Я вспоминаю

Катер медленно отходит от берега. Но не прогулочный это катер. Не слышно ни весёлой музыки, ни пения. Раздаются только рыдания и тихий плач. Мы покидаем свой родной город и не понимаем, что с нами будет, не знаем, вернёмся ли мы сюда. Идёт война…
Вот потихоньку исчезают прибрежные улицы и дома. Последнее, что мы видим – это наш Митридат. На нём ещё нет Обелиска Славы и вечного огня. На самой верхушке – часовня Стемпковского, а чуть ниже – здание с множеством колонн – копия храма Тесея – археологический музей.
Но вот скрывается и Митридат, нет надежды на возвращение. Начинается первый этап эвакуации.

А сколько впереди непознанного и интересного. И невыносимого... Новые, неизведанные края, и в то же время, болезни, отчаянная нищета, потеря дорогих и близких. И всё время тоска по прошедшему, по Дому.
Запоминается путь от какого-то вокзала к казачьей станице. Лунная ночь, степь, непонятные, неизвестные запахи и покрикивания казачки, нашей возницы: «Цоб-цобе». Это она погоняет волов, тянущих нашу телегу. «Цоб-цобе!» – до сих пор слышу этот крик, и он как-то сливается с волшебством ночи и тем состоянием неизвестности о том, что будет впереди.
А впереди была казачья станица с удивительным названием «Удобная», расположенная на берегу Урупа. Красота просто невероятная. Да и все станицы вокруг называются «Счастливая», «Передовая», «Красивая».
Мы с подругой учимся в десятом классе, а наши мамы, в своих городских шляпках, работают в поле и пресекают наши попытки включиться в работу: дети должны учиться. Ох уж, эта интеллигенция!
В дальнейшем наш путь – в Среднюю Азию, в Узбекистан – ведь немцы уже на подступах в Кубани.
Не помню, почему и как мы оказываемся в Махачкале, в комнате, в которой ночуют двадцать человек – все бывшие керчане. Спим на полу, в одежде, в которой ходим. Ждём парохода в Красноводск.
В этой связи не могу не рассказать о маленьком, но очень характерном эпизоде.
В Махачкалу был эвакуирован одни из московских театров. Была возможность посетить какой-то спектакль. И вот я и моя подружка Галка входим в ярко освещённый вестибюль театра. А вокруг – нарядные дамы с умопомрачительными причёсками, пахнущие одуряющими духами, смех и оживление. Мы подходим к зеркалу, и становится стыдно до слёз. Непричёсанные, в измятых грязных платьях (мы ведь в них ночевали), смущённо скрываемся в туалете и, так и не посмотрев спектакль, потихоньку уходим после третьего звонка.
Ошеломляющее впечатление производит Красноводск. Раскалённые беспощадным солнцем улицы, домики с плоскими крышами, вокруг ни деревца, ни кустика, и, главное, ни капли воды. Ночуем, где попало, и только по ночам приходим в себя.
А затем – долгий, изнуряющий путь по железной дороге. Едем мы в теплушке, предназначенной для перевозки скота. Спим на досках, прикреплённых к стене. Но не это производит на нас особенное впечатление. Мы видим пустыню! Не надо забывать, что нам обеим по шестнадцать лет. Незадолго до этого по экранам прошёл фильм «Тринадцать» о борьбе с басмачами. Съёмки производились в пустыне. И вот мы всё это увидели воочию. Конечно, не басмачей, а всамделишную пустыню: барханы, караван верблюдов, узбеков с чалмами на головах, женщин в паранджах, услышали незнакомую гортанную речь. Это было настоящим потрясением.
А после многодневной езды – Самарканд. Впечатление такое, что попали в сказку. Сказочная архитектура, совершенно удивительная площадь Регистан и в то же время – восточный базар с его многоголосием, криками ремесленников, нищими, ишаками, обилием фруктов и узбеками, сидящими на земле и истошно предлагавшими свой товар.
Однако ничто не могло перекрыть впечатления, которая произвела на нас узбекская баня. Конечно, нас, запылённых и грязных не могли принять в цивилизованное жилище, и, прежде всего, отправили в баню. Но у входа в баню стояла огромная очередь с тазами и шайками, и сразу стало понятно, что до вечера мы сюда не попадём. Увидев наше разочарование, кто-то посоветовал нам пойти в узбекскую баню.
У входа в неё мы остановились в растерянности. Перед нами был невысокий холм, поросший какой-то растительностью, и только внизу располагалась невысокая дверца. Мы вошли и попали в круглую камеру, наполненную паром и туманом. Вверху – небольшое отверстие, сквозь которое проникали свет и воздух. По периметру камеры располагались каменные скамьи, на ко-торых сидели и оглушительно галдели узбечки, многие с маленькими детьми. Они сидели, расчёсывали свои длинные чёрные волосы и совершали омовения из широкогорлых сосудов. Из этой камеры дверь вела в другую, такую же, затем в третью, в четвёртую. И всё тот же пар и туман, и всё тот же гвалт, для нас совершенно непонятный. И только в пятой по счёту камере располагался довольно большой бассейн с горячей водой, из которого и наполнялись их сосуды  для омовения.
Уж не помню, как совершали свои омовения мы, но кажется, вышли не такими грязными, как вошли.
Было много всякого на чужбине: и извещение о том, что отец пропал без вести на фронте, и тяжёлая болезнь мамы, и жестокая кража, после которой мы остались без всего.
Были и смешные моменты. Но неизменным было одно: желание вновь попасть в наш город. Осуществиться оно смогло только после окончания войны.