«В любой истории, как и в любом романе, встречаются места необходимые, места служебные – места скучные. Но избегать их не следует, ибо тогда не будет ясной дальнейшая связь событий…" Валентин Пикуль. «Слово и дело».
Сокровищ на свете велением Бога
Больших и не очень отыщется много;
Но должен признать даже взор восхищенный:
Нас чаще пленяет в них свет отражённый.
Как только источник затянется мглою,
Весь блеск растворяется магией злю.
В лучах исходящих возможно согреться
От золота Духа и золота Сердца.
Когда оно самой возвышенной пробы,
Без примеси жадности, зависти, злобы,
Когда оно щедро сверкает любовью
К другим вопреки клевете и злословью.
Сокровища эти укрыть невозможно
Среди мишуры соблазнительно-ложной.
Не зря поднебесная полнится слухом
О золоте Сердца и золоте Духа:
Со временем бьётся в нём всё напряжённей
Огонь настоящий, а не отражённый.
И.С.Минкина, 17 декабря 2009 г.
НЕВЫДУМАННЫЕ
ИСТОРИИ
ЗОЛОТЫЕ... ОТХОДЫ
В Якутии я оказался случайно.
Впрочем...
После окончания техникума по специальности техник-сталеплавильщик успел проработать подручным сталевара в мартеновском цехе на Макеевском металлургическом заводе имени Кирова всего два месяца: август и сентябрь.
Затем -- армия. Служба в Амурской области, в двенадцати километрах от Благовещенска, затем в Приморском крае, в Сучане, нынешнем Партизанске.
Демобилизовавшись, вернулся на родину, на Украину, в Черкасскую область.
В небольшом городке Каменка, где тогда мы жили, было только одно место, где я мог найти работу по близкой мне специальности, — завод текстильного машиностроения.
Техник-сталеплавильщик, даже такой неопытный, как я, был там как раз нужен позарез. На заводе готовились осваивать стальное литьё, точнее, литьё по выплавляемым моделям. До этого здесь плавили только чугун, медь и алюминий, да и то отливали детали крупные, несложной конфигурации.
А литьё по выплавляемым моделям в начале 1957 года было самой передовой технологией в литейном производстве. По точности и чистоте отливок, по возможности отливать детали самой сложной конфигурации с ней не мог равняться ни один из существовавших на ту пору способов литья, тем более, стального.
Правда, всё это было ещё в перспективе, хотя и ближайшей. И я согласился, хотя был не литейщик, а сталеплавильщик.
Однако при прохождении медкомиссии врачи вдруг заявили, что в горячем цехе мне работать нельзя. Невроз сердца обнаружили. Говорю «вдруг», поскольку для меня это было сногсшибательной новостью, большой и неприятной неожиданостью: перед армией я работал в мартеновском цехе, где условия труда очень сложные, тяжёлые. К тому же перед самым окончанием техникума учился в аэроклубе, готовился поступать в лётное училище и без малейших замечаний прошёл все многочисленные медицинские комиссии. Строжайшие! В том числе и по линии облвоенкомата. И вдруг...
Но я рвался на работу, тем более такую перспективную, а главное, интересную. И по молодости лет, по глупости не внял мнению врачей и уговорил их дать добро на работу в литейном цехе, куда меня поначалу направили формовщиком. Где и проработал полгода с другим демобилизованным — Володей Мингалёвым, — прежде чем отделение стального литья было сдано «под ключ».
Обучаясь в техникуме, я неплохо представлял себе бессемеровское производство, множество раз наблюдал в работе конвертеры, был на практике на дуговой электропечи и в мартене. Что же касается выплавки стали на установках ТВЧ (токов высокой частоты), то об этом имел представление только по учебникам, да и то в общих чертах. О литье же по выплавляемым моделям даже не слышал. А тут не только приходилось осваивать новое производство самому, но и учить людей своей бригады.
Правда, за месяц до перевода на участок ТВЧ, я, электрик Таня Сёмкина — выпускница техникума и заместитель начальника цеха по технологии были направлены в месячную командировку на Орловский завод «Текмаш» родственного нам профиля, где на практике осваивали всё это время новую для себя технологию.
Однако даже месячная стажировка (а отнеслись мы к поручению, надо отметить, с полной ответственностью: я, например, фиксировал в дневнике практики буквально каждую мелочь) не могла стереть все «белые пятна», и у себя наладить дело мы не могли по меньшей мере ещё месяца три.
К тому же на заводе, как сразу выяснилось, не было многих необходимых для нового производства материалов. Достаточно сказать, что в первые полтора-два месяца снабженцы завода буквально опустошили не только заводскую лабораторию, но и городские аптеки, добывая необходимые химикаты.
Для набивки плавильного тигля нужен был абсолютно чистый кварцевый песок. А нам доставили целый вагон его с небольшими примесями глины. При высокой температуре глина расплавлялась, становилась электропроводной, и потому тигель пробивало высоким напряжением, дальше вести плавку в нём было невозможно. И так случалось по два-три раза за смену, а то и чаще. Приходилось отмывать песок от примесей глины вручную...
И таких «мелочей» было с переизбытком.
Силами заводских служб изготовили и внедрили несколько приспособлений (шкаф для выплавливания из форм стеариново-парафиновых моделей, печь для прокаливания форм, станок для отрезки отлитых деталей от литника, новые опоки) а также свой химический способ очистки отлитых деталей от пригара и пр.
Завод имел довольно обширные международные экономические связи, поставлял производимые машины для текстильного производства в 17 стран, в том числе и в развитые — Германскую Демократическую Республику и Чехословакию.
И вот из-за того, что мы затянули освоение нового производства и срывали изготовление одной из деталей тростильной; машины — нитеводителя, имеющего сложную конфигурацию и трудную для литья форму (на детальке было несколько мест, где соседствовали тонкие и толстые, объёмные места), завод начал срывать план поставок, в первую очередь по экспорту. Достаточно сказать, что по плану мы должны были поставлять в Чехословакию в месяц 12 тростильных машин, на каждой из которых, если мне не изменяет память, имелось не то 92, не то 96 нитеводителей, да ещё где-то по 130-140 прилагалось в комплекте запчастей.
А у нас очень часто в эти первые месяцы из отформованных 180-210 таких деталей на одну плавку, продолжающуюся в среднем два с половиной — три часа, выходило годных всего-то 15-20 штук! А иногда и меньше.
К тому же руководство завода в расчёте на быстрое освоение нового производства отказалось от поставок с другого предприятия заготовок для нитеводителей. Конечно, такой шаг понять можно было: зачем зависеть от поставщика заготовки, которая становилась необходимой деталью аж после пятидесяти двух операций, если завтра-послезавтра будем иметь вдоволь отливок, становящихся изделием после трёх операций!
Но реальность на этот раз оказалась очень далёкой от планов.
Сознавая, что от нас и только от нас зависит выполнение заводом важного заказа и несмотря на то, что оплата была повременной, мы, тем не менее, практически каждый день работали больше восьми часов, стараясь сделать хоть одну лишнюю плавку. Подчеркну, работали сверхурочно совершенно бесплатно, получая только за восемь часов. И не рассчитывали на большее, поскольку знали, что сверхурочных официально разрешалось очень мало. Естественно, никто нас не заставлял.
Единственным поощрением за такой труд были редкие, к какому-нибудь празднику, небольшие премии, а так — благодарности и грамоты. А мне, как главному «виновнику» бескорыстной ударной (не по результатам — по стремлению их добиться) работы было к 40-летию Октябрьской революции присвоено звание «Лучший сталевар завода». В те годы такое поощрение было как бы преддверием к представлению к правительственной награде. К сожалению, в трудовую книжку это поощрение почему-то записано так и не было, о чём я до сих пор жалею.
Но наши старания нередко пропадали впустую то из-за внезапно прогоревшего тигля, то ещё по какой-нибудь причине. Нередки были остановки из-за грязной технической воды, используемой для охлаждения установки, преобразующей переменный электроток напряжением 380 вольт в постоянный высокой частоты и напряжением 10-12 тысяч вольт. Было множество других неполадок. Но после каждой мы становились опытнее, придумывали профилактические меры, внедряли различные приспособления...
Вот один из примеров, характеризующих наше отношение к работе.
Детальки, которые мы отливали, были очень мелкие, и в то же время в двух местах имели резкие утолщения. И чтобы не было недоливов или при остывании они не сильно деформировались, чтобы в этих утолщениях не образовывались раковины-пустоты, заливали металл мы в сильно разогретые формы. Накалены они были докрасна. И поэтому я держал их клещами, которые опирал на колено, и старался, чтобы струя расплавленного металла с первой же капли попадала в отверстие-летник. Было это непросто. Ведь на расплавленную сталь смотреть возможно только через очень тёмные очки. А отверстие формы, нагретой только до вишнёвого цвета, через такие очки не увидишь. Делали так. Подручный сталевара или Таня-электрик крутили вороток, постепенно наклоняя тигель. Первая капля расплавленного металла попадала либо непосредственно в летник, либо рядом с ним, на форму. И при её освещении я уже уверенно улавливал струю.
Но однажды Таня поторопилась и слишком быстро наклонила тигель. Металл расплескался, и не только по верхней части формы, но и по поддону, стоящему на полу перед тиглем, рядом с моей ногой, о которую опирались клещи. Чувствую, как от жара расплескавшегося металла мне жжёт ногу, но терплю, чтобы не испортить форму, в которой должно получиться 35-40 деталек. Жжёт невыносимо, но терплю, как говорится, на последнем издыхании. Но вот форма залита, я аккуратненько ставлю её на пол, чтобы, не дай бог, не опрокинулась. Быстренько не сажусь — падаю на задницу прямо здесь же, на пол и сдёргиваю сапог. «Да как же ей не болеть, бедной моей ноженьке!» Прямо на месте большого пальца в двух слоях фланелевой портянки ещё тлеют дыры размером с царский пятак. Оказывается, мелкая брызга металла каким-то образом попала прямо в трещину пересохшего от жары солдатского сапога... Сильно обгорели не только мякоть пальца, но и ноготь, и он так и не восстановился до сих пор.
Но тогда я был доволен собой, рад, что сумел вытерпеть такую боль ради спасения нескольких десятков дефицитных отливок. Кстати, на больничный не уходил.
Однажды, когда дело шло особенно удачно, мы, проработав часов одиннадцать и сделав три плавки, решили не пренебрегать таким счастливым стечением обстоятельств и «запустили» четвёртую. А сами сели ужинать. Нас было четверо: я, мой подручный, Таня-электрик и её наставник Саша, самый старший из нас — ему было немного за тридцать. Специалист он был — выше всяких похвал. Начитанный, с изобретательской жилкой. Например. На заводе почти десять лет пылилась трофейная автоматическая телефонная станция. Весь инженерный корпус завода и связисты райцентра ничего не могли с ней поделать, так как не было схем. А Саша без всяких схем разобрался во всём и в течение месяца станция начала работать. Или ещё. Телевидение тогда только-только начинало входить в силу. Ретранслятор был лишь в Киеве, это от нас около 250 километров. Нигде в городке телепередач, естественно, не принимали. А Саша принимал. Короче, мне казалось, что он знает всё на свете.
Так вот. Сели мы ужинать. И решили «с устатку» выпить граммов по 50. Спирт нам выдавали, хоть и немного, для профилактики трансформатора-преобразователя, а особенно громадной, под полметра, лампы-выпрямителя, преобразующей переменный ток в постоянный.
В то время, во всяком случае, на нашем заводе, сколько помнится, за выпивку строго не спрашивали.
Так вот, выпили мы, поели. Минут через десять я подошёл к тиглю, проверить ход плавки. Только поднял крышку, из тигля на меня пахнуло расплавленным металлом, — сердце мгновенно заколотилось так быстро и так сильно, что, мне казалось, его удары были слышны за несколько метров. Дышать стало невозможно.
Перепугался я страшно. Никогда не испытывал такого страха, даже когда тонул однажды и понимал, что нет спасения. Показалось, что вот сейчас, сию минуту сердце не то что разорвется — разлетится, как граната, на мелкие осколочки. Дыхание сперло до труднопереносимой боли в горле...
Таким было первое наглядное подтверждение правоты медиков, не советовавших мне работать в горячем цехе.
Правда, Саша моментально сориентировался и тут же успокоил, в нескольких словах объяснив, как за счёт регулирования дыхания быстро привести работу сердца в норму. Проделывать это можно было только в состоянии полного покоя, и в один из моментов тоже было страшно, так как сердце на какой-то краткий промежуток времени... останавливалось. Но я верил в познания Саши и в этом вопросе.
Потом было ещё несколько подобных приступов. Помня первый опыт и уже более подробные наставления Саши, я перестал пугаться, но всё же решил не искушать судьбу, и хотя работа сталеваром мне очень нравилась, была престижной и высокооплачиваемой, хотя я был главным кормильцем нашей немаленькой семьи (отец как инвалид войны второй группы получал 245 рублей пенсии, сестра Лиза, на четыре года моложе меня, работая на этом же заводе сверловщицей, получала раза в четыре меньше меня, около 310-350 рублей, младшие сестрёнка и братик ещё ходили в школу, а мать хозяйничала по дому, лишь изредка подрабатывая), всё же решил уволиться. И уехал погостить к одной из старших сестёр, на Кубань, надеясь со временем подыскать более подходящую работу.
Уволился не сразу, а лишь когда работа вошла в колею, мы стали трудиться сдельно, когда успел научить - «натаскать» своего подручного самостоятельно вести теперь уже налаженный процесс, и мы несколько месяцев работали двумя бригадами, в две смены.
Решение уволиться ускорили два события: неудачно, по моей вине, завершившееся увлечение приехавшей в Каменку практиканткой выпускного курса финансово-кредитного техникума и обида на нового начальника цеха, по незнанию обвинившего меня в одном нечистом деле и в категорической форме отказавшегося отменить несправедливый приказ о наказании. А дело обстояло так. После перехода на сдельную оплату и разделения на две смены мой бывший подручный по наущению своей подружки-стерженщицы начал заниматься приписками. И среди более чем десяти накладных, по которым и были видны приписки, в одной, сданной и подписанной новым бригадиром в первый же день его самостоятельной работы, числились те же детали, на которые я выписал накладную накануне, в последний день нашей совместной работы, и в которой мой подручный, как и остальные члены бригады, собственноручно расписался.
Из этого следовал однозначный вывод: я лично и оставшиеся в моей бригаде люди ни одной копейки за счёт приписок не получили, не имели к ним никакого отношения. Об этом письменно покаялся и новоиспеченный бригадир. Но приказ о моём наказании так и не отменили, а выше жаловаться я не захотел.
В общем, как уже сказал, после увольнения я уехал на Кубань. Но это только так говорится — «в гости». На самом деле я сильно переживал, никак не мог принять решения, как жить дальше, какую работу выбрать. Мне тогда казалось, что нет и не может быть работы лучше, чем работа сталеваром. Там я чувствовал себя поистине всемогущим. И не только чувствовал, знал, что то, что делаю, сумеет далеко не каждый, чему пример видел еще в Макеевке — сталеваром нашей смены на печи №2 был выпускник ремесленного училища, причем, одним из лучших сталеваров Советского Союза, о нём не раз писали центральные газеты; а на соседней печи выпускник Московского института стали, самого престижного по подготовке сталеплавильщиков, несколько лет оставался на ролях второго подручного сталевара, которых в бригаде было три. Ведь сталеварение в те годы во многом было ещё искусством...
У меня же кое-что получалось.
Но вот сердечко подкачало.
Гостя у сестры, как-то в поисках подходящей работы поехал в Краснодар, где случайно забрёл на рынок. У входа увидел объявление о наборе желающих работать в Якутии.
Всех брали только в качестве разнорабочих. Но ещё перед демобилизацией намеревался поехать на Север, о котором немало читал. Мечтал попасть в Норильск. О тамошнем металлургическом комбинате сослуживцы едва ли не сказки рассказывали. И «просто Севером» я был основательно заражён. Много читал об охотниках, зверобоях и рыбаках, о полярных исследованиях, героизме полярников. Моя романтическая натура желала чего-то необыкновенного, трудно достижимого. И, увидев объявление о наборе в Якутию, тут же решил: раз нельзя мне работать в горячем цехе, — поеду в места холодные.
Короче говоря, через неделю приехал из станицы, где не столько гостил, сколько томился от безделья, заявился в Краснодар, на сборный пункт.
В этот же день получил часть подъёмных, познакомился с несколькими такими же вербованными. Среди них был намного старше меня Николай Бежаев, с которым мы как-то сразу прониклись друг к другу симпатией. Недавний офицер-сапёр, которого, как узнал от него самого, во время очередного хрущёвского сокращения наших Вооружённых Сил «попросили» из армии за чрезмерную любовь к спиртному, оказался неплохим товарищем.
А вообще договорники в нашей группе, наверное, как и в большинстве таких же групп, были тем ещё «кадром». Это прямо-таки попёрло в глаза сразу же после выезда из Москвы, с Ярославского вокзала: начались повальные пьянки, картёжные игры на деньги, драки. Уже в Тахтамыгде, откуда наш путь продолжился на самолётах, дошло до поножовщины.
Николай, невероятно сильный физически, о чём поведаю ниже, всегда был готов лезть в драку «за правду», хотя и не особенно утруждал себя выяснением, на чьей она стороне, был отнюдь не трусом, а в подпитии ему вообще было море по колено. Видимо, именно из-за его пагубного пристрастия к вину от него и ушла жена, кажется, к какому-то самостоятельному и потому состоятельному человеку, и Николай вбил себе в голову мысль заработать на Севере большие деньги и таким образом доказать ей, что и он далеко не конченый.
Попали мы в золотодобывающий район, на прииск. Всех нас, пятнадцать «новобранцев», определили в плотники. А рабочим приисков, не связанным непосредственно с добычей драгоценного металла, разрешалось в свободное от работы время «мыть золото» там, где прииску это было не выгодно.
И Николай загорелся целью найти «золотую жилу».
Это, конечно, образное выражение. На приисковом участке, где мы начали свою северную одиссею, в местах, ещё два года назад (до 1956-го) относящихся к Дальстрою — одному из крупнейших отделений ГУЛага — добывалось россыпное золото, в основном открытым способом или в неглубоких и небольших по размеру подземных выработках.
В первые годы работы прииска Победа, а это был 1943 год, россыпи здесь были сказочно богаты. По рассказам старожилов, скорее смахивающих на легенды, попадались такие «карманы»;, где на лоток;; намывали до восьмисот граммов золота. А в 58-м, когда мы туда приехали, в промышленную отработку принимались россыпи с содержанием в кубометре песков больше двух граммов на открытых полигонах и при четырёх граммах и больше, если золотоносные пески добывались подземным способом.
Два грамма в кубометре и восемьсот — в лотке! От такого сравнения голова шла кругом. И наслушавшись подобных легенд, а также многочисленных рассказов бывших заключённых, которых в момент нашего приезда находилось на участке около половины от общего числа жителей, что в лагерях золото было наиболее ходовой валютой (грамм чая или грамм спирта стоил грамм золота) и что немало этого металла было припрятано зеками, да так и пропало где-то, не востребованное по причине неявки хозяев, Николай не сдерживал свой пыл, свою «золотую лихорадку».
Итак, всем работникам приисков, не связанных напрямую с добычей и промывкой золотоносных песков, разрешалось после работы заниматься индивидуальной старательской добычей. И не работникам приисков — тоже, только им уже и в рабочие часы.
Желающему выдавалось специальное именное разрешение, в котором указывалось, на какой именно россыпи (как правило, ранее отработанной прииском), с какой шурфовочной линии и по какую владелец этого «Разрешительного удостоверения» имеет право заниматься старательством.
Шурфы — это такие вертикальные выработки, наподобие колодцев, которые геологоразведчики или старатели (эти — для себя) выкапывают, а в мерзлоте долбят, оттаивают («на пожог») или взрывают, добираясь до целика, то есть до материковой скалы, и по пробам в вынутом грунте определяют мощность золотоносных песков и содержание в них драгметалла в одном кубометре. А по показателям многих шурфов, которые обычно «бьют» через 10-20 метров (редко — через пять) по линии, которые, в свою очередь, расположены параллельно одна другой на расстояниии от 10 до 50 метров, обсчитывают запасы данной россыпи.
Так вот, «стараться» можно было лишь на строго отведённом месте. И хотя никто за этим специально не следил, обмануть геологов было невозможно — на каждой россыпи, оказывается, даже на расположенных по соседству, золото отличается не только по химическому составу, но даже по внешнему виду, подчас так заметно, что даже мы, новички, уже через несколько дней научились определять, откуда оно. А по точному химическому составу, как я узнал позднее, можно определить с абсолютной достоверностью, откуда, с какого месторождения не только Советского Союза, но и мира та или иная золотинка. Естественно, если она не была каким-либо способом обработана.
А в «Разрешительном удостоверении» оговаривалось, что сдаваемое золото должно быть добыто только на той россыпи, которая указана в данном документе. И сдано оно в золотоприёмную кассу должно быть в тот же день, не позднее полуночи.
В случае обнаружения у кого-нибудь хотя бы нескольких граммов не сданного вовремя золота или не с разрешённой ему россыпи, — он мог «загреметь» в лагерь, отнюдь не пионерский. И обещанный минимум был тоже отнюдь не маленький — восемь лет.
Правда, за девять месяцев моего пребывания на этом участке, который назывался «Сох», что по-якутски значит «нет», «нету», было несколько случаев, когда у мужиков, как правило, пьяных, участковый милиционер обнаруживал не сданное вовремя золото, в том числе у бывших заключённых, но никого к ответственности не привлекли, только постращали. А в золотоприёмной кассе принимали любое золото, которое человек приносил, независимо от того, с той ли оно россыпи, которая была определена старателю, или даже с отрабатываемой прииском в настоящее время. Или вообще с «неопределённой» биографией. При этом начальство резонно рассуждало, что лучше принять самим, чем оно «уплывёт» куда-нибудь далеко. Конечно, это не значило, что нарушитель мог рассчитывать на снисходительность, если бы его поймали во время хищения металла с промывочного прибора.
На Сохе за грамм «старательского» золота платили меньше, чем где-либо из шести приисков района, — восемь с полтиной. В то время как себестоимость добываемого прииском золота была раз в пять-шесть выше.
Тем не менее и при таких расценках даже на давно отмытых полигонах была вероятность подзаработать. Иногда — довольно прилично.
Но занимались старательством далеко не все, кому это разрешалось. Непрестижным считалось. Старателей-одиночек, не работавших на предприятии, считали едва ли не бродягами.
Первое моё непосредственное знакомство с самородным рассыпным золотом произошло на Сохе.
Из большой группы вербованных, прибывших в район, на прииск Победа нас направили пятнадцать человек. А из них шестерых, в том числе Николая Бежаева и меня, послали на этот, самый дальний участок, расположенный в ста десяти километрах от базового посёлка прииска. Всех нас оформили плотниками.
С первого же дня мы начали рубить жилые дома.
Я сначала занимался подсобными работами. Заготавливал мох, который плотники использовали для заделки щелей между венцами срубов намного охотнее, чем паклю, рубил в недальней тайге тонкие лиственницы на жерди, ошкуривал брёвна. Затем Николай постепенно научил меня обтёсывать брёвна, подгонять венцы, соединять их в лапу, долбить пазы и зарезать шипы, готовить и устанавливать сваи, на которые насаживали первый венец, врубать половые лаги, вставлять в сруб дверные и оконные коробки, выполнять прочие работы, кроме самых сложных. А прежде всего — делать и правильно насаживать топорище.
В тех условиях это было не такой простой задачей. Берёза там — редкость. Местной необходимой толщины практически не найти. Не вырастает она в тех местах толще руки мужчины — от мороза лопается ствол, а затем загнивает. А из ящичной тары берёзовые дощечки — тонковаты, редко-редко попадётся подходящая. Лиственничная же древесина для топорища не очень-то годится, топорища из неё быстро ломались. А ведь для каждого вида работ и топорище должно быть иным. Тогда и работа спорится, и качество нужное.
Второе — уметь правильно наточить топор. Тоже для каждой работы по-иному: шкурить брёвна хорошо таким, а обтёсывать — лучше направленным уже иначе. Опять же, сухое бревно, сырое или мёрзлое — к каждому подход разный.
В общем, для меня, практически не имеющего раньше дела с древесиной, с деревом (в Каменке дрова испльзовали только для растопки, а топили углём), многое было настоящим откровением. Не имел я ни малейшего представления и о том, как правильно наточить пилу и тем более сделать её разводку. А разве мог даже помыслить, что на скорости и качестве работы может сказаться такая, на мой взгляд, мелочь, как ручка двуручной пилы. Так вот, ещё как сказывается!
Николай как-то незаметно, ненавязчиво взял надо мной шефство. И когда после сдачи первого сруба четырёхквартирного дома я уже начал кое-что делать самостоятельно, мы стали работать только вдвоём.
Для ускорения работы мы лесов не устраивали. Связав четыре-пять венцов, подгоняя брёвна на земле, в дальнейшем работу строили так: каждый шкурил своё бревно, затем вдвоём, поднимая за более тонкий конец, ставили их на сруб практически вертикально, я залезал на верхний венец, а Николай брался руками, сведёнными в замок, под комель и поднимал тяжеленное лиственничное шестиметровое бревно до тех пор, пока я не осиливал перевесить его через уже сооружённую стену будущего дома и не укладывал его наискосок, развернув так, чтобы оно устойчиво лежало в качестве гипотенузы на двух катетах-стенах. После этого Николай поднимался наверх и начинал подгонять очередной венец, а я придерживал обрабатываемую лесину, зарезал и выдалбливал замок.
К середине декабря мы успели соорудить ещё два сруба под двухквартирные дома, а в одном из них сделали всё, кроме крыши; один небольшой домик разобрали на давно уже закрытом участке Твёрдый, в двенадцати километрах от Соха, перевезли и собрали. Кроме того, когда уже окончательно лёг снег, вечерами срубили маленький домик: комнатка была размером четыре с половиной метра на четыре и тамбурок такой же ширины и длиной полтора метра.
Сюда мы планировали перебраться с Николаем из общежития-барака, где нас жило четырнадцать человек и где практически ни один день не обходился без пьяных драк. Но сначала «выплыла» неожиданно очень срочная работа — строили по аккордному наряду компрессорную для вновь открываемой шахты. А потом плотницкую бригаду расформировали, и мы с Николаем стали часто работать в разные смены. Недостроенный домик, без крыши и полов, по дешёвке продали прииску за сумму, равную месячному заработку плотника.
А до наступления настоящих морозов, то есть числа до двадцатого сентября, мы три субботних вечера (тогда ещё была шестидневная рабочая неделя) и три воскресных дня мыли золото. Втроём. Николай, второй его приятель, точнее, собутыльник Васька Баскаков и я.
Морозы, если считать по европейским меркам, начались очень рано, двадцатого августа, на следующий день после нашего приезда на Сох. Ночью было минус семь. Но нам было важно, чтобы вода была и грунт не очень мёрзлый. А полигоны были свободны от снега и потому днем хорошо прогревались, так как дни были солнечные.
Кстати, метеорологи утверждают, что в Якутии солнечных дней в году не меньше трёхсот.
Николай расспросил у знатоков, каким должно быть примитивное промывочное приспособление — проходнушка. И сам соорудил её. Получилась она на славу, удобнее и аккуратнее, чем у местных.
Проходнушка представляет собой жёлоб шириной 32-35 сантиметров, в нашем случае деревянный, и длиной около двух метров. Дно жёлоба устилается резиновым рифлёным ковриком, прижатым решёткой. В верхней части — бункер-грохот, представляющей собой вогнутый лист железа с пробитыми отверстиями, в которые свободно должен просыпаться смываемый водой некрупный грунт. Лучше всего для грохота подходит часть разрезанного по диагонали металлического бочонка.
Проходнушку устанавливают с небольшим наклоном. Грохот располагается с более высокой стороны. На него насыпают золотосодержащий грунт и, поливая его водой, перемешивают буторкой до тех пор, пока на грохоте не останутся лишь чисто отмытые от песка, глины или ила камешки, не прошедшие в отверстия.
Буторка — похожая на лентяйку для мытья полов металлическая «лопаточка», как правило, одно «крыло» ее заострённое, чтобы при необходимости грунт можно было разрыхлить. Это не только главный инструмент старателя. Разного размера и формы буторки есть в арсенале и промывальщика-геологоразведчика, и съёмщика металла с промышленного обогатительного устройства.
Провалившийся через отверстия грохота грунт, постепенно размываясь на отдельные песчинки, сносится по жёлобу водой, а золотинки, имеющие несравненно больший удельный вес, вода не способна смыть, и они оседают на неровностях коврика. Вот и все премудрости. Если, конечно, не считать умения выбрать правильный наклон жёлоба, необходимый напор воды и ещё многих-многих мелочей, которые необходимо учитывать в каждом конкретном случае, чтобы добиться максимально возможного «выхода» металла.
Оседает на коврике не только золото, а всё, что имеет относительно большой по сравнению с песком и глиной удельный вес: обрывки проволочек от тросов, медные осколочки от взрывателей, тяжёлые минералы, чаще всего там попадались пирит и халькопирит, касситерит... Всё это так называемые чёрные шлихи. В конце смены их с ковриков стряхивают в лоток, где и домывают окончательно, «доводят».
При промышленной добыче отделённые от золота чёрные шлихи отправляли на дальнейшую обработку, поскольку на них оставались микрочастицы золота. Кроме того, в пирите и халькопирите, наряду с другими химическими элементами, также золото содержится, хотя и в небольших количествах. Мы же видимые невооруженным глазом крупицы вручную отделяли от драгметалла и выбрасывали. Затем золотой песок (часть его представляла едва заметные глазом пылинки) стряхивали с лотка на гладкий металлический совок, содержимое просушивали, прокаливали над костром. Пыль сдували. На этом наша работа по извлечению металла из золотосодержащего грунта заканчивалась.
В золотоприёмной кассе приносимый драгметалл обрабатывали магнитом, все крупинки золота, имеющие вкрапления кварца, толкли в ступке, травили в кислоте, промывали, снова сушили и прокаливали и после взвешивания, зная пробность золота на данном полигоне, пересчитывали на стопроцентное содержание.
Кстати сказать, только что добытое, «сырое» золото далеко не всегда бывает похоже на тот благородный металл, которым мы привыкли любоваться в виде ювелирных изделий. Часто — ни по цвету, ни по блеску. Оно скорее напоминает размятый в мелкую крошку табак. И если бы не более крупные золотинки, начинающему старателю непросто на взгляд определить, что у него в лотке.
Как об особо «коварном», «хитром» немало слышал о золоте «в рубашке».
Видеть его не видел, но по рассказам представляю.
Это, как правило, относительно крупные золотинки, покрытые минеральным налётом от белого до чёрного цвета. Иногда довольно «мягким», так что, потирая самородочек между пальцами, можно его стереть, как, например, с монеты грязь или патину. Иногда же «рубашка» бывает похожа на посудную эмаль — гладкой и твёрдой, — от которой освободиться нелегко. И у малоопытного старателя «одетое» золото, случается, уходит в чёрные шлихи.
Такой металл чаще всего попадается в ручьях со слабым течением и сильно минерализированной водой. А «рубашка» — это своего рода накипь, как на стенках и дне старого чайника.
Правда, впоследствии мне пришлось видеть и по-настоящему красивое рассыпное золото.
Ещё в детстве, зачитываясь сказами Бажова, я мечтал так же, как и его персонажи, найти «муравьиную тропу», по которой эти трудолюбивые насекомые, где-то найдя золотые пылинки, несли их в муравейник, и с каждым их шагом эти пылинки становились всё больше и больше, пока не превращались в самородки... Дальше моя фантазия не срабатывала. Я сам себе не мог объяснить, зачем бы оно мне понадобилось, золото.
Тем не менее в многочисленных ключах, бьющих на скалистых берегах речки Тясмин в Каменке, я иногда часами засматривался на сверкающие на их дне мелкие блестящие частички. Много позднее узнал, что это кристаллики слюды, вымытые из гранита. А тогда принимал их за золотинки.
Когда в первые два-три свободных дня после приезда на Сох я бродил по старым отвалам много лет назад отработанных золотоносных полигонов, взгляд мой невольно выискивал нечто блестящее. Такими находками чаще всего оказывались отдельные кристаллы пирита или халькопирита, иногда спаянные в довольно крупные куски породы, либо вкраплённые в другие минералы.
Потом мои взоры стали привлекать мелкие прозрачные палочки-кристаллы пьезокварца, нередко попадающиеся в кавернах простого кварца, имеющего чаще всего молочный цвет. Эти кристаллики обычно попадались целыми «семействами» — друзами.
Из клондайковских рассказов Джека Лондона помнил, что жильное (рудное) золото попадается как раз в кварцевых массивах среди других скальных пород. Но и в кварцевых кусках золота ни разу не обнаружил.
Лишь впоследствии узнал, что рудное золото чаще всего попадается в кварце, имеющем ржавые прожилки или такого же цвета каверны. И за редким исключением его крупицы в кварце имеют такие малые, подчас микроскопические размеры, что рассмотреть их невооружённым глазом практически невозможно. И что видимое на глаз золото в кварце реально увидеть лишь в нетронутой природой монолитной скале, в жиле.
Из кварцевых жил в россыпи золото давным-давно, многие тысячи, даже сотни тысяч лет назад «вышелушилось» благодаря резким сменам температур и разным коэффициентам теплового расширения этих двух минералов-спутников. Так что в обломках кварца, «работанных» в ручьях, обнаружить видимое золото — редкостный случай.
А откуда же более крупное золотишко? Конечно, и в кварцевых жилах попадаются даже крупные самородки, но чаще всего такие «тараканы», как их здесь окрестили, образуются за счет «слипания» мелких частиц этого довольно мягкого металла.
Наиболее реально на глаз золото можно было найти только в самом нижнем слое золотоносных песков, в илистом, глинистом или, реже, в песчаном осадке толщиной не более двадцати с небольшим сантиметров, на скалистых породах, на кореннике, монолите. В так называемой спайке, или, по-другому, припае.
В первый день мы попытались найти неотработанные пески, самую богатую их часть — спайку по краям старого полигона. Но особого успеха это не принесло. Во-первых, золото в песках расположено неравномерно, в зависимости от бывшего в давние времена рельефа дна водного потока, от мощности и конфигурации течения. Во-вторых, борта полигона практически везде сильно обсыпались, и потому докопаться до прикрытых свалившимися сверху торфами нетронутых песков только лопатой оказалось непросто. В общем, за субботний вечер мы втроём намыли на своей проходнушке восемь граммов желанного металла. Живший с нами в бараке вольный старатель-одиночка в этот же день добыл семнадцать граммов. Правда, за целый день. Но ведь лотком! То есть в несколько раз менее производительным промывочным орудием. К тому же мы были молодыми, полными сил, а ему было уже за пятьдесят.
Впоследствии я узнал, что по крайней мере в районе, о котором здесь рассказываю, в то время использовались такие приспособления, устройства и механизмы для добычи золота (перечисляю в порядке роста их производительности): лоток, проходнушка, бутара, по-местному, колода, скрубберный промывочный прибор, драга. А еще — гидроэлеваторы, именуемые здесь в обиходе гидромониторами. В последующих повествованиях постараюсь о каждом способе рассказать подробнее.
Использовали еще гидровашгерд. Но, как правило, на доводке при больших количествах черных шлихов, то есть как вспомогательный прибор на промприборах и гидроэлеваторах.
Рудное золото добывается и извлекается совсем по-другому. В нашем районе был только один рудник. Я на нём не бывал, поэтому не берусь рассказывать, как там и что.
На следующий день, в воскресенье, Николай решил заняться разведкой. Надо сказать, что вся инициатива исходила от него. Мною, например, руководило скорее любопытство, а не желание заработать, тем более не алчность.
Так вот, он брал поочерёдно пробы через метр-полтора сначала перпендикулярно ручью. Золото, в большем или меньшем количестве, попадалось в каждом лотке. Затем, в месте самой богатой пробы, он начал то же, но уже вдоль ручья, точнее, полигона. Так мы наткнулись на «карман», небольшое углубление в скальном основании, в кореннике, где оказались непромытые, нетронутые пески.
Так нам показалось вначале.
Потом, после второй съёмки, точнее, на второе воскресенье, мы поняли, что попали на «хвост» когда-то стоявшей здесь колоды.
И вот почему пришли к такому выводу. Практически всё попадающееся золото, особенно крупинки, начиная с полутора-двух миллиметров в поперечнике, имели включения кварца. То есть, иными словами, это был снос, «отходы» предшествующей нам промывки.
Такие отходы возможны были в нескольких случаях: более сильный, чем необходимо, напор воды; больше оптимального наклон шлюза-колоды или использование для промывки очень грязной воды, с большим количеством взвесей.
Всё это в прошлом здесь имело место, так как начиналась отработка полигона в самый разгар войны, золото было крайне необходимо, и в погоне за объёмами закрывали глаза на качество промывки. Кроме того, мыли и ранней весной, и поздней осенью, когда свободной воды для промывки песков в нужном месте, как правило, остро не хватало. Ведь самые богатые россыпи — в верховьях ключей и ручьёв, а в Якутии к тому же, как поётся в одной известной песне, «двенадцать месяцев зима, а остальное — лето». Поэтому едва ли не большую часть промывочного сезона использовали оборотную воду, то есть грязную, не до конца отстоявшуюся, с большим количеством взвесей. Снос же металла тем больше, чем грязнее вода. Особенно с включениями кварца, так как такие крупицы имеют меньший удельный вес, чем «чистый» металл.
Все эти нюансы в подробностях стали мне известны впоследствии, когда я работал в газете и писал о золотодобытчиках и затем, когда один сезон работал в старательской артели.
Короче говоря, благодаря тому, что мы попали на хвост когда-то стоящей в этом месте колоды, за полдня, оставшиеся после «разведочных работ», мы намыли около пятидесяти граммов золота.
Чуть-чуть меньшей была добыча в следующую субботу, хотя времени на промывку мы потратили всего-то часа два с небольшим.
Это уже было неплохо!
На следующее воскресенье результат нашего старательства заметно перевалил за сто граммов. И не только потому, что приходили опыт и сноровка, но и, как потом мы поняли, начав с более бедной, нижней части «хвоста», мы постепенно приближались к его верхней, более богатой части. А здесь стали попадаться более крупные золотинки, чем в предыдущие дни.
В следующую, третью нашу старательскую субботу, добыча оказалась больше, чем в предыдущую, в полтора раза — почти семьдесят граммов.
Иными словами, за каких-то два с небольшим часа каждый из нас заработал почти по 200 рублей. При месячном заработке плотника чуть больше тысячи.
Завершающим и в то же время победным стало третье воскресенье. Это было в конце второй декады сентября, 18 числа. За этот день, неполный, так как «карман» мы выгребли до последней лопаты, на матах нашей проходнушки осело около ста восьмидесяти грамов золотого песка.
Правда, на этот раз наша добыча нисколько не была похожа на песок, тем более на пыль. В основном в «улове» были небольшие самородочки, все без исключения с вкраплениями или даже с прожилками кварца. Самым крупным оказался «таракан» размером примерно в полторы фаланги моего безымянного пальца, то есть длиной около 3,5 сантиметра, шириной 1,5-1,7 сантиметра.
Как потом рассказал Николай (в золотоприёмную кассу ходил или он один или с Васькой; я там не был на Сохе ни разу), этот самородок, вместе с кварцем, потянул на 97 граммов.
Вот такими были в то время «золотые отходы» на многих золотых полигонах военного времени.
Больше мы на Сохе золота в этом составе не мыли. Морозы уже наступили приличные, землю начал покрывать снег. Да и воды для промывки не стало хватать, хотя кое-где ручейки ещё потихоньку сочились. А на следующий год, в последних числах апреля, ещё до наступления тепла я с Соха уехал.
В общей сложности за три субботних вечера и три неполных воскресных дня мы втроём, не имея никакого опыта старательской золотодобычи, намыли около 500 граммов этого драгоценного металла, заработав при этом при очень низкой приёмной цене почти по 1400 рублей каждый. А зарплата плотников нашей бригады (всем нам дали один разряд, пятый, по тем временам довольно низкий; но работали мы сдельно) за весь сентябрь составила 1100 рублей. При шести рабочих днях в неделю.
По всем оценкам, это была удача. Точнее, везение. И старожилы Соха не без основания шутили:
— Дуракам да новичкам на золото всегда везёт.
Мне столько денег не нужно было. На питание и мелкие неотложные нужды уходило порядка шестисот рублей в месяц. Часть я послал переводом домой, на Украину, так как после моего отъезда бюджет нашей семьи был заметно подорван. А часть положил на сберкнижку.
Кстати, сразу же после приезда на участок всех нас, новоприбывших, определили в профилакторий. Правда, это был «походный» профилакторий, представляющий из себя огромную палатку-столовую. Жили мы в общежитии, лечения практически никакого не было, да в нём не особо и нуждались. Но кормили нас целый месяц бесплатно, так что и это позволило нам не только сразу же крепко встать на ноги, но и дало возможность увеличить вклад.
В январе, используя отгулы, отправился в райцентр с целью приобрести малокалиберную винтовку.
Ещё учась в техникуме, я несколько раз выполнял норматив третьего разряда по пулевой стрельбе из малокалиберной винтовки. Был даже случай, когда выбил 49 очков из 50 возможных. Но чаще, при высокой кучности, пробоины оказывались на границе восьмёрки-девятки из-за плохо пристрелянного оружия. К тому же из положения с колена и стоя результаты мои были намного хуже. Вот и хотел, заимев собственное спортивное оружие, пристрелять его по своему глазу и набить руку, чтобы попытаться выполнить норматив второго разряда, а может и выше.
Но в этот раз с покупкой винтовки ничего не вышло. В те годы в Якутии (хотя в нашем районе, как уже говорилось выше, процентов сорок было бывших заключённых, притом отбывавших наказания за серьёзные преступления) оружие можно было приобрести без особых трудностей. И не только охотничье или малокалиберное, но даже карабин калибра 7,62. Как ни парадоксально это может показаться, но преступность там была низкой. При этом огнестрельное оружие с этой целью практически никогда не использовалось.
Свой поход за винтовкой я описал во втором в своей жизни рассказе «Кто ты?». Он же стал первым из опубликованных.
Николай часть старательских денег тоже положил на сберкнижку.
У нас на участке, население которого составляло всего-то человек двести, своей сберкассы, конечно же, не было. Не было и почтового отделения. Но их представители приезжали дважды в месяц, в дни выплаты зарплаты. И желающие могли делать переводы или вклады. А получить деньги со сберкнижки можно было только на прииске.
Я порадовался за Николая — может и в самом деле ему удастся накопить денег и доказать жене, что и он не потерянный человек.
Но ожидания мои оказались беспочвенными.
Выпивал Николай крепко, особенно когда закончился наш старательский сезон, а на участке наступило межсезонье: на открытых полигонах работы прекратились из-за погодных условий — грунт подмёрз, вода практически исчезла; а шахты ещё не начали работать, поскольку морозы были не настолько сильными, чтобы воспрепятствовать относительному повышению температуры в горных выработках и потому снижению уровня безопасности работ в них.
Напившись же, он не контролировал свои поступки. Например, однажды в сорокаградусный мороз отправился в магазин в одних носках, правда, шерстяных. К счастью, почти получасовая прогулка туда и обратно обошлась для него благополучно. В пьяном виде частенько ввязывался в драки. Почти всегда на них его провоцировал Васька своими жалобами-кляузами — то тот его «обидел», то другой.
За буйное, непредсказуемое поведение в пьяном виде Николая прозвали Пугачёвым. И нередко этому правдолюбцу, несмотря на большую физическую силу, крепко перепадало от бывших зеков, которые не терпели беспричинных выяснений отношений.
Нравы, надо сказать, были суровые. Если, например, у нас в Каменке при драке кто-нибудь вздумал бы использовать что-либо вместо кулаков, то его же друзья и сторонники в драке сами такого бы «навешали» ему, что мало не покажется. Здесь же допускалось использовать всё, что под руку попадётся, — полено, табурет, даже топор...
И вот однажды в пьяном виде наш Пугачёв, до которого наконец-то дошла провокаторская суть его дружка-собутыльника Васьки (кстати, хотя он был старше Николая и многих других жильцов общежития, никто никогда не называл его Васей или, тем более, Василием, только Васькой и никак по-иному), «окрысился» на него.
Съездив ему несколько раз по физиономии, он вдруг обратился ко мне:
— Дай ружьё! Я его, собаку, пристрелю.
Хотя пил Николай по-чёрному, никогда не матерился. Видно, всё же сказывалась офицерская выучка.
Так вот, о ружье. Так сложилось, что питались мы втроем: он, я и Васька. Вскладчину покупали продукты, готовили по очереди... И недели за три до этого случая Николай, у которого были наши артельные деньги, купил у кого-то по дешёвке тулку-одностволку шестнадцатого калибра. Хранилось ружьё у меня под матрасом, что было не менее надёжно, чем сейф. На Сохе никто ничего никогда не брал без спроса. За девять месяцев моего проживания на участке был лишь один-разъединственный случай воровства, если можно его так назвать. Хотя двери никто не запирал. Да и у нас в бараке-общежитии, где жило четырнадцать человек, ни единого случая, даже мелкого «заимствования» не припомню. Чемодан у меня, например, лежал под кроватью открытый. В нём всегда были деньги, о чём знали все жильцы. Однако ни разу не пропало ни копейки, хотя многие пропивались задолго до получки.
Что же касается единственного случая, о котором упоминаю, то дело было так.
В относительно тёплое время в период всего промывочного сезона и зимой с началом работ в шахтах (большинство их было мелкими и малыми по объёму добываемых песков, поэтому и крепили их постольку-поскольку — помогала мерзлота, а летом она таяла, и такие шахты выходили из строя) на приисках был сухой закон: продавали по пятьдесят граммов спирта на брата строго по списку только в субботу и воскресенье, а в рабочие дни — только в день рождения с предъявлением паспорта или по записке начальника участка. Далеко не каждый мог выдержать такой график. Поэтому и употребление одеколона, не только «Тройного», на душу населения на Сохе было, наверное, значительно выше, чем где-либо в мире, и время от времени в нём возникал дефицит.
И вот один из таких нетерпеливых зашёл в пекарню и в отсутствие хозяина позаимствовал из трёхведёрной фляги литр браги. Сам же потом об этом и рассказал. Проучили его за это «воровство» так, что он после этого ещё долго не мог на брагу даже смотреть.
Так вот, зная характер Николая, — пьяному ему лучше было не перечить, тогда он шёл напролом, — я достал из-под матраса ружьё.
— Патроны давай!
Я достал из тумбочки патроны, снаряженные мелкой дробью, на куропаток. Подаю.
— Что ты мне даёшь?! Жаканы давай!
— Жаканы не дам! — твердо ответил я, не желая заходить слишком далеко в этой «игре». — У нас их только три! Это не для человека... Хочешь стрелять — стреляй дробью...
Говорил я так будучи почему-то твёрдо уверенным, что он не выстрелит. Так и случилось.
На миг мутные глаза Пугачёва зыркнули ясно, остро, трезво. Настаивать на этот раз он не стал, бросил патроны на кровать, взял ружьё за ствол и со всего маха саданул Ваську прикладом. То ли промахнулся по голове, то ли и не целил в неё, но попал по ключице, которую и сломал.
Но для бойца всё обошлось, даже пяти суток не получил. Правда, после этого случая с Васькой он больше никогда не выпивал, съездил на прииск, снял с книжки все деньги и пропил их до копейки за несколько дней.
Но как бы Николай ни напивался, в понедельник на работу выходил и вкалывал только догоняй.
С середины декабря 1958 года в свете хрущёвских преобразований в стране практически полностью отменили сдельную оплату труда, мотивируя тем, что много людей занимается непроизводительным трудом — заняты подсчётом чужих объёмов и заработков.
Николай Бежаев, будучи старшим в нашей бригаде, которую поставили в полном составе на строительсво компрессорной для вновь открываемой шахты, настоял на открытии нам на эту работу аккордного наряда, согласно которому каждый из нас, в случае окончания строительства этого сооружения в указанный срок, до первого января или досрочно, должен получить по 1500 рублей. Если же вовремя не успеем, то... сколько получится согласно тарифа повременщика. А это было, несмотря на увеличение тарифных ставок, немного, где-то по 700-800 рублей на брата. Не за месяц — за эту работу.
Переход на повременную оплату был для большинства рабочих непривычным, так как ликвидировался стимул делать больше. К тому же у нас, совсем недавно начавших работать в Якутии, не было ещё даже по одной северной надбавке, то есть получали бы мы голый тариф. Одна надбавка равнялась десяти процентам от тарифа, первая была положена в те годы через шесть месяцев работы, последующие — через очередные полгода. И так до ста процентов.
Зима в первый год моей жизни в Якутии была самая морозная за все тринадцать с лишним лет, что я отдал Северу. Половина декабря, весь без исключения январь пятьдесят девятого и почти весь февраль морозы стойко держались ниже пятидесяти градусов. И даже в марте было четыре или пять дней с такими морозами. Больше таких жестоких зим я нигде и никогда не переживал. А ведь нужно учесть ещё, что это была моя первая зима в этих краях, и все мои собригадники были совершенно не приспособлены к таким условиям.
О морозах в 35-40 градусов я не говорю. Такие холода были обыденным явлением здесь уже в октябре. Но при абсолютном безветрии и почти нулевой влажности переносили мы их без особых проблем. А вот при температуре, близкой к минус 45, наступал своего рода порог, после которого ощущалось понижение на каждый градус. И именно ниже этого порога возникало такое явление, которое старожилы называли «шёпот звезд». Если в сильный мороз и при абсолютной тишине прислушатся, то можно уловить еле слышный шорох, как будто где-то неподалёку в сухой траве пробежал мышонок. Этот звук образуется от взаимного трения микроскопических льдинок, образующихся из влаги выдыхаемого человеком воздуха. Но не верьте «очевидцам», рассказывающим, что плевок долетает до земли уже в виде льдинки. Враки.
Именно с 15-го декабря, с того самого дня, когда мы приступили к строительству компрессорной, пошли сплошные актированные дни, то есть морозы были ниже пятидесяти как минимум на полградуса. В такие дни работы на открытом воздухе обычно не велись, а людям платили половину тарифа за вынужденный простой.
Но, дав слово, мы от него не отступились, хотя работа шла трудно. Часто вынуждены были отогреваться в будке-тепляке у раскалённой буржуйки. В ватных штанах, телогрейках поверх толстых свитеров и двух пар китайского нижнего белья с начёсом, в шубных рукавицах-крагах мы были неповоротливыми и неуклюжими, как киношные медвежата.
А ведь упираться приходилось что было сил. Но не могу сказать, что до седьмого пота, поскольку вспотеть на таком морозе невозможно, как бы тяжко ни было: вся влага выходила через одежду наружу и оседала обильным куржаком на телогрейках.
А ведь, вдобавок ко всему, нам ежедневно приходилось проделывать пешочком туда и обратно по четыре километра. Уставшие и промёрзшие до костей возвращались мы в барак, где от тепла нас сразу же начинало неумолимо тянуть в сон, и требовались немалые усилия, чтобы заставить себя умыться, что-нибудь сготовить на скорую руку и поесть. В столовую, расположенную дверь в дверь, ходили неохотно, поскольку подавали там нечто несъедобное. И часто непривычное для нас, так как сухие овощи, как бы искусно их не готовили, не могли и в малой степени заменить свежие.
Работу мы выполнили досрочно, закончили здание компрессорной 30 декабря.
А на следующий день, предновогодний, устроили себе выходной, благо и повод появился подходящий: с утра мороз был самым жестоким, какой я испытал за все свои северные годы — 68 градусов ниже нуля. Но уже часов в десять утра потянул лёгкий ветерок с востока, и где-то к пяти-шести часам вечера температура поднялась очень резко — до минус тридцати двух. Мы ходили по посёлку в одних костюмчиках и хромовых полуботинках, как на материке в начале мая, и нам было совершенно не холодно.
К утру же снова резко похолодало, столбик термометра (спиртового, ртутные здесь не выдерживали) опустился до минус 51-го градуса по Цельсию...
А Новый год мы встречали тостом за успешную сдачу работы и чоканьем алюминиевыми кружками, наполненными подогретым шампанским, ибо замерзшие его куски таяли в котелках на раскрасневшейся буржуйке. Да-да!
Дело в том, что с прииска к нам возили продукты в обычной фанерной будке, установленной на машине. Рефрижераторы тогда там были большой редкостью. А наша заведующая магазином решила порадовать нас на Новый год, понадеялась, что закутанные в ватные одеяла несколько ящиков с шампанским уцелеют, не замерзнут. Но, увы! замёрзли! Заледеневшим вином бутылки разорвало.
Но мы, в свою очередь, решили выручить нашу тётю Мотю, заплатили сполна за «брызги шампанского». С одной стороны, понимали, что она сознательно пошла на риск, надеясь приятное нам сделать (ведь при таких морозах и водка замерзала), с другой, — даже такое «изуродованное» вино для торжественных случаев было несравненно лучше бочкового спирта, который почти безраздельно царствовал среди горячительных напитков здесь практически всю долгую зиму.
После сооружения компрессорной всех нас, плотников, раздёргали кого куда.
Я начал работать в шахте рабочим скрепера, выполнял примерно такую же работу, что навалоотбойщик на угольной шахте: отгребал от стенки забоя отпаленный грунт, чтобы скип скреперной лебёдки не сползал по откосу, а хорошо наполнялся; следил за этим и подавал по проводам сигналы машинисту-скреперисту, невидимому из забоя, крепил блочок, через который проходил трос лебёдки, зачищал лопатой подошву забоя от золотоносных песков, где его невозможно было выбрать с помощью ковша... Всё это делал не один, а с напарником, так как одному в шахте находиться запрещалось правилами техники безопасности.
Работа для меня оказалась до такой степени тяжёлой, что после отгребания от стенки забоя отпаленного грунта — а это были многие десятки кубометров — у меня от переутомления начинались звуковые галлюцинации, мне явственно слышались голоса людей, о которых я думал в этот момент. Но всё же работа мне нравилась. Я приучался понимать, ощущать вкус любого трудного дела, которым овладевал, радовался, что могу что-то, чего не могут другие, что выдерживаю такие физические нагрузки, которые и не предполагал выдержать.
Но, увы, как раз когда я втянулся, оказалось, что в бригаде я являюсь подменным, и работа для меня была только четыре дня в неделю. Это меня начало тяготить. Денег мне хватало, даже с избытком, но было как-то стыдно отдыхать больше других. А иной работы в это время на участке не было. Это только летом в тех краях большой дефицит рабочих рук...
Так я ушёл в полевую партию, топогеодезическую.
Кое-что из новой работы мне было знакомо и понятно, поскольку в армии я закончил годичную школу военного топографа, был неплохим вычислителем.
С полевой партией связан мой второй отрезок жизни в Якутии, имеющий отношение к золоту.
А этот, первый, закончился таким образом.
В начале октября, возвращаясь из полевой партии после окончания сезона, на паромной переправе через Индигирку, связывающей райцентр Оймяконского района поселок Усть-Нера с аэропортом, я встретил Николая Бежаева — Пугачёва. Он покидал северные края.
Зная уже, что из вербованных подавляющая часть «разлетается» по домам очень быстро, я поинтересовался:
— Много из нашего заезда осталось?
На прииск год назад с небольшим нас приехало пятнадцать человек, в том числе на Сох — шестеро.
Николай ответил коротко:
— Я — последний. — И помолчав немного, добавил: — Васька остался на Сохе... На лесоповале спился, сгорел от спирта...
И после новой паузы сообщил:
— А я возвращаюсь в Горький...
— Ну и как, скопил на котиковую шубу жене?
Он усмехнулся, ничего не ответил.
Да мне и так было понятно — работать он может и любит. Копить — нет.
Широкая душа...
Увы, таких, широких по натуре, людей, отлично знающих своё дело и умеющих работать, немало было «смыто в отвалы потоками мутной воды» хвалёной нынешними верховниками от власти хрущёвской «оттепели».
ФАРТОВЫЕ МЕСТА
Итак, работа четыре дня в неделю подменным членом шахтной бригады на Сохе меня не удовлетворяла. Другой же подходящей на участке в это время не было.
Предлагали идти на шурфовку в приисковую геологоразведку — там заработки были раза в два выше, чем у меня на шахте. Но работа очень тяжёлая физически, и я боялся, что не потяну. Главное же — неинтересная работа, даже в малости не творческая. А такой труд был не по мне. Шурфовщику приходилось целый день находиться в шурфе-колодце и с утра грузить в бадейку взорванный накануне грунт (или «выкачивать» его на-гора обыкновенным воротом, как на сельских колодцах, только что переносным) и выкладывать в отдельные кучки, так называемые проходки, оставлять на них бирочки-номера, указывающие, когда, после какой эта порция грунта добыта. После выгрузки грунта из шурфа шурфовщик с помощью специально заправленного ломика и металлической ложки подготовливал два шпура (отверстия для заряда взрывчатки) и нередко сам же их и «заряжал», подготавливал для взрыва. Иногда эту работу выполнял штатный взрывник, обслуживающий обычно несколько шурфовочных линий. Но нередко сами же шурфовщики производили и отпалку зарядов.
Среди шурфовщиков было значительно больше несчастных случаев, чем среди рабочих других профессий. Причин тому было множество. То какой-нибудь бедолага по-
дорвётся на отказавшем по неизвестной причине взрывателе или даже на почти полном заряде, лишь слегка растревоженном взрывом соседнего. Взрывали ведь электрозапалами сразу в нескольких шурфах, в каждом по два шпура. И потому далеко не всегда можно было определить, был ли отказ в каком из шурфов или нет. Да если и точно знали, всё равно грунт необходимо было выгружать, только более осторожно, чтобы не ударить по запалу чем-нибудь твёрдым. Бывали и более «прозаические» несчастья. Скажем, «верхний» напарник не удержит ворот при спуске или подъёме бадейки. То нечаянно заденет за что-нибудь бадейка, наполненная грунтом, и куски мёрзлой породы полетят вниз, на голову «нижнего», работающего иногда на глубине до двадцати а то и больше метров. То инструмент какой (скажем, ломик) выпадет из бадейки... А ты сидишь в шурфе практически ничем не защищённый. Но по-другому никак не получается — спускаешься в шурф всегда с первой же бадьёй, а поднимаешься с последней — ведь сами инструменты не выгрузятся и не погрузятся. Правда, для предохранения от таких случаев применяли щиток из толстых досок, которым и прикрывались. Но далеко не всегда он помогал. Разве могла доска (тем более мерзлая или сухая) выдержать, не расколоться от удара ломика, упавшего пусть даже не с двадцатиметровой высоты, а с семи-восьми? Или способна ли она была выдержать вес упавшей гружёной бадейки весом никак не меньше двадцати-двадцати пяти килограммов?
К тому же бывали случаи, особенно среди бывших заключённых, когда (по общему мнению) что-нибудь на голову сидящему в шурфе напарнику верхний опускал сознательно, специально, чтобы, например, не рассчитываться за крупный карточный долг…
Нет, такая работа была не по мне.
Не хотелось мне уезжать с Соха, попривык я уже к местным нравам. Да и помнил, как попрекал сестру, которая, поехав по комсомольской путёвке в Темир-Тау, в Казахстан, на строительство металлургического комбината, выдержала там только полгода, доказывал, что уж я бы не уехал ни за что раньше оговоренного трёхлетнего срока. Поэтому просился бурильщиком. Но не было места вакантного. Просился направить на курсы бульдозеристов — тоже не получилось, прииск выбрал на это лимит.
И тогда я поехал на прииск, увольняться.
Подтолкнуло меня к этому письмо Толика Герасимова, одного из тех, с кем я познакомился на сборном пункте в Краснодаре и с которым ехал на соседних полках до Москвы, а затем до Тахтамыгды, а потом летел самолётом до Якутска и Усть-Неры.
Анатолий неплохо рисовал. Не знаю почему, но потянулся ко мне. Даже успел на-рисовать мой портрет, пока мы в Москве на Северном вокзале ожидали свой поезд.
В Усть-Нере в сутолоке мы разлучились, он попал на другой прииск, Ольчан. Но, как он написал, проработал там недолго, перебрался в райцентр и устроился коллектором в геологоразведочную экспедицию. Звал и меня туда, даже предварительно договорился, что и меня возьмут на такую же работу.
Как он меня нашёл, не знаю. Ведь адресов друг друга мы не могли знать. Но письмо дошло.
Это было в середине апреля.
В первый же свой отгульный день я уехал в райцентр, нашёл Анатолия. Он свёл меня со своим начальником партии. Василий Васильевич Шевченко, очень обаятельный человек, устроил мне строгий практический экзамен. В числе прочего нужно было так написать на карте название речки, горы, хребта, чтобы не отличить было от типографского шрифта. Результатом экзамена Василь Василич остался доволен. Я — тем более, так как почерк мой далёк от каллиграфического. Он предупредил, чтобы я приехал с документами не позднее 29-го апреля, так как на следующий день они уйдут «в поле».
Для меня эта поездка в райцентр, точнее, её вторая половина — возвращение на участок — была очень памятной, едва не закончилась трагически. И не могу удержаться, чтобы хоть вкратце не рассказать об этом.
Не знаю сам, почему (опыта такого не было), но ходить мне нравилось всегда. А в этот день, возвращаясь из райцентра на участок, пришлось идти, хотя в моих интересах следовало бы поторопиться — сроки-то поджимали. Но был выходной, и трасса Усть-Нера — Магадан на этом участке как вымерла.
Отправляясь в Усть-Неру на автобусе, я рассчитывал таким же путем и вернуться. Поэтому оделся довольно легко — демисезонное пальто, галифе, хромовые сапоги на шерстяной носок и кожаные на фланелевой подкладке перчатки. Под верхней одеждой, правда, было ещё нательное бельё китайского производства, типа байкового, с начёсом, очень тёплое. Но на дворе был всего-то якутский апрель! А реки вскрываются в Оймяконье только в конце мая!
Поначалу идти было легко, даже приятно. Ярко светило и даже ощутимо пригревало солнце, поэтому было даже жарковато от быстрой ходьбы. Так прошёл, не останавливаясь, тридцать километров, до Балаганнаха, где от основной трассы дорога поворачивала на Сох. Но до самого посёлка не стал идти, поскольку дорога, перекинувшись через речку Нера, от него поворачивала в обратном направлении, и только километра через три ныряла в распадок, тянущийся от Соха.
«Зачем мне идти лишних три километра до посёлка, потом столько же возвращаться? Пойду-ка через реку, напрямик в свой нужный распадок. Так сэкономлю километров пять», — решил я.
Но недаром народная мудрость утверждает: «Напрямик — не всегда ближе».
Вот и мне эта «экономия» вылезла боком. Хорошо ещё — не в полной мере!
Сначала по прибитому ветром, слежавшемуся за долгую зиму снегу шагалось нор-мально, почти как по дороге. Но вот попалось место, где снег был не такой плотный, и я провалился почти до колен. Выбрался кое-как на плотный, снова зашагал легко. И через десяток шагов снова неожиданно ухнул, на этот раз повыше колен. Такое повторялось снова и снова... Уже через каких-то пятнадцать минут ноги промокли в прямом смысле до нитки. И не только ступни, но и голенища, брюки. И когда через полчаса с небольшим (сэкономил всё-таки!) выбрался на дорогу на Сох, коленки были не только мокрыми, но и дрожали от усталости.
А между тем солнце зашло за сопки, и мороз вновь стал быстро крепчать.
И хотя я довольно-таки сильно запыхался, ныряя в снегу, как корабль в штормовых волнах, выбравшись на накатанную дорогу, отдыхать не стал, а зашагал вперёд ещё быстрее. Но сил-то уже изрядно поубавилось: как-никак больше сорока километров отмахал без передышки!
Брюки, которые прямо-таки исходили паром, вскоре высохли. А вот сапоги и носки — нет!
День был ясный. А в ясный день, каждый знает, ночью мороз быстро крепчает. Так было и на этот раз. В распадке совсем стемнело и захолодало по-настоящему. Конечно, далеко не так, как в разгар зимы, но при моей экипировке и этого было предостаточно. И, как я ни старался идти быстро, всё равно ходьба уже не согревала.
Само собой пришло решение развести костёр. А в снег лезть за ветками уже не хочется, в мокрых-то сапогах. На проезжей же части дороги, которая то и дело пересекала ручей, набрал лишь небольшую кучку мелких обломков веток.
Костерок, сотворённый мною, грел едва-едва лицо да руки, а всё остальное тело медленно коченело, дубело. Спасла меня резкая, как выстрел, мысль: «Вот так и замерзают...».
Сорвавшись с места, я побежал. И бежал без остановки километра два, несмотря на сильную усталось за предшествующие почти восемь часов ходьбы без отдыха.
Оставшиеся до посёлка километров шесть плёлся еле-еле, наверное, часа два. А от места, где начинались старые отвалы, и до барака, расстояние, которое я осенью проходил играючи за какие-то десять-пятнадцать минут, тащился едва ли не час.
Да, ходить я любил. Но такое расстояние — 63 километра — за один день и практически без отдыха преодолевал впервые.
Вот чем и приворожил меня Север — я понял, что могу то, способен на то, что совсем недавно казалось мне абсолютно невозможным. Там, на материке. Так здесь называли центральные районы страны, точнее, всё, расположенное южнее и западнее Якутии.
Север поворачивался ко мне разными своими сторонами, хотя суть их была одна — здешние условия приучали преодолевать не только невыдуманные трудности, но и свои слабости, не бояться никаких испытаний, никаких тягот и препон.
Очень многим это удавалось, и они находили себя, раскрывали многие неизвестные самому себе возможности и способности, добивались в жизни успехов, о которых раньше и не помышляли. Другие же, слабовольные, ленивые душой и телом, нередко опускались на самое дно, смирившись навсегда с неквалифицированной работой, с заземлённым существованием, ограничиваемым едой, сном и, в лучшем случае, картами, спивались... Их не интересовали ни красивая своей дикостью природа, ни местные нравы и обычаи, ни даже довольно богатая охота, ни возможность заработать. Жили безлико, серо, незаметно ни для кого.
Не случайно за восемь месяцев из тринадцати человек, с которыми жил в общежитии-бараке, мне запомнились только те, с кем я приехал на участок, то есть пятеро: Бежаев-Пугачев, Кузьменко — Кузя (имени не помню, побывавший по договорам до Якутии в нескольких местах, в том числе в Коми АССР); вечно брюзжащий по любому поводу самый старый изо всех нас Бажанов (тоже не помню имени); Гриша-комсомолец (только так его все звали, наверное из-за его молодости). Что его занесло в Якутию из прекрасной станицы — пригорода Краснодара — Пашковской?.. Мы с Николаем Пугачёвым побывали перед самым отъездом у него в гостях и познакомились с его матерью, типичной женщиной-казачкой. Она всё просила нас присматривать на чужой стороне за своим Гришенькой. Действительно, совсем мальчонка был, даже в армии не служил. Мы с Николаем по мере сил старались выполнять обещание, присматривали за ним, чтобы не покатился под гору — дурное-то легко соблазняет... Да ещё был Васька Баскаков. О нём я немного рассказал в предыдущем эпизоде о пребывании на Сохе.
Из остальных восьми обитателей нашего общежития запомнились лишь трое.
Чудаковатый Вася Самбурский работал бурильщиком, зарабатывал больше любого из нас, не пил, не курил, в карты не играл, никому, насколько мне известно, денег не посылал и на книжку их не откладывал. А до зарплаты всегда занимал. Чудаковатость, странность его проявлялась в том, что, получив получку, он покупал какую-нибудь приглянувшуюся ему вещь, а через два-три дня чуть ли не насильно «дарил» эту вещь кому-нибудь из «пекинцев». Я забыл упомянуть раньше, что наше общежитие в отличие от другого барака, «Шанхая», мы между собой именовали «Пекином». Если же одариваемый отказывался принять вещь просто так, Вася долго и умильно упрашивал «купить» её за полцены, а то, дескать, ему есть нечего. Зная эту его страность, мы вынуждены были уступать ему, так как знали, что он всё равно не успокоится, пока не добьётся своего. Продукты он обычно покупал «оптом» — целый круг сыра, полную коробку печенья или шоколадных конфет — и угощал всех подряд. Не исключаю, что оделял в основном тех, с кем хотел сблизиться, подружиться. А «смелости» для этого не хватало.
Краснолицый Брат — так все звали его — Толик работал шурфовщиком. Напарник его жил в «Шанхае»; однако к нам практически никогда не приходил. Такое прозвище Толик получил за то, что стоило ему выпить хотя бы граммов двадцать спирта, как необычно белое лицо его мгновенно становилось малиновым. А он сам — «заводным», особенно при игре в карты. При неудачах выискивал обманщиков, нередко мнимых, и лез в драку. Но легко поддавался уговорам и быстро успокаивался. Тем более что играли в общем-то честно.
Кстати, были и профессиональные игроки, во всяком случае, один из них регулярно приезжал к нам с прииска в те дни, когда нам привозили зарплату. Оставался на участке несколько дней. Всегда обыгрывал всех, но не по-крупному, чтобы не затевать скандалов. За внезапность его появлений, впрочем, предсказуемых, его прозвали Аркашкой-Самолётом. Из бывших заключённых.
К слову сказать, хотя на участке таких было много, словечки из блатного лексикона испльзовались довольно редко. Вот мат — другое дело; без него редкое предложение обходилось.
Самым симпатичным был мне Сергей Борода. Богданов была его фамилия. Он отсидел в лагере тут же, на прииске Победа, десять лет по пятьдесят восьмой статье, которую сейчас всегда и однозначно выдают за политическую.
Бывшие заключённые не любят рассказывать о своих «подвигах», за которые оказались за «колючкой». Мне Борода почему-то рассказывал.
История его прежней жизни была такой. В 18 лет во время войны, кажется, в сорок втором, был мобилизован с Сормовского судостроительного. Попал в Резервную армию. Помнится, он называл Гороховецкие армейские лагеря, расположенные в Горьковской области.
— Всё шло фронту, — рассказывал он. — Нас же, резерв, держали на полуголодном пайке. А гоняли, как сидоровых коз. Мириться с полуголодным существованием отощавшие пацаны, какими мы были в ту пору, не хотели. А на руках автоматы. Вот ночами мы брали эти автоматы и занимались «самоснабжением», шастая по окрестным деревням. То есть грабили родителей таких же солдат, находящихся на фронте. Естественно, попались. Судили нас за бандитизм, разбой. Уголовщина самая настоящая. А что по политической, — тоже правильно. Ведь мы подрывали авторитет, честь советского солдата, Красной Армии...
Так что некоторым любителям сваливать и обычных осуждённых в одну «кучу» с политическими не советовал бы — таких «политических», как Сергей Богданов, было в дальстроевских лагерях, на мой взгляд, едва ли не подавляющее большинство. Во всяком случае, очень и очень немало.
Но вернёмся к главной нити рассказа. Рыба, как говорится, ищет, где глубже, а деятельный человек, — где лучше.
Уезжал я с Соха без особого сожаления. Но всё же непросто было расставаться с бесшабашным Николаем Бежаевым-Пугачёвым, готовым бросаться в любую драку, защищая даже не заслуживающего это человека, и в то же время трудягой, отличным специалистом, но далеко не всегда способным перебороть свою тягу к спиртному, страдающему от этого и мечтающему возродить семью, только не на той основе, которая казалась ему наиболее подходящей — деньги, и потому сразу же заразившегося «золотой лихорадкой». Жалел Серёгу Бороду-Богданова, которому ещё три года не разрешалось выезжать на материк и который от тоски по близким людям сделал членом своей «семьи» щенка, названного в пику заведующей столовой её именем — Дарьей, и которого (точнее, которую — было животное женского пола) он кормил тем же, что ел и сам — полухлебными котлетами из столовой Дарьи-женщины. Незадолго до моего отъезда Дарья-собачонка получила другое имя — Чомбе (был в то время такой проамериканский политик в Африке, поступающий предательски в отношении своего народа). Наверное, не случайно коллективное мнение согласилось с таким именем щенка женского пола — лучшего Чомбе, на наш взгляд, не заслуживал.
На прииске я первым делом посетил сберкассу, снял все деньги, так как твёрдо решил, что ни при каких условиях здесь работать не останусь. Не хотят иметь работника квалифицированного — не нужно, а быть все три года на подхвате не согласен: и мне не интересно, и производство только проигрывает... Но в отделе кадров в увольнении мне категорически отказали. Мотив: прииск несёт большие убытки, тратясь на оплату дороги (проезда) договорников и на подъёмные им. А из договорников редко кто отрабатывал даже год.
Не помогали никакие просьбы и доводы. Пришлось идти к директору прииска. Тот вроде бы с пониманием отнёсся к моим проблемам — негоже работать на подхвате человеку, имеющему диплом об окончании среднетехнического учебного заведения и почти двухгодичную работу по престижной специальности — сталеваром. Но и отпускать на законном основании было нельзя. Пригласил кадровика. Тот говорит:
— Единственная возможность — уволить за прогул.
— Я согласен! — обрадовался я. — И подъёмные все верну!
На том и порешили. И практические все мои «золотые рубли» ушли на возмещение подъёмных.
Но трёхдневная волокита с увольнением не позволила мне уложиться в срок, назначенный Василием Васильевичем Шевченко. И потому, приехав в Усть-Неру, узнал, что обещанное мне в геологоразведочной партии место уже занято, мало того, партия уже в поле.
Что ж, их понять было можно. Летом в Якутии, во всяком случае в том районе и в те годы, был очень большой дефицит трудовых ресурсов. И потому брали любого, кто подвернётся под руку. Ждать тоже не могли — полевой сезон очень ограничен во времени.
Мне тут же предложили идти в топогеодезическую партию, на что я с удовольствием дал добро, тем более что это мне было ближе, чем геологоразведка: в армии я закончил годичный курс военных топографов и даже имел об этом на руках аттестат. Умел обращаться с буссолями, теодолитами нескольких марок, решал многие задачи по определению координат и, к слову, вычислителем был одним из лучших не только в своей группе-взводе, но и во всей школе военных специалистов, а впоследствии — в дивизии, где продолжил службу.
Все формальности были соблюдены быстро, и уже пятого мая 1959 года я ночевал в палатке на базе нашей топогеодезической партии.
Долго не спалось. В спальниках было жарко, а без них — прохладно, в палатках – светло: уже наступили белые ночи, ведь Усть-Нера расположена всего в двухстах километрах южнее Полярного круга. К тому же всю ночь настойчиво и громко куковали многочисленные кукушки.
Утром нас распределили по отрядам, выдали в качестве спецодежды комбинезоны, кирзовые сапоги и куски чёрной тюли в виде мелкой сетки — для сооружения накомарников. Попарились в баньке, построенной здесь же, на базе, получили кое-какие продукты.
А уже на следующий день наш отряд во главе с молодым техником-топографом приступил к строительству тригонометрических пунктов. Для одного место было руководством партии выбрано в низине, недалеко от нашей базы. Его было легче строить, но обустраивать — значительно труднее тех, что располагались на вершинах сопок. Вкапывался металлический репер-труба длиной два метра и диаметром примерно 70-80 мм, имеющая в нижней части крестовину, а в верхней — шар с крестовидной насечкой. Точка пересечении этих линий и была той точкой координат, которая будет занесена впоследствии в специальный всесоюзный каталог-справочник.
Этот репер нужно было вкапывать так, чтобы верхняя часть была на уровне земли. Над ним строилась четырёхгранная вышка-пирамида. На «ноги» пирамиды шли шестиметровые брёвна, в тонком отрезе не меньше пятнадцати сантиметров, обязательно из сырых, «живых» лиственниц, на веху — трёхметровое. И ещё нужно было заготовить не менее дюжины жердей для скрепления ног-стоек. Вокруг вышки все деревья вырубали в радиусе двадцати пяти метров.
Вторую пирамиду-вышку сооружали на небольшой пологой сопочке тоже недалеко от базы, примерно в получасе хода.
Три остальные тригопункта мы строили на довольно высоких и крутых сопках с каменистыми осыпями на склонах. Вьючные лошади с трудом могли взобраться на них и доставить необходимый груз: репер, инструмент (пила, топоры, ломы, лопаты), цемент и воду.
Особенно запомнилась одна такая сопка. Высота её от подошвы была около трехсот метров. Склон крутой, около 60 градусов, большая часть его покрыта довольно толстым слоем мелкой каменистой осыпи. Лошади не могли преодолеть его даже пустыми — осыпь то и дело «плыла» и очень часто, поднявшись метров на десять, ты вдруг сползал на все пятнадцать вниз.
Техником в нашем отряде был Костя, потомственный топограф. Его отец, мы знали это, возглавлял такую же партию в нашем геологоразведочном управлении. Косте было двадцать семь лет, всего на два с небольшим года больше моего. Двое других рабочих отряда были старше, обоим лет по тридцать пять. Тоже опытные таёжники.
Каюром у нас был казах. Возраста неопределённого. Дело свое знал и всегда всё безукоризненно выполнял вовремя и без подсказок.
На наше счастье, один из двух рабочих отряда имел опыт шурфовочных работ. Витёк раньше несколько лет работал в геологоразведочных партиях, в поисковых. И умело обращался с кайлом и шурфовочным ломиком. Это было очень важно. Под репер строящейся на сопке тригонометрической вышки тоже нужно было либо долбить углубление на весь размер главной части тригопункта, либо яма должна быть выбрана в скале до целика, то есть до не разложившейся, не растресканной коренной породы. А долбить вручную скальный грунт — тут не сила нужна, а умение, ловкость, понимание. Взрывать запрещалось категорически, чтобы не нарушить основание вышки, чтобы тригопункт потом не «поплыл» — не покосился, не наклонился, не сдвинулся в сторону ни на сантиметр...
Но Витёк был настоящим мастером. Небольшим шурфовочным ломиком, один конец которого длиной десять-пятнадцать сантиметров отогнут под определенным углом, а второй — прямой, он очень быстро, как нам казалось, без особых усилий, играючи, долбил луночки под репер (на сопках, как правило, реперы были без крестовин и более короткие) и выбирал осколки породы специальной ложкой-лопаточкой.
А мы с Юзеком были в это время тягловой силой: валили внизу, у подножья сопки подходящие лиственницы, отрезали нужную длину, очищали от сучьев и коры и... тащили на вершину. На доставку на место первого бревна у нас ушёл час или два человекочаса. Во вторую ходку решили взять каждый по одному бревну. И каждый затратил по полтора часа. То есть сэкономили целый человекочас. Но каким трудом!
У меня хватало сил пройти вверх по наклонной с шестиметровым сырым листвен-ничным бревном на плече от силы метров пятнадцать или двадцать. После чего я почти бездыханным падал. Но и падать нужно было так, чтобы бревно, не дай бог, не укатилось вниз. И чтобы осыпь не поползла, увлекая на исходную позицию и тебя, и твой неподъёмный груз. Поэтому для передышки выбирали место, где рос хоть какой-нибудь кустик. На наше счастье на осыпях, как правило, нередки кусты дикой чёрной смородины или кедрового стланика.
После нескольких минут, отводимых на то, чтобы отдышаться, я брался за тонкий конец бревна, постепенно поднимая его, укладывал бревно так, чтобы задний конец был ниже переднего, иначе бы он тыкался в склон сопки и мешал движению, и ... снова бросок-рывок на 10-15-20 метров...
В третью ходку оставшее полновесное бревно добровольно взял на себя Юзек. Он был в полтора раза старше меня, мощнее статью. Мне же досталось трёхметровое. Зато он потом остался со всеми на вершине, сооружать треногу (если быть пунктуально точным, — четырёхногу), а я ещё дважды спускался вниз, за жердями для обвязки вышки.
Труд наш был поистине каторжный, хотя и добровольный. Даже сейчас, спустя сорок с гаком лет, я в который уже раз, вспоминая об этой работе, сам себе не верю, что был способен затащить такое бревно на такую сопку в одиночку. Да к тому же с сердечной аритмией. Но... было!
Нелегко даются первые шаги всегда. Но награда за эти тяжкие труды — сознание того, что ты был в числе первых, что это оказалось тебе по силам.
Работа была сдельная, и мы установили порядок: пока не закончим сооружение очередного тригопункта — никаких перерывов, никаких, тем более, возвращений на базу. А поскольку, как уже сказано, на сопку приходилось затаскивать всё, в том числе и воду (снег на вершинах уже сошёл), то из еды мы с собой брали только хлеб, сахар и масло. Чай заваривали крепкий, на чайник расходовали пятидесятиграммовую пачку.
В первые дни, опасаясь за своё сердце, я боялся пить такой крепкий напиток, — просил отливать до того, как заварят. Но один раз позабыли отлить кипятка, второй — так и привык. И сердце не возражало.
Можно сказать, что всё было в норме, если бы... всё не было сверх всяких норм: за время, пока мы построили пять тригопунктов (а это было максимум две недели), каждый из нас употребил больше чем по полтора килограмма масла. Я потом несколько лет смотреть на него не мог.
В перерывах между походами на очередную точку, после завершения сооружения очередного тригопункта мы по целому дню отдыхали. Иногда всё это время отсыпались. Иногда я бродил по ближним от базы окрестностям, любовался утиными выводками, которых в многочисленных небольших озерцах было множество. А перед началом гнездования, в первые дни сезона, однажды отправился с ружьём — Костя разрешил мне взять свой «Зауэр», которым очень гордимся. Но я так ни разу из него и не выстрелил.
Впрочем, утятины мы поели вволю. Это была в основном морская птица, перелётная. Мясо её сильно отдавало рыбой, и её запах наши повара отбивали изрядными порциями сушёного лука. Но всё же эта свежатина была лучше приевшейся консервированной тушёнки.
Все овощи и корнеплоды были или консервированными (редко), или в сушёном виде: лук, свёкла, картофель, морковь, капуста... И хотя я не раз уже употреблял их (в армии, да и на Сохе), всё никак не мог привыкнуть к ним. Впрочем, привыкнуть было мудрено: от свежих продуктов или даже от квашеных, соленых они отличались, как небо от земли. Но других не было.
Следующим нашим заданием было тянуть тригонометрические ходы, довольно протяжённые. Поэтому наш отряд перебазировался ближе к месту новой работы, где мы установили четырёхместную палатку, соорудили в ней нары. Пищу готовили сами, уже не только чай. Строгой очередности кашеварить не устанавливали, занимались этим мы втроём, кроме Кости. Он работал, как правило, и вечерами. Чаще же всего готовить вызывался Юзек. Ему это нравилось, к тому же и поесть он был не промах.
В основном работали в широкой долине, по которой протекало три или даже четыре ручья, ниже, ближе к устью соединяющихся и впадающих в речку Эльги, на берегу которой располагалась база нашей партии.
Я записывал результаты измерений, которые мне диктовал Костя, а ребята таскали рейки. На привычные мне топографические мерные рейки они не походили, были специальными как приложение к особому же немецкому теодолиту, с помощью которых и измерялись длины колен теодолитного хода. Как дальномером, только точность измерений была несравненно более высокой. Теодолит этот стоил очень дорого, по словам Кости, порядка тридцати тысяч рублей золотом. В то время это были баснословные деньги.
Ведя записи, я сидел на коробке-чехле теодолита, комбинезон плотно обтягивал коленки, и тонкая ткань нисколько не защищала от комариных укусов. Кровушки моей они попили вдоволь. И чем больше я их бил (комаров), тем больше их налетало на запах крови.
Правда, это были не такие злые кровопийцы, как в Амурской области, где я служил первый год. От тамошних комариных укусов в нос, ухо, лицо, губы место укуса вспухало, как на дрожжах, так что порой глаза заплывали. А здесь — только чесались.
В первые дни после нашей перебазировки на это место я стал свидетелем такой картины: почти прямо над нами на высоте метров ста с небольшим приостановила свой полёт небольшая журавлиная стая, пошла было на посадку, но потом снова взмыла в высоту, образовала почти идеальный круг и минут десять кружилась на одном месте, издавая обычные гортанные клики, только погромче.
Что это означало, мне не смог объяснить и много повидавший в таёжных походах Костя.
Ещё один эпизод мне запомнился.
Ходы мы тянули, как правило, по местам, обильно заросшим карликовой березкой, о которую, как о наждачную бумагу яловые передки выданных нам в качестве спецобуви кирзовых сапог протирались до дыр буквально за 10-12 дней. И потому портянки наши были вечно мокрыми от покрытых большую часть дня густой росой кустов, и всегда сушились на натянутых около палаток верёвках.
Однажды ночью (а было светло, как днём в не сильно пасмурную погоду), я внезапно проснулся, вышел из палатки. Рядом бродил якут-оленевод, очень старый. Увидев меня, обрадовался, что-то залопотал на ломаном русском языке. Наконец, несколько слов я разобрал:
— Я беременно, беременно. — твердил он, указывая на портянки и на свои ноги, обутые в резиновые сапоги.
«При чём тут какая-то беременность», — недоумевал я. Пока не сообразил, что он просит портянки ВРЕМЕННО, так как, выскочив на поиски отбившихся от стада оленей, надел сапоги на босу ногу, а теперь, после нескольких часов ходьбы, натёр ноги до крови. А от своего становища отошёл далековато — кёс (так у якутов назывется расстояние, равное дневной перекочевке, порядка 10 километров).
Конечно, я дал ему портянки, уже успевшие просохнуть, и постарался убедить, что возвращать их не обязательно; не стоят они того, чтобы топать туда, обратно и снова туда такое немалое расстояние.
С сожалением должен признать, что хотя всегда хотел побывать в оленестаде, но почти за четырнадцатилетний период работы в Якутии этого мне так и не удалось.
Проводив старого оленевода, решил напиться. Оказалось, вода в ведре замёрзла на целый палец. Было это в памятный каждому русскому день — 22-го июня. И, скорее всего, именно в четыре часа утра...
Строительство тригопунктов и ведение теодолитных ходов были подготовкой к расширению триангуляционной сети и, в дальнейшем, к топографической съёмке местности, без чего невозможно обсчитывать объёмы вскрышных и промывочных работ, составлять сметы отработки месторождений, планы строительства и т. п.
Вскоре зарядили непривычные для этого времени дожди. Ручьи и речки быстро взбухли, стали стремительными, бурливыми, очень опасными для переправы, что усугублялось ещё и тем, что температура воды в них была около десяти градусов, а подчас и ниже.
Дошел слух, что в одном месте, где нам, нашему отряду вскоре предстояло переправляться, ниже нашей базы километрах в тридцати пяти, перевернулся катер, и из девятнадцати человек, находившихся на нем, восемнадцать утонули! Спаслась только одна женщина, ухватившаяся за какой-то мешок, остававшийся на плаву. Да, выбраться живым из почти ледяной реки с быстрым течением и многочисленными водоворотами не так просто...
Поэтому около недели мы пережидали дожди, пока вода хоть немного спадёт.
Собирали грибы маслята. Точнее, набирали, так как было их повсюду множество, особенно в лиственничном молодняке.
Я перечитал все книжки, имевшиеся у работников партии. Очень сильное впечатление произвел на меня джеклондоновский «Мартин Идеен». Многие произведения его я прочитал раньше. Тоже с удовольствием. Особенно рассказы о золотоискателях и добытчиках морского зверя. Но там в основном воспевалась борьба человека с силами природы. А герой этого романа мне полюбился за поистине титаническую борьбу с преступно-равнодушным капиталистическим обществом, в котором толстый кошелёк бездумно и безжалостно удушал «бесполезные» ему таланты, даже выдающиеся. Скажу больше: решил ради претворения в жизнь своей полудетской мечты о писательстве работать в этом направлении так же напряжённо и повседневно.
Увы, к такому уровню целеустремленности и близко не смог подобраться. Тем не менее роман этот оказал заметное влияние на всю мою дальнейшую жизнь.
Перебазироваться нам предстояло довольно далеко, на расстояние около восьмидесяти километров, где на притоке речки Селерикан, которая, в свою очередь, впадала в реку Эльги, приток Индигирки, нужно было сделать съёмку местности в распадке вблизи уже действующего золотодобывающего участка. Там геологоразведчики тоже обнаружили золото, и требовалось более точно обсчитать объёмы вскрышных работ и запасы песков с промышленным содержанием золота.
Именно наш отряд послали в «автономное плавание», как я понял, потому, что Костя из техников-топографов нашей партии был наиболее подготовленным, а наш небольшой отряд — наиболее работоспособным.
Везти с собой полный запас продуктов на такое большое расстояние не имело смысла, тем более что на действующем участке было всё необходимое. Поэтому продуктов взяли только на дорогу. Но груза было и без того достаточно: надувная двухместная лодка, теодолит и рейки к нему, нивелир, тренога и рейка, кипрегель (оптический прибор для мензульной съёмки в местах с резкими перепадами рельефа), планшеты, спальные мешки, шанцевый инструмент (лопаты, ломы, двуручная пила, топоры...), палатка четырёхместная, посуда, печка-буржуйка, оружие, личные вещи... Короче говоря, набралось груза на три вьючные лошади. На четвёртой верхом ехал каюр с кормом для лошадей. Мы шли пешком.
За сутки до нашего отъезда каюр с лошадьми налегке ушёл вперёд, и с ним мы должны были встретиться в назначенном месте, где наш маршрут уходил в сторону от трассы.
База нашей партии располагалась в 3-4-х километрах от дороги, связывающей райцентр с приисками Маршальский (ближе к Усть-Нере) и Разведчик. Там, в восьми километрах от нас трасса заканчивалась. Нам предстояло двигаться назад, в направлении Маршальского, около 30 километров. Поэтому к месту встречи с каюром весь груз и нас доставили на автомашине.
Здесь был дорожный участок — однокомнатный рубленый домик и такой же склад-сарай. Рядом стояли под открытым небом старенький бульдозер С-80 и грейдер. Метрах в трёхстах за ними в направлении нашего движения отходила от основной трассы старая дорога, ведущая к заброшенному с военных лет посёлку. Там был вольфрамовый рудник, который законсервировали, поскольку у работавших на нём оказалась высокая заболеваемость силикозом. Заметьте, закрыли, хотя работали там в основном заключённые, осуждённые за тяжкие преступления, в том числе и за убийства, а вольфрам был крайне необходим военной промышленности и ценился едва ли не дороже золота.
Не могу не отметить, что практически вся территория Якутии, и Оймяконского района в том числе, чрезвычайно богата месторождениями разнообразных полезных ископаемых. Насколько мне тогда было известно, в недрах района таились запасы киновари (ртутной руды), касситерита (оловянной руды), сурьмы (очень богатые руды; на одном из месторождений — Сарылах, — открытом, правда, через три года после описываемых событий, в руде было и золото, очень богатое, до восьмидесяти граммов на тонну). Поговаривали, что даже урановая руда была где-то обнаружена. Я уж не говорю о каменном угле, различных нерудных материалах. Или сопутствующих золотым месторождениям пирите и халькопирите. Были находки и промышленных образцов пьезокварца, очень ценного минерала, крайне необходимого в современных технологиях, редкоземельных элементов... А как не присовокупить к этому перечню богатейшие месторождения алмазов, железных руд, газа... Поистине, золотое дно.
К месту встречи с каюром мы прибыли рано утром, часов в семь. Попили чая у дорожников, покурили, нагрузили (навесили) на вьючные сёдла специальные ящики с уложенным в них грузом, приторочили рейки...
Километров шесть-семь двигались по уже заросшей травой и мелкими кустиками дороге, пока не упёрлись в полуразрушенный мост через неширокую, метров тридцати пяти, но глубокую и быструю речку. Люди по этому мосту могли перейти вдоль перил по балкам и сохранившимся частично брёвнам настила. Лошади же — нет. Поэтому их развьючили, и мы втроём, то есть я, Витёк и Юзек, стали перетаскивать груз через мост, а Костя с каюром вплавь переправили лошадей. Это оказалось не менее трудным делом, чем таскать вьючные ящики, рискуя едва ли не на каждом шагу либо свалиться в быструю холодную воду, либо ноги поломать: берег был очень крутой, речка — глубокой сразу же от берега, и лошади никак не хотели входить в воду, «не зная броду».
Переправа с развьючиванием и навьючиванием заняла около двух часов.
Ещё километров десять-двенадцать двигались по заброшенной, но вполне пригодной для любого транспорта дороге, пока она не повернула резко влево, в сопки. А нам нужно было продолжать путь почти прямо, по долине к реке Эльги.
В месте поворота дороги мы устроили привал, пообедали, отдохнули. Уже собрались двигаться дальше, как каюру взбрело в голову демонстративно зарядить свою двустволку. И всегда бежавший рядом с ним щенок неопределённой породы, но явно имевший какую-то долю от крови немецкой овчарки, завидев эти манипуляции, стремглав убежал в недалёкие кусты. Оказалось, что каюр пытался приучить своего «лучшего друга» не бояться ружейных выстрелов, но, форсируя события, добился прямо противоположного результата — щенок стал их панически бояться.
Странное дело. Оружие ведь было не только у каюра: Юзек имел тулку-одностволку, Витёк нёс за плечами Костин «Зауэр-три кольца», а сам Костя — пятизарядный малокалиберный карабин, кажется, ТОЗ-16. Но на наше оружие Джек никак не реагировал.
Около получаса мы безуспешно звали Джека, но так и не дозвались и двинулись в путь без него.
Лето в этом году, как уже отмечено выше, было непривычно для этих мест дождливое, особенно вторая его половина. И вся долина, до самой Эльги, была сплошь залита водой, которая доходила нам иногда до пояса.
Продвигались очень медленно и с трудом. Шли почти всё время по залитому водой кочкарнику, большинство кочек не было видно под водой, поэтому спотыкались на каждом шагу не только мы, но и лошади. И если на дороге привьюченные рейки вели себя более-менее «смирно», то здесь от раскачивания (рейки длинные, двухметровые, а длина вьючного седла — сантиметров шестьдесят пять) крепление постоянно ослабевало и приходилось его развязывать, а затем приторочивать груз заново. Занимались этим, держа рейки на весу.
Короче говоря, шесть-семь километров, сплошь покрытых водой, мы преодолевали около четырех часов, пока, вкрай измотанные постоянными перевьючиваниями, не выбрались на узкую, шириной всего метров тридцать-сорок, возвышенную и потому не затопленную полосу на самом берегу Эльги.
Здесь, в месте переправы в долину Селерикана, было три больших рубленых дома. В одном из них мы расположились на отдых и ночлег. Преодолеть с ходу грозно шумящую, разлившуюся до 200-250 метров реку после столь измотавшего нас перехода нечего было и думать. К тому же приближался вечер.
Мы с Витьком балдели, каюр занимался лошадьми. Юзек, как обычно, поварил, готовя свои коронные макароны по-флотски. А Костя с биноклем в руках долго и тщательно изучал силу и характер течения Эльги в месте предстоящей переправы, направления стрежня на различных участках, выискивал опасные водовороты, топляки, выбирал место, куда мы должны причаливать, соображал, откуда начинать переправу, чтобы меньше рисковать дорогой оптикой и людьми...
В бинокль было хорошо видно, что на той стороне находится под два десятка человек, ожидают, когда хоть немного спадет вода, ждут прихода катера. Там стояло двое тракторных саней и три трактора Т-100.
Да, да, саней, я не оговорился. По сплошному бездорожью в тайге летом только и можно было перевозить грузы на гусеничном вездеходе или на тракторных санях.
По опыту работы на приисковом участке я уже был знаком с этим средством транспортировки грузов. Сани представляли собой, как правило, деревянные полозья — цельные брёвна диаметром не меньше четверти метра, наращенные по высоте в три-четыре слоя, связанные между собой такими же брёвнами потоньше; на этих поперечных брёвнах — настил из толстых досок. Ширина саней была три — три с половиной метра, длина — около пяти. Л-образное металлическое водило из довольно толстых труб, а то и кованное цепляли за буксирный крюк трактора и... вперёд. Но это только так говорится, что вперёд. Толстый слой мха, кустики карликовой берёзки и голубики, кочкарник и прочие торфа по мере продвижения трактора разрыхлялись гусеницами и набивались под сани. Нередко уже через 200-300 метров (а где растительный слой небольшой, то через несколько километров) под санями спрессовывалась такая плотная «подушка», что они приподнимались над почвой иногда на полметра, а то и больше, и трактор уже не в силах был одолевать такое сопротивление. Тогда трактор перецепляли к тыльной стороне саней и сдёргивали с образовавшегося вала. С этого места «поезд» двигался до образования новой «пробки» более легко.
По одному и тому же следу дважды протянуть сани не мог ни один трактор. А ведь долина по ширине не беспредельна. Поэтому и было там на двое саней три трактора, один — резервный.
Но пока мы были на левом берегу, до саней еще нужно было добраться!
Отдохнули за ночь неплохо, не чувствуя никаких комаров. А утром, едва мы встали, откуда ни возьмись, заявился Джек. Усталый, мокрый и... радостный. Лапы распухшие... Какое расстояние он пробежал, вынюхивая наш след на сплошь залитой водой долине, только ему известно.
Каюр появлению Джека был рад не меньше, чем блудный щенок, с полчаса целовал его в морду. И в последующие дни уже не пытался «приучать» его к выстрелам. А Джек, наученный горьким опытом, не убегал далеко.
Переправа через Эльги была долгой, тяжелой и... страшной. Во всяком случае, для меня. Представляю, что испытывал Костя.
Лодка наша была двухместная. И за одну ходку, на которую уходило минут сорок, на ту сторону перевозили одного человека и один вьючный ящик. Всё крепко привязывали на тот случай, если лодка перевернётся. Перевозил всех и всё Костя.
Самым сложным было переправлять лошадей. Их к лодке не привязывали, каюр держал поводья в руке. И Косте приходилось приноравливаться к движению лошадей.
Всё окончилось благополучно. Но Костя окончательно выбился из сил. Да и каюру досталось. Поэтому снова был привал.
Впрочем, не только поэтому.
Дальше, до приискового участка, решено было добираться на тракторных санях, благо они в обратный путь отправлялись практически пустыми.
В тайгу большинство местных жителей (я имею в виду не аборигенов, не якутов, их на приисках работали единицы) отправлялись с оружием. Здесь медведей в то время было очень много. И они отнюдь не такие миролюбивые, как об этом рассказывают борцы за охрану природы. Во всяком случае, за все годы, проведенные мною в Оймяконском районе, не припомню ни одного лета, чтобы от «ласки медвежьей» не погиб хотя бы один человек. И чаще всего это были работники полевых партий да ещё рыбаки-любители.
А если собиралось несколько человек в одном месте, да ещё томящихся от безделья, как было в данном случае, то, как правило, затевались «соревнования», чтобы выяснить, у кого ружьё лучшего боя и кто более меткий. Благо, пустых консервных банок и бутылок в местах постоянных привалов было в избытке. Патроны же тогда стоили копейки и никакого учёта никто им не вёл.
У приисковых в общей сложности было шесть ружей и два малокалиберных карабина. У нас и того и другого — ровно в два раза меньше. Однако когда участники и зрители импровизированных стрелковых соревнований вдоволь насмеялись над неудачниками, а это были оба владельца карабинов, которые у них то и дело давали осечки, да и меткостью стрелки не отличались, — пригласили показать свое мастерство и нас, возможно, в надежде посмеяться и над «пришельцами», — их ожидания были жестоко обмануты. Ни один наш ствол не дал осечки, и ни один выстрел не был мимо цели. Несмотря на нашу усталость.
Я недоумевал, почему никто из приисковиков не обеспокоился появлением пяти вооруженных незнакомых людей, имеющих к тому же лошадей и, следовательно, возможность быстрого передвижения по тайге. Хотя основания для такого опасения были веские. Ближе к ночи из отрывков разговоров я понял, что осмеянные стрелки сопровождали в приисковую золотоприёмную кассу золото, брезентовый мешок с которым валялся беспризорным среди прочего скарба.
Такова была тогда «криминальная» обстановка на переполненной бывшими зеками территории. Впрочем, не только бывшими. И тогда ещё в районе было одиннадцать лагерей, один из которых — строгого режима.
Ночью пошел густой мокрый снег. На санях свободного места не оказалось. И тут-то я в полной мере оценил наши спальные мешки из оленьих шкур, шитые мехом внутрь. Хотя они и были маркими — шерсть лезла из них горстями, — но чрезвычайно тёплыми. Расположились мы прямо на едва прикрытой редкой растительностью земле, но мешки надёжно защищали нас и от холода, и от влаги.
Немногие знают, что олений мех как будто сознательно создан природой для защиты от сильных морозов. Во-первых, каждая шерстинка северного оленя — пустотелая. Во-вторых, у основания она значительно тоньше, чем на конце. И потому вблизи тела животного образуется воздушная прослойка. Это в совокупности с пустотелостью шерсти превращает шкуру в превосходный изоляционный материал. Местные охотники-аборигены могут ночевать на оленьей шкуре прямо на снегу, не рискуя замёрзнуть.
Катер пришел только во второй половине следующего дня. Едущих с прииска на участок было немного, всего трое. А следующих на центральный посёлок набралось достаточно. Поэтому переправляли их двумя группами. И мы вместе со всеми дожидались конца переправы, чтобы удостовериться, что прошла она благополучно.
Весь свой груз мы сложили на одни сани. И сами на них устроились. Не столько для того, чтобы облегчить себе передвижение, сколько для наблюдения за вещами и предохранения их от утери на тряской дороге и повреждений.
Каюр со своими подопечными неторопливо, с остановками, чтобы лошади могли пощипать траву, шествовал неподалёку в сторонке, параллельным курсом.
Лошади наши были местной якутской породы, чрезвычайно неприхотливые, ели всё, что попадало на зуб, даже помои. Увидев это впервые, я удивился, изумился даже: у меня на родине, на Украине лошади настолько привередливы, разборчивы, даже брезгливы, что ни одна не станет даже воду допивать из ведра, из которого пила другая. А здесь... жизнь, видимо, приучила. В самом деле, в местных колхозах, особенно тех, где занимались мясным коневодством, лошади даже зимой находились на подножном корму, копытя про-питание из-под не очень толстого слоя снега, но уже к середине зимы довольно плотного.
«Ехали» мы ночью. Долина речки Селерикан, по которой двигался наш тракторно-конный караван, вполне соответствовала своему названию — Бадран, точнее, Бадараан, что по-якутски значит болото.
Почти ежедневные дожди, продолжавшиеся уже около двух недель, способствовали резкому таянию мерзлоты, илистый грунт под тонким слоем растительности превратился в такое месиво, что в не покрытом мхом или кустиками месте ноги после нескольких секунд стояния буквально присасывались к почве и их приходилось отрывать с большим трудом. При ненадёжной обуви можно было и без подошв остаться. Но нет, спецодежда наша была хотя и не очень привлекательной, но прочной.
Однако под тракторные сани тостые слои торфов набивались быстро, и наши зимне-летние средства передвижения часто приходилось сдёргивать назад, и затем начинать торить новый путь.
Тридцать с небольшим километров от устья Селерикана до ручья, в долине которого был расположен приисковый участок, наш караван преодолевал больше восьми часов.
От ходьбы мы не устали, хотя иногда сходили с саней, чтобы отдохнуть: почти всю дорогу едва не на руках держали, оберегая от повреждений, ящики с дорогостоящими и довольно уязвимыми геодезическими приборами. Так же берегли и рейки, входящие в комплект цейсовского теодолита и нивелира.
Сани остановились на окраине посёлка, а мы, оставив на них свой груз, кроме оружия, вместе с лошадьми направились к столовой и магазину, чтобы поесть горячего и закупить продукты на всё время предстоящих работ.
Глазам предстала странная, непривычная, невиданная мною раньше картина: многие дома (а весь посёлок был расположен на склоне сопки), находящиеся ниже дороги, разделяющей посёлок на две части, сползли вместе с верхним слоем почвы метров на тридцать-сорок; часть зданий при этом перекосилась, пришла в негодность.
Оползень был вызван по меньшей мере двумя факторами. Во-первых, колея дороги насквозь «прорезала» верхний, защитный слой почвы, и вода стала беспрепятственно просачиваться между торфами и мерзлотой, служа своеобразной смазкой. Во-вторых, при вскрыше полигона грунта было выбрано порядка трех метров. И находящийся ранее на грани равновесия верхний слой, лишённый опоры (точнее сказать, упора), «поплыл», начал соскальзывать по раскисающей мерзлоте.
Конечно, не будь продолжительных дождей, посёлок мог простоять ещё какое-то время. Но рано или поздно оползень всё равно случился бы. Так сказалась поспешность в выборе места, незнание разнообразных коварств вечной мерзлоты.
Вот ещё один пример.
Направляясь в столовую, наш каюр не стал объезжать большую лужу на дороге, и его лошадь вместе с ним в один миг ухнула в вязкую жижу, только голова осталась на поверхности. Оказывается, в этом месте была так называемая линза — чистый лед в мерзлоте. Прикрытая торфами, она многие сотни лет «дремала», до тех пор, пока растительное покрывало не «содрали» при сооружении дороги. А летнее тепло и дожди линзу растопили...
Каюр успел выпрыгнуть на твёрдое место. А лошадь мы всем гуртом едва-едва вытащили, промучившись минут двадцать.
...Наш объект находился в соседнем распадке, через перевал, в шести-семи километрах, и тратить время на походы за продуктами нам было не с руки. В этот раз в одну сторону переход занял без малого три часа...
Обустроились на новом месте быстро. Уже к вечеру установили палатку, сделали в ней настил из свежесрубленных молодых лиственниц толщиной в руку. Из них соорудили и четыре нары-кровати, разложили на них спальные мешки, развесили личные вещи. Отдельное место отвели приборам, а напротив, тоже у входа в палатку, — небольшой буржуйке, на которой будем готовить пищу и теплом которой — обогреваться. В теплые погожие дни буржуйку выносили на свежий воздух, и еду готовили там.
В четырёх-пяти метрах перед входом в палатку гремел ручей, круто стекающий с верховьев распадка. На одинокой лиственнице на противоположном берегу часто появлялась любопытная белочка. Не рыжая, не серая, а... чёрного цвета. На мои недоуменные вопросы, почему «белка», если чёрная, ребята пояснили, что недозревшая беличья шкурка с внутренней стороны чёрная, точнее, грязно-синяя, а когда созреет, в начале зимы становится белой. И название зверька — не от окраса, а от качественной шкурки его.
Защитники природы пусть не возмущаются, что мы губили молодые деревья ради благоустройства своего временного жилья. Всё равно на следующий год на этом месте должны были начаться вскрышные работы, и под нож бульдозера пойдёт не только подрост, но и взрослые деревья. Их, если не успеют спилить, сдерут вместе с торфами и сдвинут к краям будущего полигона.
Но и ко времени нашего прибытия эти места чем-то напоминали кладбище. В каждом шурфе-колодце, уже частично затянутом сползшим в него обтаявшим грунтом, торчали полутора-двухметровые стойки-указатели номера линии и шурфа, удерживаемые от проваливания в глубину поперечной перекладиной, и потому похожие на кресты. А пробы-выкладки грунта (проходки) напоминали старые могильные холмики. Так что при желании «зелёные» (тогда этого термина в обиходе ещё не было, но движение в защиту природы набирало силу) вполне могли по ассоциации назвать нас могильщиками природы. Действительно, раны, нанесенные на Севере растительному покрову, не затягиваются многие годы, а то и десятилетия.
В нашу задачу входило протянуть сюда, на будущий полигон, топографический ход от тригопункта, расположенного на вершине самой высокой в окрестностях сопки. В углублении распадка её далеко вверху зарождался ручей, на берегу которого стояла наша палатка. Нужно было определить координаты нескольких опорных точек, от которых будем вести съёмку, а также перепроверить их абсолютные высоты над уровнем моря, протянув нивелировочный ход от репера, расположенного в долине Селерикана, по прямой, по карте, в восьми километрах от нас, на противоположном берегу. И уже после этого заняться съёмкой местности, подготовив таким образом данные для составления плана работ и сметы расходов по отработке этой золотоносной россыпи.
На следующий день каюр, приторочив пустые вьючные ящики и свистнув шастающего по тайге Джека, отбыл на базу, пообещав вернуться как раз к тому времени, когда мы полностью завершим все работы.
Описывать нашу жизнь в этом распадке не буду, нет смысла. Это были дни, от светла до темна заполненные работой, когда погода позволяла, или работой одного Кости (иногда я помогал делать ему кое-какие вычисления) и надоедливым ничегонеделаньем остальных в непогоду (туман, морось, в дождь или снег). А таких дней было значительно больше, чем нам хотелось. Ведь, как я уже упоминал, лето в том году в Оймяконском районе было необычно дождливым. А в дождь, даже самый мелкий, с приборами работать невозможно. В них ничего не видно, кроме помех, или видимые предметы расплываются, искажаются и, как следствие, точность измерений не выдерживает никакой критики.
Иногда, если дождь бывал не очень сильным, мы отправлялись бродить по ближним окрестностям. Собирали грибы, ягоды, в основном бруснику и голубику. Последней здесь было столько, что можно было, без всяких преувеличений, набирать ее не то что килограммами, — тоннами. Но я мог её есть только с куста. А собранные впрок уже через 20-30 минут отдавали каким-то неприятным привкусом. Попадалась и малина. Костя даже сварил из нее литровую банку варенья для маленькой дочки. Немало было красной и чёрной смородины. Не хуже садовой. Только чёрная — помельче и сильно отдавала смолой. Потом уже, в последующие годы моей жизни в Якутии, я убедился, сколько много в ней смолы: пенку, образующуюся при варке варенья, — любимое лакомство детворы — здесь было невозможно есть — сплошная смола.
Нередко спугивали выводки белых куропаток. Конечно, в прямом смысле слова белыми они станут поближе к зиме. «Спугивали» — громко сказано. Они нас совершенно не боялись, убегали в кусты или улетали, подпустив метров на пять, а то и ближе.
Вообще для меня, прибывшего в Якутию меньше года назад, очень многое казалось необычным, интересным.
Вот одна запечатлевшаяся в памяти картинка.
Через несколько дней после прибытия на новое место и обустройства мы всей группой совершили обход будущего полигона и ближайших окресностей, внимательно их осматривая. На противоположной от нашей базы стороне распадка обнаружили небольшое «поле» брусники. Её низенькие кустики сплошным ковром раскинулись на полосе мелкой-мелкой каменистой осыпи, прикрытой тоненьким слоем почвы, наверное, не толще четырёх-шести миллиметров. Этот ягодник был похож на созданный руками человека, строго, как по линейке, огражденный со стороны подошвы сопки ровным слоем мха, а с другой – кустарником карликовой берёзки вперемежку с голубикой.
Ягоды брусники только начали созревать, были какие-то мучнистые, очень приятные на вкус, так что стоило попробовать хотя бы одну — потом то и дело кланялся этому прекрасному дару природы.
Признаюсь, что изо всех ягод, произрастающих в тех краях — красной и чёрной смородины, охты, малины, голубики — я предпочитал именно бруснику, «отодвигая» с первого места даже хвалёную всеми морошку.
На следующий день всем составом отправились в верховье ручья, на берегу которого располагалась наша временная база, и дальше, на вершину самой высокой вокруг распадка сопки. Подъём оказался более крутым, чем виделся издали. И если бы это было продолжением вчерашней ознакомительной прогулки, я бы возвратился с полпути.
Но поход был «рабочим»: на вершине сопки находился тригонометрический пункт, к которому нам нужно было «привязаться» перед началом съёмки.
До тригопункта оставалось каких-то 35-40 метров, когда нас внезапно накрыл такой густой туман, что оставшиеся до вершины метры мы преодолевали едва ли не на ощупь.
Я удивился, обратив внимание, что туман… бысто «двигался» в одном направлении и был скорее похож на изморось: все мы в считанные минуты «отсырели», а на оружии, на рейке, треноге и металлическом футляре теодолита появились крупные капли росы.
Конечно, ни о какой работе с оптическим прибором в таких условиях и речи быть не могло, и, убедившись, что вышка тригопункта исправна, репер его не повреждён, мы повернули назад.
Через несколько минут после выхода из полосы тумана я оглянулся назад и с удивлением понял, что это… обыкновенная туча, движущаяся в череде многочисленных своих соседок в одном известном им направлении.
Вот так впервые побывал я «в заоблачных высях» не на самолёте, а пешком.
Расскажу ещё о двух эпизодах: как мы тянули нивелировочный ход и как возвращались на базу после завершения сезона. Думаю, по этим штрихам из жизни полевиков читатели поймут, как нелегко давался тот жёлтый металл, который принято называть благородным.
...Погода установилась, и мы, быстро собрав всё необходимое, в том числе запас продуктов на двое суток, рано утром начали тянуть ход от одной из опорных точек к реперу, расположенному в долине Селерикана.
Работа строилась таким образом: Костя, сделав замеры, переносил нивелир на следующую точку, Витёк шел вперёд, до места, указанного Костей, вбивал там в землю полуметровый металлический штырь-колышек, ставил на него рейку строго вертикально; Юзек такую же рейку также строго вертикально (в нижней части реек имелись кольцевые уровни) держал на предыдущей точке. Я записывал результаты измерений, продиктованные мне Костей, определял разницу высот, докладывал, что недопустимых различий нет и заносил данные в соответствующую графу бланка измерений. После этого Костя переносил прибор на очередную точку, Витёк оставался на месте, а Юзек переходил вперёд, вбивал штырь, устанавливал рейку... Так повторялось снова и снова, пока последний замер не был сделан с рейки, установленной на самом репере.
Но сначала к нему нужно было дойти. Что мы и сделали, считая и затраты времени на переправу через Селерикан вброд, до пяти часов вечера. А вот поиски самого репера, который находился, по описанию, «справа от дороги в двенадцати метрах», заняли больше двух часов.
Мы ведь уже знали, что в этих местах летом по одной дороге дважды не проехать. А дорог, параллельных одна другой, здесь насчитывалось пять или шесть.
Зная, что репер обычно прикрывали пустой консервной банкой, мы высматривали любую блестящую вещь. Так обнаружили туристский разъёмный нож-набор, включающий в себя вилку, ложку и собственно нож с консерворезом.
— О! Да это ж Алёшки Шпинделя! Он всё плакался, когда потерял его четыре года назад, — вспомнил старый полевик Витёк.
— Зато, видишь, след свой оставил на земле, — пошутил Костя. Он же и обнаружил репер, в сооружении которого принимал участие неведомый нам растеряха.
На озерцо, которых было поблизости несколько десятков, село с дюжину уток, уже сбивающихся в стаи для предстоящего осеннего перелёта. Костя дуплетом поразил сразу трёх, но один подранок отплыл от берега. Удачливый стрелок полез доставать свой трофей, оступился в колдобину, нырнул с головой, с перепугу выскочил на противоположную сторону озерка и едва не наступил на долго ускользающий от наших взоров репер...
В обратный путь мы в этот день не пошли. Ночи уже стали нормальными, тёмными, и измерения вести было невозможно.
На следующий день радостные, довольные, что всё-таки не очень много времени затратили на эту работу, мы ударно провели все измерения при возвращении на исходную точку. Однако радость растаяла, как дым, когда закончили подсчёты. Оказалось, что между первым и вторым, обратным ходом данные отличаются ровно на десять метров! А по нормативам они не должны были превышать нескольких миллиметров...
Снова и снова проверяли мы записи и подсчёты, выискивая ошибку, но так и не смогли её обнаружить. Не оставалось ничего другого, как тянуть ход повторно.
Поскольку путь был проторённый и место репера известно, надеялись успеть за один день. И потому продуктов взяли всего на сутки. Однако где-то за час до нашего подхода к Селерикану прошел короткий, но довольно сильный дождь. Сам по себе он задержал нашу работу ненадолго. Но речка в считанные минуты взбухла, и перебраться через неё мы не смогли, несмотря на несколько попыток. Пришлось оставаться на ночь. А предстоял ведь ещё и обратный путь. Да неизвестно, сколько можем прождать, пока речка «утихомириться».
Вот и пришлось мне как самому молодому и наиболее вероятному виновнику ошибки в записях или расчётах идти за продуктами.
Уходя из «дома», то есть из палатки даже ненадолго, мы всегда брали с собой всё своё оружие. Юзек — тулку, Костя — «зауэр», а тозовский карабин либо Витёк, либо я. Кроме того, у нас было два топора, без которых в тайге никак не обойтись, а у Кости — охотничий нож.
Отправляясь к палатке за продуктами, я взял с собой карабин и почти полную пачку патронов к нему, штук сорок. Шёл, спрямляя путь. И вот в одном месте, едва-едва продравшись через густую поросль молодых лиственниц, услышал незнакомые мне звуки, отдалённо напоминающие голубиное воркование. Остановился, несколько минут вслушивался и всматривался в высокую траву, пытаясь обнаружить источник непонятных звуков. Так ничего и не увидев, решил продолжать движение. Но стоило мне сделать один-единственный шаг, как метрах в трёх-четырёх впереди из травы тяжело, с громким хлопаньем крыльев, взлетели четыре крупные птицы. Очень крупные, заметно больше курицы. Одна была тёмно-серая, три — коричневатые.
От неожиданности сердце моё резко провалилось далеко вниз, если не в пятки, то уж до желудка — точно. Однако охотничий азарт сработал автоматически, я побежал вперёд, чтобы обогнуть «язык» лиственничной поросли, за который свернули птицы (а это, судя по рассказам бывалых охотников, была глухарка с выводком), чтобы заметить, куда они полетели.
Место их приземления мне засечь не удалось, и я стал скрадываться потихоньку, чтобы приблизиться на верный выстрел — уж из карабина не промахнусь! Но предполагаемая добыча так и не подпустила меня ни разу на расстояние, с которого бы можно было её рассмотреть. Один раз мне показалось, что увидел глухаря, сидящего на ветке старой разлапистой лиственницы. Чётко рассмотрел не только контур птицы, но и отдельные детали. Выстрелил и... попал. Но это оказался причудливой формы сук, очертания которого «приблизило» к изображению птицы воображение и страстное желание заполучить редкий даже в Якутии трофей.
Позднее, через несколько лет, уже работая в районной газете, я один год увлёкся охотой на куропаток. Став неплохим следопытом, ни единого разу не возвратился домой без добычи. Изучив повадки этих довольно распространённых в тех краях диких родичей куриного племени, наловчился находить их по следам на снегу, даже если они задолго до моего появления перелетали на другое место. И нередко бывало так — вон, кажется, сидит птица: белый комочек округлой формы, чёрное пятнышко на конце хвоста, бусинки глаз... А на поверку оказывается — обманка: снег так причудливо улёгся на веточках карликовой березки или куста голубики, на траве. Но, что удивительно! Если это была живая птица, даже если она и не шевелилась, ты каким-то шестым чувством точно определял, знал наверняка, безошибочно, что это тебе не кажется, что это — действительно птица.
Потом, на дорогах жизни, в различных ситуациях тоже так бывало — думаешь, что «птица», но сплошь и рядом ошибаешься. Но если это действительно то, что ищешь, то не думаешь, не сомневаешься, а сразу же определяешь безошибочно.
...Второй раз результаты нивелирного хода были безупречными, к тому же эти подкреплялись и измерениями одной из сторон предыдущего хода. Так что мы с чистой совестью могли приступать непосредственно к съёмке местности.
В этом виде работ основная физическая нагрузка, до девяноста процентов, пришлась на мою долю.
Костя работал с прибором и планшетами, на которых сразу же отмечались результаты замеров, а я по его указанию «ставил пикеты», то есть целый день ходил с рейкой и останавливался в указанных местах, пока он не произведёт замер. Иногда сам предлагал ему точки для замеров, которые Косте не были видны и которые резко отличались высотами от окружающего рельефа.
Витёк и Юзек в это время, как правило, сидели рядом с техником без дела, лишь изредка по его указанию шли, чтобы срубить мешающие замерам ветку или деревцо.
Так и шло всё, пока вели съёмку в долине, в распадке. Когда же перешли на склоны сопок, туго мне поначалу пришлось.
Обычно пикеты отстояли метров на пятьдесят. Так вот, после каждого подъёма к новому пикету я едва не падал от усталости, точнее, от сбоя дыхания, сердцебиения, и нередко, придя на нужную точку, садился прямо на землю, чтобы отдышаться.
Но уже через неделю втянулся, и без всяких «побочных эффектов» ходил с утра до обеда, а с обеда до вечера, ни разу не присаживаясь для отдыха.
Эта работа, эта физическая тренировка надолго, на многие годы заставила забыть о сердечной аритмии. За что я благодарен судьбе, забросившей меня сначала в Якутию, затем — в поле. Впрочем, не только за избавление от аритмии.
Дожди задержали окончание намеченных работ. Тем не менее каюра всё не было. Тоже, наверное, дожди помешали, разливы рек.
А между тем почти все продукты у нас закончились, не было и денег. И если с едой мы ещё кое-как перебивались — то куропаток несколько подстрелим, то уток, то грибов наберём (крупы и макароны у нас ещё оставались), то из-за отсутствия курева ребята жестоко страдали.
Костя не курил. Я практически безболезненно переносил отсутствие папирос. А вот Витёк и Юзек места себе не находили.
Бывало, лежим в палатке. За порогом вторые или третьи сутки беспрерывно сеет не сильный, но надоедливый дождь. Делать ничего невозможно. Я читаю. Костя иногда возится с уже готовыми планшетами, что-то пишет, тоже читает. Остальные двое — бездельничают. Вдруг кто-нибудь один срывается с места, быстро одевается и исчезает. Возвращается минут через 15-20 мокрый, жалкий.
— Куда это тебя носило?
— Да четвертого дня, только успел закурить, Костя послал меня просеку прорубить. Так я почти целую папиросу бросил. Вот... ходил искать.
Мы хохочем, в том числе и второй наш товарищ, страдающий от отсутствия курева: что могло остаться от папиросы, когда около двух суток беспрерывно идёт дождь...
Конечно, Костя мог сходить на приисковый участок, занять денег у кого-нибудь из приисковых — у маркшейдера или геолога. Но дней десять назад он уже занимал немного. Второй раз идти не хочет: стыдно за руководство партии, плохую организацию нашего снабжения. Да и не пухнем же мы с голоду...
Но вот работы завершены по полной программе. Последний день сентября, ждём ещё один день. Ночью выпадает первый «серьёзный» снег.
Замечу кстати, что потом, без малого пятнадцать лет проработав в Якутии, обратил внимание, что окончательно снег там ложился где-то дней через десять после первых серьезных заморозков, чаще всего это было 19-го сентября.
Рано утром собираемся в дорогу. Берём теодолит, нивелир и кипрегель, планшеты, оружие, надувную лодку, топор, чайник... Всё остальное аккуратно упаковываем и оставляем в палатке, в том числе и спальные мешки — всего не унести.
Снег укрыл землю сантиметров на десять, что необычно много для одного раза. В Якутии, в Оймяконье за всю-то восьмимесячную зиму высота снежного покрова редко превышает 50-60 сантиметров.
Неровности почвы сглажены обильным снегом, многих кочек под ним не видно, поэтому идти особенно трудно. Но где-то часам к двум, когда мы уже приближались к Эльги, во многих местах, особенно на южных склонах, снег заметно осел а кое-где и почти полностью стаял.
Вышли к реке выше того места, где перегружались на сани при переходе на Селерикан, так как иначе не смогли бы переправиться в нужную точку, к домикам на противоположном берегу. А если снесёт далеко — там сопка круто обрывается в воду, выбраться на берег невозможно.
Бредём больше километра по колена в воде, ломая ледяную корку почти в палец толщиной. Костя в болотных сапогах, они до самого паха. А у нас — обыкновенные кирзачи, которые не только промокают, но и в которые ледяную воду черпаем через край. Однако эти «мелкие неприятности» стараемся не замечать, боимся продырявить резиновую лодку льдинками или торчащими из воды оледеневшими кустиками. На ней мы надеялись плыть по этому разливу, да не получилось. Только приборы сложили в неё и планшеты — самое ценное. Загубить ни то, ни другое — немыслимо.
Но вот и коренной берег, как и на той стороне, немного возвышающийся над только что преодолённым разливом и потому сухой. Минут через двадцать, выжав и подсушив портянки, начинаем переправу. Действуем по той же схеме — Костя везёт одного из нас и часть имущества. Затем возвращается за второй партией, за третьей. Заканчиваем переправу уже почти в темноте. Но удачно, без каких-либо потерь или неприятностей.
Утром полуголодные (из продуктов у нас остаётся только небольшой, с детский кулачок кусок сахара-рафинада, больше ничего) отклоняемся от уже знакомой нам дороги, по которой брели сюда местами по пояс в воде. Идем почти посуху. И... набредаем на не значащуюся на карте небольшую ферму.
Две доярки-якутки наливают нам почти полный чайник молока (а жирность у коров местной породы, дающих чрезвычайно низкие надои, высокая, иногда выше шести процентов), угощают пресной лепёшкой.
Идти сразу становится веселее, и мы добираемся до твёрдой дороги, туда, где в прошлый раз убежал Джек, довольно быстро, к началу двенадцатого.
Здесь решили попить чайку. Но без заварки, «голый» кипяток никак не лезет в горло. И ягод, как на грех, поблизости никаких не видно. Но все же находим несколько кустов шиповника...
А тут начинает сеять дождик. Несильный, правда, но промокнуть успеваем где-то за полчаса.
Ровно в три часа дня промокшие до нитки, уставшие, как черти, подходим к развилке, где наша боковая дорога выходит на трассу. До домика дорожников каких-то метров триста. Но нет сил заставить себя преодолеть их сходу. Прежде чем двинуться дальше, сидим под дождём минут двадцать.
...Если бы мы знали, что у дорожников ждёт нас горячее жирное душистое варево, нежные куски лосятины, мы бы, наверное, не рассиживали здесь.
Отдохнув, готовы продолжить путь. Но Костя решает, что нам нет смысла ехать на базу. Пишет пространную записку в главную контору, в Усть-Неру, прилагает к ней какие-то документы (передаёт их с Юзеком), и с первой попуткой мы уезжаем в райцентр. А он сам поедет на базу...
Вот так я участвовал в подготовке к отработке двух золотоносных россыпей. Обе они, по оценке бывалых таёжников-поисковиков, были местами фартовыми, то есть богатыми, добычливыми.
На одном из них, что около прииска Разведчик, потом была самая крупная шахта в районе, действующая без консервации на летний период несколько лет. Уже работая в редакции районной газеты, я побывал в ней через три года после описанных выше событий, спускался своим ходом по обледенелым крутым ступенькам на глубину 72 метра, писал о применённом здесь впервые новшестве в проходке вентиляционного штрека.
А на горнодобывающем участке Селерикан полигон, в подготовке к отработке которого мы участвовали, оказался также не самым худшим как по запасам золота, так и по его процентному содержанию в песках.
В первом своём очерке из этого цикла я уже рассказывал, что при возвращении из полевой партии на паромной переправе через Индигирку, связывающей райцентр с аэропортом и тремя приисками, я встретил товарища по работе на Сохе — Николая Бежаева по прозвищу Пугачёв.
От этого пункта наши дороги разошлись в прямо противоположном направлении: он возвращался на материк, я же оставался в уже становящейся родной для меня Якутии.
НЕПРЕДВИДЕННАЯ КОМАНДИРОВКА
Возвратившись из полевой партии, я остался в райцентре. Не потому, что испугался нелёгкой приисковой жизни. Ещё учась в техникуме, решил почему-то, что буду писать. Тянуло к перу. Видимо, эта уверенность возникла потому, что ещё в школе с легкостью кропал стишки на заданные темы, участвовал в выпуске классных стенных газет. В техникуме так же легко, на ходу сочинял на злобу дня песни-пародии на популярные мелодии. Такой вид народного творчества был в те годы широко распространён, особенно среди студенческой молодёжи. Да и два моих товарища по учёбе, также мечтающие о литературном поприще, подстёгивали моё желание писать.
Читал я много. И было обидно, что среди множества прочитанных книг не встретил ни одной о жизни учащихся техникумов. Хотя, на мой взгляд, она имела немало своеобразного, отличающего её, подчас очень и очень существенно, от жизни студентов вузов, школьников или фезеушников, учащихся ремесленных училищ, тем более – от жизни курсантов училищ военных. Но обо всех этих категориях молодёжи книги были, а техникумовская жизнь представляла собой белое пятно.
Стимулировало живучесть моих тщеславных планов и то, что редактором городской газеты был, по слухам, автор очень популярной в то время повести «Старая крепость».
Думалось: «Почему другие могут, а я – нет?»
Писал стихи и в армии, и после демобилизации, работая в литейном цехе формовщиком а затем сталеваром, изредка печатался в заводской многотиражке. А после того, как в полевой партии прочитал и перечитал «Мартина Идена», вообще зациклился – буду писателем.
И наметил план на ближайшие годы: продолжить образование в университете. К поступлению нужно было подготовиться основательно, чтобы осечки не произошло. Ведь мне вот-вот должно было исполниться двадцать пять. И поэтому после возвращения из полевой партии пошёл в вечернюю школу, в девятый класс.
Год проучился, работая в литейном отделении местных мастерских, где ремонтировали в основном бульдозеры, другую технику и оборудование для приисков.
Наша бригада стала первой в райцентре бригадой коммунистического труда. И все мы, девять человек, без всякого исключения, не только работали в полную силу, но и участвовали, причём, активно, в общественной жизни. У меня, например, было целых двенадцать постоянных поручений и общественных нагрузок. Как заместителя секретаря комсомольской организации мастерских меня обязали наладить выпуск молодёжной стенгазеты и редактировать её, как член райкома комсомола взял на себя добровольно обязанность организовать выпуск на общественных началах районной комсомольско-молодёжной радиогазеты. Вёл в бригаде занятия по профессиональной подготовке. Был старостой класса и членом школьного общественного совета, дружинником. Кстати, дружинниками были все члены бригады, в том числе и один бывший уголовник, отбывший здесь же, в районе, срок около шести лет, и два спецпоселенца – оба немцы, интернированные в годы войны, один из Молдавии, второй – поволжский. Я был также членом библиотечного совета районной библиотеки, возглавлял в мастерских стрелковую секцию… Очень много читал. И на всё как-то находил время.
В мастерских же познакомился с Юрием Чертовым – художником-оформителем. Точнее, нашёл его среди наших комсомольцев, кого привлекал к выпуску стенгазеты. Вскоре узнал, что он пишет стихи. Они оказались очень даже неплохими, заметно лучше моих, и мы стали помещать их в стенновке. К моменту нашего знакомства Юра написал шесть (!) киносценариев. Полновесных. Их, правда, к производству никто не собирался принимать, но на один из них известный в то время сценарист Ольшанский прислал ему письмо-рецензию аж на восьми страницах. Ясно, на оценку графоманской писанины он бы не стал тратить время.
По моему совету Юрий при первой же возможности перешёл работать в районную газету корреспондентом. А я, став десятиклассником, по предложению моего товарища по бригаде и близкого друга Анатолия Голоцвана решил вместе с ним перейти в спецсвязь. Там работал его свояк, он узнал о предстоящих вакансиях и рекомендовал нас.
Учиться в вечерней школе, работая в спецсвязи, было значительно легче, чем в литейке. Летом спецсвязисты очень много перерабатывали, зато в зимние месяцы свободного времени у них было предостаточно. Особенно в полную силу я использовал ночные дежурства по отделению: занимайся – не хочу, хоть всю ночь.
Правда, вся эта благодать досталась мне потому, что из предполагаемых двух мест сначала появилось одно, и Толик, учившийся в восьмом классе, благородно уступил мне возможность перейти в спецсвязь первым. Он присоединился ко мне лишь через семь месяцев, когда я уже заканчивал учёбу в десятом. За это я благодарен Анатолию по сей день, хотя мы многие годы живём далеко друг от друга.
Времени на учебу появилось больше, школу я закончил неплохо, вторым учеником, хотели даже представить к награждению серебряной медалью («светила» одна четвёрка, по немецкому языку), но не рискнули, поскольку по существующим в то время правилам меня не должны были принимать в общеобразовательную школу, так как за плечами имел среднетехническое образование, что вполне обоснованно считалось выше среднего общего. И по соглашению с дирекцией школы мне поставили четвёрку ещё и по русскому языку.
Я и в малой степени не претендовал на медаль, сознавая, что отлично русским не владею. Как-никак я украинец, семилетку окончил в украинской школе и хотя свободно читал по-русски ещё до первого класса, всё же этот язык тогда для меня не был родным.
Это было одно из соображений. Второе для меня имело более важное значение: в ответ на мою «уступку» дирекция школы разрешила Юрию Чертову (по моему совету ему и ходатайству перед школой) сдать экзамены на аттестат зрелости экстерном. Для него это было жизненно важным – он по моему настоянию также решил поступать в университет, а документа об окончании средней школы не имел, хотя образованность его была много выше, чем у большинства тогдашних выпускников.
После перехода в спецсвязь очень быстро, за месяц с небольшим, я основательно изучил многочисленные инструкции и положения, касающиеся службы, и сдал зачёт на самый высокий класс из четырёх – стал фельдъегерем по спецпоручениям.
Работать с этого времени стал в экспедиции. То есть принимал всю корреспонденцию и передавал дальше, по назначению. В моём ведении, кроме того, было всё оружие: револьверы системы «наган», пистолеты ТТ, пистолеты-пулемёты системы Судаева ППС-43, гранаты… Да, арсенал у нас был не бедный.
Правда, за время моего проживания в Усть-Нере (1959-69 годы) у спецсвязистов района не было ни разу необходимости в применении этого богатого набора, хотя через нас шла «перевалка» всего добываемого на шести приисках золота, секретных и ценных писем, крупных денежных сумм, облигаций и лотерейных билетов. А потребность в последних была велика, поскольку население района денег на них не жалело: очень многие покупали лотерейные билеты целыми пачками.
Однажды, когда уже почти закончился рабочий день, начальник отделения зашёл меня «порадовать»: «Нужно ехать на Маршальский за золотом. Там его скопилось изрядное количество. Не сдавали продолжительное время, около трёх недель. А сейчас сообщили, что подготовили посылки. Их нужно обязательно забрать – завтра к нам приедут «соседи» за почтой. Да и приисковиков поджимает: не сдадут золота – банк может не выдать деньги на зарплату».
Такое в то время считалось невозможным, недопустимым.
Посылать некого. Во-первых, квартирных телефонов ни у кого из фельдъегерей нет. Во-вторых, застать кого-нибудь из них дома было маловероянтым. К тому же в августе хариус начинает скатываться с ручьёв в реки, и рыбалка в эти дни – словами не передать! В августе же начинается охота на уток… А, как упомянуто выше, летом все фельдъегеря перерабатывали почти вдвое против нормы. Да и искать их некому. В отделении был только я да с минуты на минуту ожидали прихода дежурного.
Оставалось одно – посылать меня. Причём, одного, хотя это было грубейшим нарушением инструкции. К тому же ехать предстояло не на нашей, спецсвязевской машине, а на «чужой», не оборудованной для перевозок золота. И водитель был не наш, не проверенный, а посторонний. В горнопромышленном управлении его не знали как следует, поскольку работал он здесь всего-навсего несколько дней.
Пока всё это рассказывал начальник, пока я подбирал необходимые документы, пришёл дежурный. Подошла и машина. Водителем оказался красавец грузин на голову выше меня и атлетического сложения.
Вообще к грузинам я испытывал симпатии. Однако в таком деле нельзя руководствоваться чувствами. К тому же в среде устьнерцев бытовало мнение, что на золото падки все кавказцы, так как именно из их среды чаще всего попадались перекупщики ворованного драгоценного металла.
Так или иначе, но мой начальник пошёл на все эти нарушения, взял на себя ответственность, учитывая, видимо, и то, что мы, наше отделение, в значительной мере зависели от оплаты услуг, оказываемых горнопромышленному управлению, тем самым зарабатывая «на жизнь» не только себе, но частично и республиканскому отделу.
Поскольку я ехал один и многие пункты инструкции по перевозке золота нарушались, а металла между тем на этот раз ожидалось значительно больше обычного, мне была предоставлена возможность вооружиться по желанию.
При таких поездках один из сопровождающих брал обычно наган или пистолет, второй – автомат. Я взял и наган, и ППС. А затем заехал домой и дополнил арсенал своей малокалиберкой ТОЗ-8 и двумя пачками патронов к ней по 50 штук в каждой.
Из нагана я стрелял средне, но, как и многие, считал его надёжнее ТТ. Из ППС вообще ни разу не стрелял. Правда, в армии из «калашникова» бил только на отлично. На свою же тозовку надеялся как на самого себя. Установив на ней диоптрический прицел и пристреляв по своему глазу, на двадцать метров ни разу не промахнулся по пятнадцатикопеечной монетке. А были даже случаи, когда попадал в вертикально натянутую четырёхмиллиметровую проволоку метров с десяти. И думалось: если вдруг произойдет нападение – смогу оказывать сопротивление долго и эффективно.
Такие случаи, хотя и чрезвычайно редко, но все же были, в том числе и в нашей системе. Так, в соседнем с нашим районе Магаданской области, Сусуманском, незадолго до этого ограбили золотоприёмную кассу одного из приисков, убив двух охранников. Преступниками оказались недавно уволенные работники этой же кассы. Пришли к бывшим своим сослуживцам ночью на работу якобы с целью распить бутылку спирта перед отъездом на материк. Те их впустили, за что и поплатились жизнями. Преступников задержали, похищенные золото и оружие нашли в считанные часы…
Не следует забывать, что в те годы в тех краях – районе расположения недавно расформированных многочисленных гулаговских лагерей – значительная часть населения состояла из бывших заключённых, отсидевших немалые сроки за тяжкие уголовные преступления, или ссыльных, в основном тунеядцев, бродяг, иных деклассированных элементов. Было немало и зеков, ещё не отбывших наказание, но проживающих не в зоне, а на свободе, так называемых расконвоированных. Нередко они проживали с семьями и в лагере только отмечались, подчас довольно редко. С одним из таких я учился в десятом классе вечерней школы, Самое пикантное – в этом же классе учились командир и замполит части, охраняющей лагерь.
Золото, конечно, было большим соблазном.
В том же Сусуманском районе пресекли попытку ограбления машины спецсвязи. На крутом подъёме вдали от посёлка два недавно вышедшие на свободу рецидивиста вскочили на подножки автомашины. Со стороны водителя – с ножом, со стороны спецсвязиста – с двустволкой. Остановили машину, разоружили фельдъегеря. Однако второй сопровождающий, находящийся в фургоне, услышал крики и угрозы, приготовился к встрече, и когда бандиты попытались ворваться в фургон, встретил их автоматными очередями…
Нас о таких происшествиях информировали и соответствующим образом инструктировали.
При каждой поездке за тем или иным грузом – ценностями или секретной почтой -- у фельдъегеря, кроме дающего ему широкие полномочия удостоверения, была с собой целая пачка различных документов и чистых бланков, причём, каждой разновидности по несколько экземпляров. Все они также считались секретными, поскольку при определённой изворотливости позволяли заполучившему их в свои руки злоумышленнику получить то, что ему ни в коем разе не предназначалось. Поэтому фельдъегерь спецсвязи всегда должен быть начеку – и с почтой, и без неё, от выхода из помещения отделения после получения задания и до возвращения на место и сдачи в экспедицию почты, оружия и всей документации.
Именно поэтому, расположившись в кабине «уазика», я всё время держал автомат в полной боевой готовности, только поставленный на предохранитель.
Выехали мы из райцентра уже после окончания рабочего дня.
Переправились через Индигирку. «Уазик» резво бежал в сторону Ольчанского перевала, расположенного от Усть-Неры примерно в сорока километрах.
Сначала всё шло хорошо. Но вот начался затяжной подъём на перевал, а с ним и наши злоключения – забарахлил двигатель. После длительных поисков неисправности водитель определил: в карбюратор плохо поступает бензин. Остановив машину на более-менее пологом участке дороги, он начал последовательно проверять весь путь поступления горючего от бензобака до места впрыска. Выяснилось, что «капризничает» бензонасос.
В поисках неисправности водитель, естественно, открывал капот (а он, как известно, в «уазике» расположен внутри кабины), копался в моторе, имея в руках поочередно различные инструменты, в том числе и довольно увесистые. Поэтому я поначалу довольно долго был в постоянном напряжении. Учитывая, что водителя не только мы с начальником, но и выделившие машину люди, по сути, совсем не знали, веры у меня к нему не было. И палец я в прямом смысле слова всё время держал на спусковой скобе автомата.
Но долго находиться в таком напряжении невозможно. И решение приняли следующее: слили часть бензина в обыкновенное ведро, я держал его на коленях и через резиновый шланг резиновой же грушей-насосом закачивал горючее непосредственно в карбюратор. Работал насосом, конечно же, не так ровно, как вышедший из строя агрегат, и потому машина шла подчас рывками. Двигатель то захлёбывался от избытка бензина, то глох от его нехватки.
Так мы с горем пополам взобрались на перевал, рискуя каждую секунду сорваться на многие сотни метров вниз по почти вертикальному откосу с левой стороны дороги. Случись это, вряд ли что-нибудь осталось не только от нас, но и от машины. Но делать было нечего – вернуться назад после начала подъёма мы при всём желании не могли: на перевале не было ни одного подходящего места для безопасного разворота, а двигаться задним ходом с неровно работающим двигателем было просто безумием. Да и задание нужно было выполнять.
На самом перевале решили отдышаться, отойти от пережитого нервного напряжения и подождать, может, кто встретится или догонит нас. Но ни с Маршальского, ни с Разведчика, расположенного ещё дальше, ни с Ольчана, на который дорога ответвлялась с самой верхней точки перевала, в течение часа с лишком так и не появилось ни одной машины. Никто нас и не нагнал.
Виды с перевала открывались захватывающие: беспрерывные цепи горных вершин, одна другой величественнее, разнообразные, часто меняющиеся краски в лучах начинающегося заката – этими картинами можно любоваться часами. Но нам в этот раз было не до лирики: предстоял не менее трудный этап.
Спускаться было, правда, легче. Но не менее опасно. По всем правилам, спуск автотранспорта с перевала допускался только при включённой скорости и с работающим двигателем. Водитель это положение нарушил не только потому, что мотор нормально не мог работать, но и с целью экономии бензина. Ведь при его сливе из бензобака, да и при поиске неисправности мы горючего разлили изрядно. И расход его при прямой подаче из ведра в карбюратор значительно превышал норматив.
В целом спуск прошел без осложнений, если не считать упомянутых выше нарушений: водитель не включал сцепления, пользовался только тормозами. Но они, к счастью, работали безупречно.
Кстати, аварийных съездов-тупиков, которые я видел на горных дорогах в Крыму или даже на Жигулевском спуске, на этом перевале не заметил: чрезвычайно дорогое удовольствие в условиях севера дороги, даже простейшие, грунтовые. Теми деньгами, хрущёвскими, строительство одного километра щебёночной дороги обходилось в миллион рублей. На перевалах же, понятное дело, многократно дороже.
Но, повторюсь, спуск с перевала прошёл благополучно. Да и нервного напряжения такого, как при подъёме на перевал, мы не испытывали. Не нужно было задумываться о возможности вынужденного спуска задним ходом, не было теперь у края дороги и таких отвесных обрывов…
А дальше трасса, не считая спусков и подъёмов при преодолении многочисленных ручьёв, стремящихся в реку Эльги, была прямой.
Добирались мы до места назначения вместо обычных двух часов с минутами больше четырёх с половиной. Прибыли на прииск почти ночью, в одиннадцатом часу. Но нас в золотоприёмной кассе ждали. Тем не менее, посылки были упакованы не все. Из четырнадцати штук не успели подготовить шесть.
А дело это непростое. Золото сначала ссыпали в плотный брезентовый мешочек и опломбировали. Затем заделывали в деревянный ящичек размером примерно 25 х 18 х 15 сантиметров (точных размеров не помню, но все посылки имели строго определенный одинаковый размер), аккуратно обструганный и отшлифованный наждачной шкуркой едва ли не до блеска. Дощечки подогнаны так плотно, что в прямом смысле слова в месте стыка не то что лезвие безопасной бритвы не войдет, но и человеческий волос. Вдоль и поперёк всех шести граней просверлены-прорезаны узкие пазы, по которым посылка «перевязывалась» отожжённой стальной или медной проволокой, концы которой опечатывали двумя сургучными печатями, расположенными в специально врезанных углублениях. И случайно повредить ни проволоку, ни печати невозможно.
В каждую такую посылку россыпного золота помещали ровно двадцать килограммов, рудного – десять, поскольку его слиток пористый, похож на губку.
В то время рудное золото в нашем районе добывали только на Маршальском, да и то на одном участке. На остальных пяти приисках отрабатывались только россыпи.
Согласно слухам, такие посылки на аффинажном заводе, где драгоценный металл переплавляют в слитки уже заданной пробы, не разделывая, в неприкосновенности загружают в печи, где дерево, брезент, сургуч и обвязочная проволока сгорают, их остатки уходят в шлак…
Почти два часа пришлось ждать, пока заделывали оставшиеся посылки, да ещё больше часа принимал груз и оформлял необходимые документы.
Водитель, как я считал, занимался в это время устранением неисправности в двигателе и пополнял запасы горючего.
Но вот всё готово. Мне помогают погрузить все четырнадцать посылок, в которых золота ровно двести килограммов – в шести посылках россыпное (золотой песок), в восьми – рудное.
Раньше мне столько драгоценного металла за один раз сопровождать не приходилось, и я невольно прикидываю, какова же стоимость этой партии. Оказывается, что если сдать его по 85 копеек за грамм, то есть по расценкам, по каким принимали у старателей-одиночек на Сохе, то за него можно приобрести девятнадцать «москвичей» последней модели или одиннадцать «волг» – одна машина этой марки стоила тогда около 16 тысяч рублей. Если брать по приисковой себестоимости, то сумма вырастет почти в семь раз и значительно превысит миллион рублей. А по ценам чёрного рынка цифра эта увеличится ещё примерно в девять раз и перевалит за десять миллионов. По тем временам сумма поистине фантастическая.
Думаю, подобные «расчёты» и толкали некоторые «отпетые головы» на безумные авантюры, об одной из которых поведаю в следующем рассказе.
У меня же, честно говоря, ничего подобного даже в проблесках мыслей не было. В самом деле, ну для чего человеку могли понадобиться в те годы такие сумасшедшие деньги? Я, например, никогда не планировал обзавестись автомашиной, хотя такой план был вполне осуществим. Через год после описываемого случая мы с женой получали в месяц чистыми примерно 550 рублей. И это при том, что северных надбавок у нас было раз-два и обчёлся. Они в то время начислялись так: первые десять процентов к окладу – через полтора года работы на одном месте, каждая последующая – через полгода. И так до 80-ти процентов. У жены на тот момент только-только пошла первая надбавка, у меня же их было две, поскольку я застал еще «старое» положение, когда договорникам и первую надбавку начисляли через шесть месяцев. А с начала моей работы в райцентре прошло больше года, и в спецсвязь я перешёл переводом. Это было необходимое условие, чтобы имеющиеся надбавки сохранились, не пропали. Если кто переходил с одной работы на другую, то обязательно нужно было оформлять перевод: при увольнении по собственному желанию или по какой-либо иной причине надбавка пропадала, даже если на новое место человек оформлялся не только в тот же день, но даже в тот же час! Не говоря уже о тех случаях, когда работника увольняли за какую-нибудь провинность или перерывы в работе были значительными.
На свой совместный с женой заработок мы могли купить практически всё, что нам бы хотелось: костюм, даже два, магнитофон или ещё что. И не ощутили бы даже малейшего беспокойства о завтрашнем дне, так как на питание у нас уходило 150-170 рублей. Таким образом, не особенно сильно «ужимаясь», на «москвич» могли бы накопить за год.
… Погрузили мы посылки – и в путь.
Из-за физической усталости и нервного напряжения практически в течение целого дня я как-то даже не подумал поинтересоваться у водителя, что с машиной. А он, оказывается, нашёл всё-таки среди запасных частей совершенно новый бензонасос, сменил вышедший из строя, а дозаправиться не догадался. Что и выяснилось километров через двадцать – двадцать пять от поселка, на ближних подступах к перевалу. Горючее в бензобаке ещё было, но при положении, когда дорога шла на подъём, бензин перетекал в его заднюю часть и в трубку, ведущую к насосу, не попадал. И откачать в ведро не получалось, как на пути сюда, -- резиновый шланг до дальней части бака не доставал.
Короче говоря, мы застряли.
Стоим, гадаем, что предпринять. В голову ничего не приходит, кроме того, что нужно перетащить каким-то образом машину хотя бы в небольшую выбоину, чтобы наклон её изменился и можно было слить из бензобака остававшийся в нём бензин. Но силами двух человек «уазик» не сдвинешь в гору, даже при самом малом угле подъёма.
Прошло около часа. И вот она, удача! Вдали, со стороны Маршальского, показались огни фар…
В Якутии в те годы бытовало такое непреложное неписанное правило, установленное самими же водителями: увидел стоящую автомашину или одинокого человека вдали от жилья – непременно остановись, предложи помощь. Если не можешь сам помочь, то, по крайней мере, разузнай, в чём дело и при первой же возможности в ближайшем населённом пункте или первому встречному сообщи о случившемся. Только следуя этому правилу можно было выжить в условиях больших расстояний между населёнными пунктами, нечастых автомашинах и жесточайших морозах.
Летом, правда, этот неписаный закон так безусловно не выполнялся. Поэтому, чтобы наверняка остановить машину, я вышел на середину дороги, держа перед собой автомат.
Да, у нас, фельдъегерей спецсвязи, особенно следующих с грузом или с секретной почтой, были очень широкие права.
Машина остановилась. Подхожу, смотрю – водитель и сидящий рядом пассажир струхнули: не часто ведь бывает, чтобы тебя ночью остановил на безлюдной дороге человек с автоматом в руках.
Оказалось, срочно везут в райцентр женщину в тяжёлом состоянии. После неудачных родов у неё открылось сильное кровотечение, а достаточно опытного врача на прииске нет.
Убеждаюсь – в кузове на какой-то подстилке навзничь лежит женщина в почти бессознательном состоянии, рядом – сопровождающие её врач и муж. Подхожу к водителю: «Поезжайте».
Несмотря на то, что в данной ситуации я имел право высадить из машины всех, в том числе и шофёра, мне и в голову не приходит ничего подобного – никакое золото не стоит жизни человека. Правда, очень хотелось, чтобы подтолкнули до первой выбоины…
Ещё минут пятнадцать стоим. И вдруг… Чуть ли не одновременно нам обоим приходит в голову одна и та же мысль: «ДОМКРАТ!»
Устанавливаем его под заднюю ось с противоположной от бензобака стороны, наклон рамы «уазика» меняется, и через несколько минут остатки бензина оказываются в ведре.
И снова старая схема: я держу ведро на коленях и качаю бензин резиновой грушей-насосом прямо в карбюратор. Правда, сказывается давешний опыт, и так бездарно горючее уже не разливаю. И нам кое-как хватает его для подъёма на перевал.
А вниз – так же, как вчера вечером – своим ходом, на тормозах.
Проехав после благополучного спуска ещё несколько километров по инерции по уже пологому спуску, останавливаемся – все ресурсы исчерпаны.
Проходит больше часа. Светает. И в это время нас догоняет «газ». Останавливается без всяких просьб с нашей стороны. Удача! Это с прииска Ольчан едет начальник спецотдела горнопромышленного управления, тот самый, по чьей просьбе и состоялась эта злополучная поездка на Маршальский. Мы с ним хорошо знакомы. Судя по всему, на Ольчан он ездил тоже за золотом…
Нам быстренько отливают полнёхонькое ведро бензина, заправляем свой «уазик» и так рвёмся вперёд, что намного опережаем своих «спасителей».
К переправе через Индигирку подъезжаем в тот момент, когда с причаленного парома уже начинают съезжать машины.
Первой на очереди – «волга». Стремительно рванувшись вперёд, метров через 50-60 она резко тормозит и так же быстро возвращается задним ходом. Поравнявшись с нами, снова резко тормозит, и с заднего сиденья её выскакивает мой начальник...
С ним в машине ещё два фельдъегеря, обвешанные оружием с ног до головы: наганы, автоматы, гранаты…
Оказывается, по давно установленному порядку всегда, когда мы, спецсвязь, забирали на прииске металл, оттуда сообщали нашему начальнику о выходе автомашины. Зная время нахождения в пути, он и ждал нас к определённому часу. Когда же все мыслимые и немыслимые сроки истекли, он забил тревогу. Позвонил в КГБ (это ведомство в наших местах занималось также и крупными хищениями, когда такое случалось), в милицию. Узнав, что на Маршальском как раз находился заместитель начальника райотдела, дозвонился до него и сообщил об «исчезновении» «золотого каравана». Тот помчался за нами вдогонку. А навстречу – предоставленная кэгэбешниками «волга» с нашей «группой захвата».
К счастью, опасения нашего начальника не подтвердились, как и ни одно из многочисленных нарушений не стало причиной неприятности. Но переволноваться пришлось многим. И потому рассказ об этом «золотом рейсе» не могу закончить без своего рода послесловия.
Доставив груз, я не пошёл отдыхать, а принял посылки в экспедицию, тщательно проверил наличие документации, денег и оружия (ведь всё это числилось на мне, а экспедицию вскрывали без моего присутствия). Оформление посылок требовало заполнения и сверки целой кипы документов: по несколько штук на каждую посылку и общего реестра. А через какой-то час-другой передал груз по цепочке дальше, группе спецсвязи из соседнего района.
На другой день начальник наш благополучно уехал в многомесячный отпуск. А примерно через две недели с одного из промежуточных пунктов, через которые проходил наш груз-200 (не в нынешнем мрачном значении этого слова), нам прислали служебное письмо, в котором сообщалось, что одной посылки весом 20 килограммов за номером таким-то они не получили.
Трудно передать словами, как я воспринял эту весть: если и в самом деле посылка пропала, мне, как минимум, «светило» лет восемь. Ведь я был одним из главных действующих лиц во всей этой истории.
Остававшийся за начальника отделения фельдъегерь тут же сообщил о чрезвычайном происшествии выше, в Якутск. А ещё через два дня мы получили второе служебное письмо по этому же поводу. В нём сообщалось, что вместо посылки, числящейся во всех бумагах, скажем, под номером 220, в реестре значится другая, имеющая порядковый номер 320. Именно её нет в наличии. Нет никаких её следов и в остальных сопроводительных документах.
Иными словами, произошла путаница в бумагах: я допустил ошибку в одном из реестров, при перечислении номеров отправлений этой злополучной партии номер одной из посылок указал неправильно. И, несмотря на многократные, казалось бы, очень тщательные проверки мною и начальником описка не была замечена. Конечно, оба мы были сильно уставшими, оба переволновались сверх всякой меры, внимание наше было до крайности притуплено. Я, например, не спал и не отдыхал больше суток. Трудно было объяснить другое: как не была замечена эта ошибка, по крайней мере, на трёх передаточных пунктах шестью ответственными лицами! Скорее всего, произошёл однотипный психологический сбой, какой часто замечал впоследствии, уже работая в газете, при вычитке свежесвёрстанных полос: нередко видишь то, на что заранее запрограммирован твой ум, мозг, твоё внимание, – ожидаемое, а не действительное. Так, по-видимому, случилось и здесь: в памяти запечатлелся ряд номеров посылок, начинающихся с двойки, и рассудок автоматически воспринимает таковым и следующий номер, сосредотачивая внимание лишь на изменяющихся цифрах нумерации. А я из-за усталости возьми и опишись…
Но этот «золотой рейс» запомнился навсегда не только и не столько из-за пережитого, в том числе и по причине «перепутаницы» с одной цифрой.
Осмысление случившегося нередко помогало мне в жизни. Особенно в отношениях с людьми, недопустимости судить о них, руководствуясь чужим мнением.
ГРАММ ДА ГРАММ — ТЮРЬМА
Непосредственным участником этой истории я не был. Но в её достоверности сомнений не может быть, поскольку главные действующие лица были мне довольно хорошо знакомы, а рассказ о происшедшем несколько раз слышал из первых уст, от товарища по работе.
В то время я уже четвёртый год был сотрудником газеты, успел даже вырасти до заведующего отделом писем. А это значило, что через меня проходила вся входящая корреспонденция, кроме служебной. Состояла она почти на сто процентов из мелких жалоб или творений местных авторов.
Чтобы извлекать для газеты пользу из писем-жалоб или, как правило, очень слабых попыток выразить в стихах или прозе переполнявшие чувства авторов от первых серьёзных душевных порывов, нужно было подчас едва ли не под микроскопом рассматривать каждое письмо, выискивая в нём рациональное зерно, которое затем можно было использовать. Правда, часть писем мы не только не публиковали, но даже не проверяли, а посылали по ним письменные запросы в различные инстанции, просили принять меры и дать газете ответ.
Надо сказать, эмоций практически в каждом письме было с избытком, а до смысла не всегда удавалось докопаться.
Приведу такой пример. За три года до этого, когда по хрущёвским реформам нашу районную газету преобразовали в межрайонную, мы стали обслуживать восемь районов, то есть треть Якутии. Из семи остальных упразднённых районок к нам перевели наиболее квалифицированных из пожелавших того журналистов. Так вот, из Верхнеколымского района нередко приходили письма от Семёна Курилова. На юкагирском языке к тому времени он написал роман «Ханидо и Халерха», который впоследствии был переведён на русский язык и опубликован в «Роман-газете», и автор получил за него премию Ленинского комсомола. "Роман-газета", как известно, печатала только лучшие из ранее опубликованных произведений. Но письма в нашу газету этого автора-лаурета, хотя писал он их по-русски, почти никто из сотрудников не понимал, кроме Агафьи Тихоновны Тарховой, по национальности остячки, нашего ответственного секретаря, бывшей до перехода к нам редактором газеты в том районе.
Эта симпатичная, обаятельная представительница одной из малых народностей СССР была к тому же высокообразованной, грамотной журналисткой. Недаром же ей была доверена должность ответсекретаря, фактического художественного редактора.
Надо сказать, в то время — а это был 1965 год — практически на любое выступление газеты, содержащее критику или стоящее предложение, почти на любой запрос ответы поступали, как правило, без особых задержек и в пользу обиженного, либо, если критика исходила от редакции, с сообщением о принятых мерах. Впрочем, так было не только в шестьдесят пятом...
Исходя из сказанного, я как заведующий отделом писем и единственный его сотрудник привык предельно внимательно относиться к любому факту, отбирать общественно значимые для предания их гласности, а касающиеся отдельного конкретного человека — «обсасывать» с разных сторон, чтобы по возможности и ему помочь и в то же время не поощрять такого автора письма, который пытался добиться каких-либо выгод для себя «на халяву», пользуясь тем, что к выступлениям или письменным запросам печатного органа руководитель любого ранга относился предельно внимательно, объективно и... благосклонно.
Разбираться во многих, в том числе и чисто профессиональных, вопросах мне помогало то, что ко времени прихода в газету я успел поработать слесарем, точнее, учеником слесаря, со специализацией по ремонту весов, от настольных до вагонных, по ремонту автодвигателей, инструментальщиком, слесарем по ремонту и монтажу крупного оборудования металлургического производства; был подручным сталевара в мартеновском цехе, формовщиком на ручной и машинной формовке, сталеваром на электропечи на участке литья по выплавляемым моделям, плотником, штукатуром, крепильщиком в шахте, наконец, работал один сезон в топогеодезической партии, снова работал в литейке а затем — фельдъегерем спецсвязи. К тому же за плечами был не только металлургический техникум, но и три года учёбы на теплотехника, армейская школа, где год с небольшим командовал отделением артиллерийской инструментальной разведки. Если же присовокупить, что с момента поступления в техникум, то есть с неполных пятнадцати лет почти все годы проживал в общежитиях, станет ясно, что определённый жизненный опыт имел. Это и помогало разбираться подчас в непростых жизненных ситуациях.
...Однажды утром, когда почта ещё не поступила, я бездельничал, болтал с нашим фотокорреспондентом Юрой Степановым. Но нас прервали — его вызвал редактор.
Дело обычное, и я бы не обратил на это внимания. Но после вызова Юра исчез в неизвестном направлении, ни с кем, как это бывало всегда, не поделившись новостью о полученном задании. Ещё больше уже всех сотрудников заинтриговало то, что Юра не ночевал дома ни в эту ночь, ни в следующую, не поставив в известность об отлучке даже свою ревнивую жену, которую крепко побаивался.
Появился он в редакции только на третий день. Обвешанный фотоаппаратами и киноаппаратом, заросший щетиной, уставший, но радостно возбуждённый. И вот что мы от него услышали.
...Километрах в двадцати пяти от райцентра вниз по Индигирке на одном из впадающих в неё ручьёв работала всем нам известная старательская артель, которую возглавлял Николай Ренц, немец из ссыльных, интернированных во время войны.
Знали мы об этой артели многое. Во-первых, потому, что это была первая в районе артель старателей. После войны, до 1959 года, старательская добыча золота разрешалась только одиночкам. Во-вторых, подобрался в этой артели очень сильный, крепкий коллектив. Как по профессиональному уровню, так и по отношению к работе, по умению правильно её организовать. Сам Ренц в бытность мою на Сохе; работал там механиком участка, в его ведении находились все без исключения механизмы и оборудование, в том числе и электрическое. И во всём прекрасно разбирался. Все члены артели владели специальностями механизаторов, сварочными работами, слесарили, многие раньше работали на промывочных приборах или на разведке золота.
В первые годы в артели сбивались подчас люди случайные, не очень-то умеющие и желающие трудиться, в расчёте на везение, случайный фарт, на лёгкий заработок. А старательство — это высокий профессионализм и тяжёлый труд. И потому нередко такие наспех созданные артели оказывались к концу промывочного сезона в долгах, как в шелках. Ведь почти всё необходимое в начале сезона прииск выделял артели в долг — технику, оборудование, горючее, электроэнергию, даже деньги на питание. Кстати, без всяких процентов. И всё-таки, чтобы не только рассчитаться с долгами, но и кое-что получить осенью на руки,— работать надо было крепко, не расслабляясь, не теряя ни одного подходящего для промывки песков часа. И умело. И экономно.
Артель Ренца в этом отношении была самой стабильной в районе. Все предыдущие сезоны она заканчивала хотя и не всегда с самыми высокими показателями, но ни разу и не «пролетала». Рядовые члены артели ежегодно получали под расчёт по восемь-десять а то и по двенадцать тысяч рублей, что по тем временам за полгода работы с небольшим было очень и очень неплохо. Для сравнения: самый высокооплачиваемый рабочий прииска — бурильщик в шахте — имел в месяц в среднем 450-500 рублей, вместе с районным коэффициентом и полным набором северных надбавок, то есть к заработку прибавлялось дважды по 0,8 от него. «Москвич» стоил тогда около четырёх тысяч.
И не рвачи были в артели «Рассвет». Начиная со второго года работы ежегодно первый намытый в сезоне килограмм золота безвозмездно передавали в Фонд Мира, о чём писала не только наша газета, но и республиканские и даже центральные.
И вдруг оттуда поступил сигнал, что один из членов артели подворовывает золото.
ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности), а именно это подразделение МВД занималось пресечением такого рода преступлений, разработал план задержания вора с поличным, причём, так, чтобы он не смог отвертеться от суда и к тому же золото было возвращено артели в полном объёме.
Не берусь судить, насколько в этой операции всё было корректным, законным, но сработала задумка на все сто.
Чтобы не спугнуть вора, председатель артели и ещё один человек, посвящённые в детали операции, через несколько дней поехали в райцентр за якобы недополученными в банке деньгами и недозакупленными по этой причине продуктами для артели. На обратном пути захватили с собой обэхээсника и нашего Юру, который должен был скрытно вести фото- и киносъёмку всего процесса воровства и поимки вора. Портативных видеокамер в то время мы ещё не знали.
Любителя лёгкой наживы отослали на время подальше от места работ, а оперативника и фотокорреспондента спрятали в старую, бездействующую будку понижающего трансформатора, через небольшие прорези в которой и велись наблюдения и съёмка.
Посидеть нашим шерлокхолмсам пришлось в этом добровольном заточении изрядно, так как развязка должна была наступить только в семь вечера, когда начнётся съём золота, то есть после почти двенадцати часов беспрерывной работы промывочной установки. Особенно трудно пришлось нашему Юре — был он как колобок, очень даже в теле.
Но вот наступил решающий момент.
Обычно при съёмке золота должно присутствовать несколько человек, чтобы не возникало лишних соблазнов. Но в старательских артелях, где каждый рабочий час на строгом счету, а люди — всегда в дефиците, это положение нередко нарушалось. Приисковый же геолог по причине большой удалённости от артели также не мог присутствовать здесь при каждой съёмке, как на государственных промывочных установках.
На скрубберном промприборе за двенадцатичасовую смену обычно промывали 230-280 кубометров золотосодержащего грунта, а подчас и больше. И потому съёмка шла в два этапа. Сначала осевшие на матах промприбора тяжёлые, так называемые чёрные шлихи доводили до кондиции на вашгерде. Это практически такой же промывочный прибор, только менее мощный и без скруббера. Скруббер же — своего рода бочка без крышки и дна с дырками, установленная в горизонтальном положении с определённым наклоном. С одной стороны в него подаются с транспортера пески, которые во вращающемся скруббере омываются струями воды, разбрызгиваемой из «продырявленной» трубы-оси бочки. Мелкая фракция песков при этом проваливается через отверстия в шлюз. Здесь более лёгкая часть грунта уносится водным потоком, а тяжёлая оседает на матах -- резиновых рифлёных ковриках. Крупные же камни из вращающегося барабана-скруббера постепенно выпадают на другой транспортёр и далее — в отвал.
Вашгерд намного «чувствительнее» любого промприбора. Шлюз на нём без матов, течение воды слабое и равномерное, без завихрений, и каждую более-менее крупную золотинку видно, даже можно снять. Что нередко и делается. Кроме того, под концом шлюза установлена специальная ванна, чтобы случайно смытая потоком воды пылинка золота или крупица с включением кварца не пропадали безвозвратно в эфелях. И по мере накопления сноса в ванне он промывался повторно.
Чёрные шлихи со шлюза вашгерда затем смывают в лоток, и съёмщик уже этим ручным, но очень чувствительным в опытных руках приспособлением завершает дело.
Правда, раньше, много лет назад вместо ванны на конце шлюза, в «хвосте» вашгерда, устанавливали медные пластины, натёртые ртутью. А это единственный химический элемент, относительно легко вступающий во взаимодействие с инертным золотом. И таким образом даже микроскопические частицы его извлекались из породы в виде амальгамы. Но ртуть, как известно, чрезвычайно вредна для человека. И потому в те годы, о которых этот рассказ, её использовали только при извлечении рудного золота. А у нас в районном центре была небольшая обогатительная фабричка, куда свозили со всех приисков чёрные шлихи, остававшиеся после извлечения драгметалла. На крупицах этих шлихов, особенно на частичках металла от тросов, тракторных гусениц, взрывателей и пр. оставались микрочастицы золота, которые без ртути извлечь было практически невозможно. Шли правда, разговоры о новом методе извлечения этого драгметалла с использованием ионообменных смол, но до нас доходили только слухи...
Кстати, до перехода в газету я работал в ремонтных мастерских с человеком, который обрабатывал эти шлихи. Виктор Кузнецов был в литейке бригадиром. А на фабричке работал в основном зимой, по совместительству. Из шлихов со всех шести приисков района, накопленных за промывочный сезон, золота извлекалось несколько сот граммов.
Но вернёмся к главной теме рассказа.
Съёмщик ренцовской артели, уже на этапе доводки лотком, приловчился вбрасывать в него пузырёк из-под пенициллина, а затем, через несколько минут, когда флакончик в результате покачивания лотка в продольном и поперечном направлениях заполнялся крупицами жёлтого металла, в считанные доли секунды выхватывал его из лотка и бросал в карман. Улучить же несколько мгновений, когда присутствующего при съёмке председателя то и дело отвлекали другие члены артели, ничего не стоило.
Но на этот раз каждое движение вора фиксировали кинокамера и два члена артели. И как только «засекли», что пузырёк с золотом оказался у хитреца в кармане, тут же схватили его за руки. В прямом смысле.
— Ах ты такой-сякой! — вознегодовали старатели.— Мы жилы рвём, вкалывая без выходных по полсуток, а тебе лёгких денег захотелось! Своих обворовывать!! Не первый раз, небось! Где остальное?!
— Ой, мужики, простите! Бес попутал! Да! Правда! После отсидки пожить захотелось ... Первый и последний раз! Больше и в мыслях не допущу!
— Простить?! — вокруг грудилось всё больше старателей.— Сегодня здесь простим, завтра в другом месте своруешь! А позор опять же на нас! Нет! Никаких! Дай я его пришибу! Не надо! Тащи топор! Я сам ему руку оттяпаю! Чтоб нечем было хапать чужое!
Эти и подобные эмоциональные выкрики извергались из уст возмущённых старателей таким бурным потоком и, я умалчиваю, с такими матерщинными загогулинами в адрес вора, что передать их не берусь.
Дело почти наверняка закончилось бы самосудом (не забудем, что в артели было немало вчерашних зеков) и, скорее всего, с тяжёлым исходом для виновного, но тут, по сценарию, вмешался председатель артели.
— Вот что,— возмущённо, но рассудительно заявил он: — Давайте так порешим: пусть возвращает всё, что наворовал, и катится на все четыре стороны! А что толку, что угрохаем его?! Не первый раз ворует, ясное дело... Ишь, приспособился как ловко! Чего же нам самих себя наказывать? Угробим этого подонка — каждый, может, по тысчонке потеряет. А то и в тюрьму кто загремит. А так и своё возвернём, и не замараемся...
— Нет, мужики! Ничего больше нет! Первый раз это!! Первый!!! – срываясь на визг, кричал съёмщик, надеясь, видимо, что дело обернётся для него относительно легко. — Простите!! Не буду! Первый раз!..
— Нет, не первый. — Тихо возразил председатель. — Давненько замечаю, что намываем в сутки меньше, чем должно быть по данным геологоразведки.
— Да что с ним церемониться!— подал голос кто-то из наиболее спокойных. — Давай проучим как следует, да в милицию сдадим. Там, небось, быстро расколется.
— Нет, только не в милицию! — опять вмешался председатель. — Всё равно не признается. Резона нет: чем больше наворовал — тем больше срок. А то и на вышку потянет... Нет, не признается.
Да, в то время за хищения общенародной собственности в особо крупных размерах, за крупные хищения золота такая мера наказании была.
— А может и совсем отвертится,— задумчиво продолжил Ренц.— Так давайте лучше сами разберемся... Эй, Семён,— обратился к одному из бульдозеристов. — Крикни Сашку, и подгоняйте обе машины сюда...
Съёмщик, заподозрив неладное, дико озирался.
А Ренц, выдержав паузу, деланно спокойно закончил:
— Не вернёт — привяжем к одному крюку за одну ногу, к другому — за другую... И дело с концом! Больше воровать не будет.
После секунды всеобщего молчания вор, до которого дошёл страшный смысл сказанного, дико заорал и рванулся было бежать. Но старатели народ крепкий.
Когда же, переваливаясь с боку на бок на неровностях полигона, бульдозеры развернулись в сторону вашгерда, распадок прорезал нечеловеческий вопль задержанного:
— Нет!!! Нет!!! Так нельзя!!! Братцы!!! Всё отдам!!! Все-е-ё!!! Не надо!!!
— Всё отдашь? — угрюмо переспросил председатель. — Смотри, это последний твой шанс... — И добавил, обращаясь к старателям: — Свяжите его покрепче. И возьмите на поводок...
И когда команду выполнили, приказал:
— Веди, показывай свой клад.
Эта сцена, по рассказам Юрия, была такого психологического накала, что никто, не только главный её виновник, и внимания не обратил, что позади группы старателей всего в нескольких шагах идут двое незнакомцев — обэхээсник и человек с кинокамерой, и всё шаг за шагом фиксируется на плёнку.
И только тогда, когда метрах в двухстах от полигона теперь уже бывший съёмщик у ствола корявой лиственницы разворошил мох и достал из тайника консервную банку из-под свиной тушёнки китайского производства, больше чем наполовину заполненную золотом, сквозь тесно сгрудившихся старателей протиснулся опер и, положив руку на плечо вора, произнёс сакраментальную фразу: «Вы арестованы!» — только тогда все обратили внимание на невесть откуда взявшихся посторонних.
А потом было почти полдня, точнее, полночи рутинной работы: составление необходимых в таких случаях бумаг, допрос съёмщика, опрос всех участников «спектакля»...
Вот о чём поведал нам Юра Степанов, на два дня по воле случая превратившийся в добровольного помощника милиции.
А месяца через полтора был суд...
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ МИЛЛИОНЕР
На вопрос председателя суда, что заставило его пойти на это преступление, подсудимый ответил: «Я собирался перебраться в Америку... Там бы я был миллионером...»
Но до этого суда над ним был ещё один, более чем на год раньше. И промежуток этот изобиловал разнообразными событиями, самыми что ни на есть детективными.
Начну с предисловия, в котором попытаюсь обрисовать обстановку тех дней и предысторию описываемых событий.
С Олегом Ивановым — так звали главное действующее лицо этой истории — я познакомился в самом начале моей работы в газете, в 1962 году, в середине февраля.
Он тоже только начинал свою трудовую деятельность в качестве горного инженера, приехав в Оймяконский район Якутии предыдущей осенью после окончания политехнического института в Иркутске.
Поначалу его держали на каких-то третьестепенных ролях в райцентре, в горнопромышленном управлении, которому подчинялись все шесть приисков. То ли присматривались, что он из себя представляет как специалист, то ли давали возможность познакомиться с делами на приисках, то ли место подбирали соответствующее.
Естественно, в посёлке, насчитывающем всего около десяти тысяч человек, молодой горный инженер сразу оказался на виду у молодёжи, в том числе и у нас, сотрудников редакции.
И он охотно шёл на контакты. Нам, в частности, несколько раз давал разного рода информацию о работе приисков.
Правда, в управлении он просидел недолго, меньше полугода. И когда меня направили в первую редакционную командировку на прииск Маршальский, я очень обрадовался, встретив там в гостинице знакомого — Иванова.
Оказалось, что его назначили мастером на участок, где добывалось рудное золото, что на Маршальском он всего несколько дней, даже с жильём не успел определиться.
Золоторудное месторождение в нашем «сплошь золотом» районе отрабатывалось только одно, и я горел желанием поближе познакомиться с этим способом добычи драгоценного металла.
До переезда в райцентр восемь месяцев я работал на участке Сох прииска Победа, где вращался всё это время в среде золотодобытчиков и геологоразведчиков, немного и сам потрудился в шахте, а месяц с небольшим в свободное от основной работы время даже занимался старательской добычей «жёлтого дьявола». Потом отработал сезон в полевой партии, готовившей данные для освоения нового россыпного месторождения. Да и за короткий пока, поистине цыплячий срок корреспондентской «карьеры» в районке успел кое-что узнать о россыпном золоте и способах его добычи. Об извлечении же рудного на момент встречи с Ивановым не знал практически ничего.
Естественно, «сделал в памяти зарубку» о знакомстве с человеком, занимающимся именно этим. Тем более, специалистом с высшим образованием, общительным и по первому впечатлению приятным.
Правда, знакомство наше более тесным так и не стало, поскольку я в первую свою командировку старался браться только за то, что лучше знал, о чём мог написать, не рискуя насмешить читателей какими-нибудь нелепостями. Благо, редактор задание строго не конкретизировал. А вскоре...
Впрочем, нет, не так уж и быстро, а где-то месяцев через девять, а именно, в последних числах ноября или в начале декабря, в самый разгар якутской зимы.
Как-то раз, ближе к обеду мой коллега и хороший товарищ — якут с древним русским именем Боян и близкой русскому духу фамилией Винокуров, всегда первым из нас узнающий все более-менее значимые районные и даже республиканские новости, едва ли не на цыпочках вошёл в наш общий с ним кабинет и чуть ли не шёпотом сообщил: «Час назад недалеко от паромной переправы через Индигирку совершено нападение на приискового кассира. Застрелен водитель...»
Новость была потрясающей.
Несмотря на то, что в районе не менее трети населения составляли бывшие заключённые-уголовники, отсидевшие здесь же, на территории района минимум по пять лет за тяжкие преступления (с меньшими сроками сюда не привозили), даже хулиганство у нас было редкостью. Заурядная на материке квартирная кража в райцентре также была событием чрезвычайным. А на прииске и тем более на участке такого вообще быть не могло. О грабеже за пять лет я не слышал ни разу. А чтобы разбой, да ещё средь бела дня…
Убийства случались. Но, как правило, на бытовой почве и по пьянке. И что характерно: в районе, наводнённом огнестрельным оружием, — его, как минимум, имел каждый второй, — убийств с его применением не было.
Тем не менее через несколько часов информация Бояна подтвердилась. Стало известно, что преступник — тот самый Олег Иванов...
Чтобы не пересказывать об одном и том же событии несколько последовательно сменяющихся вариантов, изложу картину происшедшего так, как она была зафиксирована в протоколе выездного заседания областного, точнее, республиканского суда, состоявшегося через несколько месяцев после случившегося.
Итак, ещё будучи студентом Иванов похитил на военной кафедре института два учебных пистолета ТТ и впоследствии переделал их в боевые. С какой целью было украдено оружие, вразумительно суду не смог объяснить, вернее всего, не захотел рассказывать.
Один из пистолетов привёз с собой.
В этот раз он приехал в райцентр с определённой целью — ограбить кассира одного из приисков, когда тот получит деньги для выплаты зарплаты. Без труда уточнил, когда именно приезжает в банк кассир с прииска Нелькан. Правда, эти свои действия как заранее спланированные он также отрицает.
Заблаговременно выходит на трассу, которая находится в стороне от райцентра, в километре с небольшим, и садится на попутный грузовик, идущий в сторону аэропорта.
Практически все необходимые для жизни района грузы поставлялись до Магадана морем а оттуда по трассе автомобильным транспортом. На дорогу протяженностью 1142 километра от Магадана до Усть-Неры уходило обычно три а то и четыре дня, так как трасса была сложной, очень часто приходилось преодолевать перевалы, наледи, менять пробитые щебёнкой колеса, а находиться водителям за рулём больше десяти-двенадцати часов без отдыха строго-настрого запрещалось. Их заставляли отдыхать в специально оборудованных для этого гостиницах.
На этом, видимо, и строил свой расчёт Иванов: раньше пяти-шести дней водителя не хватятся, а за это время можно без спешки замести все следы похищения машины, необходимой ему для осуществления задуманного.
Шофёру сначала сказал, что ему нужно в аэропорт, расположенный в полукилометре от переправы. К нему примыкал посёлок Дорожный. А трасса на другом берегу шла далее, к Ольчанскому перевалу, где разветвлялась: налево — на Маршальский, направо — на прииск Ольчан.
Здесь же, на месте действующей в летнее время паромной переправы, дорога спускалась на почти полутораметровой толщины лёд Индигирки и шла влево и вверх по течению сначала по её руслу, а затем по притокам на прииск Нелькан.
Выведав между делом, что груз преназначен золотодобытчикам Нелькана, Иванов, доехав до переправы, заявляет водителю, что поедет до пионерлагеря, что в двадцати километрах в сторону названного прииска.
Водитель удивляется: что, сам не знаешь, куда тебе нужно, — то в аэропорт, то в пионерлагерь! Да и что может понадобиться человеку в пустующем сейчас пионерлагере? Но, коль нужно, поезжай, не на своем же горбу везу...
А Иванов, задумавший убить водителя и завладеть автомашиной, когда отъехали от спуска на расстояние вне видимости аэропортовского посёлка, направляет на шофёра пистолет и приказывает ему остановиться.
— Молись богу, сейчас я тебя убивать буду, — заявляет нежданный пассажир, бесстрастно глядя на онемевшего от неожиданности водителя и... нажимает на спусковой крючок.
Но то ли самостоятельно изготовленный боёк подвел, то ли патрон попался с изъяном, то ли смазка на холоде загустела — осечка...
Пока злоумышленник перезаряжал пистолет, шофёр, не дожидаясь повторного выстрела, пулей выскочил из кабины и побежал назад, в сторону Дорожного.
За те несколько минут, пока нападавший разворачивал машину, водитель успел отбежать на приличное расстояние, где уже можно было не боятся попадания из пистолета. Но он понимал, что силы неравные: в скорости с автомашиной не потягаешься. И потому, не дожидаясь реальной угрозы, бросился в сторону от накатанной дороги, в снег.
Почти догнавший его преследователь сворачивает за ним, но машина, зарывшись в довольно плотные, прибитые ветром снежные заносы, глохнет. Тогда Иванов бросает машину и пускается в погоню пешком.
Впоследствии на суде он так и не захотел объяснить всех этих своих действий. Мы же, обсуждая в редакции случившееся, пришли, на наш взгляд, к единственно верному выводу: Иванов хотел завладеть машиной, которая необходима была ему для совершения задуманного — ограбления кассира. Водителя решил убить, чтобы не только замести следы преступления, но и выиграть несколько дней. Когда же такой простой на его взгляд план в самом начале дал сбой из-за осечки пистолета, — убийство шофёра выступило на первый план. Ведь такой свидетель надолго, если не навсегда, ставил крест на задуманном.
Шофёр, увидев, что преследователь теперь не на четырёх колёсах, а на своих двоих, торопливо выбирается на дорогу — по ней передвигаться легче, да и ногам теплее. Ведь он выскочил из машины налегке, в керзачах на тонкую портянку, а мороз — около сорока. А по глубокому снегу в сапогах...
Да, любой водитель в Якутии в зимнее время в относительно теплой кабине сидел за рулём обычно в сапогах и в лёгкой телогрейке. Не порулишь ведь нормально в подшитых валенках или в унтах да в полушубке. Но они всегда в кабине. Мало ли неожиданностей на северных дорогах...
Преследователь его был в тёплом и потому тяжёлом пальто, в валенках, хоть и «облагороженных», подшитых на рант по размеру ноги. Но всё равно бежать ему было тяжелее, хотя был он много моложе водителя. И потому расстояние между ними медленно, но всё же неуклонно увеличивалось.
Тут-то Иванова и догоняет следующий с Нелькана ГАЗ-69. Машина останавливается и, как принято на Севере, бегущего подбирают без просьбы и расспросов.
Когда же почти через километр догоняют шофёра брошенного грузовика и ГАЗ-69 начинает притормаживать, Иванов кричит: «Не останавливай! Езжай прямо!»
— Это как же так?! — возмущаются едва ли не хором нельканцы наглым поведением только что подобранного неизвестного.
Но Иванову никак нельзя допустить, чтобы ещё три человека узнали, в чём дело. Тем более, в кабине едущий за деньгами кассир. Не пристрелишь ведь и его. Тогда-то уж точно всем планам — конец! Поэтому нужно проехать дальше, вылезти из машины, отсечь водителя грузовика от посёлка и нейтрализовать его. Только так можно спасти рассыпающийся как карточный домик план ограбления. Конечно, на этот раз об успехе нечего и думать — не пустят теперь кассира с деньгами без надёжного сопровождения.
Желая во что бы то ни стало спасти если не задуманное дело, то хотя бы себя, Иванов и здесь начинает угрожать пистолетом. Но и на этот раз — осечка.
Сидевший на заднем сиденье справа от злоумышленника приисковый геолог не растерялся, схватил его за руку, пытаясь вырвать пистолет. И в этот момент, одновременно с остановкой газика, звучит выстрел. Пуля попадает водителю в затылок...
Мохов, так фамилия геолога, нам, газетчикам, хорошо знаком. Он почти на голову ниже Иванова, да и весом килограммов на пятнадцать меньше. Но оказался очень цепким. Так, сцепившись в борьбе за пистолет, оба вываливаются на снег. Пистолет при этом выскальзывает из их рук на дорогу.
Шофёр грузовика, рядом с которым остановился газик, не успев разобраться в ситуации и не понимая, кто есть кто, хватает пистолет. Мохов, также не сообразив в горячке борьбы, кто «охотник», а кто — «дичь», пытается отнять оружие и у него.
Воспользовавшись неразберихой, преступник убегает.
Прошло несколько минут, прежде чем Мохов и водитель грузовика разобрались в ситуации. Обнаружив, наконец, что шофёр газика убит (женщина-кассир, оцепенев от ужаса, всё это время сидела молча, не проронив ни звука), пришли в себя и сориентировались, что делать.
Быстро добрались на газике до Дорожного, сообщили о происшествии по телефону в милицию а также местным дружинникам — работникам аэропорта и дорожного участка.
Уже через двадцать-двадцать пять минут дружинники выловили Иванова, ещё до приезда милиции. Отличился при этом бригадир дорожников Александр Рубайло, с которым мы незадолго перед этим, осенью поступили в Якутский университет, на филологическое отделение.
Уместно отметить, что Мохова вскоре наградили, точно не припомню, орденом или медалью, но не за этот поступок, а «за высокие показатели в труде»...
Прошло время, завершилось следствие, и в надлежащие сроки в райцентре состоялось выездное заседание республиканского суда, рассматривавшего в те годы дела, по которым могло быть вынесено решение о высшей мере наказания.
Но нет, все ограничилось восемью годами исправительно-трудовой колонии.
Минуло около года. Мы уже и думать забыли об этом случае, тем более что из-за многочисленных реформ, затеянных Хрущёвым, работы у журналистов было через край.
Уже в мае 1962-го года районные газеты позакрывали (во всяком случае, в Якутии) и создали межрайонные. Та, в которой работал я, стала «обслуживать» восемь районов из тридцати двух, насчитывающихся в республике. А по площади охватывала почти треть территории Якутии — три района, расположенные в бассейне реки Колымы, граничащие с Магаданской областью и Чукоткой, четыре, вместе с нашим, — по Индигирке, вплоть до побережья Ледовитого океана, и один южнее нас, Томпонский район с центром в посёлке Хандыга, раскинувшийся вдоль рек Томпо и Алдан. Самый дальний от нас — Нижнеколымский район был почти в двух тысячах километров, газета наша доходила туда на три-четыре дня позднее московской «Правды» и других центральных газет, так как их доставляля на авиарейсах Москва-Магадан, трасса которых пролегала вдоль морского побережья, а наша шла через Якутск, что увеличивало пути доставки еще почти на полторы тысячи километров.
К нам из семи закрытых районок перевели самых лучших работников. Тираж газеты вырос в несколько раз, подчинялась она теперь непосредственно обкому партии, и потому вопросы мы стали поднимать несравненно более серьёзные, не скупясь на критику районных парткомов, которых почти повсеместно стало по два: один сельский, второй — промышленный.
Создание незадолго до этого региональных совнархозов; не на пользу делу пошло, начало процветать местничество, межхозяйственные связи стали давать сбои, ослабевать.
В общем, варилась очень крутая каша государственной и хозяйственной перестройки. Так что наши головы, работников местной прессы, были заняты всей этой реформаторской кутерьмой куда плотнее, чем мыслями об уголовном деле, хотя и довольно громком по нашим масштабам.
Мне было особенно трудно. Ведь я был в редакции самым молодым и самым неопытным...
И вот однажды всё тот же Боян Винокуров сообщает мне, что на днях в райцентре снова состоится выездное заседание республиканского суда, вновь будут рассматривать дело Иванова.
— Говорят, теперь уже — за хищение золота... Изрядно наворовал...
Действительно, примерно через неделю состоялся такой суд.
Народу во Дворце культуры было много, зал вместимостью около четырёхсот мест был заполнен почти наполовину.
Передаю обстоятельства дела, конечно, не с той дотошностью и не в той последовательности, как это происходило в процессе судебного разбирательства, а как впоследствиии выстроил в уме ход описываемых событий. Да и по-другому не могу, хотя бы потому, что увлечённый сложностью переплетаемых взаимоотношений участников данной истории, никаких записей не вёл, и запечатлелись они в моей голове выборочно, в зависимости от важности того или иного эпизода или факта. И если в этом рассказе и наличествует домысел, то только в несущественных, мелких деталях.
Итак, рос Олег в семье среднего достатка, вполне благополучной. Ни в чём особо не нуждался. И не был обделён судьбой ни здоровьем, ни умом, ни внешностью. Что послужило толчком к ставшим впоследствии навязчивым мечтам об обогащении, он и сам не понимал.
Возможно, то, что страна только-только залечила все материальные раны, нанесённые войной, и жизнь хорошела и богатела не по дням, а по часам. Но разнообразной бытовой техники в обиходе было ещё недостаточно. А так хотелось иметь и портативный радиоприемник, шикарный проигрыватель, магнитофон... А в хорошо обставленной квартире — новейшей марки холодильник, телевизор, легковушку, наконец.
А тут ещё разнообразные соблазнительные кинофильмы да приключенческие книжки о разных там монтекристах да о сокровищах необитаемых островов... А недалеко, совсем под боком потихоньку подымливает аффинажный** завод, на котором переплавляют золото почти всей Сибири. По слухам, в таких количествах, которые и присниться не в состоянии... Вот бы хоть частичку...
Так или иначе, но уже в восьмом-девятом классе не привыкший упорно трудиться Олег (учеба не требовала от него особых усилий) начал всё чаще отдаваться грёзам о свалившемся невесть откуда невообразимом богатстве... А затем и задумываться стал, как бы эти мечты претворить в реальность.
Это привело его в политехнический институт, на горный факультет, где сразу же после первой практики по специальности и начал формироваться в его голове первоначальный вариант «генерального» плана.
Так что пистолеты были похищены не случайно.
Не случайно новоиспеченный горный инженер оказался и в одном из самых неуютных в бытовом плане мест: в Оймяконском районе, в какой-то сотне километров от Полюса холода Северного полушария. В одном из крупнейших золотодобывающих районов Якутии. Направление туда ему оформили с удовольствием: далеко не каждый выпускник института соглашался добровольно ехать туда, куда «Макар телят не гонял», в то время как неплохую работу можно найти вблизи дома родного — в области полно приисков.
Да и на Маршальский сам напросился, мотивируя это желанием поработать на участке, где добывается рудное золото. Он знал, что извлекают его с помощью ртути. А с этим жидким металлом, вредным для здоровья человека, мало кто желал контактировать.
Действительно, на участке обогащения специалисты и управленцы прииска старались бывать как можно реже. Поэтому нередко даже во время съёмки он оказывался вместо комиссии в единственном числе.
Именно это позволило ему в считанные месяцы наворовать несколько десятков килограммов концентрата, содержащего драгоценный металл.
Золото было в связанном состоянии, в виде амальгамы. Но для горного инженера, знакомого со всеми способами извлечения золота, получить металл в чистом виде не представляло особых трудностей. Даже с использованием подручных средств и, в буквальном смысле слова, в домашних условиях.
Наворованное прятал в нескольких местах. В том числе на чердаке общежития, в котором имел отдельную комнату. Только здесь было три тайника. Заминированных. Самодельными устройствами, изготовить которые для него также было несложно. Он не только теоретически знал взрывное дело, но и на практике нередко сталкивался с такими работами. А раздобыть взрывчатку и электровзрыватели в те годы на приисках было плёвым делом. Ему как горному мастеру — тем более.
По правде сказать, время тогда было такое, что тяга к богатству, к накопительству, к большим деньгам, к золоту — тем более, считалась чем-то неприличным, предосудительным. А уж непрестижным — точно.
Например, мы вместе с женой получали в месяц на руки порядка 550 рублей. И это при том, что литсотрудник газеты был далеко не высокооплачиваемым работником. Да и жена тогда была бухгалтером начинающим, фактически учеником. Соответствующей была у неё и зарплата. Правда, общий наш доход зависел от северных надбавок и районного коэффициента. В зависимости от стажа и места работы северянин получал как минимум на семьдесят процентов больше оклада. А то и в два с половиной раза. Конечно, и цены в Якутии были заметно выше. Тем не менее мы могли себе позволить многое.
Судите сами. Приличный костюм стоил 100-120 рублей. На питание в месяц уходило у нас 150-170...
Но я в жизни не имел (да и не мечтал об этом) никаких золотых украшений, даже обручального кольца. У жены, правда, было и обручальное, и ещё несколько колечек с камешками, и серёжки. У меня же лишь позолоченные запонки.
И не потому, что денег не было или жалели их. На другое уходили. Я, к месту будь сказано, ежемесячно выписывал по почте из «Академкниги» различных изданий на такие суммы, что хватило бы не на одно кольцо...
Свободно лежало в магазинах золото и в пластинках. Для зубных коронок. Помнится, одна такая пластинка весом в один грамм стоила двадцать рублей. Не просто доступная цена — бросовая. Особенно если сравнивать нынешние цены на украшения с нынешней средней зарплатой...
Правда, ходили слухи, что на чёрном рынке золото намного дороже. Вероятно, потому, что те, у кого были большие деньги, добытые нечестным путём, не имели возможностей без риска быть разоблачёнными приобрести, скажем, несколько сот пластинок или десятки ювелирных изделий. Возможно, боялись потерять наворованное в случае денежной реформы или из-за инфляции. Которая, кстати, была настолько незаметной, что практически никто и не слышал этого слова. А золото дорожало из года в год. Да и схоронить его легче и надёжнее, чем бумажные деньги. А для преступников, над головами которых едва ли не в буквальном смысле постоянно висел «топор правосудия», это было куда как актуально. Ну и, наконец, за границей золото было значительно дороже, чем в Советском Союзе, о чём любой мог прочитать в центральных газетах, где цены на этот «злодейский» металл, кстати, довольно часто скачущие за рубежом в сторону увеличения, сообщались не так уж редко.
Но довольно отступлений.
Обмениваясь мнениями, «обсасывая» так и эдак известные из материалов суда факты, мы с Бояном пришли к выводу, что то, первое преступление Иванова, закончившееся убийством человека, не было чем-то самостоятельным, тем более случайным. Оно являлось составной частью «генерального» плана. Только план его дал серьёзные сбои в самом начале.
Да, Иванову необходима была крупная сумма «живых» денег, чтобы выбраться за границу. Это казалось ему не очень сложным делом, хотя в то время западная печать постоянно напоминала обывателю о «железном занавесе». Попасть в Америку, по мнению Иванова, можно было быстро и просто. Дорога от Усть-Неры до Магадана не представляла никаких сложностей, занимала в среднем немногим больше двух суток. А там недалеко и до Чукотки. Местные же чукчи, по слухам, зимой по льду Берингова пролива едва ли не свободно ездили на собачьих упряжках на Аляску в гости к родичам...
На этом и строился расчёт несостоявшегося графа Монте Кристо.
Осуществление давно задуманного и детально спланированного, казалось, было так близко. И реально. Испортила всё, перепутала планы мелкая неожиданность — осечка.
Но примиряться со случайной неудачей Иванов не намерен. И предпринимает всё возможное, чтобы если не оправдания добиться, то по меньшей мере смягчения наказания до минимума. А там, смотришь, и досрочного освобождения.
В те годы наша исправительно-судебная система предусматривала не только неотвратимость наказания, но и досрочное освобождение за добросовестный труд и примерное поведение. За систематическое перевыполнение планов (а тогда все заключенные в лагерях работали, на то они и были исправительно-трудовыми) шли так называемые зачёты: один год отсидки мог быть засчитан за полтора, два а то и за два с половиной года.
Иными словами, он мог вместо восьми лет отсидеть всего чуть больше двух с половиной.
Имея в надёжных тайниках большое количество драгоценного металла, Иванов не желает мириться с участью зека, хотя она и была несравненно легче, чем у узника замка Иф. И потому делает и иные попытки «законного» ускорения освобождения: вновь и вновь нанимает адвокатов, хлопочущих о пересмотре меры наказания.
Но вот израсходованы все деньги, что смогли раздобыть родители, а результатов никаких. И тогда он во время одного из редких свиданий открывает им свою тайну — рассказывает о похищенном золоте, просит их помощи и сообщает, где и как забрать наворованное. И делает их, таким образом, своими сообщниками.
Родители есть родители: как не исполнить просьбу единственного сыночка... И они едут за тридевять земель на Маршальский, поселяются в том самом общежитии, где обитал до ареста Олег, живут здесь довольно долго под предлогом сбора характеристик и различных справок, необходимых якобы для пересмотра дела. А сами, между тем, находят один из тайников, умудряются обезвредить взрывное устройство, завладеть кладом и благополучно убывают.
Дома, следуя инструкциям сына, «восстанавливают» золото из амальгамы и вскоре ухитряются переправить в зону около пятидесяти граммов металла.
Несмотря на лагерные строгости Иванову с помощью дружков-зеков удается не только получить с воли эту недозволенную правилами посылку, но и найти покупателя на неё — бывшего зубника-протезиста, отбывающего срок по «золотой» статье. А затем и переправить родителям деньги.
Но и эта немалая сумма потрачена, а положительного результата снова нет.
Приобретать вторую партию золота, уже вдвое больше, протезист колеблется. И советует пока поискать другого купца или посредника. А сам между тем так и эдак взвешивает все «за» и «против» возможной сделки. Больше партия — больше навар. Но и риск больше. По собственному опыту знает: несколько раз можно споткнуться без последствий, а можно и с первого раза шею свернуть. Однажды сошло. Пронесёт ли снова? А новый срок светит уж больно ярко!
Закончились размышления бывшего зубника тем, что он открылся «куму» — лагерному оперативнику. Покаялся, что уже имел с Ивановым сделку. Но преподнёс её в выгодном для себя свете: хотел, мол, поточнее узнать, не случайной ли была та посылочка. А у него оказалось, дескать, металла немеряно. И других покупателей ищет...
Лагерное начальство понимало, что допустило серьёзный промах в работе и возможны неприятности. Но, подозревая, что Иванов мог успеть сговориться и с другими, через свою агентуру из числа заключённых узнаёт и о втором потенциальном покупателе металла. И, не желая вновь опростоволоситься, сообщает обо всём куда следует.
В те годы хищениями золота занималось не только ОБХСС. Когда «маячили» крупные партии — к делу подключался и КГБ.
...Два сотрудника республиканского комитета госбезопасности под видом отсидевших своё и со дня на день ожидающих выхода на волю зеков ненавязчиво сошлись с Ивановым. Поплакались, что, мол, на днях отваливают, а осесть хотя бы на первые
дни — негде. Один к тому же «проговорился», что хорошо знаком с «откинувшимся» с зоны год назад Колбасником, известным в воровском мире блатным, «отпахавшем» двенадцать леть по «золотой» статье. Но того, мол, ещё найти нужно...
Оперативники рассчитали верно: Иванов, которому необходима была прочная связь с волей, ухватился за подвернувшуюся возможность мёртвой хваткой, доверил им свою тайну и, как ему казалось, уговорил, хотя и с трудом, двух бывалых людей не только на доставку металла на зону, но и на сбыт его за её пределами.
С этой легендой и появились «новые кореша сына» в доме родителей Иванова с письмом-весточкой от Олежки.
Опытным оперативникам не составило особого труда «раскрутить» обрадованных «предков» вора. Но сами едва не «прокололись», услышав, сколько этот «молодой специалист» успел нахапать золота за неполный год работы на прииске — больше тридцати килограммов в пересчёте на химически чистое!
Если бы он смог реализовать его всё даже по госцене (не говоря уже о ценах чёрного рынка, даже самых низких), то это, с учетом курса валют того времени, составило бы сумму, близкую к миллиону долларов, только с большущим довеском. А в те годы и в США такая сумма была много весомее, чем в наши дни.
Надо признать, жалкое зрелище представляли во время судебного заседания все пять подсудимых по этому миллионному делу: сам Иванов, двое его сообщников по сбыту золота — солагерники и довольно дряхлые уже родители.
Олег (для них, наверняка, Олежек) был поздним и единственным ребёнком, которые, как правило, почти в каждой семье особенно любимы родителями и потому забалованные донельзя. И потому до такой степени эгоисты, что ради исполнения своих желаний, ради достижения целей, нередко совсем мелких, но возводимых до грандиозных, подчас даже ради капризов минутных готовы рисковать не только свободой, но и здоровьем, а то и жизнью родителей.
Ну подумайте сами, какой минёр из шестидесятидвухлетней женщины!? Каким жестоким нужно быть, чтобы заставить мать в такие годы лететь сломя голову, как говорится, к чёрту на кулички, лазить со своими старческими хворями по чердакам общежития, таясь, рискуя провалиться на ветхом потолочном перекрытии; провалиться не только в прямом, но и в переносном смысле; мало того, рискуя даже подорваться на самодельной мине, смастерённой её же сыном!
Я уж не говорю о том, что в случае её провала она, равно как и её муж — отец вора, рисковали получить по восемь, а то и больше лет, а при отягчающих обстоятельствах — даже высшую меру!
Несостоявшегося миллионера это, как было видно из хода разбирательства дела, мало трогало. И хотя не одна и не две медицинские комиссии, назначаемые по настоянию адвокатов, признавали его всякий раз психически вполне нормальным, в глазах «зрителей», присутствующих на судебном заседании, он выглядел далеко не таким.
А мать его, уставшая от многодневных непривычных для неё хлопот по выполнению поручений непутёвого и до беспамятства любимого своего сыночка; измотанная, замордованная монотонными, надоедливыми, вроде бы ничего не значащими, но, нутром чуяла, опасными для её Олежки вопросами, нисколько не думала о себе, всё о нём беспокоилась, всё пыталась мелкими увёртками и бесхитростной ложью отвести от него хотя бы толику грозившей ему кары, понимая в то же время с ужасом, что полностью уберечь его на этот раз не сможет, даже если решится ради его спасения на собственную смерть.
В то же время, видно было, совершенно не думала о том, что и сама стала преступницей, что и её ждёт наказание. И уж тем более не думала, что очень и очень немалая вина в нынешней беде — именно её, что именно неумеренная, даже безмерная любовь, а точнее, постоянное желание, готовность угождать сыночку всегда и во всём и были тем толчком, а затем и мощным двигателем, которые завертели колесо Олежкиной судьбы в направлении катастрофы.
Нет, её Олежек порядочный, добрый. Он не способен убить... Да, он убил. Но убил случайно. Он не хотел...
Уточним: возможно, именно этого, которого застрелил случайно, и не хотел. Но он намеревался, готовился убить. И совсем не случайно нажал на спусковой крючок пистолета. И даже не один раз.
А о воровстве сына, постоянном и сознательном, считала мать, и говорить не стоит.
Отец, бывший чиновник средней руки, привыкший всю жизнь поступать строго в рамках инструкций, далеко не сразу ввязался в затеянную сыном авантюру. Уж он-то прекрасно представлял вероятные, возможные, почти наверняка неизбежные последствия. Но не устоял перед напором женщины, с которой долгие-долгие годы делил и радости, и невзгоды. Угнетала мысль, что многие друзья и знакомые осудят за то, что не помог сыну выпутаться из беды. Да и сын всё-таки! Сын! Родная кровь, продолжатель рода...
Нет, отца измучили не тревоги, витавшие над ним без перерыва всё то время, что он по просьбе сына, как перед этим мать, ездил «вызволять» наворованное, а затем, следуя полученным инструкциям, восстанавливал, выделял золото из амальгамы, не думая уже, насколько сам этот процесс опасен в таких примитивных условиях для его здоровья.
Что, добавим от себя, сыночек прекрасно понимал. Но что его мало волновало. Если тревожило вообще.
Отца угнетала неотвязная мысль, в общем и целом правильная: «И я виноват в случившемся. Понадеялся, что материального достатка, материнской любви, подчас неумеренной, да редких его, отцовских, назиданий достаточно, чтобы воспитать нормального человека, гражданина, понимающего, что чужое добро счастья не приносит...»
Да, буквально в считанные дни, прошедшие со дня ареста, всё это, а не только тяготы пребывания в камере предварительного заключения, согнули его в прямом смысле слова, состарили по меньшей мере лет на семь-десять. Не только физически, но и морально.
Не совсем уютно чувствовали себя и подельники Иванова, точнее, пособники его в сбыте наворованного золота.
Бывший зубной техник весь испереживался, казнил себя не только и не столько потому, что вновь попался. Он уже был научен жизнью и знал, что сколько верёвочке не виться, а конец обязательно будет, и не тешил себя иллюзиями, что всё сойдет гладко. Просто, раз испытав «сладость» легко идущих в руки шальных денег, не мог, да и не хотел упускать вновь подвернувшуюся возможность. Мучило его другое. Что под влиянием минутной слабости, а точнее, страха, предал не только Иванова, — возможный источник лёгких доходов на длительное время, но и себя самого.
Второй лагерный пособник несостоявшегося миллионера — бывший валютчик терзался по другой причине: чёрт дёрнул его связаться с дилетантами в этом тонком деле! Но уж больно жирным обещал быть навар.
Но вместо навара оба зека, как я понял по довольно небольшим срокам, определённым судом им за это дело, лишь вернулись на исходные позиции, то есть суд добавил им к срокам, присуждённым за прежние преступления, лишь то время, которое они успели отсидеть.
Надо сказать, отделались легко.
Снисходительно, по-иному не скажешь, отнёсся суд и к родителям главного действующего лица — матери Иванова присудили два года условно, отцу — три. Учтено было, что они действовали не из корыстных побуждений, не ради собственной выгоды, а чтобы облегчить участь сына. И возраст их сыграл свою роль.
Как видим, «суровый» советский суд отнёсся к ним с большей жалостью, чем собственный сын.
А вот к нему судьи жалости не проявили, определив ему высшую меру наказания — смертную казнь.
Не проявил к нему сострадания и ни один из тех, кто присутствовал на суде как зритель. Да и впоследствии я не слышал ни от кого слов сочувствия в его адрес. По меньшей мере, думаю, по двум причинам. Как уже упоминал, в те годы в тех местах с пренебрежением относились к людям, которые приезжали туда за длинным рублем. И уж тем более к тем, кто стремился заиметь эти рубли за счёт обворовывания всех. А именно так люди расценивали действия расхитителей социалистической собственности.
Финал этой истории мне не известен. Сообщения в печати о приведении приговора в исполнение, как это тогда практиковалось, я не видел. Скорее же всего, он обжаловал решение областного суда в Верховном суде РСФСР, затем, при отказе, в Верховном суде СССР, в самых высших судебных инстанциях. Если и эти обращения не дали никаких результатов — почти наверняка обратился с просьбой о помиловании. Дело это длинное, могло тянуться многие месяцы. А я вскоре оттуда уехал...
Но одно знаю твёрдо — миллионером Олег Иванов так и не стал, не осуществилась его «золотая мечта».
Не уверен, обрёл ли бы он счастье, если бы его авантюра всё-таки удалась. Потому что не представляю, как человек, даже самый закоренелый преступник, может жить, не каясь о содеянном.
Впрочем, как знать.
Нынче у нас столько миллионеров, даже миллиардеров… А многие ли из них
заимели такие деньги благодаря честному труду?
КОЛОДНИК
После окончания университета и защиты дипломной работы, которую признали выполненной на уровне добротного научного труда, заслуживающего публикации в университетском сборнике, мне дали направление в аспирантуру при МГУ.
Но через два-три дня после того, как подготовил и отправил туда реферат, я простудился. И хотя ничего опасного не было, подготовка к предстоящим экзаменам, особенно по немецкому языку, затормозилась. Потом расслабился по причине долгого отсутствия вызова на экзамены. Получил его, уже возвратившись в Усть-Неру, в прямом смысле слова за три дня до их начала. Времени едва хватило на полёт до Москвы, с пересадкой в Якутске, и на устройство в общежитии.
Естественно, всё дополнялось переживаниями, нервотрёпкой, что не способствовало успеху. К тому же среди тридцати шести соискателей было только два заочника, не имеющих одно-трёхгодичной практики преподавательской работы в вузах, а предельный возраст для поступления в очную аспирантуру имел только я.
Если бы не такой пышный букет перечисленных «мелочей», возможно, попытка закончилась более благополучно.
Да, появись я в Москве хотя бы неделей раньше, почти наверняка нашёл бы себе руководителя. А это, как оказалось, было едва ли не решающим фактором для получения «пропуска» в аспирантуру. Общаться с людьми умел, да и мысли в голове кое-какие шевелились.
В первый же день экзаменов мы, все соискатели, увидели и поняли, что решающее значение для преодоления этого препятствия были не знания, не идеи, изложенные в рефератах, а личные симпатии между претендентом и будущим руководителем, точнее, руководителя к кандидату в аспиранты.
В результате, хотя аспирантура была целевая, то есть на тридцать шесть мест подано ровно столько же заявлений, прошли испытания только девять человек, те, кто подыскал себе заранее руководителя и заручился его поддержкой.
Не хочу, не могу сказать, что был «отсеян» нечестно. Как говорится, получил, что заслужил. Поэтому огорчение оказалось не смертельным. Больше, как и ещё несколько товарищей по несчастью, переживал за молодого преподавателя института из Благовещенска, который, на наш взгляд, отвечал прямо-таки блестяще. Но в ответ на все наши доводы, на наше коллективное ходатайство за него (не за себя!) услышали категоричное: «А мы не удовлетворены его ответами...»
У меня оставался шанс. Один-единственный. Оформиться при аспирантуре филфака МГУ в качестве стажёра. Но для этого меня должны были принять на работу в Якутский университет. Решить это нужно было срочно, в считанные дни. И я принялся за хлопоты.
В течение суток сумел разыскать заведующую кафедрой русского языка и литературы ЯГУ Марию Фёдоровну Дружинину, находившуюся в это время на переподготовке в Москве, заручился её согласием. Но необходимо было ещё письмо из Министерства просвещения Якутии. И этот вопрос быстро продвигался в нужном направлении.
Всё! Вот-вот проблема будет решена...
А уж за год не только найду себе руководителя, но и, кровь из носу! подготовлюсь как следует. Денег на год должно хватить. Да и, в случае чего, подзаработаю. Не без рук же, не без головы...
И вдруг, как снег в разгар лета, — телеграмма от жены: старшая дочка, семи лет, заболела, едва не при смерти.
Конечно, не раздумывая, всё бросил. В тот же день выезжаю в Латвию, где в послеродовом отпуске находилась супруга.
С облегчением убеждаюсь, что у дочки банальная ветрянка, а «тяжёлая болезнь» — не ошибка, а сознательная выдумка, даже враньё жены. Благо хоть бы соскучилась или какая другая важная причина. А то совсем не понять такого «выбрика».
Он-то и стал последней каплей, переполнившей чашу и без того дышавшей на ладан совместной жизни. Тем более, что, бросив из-за этого ложного вызова хлопоты о ста-жёрстве (время было упущено), невольно оказался неблагодарной «свиньёй» перед многими людьми, пытающимися помочь в устройстве моей научной карьеры.
Твёрдо решив развестись с сумасбродной спутницей жизни, вынужден был отказаться от предложенного всё же места младшего преподавателя в Якутском университете, потому что потерял бы в зарплате больше ста рублей. А из каких шишей тогда помогать двум дочкам?! Ведь одно дело жить на «материке», другое — в Якутии, где расходы на всё жизненно необходимое намного больше.
Разочаровавшийся, недовольный собой, злой на жену возвратился в Усть-Неру на прежнее место работы. И тут вдобавок ещё и строгача по партийной линии получил. Поделом! Но разве от этого легче?
Да и сам в душе осуждал себя. Но крепился. А когда поделился с самыми близкими друзьями, Голоцванами, и они попытались убедить меня отказаться от развода, неожиданно разрыдался и потом долго не мог успокоиться. Но принятого решения не изменил.
Жалко было двух дочек, что будут расти без отца. Жалко было и себя, того, что отныне становятся невыполнимыми почти все пункты обширной жизненной программы. Ведь и без того очень много возможностей упущено...
Чтобы облегчить материальное положение жены, остававшейся жить «на материке», и хоть немного успокоить собственную совесть, наметил весной пойти в старатели, где было реально неплохо заработать.
Не сказал бы, что на жизнь не хватало. В то время был заведующим отделом районной газеты, вместе с северными надбавками и районным коэффициентом получал больше трёхсот рублей, вдвое больше средней зарплаты по стране. Жене отсылал ежемесячно двести плюс гонорары от своей газеты, порядка пятидесяти целковых. Себе оставлял чуть больше трети зарплаты и гонорары от республиканских газет и радио.
Всё нажитое имущество, за исключением книг, кастрюльки, миски, ложки, вилки и кружки, а также смены постельного белья, отправил контейнером в Латвию. Сумму же, намеченную в качестве дополнительного «единовременного пособия», накопить за счёт гонораров не мог. Отсюда и решение о старательстве.
Конечно, заработать можно было и в другом месте, скажем, на заготовке сена. Но косить не был мастаком. Да и старательство было надёжнее и знакомее. К тому же давно вынашивал мечту написать о таких артелях не основательный газетный материал, не рассказ даже, а нечто более серьёзное – повесть, может, даже роман.
Интересных коллизий, случающихся в артелях «вольных золотодобытчиков», мне было известно немало. Однако не хватало личных впечатлений, знаний повседневных мелочей старательского быта.
Обратился к Сергею Андреевичу Филимонову, директору прииска Ольчан, с просьбой походатайствовать за меня перед председателем одной их приисковых артелей. Не самой лучшей, но и не худшей. Чтобы и фактов поднакопить «типичных», и заработать в меру. И чтобы чувствовал себя там не белой вороной, а на равных с остальными старателями.
В хорошие артели рвались многие желающие, потому что заработки там были значительные. Но и отбирали туда лучших, в частности, владеющих несколькими горняцкими специальностями. Я к таковым не относился и хотя знал, что самому уважаемому в районе директору прииска никто не откажет, не хотел ни его в неловкое положение ставить, ни себя.
Сергей Андреевич понял мою просьбу и поступил соответственно. Самый уважаемый мною из шести приисковых директоров за исключительную работоспособность, честность, прямоту, верность слову; непререкаемый авторитет даже для тех, на кого налагал дисциплинарные взыскания или кому вынужден был отказывать даже в самых насущных житейских вопросах, скажем, по поводу улучшения жилья или отпуска во время промывочного сезона, когда на Севере каждая пара рук, — на вес золота — порекомендовал меня Василию Ивановичу Прозорову, председателю вновь созданной артели.
С ним я был знаком и раньше. За год с небольшим до этого несколько раз встречался по газетным делам в бытность его председателем приискового комитета профсоюза и, кстати, не всегда хвалил за состояние дел в организации.
И вот, оформив отпуск за свой счёт на неопределённое время (собирался работать в артели до конца промывочного сезона, продолжающегося обычно до середины октября), десятого мая 1969 года отправился на прииск.
С собой взял самое необходимое: две пары нательного белья, два комплекта рабочей одежды, шерстяное одеяло, два термоса, миску, ложку, кружку, бритву...
В артели было без председателя двадцать человек. Работали в две смены по двенадцать часов без выходных, обслуживая сначала, пока ночи были короткие и светлые, пять промывочных установок.
Председатель, кроме основных обязанностей организатора всех работ, был и шофёром, и сварщиком, а при крайней необходимости заменял любого отсутствующего работника. Впрочем, такое случалось исключительно редко, так как с дисциплиной в старательских артелях проблем не было — за малейшую провинность могли без всяких церемоний уволить. Профсоюзы над артелями власти не имели, к тому же каждый человек при оформлении в артель добровольно брал на себя в этом плане обязательства. А болели старатели чрезвычайно редко.
В артели было, как сказано выше, пять промывочных установок, столько же насосов с зиловскими двигателями, пять бульдозеров на базе трактора Т-140, грузовая автомашина, сварочный аппарат. Точнее, всё это мы арендовали у прииска.
Но я немного забежал вперёд.
Итак, по приезде на прииск нашёл председателя, подписал необходимые документы, сдал зачёт по технике безопасности, внёс обязательный вступительный взнос в размере двухсот рублей. Эти деньги шли в основном на оплату более-менее сложных для нас ремонтных работ: кузнечных, токарных, услуг моториста по ремонту автомашины и двигателей насосных установок, на другие непредвиденные расходы.
Прииск выделил артели также помещение под общежитие, в котором располагались те из нас, кто не проживал на Ольчане постоянно.
Нам (говорю об артели в целом) было выделено, по меньшей мере, восемь участков. На двух, самых крупных, установлены наиболее распространённые при отработке россыпных месторождений золота скрубберные промывочные приборы. Стационарного типа, они весь сезон находились на одном месте. Переносить их нам было невыгодно, так как их сооружение, монтаж оборудования и его наладка требовали больших трудовых и материальных затрат.
Кроме них было три самых простых устройства для промывки песков, так называемые колоды.
В рассказе «Золотые отходы» я схематично описал устройство проходнушки. Колода во многом напоминает её. Но есть и отличия. Во-первых, размеры. Сам шлюз, где происходит улавливание золота, представляет собой металлический короб длиной 8-12 метров и шириной 75-85 сантиметров при высоте боковых стенок около трети метра. Он устанавливается под небольшим углом наклона. Дно шлюза выстлано резиновыми ковриками, имеющими вытесненный рельефный рисунок, чаще всего в клеточку, как вафельное полотенце. Эти коврики прижимают металлические решётки-трафареты, похожие на те, о которые очищают у порога ноги от грязи. Метрах в полутора от нижнего конца шлюза имеется так называемый порожек — вертикальная сплошная перегородка чуть повыше трафаретов. Её назначение — предотвращать случайный снос золотинок в так называемые хвосты — промытую породу. Ниже порожка колода также выстлана ковриками, укреплёнными трафаретами. Всё сделано с таким расчётом, чтобы при нормальном наклоне шлюза, оптимальной загрузке грунта и напоре воды ниже порожка не попало ни одной, даже мельчайшей, золотинки.
К верхней части шлюза примыкает более широкий короб (называемый также баксой), в который сбоку бульдозером подаются пески, предназначенные для промывки. А с противоположной от шлюза части короба в него через гофрированный шланг диаметром 15-18 сантиметров под напором подаётся вода.
Задача «колодника» заключалась в том, чтобы, орудуя буторкой, умело подталкивать загруженный бульдозером в баксу грунт под струи воды и добиваться его размывания до мельчайших частиц, а с валунов и крупной гальки чтобы отмывалась вся примазка.
Буторка — основной инструмент колодника. Она напоминает всем знакомую лентяйку — приспособление для мытья полов, только нижняя её часть — металлическая.
Как видим, процесс промывки песков на колоде на первый взгляд примитивно прост: бульдозер заталкивает в её приёмную часть золотосодержащие пески, старатель-колодник, работая буторкой, помогает воде их размыть, за счёт большой разницы удельных весов воды, собственно грунта и находящегося в нём золота последнее оседает на ковриках... Остаётся только, приостановив подачу воды, стряхнуть крупинки драгоценного металла в лоток (вместе с иными частицами не смытого грунта) и довести промывку до конца.
В действительности же не всё так просто. Нужно, во-первых, принять все возможные меры к тому, чтобы подаваемая в баксу вода была как можно чище. Потому, что чем вода грязнее, чем больше в ней взвесей, тем больше, при прочих равных условиях, снос золота, особенно если оно мелкое. Во-вторых, нужно умело определить напор воды, чтобы её поток успевал размыть грунт до нужной кондиции и в то же время не сносил отмытый металл. И, в-третьих, в зависимости от того, какие на данном месторождении пески (глинистые, илистые или песчаные), каково соотношение примазки, гальки и крупных валунов, насколько они обкатаны, — определяют наклон колоды.
Именно эти три элемента — наболее важные составляющие успеха. От них в решающей степени зависит процент извлекаемости золота на данной конкретной россыпи, иными словами, себестоимость грамма добытого металла и выполнение плана. И, в конечном итоге, заработки. Тем более, что за сверхплановый металл старателям платили на двадцать процентов больше.
Для извлечения золота из россыпей в те годы использовались ещё драги и гидроэлеваторные установки, или попросту — гидромониторы.
Драга в районе была всего одна. Эта золотоизвлекательная фабрика представляет собой громадное плавучее сооружение высотой с пяти-семиэтажный дом (в зависимости от её мощности), с целым комплексом гидромеханических приспособлений. Главное — цепной ковшовый экскаватор. С его помощью выбирают пески, одновременно подготавливая «русло» для передвижения драги.
Драга — очень дорогостоящее и трудоёмкое в монтаже сооружение. Их применяют на крупных полигонах, имеющих запасы песков на многие годы.
Преимущества дражной отработки — высокая производительность и низкая себестоимость. Поэтому драгами было выгодно отрабатывать месторождения даже с очень низким содержанием золота в песках.
Так, если пески, добытые шахтным способом, считалось рентабельным пускать в промышленную переработку с содержанием металла не менее четырех граммов в кубическом метре, а на открытых полигонах — не меньше двух граммов, то дражным способом было выгодно промывать пески, имеющие в кубометре всего триста миллиграммов золота. В весовом соотношении это примерно пятнадцать частиц из ста миллионов!
Такая высокая извлекаемость достигается на драге за счёт дробления процесса промывки на многие операции и использования на каждом этапе наиболее эффективного метода.
Высокоэффективными были и гидроэлеваторные установки.
Очень сильной струёй воды грунт размывают, подчас даже не полностью оттаявший, и образовавшаяся пульпа по наклонной трубе подаётся в шлюз, где и происходит разделение грунта и золота. Чтобы мощным потоком воды металл не смывало, шлюз на гидроэлеваторных установках делают длинным, до сорока-пятидесяти а то и больше метров и с незначительным уклоном.
Старателям такое объёмное сооружение, потребляющее к тому же очень много дефицитной воды, было «не по карману». Да и потребности не было в нём, поскольку полигонов с такими большими запасами песков им не отводили.
Мы с напарником — бульдозеристом Виктором Аникиным за одиннадцать часов промывали сто — сто двадцать кубометров старых отвалов. Этот грунт можно было условно назвать гравием, хотя на некоторых полигонах он вполне походил на щебёнку, поскольку обломки горных пород подчас были мало обкатаны.
Большинство таких отвалов содержали и часть примазки. Во-первых, потому, что отмывали пески здесь первый раз ещё в годы войны, содержание золота в них тогда было очень высокое, и на такие отходы, с которыми мы работали нынче, в то время не обращали особого внимания. Нужно было переработать как можно больше грунта и извлечь максимальное количество золота, значительная часть которого шла на закупку за границей вооружения.
Кстати, часть американских самолётов «своим ходом» перегоняли с Аляски через Чукотку и далее — на Якутск; промежуточным был аэродром недалеко от Оймякона.
Во-вторых, отходы были тогда большими ещё и потому, что промывкой песков в основном занимались заключённые дальстроевских лагерей. А с них спрашивали в первую очередь за объём промытых песков. Вот они подчас и гнали.
Самая же главная причина состояла в том, что пески промывали сплошь и рядом при острой нехватке воды. И потому работали на оборотке, зачастую плохо отстоявшейся. А мы уже знаем, что чем вода грязнее, чем больше в ней различных твёрдых примесей, тем её удельный вес выше, и по этой причине металл осаждается на дно медленнее. К тому же и песчинки, мелкая галька в быстром потоке воды, задевая золотинки, также увеличивают снос.
Насколько он был велик, можно судить по тому, что, перемывая ранее отработанные пески, мы иногда за сутки снимали с колоды до полукилограмма драгоценного металла. Это примерно составляло четыре-пять граммов на кубометр породы, а то и больше. В то же время, повторюсь, считалось рентабельным отрабатывать новые полигоны с песками в два-три раза беднее.
Нам же «богатые отходы» отдавали по той простой причине, что приискам не было смысла сооружать даже самые дешёвые скрубберные промприборы из-за незначительных объёмов. А на колодах, где условия труда были в прямом смысле слова сравнимы с тяготами колодников-каторжан, ни один рабочий прииска работать бы не стал. Да и профсоюзы не позволяли так рвать жилы.
Только старатели использовали эти примитивные и в то же время очень тяжёлые по условиям труда золотоизвлекающие приспособления. Им это было выгодно даже при том, что получали они за грамм золота, в пересчёте на стопроцентное, от восьмидесяти пяти копеек до одного рубля шестидесяти копеек, в зависимости от состояния и характеристики песков, их объёмов на той или иной россыпи, трудности подступа к ним, наличия необходимого количества воды, пробности самородного металла и примесей в нём (были это медь, серебро, платина или другие металлы платиновой группы) и т. д.
Себестоимость грамма золота, добываемого непосредственно прииском, превышала пять рублей. Но это не означало, что прииски «обирали» старателей. Они несли колоссальные накладные расходы — на строительство и содержание всей инфраструктуры —дорог, линий электропередач и связи, жилья не только для приисковых рабочих, но и всех сопутствующих служб: лечебных и образовательных учреждений, клуба, почты, сберкассы, магазинов и столовых и пр. Старатели от этих расходов приисками освобождались.
Для особо любознательных могу повторить, что, например, стоимость трёх доставленных с материка обожжённых кирпичин равнялась стоимости одного грамма старательского золота. Или устройство одного километра грунтовой дороги обходилось в один миллион рублей. И это в местности, где, как пелось в одной из зековских песен, «пятьдесят километров — не расстояние».
Однако же добыча золота, насколько я знал, была делом высокорентабельным. Да и стараться имело смысл. К тому же «вольных золотодобытчиков» дополнительно стимулировали и по-иному: указанная в договоре цена грамма золота была обязательной только для металла, предусмотренного планом, установленным для артели. А каждый грамм сверхпланового золота принимали по повышенным расценкам, на двадцать процентов дороже. И старатели... старались.
Нашей артели установили план на сезон сто двадцать килограммов. Чтобы его выполнить, нужно было ежедневно сдавать в среднем 660 граммов. В пересчёте на стопроцентное содержание. Или примерно граммов восемьсот весового, то есть не очищенного.
При работе всех пяти установок, имевшихся в нашем распоряжении, это было не сложно. Но ведь случались едва ли не каждый день простои из-за неисправностей приборов или бульдозеров, из-за перебоев в подаче электроэнергии на скрубберные промприборы, по причине болезни или прогулов рабочих. Но больше всего времени пропадало впустую при «передислокации» колод. А там ещё нужно было приспособиться к новым условиям, подобрать оптимальный режим работы. Непростое это дело.
Вот только два примера в доказательство сказанного.
Обычно в золотоносных песках золота не видно. Во-первых, оно, как правило, очень мелкое, иногда — самая настоящая пыль. Во-вторых, прикиньте, много ли шансов рассмотреть, скажем, прелое зёрнышко проса среди двух миллионов ему подобных, пусть и отличающихся по цвету. То-то же! Опытному приискателю это, конечно, легче. Он знает, где обнаружить золотинку наиболее вероятно. В припае! Припай — это самая богатая прослойка золотоносных песков, расположенная в нижней части, на коренной породе. Поковырявшись в нём, терпеливый человек может и обнаружить мелкий самородочек. А если уж несколько крупиц золота попадётся, значит россыпь очень богатая.
И вот две такие россыпи, отведённые нашей артели, мы вынуждены были бросить.
На одном участке, нетронутом, в припае виднелось множество золотинок. Но были они мелкие, бледно-жёлтого цвета, на некоторых явственно зеленели пятнышки окиси меди. Действительно, как показали анализы, пробность золота не превышала здесь тридцати процентов. И примеси малоценные. Следовательно, чтобы нам засчитали один килограмм стопроцентного, потребовалось бы снять больше трёх кило «сырца». Нереальная задача! Затраты едва ли не в два раза превысят стоимость добытого металла.
Вторую россыпь, тоже нетронутую, без слёз бросать было жалко, такое богатое золото. И, на глаз видно, что пробы высокой, раза в два-три выше той, что с медью. А ведь бросили!
Грунт здесь оказался тяжёлый, сложный, не смогли мы подобрать необходимого режима работы. Как ни старались. То и дело в песках можно было увидеть золотинки размером с ноготь мизинца. Но настолько тонкие они были, что самым слабым потоком воды их сносило. А слабый напор воды нас не устраивал: в грунте то и дело попадались большие необкатанные плиты песчаника. С острыми краями, размером до 50-60 сантиметров и толщиной с широкую ладонь. Такую самой сильной струёй с места не сдвинешь. Приходилось каждый «подарок» проталкивать буторкой от начала до конца шлюза. Какая уж тут работа?!
Такие пески только на промышленных установках отмывать. Да и то не выгодно при малых объёмах.
Были и россыпи, прямо-таки радующие душу.
Так, в одном месте при небольших объёмах золотоносных песков и острейшей нехватке воды мы с напарником работали с наслаждением.
И не только потому, что в считанные дни сумели вскрыть россыпь, соорудить три котлована для отстоя оборотной воды и один — накопительный: работа была сложная, но интересная.
А ещё и потому здесь работалось весело, что золото было поистине червонное, очень красивое, я такого не встречал ни до, ни после этого не только среди разновидностей золотого песка, добываемого нашей артелью, но и в ювелирных изделиях, виденных мною когда-либо ранее и впоследствии. И пробность его была выше самой высокой принятой в СССР пробы – почти 990-й. И золотинки, точнее, самородочки были весомыми, и по-своему красивыми: все почти одинакового размера, с крупную фасолину, каждая весом 15-20 граммов, иногда чуть побольше. Мелочи практически не было...
Но, как бы там ни было, в среднем в целом на артель мы в сутки никогда не сдавали меньше одного килограмма. Правда, некондиционного.
Поясню. При сдаче золотого песка в золотоприёмную кассу его обрабатывали следующим образом: золотинки, содержащие кварц и иные механические включения, толкли в ступках до размельчения кварца на пыль, травили в кислоте (всё), промывали в чистой воде (после слива кислоты), сушили, прокаливали и отдували. И только после этого взвешивали. Вот это золото мы и считали некондиционным, так как оно ещё содержало примеси различных металлов – меди, серебра, платины, других платиноидов.
И лишь когда его, после высокоточного химического анализа, «пересчитывали» на стопроцентное, эта цифра и бралась для учёта.
Ещё одно уточнение. Все перечисленные выше процедуры совершались отдельно для каждой съёмки, то есть в золотоприёмной кассе работали отдельно с золотом с каждой россыпи. Поскольку, как уже говорил выше, химический состав самородного золота, взятого даже с рядом расположенных россыпей, отличен, подчас очень резко, как по примесям, так и по их количеству.
При дальнейшей первичной обработке золота в золотоприёмной кассе оно, по-видимому, точно этого не знаю, сортировалось именно по россыпям, поскольку, во-первых, это нужно было для учёта добытого на них металла, во-вторых, при отправке его на дальнейшую переработку к каждой посылке прилагался целый пакет документов, в которых, как можно предполагать, указывался и её вес в 100-процентном исчислении. Там же, скорее всего, указывали и точный химический состав золота-сырца, расчётный вес других драгметаллов-примесей. Кстати, нам эти примеси засчитывались косвенно, путём установления усреднённой цены на металл при заключении договора с прииском.
Ну а теперь, когда читатель получил общие представления о работе старателей-золотодобытчиков, немного о моём вкладе на этом поприще, о быте в нашей артели, о личных впечатлениях.
Как уже упоминал, приехал я на прииск в середине мая, то есть почти через месяц после начала работы артели. Шла она полным ходом, хотя и не на всех выделенных нам участках. В частности, колода, на которую на другой же день определили меня, использовалась вполсилы, то есть двенадцать часов в сутки, поскольку человека, на место которого меня приняли, за несколько дней до этого уволили за прогул: он напился и не вышел на смену. А если бы и вышел, то с похмелья двенадцать часов такой нагрузки ни за что бы не выдержал.
Ведь, как уже сказано, за смену на колоде промывали по 100-120 кубометров грунта со старых отвалов. И хотя с ними было работать многократно легче, чем на новой россыпи, всё же золото давалось нелегко.
Задача «колодника» состояла в том, чтобы поданный бульдозером в баксу грунт «уходил» в шлюз колоды раскисшим, размытым. И мы действовали примерно так. Стоя у начала шлюза, старались не пропустить в него грунт до тех пор, пока он весь не пропитается хорошо водой. Затем, перемешивая пески буторкой, разрыхляя, постепенно пропускали их в шлюз, следя, чтобы напор воды был равномерным. Если попадались большие булыжники или плиты, которые поток воды не мог смыть, мы с помощью буторки «сопровождали» их вдоль всей колоды. Это необходимо было делать без особых задержек, так как глыбы перекрывали часть шлюза, напор воды в этом месте резко возрастал, поток воды завихрялся и создавались условия для сноса металла. А это было нежелательно не только ради избежания потерь, снижения съёма золота с промывочного прибора, но и чревато серьёзными санкциями.
Дело в том, что качество нашей работы контролировали приисковые геологи. Приходя в конце смены, они присутствовали как представители прииска при съёмке, а также проверяли, нет ли сноса металла сверх допустимого. С этой целью геолог мог заставить убрать хвосты, то есть пустую, отмытую породу в нижней части колоды, брал на пробу эфеля (так мы называли хвосты мелкой фракции) и промывал два-три лотка. Если, не дай бог, обнаруживал при этом в лотке хоть самую маленькую частичку золота, даже пылинку, мог заставить перемыть всё повторно. Мог даже поставить вопрос о лишении коллектива права на старательские работы. Иногда, наоборот, подсказывал, как предотвратить потери. Конечно же, мы старались не иметь замечаний, нам нисколько не «улыбалось» тратить на перемывание пустой породы горючее, время, труд...
Нельзя было пропускать в шлюз и крупные комья грунта с неотмытой примазкой, потому что в ней как раз был повышенный процент золота.
Переработав таким образом 10-12 коробов грунта, напор воды уменьшали до минимума и осматривали шлюз: не оголилось ли где металлическое дно его, не завернулся ли, не порвался резиновый коврик-мат, плотно ли прилегают к дну колоды решётки-трафареты, нет ли где неразмытых комков ила или глины, не появилось ли за порожком случайно смытой потоком крупицы золота...
Бульдозерист в это время очищал в конце колоды место от хвостов, отталкивая их в сторону; при необходимости чистил ходовую часть трактора от грязи или застрявших булыжников, подгребал поближе к коробу непромытый грунт, чтобы потом насосная установка, когда краткосрочный перерыв закончится, не работала вхолостую на полную мощность.
Мы, «колодники», во время таких пауз не могли удержаться от того, чтобы не полюбопытствовать, каковы же перспективы сменной съёмки. И чем богаче был «улов», тем больше старались, тем активнее подгоняли бульдозериста, перебуторивая грунт быстрее.
Кстати, плата нам, всем членам артели, кроме председателя, шла одинаковая, независимо от того, кто сколько промыл за смену песков или сколько намыл золота. Не ручаюсь за других, но мы с напарником не сачковали.
Однажды, осматривая шлюз во время очередной паузы, я обнаружил самородочек золота весом граммов под тридцать за порожком, под последним трафаретом. Ещё бы минут 15-20 работы, и он мог оказаться в эфелях!
Увидев его в таком месте, я прямо-таки обмер. И не только потому, что это было бы немалой потерей. Главное – в другом: не дай бог, геолог обнаружит такой «сброс» в эфелях!
Естественно, я взял этот самородочек и бросил под первую от короба решётку. А когда в очередной перерыв заглянул туда — искомого не обнаружил! Он оказался перед самым порожком...
Почему его так сильно сносило? Ведь он не имел включений кварца. Ага, вот в чём дело: размером он был примерно 35 на 22 миллиметра, но плотности небольшой, поскольку тонкий. К тому же края рваные, ни в малой степени не обкатанные. Вот они-то и были причиной сноса: за эти острые края задевали несомые водой песчинки, мелкие камушки и подталкивали самородочек вниз. Создавалось впечатление, что золотинка осталась такой, какой «отлилась» в трещине кварцевой жилы. И после «освобождения» из каменного мешка до нынешнего дня пролежала в каком-то укромном месте, где её ничто не тревожило.
Самородочек сильно походил на рваный осколок бомбы. Риск сноса его в эфеля был очень велик, поэтому я сунул его в нагрудный карман комбинезона, собираясь вбросить в шлюз перед самым окончанием работы, за секунды до выключения насоса.
Но председатель артели и геолог приехали в этот день раньше обычного. При этом геолог не стал, как всегда, проверять эфеля под хвостом колоды, а предложил сразу же приступить к съёмке. И всё время стоял у шлюза, пока мы вместе с председателем снимали решётки-трафареты, осторожно, путём изменения направления специально ослабленной струи воды, смывали с ковриков остатки мелкой гальки, песка и ила, а оставшиеся шлихи — в лоток.
С трудом я улучил момент, чтобы незаметно вбросить в лоток и самородочек.
Волновался всё это время страшно. Ведь мой поступок (что золото оказалось у меня в кармане) могли истолковать как попытку утаить его, похитить. А это не шутка!
Работали мы, как уже говорил, по двенадцать часов и без выходных. В то время и приисковые работники, связанные с добычей золота, трудились по такому же графику. Учёт вёлся по так называемому суммированному времени. За переработку давали отгулы, как правило, в межсезонье, после окончания промывочного сезона и до начала добычи шахтных песков или, наоборот, ранней весной, когда из-за уменьшения морозов возникали проблемы при отработке шахт, а для промывки не было воды и пески ещё не оттаяли.
Летом на Севере рабочие руки – на вес золота. Их постоянно не хватало. Во-первых, резко увеличивались объёмы работ не только на приисках, но и в полевых партиях, у пожарников, лесников, дорожников... В то же время число рабочих рук резко сокращалось: как минимум четвёртая часть специалистов уезжала в длительные отпуска. На всё лето. Тогда ведь раз в три года оплачивался проезд к месту проведения отпуска и обратно. А это – немалые деньги. Ведь значительная часть пути преодолевалась воздушным транспортом. Вот и брали отпуска, как правило, в три года раз.
Да что там — на всё лето! Почти все отпускники, без учёта тех, у кого были отгулы или отпуск начислялся увеличенный за вредные условия (за работу в шахте, например), за три года приобретали право отдыхать ни много, ни мало, а пять с половиной месяцев. И ещё две недели разрешалось добавлять на дорогу. Правда, эти дни не оплачивались.
Вот и посудите сами, сколько не хватало рабочих рук именно летом. А в тех краях, да и почти по всей Якутии, безморозный период был меньше двух месяцев.
Недалёк был от истины неизвестный автор песни, охарактеризовав крайний северо-восток такими словами:
Колыма, ты, Колыма –
Чудная планета:
Двенадцать месяцев зима,
А остальные — лето.
А между тем, на Колыме-то потеплее!
Ясное дело, мало было желающих ехать в отпуск зимой.
Короче говоря, все золотодобытчики, а не только старатели, летом вкалывали по полной программе.
Но в артелях старателям приходилось всё-таки труднее, потому что значительная часть работ не была механизирована, как на государственных приисках.
Конечно, за более чем десятилетнее пребывание на Севере я уже привык к постоянным переработкам и длительным перерывам между отпусками. Мало того, в редакции напряжёнка с кадрами была ещё ощутимее. Из тринадцати штатных сотрудников районки, например, считая машинистку и уборщицу, кроме трёх-четырёх очередных отпускников каждое лето ещё два, три а то и четыре человека на какое-то время уезжали на сессию, на семинары, совещания. Я сам как студент-заочник университета пять лет ездил в Якутск для сдачи экзаменов. Как минимум, на двадцать дней. А то и на сорок.
В редакции, правда, работа была более привычной. Естественно, и не такой тяжёлой физически. И выходные были. Если не совпадали с командировками, с какими-либо мероприятиями, которые нужно было освещать в газете и… если не было угрозы срыва выпуска очередного номера.
Впрочем, о срыве графика выпуска газеты я преувеличил. За весь мой почти тридцатилетний журналистский стаж не было ни одного такого случая. Тем более в мою бытность в Якутии.
Помню, однажды в течение десяти дней при наводнении в райцентре и при наполовину эвакуированной типографии мы выпускали газету вчетвером: два заведующих отделами, ответственный секретарь – вчерашний верстальщик типографии и уборщица-курьер. Я к тому же исполнял и обязанности редактора, занимаясь не только газетой, но и хозяйственными делами.
Но в артели ситуация заметно отличалась. Во-первых, огромными физическими нагрузками. Попробуй-ка без привычки переворочай в смену больше сотни кубометров грунта буторкой! Конечно, вода здорово снижала нагрузку. Но ведь под десять кубометров в час! Второе – непривычность обстановки. В-третьих, неустроенный быт... Можно и другие причины назвать. Но если коротко, в нескольких словах, — я успевал, кроме работы, только поесть и поспать. Иной раз даже на то, чтобы умыться, не хватало сил и времени, не говоря о чём-либо другом.
Так проработал месяц. И вдруг однажды после окончания смены ни с того, ни с сего непереносимо захотелось напиться допьяна, до потери сознания, чтобы забыться хоть на короткое время.
В тот раз не просто понял – въявь ощутил, почему процветало дикое пьянство, скажем, до революции, особенно среди работников тяжёлого физического труда с большой продолжительностью рабочего дня (вспомним роман М. Горького «Мать»): организму требовался тотальный отдых – и от физических, и от эмоциональных перегрузок.
Никогда такого желания у меня не появлялось ни до этого, ни после, тем более, что я — категорический противник пьянства. Да и в тот раз не то чтобы не напился, — не понюхал даже спиртного. В артелях, как уже говорил, на этот счёт было чрезвычайно строго. И вообще на приисках в разгар промывочного сезона царил сухой закон.
По правде сказать, и без этого не рискнул бы уступить непривычному желанию. Не из страха быть изгнанным из артели. А из опасения подвести моего поручителя, директора прииска, огорчить хорошего человека. Я бы потом не посмел показаться ему на глаза.
Приходилось испытывать большие нагрузки не только за счёт продолжительного рабочего дня, но и единовременные. Например, однажды при смене места расположения колоды мне дали задание протянуть водовод от насоса до колоды. Расстояние вроде бы и небольшое, метров 80. Но трубы тяжёлые, диаметром 150-160 мм и длиной не то 10, не то 12 метров. Состыковать их и соединить фланцы не составляло большого труда. Но предварительно трубы нужно было уложить, причём не на земле, а на козлах, точнее, на распорках на высоте не меньше метра.
Для меня, не обладающего большой физической силой, задача оказалась нелёгкой. Но выручила смекалка. Самым непростым в подъёме каждой трубы было начало данного процесса. Один конец поддевал жердью-вагой, если требовалось, предварительно подкапывал землю, чтобы вставить рычаг, подставлял под приподнятый край чурбак, и так, действуя попеременно то вагой, то чурбаком, подгонял его почти к середине трубы, затем, надавив на один конец её и закрепив, под другой подсовывал уже другую подставку, повыше, железную бочку из-под солярки. И так далее, пока какой-либо конец трубы не оказывался на нужной высоте. Подставив под него заранее приготовленную опору из двух жердей, связанных проволокой в виде ножниц, поднатужившись, приподнимал плечом второй конец и закреплял так же.
Вот таким образом и была выполнена казалось бы непосильная для одного человека работа: на высоту больше метра все трубы были подняты, состыкованы и соединены болтами за какие-то пять-шесть часов. При этом готовил ещё и необходимые подставки, вырубал жерди.
Вообще, надо отметить, в то время северяне были чрезвычайно изобретательны. Ими выработано множество приёмов, позволяющих перемещать-поднимать большие тяжести без подъёмных механизмов. Например, один человек далеко не атлетического сложения мог погрузить на бортовую автомашину 100-150-литровую бочку с соляркой. А некоторые и с 200-литровой справлялись.
Эта изобретательность, смекалка сплошь и рядом проявлялись не только в тех случаях, когда отсутствовали необходимые механизмы. Но и во многих других жизненных ситуациях.
Ну, например, попробуйте топить буржуйку соляркой без распыления горючего через форсунку и без искусственного поддува. Или, скажем, одной спичкой поджечь кусочек сахара-рафинада, когда вкрай необходимо отогреть задеревеневшие на морозе руки, а вблизи нет другого топлива. Или...
Впрочем, всех хитростей, помогающих выживать в суровых условиях Севера, я за почти четырнадцатилетний стаж в Якутии узнать не успел и не запомнил. Да и не смог бы этого, даже специально задавшись такой целью: жизнь порождала их во множестве вновь и вновь, если не ежечасно, то уж точно — ежедневно.
Исчерпывающего «каталога» подобных приёмов не существовало. Ведь каждая конкретная жизненная ситуация могла стать причиной возникновения новой неожиданной находки, нового приёма. Что-то сразу же забывалось, другое — надолго закреплялось, становилось широко употребимым.
Иными словами, здесь перед каждым человеком в полной мере открывался простор для инициативы, для работы пытливого ума. И это человека возвышало в собственных глазах, раскрывало до того дремавшие в нём возможности. Именно этим, на мой взгляд, север и привлекал людей, как мы говорили, «засасывал». Я знал множество случаев, когда человек, отработав в Якутии какое-время (обычно не меньше трёх лет), увольнялся, уезжая на материк «насовсем». Терял при этом заработанные северные надбавки. А они, между прочим, при увольнении по собственному желанию пропадали в первую же минуту. А потом, тревожимый «зовом Севера», возвращался. Хотя без надбавок жить там было трудновато: суровые условия требовали более значительных, чем в умеренных климатических зонах, расходов на питание, на одежду, на всё. Возвращались...
Как видим, не высокие заработки побуждали возвращаться людей.
Чем же притягивал, «засасывал» Север?
Он позволял человеку в полной мере познать и раскрыть свои физические, интеллектуальные и духовные возможности. Точнее, даже не позволял, а заставлял.
И не дураки, не лентяи, не слабые духом быстро росли, делали карьеру нередко столь стремительно, что подчас сами себе удивлялись.
Впрочем, это можно сказать и о других местах, особенно о крупных, так называемых всесоюзных стройках.
Работая на колоде, постоянно соприкасаешься с водой. Солнце и ветер, участвуя в воздействии на открытые участки тела, приводят к тому, что кожа, особенно на руках, дубеет, шелушиться, становится жёсткой, как наждачная бумага, иногда начинает растрескиваться, кровоточить.
Очень быстро такое случилось и с моими руками. Тогда я передал через людей, ехавших в райцентр, просьбу моему товарищу переслать мне глицерина.
И в один прекрасный день получил от него с оказией посылочку — целую коробку с дюжиной флаконов.
Мы, все члены артели, были ему благодарны, но и долго смеялись, так как этого глицерина могло хватить нескольким артелям на два-три сезона. В связи с этим припомнился аналогичный курьёзный случай из жизни композитора Чайковского, о котором где-то прочитал: у него продуло уши, и ему посоветовали заткнуть их ватой, а когда посланный за покупкой слуга спросил, сколько её нужно, ответ получил примерно такой: «Думаю, что одного фунта хватит».
Вот так и с моим заказом на глицерин получилось. Но главное не в этом, а в том, что были друзья, всегда готовые прийти на помощь.
Сейчас, когда модно рассуждать о «преимуществах рыночных отношений», считающие себя независимыми «демократические» средства массовой информации, политики, представители власти усиленно убеждают людей, что в советские времена их, этих пресловутых рыночных отношений, не было, и потому, дескать, наступил застой. Враньё!
Насколько мне говорит мой личный опыт и собственная память, такие отношения при советской власти были всегда. Как между людьми и обществом, производством —сдельщина, аккордные наряды, трудовые соглашения и прочее, сконцентрированные в одном из главных постулатов социалистической идеологии: «Кто не работает, тот не ест. Каждому по труду», так и между производственными подразделениями, предприятиями и объединениями — хозрасчёты, договора...
Помню, начиная с 1944 года, после освобождения оккупированных территорий от немцев, на Украине, в маленьком городишке Каменка, где жил до 1949 года, было немало кустарей-одиночек: плотники, столяры, печники, медники, портнихи, парикмахеры. Один, знаю, очень успешно занимался разведением кроликов в больших количествах и за год, по слухам, зарабатывал до сорока тысяч рублей в год (при средней зарплате в то время порядка пятисот рублей в месяц). Отец моего одноклассника был возчиком. Не говорю уже о мелких торговцах.
Позднее, до 1954 года, в довольно крупном индустриальном городе Днепродзержинске, где учился в техникуме, были такие же мелкие торговцы, как сейчас, частники и мелкие предприниматели, например, владельцы отдельных аттракционов в городском парке. В сельской местности были единоличники, хотя и немного. Были, наконец, и негосударственные предприятия различных форм собственности, сравнимые с нынешними мелкими и даже средними фирмами — потребкооперация, колхозы, старательские артели. И, к слову сказать, при необходимости от государства они получали поддержку более ощутимую, чем сейчас.
Но и налоги все они платили исправно!
Индивидуальная трудовая деятельность в нашей стране присутствовала всегда. Взять то же старательство. В Якутии золотодобывающая промышленность начиналась с индивидуального старательства, а затем и артелей в 1923 году. И, насколько мне известно из рассказов приискателей-ветеранов, они живы и поныне. Артели старательские работали даже в годы войны, о чём знаю не только из официальных источников, но и из фронтовых писем жене Героя Советского Союза Клавдия Красноярова, повторившего подвиг Александра Матросова. В них есть упоминание, что в армию он был призван в 1942 году из старательской артели.
Но, повторяю, никогда не «шиковали» они за счёт государственных предприятий, за счёт казны. Иными словами, не обирали народ ещё и косвенно, как сплошь и рядом это происходит сейчас.
Наоборот, и людям и государству те частники были выгодны нередко не меньше, чем крупные промышленные объединения. Да и сами в накладе практически никогда не оставались.
Честно говоря, у меня совершенно не укладывается в голове, как это рыночники умудряются сейчас добиваться такого, чтобы золотодобыча приносила убытки, чтобы старатели не могли себя прокормить.
Нужно, на мой взгляд, обладать величайшим талантом (нет, антиталантом!) экономиста и управленца, чтобы в небольшой срок добиться немыслимого, то есть сотворить из конфетки г.. но!
А в ту, «застойную», пору «негосударственные рыночники» работали на совесть, а не только ради высокого заработка.
Кстати, у тех же старателей заработки были далеко не всегда выше, чем у работников государственных предприятий и учреждений. Бурильщики в шахтах, бульдозеристы на полигонах в период промывочного сезона, шурфовщики в геологоразведке при наличии даже половины возможных северных надбавок имели среднемесячные заработки, сравнимые с доходами старателей из средних артелей.
Мне лично известно немало примеров, когда водители-дальнобойщики Оймяконья (Артыкская автобаза) зарабатывали при перевозке по зимникам тяжёлых грузов до полутора тысяч в месяц. Причём, после двухнедельного нахождения в рейсе их заставляли столько же отдыхать. Об одном таком я лично писал в районной газете.
А сейчас? Вспомните хотя бы один-единственный пример, чтобы вознаграждение простого рабочего хотя бы отдалённо приближалось к зарплате директора фирмы или самого захудалого чиновника.
Были, конечно, и такие «расхлябанные» артели, что к концу сезона оказывались в долгах. Но это — единицы, поскольку с такими «старателями» договоров, как правило, не перезаключали.
Были и убыточные колхозы. И даже заводы. Но никто их не пускал с молотка, не оставлял людей без работы. Наоборот, таких старались поставить на ноги.
Вот это и был самый настоящий, а не разбойничий, рынок! Без ограбления народа, без выкачивания денег из казны, без немотивированного взвинчивания цен. И без целенаправленного удушения основной массы народа.
Работали с желанием, с целью не только побольше заработать, но и крепить мощь государства.
Да, мы, — и не только наша артель, — работали как каторжники. Но каторжники добровольные. Никто нас не принуждал так вкалывать. Кроме собственной совести.
...Перевалил за вторую половину второй месяц моей работы в артели. Наше звено из двух человек заканчивало промывку песков на нетронутом полигоне с золотом очень высокой пробы.
После трёх или четырёх дней непрерывной работы на оборотке решили очистить от ила и эфелей первый, самый грязный пруд-отстойник.
Вскрыв бульдозером часть обваловки-дамбы, Виктор забрался на своём Т-140 внутрь отстойника и начал выталкивать-выгонять оттуда иловый осадок.
Хотя уклон распадочка в этом месте был небольшим, каких-то 6-7 градусов, селевый поток пошёл так мощно, что я прямо рот раскрыл от удивления, наблюдая, как он легко несёт всё, что попадается на его пути. Например, металлическую печь-буржуйку с большой прогоревшей дырой в боку. Неизвестно откуда она взялась в далёком от жилья месте. Скорее всего, шурфовщики выбросили за непригодностью. Но сейчас она плыла по поверхности грязевого потока величаво, как первоклассный океанский лайнер.
Работали на этом месте ещё несколько дней, пока золотоносные пески здесь не закончились.
Нас возвратили на полигон, где мы начинали промывку старых отвалов. Их оставалось ещё много. Здесь, после установки и наладки колоды, я успел проработать всего два дня.
Вечером, приехав на съёмку, председатель передал, что кто-то из моих друзей позвонил, что мне срочно нужно ехать в Якутск, в университет, по поводу работы.
На следующий день около 11 утра я уже был в райцентре, разыскал звонившего, узнал, что мне предлагают место младшего преподавателя в университете и что для утверждения на эту должность нужно лично присутствовать на заседании кафедры.
В 14. 00 я вылетел в Якутск.
Но, увы! Спешка оказалась напрасной: за день до моего приезда на предлагаемое мне место утвердили другую кандидатуру.
Так, не начавшись, завершилась моя научная карьера.
На этом закончилась и работа в старательской артели.
Воспользовавшись приездом в Якутск, встретился с редактором республиканской газеты Иваном Александровичем Аргуновым и получил его согласие на работу в этом печатном органе.
Учась в университете, я сдавал ему все зачёты по журналистике. Знал он меня и с другой стороны: двумя годами раньше вручал мне членский билет Союза журналистов СССР.
Уже работая в столице республики, получил по почте расчёт за работу в старательской артели. Это была сумма немногим больше двух тысяч рублей. Не такие уж и большие деньги для старателя. Но и не маленькие. Насколько помнится, автомашина «Москвич» четыреста двенадцатой модели стоила в то время около пяти тысяч...
Во всяком случае, полученных денег мне хватило на те цели, ради исполнения которых я и пошёл в «колодники».
Кроме того, в портфеле лежал дневник, в котором, хотя и в сильно ужатом виде, я описал изложенное в этом рассказе -- воспоминании.
1. В лотке – еле заметная золотинка.
2. Изготовили проходнушку. Слева – Бежаев - Пугачёв, справа — автор.
3. Бригада горняков. На заднем плане не отвал, а «выкачанные» из шахты золотоносные пески. Второй справа – автор.
4. Окраина Соха. И «наш» домик.
5. Промывочный прибор.
6. Драга.
7. Золото! Очень крупное. А мелочь – на дне совка.
8. Место паромной переправы через Индигирку.
9. На пути к «Соколиному гнезду».
10. А это – оно само. 11. Горный ручей.
12. Прижимы на Индигирке.
13. У отрогов хребта Черского.
14. Геологи на переходе.
15. Топограф.
«…жизнь человека сама по себе,
хочет он того или не хочет, растворяется
в эпохе, словно кристалл соли в разъедающем его растворе».
Валентин Пикуль.
«Честь имею».
РАССКАЗЫ
«КОМБАТ»
Памяти М.В. Березина.
Николай Алёхин, недавний младший лейтенант – артиллерист, а ныне заключённый, лагерник, ещё не в полной мере смирившийся со своим новым положением, не обжившийся по-настоящему на этой, одной из многочисленных, колымской зоне, пользуясь редкой возможностью «помять бока» на жёстких нарах, размышлял о прожитых годах, об обстоятельствах, приведших его, боевого офицера, прямо из окопов на далёкий от фронта Север.
И так получалось, что именно «священная ненависть» к врагу, коварно напавшему на
нас, к его пособникам – изменникам Родины, привела его… в стан…врагов народа, того
самого народа, за которого он кровь проливал, дважды ранен был…
Но, как ни крути, выходило именно так, что он… враг… самому себе!
Да, война, как он быстро убедился, — это не картинно-красивые кавалерийские атаки, которые восхищали его в предвоенных кинофильмах. И смерть на войне, увы, тоже не такая светлая, не такая красивая. Благо, как поётся в песне, была бы она «мгновенной». Чаще всего он видел её не только обыденной, но и долгой, тяжёлой, мучительной и…грязной. В самом прямом смысле. Были моменты, когда и такой смертью готов был умереть. Не только готов – рад бы…
В первый же день войны почти все его друзья-одноклассники, конечно, и он с ними,
только что получившие аттестаты зрелости, не сговариваясь, заявились в военкомат. Даже девчонки некоторые. Но никто не захотел их слушать. Брали в первую очередь из запасных, тех, кто раньше отслужил в армии, умел обращаться хотя бы с винтовкой. Из более молодых, не служивших раньше, брали шофёров да трактористов.
Потом уже, когда чуть поутихла горячка первой призывной волны, из выпускников их школы отобрали семерых, которые учились лучше и здоровья были отменного. Ему повезло. Вдвойне. Его вместе с дружком закадычным, Петькой Гладковым, направили в училище. Незадолго перед тем, как городок их заняли немцы.
— Комбат! Эй, Комбат! К Хозяину тебя… Срочно!
Это дежурный по бараку разорался, прервав невесёлые размышления Николая.
— Ну, чего тянешь резину?! В изолятор захотелось?! И меня за собой поволокёшь…— не дождавшись ответа, снова завопил во всю мочь дежурный.
— Эк разорался… Иду… Не босиком же бежать…
— Поторопись! Хозяин ждать не любит!
— Видишь, иду. А что за вопрос? Да и выходной сегодня…
— Да откуда мне знать! Там у него какой-то вольный…
«Комбат»…
Никогда комбатом он не был. Ни одной минутки. Ни в артиллерии, где командир бата –
реи — тот же ротный в матушке-пехоте, ни, тем более, командиром батальона. Был он в последние армейские дни командиром артиллерийского взвода, да и то совсем недолго: в этом качестве в одной-единственной настоящей переделке побывал… А вот кличка такая с первых лагерных минут прилепилась намертво…
При выходе из барака его ослепило яркое солнце. Теплынь! Мороза совсем не чувствуешь. Самое большое – градусов десять. Не то, что ещё пару недель назад. Апрель…
«Эх, сейчас бы домой, на Орловщину… Прилечь где-нибудь на лесной опушке, усеян- ной цветами… С Любашкой… Хотя, нужен ли ей такой… лагерник…»
С первых же слов начальник лагеря его перебил, не дал доложиться, как полагается.
— Вот, человеку отвечай, что спросит… Да без всякого.
Начало разговора показалось Алёхину необычным. Вообще-то «Хозяин», как называли его за глаза подопечные-заключённые, к бывшим фронтовикам относился не так строго, как к остальным уголовникам. Но это проявлялось только в делах. На словах был строг ко всем одинаково. А уж чтобы фамильярности допускать, да ещё при посторонних…
Николай покосился на гостя хозяина кабинета. Одет обычно. Хотя нет. Манжеты тёмного пиджака из «чёртовой кожи» плотно охватывают запястья, как у гимнастёрки. Сапоги тоже необычные: в верхней части голенища затянуты ремешками. Геолог, никак.
— Николай Васильевич, — обратился тот к Алёхину совсем как на гражданке.— Вы, я знаю, офицер. Артиллерист. В картах, конечно, хорошо разбираетесь. А с приборами какими знакомы?
— Да, младший лейтенант… Был. – Ответил немногословно Алёхин. — Стереотруба. Немного – дальномер. В основном же – буссоль. Армейская. С теодолитом только в училище дело имел, совсем недолго. Ну, и бинокль, конечно. Полевой.
— А раны как? Не беспокоят?
— Ничего. Терпимо. Душа – больше…
— Да, да, конечно… Я – начальник геологоразведочной партии…— с паузами после каждой фразы продолжал геолог: — У нас в одном отряде коллектора не хватает…А золота сейчас, понимаете сами, требуется всё больше и больше…И как можно быстрее. Союзнички наши не очень-то щедры – за всё берут по полной…
— А что за работа? – поинтересовался Николай.
— Главное – хранить добытые образцы пород. Минералов. Помогать геологу собирать
их, описывать. Обязательно при этом с возможной точностью фиксировать место каждой находки… Если коротко: это — помощник геолога. А помощник надёжный нужен: геолог — молодая женщина, в наших местах раньше не бывала. Третий человек в отряде – каюр. Он же и проводник.
— Соглашайтесь, Алёхин,— вмешался начальник лагеря, тоже, как и геолог, на этот раз обратившись не по форме.— На вольных хлебах – не в бараке, веселее. Но… смотри, не подведи человека: под его ответственность отпускаю тебя, — под конец всё же не выдержал и перешёл на ты.
С ответом Николай замешкался. За него подытожить разговор поспешил начальник лагеря:
— В общем, суду всё ясно. К завтрашнему обеду будь готов.
— Так точно, гражданин начальник! – выпалил, как это и положено по лагерным правилам, Алёхин. И, повернувшись в сторону геолога, подтвердил: — Буду готов к тринадцати ноль-ноль.
… Владимир Иванович – так звали начальника геологоразведочной партии – подозвал к столу всех троих: геолога Людмилу Петровну, его, новоиспечённого коллектора, и каюра.
— Вот здесь, смотрите внимательнее, в районе горы Эбэ-хая*, по некоторым сведениям, семь-восемь лет назад старатели находили следы** золота. Ваша задача – не только обследовать все ручьи и распадки в районе этой горы, определить их перспективность на золото, но и, в случае успеха, постараться определить, какие из обнаруженных россыпей наиболее подходящи для добычи металла уже в ближайшие два-три месяца. Мало того, по возможности оконтурьте их и хотя бы приблизительно прикиньте объёмы пригодных для промывки песков. Учитывайте, насколько доступны они, то есть, чтобы слой торфов был не очень мощным, чтобы воды для промывки хватало. — Помолчав, завершил разговор: — Находки были вот здесь, здесь и здесь, — отметил красными кружочками.
Убедившись, что задача понята верно, обрадовал:
— Чтобы сэкономить время и, как следствие, ускорить поступление в казну дополнительного металла, даю вам каждому верховую лошадь, ещё одну вьючную и каюра второго. Доберётесь до места – тут же отсылайте их назад. Они нужны здесь, на прииске. Вы и одной обойдётесь, для перекочёвки на близкие расстояния хватит.
Помолчав, добавил:
— Продуктов берите в достатке, но без лишних запасов. Дичь там должна быть – места
глухие. Людмила Петровна, получите карабин и ружьё, патронов побольше. У каюра своё
ружьё имеется. На его долю тоже патронов захватите. В вашем распоряжении – весь завтрашний день. И ни минутой больше. Путь не близкий, дней шесть будете добираться. Это – самое малое.
Еще раз внимательно оглядев членов отряда, покачал в сомнении головой:
— У Николая Васильевича обувка не для поисковика. Поговорите с завхозом, Людмила Петровна…
На следующий день, едва рассвело, четверо верховых углубились в соседний с посёлком распадок. В конце каравана на поводу тяжело шагали две нагруженные до отказа низкорослые кобылы местной породы: к вьючным сёдлам приторочены тюки со снаряжением и продуктами, с завёрнутой в четырёхместную палатку небольшой печкой-буржуйкой. За спиной каждого всадника, притороченный к седлу, плотно упакованный спальный мешок и личные вещи.
Николай Алёхин – Комбат (прозвище это неведомым образом стало известно всем членам отряда и сразу же прижилось), давно не ездивший верхом, то и дело поглядывал на едва умещающиеся в стременах неуклюжие зековские ботинки, думал именно о них: «Не нашлось у завхоза геологических сапог. А, может, и пожалел для человека, в разведпартии случайного. Для зека. Ну, да бог с ним! Людмила Петровна и каюр как равного приняли, — это важнее, с ними работать бок о бок. А ботинки – хоть куда! Несколько дней всего, как получил, считай, и километра в них не истоптал. Обувка добротная: верх из свиной кожи, подошва – кожимитовая. Износу ей нет… Спасибо, одёжку поменяли на цивильную. Поприличнее она зековской и легче, удобнее.»
Пригнанные из соседнего коневодческого колхоза арендованные геологами лошади давно не ходили ни под верховым седлом, ни под вьючным, поначалу слушались неохотно, шарахались от любого кустика и друг от друга. Но уже через каких-то полчаса пообвыкли и пошли спокойнее, ровнее.
Людмила Петровна, оказывается, только заканчивает институт, и хотя это её третий полевой сезон, но самостоятельный – первый. А доверили такую ответственную работу по той же причине, что и Комбату: острая нехватка специалистов. А для неё – полезнее и ин-тереснее. Во-первых, собственный опыт важнее любых наставлений. Во-вторых, это ведь её последняя, самая важная, производственная практика. Как её оценят, таким и всей учебе итог. Да, кроме всего, заработок больше, чем у практиканта. Вот только беспокоит её, что места здесь совсем ей непривычные, прежние два сезона в Казахстане провела…
Всё это Николай узнал вчера, случайно, из разговоров в общежитии геологов на про- щальном ужине, затянувшемся едва не до утра. И ещё вдоволь наслушался разных советов не только в свой адрес, но и начальнице своей.
И потому сейчас с интересом наблюдал за ней, ехавшей в их караване второй, вслед за проводником.
«Ничего,— делал первые выводы.— Ведёт себя уверенно, спокойно, не суетится, в седле держится умело, без нужды лошадь не дёргает…Сработаемся.» Льстило, что работать и жить будет рядом с женщиной. Их ведь в этих краях – считанные единицы.
По обеим сторонам пока ещё не ожившего от зимней спячки ручья густо кустились тальники, молодой лиственничник. А в местах, где летом ручей растекался вширь по галечнику, снег уже просел, пропитался влагой, местами даже островки-проталины попадались. Их и старались держаться.
На открытых местах образовавшаяся под апрельским солнцем тоненькая корочка сне-
га блестит нестерпимо, слепит глаза. И, чтобы они не слезились, приходится почти всё время щуриться. А то, чего доброго, можно и ослепнуть на время.
Николай попал в эти места поздней осенью, ручьи к тому времени замёрзли, но снега ещё мало было, так, несколько сантиметров. Поэтому знал, что русла горных ручьёв, как правило, изобилуют булыжниками, валунами а то и довольно крупными каменными глыбами. Верховым лучше туда не соваться. Особенно сейчас, когда эти костоломные места засыпаны снегом. Но каюры знали своё дело. И через заросли тальников тоже не пытались продираться.
Заячьих и куропачьих следов много. Но живой дичи не видать. Впрочем, зайцы ведь
ночью только активны. Да и сейчас у них окраска защитная, таятся, пройди совсем близко
от него — не выскочит из укрытия. С осени, когда снега ещё нет, а окраску успели поменять, близ тальниковых зарослей уже не одного косого спугнули бы. Горностаевых следов тоже немало…А вот и белочка пробежала. Чего это занесло её в лощину, где всего-то несколько молоденьких лиственничек, не достигших возраста плодоношения? Наверное, где-то поблизости грибов с осени запасла.
Куропачьи стайки, понятное дело, за долгую зиму в несколько раз поредели. Редко в которой три-четыре птицы осталось против осенних десяти-двенадцати. Врагов у них немало: там сова полярная, там – лиса. Да и горностай или редкий здесь соболь тоже не прочь полакомиться ими. А то зароется птица в снег на ночёвку, а к утру подтаявший слой морозом скрепит…
Но не только по этой причине меньше следов. Некоторые успело припорошить нищенским апрельским снежком. А кое-где и подтаяли следы, стали бесформенными, не сразу поймёшь, какой зверёк или птица их оставили. А, может, просто камешек скатился с крутого склона сопки…Да и снег на открытых местах покрылся тончайшей ледяной корочкой, и на солнце блестит точь-в-точь, как ёлочная Снегурочка из папье-маше. На такой корочке не от всякой зверушки след остаётся.
К вечеру, перед самым закатом, особенно в затенённых местах, снег сначала голубеет, становясь всё гуще, гуще, до тёмно-синего, не сразу на нём след заметишь.
Да, мало к весне живности уцелело.
Хотя нет, вон, на тополе дальнем, три комочка белеют – куропатки. Значит, будет осенью ещё один а то и два новых выводка: не до них сейчас, пусть живут…
Николай улыбнулся своим мыслям: ишь, на многое уже смотрит, как коренной северянин. А ведь не только недавно он здесь, но и далеко не хозяин. Да и наблюдения за местной природой не годами накапливались, а его обострённым любопытством. Может, и неправильные вовсе.
Но этим беззаботным размышлениям Николай рад. Лучше об этом думать, чем о тех поступках, которые и привели его в эти негостеприимные края. Хотя, как не отвлекайся, а о прошлом не думать не получается.
Под ритмичные покачивания в седле его обволакивает приятная полудрёма, и перед внутренним взором друг друга сменяют ожившие картины недавнего прошлого.
Вот они с Петькой прибыли в общевойсковое училище; вот рядышком в одном строю курсантов-новичков. У Петьки – улыбка до ушей. Но какая-то смущённая. Николай догадывается, в чём дело. Петька – красавчик. Особенно гордился всегда своим роскошным чубом. Любил покрасоваться перед одноклассницами, особенно перед Ритой. За что и прозван был Петушком. А сейчас каждую свободную минуту недоуменно разглядывает в зеркальце свою причёску «под Котовского», то есть наголо остриженную голову с нелепо торчащими ушами…
Николай всегда думал, что Рита ему, а не Петьке-Петушку предпочтение отдавала. Но, как оказалось во время проводов, ошибался. А Любашку не замечал, пока не увидел, как она разрыдалась, не стыдясь его родителей.
… А вот они вместе с Гладковым в первом бою. Их училище неожиданно подняли ночью по тревоге и после почти пятидесятикилометрового пешего марша с ходу бросили практически в рукопашную, пытаясь заткнуть дыру в линии обороны, протараненной ар- мадой немецких танков. Прореху заткнули, благо, истребительный артполк подоспел. Но из курсантов мало кто уцелел, такая была каша.
Тогда впервые Николай и был ранен. Довольно серьёзно. Больше месяца в госпитале провалялся. А Петькины следы затерялись: никто после того боя не видел его ни среди раненых, ни среди убитых. Об этом Николай узнал у других курсантов, лечившихся вместе с ним.
Вот он снова в госпитале, теперь в полевом. После окончания ускоренного курса на этот раз артиллерийского училища только прибыл в часть, и при подходе к огневой позиции вверенного ему огневого взвода, в каких-то двадцати метрах, попал под миномётный обстрел…
После лечения, догоняя свою часть, заехал по пути в родной городишко, из которого лишь несколько недель назад вышибли немцев. Встреча с Любашкой. От неё узнал, что Петушок больше года назад каким-то образом оказался дома, раненый, на правой руке два пальца оторвано. Поженились они с Риткой, боялись, как бы в Германию не угнали, а семейных поначалу не трогали. А потом в полицаи он пошёл. Улепетнули с новыми хозяевами…
— Н-но, мэник!*
Это каюр на лошадь свою осерчал. А Николаю показалось, что одёрнули-обругали его, как тогда, в те роковые для него минуты, почти теми же словами, что старший патруля…
После короткой встречи с родителями, после нескольких часов, проведенных наедине с Любашкой -любушкой, ставшей в эти часы милее жизни, — тяжелейшие, жестокие пять дней непрерывных боёв у Понырей…Как уцелел – не понять.
Вскоре их артиллерийский полк, выведенный на отдых и доукомплектование, разместился западнее этих мест, почти на границе родной области.
Однажды, выйдя от командира батареи, Николай вдруг увидел Гладкова, неторопливо пересекающего улицу. Лица, правда, хорошо не разглядел, сзади и сбоку видел. Но ошибиться не мог: такая же пышная шевелюра – гордость Петушка, такая же картинно-величавая походка, так же руками нелепо размахивает. И… шинель полицая, короткая, тёмная… Только что повязки на рукаве нету. Но… откуда он здесь?!
Пошёл было следом, но тот скрылся в соседнем переулке.
«Неужели шпионит, гад?! Или отстал от убегающих немцев?»
Даже в глазах потемнело от вскипевшей в груди злости.
Попытался выспросить у хозяев уцелевших в том переулке домов – никто такого не видел.
Кровь клокотала в жилах Николая. Чувство неукротимой ненависти не просто к изменнику Родины, но и к предавшему лично его, Николая, уступившего ему, Петушку, Риту, опоганившего своим предательством их дружбу, не оставляло его после этой встречи ни на минуту.
«Ну, попадись ты мне, гад!» – то и дело мысленно повторял он.
И через день, как по заказу, — новая встреча почти на том же месте.
«Нет уж, теперь не уйдёшь!» — решил Николай, лихорадочно вырывая из кобуры пистолет.
— Что за человек? – поспешая за Гладковым, спросил на ходу у пробегавшего мимо мальчишки.
— Не знаю,— товарищ командир,— услышал в ответ.— Не тутошний, видать.
«Он!» — мелькнула утвердительная мысль.
Николай кинулся вдогонку и, увидев, как заинтересовавший его прохожий, оглянувшись, собрался скрыться в разорённом дворе, окликнул его и тут же, боясь и на этот раз упустить мерзавца, дважды выстрелил, почти не целясь.
Петька, оборачиваясь на окрик, покачнулся, упал…
Алёхин подбежал к подстреленному почти одновременно с двумя патрульными, неожиданно возникшими как бы ниоткуда.
Один из них перевернул лежащего вверх лицом, определил:
— Готов…
И тут Николай с ужасом понял, что обознался: никакой это не Петька!
Наклонился, рассматривая правую руку: «Да, не он!.. Все пальцы на месте…»
— Да это Сенька Шалый, через улицу от нас проживает…За что ж его? —запричитала подошедшая с соседнего двора старуха.— Он немного того, не в себе… Какой с него спрос. Даже фрицы его не трогали.
Николай хотел было вложить пистолет в кобуру, передумал, молча подал патрульному.
«Н-да…Думай не думай, а сделанного не вернёшь…» — оборвал Николай невесёлые воспоминания.
В первый день переход, хотя вышли они рано и привал один только сделали, короткий – чаю вскипятить, – оказался не очень длинным. И дорога нелёгкая – таёжное бездорожье со всеми возможными препятствиями: ерник, кочкарник, заросли тальниковые – и снаряжение то и дело закреплять приходилось, хотя перед выходом старались увязать его понадёжнее.
Палатку устанавливать не захотели. Каждый удовольствовался спальным мешком. А они были проверенными, тёплыми, из оленьих шкур.
Людмила Петровна годами была не старше Николая, и мысленно по отчеству он её не величал. Людмила, а то и просто Люда… Так она казалась ближе, даже роднее. Хотя при обращении, по армейской привычке, выказывая уважение как начальнику, обращался по
всей форме.
Наломав-нарезав охапку тальника, она расстелила его ровным слоем под спальник. Николай последовал её примеру. А оба каюра улеглись без всякой дополнительной подстилки, прямо на галечник, устроив только в изголовьях спальников небольшие возвышения.
— Ничиво…Хоросо…Ючюгей…Сылаас,*— улыбались они.
Перед отдыхом развьючили-расседлали лошадей, по-особому, по-местному стреножили их — к левой передней ноге при довольно низко наклонённой голове животного привязывали уздечку – и отпустили кормиться. В таком положении пастись можно, а побежать не побежишь. Да и чего удаляться от ручья, где травы, даже в это время, но, конечно же, высохшей, вдоволь. Лошади и не пытались уходить, а, копытя снег, сосредоточенно поедали сохранившуюся под ним растительность.
Хотя в якутской тайге волков немало, но они предпочитают держаться вблизи многотысячных колхозных оленьих стад – там всегда есть чем поживиться. Поэтому о безопасности лошадей головы не болели.
Следующие два дня мало чем отличались от первого. Только лощина, по которой они
поднимались к её верховью, становилась всё уже, а её склоны — круче.
На третий день сразу после полудня, перевалив через невысокую седловину, спустились в примыкающую к горной гряде широкую долину, почти перпендикулярную их маршруту, и остановились на отдых. Нужно было отдохнуть после преодоления перевала и горяченького похлебать, а то всё всухомятку да всухомятку.
Каюры занялись развьючиванием лошадей и сооружением костра, Людмила Петровна
подозвала Алёхина:
— Вот наша дорога до базы, — показала на распадок напротив, по другую сторону долины. — Ещё дня два…
Он был не намного уже междугорья, в которое отряд только что спустился. Но круче и
почти прямой, просматривался на многие километры. Далеко впереди, в его верховьях, виднелись нечёткие, несмотря на безоблачное небо, контуры мощной горной цепи.
Подошёл проводник. Прищурив и без того узкие глаза, с минуту вглядывался вдаль, потом протянул руку:
— Эбэ-хая! – указал на одну из вершин, почти не выделяющуюся в нагромождении крутых сопок.— Хотун**.— И добавил по-русски: — Главная там.
…Наутро, при другом положении сонца, когда их караван уже втягивался в распадок,
Николай различил, что гора-бабушка – не в общей цепи, а стоит особняком, как командир, впереди отряда, как бы заслоняет вершины поменьше. На её склонах, открытых взору гео- логов и освещённых солнцем, ясно выднелись несколько поросших редколесьем лощин, а
в них – белые ниточки-шпагатики пока ещё спаянных морозом ручьёв.
Ближе к вершине склоны чистые, без деревьев, а это почти стопроцентное свидетель- ство, что высота там выше полутора километров над уровнем моря. Поэтому начала исто- ков ручьёв не проследить — они сливались с общим белым фоном.
Когда приблизились к самой подошве «хозяйки», стало ясно видно, что на Эбэ-хая за-рождается больше десятка ручьёв только на видимой им стороне и на боковых склонах. А ведь и обратная сторона горы – не безводная пустыня. О многочисленных ручьях и там нетрудно было догадаться по довольно широким глубоким руслам, огибающим величест-
венную сопку с обеих сторон. Все эти многочисленные ручьи и ручейки постепенно сливались друг с другом в речку, превышающую по ширине двадцать метров.
Оставив Алёхина с временно прикомандированным к отряду каюром, Людмила Пет- ровна поручила им развьючить лошадей, рассортировать груз, освободив при этом боль- шинство вьюков, заготовить побольше топлива для костра и приготовить обед.
А сама с проводником, пересев на другую, более спокойную и выносливую лошадь,
присмотренную во время перехода, поехала знакомиться с местом предстоящих работ.
Хотя и без этого было видно, что потрудиться придётся с полной отдачей: обследовать
нужно будет не только многочисленные ручьи и ручейки, но и «сухие» лощинки.
Быстро управившись с разбором имущества, Николай разжёг небольшой костёр, начерпал в котелок воды из соседнего ручья, едва слышно журчащего под крупными валу- нами. Пришлось поработать кружкой, настолько слабым был только-только начинающий оживать под апрельским солнцем водный поток, судя по валунам, довольно шумный ле-
том.
И, глядя то на «золотую» гору, то на легко потрескивающий костёр, расслабившись те- лом и душой, не вмешивался в сумбурную, хаотичную кутерьму мыслей, то и дело сме- няющих одна другую.
… В дороге попутчики неизбежно сближаются. Людмила Петровна сначала перестала обращаться к нему по имени-отчеству. Потом и Николаем перестала называть. Всё больше Алёхин да Алёхин. Иногда — Комбат. А несколько раз даже по-свойски обратилась, по-домашнему: Коля.
Нередко, когда тропа расширялась и появлялась возможность двигаться не в затылок друг другу, а рядом, она придерживала лошадь, чтобы он мог догнать её, в первые дни
специально оглядывалась, как бы подзывая его. Болтали о всякой всячине. Иногда она рассказывала о беззаботной, несмотря на тяготы военных лет, студенческой жизни, о ро- дителях, расспрашивала о его семье, об обстоятельствах, приведших его сюда, в края да-
леко не курортные. При этом ни разу не повторила вопроса, на который он по какой-либо причине не ответил.
Хотя неплохо ездила верхом, несколько раз приноравливалась так, чтобы помог ей спешиться или, наоборот, подсадил. Оба понимали суть этих лукавых уловок, и обоим они нравились. Раза два-три замечал, как незаметно для него пыталась ненароком при- коснуться то к руке, то к плечу…
Он был ей благодарен за то, что относилась к нему не как к человеку конченному, не как к уголовнику, даже не как к оступившемуся или подчинённому, а как к равному. Да- же, как иногда ему казалось, жалела его, что попал в такую тяжёлую жизненную пере- дрягу. О большем и не мечтал.
Всё это он почувствовал почти с первых минут, хотя и не был искушён в отношениях с женщинами. Истосковавшегося по людскому участию, по женской ласке, сразу же потянуло к ней душой и телом. Но сдерживался изо всех сил, боясь оскорбить хоть словом, хоть намёком, нечаянно разрушить быстро крепнущую взаимную приязнь. И временами едва не задыхался от подавляемых чувств благодарности, нежности и желания.
Полевики, как и солдаты, умеют быстро обустраиваться на новом месте. А каюрам,
местным жителям, и необходимости нет приспосабливаться: охотники, коневоды, оленеводы – все они с молоком матери впитали умение быстро создавать необходимые для жизни условия проживания в этих суровых краях..
И как-то едва ли не само собой получилось, что к вечеру и палатка была установлена и
окопана, и небольшая буржуйка прилажена, и необходимое количество жердей заготов- лено и доставлено к месту, чтобы «полы» настелить в палатке и нары соорудить.
Николай, потратив почти полчаса, кое-как начерпал из совсем ещё крохотного ручейка ведро воды и после обеда подвесил его над костром.
— А это ещё зачем? – удивилась Людмила Петровна.
— Я подумал, что такие густые русые волосы, даже коротко подстриженные…— начал было он, но женщина не дала досказать, догадалась.
— Ой! Какой же ты умница, Коленька! – сорвались с её губ неожиданные для него нежные слова.— Умничка! Молодец!..
Действительно, волосы, неделю не высвобождавшиеся из-под тесноватой ушанки, под- час и на ночь, когда не раз и не два в день во время перехода от пота бывал мокрым даже лоб, настоятельно требовали ухода.
… Не спали долго. Прикомандированный к ним на время перехода каюр долго и гром- ко разговаривал с проводником Павлом Иннокентьевичем, обращаясь к нему на местный лад – Байбал, советовался, то и дело переходя с русского языка на якутский, каким путём спокойнее и быстрее возвратиться в посёлок.
Хотя они расположились на отдых на открытом воздухе рядом с прогоревшим кост- ром, их громкий и быстрый, как пулемётная дробь, говор долго раздавался в наступившей темноте.
Людмила Петровна, как и Николай, расстелив спальный мешок на жердях, вплотную уложенных по всей ширине палатки, примостив под голову рюкзак и накрывшись шерстя- ным одеялом, при свете одинокой свечки внимательно рассматривала карту, время от времени делая на ней пометки. Планировала, как думал Николай, откуда начинать разведывательные работы.
Сам он тоже лежал поверх спальника в верхней одежде в метре с небольшим от желанной молодой женщины, маялся. Не мог заснуть от близости к той, которую, кажется,
уже любил всей душой и с которой остался наедине впервые за много дней. Не давала ус-
нуть и невыносимая, непривычная жара в палатке.
Да, после многих дней ночёвки на открытом воздухе при минусовой температуре ка- кие-то десять-двенадцать градусов тепла (пока горела свечка, можно было иногда разли- чить пар от выдыхаемого воздуха) воспринимались отвыкшим от него организмом едва
ли не сорокаградусным зноем, а не расслабляющей тело благодатью, когда отмякший по- сле холода человек теряет способность сопротивляться наваливающейся дрёме.
Наконец Людмила Петровна свернула карту, задула свечку, сказала, почему-то до шё- пота притишив голос:
— Не смотри на меня… И, вообще, отвернись.
И хотя в темноте ничего и так не было видно, Николай безропотно повиновался, пыта- ясь на слух определить, чем это занимается впотьмах его повелительница тела и духа.
«Ага! Вот в рюкзаке роется, достаёт что-то… А теперь, кажется, расчёсывает волосы. А это что? Раздевается, никак. Нет, что-то долго… А-а-а, пе-ре-о-де-ва-ет-ся!
Наступила недолгая тишина. В углу около буржуйки, в ногах у Людмилы Петровны, у Люды! — раздался слабый шорох.
— Коля! – прокричала еле различимым шёпотом. — Я боюсь…
И вот уже подхватывается со спальника и одним махом перетаскивает его вплотную к постели Николая и, пахнув едва уловимым запахом духов, почти падает рядом с ним, до- вольно чувствительно задев за плечо.
Вся дрожа, прижимается к нему, тоже дрожащему, только от сдерживаемых чувств.
— Коленька, обними меня… Мне холодно… Обними…
Помедлив несколько секунд и не дождавшись ответных действий, крепко обнимает сама, уткнувшись одновременно губами в переносицу, и сжав крепко его руку, замирает.
И оба, сжигаемые внутренним жаром, продолжают какое-то время дрожать. Конечно же, не от холода.
…Уставшие от взаимных обвальных ласк, оба молча лежат навзничь, держась за руки, как дети. Время от времени он подносит её руку к губам, целует. Потом, прижав к своей груди, сам, едва прикасаясь, гладит, ласкает её бедро, радуясь нежности шелковистой рубашки, под которой чувствует не менее гладкое упругое тело. Мысленно благодарно удивляется: «Это ж надо – в поле ночную рубашку везти! И духи…»
А она, целуя свою руку, только что ласкавшую его грудь, почему-то виновато шепчет:
— Его тоже Колей звали… Только полтора месяца побыли вместе… Незадолго до ухода в армию поженились… На два курса он меня старше… Больше года назад погиб… Из-за чужой трусости…
И Николай опять, снова и снова, ласкает её, бесконечно благодарный за то, что награ- дила его своей близостью, сочла возможным приравнять к первому своему мужчине – му- жу, верному солдату, сгоревшему в адском пламени войны. И, обессиленный ласками, уже почти в полузабытье, повторяет и повторяет на разные лады:
— Люда… Мила… Людочка…
… В первую из намеченных лощинок отправились рано, едва рассвело. Только и успе- ли выпить по кружке крепкого сладкого чая и проводить уезжавшего каюра.
Проводник тоже за ними увязался, хотя своих дел хватало: интересно ему, как начнётся нынешний сезон.
У неё в руках – геологический молоток, лоток с буторкой, металлический совочек для просушки и прокаливания проб, за плечами карабин и полевая сумка, на шее – бинокль. У Николая – лёгкая и прочная «американская» кирочка, по-здешнему, кайло, специальным образом обрубленная с боков совковая лопата на укороченной ручке. Такой удобно с тя- жёлым грунтом управляться. В придачу ко всему – ломик. Один проводник налегке: пус- тое ведро в руке и ружьё за спиной.
Для промывки проб вода нужна, а её пока ещё мало. Редкие в апреле ручейки тоньше детского мизинца. Вот и будут собирать воду в ведро по горсточке. Потом уже, при необ- ходимости повторения проб в одном месте, соорудят зумпф, своего рода маленький пру- дик-накопитель, и лотком будут работать прямо в нём.
И хотя в первой же пробе обнаружили знаки золота, судя по цвету, без больших приме- сей, а после часа работы, промыв десять лотков, в трёх «выловили» уже более весомые
доказательства золотоносности распадка – золотинки по 30-50 миллиграммов, что указы- вало на промышленное содержание металла в здешних песках, решили перебраться в дру-
гой распадок. Поскольку в здешнем, судя по всему, и летом воды мало будет, да и запасы
песков невелики – толщина наносов едва достигает трети метра.
Почти то же повторилось и в соседней лощине, и в третьей.
— Если в течение недели не обнаружим более мощной россыпи, придётся подниматься выше. К тому времени вода и там появится.
Оставив мужчин на месте последней пробы, перекурить, Людмила Петровна поднялась метров на сто вверх по склону, долго рассматривала в бинокль соседние распадки. Следя- щие за ней мужчины по её поведению поняли: обнаружила что-то интересное.
— Павел Иннокентьевич, — возвратившись к отдыхавшим, распорядилась она,— иди на базу, занимайся своими делами. Нары надо устроить. Да, смотри, как бы волки не пообедали нашей мохнаткой… Мы вон туда потопаем с Николаем. Вон, видишь, большая осыпь на склоне. Там, за ней, лощина интересная, редко встретишь такую. На чашу похожа. Если так, считайте, что повезло нам крепко. В таких углублениях не только наносы мощнее: их можно считать природными обогатительными фабриками. Когда-то, в давние времена, подобные полигоны создавали искусственно, при добыче золота и серебра на бедных месторождениях.
Намеченная к обследованию очередная площадка и в самом деле оказалась интересной,
не совсем обычной. Она образовалась наносами сразу трёх ручьёв, смывающих с крутых склонов горы все частицы коренных пород, разрушающихся из года в год двумя непри- миримыми силами – солнца и мороза. По форме похожая на овал с широко раздвинутыми боками-террасами и дугообразной перемычкой в нижней части, напоминающей запруду, образующую искусственное озеро, площадка была почти горизонтальная. А за перемыч- кой-«дамбой» — снова довольно крутое падение склона, посредине ложбины которого весело звенел перетекающий через запруду ручей почти метровой ширины.
Сравнение с чашей этой довольно большой площадки оказалось неточным. Она больше
походила на чуть-чуть наклонённую мелкую тарелку.
— Видишь, тут и воды вдоволь, промывку хоть сегодня начинай. И песков не на один месяц хватит,— радовалась Людмила Петровна.—Только бы содержание металла не подвело.— И суеверно добавила: — Если он здесь вообще есть.
Золото было. Первые же пробы показали, что довольно богатое. Судя по всему, бла-годаря естественному обогащению песков из-за своеобразной формы распадка.
Николай за долгую якутскую зиму наслушался немало разнообразных историй-легенд
о фарте особо везучих золотоискателей и даже зеков, нападавших в процессе отработки россыпей на так называемые карманы – углубления в скальных основаниях россыпей, в которых содержание золота в расчёте на кубометр песков бывало в десятки раз выше обычного.
И эта чаша-тарелка, судя по всему, была таким карманом, только громадным по своим размерам.
— Если это так, — рассуждала вслух Людмила Петровна,— то на террасах металл тоже должен быть промышленный, а золотинки, скорее всего, в виде тонких пластинок, причём, неправильной формы, с рваными краями. А перед перемычкой – в основном мелкие самородочки, как правило, с включениями кварца. Самое же крупное и чистое золото найдём под устьями впадающих ручьёв… За перемычкой, думаю, разве что знаки обнаружим.
Всё в точности так и оказалось. Ниже естественной перемычки, оказавшейся грядой
прочных коренных пород, которая и преградила сползание грунта к подошве горы, на дне лотка знаки золота оказывались почти в каждой пробе. Но очень мелкие, едва различи- мые. Во всех трёх пробах, взятых перед перемычкой, оказалось по три-четыре крупинки жёлтого металла, некоторые были размером со спичечную головку, и в каждой золотинке
— прозрачные или молочные песчинки кварца.
Смыв на металлический совок последнюю пробу, взятую на одной из террасок россы- пи, Людмила Петровна устало разогнулась, подошла к Николаю, взяла обе его руки в свои, холодные как лёд от талой воды, притянула к себе, нежно приникла к его губам:
— Коленька… я так счастлива…
— И я очень рад, Людмила Петровна.
Она резко отстранилась, несколько секунд с изумлением смотрела на него, потом спро- сила, и голос её зазвенел от обиды:
— А как же «Людочка», «Мила»?..
— Там были мы равными, — сделал он ударение на первом слове и, увидев по выражению её лица, что обида не прошла, произнёс впервые те слова, какие следовало сказать ещё ночью, которые каждая женщина готова слушать бесконечно: — Да люблю я тебя, дурашка, лю-блю-у! Всей душой! Непонятно разве?! Лю-блю! Лю-блю!.. А тут – ты моя начальница… А я – солдат…Исполнитель…
Лицо её просветлело, зарумянилось, украсилось виноватой улыбкой:
— Ах, исполнитель! Ну, раз так, Николай Васильевич, то слушай мой приказ: произвести к вечеру глазомерную съёмку россыпи! К ве-че-ру! Чтобы потом, как определим толщину наносов, объёмы подсчитать…А я опробую пока верхнюю часть.
Пробы в верхней части россыпи утвердили их предположение, что золото здесь бога- тое. Много богаче, чем ожидали. Оставалось теперь пробить несколько шурфов, чтобы определить мощность золотоносного слоя и пустой породы, так называемых торфов. Хотя в них, в здешних торфах, даже намёка не было на примеси растительности – чистейшая щебёнка и мелкий плитняк.
В нижней части песков, если судить по пробам, взятым близ краёв россыпи,— крупный песок, кристаллы пирита, ещё какие-то тяжёлые минералы в чёрных шлихах. И практиче- ски нет ни глины, ни ила. Так что промывка будет лёгкой, быстрой. И расход воды на куб грунта – меньше обычного.
Для верности не мешало бы в нескольких местах канавы пройти, хотя бы метров по пять. Это поможет более точно и о среднем содержании золота судить, и об общем запасе песков, и о количестве металла в россыпи.
Так и порешили.
Предполагаемая работа для трёх человек не должна была занять больше недели. Ну, на крайний случай, десяти дней. А это означало, что уже через две-три недели здесь закипит работа…
В приподнятом настроении возвращались молодые геологи на базу.
Солнце опустилось за сопки, и морозец начал выползать из затенённых днём мест.
По большой осыпи, состоящей из крупного плитняка, передвигаться стало неудобно и небезопасно: влажные днём от подтаивавшего снега хаотично нагромождённые друг на друга плиты сейчас, к вечеру, покрылись тончайшей ледяной корочкой, и уставшие, нама- явшиеся за день, радостные и потому беззаботные изыскатели то и дело оскальзывались на обледенелых скальных обломках, выделывая для сохранения равновесия такие замыс- ловатые пируэты, что им бы могли позавидовать и цирковые клоуны.
Особенно было трудно идти Николаю. У Людмилы Петровны сапоги добротные, на кожаном ходу, и любая шероховатость, имеющаяся на плитах, легко вдавливалась в
относительно мягкую подошву, в какой-то мере предотвращая скольжение. А кожимит
зековских ботинок Николая оставался твёрдым, почти как камень. А чем меньше площадь соприкосновения, тем меньше и сопротивление, как у коньков, например: на «снегурочках» ни за что не поедешь по льду с такой скоростью, как на дутышах, у которых поверхность скольжения ножей раза в три меньше.
— Нет, Людмила Петровна! Как хотите, а по этой осыпи я больше не ходок, – посмеиваясь над собой после очередного пируэта, всё же решительно заявил Николай.—Нужно или базу перенести, поближе к россыпи, или маршрут…
Он не успел договорить. Эта тирада отвлекла его внимание, он неудачно поставил ногу на край гладкой, без щербин плиты, нога поехала и застряла между глыбами, провалив- шись в размягчённый за день снег. А потерявшее равновесие тело продолжало падение…
Будь Алёхин в сапогах, жёсткое кирзовое голенище могло предотвратить несчастье…
Кое-как высвободив застрявшую ногу с помощью подоспевшей спутницы, Николай тут же увидел кровь на штанине, чуть повыше ботинка. Боли поначалу не чувствовал и подумал, что кровь — от глубокой ссадины или царапины. Но когда подтянул штанину и
разглядел торчащий из небольшой ранки бледнорозовый осколок кости, в глазах сразу потемнело.
«Вот и конец твоей удаче, Николай Васильевич…» — подумал с горечью.
Но самообладания не потерял.
— Не суетись, Люда… Успокойся…— начал командовать он, вспомнив некоторые перипетии из боевых будней. – С осыпи спустись и беги за каюром. Одна ты меня не дотащишь… У тебя косынка… Давай сюда! И поспеши…
Она повиновалась без слов, только, спустившись с осыпи, оглянулась несколько раз.
А он, пересиливая уже разлившуюся по всей ноге боль, кое-как сняв из-за спины ижев- ку-двустволку, отсоединил стволы и, приспособив вместо хирургической шины, примотал к ноге косынкой.
Суматошной и тревожной была почти вся эта ночь.
Пока пригнал каюр лошадь, пока спускали раненого с осыпи, доставляли в лагерь, об-
рабатывали рану, — на раздумья времени не оставалось. Каждый делал нужное быстро и сноровисто, как будто занимался подобным всю жизнь.
Людмила Петровна, достав из ящика армейскую фляжку со спиртом, отлила почти треть в кружку, заставила выпить пострадавшего неразведённым. Ополоснув руки из той же ёмкости, отмотала с ноги Алёхина окровавленную косынку и попыталась вправить на место торчащую из ранки кость. Это удалось только частично: осколок скрылся в глубине
ранки, но на место не встал. Смыв кровь с успевшей распухнуть ноги, принялась туго пеленать её широким бинтом, приладив с неповреждённой стороны приготовленные каю-
ром шины из тальниковых прутьев.
Николай терпел из последних сил, но стон то и дело прорывался сквозь стиснутые зу-
бы. Как выяснилось, в аптечке не оказалось сильнодействующих средств против боли. Кто же мог предусмотреть такую травму!? Оставалось одно – терпеть.
Сделав всё возможное в данной ситуации, каждый задумался о последствиях трагичес- кого происшествия.
Каюр понимал, что раненого необходимо как можно быстрее переправить в посёлок. Но понимал и другое: ничего не выйдет из этой затеи. Верхом по пересечённой местности
такого длинного пути он не осилит. Что говорить о множестве различных помех, если да- же взобраться в седло или спешиться в таком состоянии, хотя бы с посторонней помощью,
и то почти немыслимая по сложности задача. А ведь пока доберёшься до посёлка, это при- дётся проделывать много раз. Оставить в тайге молодую женщину, не приспособленную к жизни в таких условиях, он тоже не имеет права. Он ведь не только каюр – проводник. И отвечает за безопасность каждого члена отряда.
Людмила Петровна тоже понимала, что нужна срочная эвакуация раненого. И осозна- вала невыполнимость этого. Даже если бросить так успешно начатую работу, сорвать важ- ное задание. Можно, конечно, отправить каюра за хирургом. Но это – больше недели по- терянного времени. Да и отпустит ли врача начальник лагеря? Там ведь тоже больных не- мало. А за эти дни всякое может случиться. Тут вот только за один день…
Николай догадывался о мыслях любимой женщины, о возможных соображениях каюра – многоопытного таёжника. И о выводах, к которым мог прийти каждый из них. И сам размышлял ( хотя от непроходящей боли мысли были какими-то расплывчатыми), усилен-
но выискивая единственно возможный выход. Прекрасно сознавая при этом, что ни его эвакуация, ни возможный приезд врача, ни, тем более, полное свёртывание работ непри- емлемы. С одной стороны, потому, что ещё вопрос, поможет ли ему это. С другой, при любом повороте, сорвёт выполнение поставленной перед отрядом задачи. В лучшем слу- чае, на немалый срок задержит. И для общего дела плохо, и для … Люды…
— Давайте посоветуемся, как нам быть, — прервала его мысли начальница.—И, как порешим сообща, так и сделаем.
Каждый, почти слово в слово, сказал то, что Алёхин и ожидал. Да и что тут ещё приду- маешь? Ковры-самолёты, чтобы безболезненно перенести его в больницу, только в сказ- ках ниоткуда появляются.
Наступило тягостное молчание. Измотанные бессонной тревожной ночью и безрадост- ными, бесплодными мыслями, все трое избегали смотреть друг другу в глаза, как бы сты- дясь собственного бессилия в ситуации, требующей быстрого решения, которое могло устроить и успокоить каждого.
— Ну вот что, друзья, — нарушил молчание Алёхин.—Советуйся не советуйся – обстоятельств не пересилишь. В таких случаях решение принимает один – командир. Я – главный виновник случившегося. Я же – главный пострадавший. И по званию – самый старший среди вас. И потому принимаю командование на себя. – Решительно закончил он, хотя слово «командование» прозвучало с заметной иронией.—Такой армейский закон.
Это решение он искренне считал наилучшим из возможных не только по высказанным
причинам: оно в какой-то мере ограждало от ответственности Люду, ставшую за несколь-
ко последних дней самым близким ему человеком.
На минуту боль пересилила его терпение, и Николай умолк, тяжело дыша. Заметив, что
Людмила Петровна уже рот приоткрыла, намереваясь что-то сказать, решительным жес- том пресёк её попытку, как отрубил:
— Тихо! Это не всё. Мне помочь почти невозможно… Это ясно, как день. Поэтому не будем понапрасну тратить силы на пустые разговоры. Будем делать то, что возможно, что нам доверили. А я…Что ж, если повезёт, — заживёт рана…Ну, в худшем случае, прохромаю до самой смерти. А то и потанцуем на свадьбе…Как сложится.
Морщась от пронзительной боли, заставил себя приподняться на устроенных из жердей нарах, подложил под спину туго свёрнутое одеяло.
— И сделаем так,— продолжил излагать свой план-приказ после небольшой передышки: — Я отлежусь денька два-три. А там посмотрим. Людмила Петровна по мере сил, но как можно быстрее, доведёт опробование до конца, так же тщательно, как вначале. Чтобы вывод можно было сделать однозначный: точно ли годиться россыпь для промышленной отработки, каковы запасы песков и металла, сколько людей нужно…Павел Иннокентьевич, хотя это и не входит в его обязанности, будет бить шурфы и копать канавы*, сколько потребуется. И тоже – на совесть, как делает всё. А определимся, тогда и примем окончательное решение.
Кивнув головой в сторону посветлевшей боковины палатки, закончил неожиданно:
— А сейчас – всем спать! Хотя бы до обеда. Утро уже, измаялись из-за меня…
Сам он долго не мог забыться. Мешала боль, особенно неожиданные её волны-приступы. А когда очнулся от тяжёлой дрёмы – в палатке висела густая тишина, нарушаемая лишь тонким попискиванием какого-то рано ожившего в тепле насекомого.
Где-то недалеко от палатки пофыркивала лошадь. Звенел начинающий набирать силу ручей. И в голове у Николая тоже стоял непрерывный звон.
Проснувшись, по высоте солнца определил, что уже далеко за полдень, но до вечера тоже не скоро. «Как там у них дела, — думалось.— Павел Иннокентьевич, хотя и привычен к тяжёлой работе, но не в земле ковыряться…Ну, ничего, вроде понимает ситуацию…»
Мысли перескакивали с одного на другое, накатывали волнами, и почти ни одна не додумывалась до конца. Причина – тоже не стихающая ни на минуту боль. Утомляло и то, и другое. И он снова незаметно задремал.
Разбудили весёлые голоса возвратившихся поисковиков.
— Как ты тут без нас? – протиснувшись в палатку, стала перед нарами на колени Люда.
Сжала его руку в своих, обеспокоено поинтересовалась:
— Слушай, не температурит? Что-то рука горячая…
— Это у тебя – как ледышки, — притянул их к губам.— Задубели в талой воде?.. А у вас как дела? Что-то рано вернулись? Не отдохнули после ночи? – засыпал её вопросами.
— Да нет! Не рассчитали просто…— слукавила она. — Новой дорогой возвращались…Всё хорошо, не переживай.
Помолчав, спросила нерешительно:
— Может, всё же поедешь?..
Он, пересиливая боль, принял беззаботное выражение, отрицательно покачал головой.
— Проголодался? — молча уступила его упрямству.— Сейчас попируем…Павел Иннокентьевич печку вот только наладит… Тебе нужно есть побольше. Хорошая пища – лучшее лекарство!
Ногу перебинтовывать не дал.
— Пусть ранка затянется, засохнет. А то ещё загноится.
После ужина она долго не ложилась. Молча сидела на краешке узкого ложа, ни на минуту не выпуская его руку из своей.
… Второй после случившегося несчастья день прошёл спокойно. Ранка не крово- точила, подсохла. Правда, вокруг неё разлилась густая синева. Опухоль не спадала. Боль докучала, но ничего нового, особо тревожного не наблюдалось. Легонько подташнивало, как бывает при высокой температуре.
Забеспокоился Николай незадолго перед рассветом, проснувшись от целого залпа рез- ких, коротких, как укол штыка, приступов боли. Непонятная, тревожащая тяжесть не только в самой ноге – во всём организме сначала насторожила, а потом и испугала.
Утром, сразу после ухода товарищей, он поспешно разбинтовал ногу и ужаснулся.
Тёмная, почти чёрная синева расползлась по всей ноге, от ступни до колена. До этого глянцево-гладкая от опухоли кожа стала какой-то бугристой, шероховатой. На ней места- ми появились небольшие, в полногтя, светлые островки, похожие на обрывки папиросной бумаги. Осторожно тронул один, и он тут же расползся, обнажив красно-синее живое те- ло. Оказалось, эти светлые островки были ни чем иным, как самым верхним слоем кожи, отмёршим, отставшим, отпадающим от ещё живой.
В груди обвально похолодело, как будто кто-то одним махом запихнул туда громадный кусок льда.
— Да-а… Теперь уж точно – всё! – подумалось тяжко. – А ведь никакие уговоры не помогут – сто процентов, на отъезде настоит…Ну, ладно надежда была бы хоть самая малая. Нет, нельзя этого допустить… Думай… Комбат, решай! – удивился, назвав сам себя прилепившимся прозвищем. И споткнулся на нём: — А раз Комбат – и решай по-комбатовски.
Принятое решение выполнить оказалось непросто. Даже дотянуться до её лежака, до бумаги и карандаша в рюкзаке стоило чрезмерных усилий. Прежде, чем начать писать, отдыхал с четверть часа. Вспоминал фронтовые ранения. Тогда, в горячке боёв, оба раза, имея раны не в пример серьёзнее нынешней (если, конечно, не считать спрятанной от глаз
сломанной кости), совершал такое, что, казалось, не каждому здоровому по силам.
Но вот основная подготовка к намеченному закончена. Предстояло самое главное, что человек может совершить в жизни только один раз.
И он постарался сконцентрировать все свои усилия на этом, сейчас… и вообще, самом для него главном.
Помогая здоровой ноге руками, сполз к краю лежака, опустил-сбросил измученное болью тело на пол, передохнул, дотянулся до стоявшей в углу «ижевки», проверил на- грудный карман, на месте ли патроны, и потихоньку, превозмогая растревоженную боль, отталкиваясь руками и здоровой ногой, спиной вперёд начал передвигаться к стоявшей особняком единственной в окрестностях берёзке.
Около двадцати метров, от палатки до облюбованного дерева, одолел с передышками где-то за полчаса. Прислонился к нему спиной. Отдыхая, любовался суровыми, скупыми на краски картинами северной природы…
Весна набирала силы. Густая поросль молодых лиственничек на недалёком склоне соп- ки как бы покрыта зеленоватой кисеёй. Это начали проклёвываться из почек нежные иго- лочки, расточая вокруг непривычно приятный хвойный аромат.
С каждым днём всё веселее поёт ручей. А за ним, на голых пока ветках, суетится ка- кая-то пичуга, похожая на воробья, то и дело с опаской оглядываясь на белочку, что за несколько метров от неё, на старой разлапистой лиственнице…
«Испугаются, небось, до смерти,— подумал о них. И горько усмехнулся: -- Ничего, переживут… В прямом и в переносном смысле».
… Увидели его сразу, и в этот раз возвращаясь в хорошем настроении.
В первый момент сердце Людмилы Петровны радостно ёкнуло:«Поправляется!..»
Но тут же бросились в глаза две кровавые дыры на груди, которую совсем недавно ласкала. На том самом месте.
… Выплакавшись и немного успокоившись, начала перечитывать письма, которые Ко- ля оставил на расположенном рядом камне, прижав небольшим булыжником, чтобы ве- терком весенним не унесло. Дотошным, пунктуальным остался человек даже в такой мо- мент!
Начала с адресованного начальнику лагеря.
«Гражданин начальник,— говорилось в нём.—Во-первых, спасибо Вам за то, что дали возможность глотнуть свободы перед смертью, поступать по своей воле, а не по принуждению.
Не могу сказать, что поступил так, как поступил, с радостью. Но с удовлетворением – это точно!
Конечно, не случись несчастья, жил бы и, возможно, в старости смог честно сказать самому себе, что кое-что сделал в жизни хорошее.
Но и сейчас считаю, что прожил достойно.
Надеюсь, что смерть моя не доставит хлопот ни Вам лично, ни Людмиле Петровне, ни,
тем более, начальнику партии Владимиру Ивановичу.
Подтверждаю, что решение не мешать общему делу принял добровольно, сознательно, без чьего-либо давления. Мало того, никого не поставив о нём заранее в известность. Что- бы не отговорили, не помешали.
Во-вторых, если сочтёте возможным, напишите несколько строчек отцу с матерью, что
не бандит я, не душегуб, и оказался рядом с такими случайно, по злой насмешке судьбы. Это важно для них – пусть смотрят людям в глаза, не стыдясь.
Знаю, что Вы относитесь к бывшим фронтовикам с сочувствием, благожелательно. И надеюсь, что просьбу мою не сочтёте мелкой прихотью…»
Письмо родным читать не стала, как и в первый раз: такие слова – не для чужих глаз.
А адресованное лично себе перечитывала ещё и ещё.
«Люда! Дорогая моя, милая Мила!
Прости, что доставил тебе столько неприятностей в очень важный, даже радостный момент в твоей жизни, омрачил великое счастье первого серьёзного открытия! Прости!
Поверь, сделал это потому, что полюбил всей душой. Благодарен за это судьбе, ещё больше – тебе! И не могу допустить, чтобы хоть чем-нибудь омрачить твою счастливую улыбку.
Я всегда считал самоубийц малодушными, мелкими людишками, трусами, даже преда- телями. И никогда помыслить такого не мог о себе.
А сейчас ухожу из жизни сознательно, с уверенностью, что поступаю хорошо, даже до- стойно, не желая мешать общему делу, тормозить его, не становясь помехой на пути близкому человеку… Да, именно так.
В той батарее, куда меня направили командиром взвода после окончания училища, жи- ла память о нашем комбате, вызвавшем огонь на себя, чтобы не сдать позиций, которые уже не было сил удерживать, не навредить общему делу. Я его никогда не видел и не мог увидеть: он погиб, когда я был курсантом. И знаю о нём лишь из короткого рассказа пожилого бойца-санинструктора, отправлявшего меня в медсанбат. Но считал и считаю этого незнакомого мне человека образцом, всегда старался ему подражать.
Вот, как надеюсь, и осуществилась моя мечта – умереть не без пользы. И чтобы, не бу- ду лукавить, хоть немножко отмыться от собственного позора.
Дорогая моя Людмила Петровна! Люда!
Есть у меня последняя к тебе просьба. А в последней просьбе, надеюсь, ты не сможешь отказать.
Если судьба улыбнётся мне напоследок, и ты родишь от меня сына или дочку, — расскажи им всё о нас, о нашем коротком счастье.
Хочу надеяться, что они поймут: мы жили не только ради себя, но и для них…
Не могу сказать: «Целую!» Прошу, поцелуй ты меня…Как в ту ночь. И прости.
До последнего вздоха твой Комбат.»
Завершая изложение рассказа, услышанного много лет назад, едва не уступил восторженным чувствам начинающего газетчика, которым был в ту пору, и не закончил повествование прямо таки рвущимися из-под пера словами: «Составляя отчёт об итогах полевого сезона, молодой геолог Людмила Петровна Н., пользуясь правом первооткрывателя, присвоила и ручью, и богатому россыпному месторождению дорогое для неё имя – Комбат».
И сейчас понимаю: правильно поступил, что не пошёл на поводу своего романтическо- го порыва.
Это было бы банальным повторением: подобных случаев в нашей прошлой истории можно отыскать, по меньшей мере, несколько. Тем более, приисковый участок с таким названием, оказывается, не выдумка. Правда, ни на какой карте страны вы его не отыщете – очень уж незаметный это объект, мельче точки. Да и вообще, та золотая россыпь давным-давно отработана. И впереди – немало других открытий и находок.
ШЕРШЕНЬ, ИЛИ ВЫРВАННОЕ ЖАЛО
Наше общежитие по удобствам похоже на таёжную избушку-времянку: рубленые стены из лиственничных брёвен продуваются даже слабым ветерком; в полу большущие щели, и уборщице на моей памяти — а живу я здесь уже два месяца — ни разу не было нужды выносить мусор, так как весь он, даже самый крупный, проваливается в пустоту, из которой тоже тянет холодиной; сеней-тамбура нету, только навес из досок над дверью — вход прямо с улицы; окон тоже нет, для сбережения тепла. Буржуйка, пышущая с вечера таким жаром, что матрасы дымятся даже на третьей от неё койке, к утру до того выстывает, что вода в ведре, стоящем на ней, покрывается слоем льда толщиной в палец.
Но всё-таки тепла в помещении хватает, чтобы дотерпеть до утра. И в этом главная заслуга Серёги Бороды.
Он — возчик, развозит напиленные на циркулярке дрова по всему посёлку. И «сухим пайком» оделяет. Так мы называем лёд, из которого таем питьевую воду. В натуральном виде зимой её негде взять — все ручьи и речки в окрестностях посёлка промерзают до дна.
Конечно, своё общежитие Серёга никогда не обижает. Впрочем, других — тоже.
Семейные женщины всячески пытаются ему угождать: несмотря на то, что в зимнее время, когда идёт добыча золотоносных песков из шахт, на участке, как и на всём прииске, действует сухой закон (спирта отпускают по пятьдесят граммов на брата только в субботу и воскресенье), Серёга практически никогда «не просыхает». Любая хозяйка скорее ему припасёт заветную рюмочку, чем своему благоверному: ведь без воды, а тем более без тепла какая может быть семейная жизнь. Тем более на Севере. В крайнем случае, при отсутствии нормального спиртного, поставщику бытовых благ они припасали флакон дешёвого одеколона. От него возчик тоже не отказывался, хотя и не был отпетым алкашом.
Кстати, этим суррогатом веселящей жидкости не брезговали и другие любители горячительного. Местные остряки посмеиваются: если бы, дескать, уровень жизни оценивался по количеству потребляемого на душу населения одеколона, то, на все сто! наш участок был бы на первом месте во всём мире.
Правда, случается день-другой в месяц, когда и Серёга оказывается без выпивки-опохмелки. В такие перерывы он чифирит. И тут уж спиртным его не соблазнишь — ни за что не выпьет ни капли. Утверждает, что не раз бывал свидетелем, когда у нетерпеливых сердце не выдерживало даже нескольких глотков спиртного, принятого после чифирка.
Сейчас, конечно, все прекрасно знают, что это за зверь такой — чифир*. Да тот же чай, только во много раз крепче обычного. Серёга, к примеру, заваривал в стакане воды двадцатипятиграммовую пачечку «Индийского» или «Цейлонского». Жидкости получалось два-три небольших глотка. Можете представить, какой крепости!.. Этой дозы с избытком хватало, чтобы «поплыть».
Посёлок участка небольшой, человек около двухсот. Четырнадцать из них — жильцы нашего общежития. Восемь — договорники, в числе которых и я, прибыли на участок два месяца назад. Ещё двое — тоже оказались в Якутии по оргнабору. Они уже больше года здесь. Остальные — старожилы, бывшие лагерники, некоторые — с военных времён.
Серёга — из таких. Он, наверное, на прииске со дня его основания, с сорок третьего года. Я не уточнял, но знаю, что осуждён он был в сорок втором, в восемнадцать с небольшим лет. По пятьдесят восьмой статье. По его признанию, вполне за дело.
Сколько ни приходилось общаться с зеками или с уже отсидевшими свой срок, почти все были, с их слов, осуждены «по ошибке», «ни за что». И редко который удосуживался придумать что-нибудь хоть мало-мальски подтверждающее свою «легенду». Сергей, на мой взгляд, не скрывал правды. В Горьковской области в первые годы войны формировалась Резервная армия. Вот там и оказался он в сорок втором. Очень тяжёлый был для страны год. Во всём ощущались нехватки. Ведь почти всё шло фронту.
Новобранцы, каждому известно, даже при полноценном питании всегда есть хотят. А тут и вовсе оголодали.
Вот самые бойкие и надумали ночами наведываться в близлежащие деревни за «доппайком». А для верности оружие с собой брали. Хотя и незаряженное оно было — патроны у старшины под замком, — а всё одно — разбой. По дурости и Серёга среди них оказался.
И справедливо, что осудили по политической: чем такие грабители не враги народа?! Да и государства ... И армию Красную чернили.
Сергей нравился мне своей справедливостью: никогда не позволял недавним зекам, не желающим отвыкать от лагерных привычек, изгаляться над новенькими, особенно зелёными юнцами, бывшими среди нас. И ничего не боялся. Мог пойти с голыми руками против ножа, а то и топора. И работал честно, не как иные бывшие зеки — при начальстве жилы рвёт, без начальства — баклуши бьёт. Обещания всегда выполнял. Как бы ни трудно было, всегда долг возвращал к оговоренному сроку. В общем, нормальный мужик.
...В этот раз я вернулся на участок из райцентра, куда ездил по своим личным делам, после обеда. В Усть-Нере сухого закона не соблюдали. И я прихватил две бутылки «Московской»*, которой зимой на участке вообще не водилось. Потому что рефрижератор сюда не проходил из-за плохой дороги, а здешних морозов водка не осиливала - замерзала. Я за пазухой сберёг.
Было воскресенье. В бараке «куковал» один Серёга. Сидел на своей койке, пристально рассматривая кружку с чифиром, стоящую на тумбочке.
— А где все?
— Разбрелись кто куда... Пугачёв с Васькой на куропаток охотиться подались; кто в соседнем бараке, кто — в клубе...
— Что это они — вдвоём с одним ружьём? — удивился я. — Что, Васька вместо собаки, за подранками бегать?..
Вопрос остался без ответа. То ли потому, что собеседник, зная мою откровенную нелюбовь к Ваське, дружку-собутыльнику Пугачёва, посчитал его чисто риторическим, то ли счёл не заслуживающим обсуждения.
Затянувшееся молчание подсказало, что Серёге не понравилось моё излишне прямолинейное высказывание об отсутствующем человеке, хотя, точно знаю, относился он к нему с пренебрежением. И, скрывая своё смущение, я предложил:
— Выпьешь водочки, Серёга?
— Водки?! Наливай...
Но пить не стал. Стакан, на треть наполненный «беленькой», прикрыл клочком газеты и спрятал в тумбочку.
— Подождёт до завтра. Сегодня вот мой кайф, — кивнул на чифир.
Я выпил один. Долго разжёвывал подсохший кусочек сыра, предложенный Сергеем. Разговорились.
— Послушай, а почему ты засиделся так надолго?
Я знал, что первоначально он получил восемь лет. А тут почти дважды по восемь набирается.
Сергей молчал долго, несколько минут. Я не торопил.
— Знаешь ведь мой характер... Успел разглядеть... Не терплю, когда бочку на кого-либо катят. Вот за это и получил первую прибавку.
Слушая недавнего лагерника, не в первый раз отмечаю, что он очень редко употребляет матерные выражения или воровскую «феню». И не только он. Сильно замусоренную ненормативной лексикой речь здесь чаще услышишь от новичков, не нюхавших «прелестей» зоны. Особенно от совсем зелёных, из новеньких.
А мой собеседник продолжает:
— Ещё больший довесок заработал на пятом году, уже после войны... По большой дурости. Ладно хоть одумался вовремя...
Я уже знаю: того, кто испытал, что такое зона, лучше не тормошить расспросами. Что сочтёт нужным, сам расскажет. Чего не захочет — клещами не вытянешь.
И моё терпение вознаграждается.
Сергей говорит то неспешно, как бы вспоминая и размышляя, оценивая прошлое сегодняшним взглядом, иногда задумываясь и замолкая на несколько минут, то едва не захлёбывается словами, отстающими от мыслей-переживаний.
Слушаю, затаив дыхание, стараясь не упустить ни малейшей подробности.
И вот каким запомнился его рассказ.
«Однажды вечером в бараке ко мне подсел Шершень, пользующийся среди воровской части лагеря большим авторитетом, — начал Сергей свою историю. — «С чего бы это?» — думаю.
Хоть и попал я на зону по разбойной статье, к уголовникам никогда не тянулся. Так же как и к махновцам, троцкистам — были ещё в те годы здесь и такие категории зеков, — или к сукам. Большинство из них презирал. Хотя среди последних были и порядочные, особенно кого прямо из действующей армии заслали сюда. Ближе всех мужики мне оказались. Это те, которые к уголовному миру себя не причисляли, осуждены были впервые, часто по не очень серьёзной статье. К ним и пристал. С малых лет привык вкалывать, работать старался от души, не за страх — за совесть. И в колхозе, хотя и платили по трудодням всего ничего, не волынил, не отлынивал. Да и дома, по хозяйству всю мужицкую работу тянул. Отец-то сгинул на фронте в первые же месяцы.
Вот и думаю: с чего бы это воровскому авторитету в кореша мужику набиваться.
А он: нравишься ты мне. Не лезешь, куда не след, к старшим с уважением относишься, слово привык держать. И не трус.
К чему он ведёт, не пойму. Да ещё и привирает. Воры мужиков считали чёрной костью. Хоть и не притесняли шибко, потому что изредка получали крепкий дружный отпор, а всё же многие блатняки и в лагере жили припеваючи за счёт мужиков. В первую очередь — отбирали в свою пользу проценты за работу, чтобы сократить свой срок за счёт зачётов».
— Знаешь про них? — прерывает он повествование.
Да, о системе зачётов в лагерях я был наслышан. Суть их состояла в том, что добросовестно работающим заключённым за выполнение и перевыполнение производственных планов по представлению лагерного начальства год отсидки могли засчитать за полтора, два, а то и за три года. Почти как фронтовикам.
А рассказ звучит дальше:
«Ну, и не брезговали они прибрать к рукам добрую долю того золотишка, что из государственного кармана уплывало налево. Тогда ведь этого добра — золота — здесь немеряно было. И на зоне считалось первой валютой. Всё, ну почти всё можно было за него раздобыть: грамм золота — грамм спирта, грамм чая... Иногда, правда, очень редко, при сказочном везении, и женщина в лагере появлялась. Сам понимаешь, не за грамм!
Ну, так вот, о Шершне. С похвальбой меня он явно переборщил. Я — да не лезу куда не след! Нет уж, дудки!
«Ну, — думаю, — ушки надо на макушке держать: не к добру похвала от Шершня».
Кличка такая не зря к нему прилипла. Очень уж любил ни за что, ни про что ужалить человека. Иной раз так до смерти. Боялись его и махновцы, и суки, и даже многие воры. Не меньше, чем самого Мясника».
— Ты о нём слышал? — прервал повествование Сергей. — Нет? Ну так послушай.
«Страшный был человек. Не сосчитать, сколько загубленных душ имел на своей чёрной совести. И всё, как и у Шершня, — ради прихоти, без всякой нужды, без надобности. Не приглянулся кто — а особенно слабаков презирал, задохликов — раз-два и на тот свет.
Кары людской не боялся. Сам-то был силы нечеловеческой, звериной. А власти что могли? Имел этот душегубец предельный срок — четвертак. Отмотает какой-нибудь месяц-другой — ещё кого зарежет. Ну, добавят ему недостающие на тот момент до двадцати пяти лет два месяца — эк-кое ему наказание!
Законов неписаных воровских вроде не нарушал, потому воры его и не трогали. А у мужиков лопнуло терпение. Выбрали нескольких исполнителей, стали выжидать удобного момента, потому что всегда настороже был гад, казалось, носом чует опасность. Но за несколько дней до того, как подкатился ко мне Шершень, зона перестала страшиться Мясника.
Угрохали его прямо на полигоне, когда он, греясь у костра, высматривал очередную жертву. Разделались почти так же, как с Троцким — раскололи черепушку горняцким кайлом прямо на глазах у охраны. А те не только стрелять не стали, как это бывало при иных заварушках, а вроде и вообще не видели. У всех в печёнках сидел, собака. А собаке и смерть собачья».
Спокойный, даже монотонный голос Сергея, когда рассказывал об этом изверге рода человеческого, зазвенел, наливаясь металлом. Видно, воспоминания всколыхнули давнишние чувства.
А я подумал, что Троцкого не случайно упомянул Серёга: в посёлке ходила по рукам уже изрядно потрепанная книга о жизни и смерти этого «чёрного ангела» революции.
Рассказ, между тем, продолжался.
«Вот нахваливает меня Шершень сверх меры, а я начинаю понимать, что в бега он собрался. Участи Мясника убоялся. А меня в напарники наметил.
Не по душе мне это предложение. У меня срок на убыль пошёл. А если зачёты примут во внимание, то и через несколько месяцев освободиться могу... А отказать Шершню никак нельзя — не простит. Да и в случае, если побег сорвётся, меня в первую очередь заподозрят, доносчиком сочтут. За такое блатняки не пощадят.
...Для побегов самое подходящее время подошло — конец марта. Солнышко всё выше, морозы всё слабее. Правда, ночами иногда ещё зашкаливает за тридцать. Но через неделю-другую южные склоны обтаивать начнут, днём даже под открытым небом поспать можно. А лёд ещё крепкий на реках. Не скоро вскроются они. Значит, не препятствие никакая река, не то, что летом. Если по воде переправляться — сколько времени потеряешь! До осени до материка не доберёшься.
Вдувает мне в уши матёрый ворюга то, что и без него знаю, а я всё ломаю голову, как бы отказаться от такой «чести» — идти с ним в побег. Но ничего придумать не могу.
А у него, оказывается, план подробный давным-давно готов. И не только план. И золотишка изрядно припасено, и денег. А где-то недалеко в тайге, в одному ему известном месте, как он уверяет, одежда вольная приготовлена, кое-какие документы-бумажки, только, мол, фамилии вписать, и запас жратвы.
«На первое время хватит! — уверяет он меня. — А там найдём выход».
Говорит убеждённо, с азартом вроде, а глаза не горят мечтой о воле, а какие-то безразличные, неживые. У нас о таком взгляде говорили: «обмороженные глаза». Бесчувственные, значит.
В общем, не смог я отказаться. Если честно — не посмел, струхнул.
Одно только почему-то крепко засело в голове, как грязная заноза под ногтем: «на первое время хватит...»
Знал по многочисленным рассказам, что матёрые уголовники, бывало, брали с собой в бега «лопоухих», как в стародавние времена моряки припасали в дальние походы живых кур, свиней, баранов...
И вот как-то в начале апреля, когда по осевшему уплотнённому снегу идти легко, как по укатанной дороге, будто выполняя план Шершня, запуржило. Снег пошёл густой, а ветерок хотя и не очень сильный, но следы в момент заметает.
Ушли мы незаметно, при возвращении бригады с полигона.
Как потом узнал, хватились нас примерно через полчаса, при пересчёте людей на входе в зону. Но следов не обнаружили.
Оповестили о побеге, конечно, всех, кого следует. Но Шершень знал, где пройти незамеченным, где на время затаиться, переждать.
Насчёт подготовленного припаса для дальней нашей дороги он, как оказалось, не соврал. На давно заброшенном участке мы нашли в тайнике в одном из балков и продукты, и золото, и гражданскую одежду. И даже ружьё, о котором Шершень в своих прельстительных речах не упоминал.
На четвёртый день, оставив в балке, где мы просидели двое суток, вещмешок с едой и плотным кисетом с золотом, мой вожак, вооружившись двустволкой, повёл меня из давно отработанного распадка по названию Твёрдый к недавно проложенной магаданской трассе, прижимавшейся к правому крутому берегу речки...»
В этом месте у меня невольно вырвалось:
— Какой Твёрдый?!
— Да тот, тот самый, где ты с Пугачёвым две недели назад старые срубы разбирал и на Сох перевозил... Не перебивай уж лучше!
— Молчу, молчу.
И Сергей продолжает свой рассказ.
«С левой, с нашей стороны берег пологий, с несколькими рукавами-протоками и широкой поймой. Летом здесь заготавливали сено. И на небольших расстояниях, в полутора-двух километрах друг от друга, виднелось несколько времянок-балаганов.
Невдалеке от одной Шершень остановился:
— Иди туда, — указал рукой. — Сиди тихо, не высовывайся. Жди моего сигнала. Услышишь два выстрела — приходи побыстрее. Примерно вон туда, — показал на противоположный берег, где обрывистый склон сопки спускался, казалось, в самую речку.
Стараясь идти по местам, поросшим кустами, чтобы следы издали не бросались в глаза, я подошёл к небольшому грубо сложенному срубу. Осторожно заглянул в полуоткрытую массивную дверь, сколоченную из толстых жердей.
Окошек у избушки не было. Но свет из двери, из щелей в стенах позволил разглядеть довольно большие наносы снега, в одном углу — охапку сена... И ничего больше. Ни обычной в таких времянках буржуйки, ни нар, ни даже скамейки или просто чурбака, чтобы присесть.
Примостился на сене.
«Что он ещё надумал? — пытаюсь понять. — Еды на первое время достаточно. А если не хватит — вон сколько в тайге непуганых куропаток... А может, он знает место, где сохатые кормятся? Нет, не похоже. Лоси держатся в поймах, где тальники и осинки молодые...»
На сене не так холодно. Даже пригрелся чуток. В сон потянуло. Но — нельзя. Вдруг сигнал прозеваю. Шершень шутить не любит.
И тут донёсся звук двух выстрелов, почти слившихся в дублет.
Уже отошёл от балка метров двадцать, когда услышал ещё один выстрел.
Что там такое происходит? Чего это он расстрелялся? Вычислят нас по этой стрельбе! Как пить дать! И зачем ему я? Оружия ведь никакого не имею, даже ножа.
Не доходя с полсотни метров до дороги, увидел валяющийся мотоцикл.
«Вот сволочь, — думаю. — Снова кого-то угрохал...»
Действительно, повыше мотоцикла на откосе в неестественной позе — ногами
вверх — лежал убитый. Вместо головы — кровавое месиво.
И хотя за несколько лет пребывания на зоне насмотрелся всяких смертей, замер на месте, сердце, казалось, провалилось в желудок: «Это ж теперь я - соучастник убийства! Этого мне только и не хватало!»
Очнулся от окрика Шершня:
— Чего уставился?! Убирай быстрее трупы! И мотоцикл! Припрятать нужно, чтоб не видно было. Снегом присыпать, что ли... И на дороге следы уничтожь...
«Трупы?! Где же второй?.. Ага, вот, в коляске мотоцикла».
Тело второго убитого неестественно переломлено почти пополам.
«Ба! Да это ведь женщина! Молодая ещё... Приехала к кому, что ли?..»
— Ты что ж это, Шершень?! Сдурел совсем?! Тебя ж на зоне на куски порвут!
Да, такое могло быть. В те годы на приисках, а тем более на участках, женщин зеки и видели-то в год не чаще раза-другого. Их вообще тогда на Колыме единицы были. Может, на полтысячи одна. И замахнуться на жизнь женщины, тем более молодой, было равносильно самоубийству».
Я мысленно с Сергеем соглашаюсь. Ведь даже спустя десять лет, в пятьдесят восьмом, когда Дальстроя, отождествляемого с Колымой, уже не было, здесь оставалась в ходу присказка: «Пятьдесят лет — не старуха».
А Сергей продолжает:
«Подхожу к ней — напротив сердца рваная рана в пол-ладони. Видно, что стрелял близко, почти в упор.
— Ты что ж это, гад?!
— Да! Да! — взбеленился Шершень. — Пришлось добить! Зачем свидетель мне лишний?! К тому же, сам видишь, хребет сломала, не жилица была... И вообще, не твоя забота. Сам разберусь, если что...
«Ах, вот оно что! — думаю. — Тебе, значит, ненужный свидетель она?! А мне?..
А я?..»
Шершень, обшарив между тем убитого, вытащил из кобуры наган и запасные патроны, сунул к себе в карман. Подошёл к мотоциклу, одним мощным рывком выдернул из коляски тело женщины и бросил тут же, на снег. Порылся в глубине люльки, извлёк довольно увесистый брезентовый мешок. Аккуратно повесил ружьё на ремень, закинул мешок через другое плечо, огляделся, ничего ли не забыл, не упустил и пошагал в сторону времянки, где я ожидал его сигнала.
Отойдя немного, обернулся, напомнил:
— Не тяни с этим... А уходить будешь, постарайся и наши следы хорошенько замести. Бережёного бог бережёт...
«Да уж, — подумалось мне. — Таких гадов почему-то бережёт. А этих вот...»
Жалко людей загубленных. Особенно женщину молодую. Ей бы мужиков любить, да детей рожать… А тут попалась под руку душегубную… И мотоцикл жалко – отличная штука, говорят: немецкий военный БМВ. Таких, по слухам, в Магадан с осени завезли морем сотни две. Трофейные… Жалко…
Но делать нечего. Оттащил в кусты убитых, присыпал снегом. Кое-как замаскировал мотоцикл, чтобы с дороги не видно было, замёл-загладил следы на снегу.
Поднимаюсь на дорогу и вижу такую картину: по всей ширине проезжей части, где снега нет, расхаживает стайка куропаток, склёвывают мелкие камешки. Это им нужно, чтобы в желудке перетирались берёзовые почки — основная их пища зимой. А одна курочка почти у самого откоса обнаружила на снегу уже замёрзшие капли крови, похожие на ягоды брусники...
— Понимаешь?..
И такое меня зло взяло, такая обида накатила, что не передать.
«Как же так?! Был только что человек — царь природы, и вот им, его кровью лакомится беззащитная перед всеми куропатка! Только потому, что какой-то Шершень... »
Начинаю понимать, что это двойное убийство не случайность, тоже запланировано заранее, задолго до побега. И женщину он убил бы в любом случае.
Возвращаюсь к балку. В углу, на сене, где давеча сидел я, теперь Шершень примостился, подрёмывает. Приказывает мне сквозь полусон:
— Костёр сообрази. Согреемся малость, вернёмся за жратвой... А там — дорога дальняя...
Пошёл я дрова собирать. А в голове всё копошатся слова Шершня: «На первое время еды хватит...»
Повторяю и повторяю эти слова, и вдруг в черепушке моей как прояснение какое: а ведь не обкради тогдашний шершень страну, и меня, значит, — а таких ведь ворюг не один и не два было, — не пришло бы на ум нам, новобранцам зелёным, по чужим закромам шарить с голодухи...
А тут на глаза мне, как специально, попались три толстые жердины. Видно, для двери балка заготовлены были, да лишними оказались.
Сгрёб я их в охапку, приволок к срубу и подпёр дверь.
Услышал Шершень шум, почуял неладное — торк-торк — не тут-то было. Кричать начал, грозиться. Один раз даже из нагана пальнул. Да без толку.
— Н-ну, смотри, Борода!.. — угрожает.
«Смотрю, смотрю, — думаю. — И шестерить-то тебе — с души воротит. А уж пособником твоим быть, тем более, — живой консервой... Ищи дураков!»
Понял окончательно, что никогда с Шершнем до материка не доберусь. Даже если удачно минуем заставы и засады, расставленные на всех тропах беглецов, около первого же материковского посёлка прирежет меня Шершень во сне. Сам признался, что не нужны ему свидетели. А то и раньше на шашлыки разделает.
Вернулся я на Твёрдый, забрал сидор с продуктами и золотом, робу зековскую и потопал в свою родную зону».
В последних словах Серёги слышится горькая усмешка. Он понимает, что я это заметил, и уже серьёзно подтверждает:
— А ты как думаешь? Со временем и в барак лагерный возвращаешься, особенно с мороза лютого или передряги какой, будто в дом родной. Там пригретое тобой место на нарах, нехитрое барахло, там рядом кореша, с которыми не один год бок о бок срок мотаешь, одну пайку хлеба делишь... Почти семья. Не Мясник же я, в самом деле. Не Шершень!
«Начальство зоновское и охрана, конечно, не блинами-пирогами встретили, — продолжил рассказ Сергей. -- И хотя учли, что возвратился добровольно, поговорили «сердечно», а потом «упросили» показать, где оставил организатора побега. А если честно, то и уговаривать не пришлось.
Добрались мы туда на шестой день после моего ухода от Шершня.
Лёгкий весенний ветерок занёс все следы, запорошил снегом, как будто никогда здесь никто не проходил. Дверь времянки всё так же подпёрта жердинами. Не будь их, подумал бы, что ошибся местом.
Покричали солдаты, постучали по стенке — молчок. Открыли с опаской дверь...
Снег, что был тогда нанесён у порога, притоптан и заледенел. Никакого сена в углу нет. Шершень, одеревеневший до состояния льдины, скрючился на боку прямо на голой земле. В руке — сломанный нож. Видать, ковырял дверь, выбраться пытался. В центре избушки — след от костерка. Брезентовый мешок распотрошён, повсюду разбросаны пачки денег в банковской упаковке. Оказывается, то были кассирша приисковая с охранником...
Слышу, кто-то из нашей группы говорит: «Гляди-ка! И перед смертью над деньгами жлобничал — в костер только мелкие совал. И то — самую малость...»
— Ну, остальные подробности тебе, должно, не интересны, — оборвал повествование Сергей.
Да, кровавые детали меня не интересовали. Я никак не мог понять такого, что любые, даже самые большие деньги можно предпочесть человеческой жизни. И безжалостно жалить, жалить, жалить...
Впрочем, будь это жало пчелы, с потерей которого медоносное насекомое погибает, защищая плоды трудов своих, улей... А шершень, хоть и большая, а оса!
Сергей надолго умолкает.
Я не мешаю, тоже думаю.
— Что там ни говори, — нарушает он молчание, — а за всё надо платить...
В этих его словах расслышал я главное: сумел человек вырвать и из собственного сердца осиное жало обиды на тех, кто осудил его на многие годы лагерей, обиды на власть, что оторвала его тогда, в сорок втором, от родного крова, от матери, от многочисленной родни, от первой любви, от друзей-товарищей, от всех, кто надрывал жилы в борьбе с ненавистным врагом, и насильно водворила сюда, в необжитые, дикие места, уравняв на время с Шершнем и ему подобными. Понял Сергей Богданов, что не обижаться должен, а скорее благодарить, нет, не судьбу, а власть, да! да! благодарить. Благодарить за то, что не покарала беспощадно, а именно наказала, наказала, пощадив. Ведь из его сверстников, ушедших на фронт из их села, не вернулся целым ни один... Конечно, зона — жестокая школа. Но вот ведь смог же даже пацан, почти совсем не знавший жизни, осмыслить свои поступки, изменить жизненный путь. Правда, выпивает частенько. Но ума всё же не пропил. Пройдёт ещё немного времени, верится, постепенно забудет худшие дни, заживёт, как все.
СОКОЛИНОЕ ГНЕЗДО
Пассажиры нашего старенького, изрядно потрёпанного на таёжных дорогах автобуса всё никак не отдышатся. А ведь снова едем. А пять минут назад...
Я смотрю на разгорячённое, пышущее жаром лицо Семена Поликарповича, парикмахера средних лет и могучего телосложения, и еле удерживаюсь от хохота.
Перед глазами он у меня всё ещё другой: измотанный полуторачасовой схваткой со снежным заносом, с лицом, мокрым от пота и растаявшего снега, жадно хватающий ртом воздух.
Конечно же, не это смешит меня. Все мы измучились до крайности, пробиваясь сквозь метровой толщины плотную снежную массу. Почти двести метров такой дороги, а нас только десять мужчин, да в обрез горючего, да четыре машины, которые не помощь, а лишний пот.
Нет, конечно, не это воспоминание смешит меня. Просто приятно сознавать, что ещё одно препятствие позади. А подобные препятствия, когда они позади, очень скоро начинают казаться увлекательными приключениями, только и всего. К тому же дают право быть довольным собой. Как же тут не быть хорошему настроению?! Да ещё когда вспоминаешь, как из ноздрей Семёна Поликарповича струями вырывался пар: точь-в-точь как дым у сказочного Змея-Горыныча.
Это был четвёртый и, кажется, последний штурм.
Автобус наш идёт впереди колонны. Шофёр бывал здесь как-то и немного знает дорогу.
Из пассажиров я один, как говорится, чистый пассажир, потому что еду по своему собственному желанию. Хочется посмотреть, как выглядит на практике нововведение, особенно интересное и нужное у нас, в сильно разбросанном районе, — агиткультавтопоезд. Остальные люди нужные: лектор-международник, парикмахер, фотограф, девушка-почтовик и механик кинопередвижки.
За автобусом — две автолавки. Одна с продовольственными, вторая с промышленными товарами и книгами. Замыкает колонну «уазик» с красным крестом на борту. В нём едут врач-терапевт и молодая женщина-фармацевт. Она везёт аптечные товары.
О цели поездки исчерпывающе говорит состав экспедиции: желающим купить — продать, небритых и нестриженых — привести в божеский вид (хотя, говорят, бог был и не стриженый и не бритый), желающих сфотографироваться — сфотографировать. Ну и так далее. Иными словами, обслужить по полной программе. Правда, по программе-минимум.
Едем в третье место. И хотя места выбираем самые отдалённые — ясно, в столице парикмахер не проблема — это пока самое дальнее, в восьмидесяти километрах от трассы. Дорога тоже самая трудная — очень плохой зимник*.
Но и то хорошо, что всё-таки едем. Здесь, говорят, то и дело наледи выступают. А мы пока лишь одну небольшую встретили, пробились без особого труда. Зато снежные заносы изрядно помучили. Размышления мои прерывает шофёр:
— Уже близко. Приехали, можно сказать. Сейчас поворот и… Смотри, да нет, не туда, вон, на сопку, повыше!
Вытягиваю шею и вижу метрах в ста пятидесяти от подножья на крутом голом склоне сопки чудом прилепившийся домик, чем-то похожий на знаменитое «Ласточкино гнездо».
— Воронье гнездо, — отвечает на мой вопрос шофёр. — Ребята-шурфовщики живут.
Ещё поворот, и метрах в тридцати из-за плотной стены лиственниц показываются дом и ещё три, поменьше.
Вот это и есть разведучасток, наш конечный пункт.
Заходим в первый дом. Здесь контора. Нас встречает только один человек — нормировщик. Но уже через несколько минут единственная комната конторы набита до отказа. Привлечённые гулом машин, не столь здесь частых, сходятся все обитатели посёлочка. Даже работу бросили по такому случаю.
Весёлые голоса, смех, гомон. Десятки вопросов. Большей частью о кинокартинах. Сколько? Какие? Почему такой-то нет? И ещё много в том же духе.
— Эх, снова не повезло! — делится с товарищами своим разочарованием только что вошедший бородач. — Неужели так и не придётся посмотреть? С материка уезжал — не шла ещё, сюда приехал — уже прошла. Все рецензии перечитал, и вот на тебе! снова не увижу.
Речь идет об «Оптимистической трагедии».
— О, да у вас здесь всё по моде: молодой, а с бородой! — завидев бородача, почти кричит обрадованный Семён Поликарпович, облюбовав его в качестве первого клиента.
И уже усаживает, и уже обматывает шею простыней.
— Постричь? Побрить? — спрашивает с особой, парикмахерской, интонацией в голосе. — Польку? Канадку? Бокс?
Стрекочет машинка в проворных руках, лязгают ножницы, и бородач всё больше становится похожим на человека. Вот только борода…
— Да никакая не мода это, понимать надо! Хочешь сделать больше — поменьше у костра сиди. Для того и борода. Придёт тепло — сниму, — защищается бородач.
Так и уходит, не сдавшись.
Начальник участка — мы с ним локоть к локтю сидим на кровати (оказывается, он и живёт здесь, в конторе) — незаметно кивает на бородача и тихонько говорит:
— Видал? Герой!
Я подумал было, что он это о работе его. Но начальник продолжает, и чем больше говорит, тем больше мне хочется рассмотреть бородача получше, поближе, повнимательнее.
Спрашиваю о Вороньем гнезде.
— А его нет, Вороньего гнезда, — неожиданно слышу в ответ.
И не успеваю спросить, как это нет, когда десять минут назад видел его своими глазами, как начинаю разбираться, в чём дело.
— Соколиным сейчас оно зовется. Мохсоголлох по-якутски. Соколиное гнездо…
Живут в этом домике трое — бородач с друзьями. Места там ещё много, но никто не идёт — трудно жить наверху: дрова — таскай, воду, вернее, лёд — таскай, продукты — таскай. Да и самому после работы нелегко забираться. Звали вниз их — не хотят. Там интереснее, говорят, больше видно сверху. Да и для лени, мол, времени не остаётся. Ну, что ж, живите. Оттого и Вороньим поначалу назвали, что поодаль ото всех.
А строить как приходилось — сами ведь строили, — что и рассказывать! Тут бы порожнему вскарабкаться на такую крутизну, не то что брёвна таскать. Короче, думаю, не ради забавы забрались туда ребята. Не хотят жить с прохладцей. Да и в форме всегда, мол, надо быть. Как будто на шурфовке можно быть не в форме.
— Дорога-то как? Асфальт? — смеётся начальник участка немного позже. — Только с изъянцем. А вот тот, с бородой, осенью, когда наледей полным-полно было, по снежной целине — пешком…
В обратный путь мы тронулись рано утром, ещё не рассвело толком.
Тяжело, как разжиревшая утка, покачивается на неровностях дороги автобус.
Я уставился в окно, но практически ничего не вижу. И не только потому, что стекло почти сплошь затянуто толстым слоем изморози. Вспоминаю бородача, небольшую заметку в республиканской газете. В ушах снова и снова звучит размеренный голос начальника разведучастка. И перед мысленным взором картина за картиной возникают события того давнего осеннего дня.
...В посёлке несчастье. Заболел человек. Адские боли в животе. Невтерпёж. Врач нужен. Рация испорчена. Телефона нет. Вместо него — восемьдесят километров до трассы. Бездорожье. Машины пойдут недели через две, не раньше. Наледи. Снег по колено. Мороз под сорок. Восемьдесят километров. Даже в тайге это не шутка. А врач всё нужнее. Охотников идти много. Но сейчас строгий закон: пойдут двое, только те, кто наверняка дойдёт. Врач нужен для одного — не для троих. Пойдут бородач и его друг Степан. Они самые крепкие, самые выносливые. Новички, это верно. Но они обещают дойти.
Почти сразу, как вышли из посёлка, стемнело.
Темнота вокруг. Тишина. Гудящая тишина. Звенящая тишина. Снег, бесформенные химеры лиственниц. Снег, снег, снег. Снова лиственницы. Мороз под сорок. Жарко. Тихо. Только скрип снега под двумя парами валенок. Тяжело. Не до разговоров.
Вы никогда не ходили по снежной целине? Когда снег по колена. Не сырой, не плотный — сыпучий, как сухой речной песок. Вы никогда не ходили по ночной снежной тайге? По незнакомой тайге.
Это очень трудно. И жутко.
Незадолго до рассвета в наледь забрели. Спохватились поздно: под снегом не сразу воду заметили, а почти восемнадцать часов на ногах да еще при такой дороге вслепую — этого за глаза хватит, чтобы чувства отупели. Вода начала просачиваться сквозь валенки, портянки. Один миг это было даже приятно для натруженных ног. Но только один миг. Им и так уже давно не было жарко. Теперь стало холодно, и с каждой минутой становилось всё холоднее.
Безумство — идти с мокрыми ногами в такой мороз. Но они на Севере были новичками. Они как-то не думали, чем это может кончиться. Они думали о другом: человеку в посёлке нужен врач! И побыстрее. Ведь ушли они уже давно. «Как там дела?» — вот что больше всего их беспокоило.
И всё же мороз заставил подумать о себе.
…Приятно после многих часов ходьбы сидеть у костра. Тело освобождается медленно и неуверенно от длительного напряжения, мышцы размякают.
Бородач видит на портянках Степана тёмные пятна. Это кровь. Натёр ноги. Он и сам одну натёр до крови, но, поворачивая перед огнем портянки, забирает пятно в руку, чтобы Степан не видел. Зачем лишняя тревога. Пусть думает Степан, что у товарища всё в порядке.
Приятно после многих часов, проведенных на холоде, греться у костра. Окоченевшее лицо оттаивает, и вот уже улыбка получается. Но не очень-то тянет улыбаться. Об одном только и думают, об одном только и говорят: как там в посёлке.
Опасно после долгой ходьбы сидеть зимой у костра. Забываешь, что мороз, что надо идти, что надо… Всё забываешь. Хочется только спокойствия и тепла…
А костёр уже прогорел, и они чуть ли не в уголья тычут руки и почему-то совсем не думают, что надо или идти, или поддерживать костёр, что надо что-то делать.
Страх пришел вовремя. Ещё чуть-чуть, несколько минут, и они надолго бы остались у потухшего костра. Страх замёрзнуть пришел как нельзя более кстати.
— Нет, не... не могу… больше… Как хочешь… — Степан задыхается и, давясь морозным воздухом, говорит очень медленно, отрывисто.
Бородач тоже хрипит от удушья.
Они, испугавшись, что вот так и замерзают, километра полтора бежали. И снова идут. Только стало ещё труднее. Каждый шаг требует неимоверно много сил. Каждый шаг — большая победа. Для Степана, для бородача, для обоих.
Сколько времени так шли — не помнят. А поворот долины, который наметили местом следующего отдыха, всё так же далеко.
Вдруг где-то там, около поворота, послышался невнятный шум. Шум издавало что-то большое, какая-то масса существ. Несомненно, шум издавало что-то живое.
Сразу сил прибавилось.
И вот они уже обжигаются крепким плиточным чаем, а старый якут-оленевод сокрушенно качает головой, глядя на ноги Степана: «Нельзя идти, тут останется».
Да, это их счастье, что долину как раз пересекало оленье стадо. Можно отдохнуть, даже вздремнуть чуть-чуть, не опасаясь коварного сговора мороза и тепла. И подкрепиться горячим надо. Старик прав: много есть — сил много будет. А силы нужны ещё, дело ведь не доделано.
Потом они коротко рассказывают, зачем и куда идут.
Пастух сожалеюще цокает языком. Надо бы довезти до дороги, обязательно надо бы довезти, да бригадир по большому делу уехал в отделение совхоза, все нарты забрал, всех людей. Одного старика оставил за стадом смотреть. Завтра только вернутся.
— Верхового оленя бери, однако, — предлагает бородачу. — Не можешь? Ничего, пешком можно. Дорога недалеко. Кёс*. Один кёс. Немного больше, немного меньше. А друга Степана отвезём домой. Как бригадир вернётся.
Сколько же это — один кёс? Да сколько бы ни было, надо идти!
Как добрался до трассы, он помнит смутно. Ну, а там всё просто. Попутка, телефон, вертолёт — и всё, собственно. Главное — не напрасно. Главное — успели. А мозоли, даже сверхкровавые, что ж, они заживают.
На этом мысли мои прерывает натужное завывание мотора. Автобус застрял в снегу: за ночь дорогу снова перемело. Сегодня это первое препятствие. Правда, уже не такое серьёзное, как вчера. Но помучиться всё же придется. А нас только десять мужчин… Но, что там ни говори, это всё-таки дорога. Пусть и очень плохая, но дорога. Каково же было им, двоим, по бездорожью?..
История эта, которую передаю, как могу, произошла больше года назад. Сейчас, я слышал, разведучасток на новом месте, ещё дальше в тайге. А вокруг четырёх домиков разросся посёлок горняков. Его так и назвали — Соколиное гнездо.
В домике на сопке живут три друга — забойщики шахты. Они добывают пески. Золотые пески. Короче говоря, золото.
ТАКИЕ ПИРОГИ…
Он в который уже раз дочитал письмо, хотел в карман сунуть, но передумал. Медленно опустил руки на грубо сколоченный стол, склонил на них голову, задумался.
Сказать по правде, за эти час-полтора он устал от радостных переживаний. Катя, Катюша, его Катюша нашлась! Наконец-то... А он было уж засомневался. Как-никак, почти год прошел с тех пор, как они расстались, а через месяц так глупо потеряли друг друга из вида. Даже сейчас не поймёт, как это могло случиться. Дня ведь не могли прожить врозь... Смешно и горько. Да, даже сейчас, вспоминая, он тяжело переживает, так же, как ещё вчера. Как будто снова потерял и нужно почти год ждать, рассылать пачками письма, куда только ни направит их надежда, и снова ждать и сомневаться, что придёт долгожданный ответ. Но вот он! Теперь такое не случится, нет!
...Очень быстро пролетели полтора месяца, отмеренные им для счастья: кончился срок её преддипломной практики. Она уедет, пройдет мучительный месяц вынужденной разлуки и потом... Неважно, куда ей дадут направление. Себе он работу всегда найдёт. Согласен работать где угодно и кем угодно — со временем привыкнет, полюбит новое дело... Лишь бы рядом, вместе...
Он вспомнил, как в тот памятный вечер как-то особенно жадно, как будто на всю жизнь хотел оставить в памяти, вдыхал её запах и вспоминал, да-да, как и сейчас, вспоминал. Только другое. Как они ходили в лес.
Было время летних цветов и земляники, воздух был пропитан всем этим благоуханием. Но ему запомнился не пряный аромат распаренных от жары цветов и ягод, а запах её влажных волос, свежего после купанья тела... Вот что ему запомнилось.
И тогда, в день проводов, он подумал, что, наверное, даже через много-много лет узнал бы её среди сотен других по запаху, как верная собака через годы узнаёт своего хозяина.
Снова и снова вспоминается тот, самый счастливый в его жизни день, когда они после купанья медленно побрели в лес...
Нет, теперь он её не потеряет, не имеет права!
Он вздохнул с облегчением. И вдруг резко поднял голову, огляделся. Что его встревожило? С минуту напрягал память, пытаясь что-то вспомнить. Так и не вспомнив, снова склонил голову на стол и понял: от письма исходил еле уловимый запах её рук.
А, может, просто почудилось. Трудно сказать. Когда всё время думаешь о ней, слушаешь частые разговоры о девчонках, которых здесь днём с огнем не сыщешь, может показаться что угодно.
Ох, как он по ней соскучился!
Он не слышал, что происходило в комнате. Далеко-далеко унесли его нахлынувшие мысли. Прервал их не то обиженный, не то сердитый оклик Мити Коломийца.
— Серёга! Не хочешь, что ли? Так скажи! Охотники найдутся!
Сергей повернулся к ребятам. Вся «команда», как они сами себя называли, четверо здоровых парней расселись вокруг выдвинутой на середину комнаты тумбочки. Все, кроме Сергея. На его обычном месте, между Митей и Оратором, пятым примостился тучный Данилыч, завхоз. Это он привёз письмо от Кати и спирт, бутылка которого нагловато отсвечивала зелёным глазом горлышка из-за ломтей хлеба и колбасы.
Сергей тепло отметил, что не стали тревожить его ради стола, тумбочку взяли, и хотя пил очень редко и понемногу, подошёл, взял стакан и держал, пока не налили почти полный. Неразведённого. Сегодня можно и... стоит. День такой!
Данилыч испуганно посмотрел на стакан в руке Сергея, на бутылку, в которой оставалось на пятерых явно мало, крякнул и извлек откуда-то ещё одну.
Сергей, озорно оглядев ребят, опрокинул содержимое стакана в рот. И не закусив, даже не запив водой, отошёл к окну и стал жадно хватать обожжённой глоткой исходящий от оледеневших окон холод.
В маленькую незамёрзшую щёлочку около самого переплета рамы было видно клуб, печную трубу его, виляющую пушистым, пышным хвостом дыма. Это ветер озорует: то в одну сторону потянет, то в другую. Весна! Сорок градусов, а весна. Зимой, когда морозы настоящие, больше пятидесяти, здесь ветра нет и в помине.
Он начал думать о морозах, о том, как Катя будет переносить этот холодный ужас. Но потом вспомнил, что решил ехать к ней, и стало жалко расставаться с бараком, невзрачным приземистым зданием, разделённым на две части: СП-10 — это комната ихней «команды» — и СП-11, там живут новички. Стало грустно, что больше не будет рядом лучшего друга Мити Коломийца, Оратора, любящего спорить по всякому поводу, остальных членов «команды», вместе с которыми основали этот посёлок геологоразведки, барак этот построили.
А разве можно не поехать?! Разве можно ещё раз, и теперь-то уж наверняка навсегда, потерять Катюшу?!
То ли от этой мысли, то ли от набравшего силу спирта у него неожиданно закружилась голова, он отошёл от окна и навзничь упал на кровать. Бездумно глядя в дощатый потолок, слушал вполуха рассказ Данилыча о том, что на сегодняшнем собрании (то-то в клубе и топят) будет большой разговор о срыве плана шурфовки.
Данилыч жаловался на внезапно увеличенный план, на то, что новички из СП-11 окончательно зарежут его, не Данилыча, естественно, а план; что если бы эти салажата работали так, как вы, славные ребята, «команда» СП-10, или хотя бы приблизительно так, то он, Данилыч, и в ус бы не дул...
Сергей усмехнулся про себя: как будто завхоз отвечает за план! Впрочем, тут же подумал, что и самому судьба плана не безразлична, хотя в целом за работу участка он тоже не отвечает.
А Данилыч, между тем, обнадёживал сам себя и ребят, что кое-какие меры начальство всё же приняло. Горняка нового прислали. Толковый. Да что за работник с него, если семья на прииске. Какая уж тут работа! Жить здесь, а одним глазом косить туда! А здесь жилья свободного, как известно, нет...
Слушая любимую присказку Данилыча, всем известные на участке два слова — «такие пироги», Сергей, даже плохо соображая от выпитого, мог понять, не слыша остального, о чём речь: о хорошем, приятном для Данилыча или неприятном. Когда он говорил о жилье для горняка, «такие пироги» прозвучали совсем уж кисло. Да и как могло быть иначе, когда здесь даже для холостяков нет лишних мест. И строить пока некому.
Сергей вдруг подумал, что дом, почти готовый его собственный дом ему теперь ни к чему. Часто под тихие разговоры ребят о знакомых девчонках он представлял, как вдвоём с Катей в теплом домике будут слушать треск лопающейся от мороза земли или завывания сорокаградусного ветра весной, как будут приходить в гости ребята в первый на участке «семейный очаг». Ради этого осенью, когда работы ещё было мало (земля не промерзла), и ребята баловались охотой, всё свободное время он ворочал брёвна. Теперь здесь дом ему не нужен. Ведь, почти наверняка, сюда он уже не вернётся, хотя и не хочется уезжать.
— Пусть доделывает мой дом и берёт. Слышь, Данилыч, — сказал он. — Там работы немного...
В комнате сразу стало тихо. Все прекрасно знали, зачем Сергей строил дом, и поэтому внезапное решение его было непонятным.
Потом хлопнула дверь, вошёл незнакомый мужчина.
«Новый горняк», — подумал Сергей, и в подтверждение Данилыч сказал:
— А вот и Алексей Петрович, новый горный мастер. Знакомьтесь, ребята, вместе работать...
— Могу обрадовать, Алексей Петрович. Вот Сергей тебе дом свой отдаёт. Почти готовый. Ребята помогут, и через недельку-другую будешь греться под боком у жёнушки. По этому поводу не мешает...
— Спасибо! Большое спасибо! — повернувшись к Сергею, на которого показал Данилыч, сказал горняк, — Очень кстати. Жене там одной трудно с пацанами. Двое их у меня. Пагодки. Что ж, приглашаю на новоселье. Спасибо, — ещё раз повторил он и, уже уходя, спохватился:— А плата?
— А-а-а, чего там! живите. Мне ни к чему теперь. Уезжаю. — Махнул рукой Сергей.
— Вот так пироги... — протянул Данилыч.
— Чего это тебе взбрело?— недоверчиво спросил Митя. — Вроде не думал, не гадал.
— Вот такие пироги, — удивленно и растерянно повторил Данилыч.
Его перебил Оратор:
— Ты-то чего убиваешься? Начальство есть на то. Начальник участка, — уточнил он, покосившись на горняка. — Разве бы Серёга без крайней нужды уехал?.. Уехал бы? — спросил строго и требовательно.
Остальные ребята молчали, недоумённо переглядываясь. Сергей уже не лежал, а сидел, свесив на грудь голову. В ответ отрицательно покачал ею и разъяснил:
— Понимаете, ребята... Письмо — от Кати. Я вам рассказывал...
— Вот и прекрасно! Свадьбу сыграем! Комсомольскую. Ты же первый у нас комсомолец. Вот и начинай! — весело встрепенулся Данилыч.
— Всё дело в том, что свадьба будет только на материке.
Эти слова охладили пыл Данилыча, и он сразу сник. Кто-то из ребят спросил:
— Что, она так настаивает?
— Да нет, не пишет об этом. Но я чувствую: иначе не может быть. Вряд ли поедет она сюда. А потерять ещё раз её не могу.
— Надоел Север? — задумчимо протянул молчавший до этого Володя Дугин, неповоротливый, высокий и плечистый взрывник.
А Сергею почудились за этими словами совсем другие, обидные для него, те, которые, как ему казалось, были в этот момент в голове у каждого: «Надоело? А, может, струсил?»
И он поспешно, боясь, как бы долгую паузу не сочли за молчаливое согласие на незаданные вопросы, выпалил:
— Да что вы, ребята! Какая ерунда! Я же сказал... Какая ерунда!
— Ну что ж, раз такое дело... Чего тут рассусоливать. Давайте-ка лучше опорожним бутылку, а то выдохнется. До собрания проветримся. За влюблённых, что ли, — торжественно и снисходительно провозгласил Оратор.
...На собрание Сергей пошёл так, ради приличия. С того момента, как получил письмо, он уже твёрдо вколотил себе в голову, что выход только один — ехать. Поэтому, считая себя уже выбывшим, пошёл так, лишь бы пойти. Впрочем... Если честно, то ему даже не хотелось растравливать себя, потому что, как там ни говори, Раздвоенный полюбился ему крепко. И не объяснить сразу, за что. Понравился и всё тут.
Затуманенный взгляд плохо различал начальника участка, рассказывающего о далеко не радостном положении дел, рядом сидящих товарищей, хотя хмель почти вышел. Рассеянно слушая общеизвестные истины и знакомые цифры (их ежедневно вывешивали в клубе и конторе), Сергей думал, что при таком положении, как сейчас, нелегко будет наладить работу и новому горняку, не скоро ещё войдет участок в график. Неужели начальство не понимает, что нужно всю «команду» перемешать с новичками? Молодые северяне работают вчетвером на одной линии вместо двух, и всё же суточная уходка на тринадцатой меньше, чем у каждой из спарки «команды». Правда, на тринадцатой грунт немного тяжелее, хуже. Глинистая примазка местами. Но даже если на другие шурфа перевести молодят, ничего не выйдет. Не могут они еще забуривать шпуры. Это профанам только кажется, что работать ломиком просто: колоти, мол, что есть силы, и всё тут. Как бы не так! Умение значительно больше значит, чем сила. Без него только кровавые мозоли набьёшь, а толку — пшик один. А вот на воротках, на подъёме грунта ребята потянут запросто, здоровые хлопцы. А в «команде» ведь все опытные, каждый забуривать может неплохо. Взять того же Митю или Оратора... Если каждого из нас — в шурфа, а на воротки — новичков, план с первого же дня участок давать будет. Загвоздка из-за них только, из-за Раздвоенного. Остальные идут нормально. И в заработке не потеряет никто. Наоборот, новички выиграют. Ещё больше стараться станут. Пойдут ребята... К тому же можно ещё одну линию начинать. А это ой как важно! Тем более сейчас, когда на Каменистом запасы золота оказались меньше, чем ожидалось. Теперь в ближайшие годы работа прииска будет зависеть от того, сколько прироста дадут они, разведчики Раздвоенного. А тут, должно быть, золотых песков много. Даже в крайних шурфах линий, которые уже добиты, и то золото промышленное. А линии вон какие большущие. И ещё расширять придётся. Да, в ближайшие несколько лет прииск здорово будет зависеть от добычи на Раздвоенном. И потому нужно жать вовсю, чтобы сдать месторождение уже к осени... Неужели начальство не понимает? Понимает, скорее всего. Принуждать не хотят, ждут, сам кто предложит...
А на месте начальника участка уже стоял звеньевой новичков и делился своими трудностями.
Сергей всё это тоже прекрасно знал. К чему говорить об этом — всем ведь известно.
Выступавший между тем закончил, потом хотел что-то добавить, но безнадёжно махнул рукой и быстро пошел на место. Когда проходил мимо, Сергей расслышал тихое бормотанье: «Помочь охотничков не найдётся...»
И тут неожиданно для самого себя он вскочил и поднял руку, как школьник.
Ему дали слово.
До того, как начать излагать свои соображениями успел подумать: «Жалко с Митей расставаться. Хорошо, чертяка, работает».
...Давно закончилось собрание, давно и кино прокрутили, а Сергей никак не мог опомниться. «Не много думано, а хорошо сказано, — с издёвкой думал и укорял себя. — То же слово, да не так бы молвить. Хорош златоуст... А сам теперь в кусты, да? Эх ты, болтун! Да теперь скотом надо быть, чтобы уехать».
О Кате думать боялся. Тем более что чувствовал: не сможет объяснить ей, что твориться в душе.
...Ребята дивились Сергею. И до этого злой был в работе, а после собрания вовсе зверем стал. До изнеможения загонял нового напарника, из новичков, коренастого настырного Вадика Боброва, а у самого, когда поднимался из шурфа, телогрейка была насквозь пропитана потом. И без отдыха, без перекура спускался в другой. Выгружал отпаленный грунт, забуривал шпуры под новый взрыв. Процентов много давало звено. А после работы, наспех поев, шёл к своему дому...
Рядом с тем, который отдал Алексею Петровичу, начал новый, сам не зная для чего. Валил неподалёку от посёлка лиственницы поровнее, заарканив верёвкой, волоком таскал брёвна к месту постройки, зло прогонял приходивших подсобить ребят. Помощь ему сейчас как раз была ненужной. Главное было забыться, ни минуты не оставаться наедине с одолевавшими мыслями.
Письмо он Кате написал. Но такое сумбурное, что нисколько не уверен был — поймёт ли.
Так прошло две недели. Ночей он не считал. Да и что их считать?! Возвращаясь в барак, едва успевал раздеться, почти падал на кровать и мгновенно засыпал, проваливался в глубокий, без сновидений, сон.
Рядом с домом Алексея Петровича поднимался точно такой же. Уже было положено три с половиной венца.
Была суббота.
«Сегодня можно подольше поработать», — думал Сергей, окидывая придирчивым взглядом своё творение.
Вдалеке загудела машина. Тревожно дрогнуло сердце, но сразу же успокоилось. Конечно, машина к ним и, конечно же, с прииска. Больше некуда и неоткуда. Раньше он с нетерпением ждал эти редкие машины — они должны были привезти письмо от Кати. Сейчас ждать нечего...
Сначала медленно, потом всё живее застучал топор.
Краем глаза Сергей увидел: от конторы бежит Вадим, размахивая какой-то бумагой, и что-то кричит. В груди снова ёкнуло тревожно. Подался навстречу, нетерпеливо протянул руку за письмом.
— Да нет, это не тебе... Из дому получил... Тебе нет писем... — едва переводя дух, отрывисто говорил Вадим. — Тебя... в конторе... какая-то девушка спрашивает ...
«Какая-то!.. — обожгла Сергея страшная своей неожиданной радостью мысль. — Здесь ведь нет девчат... Из приисковых никого не знаю... Кто?! Неужели Катя?! Нет!.. Быть не может... Да и как же, если… Дом-то не готов… — вот и всё, что успел подумать, пока не то шёл, не то бежал к конторе. Потом мысли сразу оборвались. У дверей конторы стояла Катя. Да-да! его Катюша! Точно такая, какой он видел её всегда в мечтах, во сне. Такая родная, такая желанная...
Потом...
Потом они из окна уже достроенного дома Алексея Петровича, дожидавшегося хозяев, смотрели на свой дом, и в ушах Сергея звучал довольный голос Данилыча: «Такие пироги, ребята!»
Он первым приходил поздравить первую семью Раздвоенного.
КОНЕЦ СЕЗОНА
Третий день ждали каюра. Если он завтра приедет, то можно без всякой спешки выйти. В основном всё готово. Осталось уложить спальные мешки, чайник, три кружки, немногие оставшиеся продукты...
Чтобы не впустую время шло, техник-топограф Владимир Павлович Макеев решил немного посидеть над планшетами. Такие планшеты — итог сезона у топографов-съёмщиков. Без них золотодобытчики как без рук. Точно подсчитать запасы золота на месторождении и объём вскрышных работ, выбрать наиболее выгодный способ отработки, определить приблизительную себестоимость — для всего этого нужны горнякам крупномасштабные карты и планы местности. Да и при строительстве посёлка без них никак не обойтись. Съёмкой местности, составлением таких карт в районе нового месторождения и занимался всё лето отряд Макеева в одном из глухих таёжных уголков.
Когда каждой жилкой прочувствовал, что работа твоя не просто нужна, а крайне необходима, что через год-другой на этом месте вырастет посёлок, здесь будут жить и работать люди, тогда невозможно относиться к делу кое-как. Тогда каждая минута на учёте. Да и не присылать же на следующий год новую полевую партию из-за небольшой недоделки. Пока они здесь, не ушли на свою базу, не мешает лишний раз проверить достоверность своих трудов. Поэтому и засел Владимир Павлович за планшеты, хотя вполне заслужил право на отдых, работая всё лето без выходных от зари до зари. Да и за многие годы отвык он в поле без дела томиться. А ребята пусть отдохнут, без привычки такие нагрузки могут напрочь отбить охоту от самой любимой работы. Да и в их годы так упираться...
Друг, западносибирская лайка, последние дни без устали шастал по тайге. Хорошо, хоть о корме для Друга сейчас думать не надо. Самим бы дотянуть до приезда каюра. А летом пес кормился за счёт отряда: не отпускали от себя ни на шаг, чтобы молодую дичь не переводил. Вот и сейчас, ткнув носом хозяину в колени, как бы разрешения испрашивая, и покрутившись немного у палатки, Друг махнул в чащу. Проследив за ним взглядом, Владимир Павлович сказал:
— Может, и вы сходите? Смотришь, хоть одного косого на рагу принесёте. На техникумовскую стипендию, небось, не попробуешь дичи в городе. Да и вообще, я думаю, не помешало бы нам дармовое мясо: закрома наши опустели, сами знаете. А вдруг каюра и завтра не будет...
Ребята, переглянувшись, неторопливо достали патроны, сняли с колышков ружья и нехотя потопали в том же направлении, куда Друг убежал.
Владимир Павлович понимающе улыбнулся: «Боятся прозевать приезд каюра».
Ему, старому таёжнику, хорошо знакомо это чувство: как весной ни тянет в поле, а осень подойдёт — еще сильнее домой хочется. К семье, в сутолоку человеческую.
Да, ещё несколько дней, и конец таёжной жизни. На это лето... Хотя какое там лето — заморозки уже давно крепкие, да и снежок... А там снова и снова полевые сезоны, новые ручьи и речки, новые сопки и распадки... Только работа — похожая. Точнее, та же самая. Места только каждый раз другие. Да что места? На что уж его родная Бахилова Поляна прекрасна, а всё же и получше неё встречал. Да и не в местах счастье, хотя для полевика, конечно же, природа — не последнее дело.
Сразу же, как получил диплом, Володя, совсем ещё юным, начал ходить в поле техником. Как давно это было! Многое прошло мимо: сотни, если не тысячи, интересных кинофильмов, книг, концерты... Да мало ли чего нет в тайге. Но и много, очень много дала ему таёжная жизнь. Уверенность в своих силах. Любовь к бродяжничеству. Не бесцельному, нет, а вот такому, когда понимаешь, что за тебя, кроме тебя далеко не каждый сделает посильное тебе. А настоящая мужская дружба?! Где ещё она в таком первозданном виде встречается? У моряков, разве, да у полярников. Он давно разучился хныкать при каких бы то ни было трудностях. Потому что в поле теряться, опускать руки нельзя — пропадёшь. И это умение не хныкать, пожалуй, самое главное, что дало ему поле... А сколько воспитал он из молодых, неопытных ребят закалённых таёжников! Да только ради этого можно пренебречь всеми вместе взятыми фильмами! Вот и эти ребята... Зелёными пришли. А сейчас? Особенно Николай. Семён, тот пока пожиже будет. Но и ему не страшны теперь тяготы таёжной жизни, успел понять, что и в них — свои прелести... Хорошие полевики должны выйти из ребят.
Впрочем, каких-то особых испытаний на их долю, к счастью, не выпало в этом сезоне. Да и серьёзное что-нибудь им всё же пока не по плечу. Что ж, всё хорошо обошлось: меньше всяких непредвиденных «проверок» на выживаемость — больше работы сделали. Теперь домой поскорее. Правда, сто пятьдесят пеших километров впереди по террасным болотам-кочкарникам... Но ничего, пять-шесть дней...
Так думал Владимир Павлович с вечера. А когда проснулся среди ночи от неясной суматохи и крика ребят и увидел звёзды сквозь дымок тлеющего остова палатки, первой мыслью было: «Если к обеду каюр не придёт, — немедленно отправляться в путь!»
До утра так и не заснули. Да, перестарались ребята, раскалив почти до бела буржуйку после удачной охоты. А палатки ведь не горят — они вспыхивают, как порох: миг — и только дыма клуб, да тлеющее барахло, бывшее минуту назад вполне приличной одеждой и спальными мешками...
Самое худшее, что почти не удалось спасти ружейных патронов. Ведь до трассы сто пятьдесят километров, половина из которых — по безлюдному нагорью, где встретить в это время человека почти такой же шанс, как на Луне.
Без лошадей трудненько придётся. Но каюра ждать нельзя. Ведь он может не прибыть ни завтра, ни послезавтра... Неизвестно, что там, на базе. А продуктов практически не осталось. Хорошо хоть вчера зайца принесли...
Каюра так и не дождались. Взяли самое необходимое. Но рюкзаки уже с первых шагов начали оттягивать плечи. Приборы, документы, планшеты, уцелевший спальный мешок, два ружья, тозовка... К ружьям всего семь патронов. К малопульке патронов больше, но что из неё убьёшь на пустынном нагорье?! Куропатку влёт? Улахан-Чистаем называют это нагорье оленеводы, по-якутски, значит, большим и чистым, свободным от леса пространством. Сюда они летом оленьи стада пригоняют нагуливать. Ветер здесь всегда, комаров и иного гнуса мало, не изводят животных. А зимой здесь пустынно. Да, можно было оставить и тозовку, и даже ружья, но, чем чёрт не шутит, — может, что и попадётся. Продуктов ведь очень мало, крохи, на всю дорогу никак не хватит, при самой строжайшей экономии. Так что может пригодиться оружие.
Остальной скарб, уложенный во вьючные ящики, сгрудили у корявой лиственницы, сделали на ней затёс и нарисовали жирные чёрные стрелы: тут, мол, лежит всё. Это для каюра знак, если вдруг снегом заметёт.
Как бы угадав мысли Владимира Павловича, Семён хмуро пробурчал:
— Пройдёт снег, и следов не останется, что люди здесь побывали, жили даже целое лето. Разве только вот затёсы да палатка обгоревшая...
— Ещё какой след останется! Приезжай, когда техникум закончишь, увидишь. Не бывает, Сеня, такого, чтоб дела человеческие следов не оставляли, — возразил Владимир Павлович.
Все были серьёзны. Только Друг беззаботно крутил хвостом. Может, ему виделась встреча с подругой...
— Боюсь, отощаешь, брат, к тому времени, не до любовных утех будет, — думал, глядя на него, Макеев. — Путь нелёгкий, а жрать-то нечего. Ну да как-нибудь перебьёмся. Мы ведь с тобой старые таёжники. Бывало и хуже.
Однако вскоре случилось такое, что хуже не придумаешь.
Дорога изматывала. Под лёгким снежком каждая веточка была препятствием. А в нехоженой тайге таких веточек... И помимо них помех вдоволь. Поэтому продвигались медленно, за три дня преодолели всего около двадцати пяти километров.
На четвёртый день, перед самым нагорьем, его тундровым участком, на последних километрах тайги Друг где-то долго пропадал. А потом издалека донёсся его отчаянный лай. Думали, что на оленя, их немало отбивается от стад. Край леса — их излюбленное место, особенно в грибную пору. Может, задержался какой любитель...
Пошёл Владимир Павлович с тозовкой. Однако это был не олень, а медведь, не улегшийся ещё в берлогу. Не тронул бы в другое время его Макеев. Да нужда заставила: при таких темпах не одолеть им путь без хорошего питания. А в рюкзаках оставалось лишь горсти три вермишели, несколько кусков рафинада и щепотка чая...
Уложить медведя из тозовки с первого выстрела даже хорошему стрелку редко удаётся. А тут зверь всё время крутился, огрызаясь от наскоков собаки. И Макеев не успел перезарядить винтовку, как почувствовал мёртвую хватку раненого зверя. Внутри захрустело... Когда очнулся, — ожесточенный лай был чуть слышен: это Друг уводил разъярённого зверя от хозяина.
Ребята нашли его через несколько часов. Хорошо, что не успели из леса выйти. Кое-как с помощью охотничьих ножей одолели две лиственницы в руку толщиной, огрызками верёвок и тесёмок скрепили их в жалкое подобие волокуши. С трудом уместили на ней раненого Макеева, планшеты и документы. Всё остальное, кроме одного ружья, пришлось бросить. Понимали ребята, что путь предстоит нелёгкий. Только бы выдержал Владимир Павлович, а уж они постараются, всё сделают...
И всё же не представляли они, что будет так трудно! Пот начал заливать глаза почти сразу же, как взялись за лямки. Волокуша то медленно переваливалась с кочки на кочку, то цеплялась вдруг за что-то и никак не хотела сдвигаться с места, то едва не переворачивалась. Никогда не думали эти парни, что несколько метров ровного, без кочек пространства могут казаться им верхом счастья. Но встречались такие места редко, и волокуша то цеплялась за куст карликовой березки или голубики, то лениво переваливалась с кочки на кочку...
Где же запропастился каюр?! Ведь совсем немного пройдено. И как бы ни старались, без лошадей не обойтись, не успеть.
Со стоянки выходили с уверенностью, что каюра встретят скоро. Разминуться с ним было почти невозможно. В первый день пути они если не увидели, то услышали бы его непременно: там распадок неширокий. А потом, на открытом пространстве, не заметить его и вовсе было нельзя. Но даже в этом им не повезло. Как позднее узнали, разминулись они с каюром как раз в том месте, где лес ещё, но распадок расширился до нескольких километров. На третий день это было, перед несчастьем. А потом, как выяснилось позже, каюр два дня добирался до их сгоревшей палатки, почти день потратил на подгонку вьюков — одному-то не очень сподручно управляться. И двигался не быстро. Как назло, одна лошадь постоянно развьючивалась, на которой рейки были. А на приведение груза в порядок тоже время нужно...
Владимир Павлович всё чаще впадал в забытьё. Под вечер следующего после несчастья дня, очнувшись, он встретился взглядом с виноватыми глазами Друга. Тот тихонько заскулил, как бы прощения прося, что не уберёг хозяина. На разорванном ухе запеклась кровь.
— Ничего, Друг, мы ещё повоюем, — прошептал Макеев. И украдкой от ребят сунул собаке последний кусочек сахара.
Потом он потерял счёт времени. Каждый толчок отдавался острой болью в боку, груди, спине. И боль была такой сильной, что часто сознание покидало его. Потом боль начала притупляться, всё происходящее отодвинулось куда-то далеко-далеко и как будто происходило не с ним. Иногда он видел, как отставший Друг яростно рылся в кочке, а потом, разочаровавшись, лениво догонял медленно двигающуюся волокушу.
— Мышкует... — вяло думал Макеев. — Что там найдёшь...
Однажды, очнувшись, Владимир Павлович почувствовал, что волокуша не движется. И хотя в голове страшно шумело, услышал у изголовья тяжелое дыхание умаявшихся ребят.
— Не спите, Владимир Павлович?— тихо спросил Семён. И, не дождавшись ответа, зашептал, видимо, продолжая разговор:— Не понимаю я тебя. Ну что это даст? Мало того, что Владимира Павловича погубить можем, так и сами ноги вытянем... В конце концов, три человеческие жизни важнее...
Николай ничего не ответил.
— О чём это он?— вяло соображал раненый, — О чём они говорят? О чём... говорят...
Очнувшись в очередной раз, увидел склонившегося над собой Семёна.
— Вот, Владимир Павлович, ешьте, — говорил тот, подавая ему кусок слегка запеченного на костре мяса.
Но есть Макееву не хотелось. Вот бы Другу этот кусок. И он тихо позвал:
— Друг... Дружок...
Семён потупил глаза. И тут Макеев понял, откуда мясо. «Три человеческих жизни важнее», — вспомнил слова Семена.
Чтобы скрыть невольные слезы, попытался отвернуться, но не смог.
Подошёл Николай, стал у изголовья больного на колени.
— Простите, Владимир Павлович. У нас не было выхода. Поешьте, вам обязательно нужно.
И увидев во взгляде отрицание, добавил:
— Неужели вам жить не хочется...
— Наоборот, ребята. Очень хочется. А вот есть... не могу, не хочу, в самом деле... Но я дотяну, не беспокойтесь. — И хотя знал твердо, что никогда так не смог бы с Другом, чтобы подбодрить ребят, заставил себя выговорить: — Вы правильно сделали...
Передохнув, наказал:
— Планшеты не растеряйте, документы... Работу нашу...
Не дотянул Владимир Павлович.
Как раз в это время и нагнал их обеспокоенный каюр, определивший по следам, что с отрядом не всё в порядке. Но ни опыт его, ни надежный в условиях тайги транспорт уже ничем помочь не смогли.
На месте, где окончил свой последний путь топограф, установили торчком волокушу, кое-как укрепив среди кочек. На клочке наколотой на сучок бумаги, написали: «В. П. Макеев. Вёл съёмку местности, где будет новый прииск».
Недалеко успели отойти, когда Николай оглянулся. Увидел, что бумажки уже нет, ветром сорвало...
* * *
Через два года по дороге на новый прииск с необычным названием — Топоотряд — шла автомашина. Рядом с водителем сидел молодой парень, назначенный после окончания техникума топографом в приисковую геологоразведку.
Шофёр, внимательно следивший за кочковатой дорогой, вдруг повернулся к попутчику, спросил, указывая в сторону:
— Смотри, Николай, что это там? Ты ведь знаешь эти края.
— Ну-ка, останови на минуту! — встрепенулся пассажир.
Спотыкаясь о невидимые под снегом кочки, они побрели к странному сооружению. Да, это была волокуша. Та самая...
— Что за памятник непонятный? — в раздумье проговорил шофёр. Мороз хватал за уши, и водитель опустил клапана ушанки.
— На этом месте умер один хороший человек. Техник-топограф. Макеев его фамилия, Владимир Павлович... Работал я с ним...
— Как, говоришь, звали? — переспросил шофёр, поднимая ухо ушанки.
Николай не ответил, повернул к машине. Через несколько шагов обернулся и, хотя знал, что похоронен Макеев далеко отсюда, тихонько прошептал: «Это ничего, что имени вашего не знают. А поселок построили. Хороший, говорят, поселок…»
ВОЗВРАЩЁННЫЙ КЛАД
Посвящается Наташе Горшковой.
История это давняя. А вспомнил я о ней в связи с приближающейся круглой датой. Нет, не юбилея — дня памяти и скорби нашего народа и стран ближнего зарубежья, тех, правители которых не совсем ещё потеряли совесть: приближалось 65-летие начала Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков.
...Сорок пять лет назад я был самым молодым фельдъегерем спецсвязи в одном из районов Якутии. Самым молодым в небольшом коллективе районного отделения, но уже вполне взрослым, немало повидавшим в жизни человеком. Двадцать семь лет исполнилось мне в ту пору. За плечами были техникум, армия, а на материке — так мы, северяне, называли центральные районы страны — в послеродовом отпуске отдыхала жена с дочуркой. И всё-таки в отделении числили меня в сосунках, поскольку каждому из остальных пятнадцати фельдъегерей было за сорок. А начальник наш так вообще приближался к пенсионному возрасту.
К тому же в спецсвязи я был новичком, всего полгода проработал. А мои старшие коллеги были опытными «волками», почти все побывали в серьёзных переделках.
Конечно, самым опытным был наш начальник, Иван Афанасьевич Астафьев. Большую часть жизни он проработал в спецсвязи, куда случайно попал из старательской артели на Алдане. Потом — здесь. Был, по сути дела, одним из основателей этой службы в тогда ещё только-только набирающем силу золотодобывающем Оймяконском районе. В плане производственном район относился к Дальстрою, одному из наиболее крупных подразделений ГУЛАГа — главного управления лагерей...
Чувствую, что вступление затянулось, но считаю его просто необходимым: не поняв хотя бы в малой мере обстановку тех дней, о которых собрался рассказать, читатель, боюсь, сочтёт историю если не выдуманной от начала до конца, то маловероятной а то и вовсе невозможной.
Поэтому продолжу.
Я приехал в те места в 1958-м, всего через два года после упразднения Дальстроя. Район уже считался высокоразвитым в промышленном отношении. Здесь действовало шесть крупных приисков, мощнейшая автобаза, доставляющая из Магадана все необходимые грузы для них: уголь для теплоэлектростанции, металл и кокс для довольно крупных ремонтных мастерских, имеющих даже литейное отделение. Занимались мастерские восстановлением землеройной техники, в основном бульдозеров, изготовлением крупногабаритного оборудования для приисков, ремонтом электродвигателей... Были в районе животноводческий и овощеводческий совхозы... В общем, всё, как у людей.
В то же время на территории района ещё располагалось одиннадцать лагерей, в том числе один — строгого режима. Многие заключённые в бараках только ночевали да выходные дни проводили, а работали без охраны. Некоторые даже семьи имели в посёлках, и лагерное начальство разрешало им проживать вместе. Это из перевоспитавшихся.
Немало было и по всему району, и в самом райцентре таких, кто уже отбыл свой срок, но по разным причинам оставался на Севере. И среди них значительная часть, особенно из бывших фашистских прихвостней и бандеровцев, несмотря на мягкость наказания в сравнении с содеянными ими злодеяниями, затаили ненависть не только к власти, но и ко всем людям, даже к бывшим товарищам по зоне — к заключённым.
Лично знал не одного и не двух политических, как реабилитированных, так и получивших отказ в этом. Среди них тоже были разные люди.
До перехода в спецсвязь работал в реммастерских под началом мастера Михаила Васильевича Березина, «оттрубившего» в здешних лагерях по «делу Кирова» девятнадцать лет. Реабилитирован. Восстановился в партии. Был избран секретарём партбюро мастерских. Пользовался большим авторитетом не только у коммунистов и комсомольцев, но у всех рабочих, в том числе и у бывших заключённых. Вот он, уверен, доживи до наших дней, не изменил бы своих убеждений и своего отношения к жизни при нынешних передрягах, не поступился бы взглядами и совестью в обмен ни на какие награды, льготы и денежные подачки.
В этом же литейном отделении, где Березин был мастером, термистом работал некто Стрелков. Тоже оттрубил в лагерях много лет, попав на зону из кресла секретаря обкома комсомола. Его зона совершенно сломала.
Были и такие «политические», каких, вне всякого сомнения, и сегодня бы самый рьяный демократ засадил в лагерь на многие-многие годы, а то и вовсе пустил в расход.
Вот, к примеру, бывший бандеровец Фёдор Волос. Работал я рядом с ним на участке Сох прииска Победа, недалеко от тех мест, о которых пойдёт речь ниже. Страшен он был не убеждённостью в том, что нэнька*- Украина должна быть самостийной, а тем, что пытался в своё время добиться этого такими же методами, как чеченские наёмные бандиты, в пылу якобы борьбы за независимость своего народа делающие всё, что приносит этому народу небывалый вред, наибольшие из мыслимых несчастий. Он, Волос, частенько говорил мне с угрозой: «Мало я вас, комсомольцев, передушил и перерезал. Мне бы сейчас в руки шмайсер**...»
Конечно, в значительной мере он блефовал, куражился. Оружие, в том числе и нарезное, даже боевого калибра 7,62 мм, даже пятизарядный карабин можно было раздобыть без труда по самой бросовой цене. А о боеприпасах к ним и говорить нечего, их было без счёта. Даже взрывчаткой разжиться не стоило труда.
Однако же этот ярый националист не решался приводить свои угрозы в действие, хотя высшей меры наказания тогда не было. Угадывалось: вот если бы не было никакого риска...
И, тем не менее, его слова явно говорили о том, что это — враг. И враг известной ориентации, которую выдавала мечта об орудии мести: не о русской трёхлинейке, не о ППШ, а о шмайсере.
Так что, таких «репрессированных» тоже я должен считать невинно пострадавшими? И считать нормальным, что из уплаченных мною налогов им власть оказывает помощь?!
Не дурь ли это? И не смачный ли плевок в лицо всем честным труженикам?
Не исключаю, что такой Федя Волос, окрепнув на государственных подачках, может быть, сейчас в рядах Руха*** вгоняет свою нэньку в гроб нищеты и насилия, как некоторые другие любители суверенитетов, освободившиеся в 1991-м году от «гнёта Кремля».
Но как бы там ни было, все зеки, независимо от убеждений, хотели они того или нет, а работали на благо и укрепление нашей общей Родины, а не висели тяжким грузом «на горбу у народа».
И главным их вкладом в это было добываемое ими золото, которое в годы войны почти всё шло на закупку вооружения, дефицитного сырья и материалов, продовольствия, медикаментов.
Уместно напомнить, что, в том числе через Аляску, Чукотку и Якутию (конкретно, через аэродром вблизи Оймякона) пролегала воздушная трасса, по которой перегоняли своим ходом на советско-германский фронт закупленные в Америке самолёты.
Кроме нескольких приисков в годы войны в районе одно время действовал и вольфрамовый рудник. Без этого металла наша промышленность задыхалась. Однако рудник очень скоро закрыли. Как вы думаете, почему? Потому, что работающие в нём люди, а это были почти сплошь заключённые, быстро заболевали силикозом. Это не официальные сведения. Об этом слышал не от одного бывшего там зека.
«Жестокая сталинская администрация», управление одного из самых крупных отделений ГУЛАГа — Дальстроя, известного в блатном фольклоре как Колыма, пошли на прекращение добычи жизненно необходимого стране металла (может быть, ещё более нужного, чем золото), чтобы уберечь от заболевания тех, кого они считали врагами народа.
А вот золото в военное время здесь добывали круглый год. Условия -- тяжелейшие даже летом. Ведь сотни тысяч, миллионы кубометров грунта перелопачено вручную. Зимой же -- труднее десятикрат. Но тем, кто работал исправно, год срока засчитывался за три. Как военный стаж фронтовикам.
И, подчеркнём, при всех здешних тяготах жизни смертность среди заключённых была в разы ниже смертности солдат на передовой.
Вот таким «кровожадным» был тоталитарный режим.
Конечно, немало драгоценного металла уголовниками утаивалось, разворовывалось, поскольку в лагерях он был самой ходовой валютой. Грамм спирта, как и грамм чая, были в прямом смысле на вес золота.
И в то же время известно множество случаев, когда заключённые, найдя самородок, сдавали его безвозмездно в Фонд обороны или в Фонд Красной Армии, хотя за так называемое подъёмное золото полагалось ощутимое вознаграждение.
Много было и прямо противоположных случаев: нападения на золотоприёмные кассы, на тех, кто золото перевозил. Ведь подавляющая часть заключённых представляла собой матёрых уголовников-рецидивистов.
Примерно такой была обстановка в районе в военном сорок третьем, когда и произошла «завязка» истории, о которой затеял однажды рассказ наш начальник.
Центральная золотоприёмная касса, имеющая лабораторию по первичной химической очистке металла, собирала золото не только с приисков, но и с разведывательных участков, находящихся в ведении геологов. Принимала его и от старателей.
Львиная доля тяжёлой и опаснейшей работы по доставке ценностей ложилась на плечи спецсвязи. В тех случаях, когда партии груза были особенно крупными, превышали десять-пятнадцать килограммов, в помощь фельдъегерям подключали вооружённых кассиров приисковых или участковых золотоприёмных касс и охранников.
По нехоженой тайге пешком, на лошадях или по «первобытной» дороге на расхлябанных газогенераторных машинах иной раз по несколько суток добирались они до места. Естественно, в таких условиях разных приключений было через край...
«Нас на плоту было трое. — Так начал рассказ об одной из своих командировок Астафьев. — У меня — ППС-43*, недавно поступивший нам на вооружение, и наган. У кассира — тоже наган. Охранник имел на руках трёхлинейку. В центре плота — мешок из толстого брезента, соединённый прочной пеньковой верёвкой с полуметровым чурбаком-поплавком из сухой осины, раскрашенным красно-белыми полосами. Чтобы, не дай бог, если утонет груз, легче было обнаружить это место. В мешке — металлическая банка, похожая на такую, в каких киноленты хранятся. Как и мешок, опломбирована. Внутри банки — тоже опломбированный брезентовый мешочек, а в нём — почти двухмесячная добыча с недавно открытой россыпи на одном из ручьёв, впадающих в Неру. Больше двадцати килограммов успела намыть за это время бригада геологоразведочного управления, занимающаяся дорасследованием и оконтуриванием россыпи и подсчётом запасов».
— Да, да! — заметив недоумение в моих глазах и предупреждая готовый сорваться с моих губ вопрос, подчеркнул Иван Афанасьевич. — В то время бывало, что геологи, обнаружив новую россыпь, параллельно с её детальным обследованием занимались и добычей золота. Особенно, если содержание его в песках было богатое, а сами пески -легкодоступны...
«Так вот, — продолжил он: — Была середина августа. С ясного неба жаром пышет солнце. И ни дуновения ветерка. Хоть загорай. Но расслабляться нельзя. В такие дни, сами знаете, реки у нас особенно полноводны. Ведь чем теплее, тем интенсивнее тают ледники и снежники, сохраняющиеся на некоторых сопках до следующей зимы, да и наледи крупные не до конца успело растопить северное солнце. Я уж не говорю о льде, скопившемся подо мхом. А хлынет в такое время дождик тёплый — тут уж держись: в считанные часы речки взбухают, как перезревшая опара. А Нера, как известно, и при средней воде не позволяет дремать: водовороты, перекат за перекатом, да такие, что впору обозвать их порогами. Вот в такую переделку мы и попали…»
Речь Ивана Афанасьевича течёт плавно, ровно. Всё, что он говорит, мне хорошо известно, и потому в голове моей успевают проскакивать и собственные мысли.
Многолетняя работа в спецсвязи, где любая оплошность может привести к серьёзным последствиям, приучила нашего начальника быть во всех поступках обстоятельным, дотошным, и потому подробности в его повествовании, в общем-то излишние в нашей аудитории, меня не раздражают.
«Да, в неожиданную переделку, — уточняет он. — По-видимому, где-то в верховьях прошёл дождь, и вода начала резко прибывать. Мы поначалу было обрадовались: скорость течения возросла, перекаты стали безопаснее, значит, быстрее до места доберёмся. Но наши радужные надежды не оправдались. Вода прибывала быстро, во многих местах появились мощные водовороты, сильные навальные течения на излучинах. Особенно же опасными стали притопленные деревья...»
Я немного отвлекаюсь, сопоставляя мысленно рассказ начальника с собственными впечатлениями о встречах с такими «утопленниками». За год до перехода в отделение спецсвязи лето провёл в полевой партии, и однажды мне пришлось сплавляться по Индигирке на резиновой лодке около шести десятков километров. Натерпелся страху. Течение несёт с приличной скоростью, километров пятнадцать в час, а в некоторых местах — и больше двадцати. Глядь, а навстречу, как рыцарское копьё, стремительно приближается заостренная верхушка притопленной лиственницы. А течение неудержимо тянет лодку почему-то прямо на эту верхушку-пику. А она под напором мощной струи вибрирует-колеблется, и никак не угадать, в какую же сторону лучше отгрести, чтобы не напороться на неё, как кусок мяса на шампур...
И тогда, и позднее, наблюдая за такими «утопленниками», всегда удивлялся, но так и не смог понять, почему их вершины не по течению смотрят, как должно быть по здравому размышлению, а почти всегда — навстречу ему.
А рассказ, между тем, течёт дальше.
«Только-только подошли к месту, где конно-пешая тропа и начатая стройка дороги на Победу отворачивает от Неры, или, точнее, сама река делает резкий поворот влево, почти на девяносто градусов, на запад, к Индигирке... Ну, вы знаете это место, — в который раз уточняет Иван Афанасьевич: — Там ещё прижим в виде вогнутой дуги. Вот туда нас и понесло течением. Мы изо всех сил пытаемся отгрестись шестами, чтобы не разбило плот о скалу, а тут, как чёрт из табакерки, едва не перед самым носом, выскочила из воды, как выстрелила, прижатая до того мощным потоком, вершина дерева-топляка... »
Рассказчик на какое-то время умолкает, как бы отдыхая от нахлынувших воспоминаний, а слушатели — в ожидании продолжения уже захватившей нас истории.
«Мы и опомниться не успели, как оказались в воде, не сообразили, что произошло. Хорошо — почти совсем рядом с берегом. Знаете сами, вода в Нере ледяная, больше нескольких минут не продержишься. Да мы и не думали об этом — уцепиться бы за скалу... Уцепился. Осматриваюсь — кассир пониже меня, метрах в десяти, выкарабкивается на берег. Рядом с прижимом водоворот крутит хлопья грязной пены. Ни охранника, ни плота, ни буйка от нашего золотого груза... Ну, выбрались, сопим, как загнанные клячи. Тут я в себя приходить стал, соображаю, что и автомата нет при мне...
Отдышались немного, отошли от нервной встряски, выжали одежду, портянки выкрутили. Приметив место, пошли искать наши пропажи.
А по берегу не разбежишься: там прижим такой высокий, что нужно лезть-карабкаться по крутому склону метров пятьдесят-семьдесят, чтобы обойти его, там берег тальником зарос — не продерёшься. В общем, не нашли в первый день никаких следов. Только и обзавелись двумя удилищами, вырезанными из тальника. Есть-то нужно. У нас, как у каждого таёжника, — нож, спичек непромокаемый запас, леска и крючки рыболовные. А рыбой наши реки не обижены богом...
Ходили разговоры, что именно в наших краях хариуса заготавливали даже для Кремля. Отличная рыба. Мне лично среднего размера хариус, зажаренный на сливочном масле, нравится больше хвалёной форели...
Вернулись к тому прижиму, где на берег выбрались после нежданного купания, там место ровное, слоем брусничника покрыто, для ночёвки подходящее. Развели костёр, одёжку сушить развесили. Как раз время вечернего клёва подошло. Вода спадать потихоньку начала, посветлела. Надёргали на самодельную мушку, что смастерили из своих волос, под десяток небольших хариусов. Шашлыки жарим, выискиваем начинающую созревать бруснику... Не в каждом ресторане такие редкие разносолы найдёшь. Благодать!.. Живи — не хочу! А добытые деликатесы безвкусными кажутся. И на душе не то что кошки скребутся — рыси: автомат утопил, охранник пропал... Золото —неизвестно, что с ним. И за всё с меня спрос будет. Да ещё какой! Уцелеть бы...
И о другом душа болит: на Алдане жена с десятилетним сыном как раз в эти дни ко мне собирается. Доберётся, а я — за колючкой...
Решаем с напарником, советуемся, что делать. И одно получается: во что бы то ни стало, кровь из носу, а нужно отыскать охранника, плот и груз. Или, на худой конец, следы какие, чтобы хоть что-то определённое доложить начальству. Это ведь не шутка —почти полтора пуда золота! Да и автомат... О человеке уж не говорю, и так ясно.
Но, думай не думай, а природа своё взяла: намаялись за день — позасыпали у догорающего костра.
С утра сразу отправились до того места, до которого вчера добирались. Оттуда ниже начали осматриваться. Хочешь не хочешь, а хоть бы плот отыскать. Дотопаем, конечно, до устья, дня через три-четыре. А посёлок-то на другом берегу. Вплавь Неру не одолеешь. И с помощью ножа плот не соорудишь. Искать надо, хоть тресни.
Но и второй день поисков оказался безуспешным. Вернулись ночевать на прежнюю терраску. И тут только я сообразил, что надо ведь приметить не место ночёвки нашей, а где плот перевернулся... или что с ним случилось... Не исключено, что груз наш именно там, хотя буйка и нету. Выбрали ориентиры на другом берегу — одинокий останец на небольшой сопочке и приметную осину. Провели мысленные линии от них через центр злосчастного водоворота. Одну — до широкой вертикальной трещины в прижиме, вторую — до большого валуна, который, еле-еле одолев, перекатили на полтора-два метра в сторону...
На третий день повезло нам: обнаружили плот. Накануне не дошли до него всего метров триста. Не рассмотрели сквозь заросли тальника, где его прибило течением и заякорило веткой шелюги, попавшей в щель между брёвнами. Красно-белый поплавок на месте, почти в центре плота, а размочаленный обрывок верёвки прочно защемило в той же щели, что и ветку тальника. Мешка с золотом, увы! нету. Как и охранника... Нет и автомата моего.
Повздыхали, погоревали, а делать нечего, нужно отправляться на справедливую расплату...
Присмотрели две молодые лиственнички для шестов... И ещё до полудня оттолкнулись от берега...»
— Вот такое происшествие случилось в далёком уже сорок третьем, — вздыхает Иван Афанасьевич. — Повезло нам, правда, в другом: пока с нами разбиралось начальство и другие заинтересованные органы, в райцентр досрочно возвратился отряд геологов-поисковиков, люди которого оказались очевидцами нашего несчастья. О чём и доложили куда следует. Нам оказать помощь не смогли и подробностей не рассмотрели, так как пробирались в райцентр верхами по террасам противоположного берега, на приличном от нас расстоянии. Но как плот перевернулся, видели отчётливо. Это и уберегло нас от наказания. Хотя ни человека, ни автомата, ни золота тогда так и не нашли.
…Прошло два года. Я работал в то время уже в районной газете, учился заочно в университете.
Закончилась очередная сессия. После неё оставался на семинар молодых журналистов. Прилетаю в Усть-Неру. Соскучившись по работе, по молодой жене, дочке, первым покидаю борт самолёта и у самого трапа нос к носу сталкиваюсь со своим бывшим начальником.
Оказывается, он встречает прилетевших к нему в отпуск сына с женой и внуком.
— Сын давно не приезжал, хотя скучал по нашей рыбалке. Внуку на днях одиннадцать исполняется, тоже не терпится хариусом полакомиться. Я расхваливал в письмах -- соблазнился. А Людмила, сноха, пусть познакомится с природой нашей, грибов пособирает, ягод, — торопливо делился новостью Иван Афанасьевич, нетерпеливо высматривая среди пассажиров дорогих гостей.
«Удачное время выбрали для отпуска, — подумалось мне: — Конец июля — начало августа у нас самое золотое время. Грибов — хоть косой коси, ягоды на любой вкус, а о рыбалке и говорить нечего: как раз начинает скатываться с ручьёв жировавший в них всё лето хариус, и в хорошем месте клёв — словами не передать!».
Мешать встрече я не стал, заторопился на автобус до райцентра.
В очередной раз повстречался с Астафьевым в столичном аэропорту. Я возвращался домой после зимней сессии, а Иван Афанасьевич специально прилетал в Якутск, чтобы проводить и посадить здесь на самолёт до Москвы гостившего у него внука, что приезжал на каникулы на этот раз без родителей. Да вот из-за нелётной погоды в Усть-Нере, вызванной сильными морозами, загостился сверх меры, почти на неделю на занятия опоздал...
Полёт наш на тихоходном ИЛ-14 продолжался около трёх часов (Як-40 только-только начали осваивать эту трассу), и почти всё время Иван Афанасьевич рассказывал о Петьке.
Многие детали, мелкие подробности, свидетельствующие о восхищении деда внуком, вскоре позабылись. А вот основные моменты рассказа, касающиеся того давнего происшествия с моим бывшим начальником, запомнились.
Оказывается, прошедшим летом Иван Афанасьевич, взяв краткосрочный отпуск, целую неделю провёл с младшими Астафьевыми у того самого прижима на Нере, где когда-то чудом не утонул. Рыбалка там отменная. И добираться туда легко — Магаданская трасса рядом проходит, зацепляя краешек террасы, на которой он провёл две тревожные ночи после невольного купания. Особенно хорошо брал хариус вблизи памятного водоворота.
Тут-то и поведал Петьке дед о давнем своём приключении, об утере золотой посылки. Высказал и предположение, что покоится она в этом самом омуте, где-то рядом с прижимом.
Ясное дело, пацан заинтересовался рассказом, прямо-таки загорелся желанием отыскать богатый клад. Тут же начал строить всякие-разные планы: то кошкой пошарить, может, мешок удастся зацепить, то водолазов пригласить или самим заняться поисками. Акваланг у него есть, пробовал даже охотиться с подводным ружьём...
— И сам уже не рад был, что упомянул об этом, — рассказывал Иван Афанасьевич. — От мешка, убеждаю внука, сейчас и ниточки, небось, не осталось. И водолазы при таком быстром течении ничего не смогут. А об аквалангистах и говорить нечего. Доказывал -доказывал, пока новой глупости не сморозил.
Если бы можно было использовать водолазов, поясняю, то давно бы занялись этим, кому следует. Единственная возможность найти драгоценную посылку — это отвести русло, осушить дно реки в этом месте. Землеройной технике, что имеется на прииске, такая задача по плечу. Да только полной уверенности, что золото именно здесь, нету. Но если даже и так, и если оно будет найдено, — затраты на такие объёмные работы намного превысят стоимость находки.
— Пытаясь убедить такими доводами внука, — каялся Иван Афанасьевич, — сболтнул ненароком, что вот, мол, зимой, когда река повсюду промёрзнет до дна, во льду можно шурф* пробить...
— И что ты думаешь, — сокрушается старый спецсвязист, — упросил-таки внучек, чтобы приехать сюда зимой. Пришлось пообещать. С условием, что без троек полугодие закончит. Вот... приезжал. Три шурфа выдолбил во льду самолично. До самого дна. Не поленился. Хотя глубина для него немаленькой оказалась: около двух метров каждый шурф. Больше его роста… Но все -- пустышки, или, как говорят приискатели, глухари.
Морозы в тот год в окрестностях Усть-Неры были особенно злые. Во второй половине декабря и в начале января редкие дни температура поднималась выше пятидесяти градусов. Ледовый покров на реках уже к началу января достиг толщины, которая в другие годы лишь к весне бывала.
Старый и малый «кладоискатели» жили в палатке, в которой почти круглые сутки калилась буржуйка. Но спасало не столько её тепло, сколько оленьи шкуры, расстеленные прямо на земляном полу. И спальники, сшитые из оленьего меха, как нельзя кстати пришлись.
Оленья шкура уникальна по своим свойствам: каждая ворсинка — пустотелая, как миниатюрная трубочка, к тому же у основания тоньше, чем на конце. И потому в слое шерсти, примыкающем непосредственно к коже, имеется воздушная прослойка. Вот она-то вкупе с пустотелостью шерстинок и делает шкуру северного оленя прекрасным теплоизолятором. На ней можно спать хоть на снегу, не опасаясь простудиться.
— Да, морозы приличные он понюхал. Но зато понял малость, что такое якутская зима.
В голосе деда слышится гордость за внука.
— И не распускал нюни... Шёпот звёзд слышал. А сполохи какие наблюдал!.. Я, кажется, за многие годы не видел ни разу такого завораживающего сияния. В общем, хлебнул Петюнька нашей экзотики.
После короткой паузы слышу новые восторги.
— Представляешь, — не скрывает своего удивления Иван Афанасьевич, — предложил ему на куропаток сходить. Самостоятельно. Тулку** дал, патронов полные карманы... Так один раз только на тот берег проторил тропку. И ни единого патрона не извёл! Я бы в его возрасте не утерпел... А он по несколько часов из шурфов не вылезал. И ведь не жадный. А вот, поди ж ты!. .
... В следующий раз я повстречал бывшего своего начальника через год. И снова — в аэропорту. На этот раз в Усть-Нере.
Через неделю после Нового, 1967-го года возвращался из командировки, а Иван Афанасьевич этим же самолётом отправлял на материк жену и внука Петьку.
Попросил:
— Подожди отлёта. Подвезу на машине... Поговорим.
Почему не подождать, не уважить человека?
По себе знаю, как неуютно одному во вдруг опустевшей квартире. И, потом, надеялся услышать продолжение рассказа о внуке, а, может, и счастливый финал затянувшейся истории узнаю, о кладе.
Ожидания мои оправдались.
Передаю рассказ с кое-какими подробностями, которых, возможно, и не было, но которые могли иметь место.
... — Прошедшим летом, так же, как и в первый приезд, внук прилетел в конце июля, — рассказал Иван Афанасьевич. — Решил и на этот раз у деда встретить свой день рождения. Двенадцатый. Снова, как и прошлой зимой, один заявился, без родителей Как же, взрослым возомнил себя... Несколько раз даже заикнулся, что будущим летом попробует с геологами в поле сходить. На мопед заработать надумал. Да нет, не игрушки это — работа в полевых условиях. Было бы ему лет шестнадцать хотя бы, тогда дело другое. Да и уходят в поле ранней весной, в школах ещё занятия...
Под предлогом, что очень уж понравилась рыбалка у того прижима, уговорил именно там провести часть каникул.
Летом у спецсвязистов работы по горло: к обычным делам добавляется ещё одно, поважнее всех прочих, взятых вместе — золото намытое с приисков забирать и переправлять к месту назначения.
Но пришлось выкраивать то один выходной, то сразу два. Как-никак, день рождения у человека. А однажды целую неделю взял в счёт отпуска. Мне ведь до пенсии оставалось полгода с небольшим. Оформлюсь, думаю, тогда и наотдыхаюсь.
И вот однажды в августе, примерно в те же числа, как в тот несчастливый год, стояла такая же теплынь. И внезапно пришёл дождь. По облачности вижу, что и в верховьях Неры, в сопках, с которых стекают её притоки, тоже дождь… Так и оказалось.
Уровень воды начал быстро подниматься, вода помутнела. Клёв почти прекратился. Сидим с Петькой в палатке, от дождя укрылись. Передний полог палатки откинут, не мешает любоваться разбушевавшейся рекой. Водоворот наш как взбесился... И тут замечаю, что не на месте он! Наверное, течением сдвинуло, метра на два ниже обычного. Но шурфы внучек бил выше!..
Тут-то сообразил я, какой мы совершили промах тогда: место засекли только на второй день, когда вода спала и течение поуспокоилось.
Дождь всё идёт. А не выдержал я, вылез из палатки, к самому прижиму подошёл, соображаю вслух: «Ну да, вот там вынырнул, вот здесь ухватился за выступ скалы, а пониже — кассир выкарабкивался...»
— Ты о чём это, деда? — подслушал мои рассуждения незаметно подошедший Петька. — Получается, что не там я зимой долбил...
Сообразил, шельмец!
Пришлось признаться в своей ошибке.
А внука это ещё больше раззадорило. Тут же добился от меня обещания зимой на авиабилет деньги выслать.
Засекли мы с ним в этот раз водоворот по всем правилам.
...К зимнему приезду Петьки заказал для него торбаса якутские, кянчи*, шапку ондатровую, рукавицы овчинные с крагами. Палатку утеплил по возможности. Раздобыл у шурфовщиков ломик специальный, ковшик, каким они взорванный грунт в бадейки засыпают. В общем, подготовился честь по чести. Только напрасными оказались хлопоты. В первом же шурфе обнаружилась находка... В целости и сохранности.
Конечно, от брезентового мешка почти ничего не осталось, только та часть, что снизу была, на каменистом дне русла. Да и то, наверное, потому, что вся посылка, полностью, оказалась в углублении, по размерам лишь чуть больше металлической банки. Но всё равно верх её почти весь истёрло увлекаемой потоком галькой. Не будь этой ямки, перемололо бы не только банку, но и её содержимое. Способствовала сохранению посылки и ещё одна случайность — в какое-то время её наполовину прикрыло плоской плитой песчаника.
Восторгам Петькиным не было предела. И, как я заметил, не столько богатой находке радовался он, сколько тому, что его упорство, настойчивость оказались не напрасными.
Правда, сгоряча чуть не испортил он мне настроение: начал было выковыривать банку ломиком, едва не распотрошив посылку на мелкие части. Хорошо, успел одёрнуть его, предотвратить бездумное ковыряние. Убедил, что рассыплется металл — трудно будет собрать без потерь. Хотя меня больше иное заботило: считал, что находку необходимо доставить в непотревоженном виде как доказательство правдивости наших слов, высказанных тогда, давно, при расследовании происшествия.
И потому находку решили не выдалбливать изо льда, а вытаивать. Благо, буржуйка грела отлично, и чайник у нас почти пятилитровый был.
— Ну, остальное уже не интересно. Сам, наверняка, представляешь дальнейшие процедуры, — заканчивает Иван Афанасьевич повествование, продолжавшееся урывками больше трёх лет. — Сдали мы посылку в спецотдел горнопромышленного управления. И поскольку то давнее происшествие давно позабылось, чтобы избежать волокиты, решили находку оформить как подъёмное золото, как клад. А за них по закону положено приличное вознаграждение. На Петьку оформили. Считаю, что справедливо. Без его увлечённости, без упорства, не исключаю, присвоила бы река золотишко, размыла-разнесла по руслу, возвратила матушке-природе... А так не только государство в выигрыше, не только Петька заполучил свой клад, но и я: по нынешним временам такие внуки на дороге не валяются...
«Обидно, — подумалось мне, — что подчас так прозаически заканчиваются романтические приключения».
А сам уже составлял в уме план газетного материала.
Помешал Иван Афанасьевич:
— Давай-ка выпьем по рюмашечке за Петьку. И за супругу мою. Пусть долетят домой без приключений.
Но это не было финалом истории. И оказался он отнюдь не прозаическим.
Как-то в начале мая мой бывший начальник позвонил в редакцию, пригласил в гости:
— Получил на днях первую свою пенсию. Увольняюсь. Собираюсь к сыну, на материк. Насовсем... Приходи! Кстати, услышишь нечто интересное.
Журналиста ноги кормят и... новости. Так что от приглашения просто не мог отказаться. Да и как не проводить человека, с которым работал и долгое время поддерживал хорошие отношения?
И вот почти полтора часа томлюсь за столом, тесно уставленным бутылками и соблазнительными закусками. Сижу как на иголках, жду обещанную новость, как голодный ворон ждёт своего часа у ослабевшей, но ещё живой жертвы. И ни разнообразные вина, ни шикарные закуски не могут возбудить аппетита, пересилить нестерпимое ожидание. Только и пожевал без особой охоты кусочек любимого мной жареного хариуса, да несколько ломтиков строганины из жирного озёрного чира, закусив ими единственную стопку спирта.
Большинство гостей успело изрядно захмелеть, когда Иван Афанасьевич незаметно увёл меня на кухню.
— Ну что, дорогой газетчик... Смотрю, терпения тебе тоже не занимать, как и моему Петьке. О нём и новость. Надеюсь, интересная для тебя. Меня она порадовала...
— Догадывался, наверное, что за ту находку вознаграждение было приличным? Положенный процент от суммы, рассчитанной по приисковой себестоимости металла, позволял не то что мопед — автомашину купить. Однако не пожадничал внук, мопедом и удовольствовался. А остальные деньги знаешь куда потратил?..
Пауза затянулась. Я не стал строить предположений.
— Ни за что не догадаешься! — не сказал, а торжественно, разделяя каждое слово, провозгласил Иван Афанасьевич: — Передал военкомату местному! На подарки ветеранам ко Дню Победы! Тем, кто освобождал их городок от немцев, и кто и сейчас там живёт...
— Каково, а?!
Вот так завершилось давнее происшествие.
Ну как не порадоваться деду такой подрастающей смене?!
ДЛИННАЯ ДОРОГА В ГОРУ
Проснувшись, Фёдор несколько секунд лежал, не открывая глаз.
Справа кто-то тихонько посапывал. Видимо, Иван Петрович, шофёр машины, на которой Фёдор добирается к цели. Впрочем, нет... Он с вечера слева располагался…
Фёдор открыл глаза и при свете сереющего утра удостоверился, что постель слева аккуратно заправлена.
«И когда он успел выспаться? — подумал удивлённо. — Я пассажиром прохлаждался и то еле до подушки смог добраться...»
Через приоткрытое окно в комнату проникал не только свежий утренний воздух, но и доносились приглушенные звуки от соприкосновения чего-то металлического.
«Неужели в моторе копается? Чем-то он вчера был недоволен...»
— Ну как, хорошо отдохнул? — встретил его вопросом Иван Петрович, действительно копавшийся в моторе. — А я вот топливный насос успел посмотреть… Давай-ка умываться, да в столовку. Выберемся на трассу пораньше, пока на ней свободно...
Он убрал инструмент, закрыл капот, проверил, держится ли. Всё было как надо. Взял клок ветоши, чтобы руки обтереть, и весело подмигнул Фёдору:
— Сначала сами заправимся, потом старушку напоим-накормим. — Провёл по капоту, вытирая, как будто гладя. — И — в путь. Уже самая малость осталась, — пошутил он: — Столько, да ещё полстолько, да...
— Ничего себе - малость, — в тон ему ответил Фёдор. — Вчера целый день пилили...
— Э-э-э, если б не задержки, уже б к месту подъезжали, — заверил шофёр, положив своему попутчику на плечо руку и мягко, но властно увлекая его за собой. — Пойдём, пойдём мыться.
Несмотря на ранний час в столовой было многолюдно. Иван Петрович, пристроившись к очереди у раздачи, оглядывал зал, то кивком головы, то взмахом руки приветствуя знакомых.
— А ты, Николай, чего здесь?! — удивился он одному. — Жена в котловом довольствии отказала?
— Да нет, — улыбнулся тот в ответ. — В Сочи укатила с ребятишками. У них ведь сейчас каникулы... А ты далеко нацелился? — спросил в свою очередь.
— В Солнечный.
— Там сейчас, кажись, дожди. Везёт же людям...
Заметив недоумёный взгляд Фёдора, Иван Петрович, пока двигались вдоль раздачи, пояснял ему:
— Летом здесь вода в особой цене... Ну, и люди, конечно. Без воды пески не промоешь, золото не выберешь. А не успеешь до морозов, — вся работа годовая насмарку пойдёт. Без людей — тем более. А многие в отпуск как раз по теплу рвутся, зимы ведь здесь и своей хватает... Да в экспедиции разные уходят. Потому и работаем летом от темна до темна... По двенадцать часиков.
— Как на уборочной, — подумал вслух Фёдор.
— Точно, — подтвердил Иван Петрович. — И называют летний сезон здесь так же: страда. Только здесь она — золотая.
— А вас, транспортников, что, тоже лето подгоняет, что от темна до темна?
— Совесть, — коротко ответил шофёр. И, помолчав, добавил: — Зимой мне лично веселее на трассе. Конечно, когда не под шестьдесят, — уточнил с улыбкой, — Ну да нас в такие морозы и не выпускают в рейсы... Разве только по большущей нужде.
— И что же, все по полсуток работают?
— Как пишут в протоколах, — подавляющее большинство, — снова улыбнулся шофёр. И тут же посерьёзнел. — Одним словом, все, кто не филон. Правда, от души вкалывает не каждый... Да и не так легко это.
— По себе вижу. Просто ехал, и то чувствуется, — признался Фёдор.
— Ну, да сейчас что не работать. Техника видал какая! А вот когда я только перебрался сюда, на Север... — Иван Петрович не договорил — подошли к кассе.
И потом уже и за столом, и на пути к общежитию, где ночевали, и в машине, пока ехали к заправке, заправлялись и выезжали на трассу — больше не разговаривали.
День всё ещё не торопился. Фёдор закрыл глаза, хотел наверстать недоспанное. Но не дремалось. В голове засели слова Ивана Петровича: «Техника видел какая!»
Да, технику он успел увидеть. И, надо сказать, она его поразила. Хотя, например, в карьере, в Жигулёвске, где они с братом Лёшкой работают бульдозеристами, камень, разбирая горы, тоже берут не голыми руками... А на ВАЗе, в том же прессовом или на главном конвейере, где, наверное, каждый винтик соответствует велению времени, как говорится, последнее слово техники. Видел чуть ли не каждый день Волжскую ГЭС имени Ленина, которая на момент пуска была самой мощной в мире, был там, в турбинном зале. Или тот же азотный...
Но драга, на которую они заезжали вчера, всё-таки его поразила. И не размерами своими с четырёх-пятиэтажный дом, не тем, что управлял ею по сути один человек, что легко «переваривала» она тысячи кубов грунта, и не сложностью. В сравнении с оборудованием гидростанции или, тем более, новейшего в стране автозавода сложного в драге, пожалуй, ничего не было. Да и размеры после ГЭС, гиганта ВАЗа или колонн-реакторов азотного не очень-то впечатляли, хотя эта металлическая громадина... была на плаву. А вот точность работы при таких размерах — поразительная!
«Придётся дома рассказывать, как сделать это повразумительнее? — подумал Фёдор и тут же постарался привести в систему услышанное и увиденное вчера: — Драга, ребята, — это что-то наподобие корабля, который сам себе прокладывает русло прямо посуху. Движется, правда, она медленно. Но ведь не яхта это гоночная, а фабрика, которая пески золотоносные промывает, извлекает из них крупицы драгоценного металла. Впрочем, «крупицы» — слишком громко, — тут же поправил сам себя. — Даже «пылинки» — и то приблизительно будет. Судите сами, — мысленно доказывал он услышанными вчера словами: — Драгой есть смысл добывать золото, если его в кубометре песков всего полграмма, а то и меньше. А это, пожалуй, труднее, чем «ловить микроны» на токарном станке на глаз. Точность ведь пятимиллионная! Короче, — завершил воображаемый разговор Федор, — побыл я на драге каких-то полчаса, а впечатлений...»
— Смотри, еврашка!* — вывело его из задумчивости восклицание Ивана Петровича.
Машина заметно сбавила ход.
— Сколько их под колёсами гибнет!.. Бежать бы, а он стоит столбиком, небось, надеется, что успеет улепетнуть. Да не всегда получается. — Шофёр снова прибавил газу. — Потому не очень-то люблю ездить летом. Особенно по ночам. Сердце каждый раз ёкает...
Фёдор не удивлялся разговорчивости Ивана Петровича. Знал: за разговором время незаметнее летит. Да и самому скучно: не будешь ведь глазеть по сторонам дороги целый день. Потому он согласно кивал головой, всячески стараясь показать, что слушать ему интересно. Да так оно и было. Ведь в Якутию он попал впервые, причем, именно из любопытства. И потому каждое слово ловил с благодарностью.
А Иван Петрович, видя в нём внимательного слушателя, излагал свои мысли, проверяя их правильность на человеке новом, рассказывал разные местные истории. Как вот и сейчас.
— А зимой — спят. Да ещё как! — продолжал он о еврашках. — Тут у нас был случай на прииске Раздвоенном: отпалили в шахте забой, начали грунт выгружать, глядь — целое гнездо еврашек, шесть штук. Целёхонькие. Принесли их в тепляк, оттаяли, они и поползли. Но то ли взрыв повлиял, то ли от быстрой оттайки, то ли потому, что слишком долго «спали» — нашли их на глубине метров двадцати пяти, геолог говорил, что тысяч десять лет, а то и поболе, пролежали они, — тут же через несколько минут и околели...
— Вот бы самому посмотреть...
— Если в шахте работать, можно и увидеть. Еврашек, правда, первый раз нашли вот так, даже газета писала об этом, а тритоны частенько попадаются в мерзлоте. И они — оттаивают, а потом — конец.
— Анабиоз...
— А что, может, на них и научатся ученые замораживать-усыплять космонавтов, что полетят по другим галактикам. Я вот в детстве, когда читал про разных путешественников, удивлялся, что это они, от безделья, что ли, разных там бабочек-жучков изучают. А теперь вот видишь — бионика...
— Читаете много?
— Люблю... Навёрстываю недоученное, не пришлось... Да и польза... В работе другой раз такое сгодится, о чём никогда и не подумаешь. А время есть читать. Правда, только зимой. Да и то когда не на зимнике. Там уж, точно не до чтения. Бывает, сутками проводишь в кабине: тут тебе и работа, и дом — жилья не встретишь на многие десятки, а то и на сотни километров. Работаешь, как вол. Но зато вернёшься из такого рейса — целый отпуск отдыха, другой раз недели две. — Он чему-то улыбнулся. — Ведь сейчас как: наездил положенные часы, — сиди дома, в рейс всё равно не выпустят... Не то, что летом. Вот и читаешь, что ещё делать? Ни хозяйства, ни каких других забот-хлопот…
Дорога пошла у прижима, с частыми крутыми поворотами. И с полчаса молчали. Шофёру не до разговоров было, а Фёдор жадно рассматривал места, подобные которым видел до этого только по телевизору, в передачах «Клуба кинопутешественников»: узкая каменистая дорога, высеченная в крутом боку сопки, многие непросматриваемые повороты... Тут водителям ухо надо востро держать. Так и есть: вон, метрах в ста пятидесяти внизу — мятая-перемятая изржавленная кабина зиловская. Видно, кто-то зазевался, не вписался в поворот. Да, лететь с такой высоты — не обрадуешься!
Наконец прижим кончился. Иван Петрович переключил скорость, распрямил плечи, как будто сбросил с них тяжёлую ношу, и, словно и не прерывал рассказа, продолжил:
— Так вот, о чтении... Пришел к нам на автобазу паренёк после школы слесарем. Что ни минута свободная — он за книжку. Думали, не будет с него толку. А он походил в учениках меньше двух месяцев, да и предложил сделать станок для притирки клапанов... Кое-как слепили его. Не из чего делать-то особенно, здесь ведь каждый винтик на счету, ведь пока довезут — втридорога станет. А теперь один слесарь за шестерых работает. А мы с этими клапанами ой-ой-ой сколько лет мучились...
— Да, — после молчания снова заговорил Иван Петрович. — Завозить сюда всё — ох и деньги нужны! Тот же кирпич взять. Знаешь, сколько одна кирпичина обходится? То-то! Около трёх рублей! На старые деньги если. Попробуй-ка, напасись… Ну, ничего, скоро от БАМа* ветку протянут к нам поближе, — сразу легче станет. — Он пытливо зыркнул на Фёдора: — А ты не рвался на БАМ?
— Некоторые наши уехали. А я нет, как-то не думал, — смущённо, едва ли не оправдываясь, ответил Фёдор, — У нас и без того романтики сверх головы: за каких-то десять лет отгрохали три химических завода, трансформаторный... А до того — гидростанцию, тепловую... А город! На голом месте, считай, только за полтора десятка лет до четырёхсот тысяч вымахал. А в последние годы — автозавад-гигант, азотный, аммиакопровод... Ой, и не вспомнишь всё сразу, — сам удивился Фёдор и после коротенькой паузы уже не смущённо, не виновато, не оправдываясь, а гордо
подытожил: — Нет, никуда я не собирался уезжать. И сюда вот — посмотреть только, как тут брат...
Однако, несмотря на пришедшую уверенность, Фёдору всё же почему-то неловко было, что при такой вот их напряжёнке не работать он сюда едет, а как бы на экскурсию.
Но Иван Петрович ободрил его:
— То-то! А туда многие рвутся. Даже от нас. Романтика! Стройка века!
Последние слова он произнес хоть и с ударением, но как-то врастяжку, и Федору даже показалось, что с едва заметной усмешкой. А Иван Петрович между тем подытоживал:
— Романтика, брат, в том, чтоб дело своё на совесть делать, от всей души. Конечно, — соглашался он, — энтузиазм — хорошо, без него нельзя. Да и скучнее жить. Но везде никак не успеешь побывать. Так что лучше на одном месте. Тем более, все мы делаем одно дело — для детей своих жизнь обустраиваем.
Дорога круто повернула влево, и перед глазами открылся ещё один величественный вид: горы с каменистыми причудливыми останцами, напоминающими сказочных богатырей, чудищ, замки... С правой стороны склон сопки резко уходил далеко вниз, где вовсю петляла небольшая пенистая речка. И везде — лес, лес, лес.
«Похоже на окрестности Жигулёвска, — любуясь сопками, думал Фёдор. — Только Жигули наши — игрушка в сравнении с этими... великанами. Красивые, но всё же игрушки... И дорога...»
Хотя и напоминала она чем-то крутой подъём на выезде из Жигулёвска в сторону Сызрани, Москвы, но была участками ещё круче и к тому же не асфальтированной. Да и там каких-то полтора-два километра подъём, а здесь в пути уже сколько времени, и всё в гору и в гору.
Иван Петрович как бы угадал его мысли:
— Да, красиво! Особенно если видеть прелести не только природы, а и душ человеческих... Людей, которые здесь...
Досказал ли шофёр свою мысль, нет ли, Фёдор не расслышал из-за резкого скрипа тормозов.
— Наконец-то, — с непонятным Фёдору облегчением пробормотал Иван Петрович. — А то едем-едем, а всё нормально. — И пояснил: — Камера лопнула... Однако повезло же нам на этот раз! То за рейс камер по десять меняю, если не больше. А тут — первая... Галька от передних колёс летит, торчком становится, вот и пробивает баллоны задние то и дело...
Он посидел ещё с минуту, и лишь потом начал доставать запасную камеру, домкрат, монтировки, ключи. Фёдор помогал.
Пока поднесли инструмент и расчистили место для установки домкрата, объехав их, остановился лесовоз, груженый металлопрокатом разных профилей.
— Поезжай, — махнул рукой выглянувшему шофёру Иван Петрович. — Справимся. — И уже Фёдору:— Ты вот что. Становись вот здесь, и если кто будет ехать, — маши, чтоб не задерживались. Нечего время им терять, сами наладим. — И как бы поясняя ход своих мыслей, добавил:— А то у нас так принято: не проедут мимо, если кто стоит.
Пока не было ни встречных, ни попутных машин, Фёдор помогал поддомкрачивать задний мост, снимать колесо, разбирать его. Когда Иван Петрович вытащил протёртую камеру и с трудом выбивал с внутренней стороны покрышки проткнувшую её гальку, расколотую и потому острую, наподобие кремнёвого наконечника стрелы, какие Фёдор видел где-то в музее краеведения, сзади притормозил автопоезд — кузовной автомобиль с двумя прицепами.
— А-а, Петрович, здорово. — Не поинтересовавшись, как дела, водитель автопоезда подошёл к каркасу стоящей автомашины, потрогал пломбу. — Никак, водку везешь? — и не дожидаясь ответа, — знал, что так оно и есть, — хлопнул Ивана Петровича по плечу. — Ты бы, это, продал мне ящичек. А то, сам знаешь, в Таёжном сухо сейчас...
— Езжай, езжай, — нехотя поднял от колеса голову Иван Петрович. — Не стерпишь ещё, попробуешь по дороге, а мне потом отвечай... Да и стоять на складе из-за нарушенной пломбы лишнее время...
— Ну и Петрович... Что твой профсоюз... — без особой обиды ответил тот. Видно было, что знал: здесь не разживёшься. — Ну, так я поехал...
— Кати, кати... Вон сколько груза ждут...
Минут через двадцать тронулись и они.
Длинно просигналив, их, только набирающих скорость, обогнал большой самосвал.
— Гляди-ка! — весело крикнул Иван Петрович, да так громко, что Фёдор даже вздрогнул от неожиданности. — Видал?!
Фёдор, не поняв шофёра, зыркал глазами туда и сюда вдоль дороги.
— Да унитазы ж повёз, не видишь разве?! — удивился Иван Петрович его непонятливости.
— Ну-у, унитазы...
— То-то и оно! — торжествующе перебил он Фёдора. — Вот пожил бы здесь лет пять-шесть, понял бы, что это значит мороженные горшки по утрам выносить. Особенно женщинам. Ей богу, награждать бы надо только за жизнь здесь. Знаешь, сколько у нас женщин из-за простуды раньше болело?.. Впрочем, ты, видать, ещё не женат, тебе эти заботы незнакомы... Да и мы, мужики, не из железа. А унитазы — это, брат, — дома со всеми удобствами.
Помолчали. И снова первым нарушил молчание Иван Петрович:
— Сейчас перевалим через вон тот бугорок, — кивнул он, — спустимся чуток вниз, а там ключик — водица получше всякой бутылки — враз охмелеешь. Там и перекусим.
Но намерение это пришлось отложить. Только одолели подъём, глазам предстала невесёлая картина: не на своей стороне дороги на боку лежал бензовоз. Видно было, еле держался на полотне трассы, так как цистерна-прицеп наполовину сползла с крутого откоса.
Иван Петрович тут же начал притормаживать, с тревогой всматриваясь в суетящихся у бензовоза людей.
— Никак, с шофёром что...
Так, видимо, и было. Бензовоз завалился на левый бок. Через правую дверцу в его кабину тянулись подоспевшие раньше люди, что-то делали там.
Остановившись метрах в двадцати, Иван Петрович поставил машину на ручной тормоз и торопливо вылез, предупредив Фёдора:
— Ты сиди здесь, а то, чего доброго, тормоза ослабнут...
Однако Фёдор осторожно, не хлопая дверцей, чтобы не потревожить машину, всё же вылез, отыскал на обочине несколько камней покрупнее, подложил их под все колёса и подошёл к месту аварии.
Сзади пострадавшей машины стоял автопоезд, а водитель его, просивший у Ивана Петровича водку, копошился в кабине бензовоза. Ещё дальше стоял самосвал с унитазами. И ещё одна машина была, встречная.
Не желая мешать, так как помощников и без него хватало, Федор отступил в сторонку, тряхнул коробком спичек, намереваясь закурить.
— Ты что?! — схватил его за руку незнакомый шофёр. — Сдурел?! Бензобак пробило и цистерны пустые... Так рванёт — во-он на ту сопку забросит. Ты лучше отойди...
Фёдор, чувствуя себя провинившимся, не возражая отошёл подальше и остальное наблюдал уже издали.
Несколько человек с трудом вытащили из глубины кабины пострадавшего и уложили тут же на кем-то брошенную куртку. Левая нога у него была раздавлена — сплошная кровавая масса. Однако раненый изо всех сил сдерживал стон.
Иван Петрович побежал к своей машине, достал из-под сиденья монтировку и метнулся к дверям каркаса. Через минуту уже бежал с двумя бутылками в руках. Одну сунул кому-то, другую торопливо, зубами распечатал сам и стал осторожно обмывать раны пострадавшего.
— Только чтоб ни-ни, никто ни глотка! — не забыл предупредить он. -- А то автоинспекции не докажешь потом...
Оказав раненому помощь, его уже собирались нести к самосвалу с унитазами, но тут подъехал газик-вездеход, кого-то там высадили, пострадавшего уложили на заднее сиденье и без промедления укатили.
— Ничего, — услышал Фёдор. — Здесь километров тридцать до Таёжного, довезут за милую душу... Да не так он и плох...
У бензовоза распоряжался теперь водитель автопоезда. Он что-то показывал руками и с ним, видно было, все соглашались. Затем разошлись к своим машинам, стали доставать тросы.
Около часа потратили, чтобы поставить бензовоз на колёса и вместе с прицепной цистерной вывести его на свою сторону дороги, на обочину, закрепить, чтобы не вздумал укатиться. За это время как с той, так и с другой стороны подъехало ещё машин по семь-восемь, создалась пробка.
— Вот тебе и лопнувшая камера, — угрюмо констатировал уже знавший подробности Иван Петрович, когда они, наконец, двинулись дальше. — Повело в сторону из-за спущенного баллона, не справился с управлением на большой скорости... Молодой ещё, а им бы только на газ жать. — Не то осуждающе не то сочувственно добавил он. — А Самотаев-то, Семён, что водку просил, видал?.. Первым кинулся. Хорошо, успел аккумуляторы отсоединить, а то бы мог сгореть бедняга. Много ли надо! Одна искра. Или замыкание... А ногу ему пришлось раздомкрачивать, приплющило здорово...
Иван Петрович, видимо, не отошёл от только что пережитого и ехал осторожно, медленно, хотя и потеряли много времени. Но всё же у ручейка, где собирались раньше перекусить, остановились. Там уже на укатанной многими колёсами довольно просторной площадке рядом с двумя другими машинами стояли и самосвал с унитазами и автопоезд, и Самотаев призывно махал рукой.
— Пока рассосётся поток машин, — пояснил Иван Петрович, сворачивая с дороги. — Всё равно в пылище не поторопишься.
— Вот уже целых три часа стоянки, — возбужденно говорил Самотаев Ивану Петровичу. — А тебе так и ещё стоять — пломбу-то сорвал! Так, может, уступишь всё же ящичек?
— Такой случай... Постоишь и больше, если надо, — примирительно отвечал Иван Петрович. — Нагоним свое. А ты не канючь. Давай чайку лучше сообразим.
Пока перекусывали, разговор вертелся вокруг аварии. Самотаев вспомнил, как однажды был свидетелем подобной же, только зимой дело было. Тогда шофёру так же зажало ногу, а высвободить не нашлось чем, как на грех, ни у кого не оказалось малого домкрата, а большой невозможно было пристроить. Пострадавший много крови потерял, мог замёрзнуть. До ближайшего посёлка чтоб смотаться, нужно было часа три. Костра развести нельзя — горючее вокруг разлито, весь снег пропитан. Раненому вынуждены были ногу отрубить. Сам попросил.
— Ты, что ли, рубил? — усомнился водитель самосвала с унитазами.
— Ну да! Это не по мне, духу бы не хватило, — признался Самотаев. — Крови страсть как боюсь. Я даже не смотрел... Был тут один с прииска, он на уазике ездил, Кривопалов... Он на пенсию ушёл зимой...
— Н-да, — задумчиво протянул водитель самосвала. — Попадёшь вот такому в руки...
— А куда денешься: неужто лучше замерзнуть? — философски заметил Самотаев. — Без ноги не пропадёшь. Вот без рук — другое дело... Помню, был ещё такой случай...
Но его перебил Иван Петрович:
— Ладно тебе страхи на людей нагонять, — кивнул он на Фёдора. — А то ещё назад повернёт. А случаи что, они везде бывают. Не в них смысл главный.
— В чём же, по-твоему? По две смены подряд вкалывать?!
— А куда денешься... — усмехнулся Иван Петрович. — Помнишь, небось, со школы, что человек из обезьяны через работу человеком стал... Давно ведь здесь, знаешь, как было ещё лет пять назад. А теперь после рейса в ванне блаженствуешь. Сама она с неба свалилась, или как?
— Да чего ты меня агитируешь! Не сосунок, знаю, что к чему. Да не очень-то радостно только на завтра вкалывать. — И тут же торопливо добавил:— Да вижу, чувствую, понимаю, что и для себя...
— Это точно, — включился в разговор Фёдор. — В Тольятти вот, у нас, другой раз не знаешь, как через улицу перейти, столько «Жигулей» шныряет...
Тут уж разговор колесом пошел: и о ВАЗе, и о том, что, мол, ходят слухи, будто работникам автозавода продают машины на льготных условиях, чуть ли не в кредит, и о том, что там, конечно же, с запчастями хорошо и техобслуживание на высшем уровне...
Фёдор, как мог, отвечал. В том числе и о том, что в кредит продавать не продают машины, да и нужды в том нет — на книжках чёртова уйма денег...
— Был я в прошлом году в отпуске, прикатил к бате в село с товарищем на его «Запорожце», — заговорил один из незнакомых Фёдору шофёров, когда были даны ответы на самые жгучие вопросы о первом в стране автогиганте. — «Сколько сил?» — спрашивает батя. — «Сорок лошадей», — тот ему в ответ. — «И не раскулачивают?— смеётся. — А у нас в двадцать девятом кулаком считался тот, у кого три-четыре лошади было». Вот так и живём, — закончил свою побаску шофёр.
— Ты это к чему?! Что ж, по-твоему, плохо, что люди могут свои машины иметь? — вскинулся Самотаев.
—Да нет, почему же. Это я так, к слову... — ответил автор побаски.
— К слову... — не унимался Самотаев. — К коммунизму ведь, пишут, идём. А тогда, обещают, каждый будет иметь всё, что захочет... У тебя нет на машину?— повернулся он к одному. Тот замялся. — Ну вот! Деньги есть, а не покупаешь. Ждёшь, небось, когда за так раздавать будут?
— А на кой мне эта самая машина?! — не смолчал тот. — Мне её задаром давай — не возьму. За этой баранкой накручиваюсь досыта. — Он кивнул на лесовоз. — Да и вообще: обут, одет, сыт. Что ещё надо? Детей есть на что вырастить-воспитать... Ты, небось, когда рос, только и думали отец с матерью, как бы накормить досыта. А сейчас — лимузины ему персональные подавай...
— Да тебе, гляжу, хоть сегодня в коммунизм пропуск выписывай, — засмеялся Самотаев.
— А что, можно, — серьезно отпарировал тот. — Это тебе, небось, дай волю — гараж целый заведёшь.
— Гараж не гараж, а от «Жигуленка» не отказался бы, если надурняк особенно... Да, чего смотришь?! Я, может, ещё не готов входить в это самое светлое будущее... А то впусти, и работать перестану.
— С таким как раз в тридцатом веке и дождёшься... — ввернул кто-то. Но и тут Самотаев не остался в долгу.
— А ты не жди, ты приближай его. А я посмотрю.
— Да ладно выпендриваться! — одёрнул его Иван Петрович. — Хоть и не ангелочек, а работаешь ведь не хуже других. Процентов сто двадцать ведь даёшь в месяц?
— Сто двадцать семь в прошлом году было. — Не без гордости уточнил Самотаев. — Нынче, думаю, за сто тридцать перевалю.
— Ну вот, видишь. Чего ж рисуешься? Сегодня что, тоже ради денег спасал человека и машину, собой рискуя?
Долго бы, наверное, продолжалась эта стихийная дискуссия, но вскипел чай. Он был густой, душистый, с привкусом хвои, дыма и ещё чего-то неуловимо притягательного. Фёдор почувствовал, как по жилам сразу веселее побежала кровь. То же, видимо, испытывали и остальные.
— Ну, теперь можно хоть до самого конца Земли пилить, — заметил один их шофёров.
Начали собираться. Фёдор отошёл к краю площадки, сорвал несколько незнакомых цветков.
— Это дело! — одобрил Иван Петрович. — Веселее будет в кабине. А когда на душе хорошо — дело идёт веселее.
Дорога пошла ещё круче. Фёдор все время осматривался, любуясь окрестностями.
За одним из поворотов от самой дороги вниз до речки и с другой её стороны до склона сопки потянулись поросшие иван-чаем и кустами карликовой берёзки выработки — отмытые когда-то пески.
«Километра три в длину, — прикинул Фёдор. — Ну и переворочали грунта! Пожалуй, поболее, чем разбирая Могутовую гору».
И вдруг любопытная мысль пришла ему в голову: «Здешние жители воспринимают всё это как обычное, — думал он. — Так же, как и мы в Тольятти и ГЭС, и ВАЗ, и азотный... А со стороны посмотреть если..? — и вздохнул удовлетворённо: — Большущие всё-таки дела делаем! Сами, наверное, не понимаем того... »
— А там что? — спросил, показывая на несколько бревенчатых домов, видно было, нежилых.
— Участок был приисковый. Лет пять, как ушли отсюда — Вот ещё проблема. Строительство в копеечку обходится, а выбрали всё золото — бросают посёлок — и на новое место. Участок работает от силы лет шесть-семь, редко — больше десяти. А всё равно всё строй: жильё, клуб, магазины, больницу, школу, ясли... И не всегда перевозить потом выгодно. Вот и бросают почти что новые...
Действительно, двери, рамы и другую мелочь, видно было, сняли, а срубы, отличные, такие бы в Тольятти частники с руками оторвали, — брошены, гниют.
— Теперь понятно, что значит здесь жильё со всеми удобствами? — продолжал Иван Петрович. — А ты: «Ну, унитазы...» А всё же строят, входят в потребности людей. — Он немного помолчал. — Да, живём с каждым днём лучше, чего уж мудрить. Конечно, и ещё лучше хочется, да не всё враз...
Фёдор молча кивал в знак согласия. Он это уяснил давно, пожалуй, с первого же года работы сначала в карьере, потом, после армии, на ТоАЗе; знал, что хорошая работа — это не только высокие заработки, премии, но и новые дома, парки, дворцы культуры... Сам бы, может, и не скоро понял это. Но у них на собраниях при анализе полугодия или года, при проверке выполнения колдоговора на цифрах и фактах показывали, как на всём этом сказывается их работа. А вот Семёну Самотаеву, видать, не часто напоминают об этом. А жаль. Неплохой всё же мужик... Не такие ли вот «крупинки», «пылинки» и есть тот самый драгоценный металл…
Федор удивился неожиданному сравнению и улыбнулся, представив рядом мелочь, напоминающую табачную пыль (именно таким было добытое на драге золото) и радующие глаз вещи, которые из этой невзрачности получаются.
Потом вроде без всякой видимой связи он вспомнил один давнишний спор с друзьями-комсомольцами. Тогда они, обсуждая призыв лучших людей Тольятти повести борьбу с бескультурьем, возмущаясь привычкой некоторых работяг сыпать матом налево и направо, договорились было до того, что чуть ли не враги они всего народа. Но под конец всё же пришли к согласию, что хотя и не украшение они нашей жизни, хотя и приносят вред своим бескультурьем, портят настроение, развращают молодёжь, однако их не столько хаять надо, сколько перевоспитывать, потому что, как бы там ни было, работают они не только ради рубля, и в тех же новых спортзалах, домах культуры — и их вклад...
— Давай-ка мы вот что сделаем, — перебил его мысли Иван Петрович. — Тебе не очень-то к спеху, а я никак не выбью из головы эту аварию, ещё сам где завалюсь, задумавшись. Потому надо отвлечься и отдохнуть. Можно прямо в машине, на трассе. А можно в Таёжный завернуть. Здесь километров пять в сторону. Там, я слышал, сегодня какие-то заезжие артисты выступают. Я так склоняюсь, чтобы артистов посмотреть. А после концерта соснём часика по три и к утру на месте будем... По графику я к обеду быть должен. Так что всё равно опережаю.
Да и груз такой, что хоть месяц обойдутся... А без нужды пуп надрывать — недолго и килу нажить. Тогда что за работник... Я так считаю: тянуть, конечно, надо изо всех сил. Но не забывать, что и завтра эти силы понадобятся... Ну вот и решили, — закончил он излагать свои соображения и не слыша возражений. — Километра через два — поворот...
— А вот и хозяйка наша на сегодня, — кивнул он на стоявшую на пороге невысокую худощавую женщину, когда они подкатили к приисковой гостинице. — Здорова ли, Варвара Ивановна?! — крикнул он ей. — Как детишки-ребятишки?!
И почти так же громко, в явном расчёте на то, чтобы она услышала, шутливо предупредил Фёдора:
— Смотри, брат, не попадись ей на зуб — за милую душу слопает.
— Что я, пантера какая? — спокойно отпарировала та. — Живи по совести — мурлыкать только буду. — И к Фёдору: — А не то и впрямь не сдобровать. — И снова к Ивану Петровичу: — Надолго ли? — и не дожидаясь ответа, спохватилась: — Да что это я, дура-баба?! Когда ж ты надолго заезжал? Ну, тогда пойдём, пойдём, есть тут как раз комнатёнка на двоих, артисты там ночевали... А сегодня сразу после концерта дальше поедут, на Солнечный.
Она провела их в комнату.
— Вы пока умывайтесь, а я бельё принесу, застелю постели.
Возвращаясь после умыванья, они ещё издали услышали бормотанье хозяйки гостиницы, то и дело прерываемое возгласами:
— Ах, каналья! Да что ж это такое! Ну, я ему задам перцу!
— В чём дело, Варварушка? — полюбопытствовал Иван Петрович. — Мы вроде бы не могли успеть провиниться.
— Да нет, вы только взгляньте! — возмущалась она, показывая коричневатое пятно на новом, голубыми цветами, верблюжьем одеяле. — Ах, каналья! Да я ж дала прямо со склада... Чем же это он?
Приглядевшись, Фёдор сообразил: кто-то, по всему видно, использовал шерстяное одеяло вместо бархотки, обувь чистил. На том и сошлись все.
— Н-ну, — сдерживая ярость, процедила хозяйка гостиницы, — я ему устрою концерт! Он у меня... запоё-ёт!
С тем и ушла. Ушёл и Иван Петрович.
— На полчасика, — сказал. — Вернусь, в столовку сходим вместе. Добро?
Эти тридцать-сорок минут Фёдор, разувшись и растянувшись прямо на полу на чистой ковровой дорожке, провёл в полудрёме. И хотя, казалось, по-настоящему так и не задремал, возвращения Ивана Петровича не слышал. Открыл глаза, только когда чуть ли не над ухом раздался его голос:
— А Сидоров-то, слышь, ну, шофёр с бензовоза, что перевернулся, ничего, — говорил Иван Петрович, усевшись на кровати. — Говорят врачи, что останется нога, только, видать, хромать будет. Ну да не танцор ведь он! — в его голосе слышалась такая радость, как будто это ему авария сошла так благополучно. — Конечно, месяца полтора, а то и больше, пролежит, тут уж ничего не попишешь. Ну да наши ребята навещать будут, ещё надоедят врачам — Ох и аппетит разыгрался, — закончил он неожиданно. — Побежали в столовку скорей! Сейчас три вторых проглочу! — и смущённо добавил: — И чего так на еду тянет после волнений, не пойму. Волка бы съел, сырого и несолёного...
В клуб они пошли прямо из столовой. Зал уже был полон, но билеты всё продавали. «Ого, как в Москве, в Большой театр!» — удивился Фёдор цене. — А люди так и прут... Посмотрим, чем порадуют».
— Особенного, конечно, ничего не привезли они. Сюда не самых лучших присылают, — протискиваясь в зал, говорил между тем Иван Петрович. — Но певец неплохой, я его уже слушал раз. Красивый голос. А вообще-то, чую, комедия будет… Гляди-ка, — показал он на Варвару Ивановну, возбужденно расхаживающую перед сценой.
Они отыскали места и уселись как раз в тот момент, когда раскрылся занавес и ведущий под бравурные звуки небольшого эстрадного оркестра начал представлять артистов. Фёдор с интересом ждал, что же будет. Но хозяйка гостиницы как испарилась. И только когда начали объявлять первый номер, Варвара Ивановна прервала ведущего:
— Ты погоди минутку, мил человек. Ответь мне сначала: вот этот, в коричневых туфлях, куплетист, как тут объявлено, о чём выступать будет?
— Ну, — растерялся от неожиданного вмешательства ведущий, — ну, недостатки разные бичевать... Скажем, хулиганов, растратчиков, лодырей и тэ пэ, то есть, и тому подобное. — К концу нескладной своей тирады он начал овладевать собой. — В общем, сами услышите, — заключил бодро.
— Нет, не услышим!— твёрдо возразила Варвара Ивановна. — Пускай он там, за сценой бичует, втихомолку. А нам таких бичевателей незачем слушать!
— А в чём, собственно, дело? Вы мешаете! — ведущий постарался перенести недовольство уже шумевшего зала на виновницу задержки концерта.
— Это я-то мешаю?! — возмутилась Варвара Ивановна. — Товарищи хорошие! — обратилась она к залу: — Рассудите, кто же мешает... Я их встретила, как самых дорогих гостей, комнаты — самые лучшие, бельё новенькое, одеяла верблюжьи постелила в первый раз, а вот этот, в коричневых туфлях, куплетист — не нашёл им лучшего применения, как туфли свои коричневые чистить. Мыслимое ли дело?! Люди с утра до вечера работают, а он — народное добро переводить... Да ещё поучать нас хочет!
Недовольный шум в зале усилился.
«Кончай!», «Не собрание!» — начало раздаваться с разных концов. Но, чувствовалось, куплетисту не выступать сегодня. Заулыбались и артисты. Только виновник заварушки что-то, за шумом Фёдор не расслышал, всё ещё возражал.
— Нет! — на ноту выше зазвенел голос Варвары Ивановны. — Люди добрые, исключаем куплетиста?!
Зал одобрительно и нетерпеливо зашумел. Ведущий смущённо развел руками, повернулся к куплетисту и тот нехотя, под смех зала, побрёл со сцены.
— А ты не хорохорься, а то ещё и на Солнечный позвоню!— прокричала вслед Варвара Ивановна, — Ишь ты, в общий котёл какать! Нашёл приправу...
Зал взорвался таким хохотом, какого, наверняка, не вызывали самые остроумные куплеты ушедшего со сцены незадачливого артиста.
«Не знал бы, что не подстроено это, не поверил бы, — утирая слёзы смеха, думал Фёдор. — А ведь таких пакостников, и помельче, и покрупнее, и совсем громадных — ой как много ещё».
А, в общем, концерт прошёл неплохо. И спалось Фёдору весело: все время снилось «выступление» хозяйки гостиницы. Да жаль, вскоре поднял его Иван Петрович.
Час был поздний, но небо всё ещё не успело потемнеть. Ночь здесь летом, оказывается, наступала нескоро, медленно. А может уже начало светать?
Пока выезжали на трассу, молчали. Потом долго и со вкусом вспоминали начало концерта, снова и снова от души хохотали.
И всё же усталость и вынужденное безделье взяли своё: Фёдор вскоре задремал. Ему даже успела присниться маленькая хозяйка гостиницы. Приняв Фёдора за куплетиста, она, расходившись, всё-таки изловчилась и довольно больно стукнула его коричневой туфлей по лбу.
Схватившись за ушибленное место и чувствуя, что на лбу начинает пухнуть всамделишняя шишка, Фёдор с усилием разлепил веки.
— Что, ушибся? Ты уж, брат, прости... Думал, стекло придётся новое вставлять, так ты на таран пошёл... А виновники-то вон, — кивком головы указал Иван Петрович. — Сидят, как ни в чём не бывало.
Впереди, метрах в пятнадцати, прямо на середине дороги расхаживала стая птиц — куропаток около дюжины.
— Вот глупыши, — тепло проговорил шофёр. — Нашли место для ночёвки... Молодые ещё совсем, не боятся людей. А машины и вовсе, хоть вплотную подъезжай... Вот таких, если наверняка бить, всех перестрелять можно. Некоторые пользуются... — Иван Петрович помигал фарами, переключая свет с дальнего на ближний. Но птицы лишь бестолково суетились в его лучах.
— Ты бы пугнул камнем, а то под колёса залезут... Да смотри, не зашиби ненароком.
И снова — вперёд. В сумраке северной ночи разглядеть можно было немного, но Фёдор уже в деталях представлял, какой бы вид открылся взору при свете дня, и сердце его наливалось теплом к этому краю: неброской, но щедрой природе, к приветливым и прямым людям, к условиям жизни и работы, которые позволяют, даже заставляют в полной мере проявлять свои возможности.
Но, думая так, Фёдор не забывал, что чувство это возникало у него не раз и в других местах, где ему довелось бывать. А разве в Тольятти, на том же ТоАЗе, а ещё раньше — на строительстве автозавода, на многих других стройках не те же условия, когда человек, что книга раскрытая. И разве не приподнимается у него всякий раз что-то в груди, когда он вспоминает о доме, друзьях по бригаде...
И где-то рядом с этими мыслями слабо, стыдливо даже маячила ещё одна: наверное, всё вот это вместе и есть любовь к Родине.
Но Фёдор, как и многие его товарищи, громких слов не любил и даже мысленно старался не произносить их...
Справа от дороги, подсвечиваемые фарами, снова замелькали конусы-отвалы отмытых песков. Досчитав до ста и не видя им конца, Фёдор поинтересовался:
— Сколько же здесь земли переворочено, сколько тонн золота взято? Любопытно, подсчитывал кто?
— Ну, золото не то что до тонны, — до грамма учтено. Да и пески... За всё ведь деньги плачены... А вот другого добра сколько осталось в них, в песках, никто толком не скажет. А в них, кроме золота, и оловянная руда попадается, и кварца полно, и колчедан серный и много другой всячины. По-хорошему всё сразу и брать бы. Когда-нибудь ведь снова придётся перелопачивать, уже не из-за золота.
Иван Петрович вздохнул тяжело, как хозяин, на глазах которого добро пропадает:
— Сколько разговоров об этом переговорено, а толку пока не видно. Уж больно богаты мы... Вот и хватаем вершки, что пожирнее. Да и то не все. К примеру, в грибное лето маслята здесь возами собирать можно, таскай — не перетаскаешь. А где в столовке найдёшь или в магазине, замаринованные в баночках? Куда там! А голубики тут! Такие места есть — сотнями тонн, да-да, не вру! сотнями тонн сгребать можно. Опять-таки — руки не доходят... Да и где они, руки-то? Сам видишь...
Он замолчал на несколько минут.
Фёдор успел увидеть, конечно, пока немного. Но что край это богатейший — само в глаза бросалось. Не раз на ум приходили известные слова о том, что Россия будет прирастать богатствами Сибири. И он снова и снова думал, что неплохо бы приглядеться получше.
— А ты бы остался пока хоть на отпуск, — и на этот раз, как бы подслушав его мысли, утвердил Иван Петрович зреющее решение Фёдора. — Бульдозериста с руками и ногами возьмут... А там уж посмотришь...
— Да я и то думаю...
— Брату все равно некогда будет с тобой за работой, а без дела болтаться... — И Иван Петрович надолго замолчал, как бы давая Фёдору возможность оценить со всех сторон это предложение.
Так проехали ещё часа полтора.
Кромки гор начали потихоньку светлеть, вскоре уже можно было различить на проплешинах каменистых осыпей сопок тёмные пятна кедрового стланика, кустов чёрной смородины, росших здесь повсюду в изобилии.
«Пожалуй, так будет во всех отношениях лучше, — думал Фёдор, уже окончательно решив провести отпуск не в безделье, но пока не выражая прямо эту мысль словами. — В самом деле, не затем же я забирался за тридевять земель, ухлопал столько времени, чтобы только взглянуть на этот никому у нас не ведомый Солнечный... Чтобы стоять в сторонке, как там, у бензовоза...»
Он к этому не привык. Ни он, ни его друзья. Многие из которых, кстати, приехали в Тольятти со всех концов страны.
— Знаешь, я ведь специально в Таёжном задержался, — признался Иван Петрович, нарушая долгое молчание, — Подъедем к месту вскоре после восхода. Тогда и увидишь, почему Солнечный так назвали... Такой груз, — он кивнул назад, на каркас, забитый до отказа ящиками с водкой, — и не охота... — Замолчал, подыскивая подходящее слово. Нашёл, но, видно было, не удовлетворён им, потому что закончил с досадой: — тащить...
— Да, — помолчав, продолжил он. — Не всегда и не каждому дано словами передать красоту окружающую. Рассказать, какая она, убедить, что стоит стремиться к ней, а не спать, как те еврашки... Вон, гляди!
Иван Петрович опустил солнцезащитный козырек и как будто по этому сигналу в седловине между двух дальних сопок, отливающих в предутренней серости сизой синевой, показалась густо-красная тоненькая полоска восходящего солнца. Вскоре уже больше половины диска пламенело, большущего, как колесо карьерного БелАЗа.
— Ну, разве опишешь это?!
Прошло ещё несколько мгновений. Диск солнца, оторвавшись от кромки сопок и постепенно уменьшаясь в размерах, наливался все более слепящей желтизной. И вдруг, как тысячи огненных стрел, на сопки, деревья, дорогу, казалось, на всю жизнь брызнули весёлые лучи.
— Что, можно сказать, добрались?— спросил Фёдор.
Иван Петрович или не расслышал вопроса, переключая скорость, а, скорее всего, на свои мысли ответил:
— Нет, брат, ещё не один и спуск и подъём одолеть нужно. Но ничего, ничего, не сомневайся... Не так уж и далеко... Доберёмся.
— А я и не сомневаюсь. — Ответил Фёдор и, не зная почему, обобщил: — Если бы все так старались.
А дорога всё шла. Вперёд и в гору.
И Фёдор томился ожиданием, каким же ему откроется Солнечный. И чувствовал неизвестно перед кем вину, что все эти дни только и делает, что ждёт.
Золотое дно
© Copyright: Борис Чернов, 2009
Свидетельство о публикации №209042200885
Свидетельство о публикации №209042200885
Рецензии