Выжить, чтобы вернуться... Рассказ отца

     – Садись, – сказал папа. – Ну так вот.... Когда мы...
    – Наши доблестные шахтеры... – говорила черная тарелка.
    – Аннушка, мать! – сказал отец. – Выключи радио.
    Донеслись тихие шаги, было слышно, как мать выдернула вилку из розетки, и Володя почувствовал, что она обняла их и шепотом сказала:
    – Ванюша, долго не засиживайтесь. Хорошо?
    – Ладно, – ответил отец и спросил: – Как Славик?
    – Получше, – сказала мать. – Ничего, все будет нормально. Не волнуйся. Я пошла, что-то наш малыш захныкал.
    Они услышали, как мать присела на кровать и начала тихо напевать, укачивая и успокаивая Славика.
    Отец сидел, смотрел на огонь в печке, курил едучую махорку, о чем-то думая. Потом повернулся к Володе:
    – Грудь-то болит, сынок?
    – А-а-а, ерунда! – махнул рукой Володя. – Ты же нас приучил: если тяжело, больно или плохо, всегда думай о близких, и тогда полегчает. Это же правда, пап?
    – Да, Вовка, так и есть, – сказал отец, выбросил окурок, достал из кармана жестяную баночку, свернутую газету, быстро скрутил цигарку, прикурил и взглянул на сына. – Я прошел всю войну, думая о родителях, о нашей мамке, о тебе, и знаю, что вы оберегали меня от смерти.
    – Ты же далеко был от нас,– сказал Володя и, прижавшись к отцу, незаметно прикоснулся к большому уродливому шраму на спине. – Пап, я не понял, как берегли?
    Но отец молчал, глядя на язычки пламени.
    Володя видел, как сразу осунулось его лицо, нахмурились густые брови, образуя на переносице злую насупинку, взгляд стал каким-то тяжелым, жестким, чужим, не тем, каким был всегда, а страшным, обжигающим.
    – Пап,– Володя взглянул на отца, – не смотри так, не надо. Лучше скажи, как могли тебя беречь?
    Отец затянулся, выпустил едкий дым и медленно сказал:
    – Знаешь, Вовка, трудно это объяснить. Ты сейчас не поймешь. С Аннушкой, нашей мамкой, мы прожили после свадьбы всего месяц, и меня призвали в армию. Она осталась жить с моими родителями. Сначала меня отправили учиться в полковую школу, затем в дивизионную. Хотели послать на офицерские курсы, но я отказался, сославшись на маленькое образование. Так и остался старшиной. Командиром у нас был толковый, умный мужик. С ним нашел как-то общий язык. Он старался мне помогать, ну и я платил ему той же монетой. Через несколько месяцев пришло письмо, где мамка написала, что родился ты. Ух как я обрадовался, Вовка! Не знаю, каким образом, но командир об этом прослышал. Вызвал к себе и сказал: «Слушай, Иван. Иди в канцелярию и оформляй отпуск. Съездишь домой, родителей, жену с сыном повидаешь».
    Мне очень хотелось съездить на побывку, но стал отказываться. Говорил, что много дел, но командир голос повысил и уже в приказном порядке, строго так: «Старшина, слушай мою команду! Взять документы и в путь. Не могу тебе объяснить, но если ты сейчас не съездишь, может так получиться, что не скоро еще домой попадешь. Ничего не спрашивай, а быстро выполняй мой приказ. Все, свободен!»
    На поезде, на попутках, а где и пешком я торопился домой. Всю дорогу мечтал, как буду тебя нянькать. Чуть ли не бегом бежал по деревенской улице. Добрался, открыл дверь, сбросил вещмешок и остановился как вкопанный, глядя, как наша мамка тебя кормит. А ты лежал на руках и только покряхтывал, причмокивая.
    Все сразу бросились обниматься, а я мамку крепко-крепко прижал, смотрю на тебя, а ты будто почувствовал, что папка вернулся. Агукать начал, улыбаться ртом беззубым. Подхватил я тебя, лицом прижался, а от тебя материнским молоком пахнет, и сам еще малюсенький… А потом ты захныкал, когда задел тебя щекой небритой. Губенки кривишь, слезы на глазах...
    – Пап, пап,– перебил Володя, – я это помню.
    – Нет, Вовка, ошибаешься. Ты же грудной был...
    – Помню, помню, – упрямо твердил Володя.
    Отец взглянул на него, прижал к себе худенького Володю и снова отвернулся к печке, наблюдая за пляшущими язычками пламени.
    – Да-а-а, не удалось еще мне вволю с тобой понянькаться, как уже наступила пора возвращаться. Взял я листок бумаги, прижал к нему твою кроху-ладошку, обвел ее чернилами и сунул в карман, чтобы всегда о тебе помнить. Моя мать сняла с себя иконку, надела на меня и сказала:
    – Береги ее, Ваня. Она беду отведет. Не потеряй, – и, перекрестив, поцеловала.
    Со всеми попрощался, нашу мамку поцеловал, тебя, пахнущего молоком, чтобы не забыть этот запах, и вышел, сказав, чтобы меня не провожали. Понимаешь, Вовка, словно камень на душе лежал.
    – Почему?– тихо спросил Володя, прижавшись к отцу.
    – Предчувствия были нехорошие. Вернулся в часть, а через три недели началась война.
    – Расскажи, пап, – попросил Володя.
    – Тяжело вспоминать, да и не люблю,– сказал отец и, просыпая махорку на пол, свернул цигарку, прикурил. – До сих пор снятся ребята. Из тех, с кем я был с самого начала войны, наверное, единицы в живых остались. Да и они разбросаны судьбой во все стороны. Сколько раз искал, так никто и не отозвался. Многих потеряли за первые дни войны, очень многих. Страх, неразбериха, растерянность была. Фашисты беспрерывно бомбили, десант в тыл сбрасывали. Мы не понимали, что творится. Порой казалось, что эти выродки со всех сторон наступали: то сзади, то с флангов, а то и вообще впереди оказывались. Жутко было, непонятно...
    – Пап, ты говоришь, что было страшно, а у самого-то вон сколько орденов и медалей на гимнастерке! Значит, ты хорошо воевал?
    – Все воевали. Бились за нашу землю, за матерей и отцов, за детей своих. Дрались, себя не жалея, чтобы войну выиграть. И мы смогли победить, хоть и очень много людей погибло. Но вначале было страшно. Убивали наших солдат, в плен попадали, в окружение...
    – И ты, пап, находился в окружении? – перебил Володя.
    – Да, пришлось и там побывать,– медленно, неохотно сказал отец. – Первый раз угодили в конце июня сорок первого года, а последний – когда Венгрию освобождали. Нас тогда в болото заманили, и мы три дня не могли из него выйти: такой ураганный огонь вели фашисты, что нельзя было голову поднять. Когда помощь подоспела, оказалось, что от всего полка лишь рота осталась, да и то почти все были ранены. Вот так-то, Вовка...
    – Пап, расскажи, а? – стал просить Володя. – Ты ни разу об этом не говорил.
    Отец поморщился, словно от боли, растер лицо ладонями, шумно выдохнул:
    – Не хочу вспоминать. Тяжело...
    – Ну, пап! Хотя бы как в первый раз попал...
    Отец глухим голосом начал рассказывать, изредка замолкая и задумываясь:
    – Летом сорок первого года стояла жара несусветная. Мы с тяжелыми боями отступали от самой границы. Нашу часть почти полностью разбили, а остальные получили приказ отходить на восток. А куда? Место назначения никто не знал. Просто на восток.
    Творилось что-то невообразимое. Фашисты, волна за волной, накатывались, прорывали оборону, десантировались. Стрельба ни на минуту не прекращалась. Здесь-то меня и ранило под ключицу. Осколок вышел из спины, вырвав кусок мяса. Санитары остановили кровь, замотали и все. Сказали, что надо срочно в госпиталь. Где его искать-то? Никто об этом не знал. И мне пришлось еще два дня идти со своим подразделением. От жары началось нагноение раны. Стал бредить от высокой температуры. Очнусь, а мне говорят, что я какого-то Вовку звал и с ним разговаривал, а сам шел в это время вместе со всеми. Знал: если упаду, уже не смогу подняться.
    В следующий раз очнулся, ткнувшись головой в спину солдата. Все стояли, пропуская колонну санитарных машин. Наши остановили одну, кое-как затолкали в переполненный кузов, и я сразу потерял сознание. Пришел в себя от громких взрывов. Фашистские самолеты, несмотря на то, что на машинах были нарисованы красные кресты, сбрасывали на колонну бомбы. Такая карусель в воздухе крутилась, что смотреть было жутко. Все лежали и ждали, попадут в нас или нет. Это, Вовка, хуже всего. Оружия мы не имели, только у меня наган лежал на всякий случай.
    – Какой случай?– не понял Володя.
    – Лучше застрелиться, чем в плен попасть к фашистам, – сказал отец и замолчал, задумавшись.
    Володя осторожно к нему прижался. Тихо, чтобы не заметил отец, ладошкой нащупал на спине глубокий шрам и начал его гладить, едва касаясь пальцами.
    Нервничая, отец скрутил цигарку, подрагивающими пальцами зажег спичку, прикурил и продолжил:
    – Проклятые фашисты весь день за нами охотились. Повезло, что на пути встретился лесочек. Машины, уцелевшие после бомбежек, быстро в нем скрылись. Ближе к вечеру появились новые машины с тяжелоранеными. Водители сказали, что мы попали в окружение. Посовещавшись, решили прорываться ночью. Пока не стемнело, нас санитары перевязали, мертвых похоронили в лесу, подлатали машины и стали ждать.
    После двенадцати ночи, когда стало темно, колонна тронулась в путь. Выехали на дорогу, усеянную, словно язвами, воронками от бомб и снарядов. Без света, тихо поехали на восток. Тридцать или сорок машин было, и в каждой битком лежали раненые. Ты представляешь, Вовка, сколько везли наших бойцов?
    Колонна растянулась по дороге, и вдруг раздались выстрелы из танковых  орудий, словно нас специально ждали. Подожгли первую и последнюю машины, а затем не торопясь начали расстреливать всю колонну, будто в тире. Я находился в одной из последних машин, а фашисты стали поджигать передние. Видно было, как все ближе и ближе к нам разлетались машины от взрывов, вспыхивая как свечи. Жутко в кузове лежать и ждать своей очереди, зная, что она могла наступить в любой момент.
    В нашей машине ехал молоденький лейтенант. Он выскочил из кабины, присел и стал смотреть на линию горизонта. И заметил при всполохах, что в одном месте можно прорваться. Закричал шоферу, чтобы тот заворачивал в степь. Машина съехала с дороги, за нами еще одна успела выскочить, и все. Остальные накрыло снарядами. Мы лишь успели заметить, как в воздух взлетели обломки от машин и то, что осталось от наших солдат. У меня до сих пор эта картина стоит перед глазами...
    Снова отец замолчал. Володе было видно, как дрожали его руки, стараясь удержать баночку с махоркой. Володя забрал ее, оторвал кусочек газеты, свернул цигарку, провел по краешку языком и помог отцу прикурить. Тот сделал несколько глубоких затяжек и, обжигаясь, выбросил окурок в печку, продолжая молчать.
    Глядя на огонь, Володя терпеливо ждал, стараясь не потревожить отца. Незаметно свернул еще одну цигарку и положил ему на ладонь. Отец вздрогнул от неожиданности, с недоумением взглянул на самокрутку и опять закурил, забыв, что только сейчас выбросил окурок. Долго он сидел не шевелясь, потом продолжил свой рассказ:
    – Наша машина, Вовка, без света уходила в степь на большой скорости. Мы лежали в кузове, ударяясь друг о друга, и терпели, стараясь не стонать от боли. Думал, что удалось вырваться, и вдруг почувствовал сильный удар, и я куда-то в темноте полетел. Потом еще удар обо что-то острое – и потерял сознание.
    Очнулся от солнечных лучей, бьющих в глаза. Стал подниматься, и не получается. В грудь что-то уперлось и колет. Приподнял голову и вижу, как чья-то винтовка своим штыком пропорола мне плащ, гимнастерку и, проткнув иконку, уперлась в грудь. Тогда я повернулся медленно набок и, изгибаясь как червяк, еле-еле поднялся на ноги. Смотрю, а вокруг все, кто со мной в кузове находился, мертвые лежат. В озере лишь одно крыло от машины виднеется. Медленно развернулся, а позади высоченный обрыв, с которого мы упали. Я лежал-то с краю и первым вылетел из кузова, поэтому и остался в живых, а на других взглянуть было страшно. Переломанных, в запекшейся крови, их разбросало по всему берегу.
    Стон услышал, когда хотел взобраться на обрывистый берег. Потом кто-то меня тихим голосом позвал. Посмотрел, а в стороне от всех лежит сержант из нашей дивизии. Рукой пошевелил, чтобы я подошел. Добрался до него, и страшно стало от его вида. Гимнастерка разодрана, а из груди сломанные ребра торчат, и между ними что-то хлюпает, хрипит, когда он пытается вздохнуть. Показал на наган и шепнул, чтобы я его пристрелил.
    «Да ты что, сержант?– сказал я ему. – Сейчас тебя чем-нибудь перемотаю и потихонечку начнем выбираться. Потерпи, до своих дотянем, а там сразу в госпиталь».
    Он стал опять шептать, а на губах пена кровавая пузырится:
    «Старшина, я уже не жилец. Отдай наган и уходи. Доберешься до наших – расскажи, что произошло. Оставь и иди. Плохо мне. Немного жить осталось. Наши где-то рядом. Если останешься в живых, отомсти за нас. Уходи...»
    Отдал я ему наган. Попрощался, зная, что больше не увидимся, и побрел. Кое-как взобрался на обрыв, оглянулся, а он уже и не дышит, – и оружие не понадобилось. Стоял на краю, Вовка, и не знал, что делать. Пустота внутри. Один остался. И так тошно было на душе, хоть волком вой! Хотел уже назад спуститься, взять оружие и... И тут словно кто-то в сердце кольнул. Как же вы останетесь без меня, как жить будете? Не выдержал, взвыл по-звериному и решил любым способом, хоть ползком, добраться до наших. Я обязан был выжить, обязан был вернуться домой, чтобы ты сиротой не остался.
    Оглядываться начал по сторонам. Определил по солнцу, где восток находится, и пошел, а к ногам будто гири привязаны: с каждым шагом они становятся все тяжелее. Иногда прямо на ходу терял сознание. Очнусь и замечу, что топтался, оказывается, на одном месте. Снова на солнце взгляну и бреду на восток. Вокруг стрельба, разрывы снарядов, мертвые лежат, танки, машины горят. И я в этом аду весь день двигался в сторону наших – терял сознание, падал, поднимался и продолжал путь.
    Ночью добрался до своих. Смутно помню, как сразу меня на машине отправили в госпиталь. Потом рассказывали: когда стали снимать с меня одежду, весь персонал сбежался. Все, от сапог и до плаща, было изрешечено пулями, а на мне врачи не нашли ни одной царапины, хотя и на повязке были заметны следы пуль, что вскользь задели. Когда узнали, откуда я вернулся, вообще удивились. Из той колонны я один добрался живым. Врачи заметили перед операцией, что кулак у меня сильно сжат. Долго мучились, чтобы пальцы разогнуть, а когда разогнули, увидели в ладони свернутый листок бумаги, на котором был рисунок детской ручонки. Получается, Вовка, что ты меня вывел из окружения, словно за руку держал.
    А кто был со мной в тот день – все погибли. А за всю войну – сколько? Воевали и умирали, чтобы всех фашистов уничтожить. Чтобы мы, вот как сейчас, могли сидеть у печки и разговаривать. Воевали, чтобы вам мирно жилось. Понял, Вовка? А теперь иди. Разбередил ты мне душу своими расспросами. Я немного еще посижу, потом мамке помогу.
    – Чем помочь? – спросил Володя, вставая и тихо направляясь в комнату.
    – Понянькаюсь с малышом, чтобы мамка отдохнула,– донесся голос отца. – Хочу наверстать упущенное, если получится. Иди, сынок, иди...