не называл) был паршивой овцой в нашей группе. Невысокого роста, невнятное лицо, волосы мышиного цвета – образец мелкого чиновника николаевской эпохи, разве что шинели у него не было. У него вообще мало что было: детдомовец, приехал из небольшого городка, жил в общежитии, подрабатывал в кочегарке, где регулярно напивался с пролетариатом. Говорил мало и неинтересно, оживлялся только в своей ненависти к новым российским капиталистам. Если с кем и был дружен, так со своим напарником-кочегаром, хотя проверить это никто из наших не мог. Правда, от сессии к сессии его академические успехи прогрессировали невиданными темпами, и к данному моменту он был чуть ли не лучшим студентом на всем потоке, что, как ни странно, ему популярности не добавляло. Зная Юрочку, я скорее предположил бы, что он не то что, перехватил бы мою руку, а скорее нанес бы Волкову-младшему удар в челюсть с другой стороны.
- Разгадка тут проста: Юрочка теперь работает в одной из фирм моего отца. На лето был взят с испытательным сроком, но показал себя таким классным специалистом, что может считать себя постоянным сотрудником.
- Ты его прикормил?
- Давай называть вещи своими именами: нужен был грамотный специалист, вот я и порекомендовал Юрочку. Согласись, по уровню знаний ни мне, ни тебе с ним не тягаться. Может, я нового Эйнштейна миру открыл? И получает этот Эйнштейн теперь в десятки раз больше, чем в своей паршивой кочегарке. Думаю, он о ней скоро и думать забудет.
- А Юрочка в твоей классификации кто? Одномерный что ли?
- Одномерный? А может четырехмерный? Есть у него одно важное измерение – ненависть, к тебе ли, паршивому интеллигенту, ко мне ли, сынку богатенького и влиятельного папы, ко всему ли свету. Да это, впрочем, неважно. Главное, что эта ненависть есть, и она всех переборет – и тебя, и меня, и тех малахольных, что учатся теперь в разных странах попрошайничать на всех европейских языках.
Если мне память не изменяет, именно на этой апокалиптической ноте мы с Волковым-младшим и расстались. Естественно, я пытался встретиться и поговорить с Наташкой. Конечно, мне этого не удалось.
Сейчас, вспоминая нашу с Волковым-младшим беседу в баре, я спрашиваю себя: а была ли она? И сам отвечаю: была. И еще спрашиваю: она ли была? И отвечаю: нет, был другой разговор, который мне никогда не вспомнить, потому что его место заняли бесчисленные выдуманные разговоры между мной-мной и мной-Волковым, в которых раз за разом Волкову-младшему суждено было одерживать победу.
В удушливой бессодержательности проживаемых без радости месяцев, последовавших за исчезновением Наташки, я опять сблизился с Игорем, ища опоры в пошатнувшемся мире, и он познакомил меня с Ольгой, своей новой возлюбленной и будущей женой. Кстати, о последнем догадаться было нетрудно: они теперь постоянно были вместе.
- Это мой лучший друг, - представил меня Игорь.
Я церемонно кивнул, успев бесцеремонно оценить женские прелести стоящей передо мной девушки. Они произвели на меня впечатление, хотя и не самое сильное.
- А это моя… - Игорь на мгновение замялся, растеряв подходящие содержательные прилагательные. Мы с игоревой подругой замерли в неловком ожидании финального определения, которое все-таки последовало, удивив всех своей непререкаемой простотой, - Оля.
- Очень приятно, - слились наши ответы.
Сначала я чувствовал себя с Игорем и Ольгой несколько неуютно, ощущая себя объектом их общей жалости, в которой я совершенно не нуждался. Не секрет, что жалость чаще всего стимулирует в душе своего объекта ответную ненависть, оттого человек, наклонившийся погладить забитую собачонку, первый рискует быть ею укушенным. Но мне удалось убедить себя, что это – не жалость, а дружеское участие. Одному Богу известно, чем это было на самом деле. Именно тогда я и попал к Ладе на день рождения.
Лада училась в одной группе с Ольгой. Может, подругами они и не были, но часто встречали праздники в одной компании. Лада была не из нашего города и потому снимала небольшую квартирку недалеко от своего института. Именно в этой квартирке мы и познакомились.
Компания была исключительно веселой и студенческой: кроме нас троих и самой хозяйки было еще человек пять-шесть. В тот вечер я был в ударе, бессистемно шутил по любому поводу, вызывая взрывы невзыскательного смеха. Я давно понял, что трудна только первая попытка рассмешить, и если она удалась, в дальнейшем любая высказанная тобой глупость будет восприниматься перлом остроумия, на чем собственно и стоят не только дружеские встречи и капустники, но и выступления обласканных толпой юмористов любого уровня.
Гремела музыка, и мы тряслись в пароксизме самовыражения, эфемерно называемом быстрым танцем, а когда все изрядно устали и понемногу потянулись кто к уже насиженным стульям и фужерам с минеральной водой, кто на лестничную клетку, чтобы хлебнуть ароматного дыма, когда зазвучала медленная томная мелодия, я услышал за своей спиной слова «пусть это будет белый танец», почувствовал на своем плече женскую руку и обернулся, чтобы идентифицировать ее обладательницу.
- Ты не против? - спросила меня Лада.
- Отнюдь… конечно, не против… - ответил я, и улыбка ее показалась предвозвестницей грядущих на меня славных событий.
- Ты замечательно танцуешь, - сказала Лада, и этой тривиальный комплимент мне понравился, несмотря на то, что я танцевал очень посредственно.
Я похвалил сначала звучащую музыку, а потом и ту, что докучала соседям чуть раньше.
- Да, славная музыка, - поддержала меня Лада. – Я так напрыгалась! Послушай, как бьется мое сердце.
Она взяла мою руку и прижала к своей груди. Сердце действительно выстукивало быстрый ритм. Лада привстала на цыпочки и шепнула мне на ухо:
- А может, оно так бьется оттого, что ты сейчас рядом.
С этого момента и до конца вечера мы с Лада были неразлучны. Я пересел на соседний с ней стул, попросив сидевшего там парня занять мое прежнее место. Не помню, о чем мы с ней говорили, скорее всего, о всякой ерунде. Важны были не сами слова, а сопровождавшие их теплые интонации или многообещающие намеки. Игорь смотрел на нас и время от времени насмешливо-сокрушенно качал головой.
Вечер подошел к концу, и все стали расходиться по домам. Игорь взглядом осведомился, иду ли я с ними, а я так же беззвучно ответил отрицательно. В результате броуновского движения неустойчивых тел в прихожей, в квартире, кроме хозяйки и меня, осталась только одна подвыпившая ладина подруга, которая, неблагозвучно икнув, заявила, что никуда сегодня не пойдет, а останется ночевать прямо здесь. Положение спасла сама Лада, уговорив подругу вызвать такси. Мы вдвоем загрузили ее в быстро подоспевший автомобиль, стоически выдержали град пьяных поцелуев и заверений в вечной любви и дружбе, долго и театрально махали ей вслед. Когда такси, свернув на боковую улицу, скрылось из виду, мы с Ладой посмотрели друг на друга.
- Зайдешь? – спросила она.
- Обязательно, - ответил я.
И мы вновь оказались в ее квартире, теперь уже вдвоем.
- Со стола убирать не будем, - сказала Лада.
- Конечно, - согласился я.
Неожиданно возникла неуютная тишина межвремения человеческих отношений, когда игра на публику уже потеряла смысл, а новая близость еще не родилась. В этот момент я внутренне запаниковал: признаться честно, я просто не знал, что делать дальше. Наташка была первой женщиной в моей жизни, и я совсем недавно искренне считал, что она же станет единственной и последней. Сейчас, спустя столько времени, мне самому смешно, что я так мог думать. А может, грустно, что я давно перестал так думать?
Положение опять спасла Лада.
- Как все-таки сегодня жарко, - сказала она и, не отрывая от меня своего взгляда, медленно расстегнула и сняла кофточку, с ловкостью иллюзиониста завела руки за спину и одним движением, практически одновременно с тихим щелчком, сбросила кружевной белый лифчик.
Я, вопреки собственному желанию, подумал, что груди ее больше наташкиных, но рисунок сосков менее утончен.
- Ну, как, нравится? – спросила, лукаво улыбаясь, Лада.
- Очень, - с чувством соврал я, подошел к ней, прижал к себе и решительно поцеловал.
Игривость ее языка была серьезнее любых слов.
Потом, когда мы лежали рядом, расслабившись в довольстве свершившегося, она, пробежав легкими кончиками пальцев по моему животу, сказала:
- Ничего, в следующий раз все получится еще лучше. Просто ты не узнал еще мое тело.
Мне стало немного не по себе от такой прямоты, и я не нашел ничего лучшего, как согласиться.
- Да не смущайся! Поверь, ты – классный парень!
Свой ответ я услышал как будто со стороны:
- Не все так считают…
- Что с тобой? Я тебя обидела? Прости, я не хотела.
- Не в этом дело, - я прижал к своей груди ее удивленные глаза. – Меня девушка бросила. Которую я люблю.
- А… - неопределенно протянула Лада, выскользнув из-под моей руки. Потом, более определенно: Дура она. Такого парня бросила.
- Не терплю, когда меня утешают.
- И не думала. Говорю, как есть. Не бери в голову, она еще не один раз пожалеет. На «капусту» польстилась коза? Не знает еще, как от нее, проклятой, живот пучит.
- Не то, что на «капусту»…
- Господи, да ты ее еще и защищаешь! Святой человек! Поскольку вижу, что не полный кретин… Как ее зовут?
- Наташа.
- Что ж, имя редкое, как говорилось в известной народной комедии. Я у тебя – первая после нее?
- Первая.
- Тогда все понятно. Снимаю все вопросы. Правда, могу дать совет.
- Какой?
- Перестань сравнивать с ней меня. И всех последующих женщин, что у тебя еще будут. Физически мы все одинаковы - все мужчины между собой и все женщины между собой, за исключением freaks, которых я в расчет не беру. Понятия «больше-меньше», «шире-уже», «мелче-глубже» достаточно условны, да и вообще зависят от личных пристрастий или оценок. Я чувствовала в тебе внутреннее напряжение и, грешным делом, даже думала, не я ли тому виной. Теперь знаю, что не давало тебе расслабиться: то ты замечал, что я веду себя в постели немного иначе, чем она, то спрашивал себя, как тот козел обходится с твоей Наташей, и чем он тебя лучше. Отвечаю: обходится почти так же, как и ты, поскольку мы все в этом деле стандартизированы эротическими фильмами и книжками, да и самой матушкой-природой. Иногда даже обидно, что ничего нового здесь уже не выдумаешь. Отвечаю: ничем он не лучше тебя, разве что «зелеными» перспективами. Мой муж…
- Ты замужем? – не выдержал я.
- Конечно. А разве Ольга тебе не сказала? Впрочем, это неважно.
- А где он сейчас?
- Не знаю. Успокойся, не в этом городе. Если бы он приехал меня навестить, разве я лежала бы сейчас с тобой. Может, и он сейчас с кем-нибудь в постели отдыхает, не исключаю такую возможность.
- Ты что же, мстишь авансом?
- Не говори глупостей! Просто ты мне понравился, вот и все.
На следующий вечер я зашел к Игорю. Мы поговорили о пустяках, вспомнили наших общих знакомых, а потом я рассказал ему о проведенной с Ладой ночи, хотя он меня об этом и не просил. Он даже попытался под благовидным предлогом перевести разговор в другое русло, но я воспротивился этому и перешел к обобщениям.
- По-моему, женщины по самой природе своей порочны.
Игорь помедлил с ответом. Если что действительно порочно, так это любые обобщения, поскольку строятся на субъективном нивелировании тех объективных особенностей, которые только и делают людей людьми. Тем более обобщения, построенные на болезненно зудящем разочаровании.
Я где-то прочитал, что первые христиане готовы были умереть, но не приносить жертву языческим богам. Могли бы сказать про себя: «я в этого истукана не верю», сделать, что от них требовали власть имущие, и, оставшись в живых, далее с упоением прославлять своего бога, как делали и делают миллионы христиан последующих поколений. Они поступали иначе.
В общем, Игорь, помолчав немного, сказал:
- Женщины, как и мужчины, бывают разными.
- Внешне, может быть, и разными, по сути своей они все одинаковы. Я имею в виду не их анатомию, а нечто более важное. Различие лишь в том, что некоторым требуется не тридцать, а тридцать один сребреник.
- Ты не прав.
- Я-то именно прав, а вот ты заблуждаешься. Ты слишком доверчив; таким же я был совсем недавно. Мой тебе совет: не доверяй Ольге, она обязательно тебя предаст. Если не сегодня, так завтра, если не завтра, так через год.
- В тебе говорит обида.
- Во мне говорит прозревший человек, желающий предупредить друга о грозящей ему беде. Я же не говорю: оставь Ольгу. Я говорю: будь готов претерпеть от нее любую пакость.
И тогда Игорь и произнес:
- Не равняй Ольгу со своей Наташкой…
Правда, Наташка к тому моменту была моей не больше, чем сидящая напротив меня женщина с тем же именем и повзрослевшим от прожитых лет и чужеземной косметики лицом.
- У тебя могли быть серьезные неприятности, - напомнила мне сегодняшняя Наталья.
- Могли. Неужели тебя должен благодарить, что остался жив?
- Ну, зачем ты так. Мы – взрослые люди и многое теперь понимаем.
- У меня было одно смягчающее обстоятельство: я был влюблен тебя.
- И я любила тебя. Я до сих пор вспоминаю, как нам было замечательно вместе.
- Извини, по-моему, я тебя не понимаю.
- Я ничего не вычеркиваю из своей жизни, тем более память о столь прекрасных отношениях, что связывали нас с тобой когда-то. В мире так много зла и грязи, что неразумно отказываться от добрых чувств.
- Хочешь сказать, что тогда я тебя неправильно понял, что ты любила меня, а не Волкова-младшего?
- Я любила вас обоих: Волкова - за то чувство уверенности и обустроенности в жизни, которое он мне дал, тебя – за ту безудержную яркость твоей любви, за преданность.
- По-моему, ты просто насмотрелась мелодрам.
- Нет, я серьезно.
- И я серьезно. У меня не было ни денег, ни связей, чтобы увести тебя в Вашингтон – тут ты права. А вот от своей, как ты говоришь, преданности тебе, я бы предпочел отказаться.
- Возможно, есть смысл тебе обратиться к хорошему психоаналитику. Сейчас это и здесь вполне доступно. А как эффективно, если бы ты знал!
- Предпочитаю копаться в собственных воспоминаниях самостоятельно.
- Напрасно. Ты сэкономил бы себе массу душевных сил, хотя, конечно, денег пришлось бы потратить.
- Учту.
- Кстати, когда мы вернемся в Россию, мы сможем вновь встречаться. Волков, думаю, будет не против: он у меня человек современный – зла не помнит и часто о тебе вспоминает.
- Зато я теперь сам себе кажусь старомодным.
- На тебя не похоже. Я слышала, что за прошедшие годы у тебя было много герл-френдс. Или я не права?
- Права… к сожалению…
- Я спрашивала об этом своего психоаналитика. Он мне все объяснил: ты искал в них меня, а поскольку я – уникальна, ты не мог получить удовлетворения.
Я испытывал непреодолимое и уже давно вынашиваемое желание сказать ей, как много зла сделала она в моей жизни, но сдержался. Сдержался не потому, что выглядел бы при этом смешным и жалким в ее глазах - подобное я вполне смог бы перенести. Дело в том, что передо мной была не femme fatale из моих видений, а обыкновенная женщина, которая более десять лет назад оставила меня. Возможно, она поступила тогда плохо, но не ее вина в том, что я десять лет нянчился со своей ненавистью и жаждой мести. Не она сказала в телефонную трубку те роковые и для меня, и для Лены слова…
- Я искал в них тебя? Пожалуй… Но так и не нашел. А себя потерял.
Сколько женщин по-настоящему было в моей жизни? Так ли много, как считают друзья, как говорит Наталья? Была Наталья. Есть Лена. Кто еще? Разве что Лада…
После ее дня рождения и последовавшей за ним ночи мы редко, но регулярно встречались. Обычно звонила она, я приезжал к ней, мы плакались друг другу в жилетку о превратностях жизни и успокаивались в кровати. Потом она закончила институт и уехала к мужу. Мы простились с ней навсегда, но встретились еще однажды.
Я еле успел к трубке и поначалу не узнал ее голос: не столь он изменился, сколь я больше не рассчитывал его услышать. Так Лада впервые оказалась у меня в гостях. Я угощал ее, расспрашивал о жизни, о муже, о детях (девочке и мальчике), а она все отшучивалась, рассказывая смешные истории из жизни своей семьи. Когда совсем стемнело, она спохватилась, что не успела устроиться в гостинице, и я сказал, что вся моя квартира – к ее услугам.
Она осталась, и мы провели с ней бессонную ночь.
- Я приехала с тобой проститься.
- Мы с тобой уже расставались навсегда. Я - не против: тем приятней и неожиданней новая встреча.
- Нет, на этот раз мы простимся уже навсегда. И больше никогда не увидимся.
- Что случилось?
- Через две недели мы эмигрируем в Израиль.
- Никогда не думал, что ты – еврейка.
- Мой муж – еврей.
- В добрый путь. Обычно отъезжающим удается неплохо устроиться на исторической родине.
- Надеюсь. Как ты будешь жить без меня?
- Как жил раньше. Почему ты спрашиваешь?
- Как благородный человек, ответственность свою за тебя чувствую. Ведь это я тебя остатков невинности лишила.
- Скорее иллюзий.
- Это почти то же самое.
- Каким будет твой наказ?
- Не бойся жизни. Она, как и все на этом свете, проходит.
- Учту.
- Не говори так много: проще всего запутаться в собственных мыслях.
- Но также легче их скрыть. Учту.
- Постарайся быть счастлив.
- Ты плачешь?
Утром я хотел проводить ее на вокзал, но Лада решительно отказалась.
- Простимся здесь. Таким я тебя и запомню: нечесаным, растерянным… Что за дурацкая манера ставить фотографии в книжные полки? Надо было мне подарить тебе свой лик. Когда была моложе, конечно… Нет, не хочу, чтобы здесь стояла моя фотография.
Помолчали.
- Что похороны, что прощания… Мне пора…
Мы поцеловались сдержанно, как на вокзале, и с тех пор больше не виделись.
Через год я получил по почте конверт из Израиля: обратный адрес написан неразборчиво, внутри одна открытка, никакого письма; на открытке изображен растерянный голый человечек, окруженный всевозможными зверями и птицами; на обратной стороне открытки надпись ладиным почерком:
«Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему». Быт.2,19-20.
Я поставил открытку в книжную полку.
- Нет, тебе обязательно надо обратиться к психоаналитику, - продолжала говорить сегодняшняя Наталья. - Как только я вернусь (думаю, это будет очень скоро), я тебе помогу.
- Спасибо, не стоит.
- Стоит, стоит… Возможно, тебе просто следует жениться.
- Я уже женат.
- Да? Что ж ты молчал? Я этого не знала…
Мне на минуту показалось, что лицо Натальи то ли посерьезнело, то ли приняло недоуменное выражение, а возможно – и то, и другое; но она быстро прибегла к помощи импортной улыбки, стершей все наметки подлинных чувств.
- Как зовут твою жену?
- Лена.
- Она знает о твоей любви ко мне?
- Знает.
- Что ж, это даже к лучшему. Мы можем дружить семьями.
- Не уверен, что ей это понравится.
- Не беспокойся, я все устрою.
На этот месте наш разговор был прерван.
- Натали, солнышко! Ты вернулась! Почему же ты мне не позвонила?
- Нина Васильевна, дорогая моя, я только вчера прилетела, сегодня собиралась вам позвонить.
- Как удачно, что мы встретились. Приходи сегодня же ко мне в гости! Поболтаем: мне столько всего тебе рассказать надо.
- С огромным удовольствием, Нина Васильевна.
Пока Наталья таким образом общалась с Ниной Васильевной, женщиной средних лет, я молча стоял и разглядывал спутника натальиной знакомой. Я хотел было поздороваться, но мужчина всем видом показывал, что меня видит впервые, и мне ничего не оставалось, как ему подыграть.
- Извините, Нина Васильевна, я вас не представила… Нина Васильевна… Александр Сергеевич Катаев, ее муж… А это мой старый знакомый…
- Мы с Александром Сергеевичем уже знакомы, - не удержался я.
- Разве? – удивление Александра Сергеевича было столь искренним, что я сам засомневался.
- Мы встретились в … В общем, на одном вечере.
- Что-то не припоминаю.
- Вероятно, вы ошиблись, - вмешалась Нина Васильевна. – Мы с мужем обычно бываем на приемах вместе. Я вас не помню, а память у меня отличная.
- Извините, вероятно, я действительно ошибся.
- Не удивительно: мой Александр Сергеевич – человек в городе известный.
- Слышала, слышала, - вступила в разговор Наталья. – Мне уже о вашем карьерном росте доложили сведущие люди.
- Неужели? – притворно изумилась Нина Васильевна. – А я хотела тебя удивить. Вот сегодня вечером и будет повод выпить хорошего французского коньяка.
Женщины стали прощаться. Я протянул Александру Сергеевичу руку: рукопожатие было вялым.
- Кстати, Александр Сергеевич, как продвигается ваша книга?
Его ладонь в моей руке слегка напряглась, и он отвел глаза, опасаясь, что я увижу в них далекие сполохи страха разоблачения. Но бдительность Нины Васильевны опять оказалась на высоте.
- Какая книга? Вы опять что-то путаете. Мой муж – банкир, а не писатель.
Теперь мы все втроем смотрели на Катаева. Надо отдать ему должное: он быстро совладал с собой.
- Ниночка, я действительно пытаюсь написать книгу…
Глаза Нины Васильевны от удивления широко раскрылись. Мы молчали и ждали разъяснений. Точнее, разъяснений ждали обе женщины, а я вспоминал тот вечер в кафе, когда мы пили с Катаевым коньяк, и он рассказывал мне о себе. У меня даже мелькнула шальная мысль, что я присутствую при великом событии: сейчас человек скажет своим друзьям долгожданную правду о себе. А еще я испугался, потому что опять грубо вторгся в чужую жизнь, чего обещал себе больше никогда не делать.
- Я пытаюсь написать книгу о рынке ценных бумаг в нашей стране. Очень актуальная тема. Хоть и написано об этом много, но все… как-то бесцветно. А у меня такой огромный практический опыт… Только времени катастрофически не хватает.
Обе женщина понимающе закивали.
- Теперь я вспомнил, где мы могли встретиться. На конференции в прошлом месяце. Точно… именно вам я упоминал тогда о своей будущей книге. Если все-таки завершу ее и напечатаю – обязательно подарю вам экземпляр. По-моему, у меня осталась ваша визитная карточка.
Я поблагодарил Катаева, и он с женой продолжил свое путешествие по торговому центру.
Мы опять остались с Натальей вдвоем, но, прежде чем она произнесла хоть слово, мелодией из «Крестного отца» заявил о своем существовании ее сотовый, и она мгновенно переключилась на свои дела, суть которых я не мог понять по ее отрывочным фразам, да и не хотел. Я встал и сделал ей прощальный жест рукой. Она сказала, закрыв трубку рукой:
- Подожди немного, я сейчас освобожусь.
- Извини, я опаздываю.
Она всем видом показала, как сожалеет, что мне надо уйти, и, перед тем, как опять посвятить себя трубке, сказала:
- До скорой встречи.
Я ушел, впервые подумав, что уже много лет вел бой с тенью. Я не жалел о той прежней Наташке, которую любил когда-то. Оказывается, ее уже не существовало. Возможно, ее вообще никогда не существовало.
56
Я (отец)
- Помнишь, я просил тебя передать матери, чтобы она ко мне зашла перед отъездом, или хотя бы позвонила?
Мы с отцом и Александрой сидели за праздничным столом по случаю удачно проведенной операции и возвращения.
- Прости, батя, совсем запамятовал. Проблемы на работе были. Да и в личной жизни…
- Что-нибудь с Леной?
- Да.
- Накосячил?
- Накосячил.
- Раз накосячил – сам и исправляй. Жаль, если вы поссорились. Хорошая девушка. Хочешь, я вас помирю.
- Лучше я сам.
- Нет, давай все-таки я попробую. Прямо сейчас, - взяв трубку, - Какой у нее номер телефона.
Я назвал.
- Не отвечает. Давай сотовый.
Я продиктовал номер сотового.
- Отключен… Что случилось?
- Она уехала?
- Куда?
- Не знаю.
- Ну, ты даешь… Искать пробовал?
- Пробовал. Пока безрезультатно.
- Она обязательно вернется. Она тебя любит.
- Хотелось бы надеяться.
- Все будет нормально, поверь мне. А по поводу матери… Хорошо, что ты тогда не позвонил. Это была минутная слабость.
- Слабость?
- Именно слабость. И трусость. Таков человек в предчувствии смерти, ему хочется оставить после себя положительные воспоминания, даже ценой искажения истины. Моя слабость прошла, и теперь я собираюсь еще долго жить на этой земле.
Я не мог понять, то ли мой отец сознательно уходит от неизбежного вопроса, то ли просто бережет его под занавес. Поскольку мне пора было уходить, я сам решился его спросить.
- Как перенес наркоз?
- Нормально.
- Никаких отрицательных последствий?
- Абсолютно никаких.
Я пошел до конца.
- Тот человек, которого ты боялся, больше не появлялся?
- Я уже сказал, что человек становится трусом в предчувствии смерти.
- Ты не был похож на труса.
- Позволь мне самому судить об этом.
- Ты не ответил на вопрос.
- Разве?
- Ты не ответил на вопрос: Тот человек, которого ты боялся, больше не появлялся?
- Тот человек больше не появлялся. К счастью. После операции я проснулся свежим и новым, как ребенок. Врачи сказали, что у меня – отличные биоресурсы, что я смогу прожить до ста лет.
- Видимо, поэтому он и не появился.
- Видимо… Врачи дали благоприятный прогноз на перспективу, а он, тот человек, поставил на мне крест. Надеюсь, мы с ним больше никогда не свидимся…
57
Лена
Самое сложное – не просто принять решение, а взять полную ответственность за его последствия. Может, оттого мы так стремимся получить благословение священника? Благословение – это как индульгенция: что бы ни случилось, виноваты уже не мы. Я не говорю, что прихожане все свои ошибки перекладывают на батюшку. Нет, здесь нечто иное. Благодаря словам священника мы перестаем терзать себя сослагательным наклонением и находим силы противостоять тому, чему противостоять должно, потому что воспринимаем свои неприятности не как результат собственной дурной воли, а как препятствия, данные нам свыше, которые мы должны преодолеть.
Остается только поражаться мужеству священников, берущих на себя смелость управлять людскими судьбами. Хорошо, получив благословение, человек перестает рефлексировать. А священник, давший благословение, не начинает в итоге спрашивать себя, правильно ли он поступил? Не может же он думать, что сам раз и навсегда получил от Высшей силы благословение на принятие решений за других людей и оттого становится непогрешимым?
Второй день выстаиваю очередь к старцу Макарию, и опять не попадаю к нему на беседу. Люди едут издалека, часами ждут возможности открыть свои душевные язвы, как принято здесь называть свои проблемы. Если не видишь решения проблемы, а она не дает тебе покоя – чем не язва?…
Живая очередь у кельи старца… Пришла сегодня пораньше, и опять обнаружила десятка два мужчин и женщин. В основном женщин, не моложе тридцати лет: жизнь вышибла подростковый гонор, но оставила надежду на изменение к лучшему. Те, кто постарше, больше молчат, выглядят предельно собранными. Выполнят все, что скажет батюшка, любое его слово для них – судьбоносно. Есть и молодые девушки: в платочках, темных платьях, но держатся так, как будто постоянно сами за собой наблюдают со стороны – красивый поворот головы, плавное движение руки, оценивающий прищур «смерть соперницам». Эти пришли за подтверждением собственных домыслов – угадает батюшка, что ими задумано, будут славить его по всем городам и весям, приписывая ему собственные мысли, не угадает – уйдут расстроенными, попытаются исполнить сказанное до первого постороннего искушения и вновь канут в бездну мирских соблазнов, чтобы вдоволь нахлебаться мутной жижи страстей и вернуться в эту келью сломленными собственной гордыней. К кому отнести себя? Понять себя бесконечно трудно, поскольку здесь приходится одновременно быть и объектом, и субъектом анализа. Есть у меня собственное заготовленное решение? Нет. Одна растерянность в осколках добрых намерений. Готова я выслушать приговор? Несомненно. Готова ли исполнить его любой ценой? Не знаю…
За порядком в комнате следит немолодая женщина со слезящимися глазами. Речь подчеркнуто груба, что мне абсолютно не по душе, хотя, возможно, именно так и задумано. Не вижу в ее взгляде доброты, скорее – осуждение к собравшимся на слушание приговора преступникам. Вчера я слышала разговор двух женщин о ней: прежде была известной журналисткой, потом – правозащитницей в одной из созданных американцами фискальных организаций, в обязанности которых входило совать свой нос не в свои дела; сорвалась на каком-то мутном деле, не вынеся разлада между лояльностью к работодателю и осознанием собственных корней; приехала к старцу Макарию за советом, да так возле него и осталась.
Я познакомилась с молодым парнем. Здесь слово «познакомиться» имеет иное значение – не знаю, как его зовут, но знаю, с чем он пришел. Первым заговорил он.
- В монастырь? – спросил.
- Что в монастырь? – не поняла я.
- К батюшке за благословением, чтобы стать монахиней?
- Пока не уверена…
- Поговоришь с батюшкой, все станет ясно. Меня мой духовный отец благословил на иноческий путь, вот я и приехал за советом. Если батюшка сочтет меня достойным, то укажет, в какой монастырь отправляться.
- Сколько тебе лет?
- Двадцать пять.
- Кем был в миру?
- Риэлтором.
- Денежная специальность.
- Все было: денег немерянно, отличная квартира, крутая машина, эффектные подружки. Вел жизнь плейбоя, прости Господи, пока однажды, на party мне знакомая красавица не выдохнула в лицо клубы ароматного дыма и не произнесла при этом: прах ты, и в прах возвратишься. Пошутила, конечно, но с того момента у меня словно глаза открылись, и увидел я, как мерзко живу на этом Божием свете.
- Не страшно от всего отказываться?
- А что я имел? Мамону да больную совесть.… Кричал с толпой: распни!…
- Оставался бы в своем городе, трудился во славу Господа при храме.
- Мне в городе жить теперь невозможно. На проезжей части – бесконечная череда машин, спешащих в очередную пробку, а по тротуарам метастазами расползлись отростки всевозможных магазинов, так что обычному пешеходу остается лишь глотнуть отведенную ему долю выхлопных газов и проскочить между услужливо разбегающимися дверями в пространство бесконечно ненужных покупок… Суета сует. Мерзость в глазах Господа…
Парень не закончил: настала его очередь идти к старцу. Он перекрестился и посмотрел на меня, словно ища поддержки.
- С Богом, - сказала я ему; он улыбнулся и исчез за дверью кельи старца.
Когда я увидела парня вновь, он показался мне даже выше ростом. Глаза лучились сбывшейся надеждой, губы шептали благодарственную молитву. Я кивнула ему, но он меня даже не заметил, устремленный в иную жизнь. Не знаю, завидовать ему или пожалеть его…
Время, отведенное для приема посетителей, подходило к концу, и из кельи вышел старец, чтобы по традиции самому выбрать последнего на сегодняшний день просителя.
- Извините, братья и сестры! Сегодня смогу выслушать еще только одного человека.
Старец обвел взглядом собравшихся в комнате: кто опустил глаза, не надеясь на свою удачу, кто всем видом своим показывал, что выбрать необходимо именно его; я же смирилась с необходимость придти сюда еще раз, оттого смотрела не на старца, а на реакцию стоящих вокруг меня людей, и была удивлена, когда все взоры обратились ко мне.
Я подняла голову, взглянула в глаза старца и увидела там отсвет вечности. Лицо библейского пророка…
- Присаживайся, Лена! – сказал старец, указывая мне на стул, - Давно я ждал твоего приезда.
У меня мелькнула мысль, что он меня с кем-то путает, с какой-нибудь другой Леной.
- Нет, я ждал именно тебя, - прочел мои мысли старец, - не удивляйся. Рассказывай, с чем пришла.
- Не знаю, с чего начать, - растерялась я.
- Начни с самого простого, - подсказал старец.
- Грешна я, батюшка, - растерянно начала я.
- Безгрешных людей не встречал. Важно отношение человека к своему греху.
- Презираю себя за собственную слабость.
- Презрение – плохой советчик, от него недалеко и до отчаяния, иудина чувства.
- Много лет назад мне было очень плохо. И я была плоха… Мне потребовалось пять лет, чтобы стать другой, чтобы простить всех, включая себя.
- Прощение – достойное чувство; недостойным является то, что ему предшествуют, особенно, если направленно в сторону других людей.
- Трудно не вознегодовать на человека, ставшего причиной смерти собственного отца, тем более что этот человек – мать и жена.
- А ты убеждена, что именно она стала причиной? Причиной самоубийства является лишь один человек – сам самоубийца, ибо сознательно отказывается от жизни, дарованной ему Создателем. Вина близких ему людей состоит в том, что они видели отчаяние, но ничего не сделали, чтобы помочь.
Я опустила глаза.
- Твоя мать не помогла несчастному – не смогла или не сумела. Это – бесконечно печально, но – не повод обвинять ее в убийстве. Я вижу другое: она взяла на себя тяготы твоего рождения и воспитания. Лишь человек, прошедший через подобное, может ее судить.
- Батюшка, вот если любишь человека и не можешь его обманывать, а он…
- Исповедь не принимает?
- Да, батюшка.
- Так ведь не каждый умеет откровения чужие выслушать, особенно если они его самого касаются. Для этого особый склад души нужно иметь, чтобы чужие боли как собственные оплакивать. А судить ближнего – дело недостойное. Это любой человек, заглянув в собственную душу, скажет.
- Я не сужу его.
- И правильно делаешь. Может, это было минутной слабостью было, а ты бросила все и уехала в наш лесной край?
- Я себя сужу.
- Это – дело достойное, если им не слишком увлекаться. Одной жизни не хватит, чтобы собственные грехи замолить. Тут опасность одна: как бы в запале новых грехов не сотворить, особенно касательно других людей.
- Так как же жить, батюшка?
- Жить надо просто. Добро – оно всегда безыскусственно и незамысловато, ему не надо, как злу, собственные следы путать. Помнишь, как в Евангелиях Господь говорил о том, за что человек унаследует Царство, уготованное от создания мира, за что пойдет в жизнь вечную? За то, что накормил голодного, напоил жаждущего, принял странника, одел нагого, посетил больного или пришел к узнику. Иными словами за то, что помог ближнему, и, сделав это, помог самому Господу. А тот, кто не сделал этого, пойдет в муку вечную.
Я вспомнила старый темный сарай, портвейн, Виктора.
- Да и прежде, в десяти заповедях… Все предельно просто: почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе. Не прелюбодействуй. Не убивай. Не кради.
Я была абсолютно уверена, что отец Макарий знает о том, что случилось со мной в эти последние дни. Более того, мне казалось, что Кто-то свыше и провел меня через испытания, чтобы я предстала перед старцем, выслушала его слова и возопила о собственной ничтожности.
- Мы торопимся, меряем все сегодняшним днем, забывая тех, кто жил до нас. Помню, был я в Казахстане, в командировке, еще в мирской своей жизни. Так ведь там каждый считает своим долгом помнить семь поколений, и не важно, были ли его предки богатыми баями или бедными номадами. Скольких своих предков знаешь ты, Лена?
- Я? Знаю, конечно, мать и отца. Отца и мать моего отца. Мать моей матери. А вот своего деда со стороны матери я никогда не знала. Не знаю, кем он был. Не знаю, жив ли еще.
- Жив.
Я вздрогнула от неожиданности.
- Вы его знали?
- Знал.
- Кто он?
- Был и остается истинным исповедником веры православной. Но тяжкие испытания ждут его впереди.
- Вы видели его?
- Дважды в своей жизни. Познакомились мы с ним в недобрый час. Был я тогда молод и неразумен, хотел получить все и сразу. Считал, что мне все дозволено. Оттого однажды вечером вышел вместе с двумя друзьями и обидел твоего деда. Но то зло, которое я совершил, изменило меня. Я не пошел в военное училище, как собирался, а стал врачом, чтобы нести добро людям.
- А вторая встреча?
- “Она произошла много позже. Тогда я писал диссертацию и подолгу работал в клинике. Здесь я увидел человека, который был неизлечимо болен. По крайней мере, так все считали. В тот день мы остались с ним один на один, он вдруг взглянул на меня небесно-голубыми глазами и сказал:
- “«Вот мы и снова встретились. Вижу, наше знакомство не прошло для тебя даром. Став врачом, ты избежал постыдной смерти, которая ждала тебя на чужой земле. Но твой путь только начинается. Умались, помоги левонтьевским отрокам, и вознесешься».
- “Он замолчал, и лишь тогда я узнал его, словно с глаз моих спала пелена. Нестерпимый стыд залил всю мою душу, я встал перед твоим дедом на колени и испросил прощения за содеянное.
- “«Кто я такой, чтобы карать или миловать тебя. Задумает нечестивый виноградарь отсечь плодоносящую лозу, но отсекает себе руку, а лоза продолжает пускать новые побеги».
- “Так сказал он мне и замолчал. А потом опять потерял сознание. Больше я его не видел… Я мало что понял из его слов, пока спустя год, перед самой защитой диссертации не наткнулся в газете на статью о Левонтьевской колонии для несовершеннолетних. Никто тогда не одобрил моего поступка: я бросил все и уехал в Левонтьево. Зарабатывал мало, но и потребности у меня были невелики – ни жены, ни детей; зато душа моя пребывала в сладостном покое. Менялись времена, и стал появляться в колонии батюшка из соседней церкви. Я помогал ему всячески, и однажды он сказал, что из меня выйдет хороший священник. «Скорее, монах», - отшутился я, но батюшка воспринял все совершенно серьезно и сообщил мне, что вопрос о возвращении Левонтьевского монастыря православной церкви практически решен. Так и случилось. А я стал одним из первых иноков обители. Вот такова история моего знакомства с твоим дедом.
- А ваши друзья? – прервала я возникшее молчание.
- Арсений переехал в Москву, стал крупным чиновником, с размахом отпраздновал свадьбу сына, хорошо выпил на радостях, да и захлебнулся ночью собственной блевотиной. Брак сына просуществовал недолго и скоро распался… Сначала он попытался пойти по стопам отца, но без успеха. Потом начал хитрить с партнерами. Потом его нашли мертвым. Ни жены, ни детей…
- А второй друг?
- Рамиль долго работал по части снабжения, зарабатывал хорошие деньги. Но личная жизнь его тоже не сложилась. Я давно уже не имею о нем никаких известий, но предчувствия мои темны.
- Значит, Бог наказал их?
- Бог не наказывает, Леночка. Испытания даются человеку для очищения, и в любом из таких испытаний Бог помогает ему их с честью преодолеть. Но Бог уважает данную Им Самим свободу воли, поэтому лишь сам человек может решить, принять ему или нет эту помощь.
- Иногда так хочется от этой свободы отказаться, батюшка.
- Свобода – это дар, а человек должен научиться принимать дары, чтобы самому уметь отдавать. И радуйся тому, что Господь открыл тебе глаза, когда ты считала себя безгрешной, ибо не фарисей, а мытарь ушел оправданным.
Старец встал, показывая мне, что разговор закончен. Я поцеловала легкую, в старческих пятнышках руку.
Отец Макарий вздрогнул от моего прикосновения.
- Прав был твой дед: Задумает нечестивый виноградарь отсечь плодоносящую лозу, но отсекает себе руку, а лоза продолжает пускать новые побеги… Никто не может принимать за тебя решений. Господь даровал эту жизнь тебе, и лишь ты одна на Страшном суде будешь держать ответ за собственную бессмертную душу. Я буду молиться за тебя, девочка.
Приемная была уже пуста: все жаждущие духовного окормления и не получившие его сегодня, разбрелись по своим нехитрым путям, чтобы на следующий день вновь собраться у дверей кельи старца. Лишь женщина неторопливо наводила в комнате порядок. Она повернулась ко мне, и ее потрескавшиеся губы сложились в подобие улыбки. В этот миг я поняла, почему ее глаза были всегда заплаканы.
Я долго сидела на высоком берегу реки у могилы Лизаветы Никитишны, неподалеку от монастырских ворот и смотрела, как разные люди разных возрастов движутся в разные стороны, не замечая моего существования. В руке была зажата похищенная у детства раковина. Я приложила ее к уху и услышала далекий шум, но не могла разобрать в нем ни единого слова…
58
Я
Жаль, что я никогда не смогу оживить того растерзанного собаками котенка. Я часто прохожу мимо места, где он мяукнул последний раз в своей короткой жизни. Я пришел слишком поздно, чтобы его спасти, но, все-таки, последним, что он увидел в своей жизни, были не пасть терзавшей его собаки и не карие глаза окружавшего его убийственного равнодушия, а сочувственное отчаяние человеческого существа и его теплые ладони.
59
Слава
Лена была так же хороша, как и пять лет назад. Она, как и прежде протягивала к нему свои руки и улыбкой обещала счастливое забвение, которое из всех женщин только одна она могла ему подарить. Рядом с ней он чувствовал себя мужчиной - страстным любовником, всемогущим защитником, благородным разбойником, потому что она могла заставить его поверить в собственное великодушие и силу. Только однажды, в тот день, когда она пришла к нему и, вместо того, чтобы остаться, сказала, что уходит навсегда, все было по-другому. Он надеялся, что она одумается, вернется. Пожалуй, он был даже ей верен, если не телом, то душой. Столько всего он уже в жизни испытал, даже перечислить трудно, но как начнешь вспоминать, все Ленка на память приходит. И вот она вернулась, стоит слегка застенчиво. Он ей все простит… хотя для начала поломается… Как некстати этот звонок!
Из сна Славу вырвал звонок сотового телефона: он задремал перед мурлыкующим и разбрасывающим по темной комнате цветные блики экраном телевизора. Хлопотный день подходил к концу: за окнами было уже темно.
Слава сразу узнал голос Майкла:
- Сева, ты сейчас свободен? Поговорить надо.
- Давай, подъезжай. Адрес помнишь?
- Да. Минут через десять буду.
Слава умылся холодной водой, чтобы окончательно проснуться. Говоря по совести, он не знал, зачем понадобился Майклу. Знакомы они были еще со школы, дружили даже, но сейчас работали в конкурирующих фирмах, что не предполагало теплых отношений.
Майкл появился в сопровождении двух телохранителей: несколько лет назад брак с дочерью шефа в одночасье поднял его из положения тривиального водилы-охранника до высшего управленческого уровня в фирме. Слава и Майкл демонстративно обнялись, и Майкл отослал своих телохранителей за дверь.
Оставшись одни, оба расслабились и даже немного повспоминали прежние веселые времена.
- Успокойся, Сева, все нормально. Ничего страшного ты от меня не услышишь, просто деловое предложение, которое ты можешь принять или отвергнуть.
- Ради обычного дела ты бы не заявился ко мне ночью.
- Соображаешь… Это хорошо. Надеюсь, ты достаточно умен, чтобы не записывать наш разговор? Или нукеров крикнуть, чтобы пошарили?
- Не беспокойся.
- Хорошо, верю. Не вчера познакомились, и под пулями вместе ходили…
- Ходили когда-то. Только это когда-то кончилось.
- Сам виноват, оплошности в нашем деле хорошим не кончаются. Допустить их легко, исправить - куда сложнее.
- Знаю, что ты помог мне тогда.
- Благодарности я не жду. Ты мне как брат: вот я тебя, как брата, и вытащил из той переделки. Но это все в прошлом. Поговорим о настоящем.
- Поговорим.
- Доволен нынешней службой? К нам вернуться не хотел бы?
- Работа - она всегда работа, часто даже неблагодарная. Только я помню, как еле от вас ушел, а Ольга Сергеевна меня подобрала.
- Ну, кто старое помянет… Времена изменились. Отморозки друг друга перестреляли, теперь только стоящие пацаны остались. Вроде нас с тобой. Сергей Гаврилович нам каждый раз напоминает, чтобы закон уважали - и внешний и наш, внутренний. Ты мозгами раскинь, если твоя шефиня от дел отойдет, передав дела Сергею Гавриловичу, что с тобой будет?
- Этого никогда не случится.
- Я бы не был так уверен. Если объединить наши фирмы, обеим сторонам только польза будет.
- Ольга Сергеевна не сможет работать с Сергеем Гавриловичем.
- Не сможет - уйдет на заслуженный отдых. Кстати, можешь меня поздравить, с сегодняшнего дня я – второй человек в нашей фирме, после Сергея Гавриловича, конечно.
- А Рама?
- Рамиль Валиханович вчера всем приказал долго жить.
- Оплакивать его я не стану.
- И без тебя найдется, кому его оплакивать. Друзья, подруги. Жаль, детей у него не было, зато сколько славных пацанов он воспитал.
- Что с ним случилось?
- Перерезал себе вены в ванной.
- Бабья смерть, на Раму не похоже.
- Наши тоже так считают. Похоже на имитацию самоубийства. Последнее время Рамиль Валиханович часто был в подавленном настроении, срывался на своих и чужих без разбора. Когда нашли его в ванной, лицо даже после смерти было таким ужасом исковеркано, словно в последний момент сам генеральный прокурор ему вышку шил, а рядом ни настоящих пацанов, ни «зелени», чтобы отмазаться. Думаем, кто-то на него по-серьезному наехал.
- Надеюсь, меня вы не подозреваете?
- Если бы подозревали… На такое только отморозки могли решиться. Рамиль Валиханович – из авторитетов. Не беспокойся, достанем сучар…
- Не сомневаюсь.
- Вернемся к твоей Ольге Сергеевне. Помнишь последний прием, который она замутила?
Слава кивнул. Тот вечер он прекрасно помнил: Ольга Сергеевна поручила ему тогда заняться тем парнем, типа ленкиного жениха. Сучье задание. Нужно было набрать компромата, но этот фраер (не без его помощи) нажрался почти до бесчувствия, а когда пришло время ****ей и фотоаппарата, он лил слезы и рассказывал тем двум шлюхам, какая Ленка замечательная, святая даже. Слава внутренне улыбнулся, вспоминая, как испытывал когда-то пределы ленкиной "святости". Знал бы ленкин фраерок… Проще было ему все рассказать, чем бить морду. Да и эффективнее…
- Слишком высоко она вознеслась. Сергей Гаврилович считает, что пора и честь знать. Фирму они с Алексеем Ивлевым раскрутили, ей теперь новые хозяева нужны.
- Майкл, сейчас не девяносто третий. Сам говоришь, что времена изменились.
- Обижаешь. Сама она все нам передаст.
- Ее трудно запугать.
- Запугать может и трудно, а вот уничтожить легко. Она нам сама в этом поможет. Устала бедная бывшая домохозяйка сидеть в тени, в политику захотелось. Будет рассказывать народу про свою праведность.
- Не забывай, что и Сергей Гаврилович у нас не из Романовых. По мне так все равно: домохозяйка или снабженец. Сейчас все переквалифицировались, к сожалению, не в управдомы… Что у вас есть на Ольгу Сергеевну?
- Более, чем достаточно. Начнем с того, что одна порядочная медсестра поделится с хирургом воспоминаем о том, что видела, как Ольга Сергеевна пару раз делала в больнице уколы мужу; конечно, никто ей этого не позволял. И знаешь с кем поделится? Ну, подумай, ты же всех в нашем городе знаешь? Ну, конечно, с хирургом Татьяной Викторовной, первой женой Ивлева. Вот у той и будет повод рассчитаться. Уж ей-то поверят. Тем более что уколы действительно были сделаны, что привело к резкому ухудшению состояния больного, а потом и к смерти.
- Значит, вы…
- Не мы, а Ольга Сергеевна… Подожди, это еще не все. Ты никогда не задумывался, почему Ленка, твоя бывшая подружка, так поспешно покинула наш город и больше в него не возвращается? Да потому что знала, что ее дорогая мать убила собственного мужа.
- Всем известно, что он покончил с собой.
- Но кто подтолкнул его к этому?
- Это невозможно доказать.
- Доказать можно что угодно. Существовало предсмертное письмо.
Смутная память об их последней с Ленкой ночи стучала в висок, тревожа душу непонятыми тогда обрывками фраз. Было ли что сказано о предсмертном письме и его содержании, Слава вспомнить не смог.
- Вижу, что и в тебя сомнения закрадываются. По имеющимся у нас сведениям, это письмо не было уничтожено, а лишь спрятано и забыто. Хотя мы и знаем его содержание, но предпочитали бы иметь в подлиннике. Если ты в этом нам поможешь, твоя услуга будет очень высоко оценена.
- А если нет?
- Я уже говорил: для тебя все останется по-прежнему... Письмо – важнейшее доказательство, но его можно уничтожить. Поэтому мы нашли еще один серьезный аргумент.
- Какой?
- Не стоило бы говорить, но ведь ты мне брат… Понимаешь, на днях в одном городе произошел страшный случай: была зверски изнасилована и убита семилетняя девочка. Преступник схвачен и во всем признался. Увы, вышки он не получит не только из-за моратория, но потому что он - сумасшедший. Так вот всякие подонки и уходят от возмездия. Лично я считаю, что всех психов давно пока уничтожить, как, кстати, и всех пидаров, одни других стоят… Люди давно уже замечали, что этот дед, бывший бомж, а теперь пристроившийся в местной церкви, на маленьких девочек поглядывает, кидается к ним и что-то бормочет. Одного не пойму, чем только он ее мог изнасиловать, мудак старый?
- Гадкое дело. А почему ты мне об этом говоришь?
- Ни к черту не годна ваша служба безопасности! Все дело в том, что этот старый мудак, дед Серега - родной отец твоей Ольги Сергеевны.
- Врешь, Майкл!
- Я, Сева, братьям не вру. Сейчас многие церквам деньги жертвуют, и Сергей Гаврилович, и Ольга Сергеевна. Только Сергей Гаврилович - нашей Вознесенской…
- А Ольга Сергеевна – Покровской.
- Не только… Еще и храму, при котором тот старый мудак ошивался. Можешь проверить по документам. А если хватит ума и духу проверить, убедишься, что настоятель того храма - благодетель деда Сереги. Копнешь глубже - еще больше узнаешь. Это мое тебе домашнее задание. Подытоживая сказанное, скажу, как народ простой говорит: яблоко от яблони недалеко падает.
Слава молчал.
- Я не тороплю. Время у меня в запасе еще есть. Даю тебе день на раздумье: завтра до 24.00 жду твоего звонка.
Чтобы не ворочаться всю ночь в постели, Слава выпил пару стаканов водки и крепко уснул: похмельем он никогда не страдал и предпочитал принимать решения спозаранку.
Утром в приемной Славе сказали, что Ольга Сергеевна взяла отпуск по семейным обстоятельствам и уехала из города.
- К дочери?
- Вероятно, но сначала хотела заехать в …
Слава знал, какой город будет сейчас назван, и не ошибся.
- Хочет, видно, могилу матери посетить, - сострадательным голосом произнес он, мысленно сплюнув в рожи секретаря, Ольги Сергеевны, собственной доверчивости, жизни…
*
Слава, как и многие сотрудники разных служб безопасности, посещал церковь. Специфика работы предполагала веру в заступничество высших сил для нормального самочувствия. Он частенько заходил в Покровскую церковь, иногда выстаивал службу, но чаще ставил свечку Николаю Угоднику, которого почитал, как святого покровителя людей его профессии, постился и соблюдал, по возможности, все обряды.
Сегодня Славе повезло: он встретил отца Валентина, которого считал своим духовником. Этого священника многие в городе почитали за старца, особенно женщины. Батюшка очень спешил, но Славе время уделил.
- Чем воин православный озабочен?
- Горько мне батюшка, кругом плохие люди.
- А кто сказал тебе, что жить легко. Этот мир во зле лежит! Ты мать свою, православную церковь, слушай, она тебе путеводной звездой будет.
- Сколько зло можно терпеть?
- Терпи, сынок. Господь вон что ради нас вытерпел.
- Батюшка, так со злом бороться надо.
- А как ты, прах земной, зло от добра отличишь, как в душу заглянешь? Нет, не мсти, оставь все Господу. Ибо сказано: Мне отмщение, и Аз воздам. Понял ли?
- Понял, батюшка.
- Приходи в воскресенье на исповедь, там поговорим. Ольге Сергеевне от меня поклон передай за ее помощь церкви православной.
*
На часах было 23.00, а Слава еще не позвонил Майклу, хотя для себя уже все решил.
Прав отец Валентин, не во всякую душу заглянешь. Но если ясно видишь, что тебя за козла держат? В одной из проповедей батюшка говорил об ангелах. Они хоть и бессмертные, а что-то вроде белых попугаев пред Господом: бормочут одни и те же, хотя и правильные, слова. А человека Господь наградил свободной волей, дав силу различать добро и зло. А еще батюшка говорил, что человек - соработник Господу, что в его силах Всеблагому помочь. Прав батюшка: Господь отмщение воздаст, но человек ему должен в этом помочь.
Когда на часах было 23.55, Слава набрал номер Майкла. Тот ответил мгновенно - видимо, ждал звонка…
Слава почувствовал себя свободным. Как у каждого свободного человека, у него впереди было будущее.
60
Дед Серега
Почему люди так опять озлоблены на меня? Хватают, кричат, бьют. Заперли, на утреннюю не сходить. Батюшка добрый, заметит, возьмет меня отсюда.
Устал… Что они хотели у меня узнать? Какие-то страшные фотографии показывали. А когда фотографию моей Оленьки дали, я ее сразу узнал. Просил мне оставить, но они отобрали. Завтра опять буду просить. С ней мне и в этой грязной комнате будет легче. Сколько я таких комнат повидал…
Всегда знал, что Господь меня не оставит. Мне и батюшка так говорил… Долго жил, а не знал, что делать. Но Господь послал ко мне того доброго человека, который накормил меня и сказал, что у меня есть маленькая дочка Оленька, что надо только ее найти. Я и искал ее, мою Оленьку, мое солнышко, ласточку мою ненаглядную…
61
Отец Георгий
Мы считаем, что живем в мире трех измерений; это действительно так с материалистической точки зрения.
Представим себе мир духовный, где две оси: имя одной из них "добро", имя другой - "зло". Любой человек, сколь бы приземленным себя не считал, живет или, точнее, вынужден жить в этом мире. Самая большая сложность здесь - понять, где же ось добра: так сложно ориентироваться на плоскости, находясь в этой же плоскости. Единственный ориентир здесь - совесть, данная человеку от рождения как отблеск неземного блага. Но есть и третье изменение - Бог, готовое открыться человеку, поднять его над плоскостью добра и зла и дать верные ориентиры, если сам человек этого захочет. Проще жить в плоскости и ругать судьбу, чем найти в себе силы и подняться над ней.
Доступно это неверующим?
Если подумать, понятия "верующий" и "неверующий" относительны. Человек, творящий молитвы и считающий себя избранным, может оказаться злейшим язычником; а человек, считающий себя неверующим, может быть в душе и в жизни настоящим праведником, если ему открыто третье измерение, имя которому "любовь", что и является одним из синонимов слова "Бог".
Время волков… Кажется, именно так принято называть нынешнее время. В германской мифологии - это время, когда утрачиваются ценности и наступает хаос.
Иногда кажется, что лучшего названия не подберешь. Рухнули все запреты, и свободы оказалось слишком много для душ людей. Помню, как потешались над женщиной, которая во время одного из телемостов сказала, что у нас секса нет, хотя никто даже не удосужился узнать, что она имела в виду. Теперь ведущие телеканалов, называющие себя "совестью нации", вспоминают, как еще лет десять назад люди не хотели с экрана говорить "про это" (пошлейшее словосочетание, но, тем не менее, прижилось), не желали выставлять напоказ свою душу. Прошло время, и "совесть нации" успешно просветила эту самую нацию: теперь все знают, что такое оральный секс, все насмотрелись на трансвеститов, геев, лесбианок или бисексуалов; теперь не только ведущие и участники, но и большинство зрителей не краснеют. Остается спросить, чего они этим добились? То, что дети смотрят рекламу презервативов? То, что ведущие музыкальных радио- и телеканалов мало того, что несут абсолютный бред, еще и скрашивают его пошлейшими намеками? То, что фотографиями голых женщин уже никого не удивишь? Что дырка в американском пироге стала показателем умственного развития молодежи? Давайте скажем честно: это не просвещение, а развращение; более того, это регресс к временам поздней Римской империи. Любой, кто хоть когда-нибудь интересовался историей, знает, что с этой империей стало, и христианству потребовалось много веков, чтобы через покаяние и воздержание провести человечество к новому расцвету, Возрождению.
Культ насилия и денег терзает русскую душу, заставляет ее забыть вершины собственной истории, навсегда погрязнуть в тине мздоимства и ненависти. Девушки сейчас мечтают стать любовницами богатых гангстеров, а тривиальный бандюга Саша Белый и его дружки становятся образцами для подражания подростков.
Но ведь именно в это время, в этом хаосе возникают основы новых этических ценностей. Кто-то (Орсон Уэллс?) мудро подметил, что Италия за тридцать лет владычества дома Борджиа натерпелась войн, террора, убийств и кровопролитий, но дала миру Микеланджело, Леонардо да Винчи и весь Ренессанс; а Швейцария за пять столетий братской любви, демократии и мира осчастливила всех только часами с кукушкой.
62
Ольга Сергеевна
Когда ей позвонили и сказали о случившемся, Ольга Сергеевна не поверила, переспросив несколько раз, пока не вынудила свое сознание смириться с невозможностью известий. Необходимо было ехать самой, чтобы разобраться во всем на месте. Но ехать туда она не могла, и именно в этом заключалось самое сложное.
Много лет назад, получив извещение о смерти матери, она отправилась на похороны одна: Виктор был сильно занят по службе, а маленькую Леночку брать с собой не решилась.
Когда она приехала, все основное было сделано: обмытая и одетая в свое лучшее платье мать лежала в гробу, документы приведены в порядок, место на кладбище определено, за катафалк заплачено, священник для отпевания приглашен. Благодарить за все следовало проворную старушку тетю Феню, соседку и старую подругу матери, что Ольга Сергеевна и сделала, но та только печально вздохнула, утерла глаза сомнительной чистоты платком и сказала, что случись умереть первой ей самой, ольгина матушка поступила бы точно так же. Ольга Сергеевна занялась подготовкой поминок.
Вопреки ожиданиям Ольги Сергеевны, людей на вынос тела пришло много, но подавляющее большинство из них она или не помнила, или вообще не знала. Сначала она пыталась прислушаться к путаным объяснениям тети Фени, но потом отчаялась что-то понять и просто принимала соболезнования.
Появился священник, совершил необходимые процедуры, во время которых собравшиеся старушки старательно крестились и тихо всхлипывали, а она просто стояла рядом.
Погребение и последующие поминки прошли на удивление спокойно и упорядоченно. Ольга Сергеевна, вспоминая материных друзей-маргиналов, все время ожидала чьей-нибудь экстравагантной выходки, или даже выходок, но их, к ее огромному облегчению, не последовало.
Ольга Сергеевна собиралась прописать Леночку у матери, но не успела, и теперь квартира уходила другим людям. Оставалось определиться с мебелью и личными вещами покойной, но поскольку и того, и другого было немного, то вопрос решился быстро: мебель забрали родственники (хотя и дальние, но вовремя появившиеся), а одежду, по настоянию тети Фени, Ольга Сергеевна отдала церкви.
В последний вечер перед отъездом Ольга Сергеевна сдала ключи от квартиры матери в домоуправление и хотела пойти переночевать в местную гостиницу, но тетя Феня настояла на том, чтобы она осталась у нее.
Перед сном женщины пили чай, когда Ольга Сергеевна не выдержала и спросила:
- Тетя Феня, а вы знали моего отца?
Ольга Сергеевна увидела по лицу сидящей напротив ее старушки, как в той борются противоречивые чувства, и усилила нажим.
- Она давно собиралась мне сказать, да не успела, бедная.
Тетя Феня, еще немного помедлив для солидности, начала свой рассказ.
- Право слово, много раз она, бедняжка, хотела тебе обо всем рассказать, да смелости не хватало. Видно, мне придется за нее это сделать… Звали твоего отца действительно Сергеем, правильно ты отчество свое получила. Как твоя мать с ним познакомилась, не знаю. Может, она мне и рассказывала, да я грешным делом позабыла. Не в этом главное. Любил он ее сильно. И она, страдалица, его сильно любила. Он был студентом, приехал в наш город учиться; говорят, отличником был. Но была в нем одна странная по тем временам особенность – в Бога он верил. Как такое могло случиться, сама не знаю. Подкидыш, воспитывался в детдоме. Он одно время даже хотел в Троице-Сергиеву ехать, священником али монахом стать, да мать твою встретил. Они пожениться собирались, и мать тебя уже под сердцем носила – догадывалась, но точно не знала, оттого и Сергею своему не говорила… В тот страшный день он разом стипендию и зарплату получил, и они с твоей матерью ей подвенечное платье выбирать ходили, да к окончательному решению не пришли. Она загоревала даже, а он рассмеялся, сказал: «нашла о чем печалиться! еще не вечер!», да расцеловал ее всю. Не знала она, бедная, что последний раз его в здравом уме видит… Вечером, когда Сергей, проводив ее до дома, к себе возвращался, нарвался на подвыпившую шпану. Лучше бы он деньги сразу отдал… Может, и отдал бы, кабы они не для любимой его предназначались. В общем, деньги отняли и сильно избили. Старушка одна, что в соседнем доме жила, из окна видела, как эти ироды с остервенением Сережу по голове и в живот пинали, но выйти побоялась; крикнула, а те в нее камнем, чуть тоже голову не разбили; пока она милицию вызвала, пока те не спеша приехали, ни хулиганов, ни денег, один твой отец весь в крови без сознания валяется на земле. Приехала скорая, увезли Сережу в больницу, где он, не приходя в сознание, умер. Так и закончилась жизнь твоего отца, голубоглазого Сереженьки. Схоронили его тихо, скромненько, родственников же у него не было. Долго твоя мать плакала, причитала, что Сережа ее одну оставил, пока не уверилась, что не одна она уже, и тут ей еще страшнее и горче стало. Думала сначала сделать аборт, да не решилась, и слава Богу, а то бы тебя, Оленька, на свете не было. Сергей, как чувствовал, говаривал твоей матери, пока еще и близок с ней не был: вот женимся мол, родишь ты мне дочку, Оленькой назовем. Вот она тебя Оленькой и назвала…
- А хулиганов этих не нашли?
- Не нашли… Да и не искали… Маленький человек – он как былинка: неловко наступили, он и сгинул, и никому дела нет, вон их, былинок, сколько в чистом поле растет. Былинка, она тому дорога, кто лелеял ее и любил.
- И сколько этих отморозков было?
- Кого, кого, Оленька? Прости старую, не поняла.
- Сколько хулиганов было?
- Дак ведь никто точно и не знает. Старушка, что драку видела, о троих говорила, но и одного не поймали.
- Сколько лет ходят эти ублюдки по земле безнаказанно…
- Они – люди, Оленька. Злые, но люди. Может, от жизни тяжелой, когда уже ничто не в радость; может, наоборот, от беззаботной, когда им все без труда достается, вот и не ставят чужую жизнь ни в грош. Бог им судия, Оленька…
- Я бы предпочла, чтобы они предстали перед реальным судьей.
- Дак ведь более реального судии и нет на свете.
В ту ночь Ольга Сергеевна долго не могла уснуть, а наутро попросила тетю Феню сводить ее в церковь, куда последнее время ходила мать.
Пока тетя Феня сосредоточенно молилась у иконы Казанской Божией Матери, шепотом испрашивая одной ей понятные милости, Ольга Сергеевна купила несколько свечей и поставила их за упокой души матери и за здравие мужа и дочери. От запаха ладана слезились глаза. Ольга Сергеевна смотрела на стены, покрытые росписями: странные люди в странных одеждах, изображенные в странной перспективе, они одновременно пугали и манили, как отталкивает и притягивает человека все непонятное. Под куполом огромное изображение сурового божества, окруженное четырьмя святыми. Ольга Сергеевна подумала о матери, о том, как часто ей было неуютно под таким испытующим взглядом. Как ей удавалось сочетать пребывание в церкви с богохульным поведением ее маргинальных друзей?
А ее отец? Почему он, молодой мужчина, верил красивой, но совершенно фантастической истории об Иисусе Христе? Извращенная тоска по прекрасному? Понять поступки близких людей трудно, незнакомых – невозможно. Не стоит стараться…
При выходе из церкви они встретили священника, отпевавшего мать Ольги Сергеевны. Тетя Феня поцеловала ему руку, и Ольге Сергеевне неприятно подумалось: какая гордыня живет в сердце этого милого на вид человека, раз он получает удовольствие оттого, что старые женщины кланяются ему и торопятся припасть к руке. Она лично целовать попам руки не намерена.
- Ольга Сергеевна, вы уже уезжаете? – спросил священник.
- Сегодня…
- Разделяю ваше горе. Матушка была очень хорошим человеком. Надеюсь, за свое доброе сердце она упокоится на лоне Авраамовом, ведь на страшном судилище Христовом за нее будут ратовать те убогие, коим она помогала, коих навещала в больнице, как Господь нам заповедовал.
Выйдя за церковную ограду, Ольга Сергеевна взглянула на тетю Феню и сказала:
- А теперь идем в больницу, проведаем убогих!
- Да что ты, милая, на поезд опоздаем.
- Опоздаем, завтра уеду, - отрезала Ольга Сергеевна и по растерянному лицу старушки поняла, что, наконец, приближается к разгадке.
Психиатрическая лечебница произвела на Ольгу Сергеевну тягостное впечатление. Обшарпанные стены, тупые лица пациентов и бегающие глаза персонала. В таком месте, если сам не сойдешь с ума, тебе обязательно помогут.
Ольга Сергеевна ждала, что из сумрачных застенков выйдет голубоглазый мужчина, ее отец, но, увидев безумного старика, поняла, почему мать все эти годы скрывала его от нее…
Потом, складывая вещи в сумку, она спросила тетю Феню, с виноватым видом наблюдавшую за ее сборами:
- И давно он такой?
- Да сколько его помню. Какой девочке захочется иметь такого папу? Вот покойница и говорила тебе о летчике-испытателе… Сережа так никогда и не оправился от побоев, искалечили его навечно те ироды. Очнувшись, он стал, не таясь, говорить людям о Боге. Больных его речи не интересовали, так что проповедовал Сережа обычно санитарам, за что те его нещадно били.
- Узнавал он мать?
- Нет. Но иногда…
- Что иногда?
- Покойница призналась мне: ей порой казалось, что Сережа узнает ее, но не показывает виду.
- Почему?
- Потому что она сама делала вид, что не узнает его. Не суди ее строго: кому хочется быть невестой сумасшедшего. Она изредка навещала его в больнице, тщательно скрывая от тебя свои визиты.
- Но священник говорил…
- Это случилось позднее.
- Раскаялась?
- Навроде того. Однажды, когда ты уже уехала с мужем из нашего города, она, матушка твоя, сидела рядом с Сергеем, а он начал напевать песенку. Нередко так бывало: мелодия тихая, нежная, но слова неразборчивы или смысла в них нет. Покойнице вдруг послышалось «я по-прежнему люблю тебя», она вздрогнула, взглянула ему в глаза, и дыхание у нее перехватило от той щемящей голубизны, которую не могла забыть с юности. Но через секунду в них, его глазах, была опять синюшная дымка полного безразличия. Так ей и не суждено было узнать, действительно ли Сереженька сказал ей о своей любви, или только послышалось.
- Спасибо вам за все, тетя Феня!
- Да что ты, Оленька, это тебе спасибо. Как я рада была тебя снова увидеть. Приезжай, когда захочешь. Мужа возьми с собой, Леночку. Ты не беспокойся, о том, что я тебе сказала, никто, кроме меня, не знает… да и я об этом никому больше не скажу…
- До свидания, тетя Феня.
- До свидания, Оленька. Ты за могилку матери не волнуйся, я за ней послежу.
С тех пор Ольга Сергеевна не появлялась в родном городе. Времена и политические системы менялись, и однажды, будучи уже замужем за Алексеем, она решила навести справки об интересующих ее людях. Оказалось, что тетя Феня давно мирно скончалась, а пациент психиатрической клиники обрел свободу, превратившись в городского бомжа деда Серегу. По имеющимся у нее сведениям, он прибился к местной церкви, что вполне соответствовало его предыдущей истории.
Поскольку деньги к тому моменту стали универсальным средством решения проблем, Ольга Сергеевна без труда обеспечила деда Серегу квартиркой и средствами к существованию через спонсорскую помощь церкви и содействие священника.
Все было нормально, пока не пришли эти страшные известия.
Ольга Сергеевна одиноко сидела в своей богато обставленной квартире и думала, как ей поступить. Ехать самой было нельзя: она своим обострившимся за последние трудные годы чутьем понимала, что история с дедом Серегой – чистой воды провокация, единственной целью которой является нанесения ей удара. В нынешнем апокалиптическом ажиотаже не брезгующей ничем прессы ей нетрудно будет приписать любую мерзость, а потом, когда все разъяснится, сделать вид, что вкралась непреднамеренная ошибка, принести соответствующие извинения петитом, навсегда оставив пятно на ее репутации. Единственное, что следует сейчас предпринять – это затаиться, успокоиться и трезво оценить, чем и как можно помочь деду Сереге. Ему, как умалишенному, ничто серьезное не угрожает. Разве что новое бессрочное заточение, так он через такое уже проходил. Потом, когда горячие головы остынут, все можно будет исправить.
Ольга Сергеевна решила сходить в спонсируемую ее фирмой Покровскую церковь, поставить свечку перед иконой Божией Матери, но издалека увидела, как в храм заходит Слава, когда-то друг ее дочери, а теперь – начальник ее службы безопасности. Хотя этого парня она сама вытащила из рук братков, и с тех пор он служил ей верой и правдой, и она, в свою очередь, ему доверяла, Ольге Сергеевне не хотелось сейчас встречаться с ним в церкви.
Ольга Сергеевна села в машину и сказала водителю, чтобы тот отвез ее на кладбище. Здесь, на этом кладбище лежали два ее мужа, пусть не рядом, но в одной земле.
Она стояла, вглядываясь в открытое, улыбающееся лицо на фотографии Алексея, и думала о том, что есть на свете семьи, над которыми издавна тяготеет рок. Как и большинство людей своего поколения, она не задумывалась над судьбой многих людей, чьим потомком ей суждено было стать, зная только свою мать да бабушку с дедушкой, давно уже покойных.
С чего начались ее несчастья? Со смерти Виктора? В тот день она сделала один из немногих в своей жизни правильных выборов, решившись связать свою судьбу с любимым человеком. Любая женщина поймет ее и оправдает, если будет честна перед самой собой. Но именно этот правильный выбор, по трагическому стечению обстоятельств, привел к самоубийству Виктора, которое, в свою очередь, послужило причиной отъезда дочери и, вероятно, инфаркта Алексея, приведшего к его смерти. И теперь она имеет все - деньги, имя, даже возможность начать политическую карьеру, а близкого, родного человека рядом нет…
Ольга Сергеевна сначала подумала, что ошиблась могилой, увидев у оградки женскую фигуру, но, подойдя поближе, узнала в обернувшейся к ней женщине свою бывшую соседку.
- Добрый день, Ниночка! Вот не ожидала тебя здесь встретить!
- Да я, Оля, своих навещала и случайно на могилу твоего мужа натолкнулась.
- Понятно. Как сын?
- Слава Богу, у меня два замечательных внука теперь растут. Правильно я сделала, что квартиру тогда разменяла и отделила их с женой. По-моему, все их проблемы были во мне…
- Ну, не преувеличивай. А как дочка?
- В институте на третьем курсе учится.
- Молодец, девочка.
Обе женщины помолчали, оглядывая друг друга с головы до ног и, с женской проницательностью, безошибочно находя новые подтверждения течения времени.
- Совесть не мучает?
Нина вздрогнула от слов Ольги Сергеевны, но с вызовом взглянула ей прямо в лицо.
- О чем это ты, Оля?
- Да, в общем-то, все о том же… Я все думала, кто же сделал тогда этот роковой звонок. Всех перебрала, даже на самого Виктора грешила. А разгадка проста, и она в том, что две женские слабости соединились воедино: моя – не закрывать плотно входную дверь, и твоя – лезть не в свои дела с непрошеной спонсорской помощью.
- Не понимаю, о чем ты.
- О твоем звонке Виктору.
- Я ему не звонила. Голос был мужской.
- Ты даже и про голос знаешь…
- Хоть я спешу, но если уж мы раз в жизни решили поговорить откровенно, все-таки скажу: я всегда тебя ненавидела.
- За то, что я имела все, чего не имела ты?
- Именно имела. Все решает конец, а не начало. Где твои мужья? Где дочка? Одних в гроб свела, другую из дома выгнала. Трахайся теперь со своими деньгами, может, каких-нибудь ублюдков наплодишь…
Ольга Сергеевна смотрела то вслед уходящей женщине, то на фотографию нестареющего теперь Виктора. Нина – гадкая и завистливая женщина, но в одном она права: все решает конец. Нет, начало ее несчастий не в смерти Виктора, не ее любви к Алексею. Все началось с того самого момента, как мать отказалась от ее отца, оставив его на растерзание сходящим с ума садистам-санитарам.
Нина не права в другом: все это – еще не конец. Ольге Сергеевне никогда не вернуть к жизни двух любивших ее мужчин, но она теперь совершенно твердо знает, как вернуть родную дочь.
63
Я
Глубокой ночью, зачарованный дрожащим светом экрана компьютера в темной комнате, где заснула даже неуемно спортивная кошка, я часто пытался понять, кто же виноват в случившемся.
Только историки последующих времен смогут ответить на вопрос, какие события двадцатого века исковеркали больше людских судеб. Думаю, наше время окажется не на последнем месте. Сонный мир имущественного равенства был разнесен в клочья: кто-то несказанно обогатился, сумев вовремя почувствовать открывающиеся возможности, кто-то рухнул в бездну нищеты.
Смурная реальность жизни вытравила в сознании "интеллигентские" вечера на кухне с друзьями за чашкой чая или рюмкой более существенного напитка: теперь то, что обе дороги ведут к обрыву, никого не интересовало, поскольку одну из них так успешно перекопали в поисках компромата, что идти по ней было просто невозможно, пока время не скроет кажущиеся бездонными ухабы разрывов истории, а слава второй, в свою очередь, так разнесена услужливыми СМИ, что не двигаться в этом направлении считается просто неприличным; вот все и пытаются идти по ней, задыхаясь в смраде проносящихся джипов, который сильно отдает миазмами наворованных без меры и совести денег.
Останься все по-старому, не рухни прежний советский строй, какой бы была история лениной семьи? Виктор Александрович, дослужив положенное, но не став генералом, вышел бы в отставку и неплохо устроился на гражданке, обеспечивая безбедное существование жены и дочери. Был бы жив и Алексей, надорвавшийся на перипетиях новых экономических отношений и превратностях семейных и дружеских связей. Все бы шло своим чередом, и я бы не встретил Лену, не полюбил ее.
Но каждому поколению выпадают свои испытания. История, как известно, сослагательного наклонения не знает, и вот я опять сижу один и думаю, где же сейчас находится Лена. После возвращения из ее города я опять рвался на поиски, но сначала не мог решить куда направиться, а потом испугался, что уеду, а Лена вернется и не найдет меня здесь.
Пора перестать обманывать себя: новое время здесь не при чем. То, что сделал я, могло произойти и в любое другое время, ибо во все времена существовали двухмерные люди, которые творили зло, вторгаясь в жизнь других людей, при этом искренне считая, что совершают добро. Спасение для таких людей было, есть и будет в одном – вырваться из остервенело праведной плоскости собственной души.
Неожиданно по какой-то странной ассоциации мне в голову пришла невозможная мысль, и прежние опасения превратились в лучик надежды. Хотя Лена и ушла, она унесла с собой маленькую частичку меня, и если она, эта частичка, не сгинет бесследно и бесцельно, то положит начало совершенно новому живому существу, которое будет и мною, и Леной, и, прежде всего, самим собой, которое мы будем носить на руках и показывать ему этот мир, предупреждая об опасностях, мечтая, что ему не придется повторять наши собственные ошибки, а потом этот человечек сам встанет на ноги и, вопреки нашим стараниям, начнет эти ошибки все-таки повторять, а мы будем грустить, переживать за него и ждать того часа, когда он снова поверит нам, поверит на новом уровне, не как прежним полубогам, а как обычным людям, чему-то уже научившимся в этой жизни.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Двухмерный человек - Часть вторая - Время волков
© Copyright: Андрей Карбовский, 2009
Свидетельство о публикации №209042100236
Свидетельство о публикации №209042100236
Рецензии