Было утро - 1

***
И был вечер, и было утро, день понедельник.
Постучали в дверь калики перехожие. Чудные: порты синие, рубахи синие, колпаки красные. Прямо картинка в детской книжке. А лица! – у соседки моей, Пудеихи, в Судный день такое будет, когда она в сторонке станет да заведет свое: "Я же говорила, что вас Бог накажет!" Из чего я вывод сделал, что пожаловали ко мне всамделишные блаженные люди.
Пока стол накрывал, поинтересовался, как гостьев моих величать. Оно, конечно, блаженному и без имени хорошо, но мне как-то неловко, запутаться боюсь. С именем надежнее.
Старший грудь выпятил и говорит:
– Мы, – говорит, – олицетворяем три величайшие добродетели, так что ты прям опупеть должен от счастья, что удостоился лицезреть.
Я чуть не заикал от неожиданности.
– Ой, – говорю, – это что же, Вера, Надежда и Любовь ко мне пожаловали? А я как-то думал, что у матушки вашей Софьи, уж простите, дочки были, а тут как раз наоборот.
Замешался совсем и умолк окончательно. Средний на меня посмотрел так с укоризной и вздохнул тяжело-тяжело:
– Совсем ты, гражданин, умственно отсталый, и от того политически незрелый. Вера – лживый дурман, которым забивают твою дурную голову мракобесы в рясах, а ты, эгоист, веришь в спасение твоей никчемной и вовсе не существующей души вместо того, чтобы верить в торжество революционной справедливости. Но пока ты в это веришь, на что тебе, чурбану, надеяться? Разве только на скорый революционный суд, который в корне пресечет твои зловредные заблуждения. А любовь – это вообще не республиканская добродетель.
Тут остальные двое встали и пропели что-то непонятное, но бодрое, и салютовали говорившему колпаками. Песня мне понравилась, – наши все как-то тягуче поют, тоскливо и  больше по пьяни, а эти весело так и по трезвому. Но главный вопрос все ж пока не прояснился.
– Ежели вы не Вера, Надежда и Любовь, то кто? – потребовал я окончательного ответа.
– Либерте, Эгалите и Фратерните! – звонко отчеканил младший.
– Непонятно как-то! – почесал я за ухом. 
– А мы тебе все объясним! – уверил меня самым задушевным тоном старший. – Вот ты сейчас несвободный весь, стиснутый аки Шильонский узник. На шее у тебя удавка – это предрассудки, которые попы в тебя вбили, все эти "веранадеждалюбовь". А гуманизм где? Где толерантность, я тебя спрашиваю? Руки у тебя связаны – это твои эгоистические интересы. Собственник ты по натуре, и собственность ядром пудовым к твоей ноге привешена. А вот когда ты удавку с себя снимешь и повесишь на ней здешнего попа, чтоб он, зараза, не мешал  гуманизму и толерантности, отшвырнешь свой эгоизм и отдашь треклятую собственность в государственную казну, чтоб у государства уже голова болела, что там дальше с ней делать, вот тогда настанет для тебя полное Либерте.
– А ежели у меня другой взгляд на проблему? – спрашиваю. Чувствую, что полемика конкретные формы принимает, так что не вредно полюбопытствовать, где у них там категорический императив зарыт.
– Тогда, гражданин, тебе обеспечено право быть эгалитированным вместе со знатнейшими аристократами. Перед законом все равны, а отечеству все равно, если одним прихвостнем реакционеров станет меньше.
– Даже если тысячей прихвостней станет меньше, все равно – подхватил другой.
– Или двадцатью тысячами, – продолжил третий.
– Или полумиллионом.
– Или миллионом.
– Или…
Тут они запыхались, пришлось  на квас отвлечься. А то думаю, в природе числа такого нет, до которого они бы, наконец, добрались.
– И когда мы всех прихвостней выкосим, – заключил  первый, – наступит всеобщее фратерните.
– "Жаль, только жить в это время прекрасное…", – ни к селу ни к городу вспомнил я слышанные где-то стихи. – Вы, ребятки, поели-попили, а теперь идите своей дорогой. Мужики у нас недоверчивые, как бы неприятности какие не вышли.
В общем, пытаюсь спровадить гостей неожиданных. Но не тут-то было
– Граждане! –  поднялся старший. – Сдается мне, что этот окончательно разложившийся элемент – не друг народа.
– Я бы даже высказался решительнее: он – враг народа, – нахмурился средний. – Высказываюсь за немедленное эгалитирование.
– Если он враг, то он не один, – вставил  младший. – Враг один никогда не бывает. Он точно прячет у себя в погребе не присягнувшего священника. Нет, я даже думаю, что он прячет целый отряд контрреволюционеров. Предлагаю сначала проверить погреб, а потом эгалитировать.
– Стоп. А ежели вы в погребе никого не найдете? – пытаюсь я как-то восстановить справедливость.
– Это не имеет отношения к делу. Мы спускаемся в погреб только для того, чтобы лишний раз убедиться, что ты – гнусный предатель. И мы в этом убедимся в любом случае. Иначе пострадает принцип революционной беспристрастности. Все, закончили разговор. Иди первым.
Делать нечего. Лезу в погреб. За мной эти лезут, блаженные, черт бы их взял. И думаю: вот же, подлецы, ведь скажут мне, в глаза бесстыдно глядя, что бочки с капустой и грибами солеными – это…как их там… контра, короче. Обидно, что я и не знаю, какая такая контра.
– Ну, – говорю, а сам со злостью так в бочки тычу, – глядите, бесстыжие! Где отряд? Капуста это, грузди это, яб…
Вы не подумайте, это не ругательство, про яблоки я хотел сказать, но у меня язык о зубы споткнулся, да и сам я чуть не упал. Потому как отряд увидел. Вот не вру. Настоящий отряд. Мужики такие крепкие, угрюмые, в куртках мохнатых, с пищалями. И недобро так на нас смотрят.
Тут Либретка с Галеткой и третий, которого я уж никак выговорить не мог, встали так гордо, плечо к плечу, спели ту песню, которая мне понравилась, и в воздухе испарились. Видать, в самом деле, непростые они ребята.
А я-то простой. Я остался, в собственном погребе, насупротив целого отряда вооруженных и очень ко мне неблагожелательных мужиков.
– «Синий»! – сказал один из них,  борода веником.
– Точно «синий»! – подтвердил другой. – Тут "Марсельезу" горланили. Кроме него, некому.
– Вздернуть его надо! – предложил первый таким тоном, как детишки друг другу предлагают в надоевшую игру снова сыграть.
При этом так говорили, будто меня в помине не было. Как о постороннем предмете.
С этими, думаю, и в полемику вступать не придется. Они меня просто не замечают. Повесят и дальше по делам своим пойдут. Совсем мне скучно сделалось.
Вдруг словно прошелестело что и переменились все как-то. Задвигались, зашебуршились, подтянулись, ну ровно наши мужики когда начальство из большого города приедет.
Смотрю: направляется ко мне детина – кулаки как колесо у моей телеги, а лицо – ребячье, круглое и волосы мелкими кудряшками вьются. Мне чего-то наш иконописец Прохор вспомнился, только этот без бороды был, с одними баками.
– Жорж*, – говорит ему тот, кто меня повесить предлагал. – Мы тут шпиона "синих" поймали.
И  снова-здорово:
– Вздернуть его надо!
– Вот заладили, бесовские сыны! – не выдержал я. – Да вы бы хоть спросили, кто я, да что, а то прямо Гоморра какая-то. Либретка с Галеткой галитировать предлагают, вы – вздернуть. Чего вам так дался простой мужик, дозвольте поинтересоваться? Те трое  шалые были, а у вас, я смотрю, сердечки с крестом на мундирах нашиты, так чего же вы Бога не боитесь?
– Вспомнил Бога, когда до петли немного, – ухмыльнулся бородатый, тот, у кого руки до меня больно чесались. –  Говорю тебе, Жорж, "синий" это.
Жорж посмотрел на него и говорит:
– Может, и так. А про пост ты забыл?
– Чего? – не понял бородатый.
–  Пост оставили! – рявкнул Жорж так, что от него все отскочили. – Марш по местам!
   Отряд как сдуло, и бородатого тоже. Остались мы с Жоржем.
– Никакой я не "синий", – начал я. – И вообще ничего не понимаю…
Но он меня перебил:
–  Слова не трать. Что бы ты ни сказал, проверить невозможно. Но сегодня Страстная неделя началась, так что, даже если ты "синяк", я тебя как пленного все равно отпускаю. В память о том, что когда-то хотел не людей убивать, а Богу служить.  Аминь.
Смотрю, у парня кулаки пудовые, а понимает тонко. И жалко мне его стало. Проиграет он. Те, кто ко мне приходили, они не церемонятся. Галитируют хоть в Страстную пятницу, хоть в Христово Воскресенье, еще и специально, чтоб показать, что предрассудков не боятся. 
Ну, говорить я это все ему не стал, а полез быстрее из погреба.
Только приключения мои на том не закончились. Высунулся наружу, гляжу: Господи Боже, куда это я опять попал? Вокруг все трещит, взрывается, огни вспыхивают разноцветные. Для начала испугался и решил что вокруг война.  А потом  пригляделся: огни красивые, всякие фигули в небе вычерчивают, и люди вокруг нарядные и веселые. Вроде не война. Подошел поближе, спрашиваю, что это.
А у кого спрашиваю, обернулся, гляжу: это же Галетка! Вот те на! Смотрит на меня так радостно, умильно и объясняет:
– В ресторане "Версаль" отмечают очередной юбилей взятия Бастилии! Обладателям пластиковых карт "Виза Аристократ" предоставляется скидка! Свобода волеизъявления! Равенство потребления! Практически братство в решении мировых финансовых проблем! Кульминацией вечера будет дефиле Наоми Кемпбелл под исполнение "Марсельезы"! Вы приглашены?
– Да вряд ли…, – засомневался я.
– А чем вы занимаетесь?
– Да бегаю все – то от тех, то от этих…
– Вы – беженец! – просиял Галетка. – Что же вы молчали? Добро пожаловать!
Подхватил меня под руку и втолкнул в ресторан. Там народу! Все блестят и  улыбаются. И разговаривают про  демократию и торлер…забыл, как. В общем, когда тебе по чему  хотят, по тому и врежут, а ты говоришь: "благодарствуйте", потому как иначе ты уже, выходит, не демократ, а вовсе даже реакционер и свинья распоследняя. А вообще все очень благородные и чувствительные. В один момент в зал тележку вкатили с разноцветными детишками, так все дамочки к ней кинулись, стали кричать: "Ой, я вот этого папуасика усыновлю! А я вот этого миленького камбоджийчика!  А я – вот того слюнявчика из Кении, он, наверное, тоже президентом станет, когда вырастет!"  Господа вокруг стоят и сдержанно так умиляются. Понял я, что люди здесь душевные и деликатные. К тому же просвещенные. Думаю, вот они мне и расскажут, чем там у Жоржа дело кончилось. Ну и говорю чистосердечно: "Ребята, может, кто из вас про Жоржа знает? Очень я ему признателен, а спасибо сказать не получилось".
Тут  все, кто в зале был, уши заткнули и глаза зажмурили. Дамы от ужаса даже младенцев на пол опрокинули. И все в один голос сказали: "Мы и впредь бу-дем  при-ни-мать не-об-хо-ди-мы-е ме-ры к тор-жест-ву де-мо-кра-тии!" И вежливо так выпроводили меня из зала обратно в погреб.
Так я про Жоржа и не узнал ничего. А все ж не верится, что совсем он бесполезно пропал. Может, знает кто? Особенно из господ месье, они вроде как его соотечественники. Только я уж попрошу вас, месье, когда писать мне будете, последите, чтоб супруга ваша папуасика куда-нибудь положила, а то опять уронит от ужаса. Жалко же ребятенка.

*Выяснил я все ж таки, много после, что фамилия его была Кадудаль, и что во французском государстве, в основном, его не любят. Говорят, он не торлеран…тьфу ты! – в общем, упертый парень, на чем поставил, на том стоял, до самой плахи вплоть. А вроде бы это неприлично. И, главное – за короля. Вот ежели бы за анархию – ну тогда совсем другое дело. И, хуже того, – католик. Вот если бы понемногу и вашим, и нашим, ну там, культ Верховного Существа или еще как – был бы он, значит, молодец. Потому как это как раз по-демократичному  и, главное, никого не обижает. Я, такое послушав, и думаю: может, права Пудеиха, и допрыгаемся мы, Бог нас и в сам деле накажет?