Год кондуктора

                ГОД КОНДУКТОРА,
                или  Метаморфозы любви
                экзистенциальный женский роман





                Барнаул
                2005 год







Моей  дочери посвящаю


ОТ АВТОРА

Вообще-то речь в этом моем романе пойдет вовсе не о производственных коллизиях в трамвайно-троллейбусном депо, а также не о сложных психологических взаимоотношениях пассажиров с обслуживающим персоналом общественного транспорта.
В сегодняшнем своем повествовании я хочу поведать тебе, читатель, о Музыке - вечной, классической, боговдохновенной… Ну, и, конечно же, о любви. И к ней, бессловесной, незримой и несравненной; и к одному из ее «бациллоносителей» - то есть к дирижеру симфонического оркестра, коим является мой литературный герой.
А причем здесь тогда кондуктор? - возможно, удивится или рассердится  гипотетический читатель. Тут я ему и объясню, что слово conducter в переводе с английского  на наш родной русский язык означает  - «дирижер». Правда,  в правильной транскрипции это английское слово следует произносить как «кондАктЕ». Но пусть читатель простит мне эту фонетическую ошибку, ибо глагол (он же и существительное) conduct скрывает за собой сразу несколько значений -   а значит, может гораздо шире, глубже и объемней раскрыть истинный смысл дирижерской профессии.
Conduct – это и поведение, и образ действий, и руководство чем-либо, и дирижирование оркестром или хором и … служба проводником!
А мой герой – именно conducter  во всех возможных смыслах этого английского слова, ибо он, как увидит ниже читатель, уникален и в своем поведении, и образе действий, и в руководстве-дирижировании оркестром; а главное, в службе проводником. Ибо он – мой герой – обладает удивительной, магической способностью служить истинным проводником-кондуктором Божественного вдохновения, которое он, беспрепятственно пропуская через свою душу, искренне, честно, глубоко чувственно и высоко духовно доносит до публики.
Ну, а если копнуть немного глубже, легко обнаружить и  другие аспекты связи между профессиями дирижера оркестра и кондуктора общественного транспорта. Во-первых, деятельность обоих представителей этих двух совершенно, казалось бы, нестыкующихся сфер нашей жизни так или иначе связана с движением – перемещением тела и души из одной географической точки (или духовной сферы) в другую.
А во-вторых, хороших, добрых, человеколюбивых кондукторов общественного транспорта  на свете так же мало, как истинных боговдохновенных дирижеров. И тех, и других – единицы! Ибо редкий кондуктор обладает гуманистической способностью улучшать своим постоянно меняющимся пассажирам настроение. И отнюдь не всякий дирижер способен сотворить из обыкновенного концерта классической музыки настоящий светлый праздник для слушательских душ…










 
ПРЕДИСЛОВИЕ


«Я почувствовал сегодня вечером, что музыка, когда  она совершенна, приводит сердце в точно такое же состояние, какое испытываешь, наслаждаясь присутствием любимого существа; то есть она дает несомненно самое большое счастье, какое только возможно на земле.»
Стендаль. «О любви»

Эти странные для далекого от музыкальной классики индивидуума строчки, что написал в позапрошлом теперь уже веке несчастный в любви французский писатель Анри Бейль, гораздо более известный просвещенному миру под псевдонимом Стендаль, привели бы меня в моей далекой молодости (да и совсем еще недавно – года четыре или пять назад, на рубеже сорока лет) в сильное недоумение.
Да ну, сказала бы я, какая несусветная чушь! Как можно сравнивать человеческую любовь к существу противоположного пола с непонятными чувствами к какой-то там совершенной музыке?! Да еще и называть эти,  вряд ли объяснимые словами музыкальные ощущения самым ярким счастьем на земле! Способом эротической сублимации – вот чем, надо полагать, была «совершенная музыка» для этого бедняги, чей трактат «О любви», кстати сказать, за первые двадцать лет после его выхода в свет смогли оценить немногим более сотни читателей. Все остальные его современники (да и мы, впрочем, тоже) предавались любви, кто как умел,  безо всяких на то пособий! А Стендаль,  как самый умный, посмотрите-ка,  вместо любви музыку слушал да трактаты писал…
Так до конца своей жизни я, возможно, и посмеивалась бы над  беднягой-Стендалем, если бы в очередном своем «переходном» женском возрасте (то есть на рубеже сорока лет, когда жизнь, как говорят отдельные оптимисты, только начинается) судьба не свела меня с Ангелом…

… Одетый в развесело-бордового цвета (какой мужчины носят довольно-таки редко) свитерок, Ангел вовсе не летал под потолком, а сидел себе по-домашнему непринужденно за большим круглым столом в просторной пустой комнате. И однако же, едва переступив порог и бросив лишь самый первый оценивающий взгляд на его лицо, я, что называется, кожей почувствовала нечто странное.  Ибо в пространстве комнаты (особенно в той ее части, где помещался этот незнакомый мне человек в бордовом свитерке) явственно ощущалось нечто атмосферно особенное – одновременно легкое, глубокое и волнующе таинственное.
Неудивительно поэтому, что мне (якобы наглой и бесцеремонной журналистке) вдруг почудилось, что я переступила порог некой … райской обители, а интервью мне предстоит брать у одного из ангелов небесных.
Его лицо – очень светлое, бледное и как бы даже полупрозрачное, с тонкими (едва ли даже не лишенными признаков пола) чертами имело характер некоторой, что ли, непрописанности. Или, лучше сказать, ускользающей неуловимости. Такие лица обычно с трудом поддаются хотя бы относительно точному фото- или художественному изображению: объект выходит все время разным и лишь отчасти похожим на самого себя.
Невозможно было сходу сказать, красиво это лицо или нет (как бы вы оценили красоту ангела?), но оно согревало, завораживало и словно бы предлагало вступить с его обладателем в некий особенный и, может быть, даже неземной контакт.
Вполне ангельское впечатление производили и его волосы, Легкие, неопределенного (между светло-серым и светло-коричневым) оттенка цвета, они (вздыбленные, надо полагать, банальным человеческим феном) стояли как будто бы НАД его головой – наподобие некого нимба. Однако этот самый «нимб» не имел, слава Богу, тенденции к свечению – и это успокаивало: нет, не ангел, а все-таки человек!
Но увы мне увы! Сие категорические утверждение почти полностью опровергали его глаза. Они (особенно в тех моментах, когда их обладатель с обаятельной загадочностью улыбался) по-настоящему светились изнутри мерцающим теплым светом! Однако глаза же его и выдавали. Ибо в этом их таинственном, ирреальном свечении мнилось (далеко, впрочем, в глубине) и нечто, отнюдь не ангельское. «Между ангелом и бесом», - помнится мне, подумала я тогда…
И тем не менее, едва лишь очутившись в зоне его «атмосферного влияния», я вдруг ощутила себя … в Раю,  где он был как бы Адамом, который уже много чего успел узнать о каком-то доселе неведомом мне мире и Божьем промысле, а я (следуя этой библейской логике) – как бы неразумной новорожденной Евой, которой еще предстояло этот Божий мир и промысел познать. А «райская обитель», куда моему новому знакомцу предстояло меня ввести, носила имя простое и скромное – Музыка…
Сам же Ангел (только так я с этой минуты его и стану далее называть) тоже носил имя простое и вполне человеческое, ибо это был дирижер А., у которого я – журналистка местной газеты – должна была брать интервью. Ибо маэстро А. приехал в наш город аж из самой «белокаменной», дабы усладить слух наших провинциальных меломанов исполнением Седьмой (или Большой) симфонии Шуберта, посвятив свое выступление 100-летнему юбилею со дня рождения композитора. В тот юбилейный шубертовский год маэстро оказался едва ли не единственным в стране дирижером, осмелившемся замахнуться на одно из самых загадочных даже для музыковедов произведений великого австрийца.  Впрочем,  эти музыкальные подробности я узнала несколько позже – из программки концерта…
Но зато из афиши, которую я прочитала на рекламном филармоническом щите, я выудила информацию о том, что столичный гастролер и мой будущий герой – лауреат Государственной премии и народный артист одной из бывших советских республик. А из предварительных рассказов филармонического администратора – основные подробности его творческой биографии: музыкальное руководство крупными и средними столичными, питерскими (маэстро был родом из Ленинграда) и другими российскими театрами оперы и балета и симфоническими оркестрами. А сейчас, в последние пять-шесть лет, маэстро нигде подолгу не сидит – постоянно гастролирует по всей нашей стране и время от времени – по зарубежью. А больше всего (в связи, очевидно, с прежней работой в одном крупном сибирском театре) дружит с нашей, забытой Богом, Сибирью. Так сказать, «известный в Сибири столичный дирижер»…
Однако мне, провинциальной журналистке, пишущей на темы провинциальной же культуры, имя этого дирижера ничего не говорило. Разве что брезжила где-то в потемках сознания его фамилия, застрявшая, очевидно, из гастрольных афиш того сибирского театра, которым он когда-то музыкально руководил, - с тех еще достопамятных времен, когда театры ездили друг к другу «в гости». И в наш Б. в том числе.
И более я не знала о нем ничего, ибо до встречи с маэстро А., или с Ангелом, как мы договорились его впредь именовать, о музыке я (по причине нашей всеобщей гуманитарной недопросвещенности и журналистского верхоглядства) ни-ког-да не писала.  Я очень неплохо разбиралась в театре и изобразительном искусстве – описать же (и тем более оценить) концерт симфонической музыки не смогла бы и под угрозой расстрела. А впрочем, мою газетку концертные подробности и не интересовали, ей было достаточно обычного интервью столичной персоны.
И все же, несмотря на весьма обычные, земные детали биографии столичного маэстро и мое вполне рутинное деловое задание, я все никак не могла отделаться от трепетного ощущения, что передо мной сидит не человек, а ангел. Он же – первооткрыватель неизвестного мне доселе мира, то есть Адам; а сама я – только что сделанный слепок из его ребра.
Поэтому  в самом начале этой нашей первой беседы я (якобы наглая и бесцеремонная журналистка) скромно, застенчиво и честно призналась, что в их «ангельском промысле» (то есть в классической музыке) ну почти полный профан! Семь классов музыкальной школы да полтора десятка пластинок в домашней фонотеке, которые я к тому же в последние примерно десять лет почти и не слушаю. Но и те, как говорит один мой музыкально продвинутый знакомый, - сплошная «попса», из которой я больше всего люблю слушать концерт Вивальди, кажется, до минор для виолончели с оркестром в исполнении Наталии Гутман. Поэтому пусть он, дескать, не обижается, если я задам ему дилетантский вопрос о роли дирижера в оркестре.
- Да какой же вы профан! – обрадовано изумился маэстро, засветившись глазами. – Этого вполне достаточно, чтобы серьезно беседовать с вами о музыке. – И затем, таинственно понизив голос, признался, что исполнение музыки для него – «это как бы спиритуалистический сеанс».
-  Например, сегодня утром на генеральной репетиции я в очередной раз поймал себя на мысли, что Шуберт где-то рядом – и как будто я вместе с ним путешествую по Австрии. У меня есть манера слушать музыку с закрытыми глазами, и тогда я как будто телевизор смотрю, - маэстро прикрыл глаза и продолжил, - оркестр играет, я управляю, а Шуберт мне рассказывает: «Смотри вот сюда – какой изумительный водопад, а теперь сюда – какой невероятно красивый склон, какие стада на нем пасутся…» Это какое-то сумасшествие! Поэтому, когда меня спрашивают, откуда я знаю, что именно так надо играть, я обычно смеюсь: «Мне ночью позвонил Бетховен…»  Объяснить эту связь с композитором невозможно – приходится отшучиваться.
- То есть получается, - уточнила я, - что вы пытаетесь отождествить себя с композитором. А своей собственной личностью,  выходит, жертвуете?
- Не думаю, что это так. В нашей профессии, на мой взгляд, есть два основных аспекта: информационный и эмоциональный. Я бы сравнил нашу работу с профессией экскурсовода в музее, от увлеченности которого зависит наше восприятие: ведь можно уйти из музея, просто получив сумму знаний, а можно – со встревоженным сердцем. Первое – тоже неплохо. Но я воспринимаю музей, как место, где должно биться сердце. Мне пришлось однажды это испытать в музее Пушкина на Мойке. Я бывал там много раз. Потому что вырос по соседству. И вдруг попадаю на экскурсовода, которая разыгрывает передо мной настоящий спектакль. Это была не артистка, но она так пережила драму, случившуюся в этой квартире, что я шел за ней с мокрыми глазами. – Тут глаза Ангела как бы блеснули слезой. – Вот эта, эмоционально-интуитивная функция исполнителя для меня – главная, и зависит она именно от меня, от моей духовной оснащенности.
Ну, а если говорить приземленнее, то зазор для творческого самовыражения заложен и в самой партитуре, которая для исполнителя является как бы пьесой, В ней в общем-то все написано: где играть тихо или громко, быстро или медленно. Но насколько громко или быстро, решает сам музыкант в силу своего представления о композиторе, эпохе, стиле, в силу своего темперамента, возраста, здоровья, характера, степени таланта, наконец! Поэтому говорят, что исполнитель – это второй создатель музыки.
А чем, спросила я, он себя духовно оснащает, и есть ли у него, дирижера, какой-то  особый ежедневный тренинг: музыкант упражняется на своем инструменте, а он – на чем?
- На людях, - странно засмеявшись, ответил Ангел. – Ох, вы, кажется, испугались и подумали, что я истязаю их своей дирижерской палочкой?! Но я имею ввиду нечто другое и совсем не страшное: мой главный тренинг – это общение с интересными людьми, - и глаза Ангела вновь засветились, как бы намекая, что и я теперь вхожу в число интересных ему людей; а значит, он совершил перед концертом свой духовный тренинг. – И еще книги. Для того, чтобы тебя услышали и поняли, нужно иметь, что сказать. А значит, надо напитаться, наслушаться, начитаться, насмотреться…
А когда наша беседа закончилась, и я стала с ним прощаться, Ангел вдруг удивленно спросил:
-  А вы разве не останетесь на мой концерт?
- Вообще-то я не собиралась, - честно ответила я, пояснив, что люблю слушать музыку дома, на диване: в одиночестве, под настроение – и по собственному выбору.
- Но разве после нашей беседы у вас не возникло желания послушать сегодня именно Шуберта? Уверяю вас, ТАКОГО Шуберта вы, может быть, никогда и нигде больше не услышите, - сказал он без тени иронии и абсолютно уверенно.
«Ого-го!» - подумала я тогда. – «Да ты, оказывается,  гордец, голубчик! Ты не только считаешь себя выше своих собратьев по дирижерской палочке, но и не стесняешься говорить об этом вслух первой встречной журналистке, И разве ты не знаешь, что гордыня – это самый страшный грех?!»
Но озвучивать этот свой монолог мне почему-то не захотелось, ибо было в этой его уверенно-высокой самооценке нечто такое, что заставляло в нее априорно поверить, вызывало к нему уважение, а к его «великому греху» - доверие. А вдруг он и впрямь лучше многих своих коллег?
- Оставайтесь, - между тем, вновь повторил Ангел, коснувшись мягкой «кошачьей» ладонью моей руки и улыбнулся, засветившись глазами. – Вы не пожалеете!..
На симфонических концертах я не бывала уже три миллиона лет – и отчаянно боялась назойливого насилия и скуки: я помнила о том: как трудно бывает по причине недостаточной наслушанности «въехать» с первого раза в незнакомую классическую музыку. Вместо райского наслаждения это может превратиться в адскую пытку. Вот взял бы он, язвительно подумала я, да и сыграл бы специально для меня вместо «загадочного для искусствоведов», трудного и длинного Шуберта мой любимый концерт Вивальди!
Но Ангел играл Шуберта. Правда, теперь, на сцене, он походил уже вовсе не на представителя низшей небесной касты, а на самого, прости Господи, Создателя. Ибо музыка, которую он играл, исходила, казалось, не из отдельно взятых инструментов, а их кончиков его пальцев. Всмотревшись пристальнее, я обнаружила нечто еще более поразительное: звуки музыки он все же извлекал из инструментов – изысканно красивыми мановениями рук; а уж затем - какими-то особенными нерукотворными и невидимыми глазу пассами – формировал, лепил, строил из оркестрового «шума» ту музыку, которую хотел услышать.
К своему счастью, я вовремя осознала: что пытаясь и впредь видеть невидимое, я наверняка к финалу концерта сойду с ума – и переключила внимание с его рук на так называемый «спектакль спины дирижера».  И обнаружила, что более выразительной дирижерской спины, гордо и уверенно посаженной (и увенчанной к тому же «нимбом») головы с необъятным лбом (на эту часть его лица я обратила внимание еще во время беседы и видела ее сейчас вполоборота, в профиль, когда он обращал свое лицо к сидевшим по его левую руку скрипкам), такой невероятно красивой пластики  и кажущейся легкости движений (у иных дирижеров от напряжения шея просто кровью наливается) я никогда еще, пожалуй, не видела…
И все – больше я ничего не помню. Ибо на десятой примерно минуте концерта случилось неожиданное и удивительное – я вошла внутрь музыки и как будто бы даже сама в нее перевоплотилась. Было такое ощущение, будто я, сделавшись бестелесной и невесомой, вся состою из звуков. Одних только звуков – чудесных, упоительнейших, божественных – и больше из ничего…
А когда раздались оглушительные аплодисменты, мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя, обрести вновь свое тело и способность соображать. Обретя все это, я поняла: я не слушала музыку – я ею была! Поняла я и другое: сотворить ТАКОЕ с отдельно взятой человеческой душой (и, возможно, не только с моей) способен только истинный ангел. Или музыкальный гений.
В антракте я зашла к нему проститься и призналась: что впервые в жизни я ощутила себя МУЗЫКОЙ. Он, кажется, понял, что именно я имела ввиду, и спросил, не останусь ли я на второе отделение. Нет, сказала я, не останусь – боюсь, дескать, с непривычки голова моя не вынесет переизбытка музыкальных впечатлений.

                *       *       *

И Ангел исчез из моей жизни на два примерно года. В течение этого времени я несколько раз (в ожидании, что чудо превращения меня в музыку вдруг снова возьмет да и повторится) с удовольствием ходила на концерты под управлением разных других дирижеров. Вернее тут сказать, что с удовольствием я шла туда, обратно же возвращалась в состоянии хотя и (иногда более, иногда менее) удовлетворительном, но всегда имеющем оттенок разочарования, а иногда и раздражения. Нередко уходила я сразу после первого отделения и ни разу за два этих года не испытала того, что случилось со мной на концерте Ангела: я не  перевоплощалась в музыку…
Вспоминая, а иногда и перечитывая свою беседу с Ангелом, я понимала, что музыку все эти другие дирижеры предлагают мне воспринимать лишь на информационном уровне, как некий артефакт. Иногда я даже сравнивала эту «информационную музыку» с искусно приготовленным блюдом или изысканным вином – но без признаков запаха: желудок полон и доволен, а нос отдыхает. Хотя, думалось мне, наличие запаха в хорошей пище или добром вине, может быть, и есть главная их компонента…
Вот такие, унизительные для музыки метафоры грустно приходили мне на ум почти после всех неангельских концертов. И даже тот известный факт, что знаменитый итальянский композитор Джоакино Россини специально сочинял музыку, способствующую процессу пищеварения, меня хоть и смешил, но не очень утешал.
И вот, когда я совсем уже собралась было бросить эти не вспахивающие мою душу выходы в музыкальный свет, в наш город вновь прилетел Ангел! И стал, к вящей моей радости, художественным руководителем  нашего симфонического оркестра, Правда, увы, не ежедневным,а, так сказать, наездным, но его концерты теперь были обеспечены мне ежемесячно!
                *         *         *

Ангел приехал в сентябре – в самый что ни на есть разгар моей ежегодной рабочей депрессии, которая в тот год оказалась особенно острой. Причина этого моего «профессионального заболевания состояла в том, что я уже несколько лет кряду отчаянно мечтала «завязать» с городской жизнью и сменить « вид на жительство» - уехать навсегда в одну прелестную горную деревушку, где я всем своим существом прочувствовала известную сентенцию древних римлян – ubi bene ibi patria. Где хорошо – там родина. Однако этот мой отъезд в обретенный рай существенно тормозила моя, входящая, что называется, в возраст Дочь: я не могла позволить себе решать за нее ее юную судьбу.
Поэтому всякий раз, возвращаясь из своего рая в опостылевший, тесный, душный и шумный город, я впадала в натуральную депрессию, сходную с тем жутким состоянием безысходности, когда тебя предательски бросает человек, без которого ты не можешь ни дышать, ни жить.  И я едва ли не на генетическом уровне понимала, что время коренным образом менять свою судьбу для меня наступило. И труба зовет! Вполне возможно, раздумывала я, подобного рода «трубные призывы» испытывает на переломе жизни (лет примерно в сорок) каждый нормальный индивидуум. Да не каждый, наверное, способен на фоне шума городского и городской же суеты расслышать эти тревожно-грустные, но настойчивые звуки своей трубы. А, может быть, думала я, труба взывает отнюдь не к каждой душе – просто я, наверное, оказалась из рода Гогенов…
Итак, в тот год, повторяю, депрессия оказалась почему-то особенно острой, и тухлая перспектива вновь включаться в ежегодное описание местной культурной жизни, от которой в нашем городе явственно тянуло болотом и гнилью, вызвала у меня ранний (обычно он наступал позднее) и длинный приступ моей хронической демисезонной дистонии. Меня одолевала безумная слабость, голова казалась забитой то ли мокрым песком, то ли камнями – и к тому же все время отчаянно хотелось спать.
Поэтому предстоящая встреча с маэстро А, которого накануне открытия концертного сезона необходимо было представить почтенной читающей публике как нового худрука симфонического оркестра, меня не особенно вдохновляла, а воспринималась обычной рабочей докукой. И даже воспоминания о райской трепетности нашей давнишней встречи, с которых я изо всех сил на пути в филармонию пыталась стряхнуть пыль, меня нисколько не возбуждали.
Да и человек: который поднялся мне навстречу из-за стола (в совсем уже другом, крошечном кабинетике) оказался никаким не ангелом. Это был дирижер А, - мужчина вполне обыкновенный, лет примерно пятидесяти (моложе он не выглядел) и какой-то слегка пожухлый, поникший – вероятно, очень усталый. Очевидно было, что два минувших гастрольных года изрядно его утомили, и казался он поэтому очень одиноким и каким-то, что ли, бесприютным. Этакий слегка состарившийся, измаявшийся в поисках добычи, но вовсе не обозлившийся «сибирский» волк.
Впрочем, его усталый вид объяснялся еще и тем, что он только что закончил репетицию, и в крошечной комнатенке толпились поэтому с последними вопросами (вечером как раз предстоял концерт по случаю открытия сезона) музыканты и прочий филармонический люд; и полузабытого ощущения, что я вступаю в райскую обитель, у меня, понятное дело, не возникло.
Но вот, наконец, мы остались одни, я задала какой-то идущий к делу вопрос, он заговорил – и «ангельское» стало к нему потихоньку возвращаться. Он рассказывал мне о Чайковском, которого собирался дирижировать вечером (Первую симфонию – «самую, как считал сам Чайковский и его современники, несовершенную») – и глаза его, наконец, засветились. Я, позабыв на время о своей каменной голове, слушала его: условно раскрыв рот, а вторым планом сознания начинала понимать, ЧТО мешает ему до конца быть ангелом. Не только свечение глаз, обретающих в иные моменты оттенок бесовского лукавства. «Бывшего ангела» в нем почти что уничтожал его голос.
В контрасте с тонкими и, как уже было сказано выше, едва ли не лишенными выраженных признаков пола чертами лица голос его производил впечатление странное и даже шоковое. Помню, я тогда очень удивилась, почему прежде, два года назад, не обратила никакого внимания на этот очевиднейший феноменальный контраст. Видимо, подумала я, тогда, перед концертом, он в гораздо большей степени был вдохновенным ангелом, чем сейчас, после репетиции, когда передо мной сидел просто не слишком молодой уже, усталый человек; имеющий, однако же, несмотря на усталость, силы красиво, вдохновенно и энергетически заразительно – не говорить – вещать! А в общем, в тот момент мы стоили друг друга. Однако голос…
Ласкающий слух, бархатистый баритон с изумительными чувственными модуляциями – это был (вкупе с высоким штилем изложения – «ах, вы всегда желанны») голос самца-соблазнителя, «великосветского» Дон-Жуана – вечного покорителя доверчивых дамских сердец. Меня он, впрочем, не охмурял – похоже, он просто не умел говорить с полузнакомыми дамами иначе. Я это понимала, а он, кажется, чувствовал, что я это понимаю; и потому мы запросто беседовали с ним под диктофон почти как старые добрые друзья: говорили о планах оркестра на грядущий сезон, о книге Нины Берберовой «Чайковский», которую он настоятельно советовал мне добыть и прочитать; и о великой сущности классической музыки, высший смысл которой, сказал маэстро, состоит в том, чтобы «смягчать общественные нравы».
- Вполне вероятно, - сказал Ангел, - что единожды услышанная пьеса жизни человека и не перевернет, но запомниться может надолго. История музыки знает такие примеры.
Я снисходительно хмыкнула про себя: «Ну, надо же – жизнь перевернет!», но обсуждать этот его пассаж я не стала, а на прощание сказала, что на его концерт, наверное, не приду: голова, дескать, сильно болит, и вообще – осенняя депрессия.
- А вот мы с Чайковским и вашу голову вылечим, и депрессию снимем. Приходите обязательно.
Ну, и что ты думаешь, читатель? Собрав последние силы и восстановив невероятным напряжением эмоциональной памяти все то, что случилось со мной на шубертовском концерте двухлетней давности, пошла-таки слушать «целительного» Чайковского.
На сцене он опять выглядел, прости Господи, самим Создателем. И я уже не узнавала в нем того усталого мужчину-волка, укрывшегося затем за спасительной и привычной маской столичного Дон-Жуана, с которым беседовала каких-нибудь три часа назад.  А когда началась Первая симфония, я опять, как два года назад, наконец-то вновь ощутила себя МУЗЫКОЙ! И настолько отрешилась от всей окружающей действительности, что не заметила в этом «несовершенном» произведении никаких ученических недочетов или пресловутых длиннот: из беседы с Ангелом я знала, что почти все дирижеры делают в этой симфонии купюры, «вырезая» из нее куски, особо трудные для исполнения. Ангел же упрямо хотел сыграть (и сыграл) все!
К финалу концерта я с изумлением обнаружила, что ни камней в моей голове, ни предконцертной вялости в теле нет и в помине. Я чувствовала себя совершенно здоровой, бодрой и абсолютно готовой к немедленному труду и обороне. Более того: мне захотелось сейчас же, едва вернувшись домой, схватить ручку – и описать все, что я только что услышала и почувствовала. Описать – с восторгом и удовольствием, а не с подневольной «кандальной» тоской, которая была частой подругой моего пера в подавляющем числе моих журналистских сочинений.
После концерта я честно призналась Ангелу, что он ведь действительно меня вылечил, и что ни одного его концерта я впредь теперь не пропущу. Ангел порозовел от удовольствия и сказал:
- Мне хотелось бы когда-нибудь еще с вами пообщаться…
Я удивилась про себя этому его неожиданному порыву и весело ответила:
- Пообщаемся, какие наши годы, – и мы с дочерью упорхнули.
И действительно с  течением времени Ангел стал регулярным гостем в моем доме. А главной темой наших непринужденных вечерних  бесед поначалу была исключительно музыка, о которой мой собеседник в режиме нон-стоп мог говорить часами. Причем, рассказывая мне о каких-то конкретных произведениях, которые собирался исполнять в грядущем концерте, он ненавязчиво и органично соединял мир звуков с миром слов и изображений. Он был изысканно, глубоко интеллектуален, и мне ничего не оставалось, как продолжать чувствовать себя недоразвитым слепком из его ребра.
А потом, узнавая его все больше и больше и рассуждая в своих «заметках полупросвещенного слушателя» (но, по большей части, в мыслях) об его творчестве, я потихоньку начинала осознавать такую вот странную истину: свое главное человеческое счастье Ангел проживает лишь на сцене. Более того, он совершенно безвозмездно дарит это свое счастье и свой непритворный, неиссякаемый – на сцене! – оптимизм массе совершенно незнакомых ему людей – безликой,  хоть и благодарной публике. И оказывается таким образом пресловутым сапожником без сапог:  давая в каждом своем концерте новую жизнь чужим мелодиям, он оказывается неспособным сочинить и сыграть оптимистически счастливую (или просто оптимистическую) симфонию собственной жизни…
События же личной моей жизни, благодаря Ангелу, сложились так, что вынудили меня написать об Ангеле нижеизложенное подробное произведение, основанное на тех  беседах, фактах и событиях, свидетелем и участником которых мне довелось стать за два года регулярного, почти ежемесячного общения с Ангелом – истинным носителем «бациллы Музыки» и человеком, которому, с обывательской точки зрения, не удались ни его личная жизнь, ни творческая карьера…


Часть первая. Шестая симфония

Глава первая
Несостоявшаяся встреча

-  Господи! – захлебывалась я слезами. – Зачем ты это попускаешь?! Зачем ты позволил ему постучаться в мою душу? Ведь я, Ты знаешь это, об одном Тебя все последние годы молила: охраняй мое одиночество! Не допусти до меня никакой лукавой твари мужского пола! Ты же, как никто, знаешь, какая это жуткая для меня болезнь – Любовь! Потому что ( и Ты это тоже прекрасно знаешь!) я отдаюсь ей вся, без остатка. Как умеют немногие. Но немногие и ценят.
Ты же всегда это понимал. Сначала ты дал мне возможность пресытиться любовными утехами и муками, потом неоднократно показывал, что я метала бисер перед свиньями. Ты все время аккуратно оберегал меня от браков, как бы удерживая в своих невестах – хоть и с ребенком, зачатым вовсе не от ангела: - вдруг проклюнулась во мне моя спасительная ирония. – Зачем: ну объясни мне, зачем Ты посылаешь мне в начале пятого десятка это жуткое испытание любовью?! Зачем, Гос-по-ди?!

… Мое шариковое перо неслось по листу бумаги как оглашенное – с такой стремительностью и упоением, как будто я, подключившись к некому высшему источнику питания творила самозабвенно нечто литературно значимое, давно уже выношенное и выпестованное моим сознанием и, наконец, дождавшееся часа, когда во мне откроется пресловутый таинственный канал связи.
Все это было более чем странно, ибо писала-то я всего-навсего рутинное интервью с новым худруком нашего симфонического оркестра – дирижером А., которого должна была представить по случаю открытия сезона почтенной читающей публике. И однако же это была никакая не рутина, потому что, бешено несясь вслед за своим пером по ничего не подозревающей, невинной бумаге, я ощущала … счастье! Или, вернее будет тут сказать, райское блаженство, ибо душу мою изо всех сил ласкали скрипки и щекотали-тревожили трубы из вчерашней Первой симфонии Чайковского; и я, строчка за строчкой ожидала, что передо мной вот-вот распахнутся врата Рая…
Я писала рутинное интервью – и испытывала почти неземное счастье. По той всего лишь навсего простой причине, что мне ненавязчиво напомнили, что в этом сумасшедшем подлунном мире (кроме дрязг его, печалей, хлопот и всем понятных верьбально-визуальных искусств) существует бессловесная божественная Музыка – искусство самое таинственное и ирреальное, невидимое и неосязаемое, но способное (более, чем литература или живопись) раскрыть «врата рая» в человеческой душе. Но, увы, отнюдь не в каждой – ведь жила же я столько лет без музыки!
Музыка, вдруг подумала я, спасет меня от тоскливой и тесной духоты осточертевшего города, ибо ощущения которые я от нее уже получила, оказались волшебным образом подобны тем, что я испытывала в горной своей деревушке.  Слушая музыку, я как бы разгребала хлам в подвалах своей души, выползала из своего  заскорузло защитного, подобного в иных местах гноящейся коросте, панциря и социально-поведенческих стереотипов на свет Божий – и становилась хоть на пару часов самой собою…
Слава Тебе, Господи, думала я дальше, Ты сотворил для меня еще одно ЧУДО: подарил мне возможность с гораздо меньшей силой убиваться по поводу невозможности сей же час коренным образом изменить свою судьбу да еще и примирил отчасти с греховной моей профессией, удовлетворяющей публичное (чужое) любопытство и иссушающей мою душу насильственной производственной необходимостью «гнать строку». Писать, по большей части, не о том, чего просит душа, а о том, что от меня требует газета… И, может быть, обращение к музыке,  по-новому окрасит и возвысит мою окололитературную тусклую поденщину?..
За окном между тем нежным осенним солнцем разгорался чудесный октябрьский денек, небо было отчаянно голубым и безоблачно чистым – и Господь, похоже,  услышал меня. И сделал шаг второй: тут же, не отходя от своей небесной «кассы», от сотворил еще одно ЧУДО…
Едва я с удовлетворением перечла написанное и, блаженно потянувшись, откинулась на спинку стула, зазвонил телефон. В самом этом факте не было бы, ясное дело, ничего чудесного или удивительного, если бы, сняв трубку, я с изумленной радостью  не услышала в ней тот самый голос, который только что запечатлела на бумаге. Это был Ангел. И своей человеческой фамилией он представился совершенно напрасно, ибо его голос я с легкостью узнала бы из миллионов других земных голосов: так ласково вылизать дамское ушко одними только оттенками тембра мог один только Ангел!
- Как жаль, что нам не удалось вчера пообщаться, - мурлыкал Ангел. – Но вы же видели… - Он как бы мысленно разве руками, напоминая мне, что доступ к его послеконцертному телу  был сильно затруднен. – А вы так быстро убежали… Может быть,  мы пообщаемся сегодня, после моей репетиции?..
- В общем-то это вполне возможно. – ответила я внешне спокойно, а внутренне судорожно пыталась сообразить, где это он раздобыл мой телефон и на какие темы собирается со мной общаться. И как с кем? Журналисткой, женщиной, человеком? Ну, а поскольку на первом плане сознания у меня все еще маячил профессиональный долг, то я сказала:
- У нас с вами даже повод есть. Я как раз сию минуту дописала наше с вами интервью, и вы можете его вычитать. Давайте я подбегу  вам после репетиции.
- А может быть, мы поступим иначе? – воркующе произнес Ангел. -  Зачем вам обременять себя лишней беготней? Может быть, я сам приду к вам с тортиком на чашечку кофе? Если это, конечно, не нарушит ваших планов…
И вдруг в этих немногих, в иной ситуации вовсе ничего бы и не значащих словах, я, неизвестно почему, ощутила такой настойчивый стук в дверь моей души и такой  (глубоко, впрочем, скрытый) вопль о какой-то необходимой  (и мне пока непонятной) помощи; что мое бедное сердце  сжалось мгновенно до боли жгучим обручем  …сочувствия, жалости и – это было полное безумие – любви! В какие-то немыслимо короткие доли секунды я в ужасом осознала, что люблю этого странного галантного незнакомца и музыкального чародея прямо сейчас. Right now. Разверзлись хляби…
Кое-как уняв противную дрожь в коленках и неимоверным усилием воли придав своему голосу равнодушие и деловитость, ответила:
- Я думаю, что моих планов вы не нарушите, так что после репетиции я жду вашего звонка, и мы что-нибудь придумаем.
А сама, трясясь будто в гриппозной лихорадке и зная, что скажу ему «да, конечно же, приходите», уже совала в духовку  (он же голодный придет после репетиции)  какую-то курицу…А потом, давясь слезами (!), ринулась к своему «алтарю», пала перед ним на колени – и отчаянно зарыдала: «Господи, ну зачем мне все это?! Отведи его от меня!»
Господь, понятное дело, молчал. А я еще долго, пока их кухни не запахло готовой к употреблению курицей, стояла на коленках, уткнувшись лицом в шершавую поверхность паласа, все  плакала, плакала, плакала, молилась и понимала, что жить мне отныне придется с разодранным сердцем и кровоточащей душой…
И тут опять зазвонил телефон.
- Ну вот, я и закончил свою репетицию, - нежно лизнул меня в ушко Ангел. И сделал паузу, предполагающую, что вот сейчас-то с моей стороны и воспоследует приглашение типа «народ к разврату (ну, то есть к тортику) готов!». Но что-то меня, уреванную и не на шутку ослабленную слезами, от этих уместных слов удержало, и я ляпнула первое, что пришло в голову:
- Я очень рада… - И тоже сделала паузу, полагая, что ход о тортике должен (обязан) последовать с его стороны. Однако Ангел задал мне другой – чисто светский – вопрос:
- Ну, а у вас как дела?
И я, вместо того, чтобы сообщить о курице, которая давно уже мечтает о том, чтобы ее съели, уклончиво ответила:
- Все свои дела я тоже как раз закончила…- И вновь сделала выжидательную паузу. И что ты думаешь, читатель? Ангел мою паузу подхватил и длил так долго, как будто мы с ним играли какую-то пьесу по системе Станиславского во МХАТе, а затем принялся уже не вылизывать, а рвать совершенно не по-ангельски мое несчастное нежное ушко голосом, подобным неровно обрезанному обрывку ржавой жести:
- Я рад, что у вас все в порядке. – сказал он, как будто это был совсем другой уже человек , жестко и металлически, - и позвонил, собственно, за тем, чтобы с вами попрощаться. Завтра утром я улетаю. Творческих вам успехов! Пока-пока!
И Ангел положил трубку. Услышав короткие гудки, я, понятное дело, тут же снова зарыдала, попутно обзывая себя полной кретинкой и гордячкой хреновой; а вторым планом в моей измученной этой нашей короткой глупой «пьесой» голове маячила мысль о том, что Господь, выходит, опять меня услышал и как бы сказал: «Я выполнил твое желание, девочка. Я отвел его от тебя. На время, во всяком случае. Только вот ответ на вопрос «зачем мне все это?» тебе придется искать самой и гораздо дольше – свобода воли, знаете ли-с…Действуй, дитя мое, самостоятельно, если тебе, конечно, интересной окажется та мужская тварь, которую я попустил к тебе постучаться. И, кстати, заметь! Благодаря тому, что вы не встретились сегодня, ты уже узнала несколько маленьких черточек его характера: он не очень-то последователен, мало предсказуем, возможно, истеричен и повторять свои предложения  дамам во второй раз ни за что не станет – гордыня-с… Да ты и сама хороша! Ты же, по сути дела, странника Божьего в дом не позвала. Хотела, чтобы он поактивней тебя добивался? Тоже ведь – гордыня-с…»
Так в этой неформальной беседе с Господом, я, к вящему своему удивлению, и … уснула – очень крепко и почему-то совершенно спокойно. Зато, проснувшись пару часов спустя, свежая и бодрая, ощутила настойчивый позыв найти Ангела где бы то ни было, чтобы разобрать с ним «шахматную партию» нашего дурацкого предобеденного разговора. И, честно говоря, на прощание мне хотелось услышать Ангела, а не «ржавую жесть»…
«Действуй сама! - сердилась я на Господа, яростно накручивая телефонный диск. Не люблю, не умею, не хочу действовать! Я привыкла к тому, чтобы все шло своим чередом, безо всяких на что-либо усилий с моей стороны. Ведь это Ты устроил мою жизнь таким образом, что все, мне необходимое, приходило ко мне само собой: и люди-учителя, и нужные книжки и даже способы заработка.  Мне оставалось только выбирать или не выбирать. В этом и была моя свобода воли. Я не умею действовать и добиваться!!!»
«Чего ты хочешь от меня, голубушка? – кажется, рассердился Господь. – Я же и послал его к тебе. Это ты закричала: «зачем?». «отведи!» Как прикажешь тебя понимать?  Хотя понимаю Ты, наверное, - съехидничал Господь, - к нему просто не готова? А зачем в таком случае в телефонный диск вцепилась? Неужели вспомнила, что я время от времени посылаю свои вечно заблуждающимся овцам разные испытания?»
В этом месте моего внутреннего диалога телефон соединил меня с директором филармонии, который – о радость! – сообщил мне, что минут через пятнадцать маэстро А, прибудет к нему в гости. Мы премило обсудили вчерашний концерт и случившийся на нем аншлаг (что бывало нечасто), которым директор был очень горд; и я,  как бы между делом, попросила директора передать маэстро А., чтобы он мне позвонил, как только придет – нужно, дескать, уточнить кое-какие детали в нашем интервью.
В последующие пятнадцать минут я тщательно отыскивала в своих заметках эти полумифические детали  - играть так играть! – и тут послушно зазвонил телефон.
- Вы уж извините меня, но я опять вынужден вас беспокоить, – переливался бархатом голос Ангела.
- Бог с вами, маэстро, не прикидывайтесь, - как ни странно, услышав его голос я мгновенно успокоилась и включила свою спасительную иронию. -  На этот раз не вы меня, а я вас осмеливаюсь беспокоить. И знаете, почему?  Мне очень не понравилось, как мы с вами попрощались…
- А что такое было в нашем прощании? – притворно не понял Ангел.
- В нем не было тепла, – честно ответила я. – А не было его потому, что у меня не хватило ума после первой же вашей фразы сказать, что в моей духовке вас ждет жареная курица. Все вышло так несуразно…
- Ах, какая жалость! – теперь уже, кажется, непритворно сожалея, откликнулся Ангел. – А ведь я так хотел с вами пообщаться. Но я рад, что мой порыв оказался не напрасным. Ну, да что отложено – не потеряно, – как бы утешал он нас обоих.
Мы еще немного поговорили о концерте, моем интервью и об его следующем приезде ровно через месяц.
- А, кстати, почему бы вам не прийти к нам в гости? - вдруг спросил Ангел.   
- Нет, вряд ли, - отказалась я от неожиданности и ни с того ни с сего сумничала, - я не люблю, как говорил Хулио Кортасар, «чудовище общий разговор, который всегда ниже уровня каждого из его собеседников».
…Ко сну я отходила спокойная и счастливая – с ощущением, что впереди меня ничего, кроме неземного счастья не ждет. И начнется оно уже через месяц. «Постой-ка, - вдруг потревожил мою засыпающую голову неугомонный внутренний голос, - а почему ты в ответ на его приглашение не позвала его к себе, после тех гостей, на курицу? Может быть, он своим приглашением хотел тебя на это спровоцировать?» Но ответить голосу я ничего не успела, ибо уже спала.

Глава вторая
Под сенью музыки

Спустя всего лишь пару дней после отъезда Ангела я … сошла с ума. Но не в общепринятом, конечно же, смысле. Хотя, как знать, что тут считать общепринятым, а что – нет: я вдруг ощутила неодолимую потребность в ежедневном слушании музыки. Выходило так, будто Ангел, покинув наши пределы, оставил мне вместо себя эти божественные звуки.
И вот, стерев едва ли не десятилетнюю «пыль» со своего старенького проигрывателя, я включила его и с замирающим сердцем (а вдруг он давно уже умер от бездействия) осторожненько опустила иглу на пластинку со своим любимым концертом Вивальди.  И душа моя возликовала, ибо мой старый полузабытый друг «пахал» как миленький, и я вознесла уместную хвалу бывшей советской промышленности.
Правда, на полноценное (то есть в полном одиночестве) слушание музыки времени у меня поначалу объективно  выкраивалось всего около часа – по утрам, когда Дочь уходила в школу, а у меня еще оставалось время до ухода на мою паскудную работу. Но зато уж этот час я употребляла на всю катушку.  Я слушала Моцарта, Шуберта, Гайдна, Телемана, Баха, Бетховена – и чувствовала, как внутри меня выстраивается и растет какая-то новая: неизвестная мне личность: более тонко, чем я сама, организованная, более гармоничная, но и более горделивая. Хотя лучше тут сказать: все более от этого суетного мира отстраняющаяся и осознающая, что поделиться своими новыми музыкальными радостями и открытиями ей (то есть мне) будет не с кем. А значит, все более одинокая…
Начиная эти свои музыкальные утра, я поначалу всерьез опасалась, что они станут кончаться для меня слезами печали по отсутствующему Ангелу. Ан нет! Ангел и музыка существовали в моей душе по отдельности – каждый на своей полочке или, говоря современным языком, каждый в своем файле. Поэтому я испытывала одну только совершенную, чистую радость от того, что в мире, оказывается (!) , есть столько музыки, что послушать-познать-полюбить ее всю одной человеческой жизни не хватит – то есть это была перспектива, уходящая в вечность… Но зато сколько возможностей для познания и для обретения новых профессиональных качеств: раз я начала посещать симфонические концерты, мне непременно нужно будет научиться их описывать. И это «учение» так скрасит мою поденную писанину!
Потом я рискнула вновь, как два года назад, попробовать слушать музыку в концертах под управлением других дирижеров. Опять боялась слез, но их не было!  Правда, не было и особой радости, хотя пару раз я и констатировала, что кое-какое удовольствие получила и вечер не пропал даром. Словом, Ангел и другие дирижеры тоже оказались у меня в разных файлах, а это означало, что, несмотря на свою кровоточащую душу, смогу оценивать творчество Ангела  ушами  и мозгами не столько влюбленной дамы, сколько объективно восхищенной слушательницы.
Еще некоторое время спустя, я, накупив дешевых и не слишком качественных аудиокассет, приспособилась слушать музыку вечерами, когда готовила на кухне ужин (блины, кстати сказать, лучше всего жарились под Моцарта), и  ранними воскресными утрами, когда Дочь еще предавалась Морфею, а я уже вовсю кропала свои статейки. Истинный меломан, возможно, высек бы меня за это мое ноу-хау: делать божественную музыку пошлым фоном для другого полутворческого «искусства», которое внимание от музыки, безусловно, отвлекает. Не стану спорить с меломаном, но музыка, звучащая тихим фоном, таким чудесным образом настраивала мои голову и руки на нечто почти настоящее, что писать свои журналистские опусы я стала все лучше и лучше. Иногда я даже не чувствовала принудительного характера моего труда, а в отдельные моменты получала от него и некоторое удовлетворение. 
Словом, этот первый месяц разлуки с Ангелом я прожила почти беспечально. Более того, радостно. Это было ровное и спокойное ожидание счастья. То есть его приезда и нашей потенциальной (наконец-то!) частной встречи, во время которой я собиралась поделиться с ним своими маленькими дилетантскими открытиями в области музыки и своей радостью от того, что Музыка – ЕСТЬ. И что заново открыл ее мне он – Ангел.
Не забывала я, увлекшись музыкой, и обращаться к Создателю, вознося ему по нескольку раз на дню благодарность и хвалу. И за то, что он посылает в наш, погрязший во зле мир все эти божественные звуки; и за то, что отделяет мою радость от печали. Сердце мое почти не кровоточило, и я, как мне казалось, начала прозревать Божий промысел: Господь дал мне Ангела, чтобы я сумела познать на изломе жизни любовь платоническую, нетривиальную и, возможно, даже вовсе бестелесную.
Однако, как вскоре – а именно в дни ожиданного приезда Ангела – выяснилось, что радость моя была слегка преждевременной, ибо за все пять дней своего пребывания в нашем городе Ангел мне ни разу не позвонил – и в гости, соответственно – не попросился. А что касается меня, то я, пребывающая в горделивой дамской уверенности в том, что инициатива должна исходить от сильного пола и начисто забывшая урок всего лишь месячной давности (Ангел не станет повторять своих предложений во второй раз), ни одного шага со своей стороны не сделала..
Мы, безусловно, встречались несколько раз, но исключительно в филармонии: я брала у него интервью, заходила в гримерку в антракте – поделиться своими впечатлениями и искупаться в галантной бархатистости голоса и сиянии глаз. Но ни разу мы ни словом не обмолвились о том, что «то, что отложено – не потеряно». А в момент прощания после второго концерта (наутро он улетал) я с ужасом услышала, что в следующий раз Ангел приедет к нам только в феврале – то есть через три месяца! Охвативший меня ужас я, понятное дело, скрыла за дешевым, но, надеюсь убедительным дамским кокетством: «Ах, как мы будем тут без вас и вашей музыки скучать!» - и с грустью ощутила, что в сердце мне вновь жестоко воткнули (за предыдущий месяц он, казалось, рассосался)  жгучий кол, и сердце стало опять потихоньку кровоточить… 
И тогда, через пару дней после отъезда Ангела, я решила заняться доморощенной психотерапией: вполне отдавая себе отчет в том, что трехмесячное ожидание «счастья» так просто не сойдет мне с рук, я начала писать Ангелу риторические письма – не взывающие к ответу и не подлежащие отправке адресату. Покопавшись в тайниках своего помешавшегося на музыке мозга,  я выудила неизвестно когда и откуда прибывшую туда информацию о том, что этому способу – эпистоло-, стало быть, -терапии – в древние времена прибегали христианские монахи, желавшие покаяться безвинной бумаге в одолевавших их греховных помыслах. А потом, надо полагать, они, истово молясь, сжигали эти, теперь уже не безвинные листочки – и пускали свои мысленные (и не только) грехи по ветру…
И хотя в моем случае речь о грехах пока что не шла, я все равно принялась писать эти письма, ибо острейшим образом ощущала настоятельнейшую потребность регулярно общаться с Ангелом хотя бы вот так – «виртуально». А вдруг он что-нибудь из моих бредней да услышит?!
Зато теперь я имею возможность ввести в свое повествование еще один жанр – эпистолярный, в котором, быть может, окажусь гораздо более откровенной в выражении своих эмоций, мыслей и дилетантских суждений о музыке.  Однако, дабы не утомлять читателя однообразием моих переживаний, я не стану помещать здесь все свои письма подряд, а из иных буду брать лишь короткие, но необходимые для дальнейшего продвижения сюжета фрагменты. 


 17 ноября
Сколько живу на свете,  а все никак не могу перестать удивляться этому феномену: не надо в этой жизни ничего искать, все приходит само собой. Это я к тому, маэстро,  что буквально на днях ко мне совершенно случайно пришла Нина Берберова со своим «Чайковским» - книжка, которую вы так настоятельно рекомендовали прочесть, что я («старая» циничная акула пера) не нашла лучшего объяснения вашим восторгам по поводу этой книжки, как заподозрить вас в «комплексе Чайковского»…
Возможно, мои подозрения и сейчас еще не окончательно рассеялись, но я, чем дальше читаю, тем больше осознаю, как потрясающе тонко, сдержанно написана эта книга – и вместе с тем с таким скрытым внутренним напряжением, которое иную чувствительную душу может довести до слез. Меня, во всяком случае, доводит.  Мне безумно жаль и Чайковского, и фон Мекк, и … себя, и вас отчего-то…
Ведь стоило мне только в этом необычнейшем повествовании добраться до Надежды Филаретовны, как я немедленно обнаружила сходство наших с ней чувств к своим «предметам»: ее – к Чайковскому, моего – к вам.  Мы обе полюбили через посредство музыки! Только, конечно же, госпожа фон Мекк меня покруче – и гора-аздо! Я-то с вами прежде музыки  хоть немного да пообщалась, в ауре вашей ангельской пообитала… А она: музыку услышала – и все! Любовь навсегда. Неразделенная, безответная. Не хочу такой…
Испытываю неодолимое желание прямо сейчас приняться слушать Чайковского, но в моей скудной фонотеке ничего нет. Но зато я вдруг вспомнила,  что мое влюбление в музыкальную классику началось лет в семнадцать именно с Чайковского. И почему-то с самой его последней «похоронной» симфонии. Я закрывалась в своей комнате, лежала на диване с закрытыми глазами – и «врубалась» в нее много дней кряду. Наверное, у меня была депрессия переходного возраста и я лечила ее чужими (такими мрачно красивыми) страданиями. Или мучалась какой-нибудь своей дурацкой влюбленностью… Я ведь лет до тридцати пяти была очень влюбчивой девицей, маэстро.
Вы, может быть, улыбнетесь, но я нахожу сходство не только между собой и фон Мекк, но и между собой и Чайковским. Во всяком случае, в части его стремления к уединенности и вечной, с самой юности, усталости. Оба эти ощущения мне знакомы и понятны, ибо я всегда и везде, где бы ни работала, чувствовала себя усталой, одинокой и чужой – и всю жизнь мне приходилось надевать на себя маску «хорошей мины». Все вокруг говорили: наша, наша, своя в доску девчонка! А я была – ничья и ниотсюда. Я всегда была как бы сторонним наблюдателем, а люди всегда приписывали мне какие-то несвойственные моей личности качества.
Помню, еще в студенчестве мне приснилась … мысль: «человек – это на самом деле не то, что он сам о себе думает, а то, что о нем думают другие». И попробуй только вырваться из круга их представлений о тебе!
Страшная, между прочим, штука – эти самые ножницы. Ибо существует ( особенно для недостаточно сильной личности) реальная опасность стать тем, КОГО от тебя ждут – и перестать быть самим собой. Задумывались ли вы когда-нибудь над этим, маэстро? Отдаете ли вы себе отчет в том, где – собственно вы, а где – те качества, которые навязало вам ваше окружение?
Вот почему с такой нездешней силой влечет меня в горную мою деревушку. Только там – среди гор, сосен и звезд – настоящая «я». Если б вы знали, как мне хочется вытащить вас туда! Мы ходили бы с вами по лесам, лугам и горам, записывая километры пленки ваших воспоминаний, а потом я написала бы вашу биографию. Мнится мне, что есть в вашей судьбе нечто особенное и, может быть, даже мистически таинственное…


18 ноября
Продолжаю лить слезы над отношениями Чайковского и фон Мекк. А в подтексте – над любимой своей темой о невозможности счастья. В частности, из-за дисгармонии духа и плоти. Даже если под плотью подразумевается одно лишь истекающее кровью сердце…
Что такое счастье, спросите вы? Может быть, это то особое состояние воспарения, полного растворения и блаженства, которое я испытываю, слушая музыку? Особенно вашу… Или те дивные ощущения, которые я испытываю в горной деревушке? Мне кажется, нечто подобное я стану испытывать, когда вы, наконец, придете в мой дом…
Впрочем, Чайковскому я еще и завидую, ибо ему было дадено из своей печали делать музыку! И отнюдь не всегда печальную. В слове, мне кажется, такой грандиозный, до слез, выплеск невозможен; ибо слово, с одной стороны, грубо и конкретно; а с другой, - неоднозначно и часто лживо. Вот я пишу вам эти письма и не плачу от печали и тоски, связанных с вашим отсутствием, и болезненностью ожидания. Я заплачу потом, позже, а когда пишу – не плачется…
А музыка – неконкретна, и она не лжет. И композитор, погружаясь в мир звуков, может, наверное, утопить в нем свою депрессию, как в вине… И вы, наверное, тоже. Или нет?..
И вообще не понимаю, с какой стати меня так трогает жизнь Чайковского? Берберова хорошо написала – поэтому? Или потому, что вы недавно ее читали, и я как бы иду за вами след в след…Ну вот, с чего бы мне, скажите на милость сидеть и рассуждать о том, как это нехорошо, что Чайковский и фон Мекк ни разу не встретились, не стали дружить лично, так сказать. Может быть, их дружба преуменьшила бы хоть чуть-чуть муки его одиночества? Или Чайковский так сильно боялся ее женских «чар», а она не была уверена, что сможет сдерживать свои чувства в рамках дружбы? А сама по ночам подушку грызла…
Может быть, меня все это так трогает, потому что я уже сейчас предполагаю, что испытаю рядом с вами не только духовное счастье, но и плотские муки? Вот она – невозможность «чистого» счастья! Хотя пока по отношению к вам моя плоть молчит. Я люблю вас одним лишь духом – и это впервые в моей жизни. Мне даже странно представить себе, что к вам – такому хрупкому, тонкому, «стеклянному,  можно прикоснуться рукой… Только смотреть в ваши глаза,  беседовать с вами – и восхищаться.  Вами и вашей музыкой.


1 декабря
Мысленно беседую с вами едва ли не ежеминутно. А теми моментами, в которые удается не думать о вас, горжусь, как маленькими победами. А вчера, неизвестно почему, проходя мимо ближайшей церкви, вдруг ощутила сердечный укол, и на меня нахлынуло какое-то совершенно неизъяснимое по отношению к вам чувство – материнская нежность!.. Вдруг захотелось вас от чего-то защищать, оберегать, утешать… «Тебя любить, обнять и плакать над тобой…»
Что же такое происходит в вашей, протекающей вдали от меня жизни, что мне иногда так настоятельно хочется «плакать над вами»?..
А помните,  два месяца назад в нашем интервью вы сказали, что однажды услышанная пьеса жизни, может быть, не перевернет, но запомнится надолго. Тогда я недоверчиво хмыкнула про себя, а сейчас этой своей реакции стыжусь…
Ведь моя-то жизнь почти перевернулась. В моей, забитой газетными стереотипами голове, то и дело рождаются какие-то неожиданные  и, как мне иногда кажется, нетривиальные мысли и даже литературные сюжеты – и тянет читать хорошую, добрую старую литературу.
Неизвестно почему взялась за Гоголя – за его «Выбранные места из переписки». И наткнулась на фразу, которую вы мне в одной из наших бесед к чему-то цитировали: о том, как полезна иногда нам бывает публичная, данная на виду у всех пощечина! Вы не сказали, откуда эта цитата. А я, значит, как-то нечаянно вычислила – и опять пошла по вашему следу.
Я думаю, вы по достоинству оценили, КАК Гоголь пишет о музыке! «О будь же нашим хранителем и спасителем, Музыка!» А дальше так и просятся слова молитвы Честному Кресту: «Прогоняяй беси силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа»… Наверное, в  нем звучала музыка этой молитвы. И эти его молитвенные слова о музыке вселяют в меня надежду, что вместе с ней в мою жизнь не войдут зло и печаль. Хотя сам Гоголь в итоге жизни сошел с ума…


7 декабря 
     Ох, маэстро! Что-то мне совсем не нравится, что моя грусть, проистекающая из желания видеть вас здесь и сейчас, одолевает меня все чаще и чаще. Но слава Богу и за то, что она преследует меня не все дни и часы кряду. Дает, так сказать, передышку сердцу и уму…
     Так вот, пользуясь передышкой и продолжая потихоньку «терзать» Гоголя, добралась вчера до пушкинского четверостишия, которым вы начинали свой первый концерт в этом сезоне:
       Не для мятежного волненья,
      Не для корысти, не для битв,
     Мы рождены для вдохновенья,
  Для звуков сладких и молитв.
Потрясающие, дивные строки! Вы, кстати, цитировали их мне и в момент нашей беседы (и еще спросили, знакомы ли мне эти стихи, а я ответила «нет»), но тогда я не смогла их толком оценить, ибо в тот момент вы были для меня важнее Пушкина. Как-то я вас уж очень возношу, вы не находите? И наверняка приписываю вам те качества, которыми вы и не думаете обладать. Леплю вас просто-таки из ничего… Новый, так сказать, Пигмалион.  А вы мне потом за это как влепите! А я, наверное, не удивлюсь и перенесу. Хотя как знать?..
Господи, как же мне хочется поскорее купить пианино! Как только грусть одолеет, села бы и пиесы стала бы разбирать. Как какая-нибудь старая «институтка». Хотя я, наверное, больше буду походить на Раневскую в каком-то фильме: с сигаретой в зубах, и окурок куда ни попадя затушивать…
Ну, ладно, хватит на сегодня бреда и грусти. Берегите себя, маэстро! И знайте, я вас жду! Храни вас господь.

20 декабря
Маленькая победа, маэстро! Я не писала вам целых тринадцать дней! Ибо стала вдруг временами чувствовать себя в эти эпистолярные моменты полной идиоткой: нашла, значит, себе премиленькое занятие – беседовать с иллюзорным и к тому же малознакомым собеседником. Но, видимо, идиотизм у меня в крови – и потому я продолжаю.
Тем более, что мне не с кем обсудить все то, о чем я здесь пишу. С кем, например, говорить о Гоголе, когда все поголовно читают Маринину? Или о моей «фортепианной» мечте? Увы мне, увы! Вот вам-то я сейчас и расскажу, что я прошла в своем развитии за эти две недели. Почему-то в моей голове никак не заводится музыка! То есть сразу, после прослушивания, я в течение примерно получаса главную тему, например, могу в голове прокручивать и даже  напевать. А потом – бесполезно! Не вспоминается – и вся недолга!
Может быть, это от недостатка наслушанности? Или это только мои мозги так по-дурацки устроены?  Или это хорошо, что в голове ничего не «заводится» - тем сильнее удовольствие от въяве звучащей музыки? Но все это, как вы понимаете, касается лишь классики: со старой хорошей попсой проблем не возникает – могу спеть в голове и Высоцкого, и Окуджаву, и Beatles… Значит, все-таки проблема в наслушанности.
А, кстати, написала все это и вспомнила, что недавно где-то прочитала о такой «симпатичной» болезни как «играющая голова». Это когда в мозгу самопроизвольно заводятся и звучат навязчивые мелодии. С одной стороны, это может быть признаком шизофрении, а с другой – первыми сигналами опухоли мозга. И даже если мелодия тебе нравится, следует на всякий случай поспешить к нейрохирургу! Ничего себе, да?!
В связи с этим задумалась вот над чем: выходит, все композиторы – отчасти шизофреники? Интересно, не умер ли кто-нибудь из них от опухоли мозга? Знаете ли вы что-нибудь на этот счет, маэстро? И не грозит ли эта напасть вторым создателям музыки – то есть вам, дирижерам?
Зато я в таком случае вполне нормальна, и психушка по мне пока не плачет, что само по себе утешительно.
Храни вас Господь.   

5 января
Ну, что ж, с Новым годом вас, дорогой маэстро! И вам спасибо, если в этот всенародный праздник вы обо мне вспомнили. Хотя, с какой бы стати?..
Но поговорим-ка лучше о музыке. Сижу сейчас, чищу картошку и думаю, какая это все же совершенная тварь – человек! Слушаю сегодня (у нас сейчас вечер)  музыку первый раз в этом году – и одновременно беседую с вами. Картошка, музыка, вы – и никакого одиночества! Полная иллюзия общения! Причем деятельного – картошка же! И никакой тебе грусти и печали. Значит, музыка способна уничтожать одиночество!  Потому, в частности, что в ее создании и воспроизведении задействовано много людей сразу: композитор, который эту музыку сочинил, дирижер и куча музыкантов, которые ее исполняют и как бы передают нам частички своих душ. А еще я да вы. Чудесная компания! Очень надеюсь, что я не с ума таким образом схожу, а с помощью музыки совершенствуюсь…


8 января
Ура, маэстро! Ко мне приплыли пластинки с симфониями Чайковского. Сейчас в очередной раз слушала Шестую и пыталась понять, про что он в какой части «рассказывает».
Так вот, в финальном адажио Чайковский отчаянно призывает к себе Смерть, хотя отчаянно же ее и боится. И даже, мне кажется, как будто в чем-то раскаивается – и прощения просит у Господа, в которого так и не мог толком уверовать. И умер нераскаянный, не причащенный и с не отпущенными грехами… Но, думается мне, Господь его услышал и простил, раз дал возможность – попустил – написать ТАКУЮ музыку, А значит, он не позволил композитору уйти из этой жизни нераскаянным…
Первая и вторая части – воспоминания о чем-то хорошем, веселом: может быть, детских праздниках, первых балах; и одновременно прощание со всеми этими невинными (и не очень)  утехами жизни.
А третья часть – самая страстная. Но это скрытая, спрятанная страсть. Потому что здесь, возможно, речь идет об его греховной любви, которую всю жизнь ото всех приходилось скрывать – об ее (любви) мучительных радостях и радостных муках…
Хотя, может быть, третья часть – вовсе не о любовных переживаниях, а о «медных трубах», за которыми он в последние годы страстно гонялся. Пил – и гонялся.  «Славы мне, славы!» Мравинский все это играет, как мне кажется, с иронией. Но ирония – мрачная и даже грубоватая. Что, в общем-то, вполне обоснованно:  слава – грубое удовольствие…
Вообще удивительно, как коммунисты не запретили в свое время Шестую? Наверно, ни фига в ней не слышали… Ведь в ней нет ни грана (в этой, во всяком случае, трактовке) «социалистического оптимизма»…
А с Чайковским у меня в результате чтения и слушания завелись какие-то странные отношения. Я почему-то ощущаю его как вполне живого человека, по-прежнему не могу избавиться от жалости к нему, и все время ловлю себя на раздумьях о том, ЧТО и ГДЕ можно было бы в его жизни изменить (как будто это возможно!), чтобы избавить его хоть от части страданий. Может быть, если бы ему дали жениться на  Дезире Арто, его моногамные склонности себя бы не проявили? Однако  правда и то, что, изменись что-то в его жизни, и музыка бы у него была бы совсем другая Но, кто знает, хуже ли?
Я совсем, к стыду своему, не помню истории музыки: неужели у всех, музыкально одаренных людей, для кого Господь открыл эти свои каналы, жизнь на земле подобна аду?! И касается ли это дирижеров – вторых создателей музыки?. А тех людей, которые, как ваша покорная раба, начинают в музыку погружаться и ощущать ее Божественную сущность? И что? Хвостатый тут как тут?!
Ох, что-то я начинаю опасаться за свое будущее… Тем более, что недавно ночью проснулась от того, что в моей голове вдруг зазвучала  … тема смерти из Патетической. Правда, почти сразу следом «завелась» побочная тема – грустная, но не страшная. С ней я и уснула. И могу теперь, кстати, обе их заводить, когда вздумается. К чему бы это?
Да, кстати, опасаться за свое будущее мне косвенно предлагает и Томас Манн. Это я «Доктора Фаустуса» взялась читать, вспомнив, что в своем самом первом,  n-летней давности интервью вы сказали, что любите перечитывать Манна.
Где-то выше я, кажется, писала, что музыка, как мне кажется, чище и честнее слова. Манн же со мной категорически не согласен – он считает, что, напротив, литература чище, чем музыка. Музыка, дескать, принадлежит к «миру духов», и потому ее влияние на людей гораздо менее предсказуемо, чем влияние слова. А раз так,  впереди меня может ожидать нечто невообразимое и непредсказуемое…
Может быть, эти мои «страхи» уймутся, когда я сама стану извлекать, наконец, «звуки сладкие» из собственного фортепиано. Этот инструмент Манн, кстати сказать, называет в духовном смысле самым чистым. Оркестровое исполнение, дескать, слишком чувственно, - а значит, менее духовно. Я это, пожалуй, запомню и стану впредь тщательно анализировать свои ощущения от симфонической музыки. И вашей, в том числе…   
 

16 января
А вы заметили, маэстро, что мои письма к вам потихоньку превращаются в письма к самой себе – этакий дамский дневничок. А, впрочем, не очень-то и дамский: как-то все больше не о любви к «предмету», а о музыке да литературе.
И я, честно говоря, этому рада. Я хочу, чтобы моя любовь к вам и к музыке жили во мне параллельно, И пока мне это удается – вас-то рядом нет. И радости во мне, несмотря на недавние грустные записи, все же больше, чем печали. Ведь ждать вас осталось совсем недолго – всего месяц.
А пока я снова поговорю с вами о Манне. И, с его слов, об удивительном феномене музыки. Оказывается, освоить музыку и даже стать композитором можно совершенно, что называется, на голом месте. Не зная ни законов, ни нотной грамоты.  Более того, самые элементарные законы музыки (наверно, ритм, темп, высота и громкость звука?) можно постичь самостоятельно – и даже создать на их основе собственную музыкальную систему и собственные же законы. То есть музыке, по Манну, свойственно возвращаться к своим истокам: к Божественным вибрациям или к Природе.
Теперь мне понятно, как сочиняет музыку дочь моей подруги из горной деревушки. Она не знает никаких азов, но играет на своей гитаре  совершенно загадочные чудесные мелодии – как будто бы простые, но очень изысканные и почти всегда неоконченные.  Выходит, в голове у нее возникла и сложилась какая-то своя система? Или у нее есть прямой канал связи с истинным источником музыки… Может быть, и я в этой деревушке стану музыку сочинять? А уж вы-то, в обязательном порядке!
Храни вас Господь.


31 января
Ура! Ура! Ура! Моя мечта сбылась!!! Свалилась неожиданная премия – и я его купила! Очень старого и порядком потрепанного «черного зверя» - но с превосходным звуком! Однако его непрезентабельность значения не имеет: мое собственное пианино, которое я лет пятнадцать назад сдуру продала, выглядело бы сейчас точно так же. Так что как будто бы вернула себе свой собственный старый инструмент.
И счастлива была, как… Ну, наверное, как после рождения дочери. С той лишь разницей, что тогда Я родила, а сейчас – будто меня заново родили. Не вы ли это сделали?..  Но вам все равно не дано, увы, этого счастья испытать. Вы даже радости от этой моей безумной покупки разделить толком не сможете. Ведь пианино – это привычная часть вашей жизни. И счастье деторождения вам никогда со мной (да и ни с кем из ваших женщин) не разделить, не познать, какое это высшее ЧУДО, когда из твоей плоти вдруг является на свет новое существо. Это чистейшее, прозрачнейшее, искрящееся, полнообъемное СЧАСТЬЕ!
Я еще не кажусь вам вовсе безумной, маэстро? Потому что, например, один мой коллега, недавно побывавший у меня в гостях, сказал: «Ты бы лучше сковородку новую купила!» А сковородке моей, надо сказать, не меньше лет, чем «черному зверю». И она была такая же черная. «Была», потому что мне стало как бы стыдно за свою сковородку, и я ее целых три дня отдраивала до первозданного вида. Дочь потом эту дурацкую посудину даже не узнала и сказала, что в закопченном состоянии она была гораздо красивее. И она была права, потому что из сковородки как бы ушла душа, стерлись прикосновения к ней (к сковородке, не к душе) моей мамы, отца, бабушки. Она стала будто голая…
А когда я первый раз села за пианино и извлекла первые же звуки, я чуть не зарыдала – звуки были такие живые, чистые и чуть печальные. Пальцы мои через четверть века, оказывается, помнили клавиатуру – и я сыграла, плача и запинаясь, гамму в до мажоре. Я и тональности, как оказалось, помню… Воистину Музыка – это Твоих рук дело, господи!
Ну, а вы, маэстро, сделав свое «черное дело» (мое пианино – это на девяносто девять процентов ваша заслуга и влияние), отошли у меня как бы на второй план. Мое «пианистическое» счастье ни в каких дополнениях пока не нуждается. Надолго ли?
Но к вашему приезду я «зверя» настрою и вы поиграете мне что-нибудь из Чайковского, в которого меня влюбили.
А, кстати, на днях мне рассказали сразу две истории, когда люди ( один из них писатель, а другая – кажется, учительница) примерно в моем возрасте вдруг «сходили» с ума, покупали пианино и начинали играть! Кто или что их к этому «сумасшествию» привел?
Да ведь и мой покойный отец, вдруг вспомнила я, взялся параллельно со мной осваивать инструмент – по самоучителю. Но дальше «Не брани меня, родная» почему-то не пошел. Стеснялся он, наверное, бедняжка, этого своего странного порыва. Вот интересно, одобрил ли бы он сейчас этот мой поступок? Или сказал бы, как обычно, что у меня все не как у людей?


11 февраля
Через  два дня вы приедете, маэстро! Ужели дождалась? Только чего? В общем-то у меня вроде бы и без вас все есть: и музыка, и пианино. И я чувствую себя совершенно счастливой, и мое счастье – совершенно!
Огорчает лишь то, что никак почему-то не могу «врубиться» в Пятую симфонию Чайковского. Вся она какая-то (дирижирует Мравинский) раздерганная, суетливая, торопливая. Душа моя под нее не поет и не плачет, а только лишь раздражается.  Почему-то все время чудятся реминисценции с Шестой, и хочется взамен послушать Шестую. Правда, слушала я ее – Пятую – всего два раза и в утренней суете. А надо бы сесть и сосредоточиться. Хотя, с другой стороны, в Первую симфонию я чувственно вникаю даже тогда, когда произвожу уборку квартиры. Может быть, это от того, что вы в вашем позапрошлом концерте на нее мою душу настроили? Ох, как во многом мне еще предстоит разбираться! Например, в сути ваших трактовок…
Ну, до скорой встречи, маэстро! Ждите моего звонка.
А мое мерзкое сердце, несмотря на пресловутое «совершенное» счастье, все же начало уже предательски замирать и трепетать… Осталось ли у вас еще желание со мной общаться? И что за интерес вами движет?
Я же, несмотря на все эти пока «негромкие» переживания, часами просиживаю за пианино. Разбираю «Баркаролу» и самые простенькие прелюдии Баха. И эти нежные звуки так утешают мою душу…
Господи, неужели уже через два-три дня вы переступите порог моего дома?!

 
Ну, вот, читатель, ты и одолел эту, может быть, самую трудную для восприятия  эпистолярную главу. Мне очень жаль, если эта односторонняя «переписка» показалась тебе скучной и занудной, но мне необходимо было именно таким,  почти документальным способом  рассказать тебе обо всех тех метаморфозах, что произошли в моей жизни и душе, благодаря враз вспыхнувшей любви к Ангелу и его удивительной способности настраивать инструменты наших душ на музыкально-божественный лад.
Письма я продолжала писать и дальше и извела на них две или даже три толстых ученических тетрадки. Ведь промежутки между нашими встречами с Ангелом были гораздо более длинными, чем краткие часы общения. И мне просто необходимо было этот почти постоянный вакуум чем-то заполнять. Я писала свои письма в иные моменты времени почти ежедневно – и они хотя бы отчасти создавали мне иллюзию общения с Ангелом. И утешали мою кровоточащую душу…
Однако в дальнейшем повествовании письмами я стану злоупотреблять нечасто: я буду вплавлять их в повествование лишь от случая к случаю – во моментах особо восторженных или, напротив, печальных.
Ну, а теперь вперед – на встречу с Ангелом!


Глава третья
Признание в любви

-   Вы знаете, я шел сейчас по этому городу – и ненавидел его! – голос Ангела в ночной телефонной трубке становился все более жестким, напряженным и готовым сорваться на визг. – Это совсем не мой город, я не люблю его и не понимаю, зачем я сюда все время езжу»
- Я тоже не люблю этот город, - попыталась я остановить готовую вот-вот начаться ангельскую истерику. – Но живу в нем всю свою жизнь, потому что меня угораздило здесь родиться. Не люблю, но живу…
- Это ваши проблемы. – грубо оборвал меня Ангел, - и вы ошибаетесь, если думаете, что от вашего признания мне стало легче. Ваш город мне чужой. И ваш оркестр – тоже. И вообще я не могу долго терпеть рядом с собой одни и те же рожи! И во то же самое время я совершенно не могу быть один. Я не смог ужиться с тремя женами. У меня четверо детей, и ни одному из них я никогда не мог толком уделять внимания.
Вы счастливая, - упрекнул он меня с тоской в голосе. – У вас есть мечта – ваша горная деревушка. А у меня ничего нет – только работа, работа, работа…
  У меня хватило ума не спрашивать у него в этот грозовой момент, кто организовал ему такую жизнь, как не он сам – это наверняка вызвало бы в нем истерический взрыв еще большей силы, а мне и так уже было жутко холодно и больно от этого чужого, но так легко вошедшего в мою душу одиночества и неприкаянности.  Я вместе с ним полной чашей выпивала этот леденящий душу холод, ибо что такое одиночество я, отбившаяся от стаи и порядком потрепанная жизнью волчица, и без него давно уже превосходно знала… Поэтому кое-как удавив готовую пролиться собственную слезу, я сказала, с трудом прикинувшись спокойной овечкой:
- Я с удовольствием подарю вам свою деревушку, вам нужно только выкроить летом недельку-другую…
- Я не могу ничего планировать, - едва ли не взвизгнул он.- Да и в вашей деревне я через три дня с тоски умру!
- Вам это только кажется, - утешала я его, как ребенка.-  На бегу (а вы же все время бежите куда-то) невозможно осознать истину покоя – ощутить, как рвутся привычные вожжи и связи, и вы становитесь легким, невесомым и свободным. Нужно только хоть ненадолго время от времени уезжать подальше от суеты…
Ангел не собирался бросать трубку, как будто ждал дальнейшего утешения – и проговорили мы не меньше часа. И хотя беседовали, по большей части, на мою любимую, грустную тему  (Ангелу она тоже оказалась очень близка)  о невозможности счастья в этом несовершенном мире  (или из-за наших собственных несовершенств), Ангел потихоньку успокаивался, начинал шутить, а его голос – переливаться оттенками бархата. И потом он, надо полагать, как всласть выплакавшийся ребенок, успокоился и уснул. Но зато уж я рыдала как бы за нас двоих едва ли не до утра – и уснула только с двумя таблетками снотворного…


…Признаюсь, что в этот его приезд я не стала искушать судьбу – то есть ждать, как идиотка, у моря погоды и милостей у природы, а позвонила ему сама в перерыве репетиции: предложила  встретиться, дабы побеседовать о предстоящем концерте  -  и два места действия на выбор: у него в филармонии днем или у меня дома – вечером, за легким (или какой получится) ужином.
- Неужели это случилось? – растекался в трубке его голос ехидным, но и довольным густым медом.- Неужели я, наконец, буду допущен?
- Будете, - ответила я, - ибо в таком случае очень облегчите мне рабочую задачу: совместим приятное с полезным в нерабочее время…
В мой дом Ангел вошел так просто, непринужденно и весело, как будто только вчера (позавчера или, на худой конец, неделю назад) его покинул. Во всяком случае, едва закрыв за ним дверь,  я почти моментально почувствовала себя так естественно и покойно, как будто у меня, наконец-то, ВСЕ ДОМА. Но не в смысле порядка или непорядка в моей голове, а в другом, более глубоком, сущностном значении: все близкие мне люди находились рядом со мной – и это, кажется, было счастье…
Однако некоторого волнения (вполне, впрочем, в этой ситуации естественного) скрыть до конца мне не удалось. Ангел это заметил – и незамедлительно взялся дирижировать ситуацией. Он решительно и уверенно вошел в единственную мою комнату, постоял в уместной минуте молчания перед моим роскошным портретом, написанным одной, очень нестандартной художницей незадолго до его приезда, сказал несколько уместных похвальных слов и о манере, и о «натуре»; а потом предложил нам с Дочерью рассесться кому где удобней – и с легкостью адаптировал ситуацию каким-то простым светским трепом.
Наверняка не вспомню, но думаю, что говорили мы в основном о причудах местной погоды и школьных успехах моей Дочери. А потом, когда внутри у нас троих (в основном, конечно, у меня) все как-то утряслось, Ангел отдал «дирижерскую палочку» в мои руки, и я увела его на кухню, где нам предстояло и ужинать, и работать. И тут из скромной гостеприимной хозяйки дома (или, если хотите, наглой и бесцеремонной журналистки) я вдруг превратилась в «фонтан», который почти невозможно было заткнуть.
Причиной превращения меня в этой экзотическое устройство для бесполезного, но впечатляющего разбрызгивания воды стала бутылочка вкуснейшего вина из горной моей деревушки, которое собственноручно готовил сын моей подруги. Я предложила заменить этим волшебным и к тому же экологически чистым напитком ту замысловатую бутылочку, что принес с собой Ангел вкупе с разной прочей снедью к столу.
И стоило лишь нам отхлебнуть по первому глоточку за приятнейшее, так сказать, знакомство, как мой фонтан раскрылся и забил – меня немедленно, неостановимо, галопом … понесло в мои горы. Хотя нет! Это был, пожалуй, не галоп, а изящный, легкий и, так мне во всяком случае мнилось со стороны, кокетливый аллюр. Да-да, я кокетничала с Ангелом посредством моей … одинокой гордыни. Расписывая в самых превосходных выражениях свои упоительнейшие ощущения от совокупления с рекой, солнцем, лесом и горами, я как бы давала ему понять,  что в этом моем обретенном раю я чувствую себя настолько самодостаточной, цельной и безоговорочно, беззастенчиво счастливой, что, кроме этой моей горной деревушки, мне никто и ничто в этом мире больше не нужно: ни слава, ни карьера, ни деньги, ни тем более мужчины. А в подтексте этого моего спонтанного экзальтированного спича следовало читать: и вы тоже, маэстро, мне не очень-то нужны. А вернее, нужны лишь постольку, поскольку мы оба, как особи, находящиеся в непрерывном духовном развитии, нуждаемся в хорошем, качественном и друг друга обогащающем приятном общении.
Хотя, конечно же,  на самом деле в этой сумасшедшей любви к своей горной деревушке я так истово и страстно признавалась лишь затем, чтобы он не догадался об истинной моей страсти – о любви к нему. И о том, что больше всего на свете мне хочется сейчас протянуть руку и легонько коснуться его ангельской щеки, которая находилась так близко, всего в нескольких сантиметрах от моей жаждущей ладони. Однако нежно дотронуться до Ангела меня звала не только любовь, но и чувство глубокой благодарности за его удивительно теплую, сочувственную манеру слушать собеседника.
Ангел, казалось, делил со мной, светясь глазами, все эти мои деревенские переживания, время от времени подбадривая меня своим, как позднее выяснилось, излюбленным восклицанием: «Фантастика!» Наконец, я спохватилась, что время уходит, ужин стынет, а дело – то бишь интервью, которое было официальным поводом для нашего ужина – стоит, и стала извиняться перед Ангелом за то, что заставила его выслушивать весь этот мой экзальтированный бред.
- Ну, что вы, - мягко сказал Ангел, светясь и улыбаясь, - все это невероятно интересно, хотя и очень неожиданно, что такая умная, деятельная женщина, как вы, мечтает о тихой юдоли…
- Юдоль на самом деле не такая уж и тихая, - возразила я. – но это мы обсудим как-нибудь в другой раз. А сейчас давайте поговорим о завтрашнем концерте. Если вы, конечно, еще не умираете от голода.
- Дело – прежде всего, – бодро ответил Ангел. – Задавайте ваши вопросы.
Я включила диктофон, однако в первую очередь спросила Ангела о том, что меня интересовало больше всего: насколько серьезны его отношения с нашей филармонией и не перестанет ли он к нам приезжать, когда в оркестре появится постоянный дирижер. На тот момент времени такого дирижера не было, и оркестр давал концерты весьма нерегулярно: то худрук-Ангел прилетит, то какого-нибудь среднего дирижера на один два концерта  пригласят. Вот и сейчас, упрекнула я Ангела, оркестр при живом худруке не давал концертов целых три месяца…
- Это камень не в мой огород! – с плохо скрытым раздражением ответил Ангел, но тут же, спохватившись, слегка сбавил тон. -  Вы, наверное, не знаете, но с филармонией я сотрудничаю на условиях устного джентльменского соглашения. Я ведь, по сути, выручил филармоническое руководство, когда год назад (после того, как оркестр изгнал бывшего главного дирижера), согласился прямо посреди сезона с ними сотрудничать – на неясных условиях и за неконкретную плату. То есть, с моей стороны, это, по сути дела, чистой воды альтруизм. И это при том, что у меня была и есть масса других рабочих обязательств по всей России и за рубежом.
Времена переменились: все хорошие дирижеры сейчас более или менее востребованы и достаточно дефицитны. И мало кто из них хочет, как Мравинский, пятьдесят пять лет просидеть в одном оркестре. Если я могу приносить реальную пользу в разных городах, то зачем, скажите на милость, мне сидеть триста шестьдесят пять дней, скажем, в вашем городе и решать, кроме творческих, массу посторонних проблем? Я двадцать пять лет относительно подолгу работал с разными коллективами и знаю, о чем говорю. А когда  я гастролирую, я занимаюсь чистым творчеством. И ничем больше.
Услышав, что Ангел решительно не хочет сидеть в нашем городе триста шестьдесят пять дней кряду, я ощутила весьма болезненный и почти физический сердечный укол, но не осмелилась раздражать Ангела еще больше потенциальным ехидным замечанием о том, что и денег гастрольная деятельность наверняка приносит больше, чем, так сказать, «сидячая». Поэтому я спросила о другом: почему филармония не хочет заключить с ним официальный рабочий контракт?
- Они говорят, что у них нет на это денег, - с некоторым раздражением пояснил Ангел. – И вообще с дирижером моего класса контракт следует заключать на уровне губернатора. Или губернского комитета по культуре. Если, конечно, ваших чиновников интересует судьба оркестра.
- Ну, так давайте я в своих заметках, если вы не возражаете, эту идею изложу, - безропотно проглотив его гордыню, предложила я. – Мне так хочется, чтобы вы ездили к нам с постоянной регулярностью!
- Излагайте, - милостиво разрешил Ангел, - хотя я сильно сомневаюсь, что ваши чиновники на это пойдут.
- Ну, это мы еще посмотрим, – ответила я с какой-то непонятной мне самой наглостью: будто бы заразившись от Ангела его гордыней, я как бы намекнула беззастенчиво на силу своего пера, перед которой чиновники, может быть, не смогут устоять. – А теперь – давайте о музыке. Завтра вы собираетесь играть Сороковую симфонию Моцарта и Первую Бетховена. Расскажите мне, что вы об этой музыке думаете. Рецензию на ваш концерт я ведь пока написать не смогу, так я хоть вас процитирую.
Услышав слово «музыка», Ангел совершенно преобразился: от суховатой раздраженной деловитости не осталось и следа, а сам он, как я полчаса назад, превратился в бьющий тугими, переливающимися на солнце струями фонтан. Голос у «фонтана» в процессе повествования становился то ласкающе нежным, то напряженным, волнующим и страстным, как та музыка, которую он собирался исполнять. А вернее сказать, как его личное отношение к этой музыке.
- Ну, во-первых, - с мягкой ненавязчивой назидательностью начал Ангел, - никому не нужно доказывать, что Моцарт и Бетховен – это великие композиторы-классики. И я убежден, что нужно время от времени давать людям возможность слушать в концерте Сороковую симфонию Моцарта целиком. А не отдельными частями, как принято почему-то записывать ее на плохих аудиокассетах. И не отдельными мотивчиками, которые часто используются и профанируются в разных рекламных роликах. Моцарт в рекламе бытового прибора – это, на мой взгляд, кощунственно. Поэтому просто необходимо, чтобы люди слышали эту музыку полностью. Знали, как восхитительно прекрасна она на самом деле…
А во-вторых, как-то так случилось, что я, дожив до седых волос, только сейчас начал понимать все то, чему меня учили в молодости по поводу Моцарта. С одной стороны, было принято считать, что Моцарт – солнце и начало музыки. Но существовало и мнение, что в его сочинениях есть, кроме солнца, и немало мрака. И это действительно так. И вот вся эта сумма сведений, знаний именно сейчас как-то так переплавилась во мне самом, что образовала некую точку зрения, некий ключ, которым я попробую завтра «открыть» Сороковую симфонию.
И сейчас, на репетициях, я вдруг обнаружил, что оба эти сочинения  практически неисполнимы, как ни странно… Ибо они – вершина виртуозности! Моцарт труден даже просто технически, технологически. Хотя в этой симфонии невероятно скромные претензии по составу исполнителей. Там нет каких-то непреодолимых длиннот, которые есть у Малера, Шостаковича и других современных композиторов. Все, казалось бы, очень традиционно, и вместе с тем эта симфония – само воплощение некого протестного духа. Вспомните самое начало – эта знаменитая тема («ту-ру-рум, ту-ру-рум, ту-ру-ру-рум» - напел Ангел) – она же вопиет своей тихостью, своей громкостью. Это невероятный вызов традициям! Это как творчество Дали, Шемякина…
Написать в то время такую музыку – это был вызов всему, что существовало в этом жанре, и тому, как сам Моцарт писал до сих пор, и как он напишет потом, и к чему вернется своей последней симфонии «Юпитер». Обе эти симфонии он написал, когда ему было тридцать три года. Кто-то недавно подсчитал, что если схронометрировать всю музыку, которую написал Моцарт, и при этом учесть, что он сам переписывал партии для оркестрантов (то есть у него был поток!), становится непонятно, как могло хватить на все это одной человеческой жизни. Это же нечеловеческие усилия. Воистину им двигало провидение, Бог.
А Сороковая симфония замечательна во многих отношениях. Я не первый раз в жизни ее играю, но сейчас особенно остро почувствовал. Что это вроде бы непритязательное, незатейливое и такое, казалось бы, ясное сочинение требует колоссальных усилий для его освоения, огромного тренажа. И сегодня, накануне концерта, у меня нет никакой уверенности, что завтра все получится. Я даже уверен, что многое не получится  - и я скорблю об этом! Но это не вина нашего оркестра. Честно говоря, я даже думаю, что на Моцарте нужно специализироваться. Для многих больших оркестров – это учебный репертуар, до которого руки, как правило, не доходят. А когда доходят, то выясняется, что забыли, как это делается…
Точно то же самое можно сказать и о симфонии Бетховена. Тридцатилетний гений в расцвете всех своих сил  - и человеческих, и мужских… Кстати, ровно двести лет назад эта симфония впервые была исполнена – в феврале марте 1800 года. Годовщину, вот видите, мы таким образом отмечаем. Эта симфония, с одной стороны, очень похожа на симфонии, которые до Бетховена писали и Моцарт, и Гайдн; но вместе с тем это портрет совсем другого человека: другая горбинка, другой разрез глаз... Видно, что это яркий, сильный зверь. Невероятно интересно наблюдать, как сногсшибательно расправляется он с традициями. Вы услышите достаточно благочинный, но совсем нетрадиционный менуэт в симфонии Моцарта; а на месте менуэта в симфонии Бетховена (хотя он пишет слово «менуэт») вы ничего похожего на менуэт не услышите. Это головокружительная картина погони, атаки, камнепада. Он пишет совершенно другую, чем это было принято, музыку – он вырос из старой одежды!
Он расправляется с традициями, не оборачиваясь, не глядя – вот так он считает! Передать грандиозность этой личности – это колоссальная ответственность и для меня, и для музыкантов. Поэтому, конечно, меня эта программа очень греет, возбуждает. А симфонию Бетховена в этом оркестре, кажется, ни разу не играли. Да и мало, где ее играют. Что, дескать, такое – первая, ранняя симфония? Хотя это тот блин, который не комом, - Ангел перевел дух, но останавливаться не собирался.
С одной стороны, я была этому несказанно рада, ибо слушать его выразительную, эмоциональную, темпераментную речь было для меня таким невероятным наслаждением, какого я никогда раньше не испытывала – оно было возвышенным и всеохватным. Я слышала не только чарующие модуляции его голоса, но даже, кажется, ту музыку, о которой он рассказывал. А с другой стороны, я заранее печалилась, что никто, кроме меня, всего того, что я услышала, не узнает. Ведь в своих будущих заметках я смогу процитировать едва ли десятую часть его рассуждений. Поэтому я прервала Ангела, чтобы признаться ему в этой своей скорби:
- Но зато, - сказала я ему и себе в утешение, я сниму с пленки и сохраню эту нашу беседу на память. Слушая вас, я все время вспоминала музыканта Кречмара из «Доктора Фаустуса», который читал вдохновенные лекции юному Адриану Леверкюну. Когда я это читала, мне жутко хотелось услышать подобную лекцию. И вы подарили мне эту возможность!
- Вы читаете Манна?! – с неподдельной радостью и сияя глазами, изумился Ангел.- Ах, какая же вы умница! – сказал он таким проникновенным тоном, от которого душа моя облилась благодарностью и воспарила.
Причем, у этой моей благодарности имелась и вполне объективная причина: всего две-три моих подружки с уважением и даже некоторой завистью относились к моему сумасбродному, неожиданному для всех увлечению музыкой и понимали мое желание музыку играть и о ней читать. А вот некоторые мои коллеги-журналисты, среди которых проходила большая часть моей жизни, только что пальцем у виска не крутили, когда я в «литературных беседах» (довольно, впрочем, редких) принималась восхищаться Манном – его широчайшей эрудицией, глубочайшим интеллектом и обширнейшими познаниями в области музыки.  «Да ты с ума сошла! Манн – это же такое занудство!» - говорили мои коллеги и взахлеб обменивались  мнениями о последних детективах Марининой, Поляковой, Даниловой и прочем современном книжном мусоре. Я слушала их вполуха и задумывалась, а не схожу ли я вправду с ума?
Однако я не стала обсуждать с Ангелом  проблемы сомнительного состояния моих мозгов и попросила (если, дескать, ему не прискучило еще метать бисер своего интеллекта передо мной одной, без дальнейшего, так сказать, выхода на страницы газеты) продолжать. И поговорить со мной о том, например, зачем нужно ходить в концерты, если музыку запросто можно послушать дома.
     - Может быть, - сказала я, - мне эти ваши размышления когда-нибудь для чего-нибудь пригодятся.
- Конечно, поговорим, - с готовностью согласился Ангел. – Тем более, что этот же самый вопрос «зачем ходить в концерты?» я задал буквально месяц назад в Китае своему новому молодому другу-китайцу. Этот тридцатилетний преуспевающий бизнесмен стал после концерта невероятным поклонником моего таланта – фаном. Так вот я его спросил: «А зачем вы ходите в концерты?  Вы наверняка знаете почти всю музыку, в вашей фонотеке, насколько я понял,  почти полное собрание всех  возможных интерпретаций…» А он отвечает: «Мне интересно, как в концерте это происходит.» То есть ему важно не только слышать, но и видеть, как возникает музыка.
И тогда я подумал, а как бы я ответил, зачем надо ходить в концерты. Но поводом для моего размышления был еще и другой импульс. Меня иногда спрашивают: а что вы думаете о том, как дирижируют Плетнев, Спиваков, Ашкенази, Ростропович и другие блистательные виртуозы мирового уровня, которые сделали себе имя, карьеру, играя на рояле, виолончели, скрипке… И вот стали дирижерами. А я, поскольку никогда не был виртуозом на одном каком-то инструменте, всегда с большим интересом и очень критически присматриваюсь к их деятельности. Это не ревность. Отнюдь. Я не ревнив зодиакально.  Мне хочется понять и определить, что же вызывает во мне если не протест, то некоторую настороженность, сдержанность…И вот к какому выводу я пришел. Работу дирижера с оркестром на репетиции и в концерте можно уподобить спортивному поединку, схватке гладиаторов, сходке в рукопашном бою, где результат всегда непредсказуем, Схватка, разумеется, духовная, интеллектуальная. Вообще слово «концерт» означает состязание: кто лучше, кто виртуозней.
Однако в случаях, когда за пульт становится Ростропович или  Доминго,  условия, главный смысл и структурный стержень схватки отменяется. Почему? Это может быть уподоблено договорному поединку, когда одна сторона заранее знает, что она должна проиграть. Потому что это великий Доминго вышел! Он дирижирует в Венской опере, там эта опера идет двести лет; и если музыканты один раз сыграют, не глядя на дирижера, – ничего страшного не произойдет. Ни о какой интерпретации здесь говорить не приходится, речь идет о сенсации: Доминго не поет, он дирижирует! А он пластичный человек, он в жизни насмотрелся на стольких дирижеров… Я уже не говорю о том, что интерпретация в данном случае отсутствует; но она и терпит некий ущерб: уходит то незримое, неназываемое, скрытое, может быть, даже специально замалчиваемое содержание концерта – как поединка, схватки, сшибки характеров, интеллектов, образования, философии – чего хотите! Здесь этого нет, здесь заранее предсказуемый результат. Как мы смеем сказать: маэстро, это непонятно, мы постараемся сыграть.
  Поэтому ни с одного такого концерта я не уходил потрясенный содержанием, не говоря уже об интерпретации. Да, это феномен: Ростропович – гениальный политик, виолончелист, композитор, общественный деятель, организатор фестивалей,,, И дирижирует…  Хотя справедливости ради скажу, что я был восторженным слушателем его интерпретации «Леди Макбет Мценского уезда», которую Ростропович поставил на организованном им же самим фестивале  Шостаковича. И это было замечательно! Эту оперу он знает, как, может быть, никто другой. Он много лет назад выучил ее с Галиной Вишневской, которая была главной исполнительницей…
А за неделю до московской премьеры оперы я был в Ленинграде, где он дирижировал даже не помню какой симфонией Шостаковича. И кроме суеты я ничего не увидел. Он суетился и заботился о том, чтобы дать вступление… Видно было, что он любит эту музыку и горячо ее переживает. Но я бы предпочел услышать эту симфонию под управлением дирижера , может быть, менее громкого с точки зрения популярности, но который бы знал эту профессию. А оркестр представлял собой бы равного партнера. И тогда от этого армрестлинга возникало бы колоссальное электричество, та самая энергия, которая может возникнуть только в живом концерте, а не на грампластинке, компакт-диске или видеокассете. Вот зачем нужно ходить в концерты.
Вы можете потом говорить, что это хороший оркестр (или средний, или плохой), можете спорить о темпах (темп – это наиболее существенная часть интерпретации, самый главный фактор ее воплощения)…Вы поймете, что на этого дирижера вы больше не пойдете, или, наоборот, всегда будете на его концерты ходить. Иначе говоря, ваше восприятие музыки будет неизмеримо живее и полнее, чем от прослушивания записи. И чем более соперники непримиримы, чем более они готовы к этой схватке, тем интересней каждый концерт.
Знаете, с некоторых пор, - доверительно сказал Ангел, убавив пафос, -  я пристрастился смотреть … футбол. На стадионы, правда, не хожу, но по телевизору это, может быть, даже более увлекательно. Мне невероятно интересно наблюдать за деятельностью тренера; за тем, как личности сходятся в схватке. И пусть даже мой «кумир» терпит фиаско, я все равно получаю удовольствие от этой схватки.
- О Господи, вы – и грубый футбол! – не сдержала я удивленного возгласа. – Не могу себе представить, это так неожиданно!
- А вот вы возьмите да как-нибудь на досуге приобщитесь, - ответил Ангел. – И если попадете на хорошо выстроенную «партию», удовольствие получите не меньшее, чем от музыки. Может быть, не столь возвышенное, но все же удовольствие.
- Значит, в концерты люди, надо полагать, оттого так редко ходят, и так мало людей, которые предпочитают концерты домашней музыке; что им не столь часто приходится ощущать это самое, как вы сказали, электричество, дух состязания и борьбы характеров? – спросила я. -  И им делается скучно?
- А кроме того, музицирование, - продолжил мою мысль Ангел, - дело отнюдь не повседневного спроса. Как церковь. Это, мне кажется, очень близкие вещи. У меня иногда возникает потребность пойти в церковь – неумолимая потребность. Но каждый день я туда не хожу. Я считаю себя приверженным не к религии, но к вере.  И церковь – это не есть место для меня, не каждодневная служба.
 Это касается и музыки. От человека, не связанного с искусством напрямую, трудно ожидать, что он будет каждый день ходить в концерты. Это нормально, что желание послушать музыку возникает лишь время от времени. Но в таком случае человек должен получить в концерте то, чего он интуитивно ждет. Поэтому я так ревностно отношусь и к моим оркестрам, и к выбору программ. Мы ни единого раза не должны обмануть ожиданий публики.
Но не всегда я владею таким исполнительским аппаратом, который способен воплотить все идеи – мои и композитора. Вот я сказал уже, что скорблю о неизбежных завтрашних потерях. Но я понимаю, что для воплощения моих замыслов нужно, чтобы за всеми пультами Моцарты сидели. Чтобы за валторной сидел Моцарт…
Поэтому после концертов у меня часто остается чувство неудовлетворенности: ведь каждую вещь приходится вынашивать, вслед за автором проживать; а потом заново ее родить и от себя рассказать. Это и есть интерпретация. Кто-то может ее критиковать, кто-то восхищаться. Но ведь нотные записи – это всего-навсего значки, символы, а я пытаюсь вызвать к жизни дух композитора. Выявить то, что им двигало – его духовную энергии., которую он, естественно, получал от Бога.
- То есть вы как бы пытаетесь посредством музыки напрямую общаться с Богом? – восхищенно ужаснулась я.
- Выходит, что так, - скромно и совершенно спокойно, как будто он говорил о чем-то вполне обыденном, ответил Ангел.- На сцене должен быть художник – и художник, равный композитору. А значит, если верить, что музыка боговдохновенна, - Богу равный. Не смотрите на меня такими страшными глазами, мне и самому страшно бывает. Я, конечно же, помню, что гордыня – это великий грех. Но невозможно от этого удержаться. В этом высший смысл дирижерской работы (для меня, во всяком случае) – все время чувствовать себя богоравным. Но! Как только ты веришь в это – тут и наступает твой конец. Ты все время должен помнить, что тебе это только кажется.
- И вы помните об этом? – обеспокоилась я.
- Да, я стараюсь помнить, - успокоил меня Ангел.- С некоторых пор. С наступлением зрелости…
- После сорока? Когда жизнь только начинается?
- Да! Когда жизнь только начинается! – весело подтвердил Ангел и поднял свой бокал с горным вином. – Выключайте ваш диктофон – пришло время ужинать!
- Нет уж, - сказала я, послушно, впрочем, выключив свою механическую «ручку». Я хочу задать вам еще один вопрос – не для печати: был ли вам когда-нибудь знак ОТТУДА, подтверждающий вашу связь со Всевышним? А, впрочем, можете не отвечать, это я в порядке бреда спросила…
- Нет, это совсем не бред, -  медленно произнес Ангел и ненадолго ушел в себя: то ли что-то вспоминая; то ли раздумывая, стоит ли со мной своим воспоминаньем делиться. И, наконец, решился. – Был один такой знак, но я почти никому об этом не рассказывал. Играл я однажды, несколько лет назад в Венском соборе «Реквием» Моцарта – и вдруг почувствовал, что мне как будто запекло, зажгло голову. Так, как будто бы сверху, из-под сводов собора, на мою макушку направили невидимый, но очень горячий луч…
- Вам было страшно?
- Немного. Но, скорее, я воспринял это как одобрение: правильно, дескать, играешь. А вот описать подробней свои ощущения я, пожалуй, не смогу – вряд ли смогу найти адекватные этому чувству слова…
Я почему-то живо и отчетливо представила себе эту картину – Ангел дирижирует в соборе; хотя в Вене (равно как нигде за рубежом) никогда не бывала и концертов в соборах не слушала. Более того, я вдруг ощутила, что нас на кухне стало … трое. Я, Ангел и кто-то третий, небесный. И чувство удивительного, сладостного покоя, воцарившегося в моей душе с той самой минуты, когда Ангел переступил порог моего дома, вдруг многократно умножилось… Так хорошо, покойно и надежно  я не чувствовала себя ни с одним существом противоположного пола. И даже его скорый отъезд и предстоящая разлука нисколько меня в тот момент не печалили. Я чувствовала отчего-то, что эта, возникшая между нами связь, только что скрепленная кем-то невидимым, не прервется никогда…
Но вслух я сказала совсем другое:
- После этих боговдохновенных разговоров и ужинать-то как-то неудобно.
- Ну, отчего же, - весело откликнулся Ангел, изрядно, надо полагать, оголодавший во время нашей длиннющей беседы.- Ведь мы можем вкушать пищу во славу милости Господней. И ужин у нас, по случаю Великого поста, как я понимаю будет постный. Вы обещали мне картошку с грибами!
А когда мы наполнили тарелки и подняли наши бокалы для второго (первый, если читатель помнит, был «за приятнейшее знакомство») тоста, Ангел вдруг сказал тоном задумчивым и серьезным:
- А вы знаете, почему я вам тогда, осенью, позвонил? Мне почему-то показалось, что у вас, в вашем доме и в вашем обществе мне будет хорошо. И я не ошибся.
- Я рада это слышать, - ответила я совершенно спокойно, хотя мое бедное доверчивое сердце и ухнуло куда-то в пропасть, - потому что это значит, что наши ощущения совпадают.
А потом мы снова принялись беседовать о музыке: обсуждали феномен моего возвращения к фортепиано, а больше всего – мои переживания, связанные с книгой Берберовой и драматической судьбой Чайковского. Вот тут-то я стыдливо призналась Ангелу, что мне никак не удается «въехать» в Пятую симфонию.
- Не может этого быть, - Ангел очень удивился и даже, кажется, расстроился. – Это же такая красивая, волнующая и очень, мне кажется, понятная музыка. Кто, вы говорите, дирижирует? Мравинский? Очень, очень странно, что вы ее не слышите… Может быть, МНЕ удастся ее до вас донести? Я как-нибудь сыграю вам Пятую.
- Сделайте милость, - сказала я, - сыграйте, и тогда я наверняка в нее «въеду».
- Ах, какой вкусный был ужин! – с чувством воскликнул вдруг Ангел, как бы поставив точку в нашей затянувшейся музыкальной беседе.- Какие были грибочки! И вино восхитительное! И вообще, какой замечательный, прекрасный вечер вы мне устроили!
- Ну, во-первых, наше время еще не истекло; а во-вторых, мы вполне можем этот вечер повторить. Если у вас, конечно, найдется время – ведь вы же тут у нас, наверное, нарасхват.
- Не то, чтобы нарасхват. – ответил Ангел, - но какие-то полуофициальные, полусветские обязанности выполнять приходится.  Хотя, честно говоря, все эти, одни и те же  визиты мне уже изрядно надоели. Но вот послезавтра у меня вечер, кажется свободен,
- Но занят у меня, - опечалилась я. – У меня в театре премьера. А может быть, - с надеждой спросила я, - вы составите мне компанию?
- С удовольствием. – с неожиданной для меня готовностью согласился Ангел. Однако тут же эту свою готовность и объяснил:
- Если у меня бывает время, я всегда, где бы ни был, хожу на спектакли. Театр – это же значительная и, может быть, самая любимая часть моей жизни. А после спектакля мы зайдем к вам выпить чаю, - предложил Ангел полувопросом-полуутверждением.
- Да, конечно! – несказанно обрадовалась я его желанию еще раз посетить мой дом. – Но только я должна предупредить вас мы пойдем в провинциальный драматический театр, который переживает не лучшие времена. И я все время буду бояться, как бы вы не заскучали. Потому что все мои рецензии на предыдущие спектакли – ругательные. Разве что нам с вами повезет…
- А можно почитать ваши рецензии? – вдруг заинтересовался Ангел. – Судя по тому, как вы излагаете наши беседы, вы очень неплохо пишете.
Вернувшись из комнаты с толстой папкой своих газетных вырезок, я обомлела: за время моего недолгого отсутствия Ангел, покинув свое место за столом, уютнейшим образом расположился полулежа и удобно опираясь о локоток, на моем кухонном, видавшем виды диванчике. И выглядело это так, как будто мой диванчик давным-давно уже стал ему родным. А когда я надела на Ангела очки своего покойного отца (свои он забыл в гостинице) – старые, с перетянутой проволокой дужкой и на желтом шерстяном шнурке (дабы не свалились с носа ненароком), Ангел показался мне таким родным и близким, как будто он-то и был мой отец. Или брат – тоже давно уже покойный.
А еще я с особой щемящей остротой вдруг ощутила в Ангеле (как будто бы сотканном из звуков музыки и якобы бестелесном существе, перед которым следовало только лишь благоговеть) того самого мужчину, которого мне, может быть, всю мою жизнь недоставало и за которым я готова была прямо сейчас, сию минуту пойти на условный край света, жить рядом долго и счастливо, увидеть небо в алмазах, а потом уйти из жизни рука об руку и в один и тот же час.
Отогнав немалым усилием воли это мимолетное сумасшествие (размечталась, дура, женатого Ангела в мужья желать), я вручила Ангелу свои рецензии, которые он, к вящему моему  удивлению и несказанной радости, принялся читать вслух! И я вдруг поймала себя на мысли, что мне никто (кроме, разумеется, мамы в далеком детстве) никогда ничего вслух не читал. И какое это, оказывается, невероятное наслаждение: слушать, как тебе неважно что читает человек, которого ты любишь…
Я бы даже, вероятно, расплакалась от восторга, если бы Ангел не взялся иронически «дирижировать» моими текстами: он то замедлял, то убыстрял темп своей речи, играл тембрами чудного голоса, делал неожиданные и очень смешные смысловые акценты, не забывая при этом похваливать время от времени мой стиль и приговаривая, что, несмотря на мои негативные оценки, ему очень хочется описанные спектакли посмотреть.
На звуки ангельского голоса из комнаты пришла моя Дочь  - и весь недлинный уже остаток вечера мы все втроем хохотали, как ненормальные, над веселым представлением, которое устроил нам Ангел. Ну, а что касается лично меня, то я с удивлением и легкой грустью осознала, что такой полноты человеческих и женских переживаний я никогда в жизни еще не испытывала. Да-да, и женских тоже, хотя Ангел и пальцем ко мне не притронулся. Но он притронулся голосом и чувствами (пусть даже это было одно лишь чувство юмора) к плодам моего интеллектуально-духовного труда – и это были гораздо более сильные ощущения, чем те, что остаются от иных слияний плоти…


Спектакль, который мы с Ангелом пошли смотреть на другой день после его концерта оказался, к счастью, вполне качественным, а местами и высокохудожественным. Изредка посматривая на Ангела, я все пыталась обнаружить на его лице следы столичного снобизма – и, к счастью, не обнаруживала. Ангел искренне радовался удачным актерским репликам, остроумным высказываниям Островского, которого как раз играли, а в антракте мы даже слегка повздорили о качестве спектакля. Я «наезжала» на актеров, которые безбожно сидели на штампах и так оглушительно суетились в первом акте, что «сожрали» весь текст; а  Ангел все твердил о замечательном Островском, выразительной сценографии и обнаруженных метафорах.
Мы впервые спорили с Ангелом, и мне было приятно, что он так доблестно защищает от «злючки-критикессы» наш провинциальный и, если судить столичными мерками, не самого высокого уровня спектакль. Впрочем, второй акт, и на мой критический взгляд, оказался гораздо лучше первого, и всю дорогу до моего дома Ангел ни о чем, кроме спектакля, говорить не желал. И в результате разобрал его так подробно и профессионально, что рецензию на премьеру я наутро написала на одном легком дыхании, впервые в жизни не заглядывая в свою записную книжку.
…Когда мы пришли домой, я предложила Ангелу опробовать, наконец, мое «новое» пианино. Чтобы он, дескать, усладил мой слух и не скучал, пока я переодеваюсь и накрываю на стол. Ангел с послушной готовностью сел за «черного зверя», выбрал из стопки нот «Баркаролу» Чайковского и принялся играть. И все это вышло у нас так естественно и непринужденно, как будто было отнюдь не впервые…
За вторым в нашей жизни ужином Ангел удивлял нас с дочерью тем, что вкушал жареную курицу с помощью ножа и вилки,  крупные же ломти жареной картошки предпочитал брать прямо руками, а беседовали мы, разогревшись на спектакле, о …взаимоотношениях формы и содержания.
- Я глубоко убежден, что все эти разговоры о примате формы и содержания – полная чушь! Это коммунисты придумали, что содержание должно быть важнее формы. На самом деле форма и содержание равнозначны и равноценны. Более того, форма – и есть содержание, - горячился Ангел.
- Думаю, что это может верно только в отношении музыки, - возражала я. – И то не во всякой трактовке. Но спектакль, в котором я не слышу половины текста или не понимаю, зачем мне вообще его показывают, никакая форма не спасет. Хотя, наверное, бывают такие спектакли, где форма равна содержанию, но я в нашей глухомани давненько таких спектаклей не видела.
- Надо же, мы целый вечер сегодня с вами спорим, - удивленно констатировал Ангел. – Вот какой хороший был спектакль!
- И вовсе мы с вами не спорим, - возразила я, - потому что я полностью с вами согласна. Что в идеале форма и должна быть содержанием. Этот идеал я теперь с буду искать в вашей музыке. А, кстати, не хотите ли посмотреть «форму», ну, то есть фотографии моей горной деревушки?
    И мы сидели с Ангелом близко-близко, плечом к плечу, рассматривали дивные горные виды, я комментировала, он уместно восхищался – а время, между тем, приближалось к часу ночи; и мне начинало уже казаться, что никуда он сегодня из моего дома не уйдет…
Однако нет. Едва только я захлопнула последний альбом, Ангел решительно встал с дивана и сказал, что ему пора и честь знать. Тем более, моя Дочь, заметил он, давно уже ходит вокруг нас кругами и красноречиво зевает. Мне жутко хотелось еще хоть чуть-чуть продлить наш вечер, и я вышла его проводить, прихватив с собой мою собаку, дабы превратить церемонию проводов в рутинную собачью прогулку. Хотя с собакой давным-давно уже погуляла Дочь…
Мы вышли во двор и хором ахнули, ибо с неба сыпался крупный, пушистый и мягкий, воистину рождественский снег. А в окружающем и уже пустынном мире было тихо, покойно и не по-февральски тепло. Ангел подхватил мой локоть, крепко прижал его к своему кожаному  боку и воскликнул:
- Ах, какая чудная ночь! А какой был чудный вечер! И курица потрясающая! Все было невероятно вкусно! – он восхищался так бурно и с такой милой искренностью, что можно было подумать, что его больше никогда, нигде и ничем вообще не кормят. Ангел, понятное дело, преувеличивал, но слушать его бархатистые похвалы мне все равно было безумно приятно, и я сказала тоном гостеприимной хозяйки:
- Мы всегда вам рады, дорогой маэстро! И с нетерпением будем ждать вашего следующего приезда.
И тут с Ангелом случилась странная метаморфоза: благодушную улыбку словно ветром унесло, и его лицо сделалось суровым и непроницаемым. Как будто передо мной был какой-нибудь Каменный гость, а не Ангел.
- Я не знаю,  когда приеду сюда в следующий раз, - сказал он резко и сухо.- Может быть, только летом.
«Как это летом! Я же умру от ожидания!!!» - завопила моя душа, но вслух я это выразила со всем возможным спокойствием и нейтральностью:
- А почему?
- Они говорят, что у них нет денег.
- Какая жалость! – воскликнула я и притворно заныла, - как же мы тут будем жить без вас и вашей музыки?
- Ничего страшного, - холодно ответил Ангел.- Найдете себе какое-нибудь другое увлечение – и утешитесь.
- Не надо мне других увлечений, - обиделась я. – Я лучше стану ждать вас до лета.
В полном молчании мы прошли еще несколько метров и стали прощаться: Ангел взял меня за руку, крепко сжал мою одетую в перчатку ладонь и не отпускал ее гораздо дольше, чем  этого требовало простое прощальное рукопожатие. А потом он резко отвернулся от меня и пошел себе неспешным шагом по заснеженному пустому проспекту в пушистую даль. Я тоже резко направилась в противоположную сторону, но, сделав несколько шагов, остановилась и оглянулась. Ангел все так же неторопливо уходил вдаль один-одинешенек и показался мне издали каким-то маленьким, беззащитным и трогательно-печальным, хотя его ангельского лика я в этот момент, понятное дело, видеть не могла. Но зато видела, что Ангел и не думает оглядываться назад…
Ну, а получасом спустя, когда я позвонила ему по телефону, чтобы узнать, благополучно ли он добрался, я услышала в трубке вышеописанную ангельскую истерику… Господи, как же мне хотелось в тот момент верить, что его истерика хотя бы отчасти связана с нашей долгой грядущей разлукой – ведь мы едва только успели встретиться…
    Наутро я, опухшая от слез,  полусонная и печальная, все же села писать рецензию на вчерашний спектакль – и это занятие, как ни странно, увлекло меня настолько, что, кажется, даже слегка на время приглушило мою боль. А впрочем, это было ничуть не странно, ибо это мое, хотя и окрашенное грустью, полутворчество, как бы давало мне иллюзию «виртуального» общения с Ангелом. Он так много говорил о спектакле, а я так хорошо всего его высказывания запомнила, что у меня было полное ощущение, что рецензию мы пишем вместе.
Поставив последнюю точку в этом нашем «совместном» труде, я робко и с некоторым даже страхом присела за пианино и взялась играть «Баркаролу», ожидая, что вот сейчас-то меня и разорвет от слез. От того, что я никогда уже не смогу прикоснуться к тем клавишам, которых вчера касался Ангел, и смотреть в те же самые ноты, в которые смотрел он. Но, к моему вящему удивлению, ничего подобного не произошло – несовершенная музыка, выходящая из-под моих неверных пальцев чудесным образом обласкала и на некоторое время успокоила меня.
Но потом, ближе к вечеру, меня вновь одолели слезы: мне было жаль и себя, и Ангела, но Ангела почему-то гораздо больше…Но позвонить ему , увы, в тот вечер я не могла, ибо он был куда-то, говоря по-ангельски, ангажирован. И мне ничего не оставалось делать, как признаваться в своей любви к Ангелу бездушной бумаге. Порвав в клочья несколько негодных черновиков, я сочинила, наконец, некий любовный спич, который решила зачитать Ангелу на следующее утро, делая, естественно, вид, что я не читаю по бумажке, а говорю естественно и спонтанно. Однако бумажка эта была мне крайне необходима, ибо я побаивалась, что от волнения меня куда-нибудь ненароком занесет.
Я несколько раз перечитала текст своего будущего признания, и мне стало спокойней – так, как будто полдела было уже сделано. Хотя сомнения в правильности моего сумасбродного решения до конца все равно не рассеялись: я знала (и из жизни, и из классической литературы), что женщине не стоит первой признаваться в любви – ничего хорошего из этого поступка, как правило, не выходит. Ты становишься доступной, открытой и ранимой, тебя уже не нужно добиваться – и к тебе либо утрачивают интерес, либо начинают твоей любовью бессовестно пользоваться.
Однако, копаясь в этих своих сомнения, я твердо знала, что все равно поступлю именно так, как решила – и плевать мне на потенциальный негативный результат. Во-первых, я интуитивно понимала, что Ангел и не станет самостоятельно добиваться моей любви – ведь он послезавтра уедет и на несколько месяцев преспокойно выкинет меня из своей ангельской головы. Что для него эти два всего лишь вечера нашего общения? А во-вторых, я почему-то чувствовала, что ДОЛЖНА, ОБЯЗАНА совершить этот «акт возмездия» - за причиненную мне боль подарить Ангелу свою любовь. В безвозмездное, так сказать, пользование. Тем более, понимала я, Ангел может больше никогда в наш город не приехать: филармония найдет, наконец, постоянного дирижера – и Ангел  окажется в Б. никому не нужен. Несмотря на весь его неземной талант. Так пусть он хотя бы узнает о моей, пробужденной его музыкой, любви к нему…

…Утренний голос Ангела был поначалу суховат,  полуофициален и даже, мне показалось, насторожен: Ангел как будто не мог сходу сообразить, какой тон в нашей беседе ему следует взять и какой может оказаться моя реакция на его позавчерашнюю истерику. Поэтому на мой вопрос, успешно ли прошел его вчерашний «ангажемент», Ангел начал отвечать уклончиво и с некоторой даже неохотой:
- Ангажемент как ангажемент. Ничего особенного… Хотя, знаете что, - вдруг оживился он, - мне вчера показали кассету с вашим балетным конкурсом – это было замечательно! Я не ожидал, что в Б. хореографическое искусство может находиться на таком высоком уровне.
- Ах, маэстро, маэстро! – весело укорила я. –  вы столько лет ездите по всей России и  все никак не хотите избавиться от своего столичного снобизма. Разве вы не знаете, что провинция – это понятие  отнюдь не географическое…
- Да, я знаю это, - ответил Ангел. – Но всякий раз не перестаю удивляться. Ваш балет меня потряс…
- А меня, - невежливо перебила я Ангела, - потрясла ваша телефонная истерика. Ведь я весь день вчера слезы лила, плакала над вами и над собой…
- Тебя любить, обнять и плакать над тобой? – весело уточнил Ангел.
- Да! Откуда вы знаете, что именно эта фраза весь вечер вертелась у меня в голове? – удивилась я и обрадовалась, чувствуя, что признаваться в любви мне сейчас будет легко и просто. Но сначала мне хотелось заставить Ангела хотя бы слегка устыдиться. – Да, именно этого мне и хотелось – плакать над тобой. Но и себя мне было отчаянно жаль: ведь все камни, которые вы кидали в этот город, и в наш оркестр, и в чьи-то рожи – все они летели прямо в меня и причиняли мне нешуточную боль…
- Ах, какой же я осел! –как будто бы с сожалением и раскаянием воскликнул Ангел.- Я ведь совсем об этом не подумал. Но, поверьте, мне, я ни в коем случае не хотел обидеть вас. Я не знаю, что это на меня нашло… Но, знаете, вчера на репетиции мне было уже хорошо и спокойно, и я даже увидел в оркестре очень приятные, близкие мне лица… А вы рыдали…
- Да, я рыдала. Но за то, что вы закидали меня камнями, я решила, что должна сказать вам всю правду. Во-первых, мне очень жаль, что вы так тяготитесь этим городом,  но здесь, поверьте, вы нужны гораздо больше, чем в Китае или Вене. А во-вторых, мне будет грустно без ваших регулярных приездов не только потому, что без вас я, может быть, вовсе перестану ходить в концерты. На самом деле мне будет очень грустно, - тут я перевела дух, сделала небольшую паузу (благо, бумажка была перед глазами, не то я давно уже сбилась бы с мысли), и ухнула в пропасть, - отчаянно грустно от того, что я не смогу вас видеть, слышать, смотреть, как вы едите…
- Курицу ножом и вилкой! – весело перебил меня Ангел.
- Зачем вы перебиваете меня? – возмутилась я.
- Я не перебиваю, я вам пытаюсь помочь, - пояснил Ангел ласковым и довольным голосом.
- Одним словом, - продолжила я, -  я влюбилась в вас не только духовно, платонически, но и чисто по-женски, и готова отдаваться вам под любым кустом в моей горной деревушке и где угодно, если вам этого захочется.
- Ах, умница! – снова перебил меня Ангел. – Как она все понимает: вот сейчас все скажет – и ей станет легче! Нет, я в вас не ошибся!
В его голосе было столько тепла, сочувствия и радости, что я с легкостью продолжила свой – бумажке тоже спасибо! – свой любовный спич:
-И все это на меня музыка навеяла. Через ваше посредство. И пока я буду ее любить (а я надеюсь, это будет длиться вечно), я буду любить и вас.
- Это ваше лучшее эссе! – восхитился Ангел так, как будто бы он видел, что перед моими глазами лежит рукописное признание.
- Дайте мне, наконец, закончить! – притворно рассердилась я. – Ну, а для вас моя любовь, я думаю, хороша тем, что она вас ни к чему не обязывает. Но, надеюсь, все, что я сказала, вам приятно было слышать, и вы, может быть, станете испытывать радость от того, что в ненавистном вам городе вас искренне любят и ждут.
- Ах, умница! – опять восхитился Ангел. – Как же она умеет руководить своими чувствами!
- Да разве же умею? – удивилась я. – Если бы действительно умела, разве стала бы вам в любви признаваться? Да и признаться- то решилась только лишь потому, что мы нескоро еще с вами увидимся. Ведь за эти три месяца, Бог знает, что может произойти – и вы никогда не узнаете о моих чувствах.
- Как это нескоро увидимся? – с притворной строгостью переспросил Ангел. – Разве вы не придете вечером на мой концерт?
- Конечно, приду, - вздохнула я и спохватилась, -  ой, вам же на репетицию пора. Я совсем вас заболтала.
- Какая же это болтовня? – весело возразил Ангел. – Не каждое утро в моей жизни так приятно начинается…
И это было все, что он сказал мне в ответ. Но я ничуть не расстроилась. Во-первых, никакого любовного признания я с его, ангельской стороны и не ожидала. А во-вторых, после разговора с Ангелом, у меня отчего-то осталось ощущение, как будто и он между строк моей речи в каких-то своих чувствах ко мне признался. На душе у меня пели птички, за спиной вырастали крылья, и почти никакой боли от предстоящей длительной разлуки я почему-то не ощущала. И это было очень странно…


Глава четвертая
Странный сон, или Попытка колдовства

…Я открыла входную дверь – и увидела Ангела. Но Ангел был не один. По правую его руку стояла моя … покойная мать, которую Ангел бережно поддерживал под локоть. Мать выглядела очень старой – гораздо старше своих шестидесяти лет, когда она ушла в мир иной. И пятидесятисчемтолетний Ангел рядом с ней казался ее взрослым сыном. А по левую руку от Ангела стояла моя, расцветающая всеми красками юности пятнадцатилетняя Дочь.
Откуда ни возьмись, в моей голове вдруг возникло знание: моя мать вышла замуж за Ангела. И совершила этот странный поступок для того, чтобы привести Ангела в мой дом. Они втроем только что вернулись с церемонии бракосочетания, и сейчас в нашем доме будет свадьба. А потом, ближе к ночи, мать отдаст мне Ангела… Они переступили порог квартиры, и я, как новоявленная «дочь», кинулась Ангелу на шею с возгласом радостным и одновременно ехидным: «Здравствуй, папочка!»
Комната, в которую мы все вместе затем вошли, оказалась не просто огромной – безразмерной! Это была настоящая зала, полная множества неизвестного мне люда. Все вокруг несуетно и бесцельно двигались, куда кому в голову взбредет – кажется, не глядя друг на друга и между собой как будто не общаясь. Это было какое-то бестолковое «броуновское движение» - и нас троих этими людскими потоками, струями и ручейками тут же разъединило,  и на какое-то время мы потеряли друг друга из виду. Я бестолково бродила в этой толпе, тщетно пытаясь хоть кого-нибудь из них троих разыскать.
Несколько раз я видела вдалеке свою Дочь и Ангела. Ангел взирал на мою девочку с нескрываемым и вполне, впрочем, объяснимым мужским интересом – и меня начинала одолевать ревность. Я чувствовала себя в эти моменты одновременно и Лолитой (ведь Ангел – муж моей матери), и несчастной матерью не менее несчастной Лолиты.
Иногда я неожиданно сталкивалась и с одним лишь Ангелом, но в этой, все время беспорядочно движущейся толпе мы никак не могли остаться наедине. Более того, мы не могли даже остановиться… Но, медленно проходя друг мимо друга, мы с Ангелом нежнейшим образом соприкасались ладонями – и эти наши соприкосновения длились ровно столько времени, сколько нам требовалось, чтобы неизбежно разлучиться и двигаться дальше. В эти сладостные мгновения наши ладони медленно и безумно эротично скользили друг по дружке от основания до кончиков пальцев, заставляя мое сердце трепетно ликовать.
А когда, в какую-то очередную встречу, нам с Ангелом все же удалось остановиться, он незамедлительно, решительно и очень крепко прижал меня к своей груди – и буквально вгрызся поцелуем в мои губы. Поцелуй оказался французским. Ангельский язычок властно проник в мой якобы жаждущий ласки рот, а затем медленно, но настойчиво пополз, подобно змею, все дальше и дальше вглубь – и достиг, казалось, до самого моего пищевода. Бр-р! Более отвратительного, тошнотворного поцелуя я в жизни своей не испытывала…
Да это, слава Богу, и не была жизнь,  это был всего лишь странный сон, посетивший меня едва ли не на следующую ночь после отъезда Ангела. К «книжно»-популярному толкованию снов  я никогда не относилась с должной степенью серьезности хотя и не могу сказать, чтобы совсем уже не верила в их мистическую сущность. Во всяком случае, один-два сна из своей жизни я запомнила навсегда. Они были странными, как этот, сугубо метафорическими и, как впоследствии оказалось, пророческими – то есть оба они через какое-то время сбылись…
Что же касается моего собственного толкования сновидений, то тут надо сказать, что все эти ночные изобретения моего мозга я делила для себя на две категории: снится либо то, что примерно было на самом деле – то есть прошлое; либо то, о чем подсознательно, втайне от себя самой мечтаешь или чего боишься – то есть будущее.
С этой точки зрения, сон о женитьбе Ангела, запомнившийся мне почти до мельчайших подробностей (что с моими снами случается довольно редко – большинство из них наутро благополучно забываются), попадал сразу в обе категории. К первой категории относился неоспоримый факт пребывания Ангела в моем доме, а также то нежнейшее рукопожатие, которым Ангел обласкал мою слегка дрожащую руку, когда я заглянула в его филармоническую «резиденцию» перед началом концерта – вечером того же самого дня, когда я призналась ему в любви.
Ангел тогда не только заключил мою руку в свои мягчайшие ладошки, но и спросил сочувственно и понимающе: «Вы, наверное, волнуетесь?» Нет, ответила я, и это было истинной правдой, ибо, едва лишь он коснулся моей руки, волнение, действительно терзавшее меня до самой этой секунды, благополучно куда-то улетучилось – как будто бы Ангел принял это мое любовное переживание в себя… 
Женитьбу Ангела, также как и его тошнотворный поцелуй вполне можно было бы отнести ко второй категории и истолковать, как мои тайные подсознательные желания. Но! Причем здесь моя мать и этот мезальянс Ангела с женщиной, годящейся ему разве что в матери?! И почему наша нежнейшая игра рук была столь сладостной и возвышенной, а поцелуй,  которому тоже положено было бы быть сладостным, оказался в сновидении столь отвратительным и гадким?!
Никаких вразумительных ответов на эти вопросы в моей голове, как я ни тщилась, не рождалось, и мне пришлось остановиться на том, что покойница-мать появилась в моем сне просто к перемене погоды. Или, как считается в некоторых толкованиях, пришла для того, чтобы предупредить и уберечь меня от какой-то грозящей мне опасности.  Второе толкование мне, ясное дело, нравилось гораздо меньше, и я решила остановиться на первом. Тем более, что как раз через пару дней после отъезда Ангела погода действительно переменилась. Тихий рождественский снегопад грубо сдуло злющими февральскими вьюгами – и никаких следов Ангела в городе не осталось. Замело…
Однако, несмотря на неприятное послевкусие, которое оставил в моей душе этот дурацкий и вместе с тем (я в этом почти не сомневалась – надо было только подождать «последствий») знаковый сон; и на сугубую туманность перспективы моей следующей встречи с Ангелом, настроение после его отъезда у меня поначалу было почему-то, по большей части, радостным и приподнятым.
Отчасти это объяснялось тем, что в течение первой недели после отъезда Ангела, я ревностно и с неописуемым удовольствием принялась  (как, впрочем, и в предыдущие его наезды) ему «служить». Сначала я – с трепетом и восторгом –подробнейшим образом перенесла с аудиокассеты на бумагу нашу восхитительную беседу; а потом (на основе беседы и собственных впечатлений) создала нечто вроде проблемного репортажа о двух концертах Ангела. В репортаже не было, к сожалению, никаких рецензионных реверансов, ибо я еще не готова была ни описывать, ни тем более оценивать музыку. Но зато Ангел именовался в моей публикации «высококлассным российским дирижером», с которым губернскому комитету по культуре просто необходимо заключить официальный контракт. Чтобы, дескать, маэстро А. приезжал к нам не от случая к случаю, а, например, ежемесячно; ибо он, то есть маэстро А, обладает уникальной способностью превращать каждый свой концерт в истинный праздник для слушательских душ.
Реакция на мой проблемный репортаж оказалась незамедлительной или во всяком случае очень скорой: филармонической администрации моя плодотворная идея пришлась очень даже по вкусу, ибо она снимала с филармонии ответственность за будущее содержание Ангела – и дирекция рассыпалась передо мной в уместных благодарностях. А губернский комитет по культуре, согласно дошедшим до меня достоверным слухам, серьезно над моим предложением задумался. И хотя никаких конкретных шагов в указанном мною направлении предпринято пока не было (ведь контракты посреди сезона с разъездными дирижерами не заключают), я тем не менее вдруг ощутила себя неким … вершителем судеб… И это был мой первый ошибочный помысл, свидетельствующий о том, что дремлющая во мне гордыня приподняла голову и слегка расправила плечи.
Однако же, осознавая в глубине души неоспоримую греховность сего горделивого помысла, я на нем одном не  остановилась. Напротив, я загордилась еще больше – и вовсе обнаглела…
«Неоценимую» помощь моему неотвратимо изменяющемуся сознанию неожиданно оказал и мой главный иллюзорный друг – эпистолярный дневничок, к которому я буквально на второй или третий день после отъезда Ангела неизбежно припала, ибо потребность ежедневно общаться с предметом любви хотя бы на бумаге после двух наших первых встреч неизмеримо возросла.  Беспрестанные умственные монологи, в которых я поверяла Ангелу свою жизнь и свои мысли, так утомляли (хотя это бывало иногда и сладкое утомление) меня, что без моей ежедневной эпистолярной разгрузки меня наверняка постигла бы самая настоящая паранойя, выражающаяся в зацикленности и даже одержимости предметом любви. Дабы уберечься от этой неприятной болезни, я все продолжала и продолжала писать письма Ангелу.
И вот, собравшись написать «дорогому другу» первое после его отъезда письмо, я, подвергшись какому-то неожиданному импульсу, взяла да и перечитала все то, что было написано в моем  дневничке до сих пор. Перечитала – и вздрогнула, не то возрадовавшись, не то ужаснувшись. Ибо перечтенные в совокупной последовательности письма мои показались мне пророческими: я обнаружила, что мои, сформированные на бумаге несмелые мечты так или иначе сбылись! Я мечтала купить пианино и, благодаря неожиданно свалившейся премии, купила его. Я мечтала увидеть Ангела в моем доме – и это случилось: Ангел не утратил желания со мной общаться. Я мечтала о том, чтобы он сел за мое фортепиано и сыграл что-нибудь из Чайковского  - и он выбрал «Баркаролу». Вроде бы мелочи… А вдруг?..
Значит, лихорадочно неслась дальше моя обезумевшая мысль, в моих рукописных текстах (и не только, надо полагать, в моих) заключена некая таинственная сила; а сама я, оказывается, могу с помощью ручки и листа бумаги не только создавать желанную иллюзорную мне реальность и формировать мыслеобразы, но и воплощать «плоды своего труда» в реальную жизнь? Ах, эта волшебная сила запечатленного слова!
А не попробовать ли мне и дальше таким же «невинным» образом немного поколдовать? А вдруг да мне удастся вызвать Ангела в наш город гораздо раньше лета?... И я, ничтоже сумняшеся,  принялась в своем эпистолярном  дневничке формировать милые моему сердцу мыслеобразы, теперь уже вполне сознательно вкрапливая их во все прочие свои рассуждения. То есть пыталась свои колдовские мысли тщательно маскировать. Впрочем, от читателя я их скрывать не буду – в приведенных ниже записях я специально выделю жирным шрифтом попытки своего эпистолярного колдовства.


22 февраля
Удивительные чувства, маэстро, я испытывала на ваших концертах! Это, знаете ли, было похоже на непрекращающийся оргазм – более точного слова, увы, подобрать не могу. Но этот «оргазм» был чистейшим, прозрачным, возвышенным и возносящим мой дух к самым что ни на есть небесам. И совершенно к тому же лишенный  намеков  на волнения плоти.
Я слушала вашу музыку, смотрела на вас и ощущала неведомое мне доселе счастье, ибо эту прекрасную. «эротическую» музыку играл человек, которого я люблю больше всего на свете! Моя любовь к музыке и к вам, а также ваше знание о моей любви как бы слились воедино – и получился такой вот невероятный, потрясающий эффект! Я даже было испугалась, что не смогу теперь из-за своей любви к вам объективно оценивать вашу музыку, не смогу отделять ее от вас. Но, к счастью, эти мои опасения рассеяла одна моя коллега, которая регулярно посещает ваши концерты, и испытывает на  них свои «оргазмы».
После воскресного концерта она взялась сравнивать вас, несравненного, с нашим бывшим главным дирижером. У того, говорит, все время ощущаешь некий потолок, а вы – во все стороны безграничны, парите в свободном полете так, что у нее дух захватывает. Что на ваши концерты она ходит, как на свидание, потом обязательно плачет, И что самое потрясающее – у нее возникает неотвратимое желание работать все лучше и лучше. Когда видишь, говорит, как он выкладывается, стыдно делать свое дело кое-как.
А потом она взяла да вдруг сравнила вас со мной! В смысле наших творческих манер .Примерно то же самое, говорит, я чувствую, когда читаю твои статьи. Так, как ты, говорит, у нас в редакции никто больше не пишет: ты тоже, как маэстро, паришь в свободном полете. Представляете, маэстро? Совершенно посторонний человек нас с вами в своем сознании со-е-ди-нил! Обнаружил, что мы с вами одной творческой породы. Высшего комплимента себе я никогда еще не слышала… И это ее сравнительное соединение вселило в меня надежду на какое-то наше совместное будущее.. Простите уж меня за наглость, дуру влюбленную.!
А еще хочу заметить, что, растворяясь на концертах в вашей музыке, боли от предстоящей разлуки я почти не ощущала. Ну, разве что чуть-чуть. Не к скорой ли это встрече, как вы думаете?
  В общем я счастлива так, как не была никогда, хоть вас и нет рядом. Храни вас Бог, маэстро!


27 февраля
Вчера весь вечер была дома одна. Играла на фортепиано и чувствовала себя, знаете, кем? Русалочкой! Ей было больно ходить по земле из-за любви, а мне больно играть. И всякая музыка так и норовит вышибить из меня слезу. Но я креплюсь…Потому что мне все время кажется, что вам, дорогой маэстро, меня очень недостает. Вам без меня грустно и одиноко. И вы, я думаю, потихоньку начинаете понимать, что я вам послана свыше и на веки веков. И на ваше будущее предложение связать наши судьбы я прямо сегодня отвечаю: Да!  Да! Да! Да, маэстро!
Может быть, вы все-таки приедете ко мне в апреле или в мае? Хоть наш Б. вам и ненавистен, но весной даже он хорош. Приезжайте маэстро! Нам о стольком еще предстоит с вами поговорить!..
 
28 февраля
  Все время беседую с вами о том, о сем. В частности, объясняю вам, что в процессе дирижирования вам бы нужно научиться чувствовать себя не равным Богу, а благодарным ему за то, что Он дал вам дар чувствовать и пропускать через себя Его музыку. Он в это время наверняка слышит вас, а вы, может быть, отталкиваете его от себя своей гордыней. Ну, да ладно, я чаще за вас молиться стану. И еще, маэстро, признайтесь уж себе: ведь вам не хочется сидеть в одном городе вовсе не потому, что вы так уж нужны в каком-то другом. А просто, если ездить все время, славы как бы больше. Хотя ведь гораздо благороднее и славнее доставлять радость пусть меньшему количеству людей, но тех, которые нуждаются в вас больше; чем большему, но тех, для кого вы – один из многих…
Это я к тому, что раз уж наш город появился в вашей жизни, значит, это зачем-нибудь да нужно? Может, он дан вам для встречи со мной? Кто знает?
  А может быть, вы вовсе не за славой гоняетесь? И не за музыкой… А всего-навсего – за презренным металлом – это первое, что пришло бы в голову любому нормальному человеку. Это я, дура идеалистическая, все ищу чего-то высокого и вечного. И в людях в том числе. А иначе ведь жить грустно… Господи, я ведь совсем вас не знаю!
Поэтому поговорим лучше о музыке. Кажется, я докопалась-таки до причины своих странных взаимоотношений с Пятой симфонией. Прослушала ее вчера от начала до конца несуетно – сидела, как пришитая, на диване. Чудесная музыка, что и говорить. Но что-то все равно мешало мне в ней растворяться. И я подумала, что это, может быть, оттого, что ритм – не мой? Не знаю уж у кого: у Чайковского или у Мравинского… Вы же наверняка знаете, что Герберт фон Караян полагал, что каждый дирижер играет музыку в ритме своего сердца. А может быть, мы и воспринимаем ее так же – в зависимости от ритмов наших сердец?
Например, наши с вами ритмы похоже, совпадают. И поэтому вся ваша музыка до меня не просто доходит, она вплывает, вливается… Я до сих пор помню свои ощущения от Седьмой симфонии Шуберта. А ведь тогда я еще не была в вас влюблена.  Может быть, действительно и Пятой симфонией вы потрясете меня до основания, а затем… А что уже со мной сделается после шестой? Ведь вы когда-нибудь сыграете мне Шестую, маэстро?
Храни вас Бог!

29 февраля
… И вот еще одна странность моего нынешнего состояния: я стала гораздо нежнее относиться ко всем окружающим меня людям, больше их любить. Так, как это бывает перед разлукой. Что бы это значило? Какая разлука? Или я – на пороге ухода в жизнь вечную? Или отъезда за вами в неведомые дали?
      Надо сказать, что я, пожалуй, впервые в жизни с такой серьезностью и с таким горячим желанием думаю о замужестве. Хоть я и понимаю уже (совсем еще вас не зная), что быть вашей женой – доля не самая легкая. Но я, кажется, готова выносить и ваши истерики, и так называемую лабильность вашей творческой психики, и – ну, что там вы можете еще предложить мне для острастки?.. Я бы, наверное, все перенесла, ибо мои чувства к вам  носят в иные моменты материнский характер. Но это ведь нормально, если речь идет об ИСТИННОЙ любви… И она – Эта любовь – доставляет мне такую же радость, как ребенок, которого носишь под сердцем. Правда, в отличие от невинного еще ребенка, она причиняет и муку. Но это сладкая мука. И я готова ее терпеть, сколько прикажете, мой дорогой, несравненный маэстро!
     Дай вам Бог здоровья,  мудрости и интуиции, чтобы не отмахнуться от меня – судьбы, идущей прямо в ваши руки и готовой стать вашим личным оркестром. Под управлением любви.
     А знаете, какой-то кусочек моей души, похоже, все время болтается теперь где-то рядом с вами. Или даже посиживает внутри вас. Наверное, именно поэтому я испытываю пресловутую сладкую муку: место разрыва кровоточит…
      Храни вас Господь!


     2 марта
     Сегодня на летучке один мой очень далекий от театра коллега жутко хвалил мою (нашу с вами) рецензию на спектакль, который мы вместе с вами смотрели. Коллега сказал, что моя рецензия выхлестывается за рамки провинциальной газеты! Вы чувствуете, какой у нас славный тандем выходит? На мои рецензии коллеги редко обращают внимание, ибо театры и прочее искусство им, увы, неинтересны. Не всем, конечно. Но в основном…
     Господи, как же мне хочется, чтобы вы мне позвонили откуда-нибудь, и я бы с вами этой нашей общей радостью поделилась.
     А, кстати, почему вам не приходит в голову набрать мой номер? Ведь вы же наверняка чувствуете в глубине души, что я вам нужна; а жизни, может быть, осталось не так уж много. И может быть, нам стоит прожить ее вместе? Не надо думать так долго!
      Ловите мою любовь, маэстро!


       4 марта
Не могу этого не записать. Сейчас одна моя близкая подруга, всерьез занимающаяся астрологией, выдала мне ваш полный зодиакальный расклад. Излагаю то, что запомнила.
В вас очень мало мужских качеств, преобладают женские. Из чего следует, что вы, похоже, бисексуал и вообще зодиакально склонны к извращениям. И по Набокову в том числе. Во всяком случае на уровне подсознания.
Вы капризны, вы действительно боитесь одиночества и любите пользоваться приятным обществом. Но лишь до тех пор, пока вам это нужно. Потом на него (то есть на общество) вы плюете.
Вы стремитесь больше к дружеским, чем к семейно-сексуальным отношениям, к сексу – тяги очень мало. Зато полный порядок с умом и рационализмом – и большая связь с космосом. Но, если бы не музыка и ваш талант, вы могли бы пойти по низшему пути – и тогда из вас получился бы незаурядный преступник. Например, сексуальный маньяк.
Но, может быть, сказала подруга, он, как Сократ, все свои пороки уже изжил. Честь ему тогда и хвала!
А если у нас с вами будут какие-то отношения, сказала далее подруга, то я в них буду играть роль жертвы, а наши отношения будут аналогичны отношениям Чайковского и фон Мекк. Что, интересно, она при моей бедности, имела в виду?
Интересно здесь и то, что все это (или почти все) я интуитивно чувствовала и без этого астрологического расклада. И роль жертвы меня ничуть не страшит. Я даже к этому, собственно говоря и стремлюсь. Я хочу вам служить и за вас молиться – а разве это жертва?
Да! А в финале жизни вам показана сельская обитель! Так что поедем в мою горную деревушку!


5 марта 
Хочу объяснить себе (и вам, маэстро), за что я ненавижу чувство под названием «любовь». А ненавижу я его за неотступность мыслей о предмете любви. Причем, неотступность сия не зависит от приближенности или удаленности предмета. Иначе говоря, будь вы рядом, я бы все равно неотступно думала о вас. Причем, сей «любовный файл» склонен так разрастаться, что грозит заполонить собой весь «мозговой компьютер!. Так уж мы, дамы, по-дурацки устроены. И остается только удивляться, откуда (при такой-то неотступности) берутся силы производить еще какую-то мозговую деятельность?! ОТТУДА, что ли, милостиво подкидывают – в награду за проявленное мужество в испытании любовью? А, кстати, моя любовь к вам каким-то непостижимым образом приближает меня к Богу. Ведь Он все время присутствует в моих умственных и эпистолярных беседах с вами….


7 марта, 7.30 утра
Все время пытаюсь запретить себе принимать этот «эпистолярный наркотик» прямо с утра. Ибо он вреден для моей психики: он уносит меня куда-то, одновременно и вдаль, и вглубь, и ввысь – то есть к вам, в себя и к Нему. И очень трудно бывает, написав утреннюю эпистолу, перестроиться на рутинную жизнь: тащиться на работу, сидеть за компьютером, писать, как вы однажды справедливо выразились (а я несправедливо обиделась) для плебса ( хотя считать так – это гордыня); видеть вокруг себя «одни и те же рожи»(это вы, что ли, во мне поселились, мой несравненный?)…
Но вот, видите, нарушаю запрет, потому что вчера дочитала Манна и снова, как над Чайковским, обрыдалась.  Но на этот раз я оплакивала не писателя или его героев, а себя саму и все свое недоделанное поколение, кастрированное духовно и интеллектуально отсутствием фундаментального гуманитарного образования.
Когда начинала читать «Фаустуса», испытывала по этому поводу только стыд, а вчера, закрыв книжку, испытала самое натуральное отчаяние. Нет, не от трагической судьбы Леверкюна и Германии. А от того, что мне ни-ког-да уже не успеть прочесть все то, на что аллюзирует Манн , и музыки всей не услышать и толком описывать ее никогда не научиться – этому же надо жизнь посвятить. А у меня -  всеядная журналистика! Я, например, поймала себя на том, что никогда толком не слышала Вагнера, Шенберга и т.д. и т.п. Я вообще почти ничего еще не слышала.  В общем, это был плач по моей безграмотности, недопросвещенности. И, по большей части, - музыкальной.
Хочу дальше читать Манна, потом почему-то Гете – в частности, «Фауста» надо бы перечесть, да и «старика Данта» не помешало бы. Словом, потянуло меня на философию, но не узкопрофессиональную, а на литературно осмысленную.
Господи, куда я иду? Хочется верить, что к Тебе. Ну, и к себе, конечно. К той, которую нужно ото всех скрывать. Дабы не прослыть нарочито высокомерной, возгордившейся или даже сумасшедшей. Слава Богу, что есть вы, маэстро! И я знаю, что уж вы-то всем этим моим устремлениям порадуетесь и скажете бархатно: «Ах,  умница!» или «Нет, я в вас все же не ошибся!» А может быть, я вообще стремлюсь к дальнейшему развитию своего духа из-за вас? Или – благодаря вам?
И знаете что? Не хочу ждать вас до лета. Вы должны приехать раньше – весной! 
        Хотя я, конечно, и настраиваю себя на долгую разлуку, но мое дурацкое сердце смириться пока никак не дает – оно то и дело трепещет и замирает. Так, как будто наша встреча очень близко.
Господи, спаси и сохрани его, а мне дай силы терпеть и смиренно ждать.


Вечер того же дня. 20.45
Маэстро! Это немыслимо! Вы едете ко мне! Или к хорошим деньгам, как цинично предположила моя подруга. Астрологиня, справедливо одергивая мою зарвавшуюся гордыню.
Я отчаянно боюсь вашего приезда, маэстро!  Ибо это я, похоже, ее наколдовала! И теперь вот не знаю, что мне делать: то ли благодарить Господа за то, что он меня услышал; то ли каяться в том, что я как бы взяла Его функции на себя? .. И вообще, Он ли это делает – сводит меня с вами?.. Господи, не оставь меня!



Глава пятая

Мистический анонс

...И было так. В этот предпраздничный весенний денек весь народ в нашей редакции маялся вполне уже праздничным весельем. В ожидании скорой традиционной пирушки мои коллеги бесцельно разгуливали по кабинетам, коридорам и лестницам мужчины законно лобызали всех подряд встречающихся на пути дам  Время от времени и я, с целью отвлечься от компьютера и заодно получить свою порцию поцелуев, выходила из своего кабинета – «в народ», так сказать. А вернувшись после одной из таких коротких отлучек на законное рабочее место, я обнаружила на своем рабочем столе ЧУДО.  Чудо имело весьма непрезентабельный вид невесть откуда взявшийся , небрежно исписанной бумажки, из недлинного текста которой  мой глаз мгновенно выхватил фамилию Ангела.
- Это вам из филармонии сейчас только принесли, – обыденно прокомментировала явление чуда моя юная соседка по кабинету. – Ох, и заколебали вас, наверное, все эти анонсы. Несут и несут. Лучше бы взяли да баночку кофе или бутылочку вина в честь праздника принесли,  правда?
- От них дождешься, – как можно более равнодушным тоном ответила я, а сама так и впилась в невзрачный листочек глазами. И вот что там в ироническом стиле моей неблизкой приятельницы – филармонической редактрисы, которую я буду в дальнейшем именовать Вестницей – было написано:

«Бизнесмены жаждут классической музыки. В связи с этим из Москвы вызван маэстро А. 19 марта он будет играть для бизнес-элиты в «Титанике», а заодно на следующий день даст концерт в филармонии. Играть будут 41-ю симфонию Моцарта, квинтет «Форель» Шуберта и кое-что еще.

  Коленки мои предательски дрожали, строчки нахально прыгали перед глазами – и в суть этого короткого текста я кое-как вникла только после третьего прочтения. Впрочем, меня можно было понять, ибо текст был безумен, абсурден и даже нелеп. Никогда еще в новой «капиталистической» истории нашего полуаграрного малокультурного города никакие бизнесмены не изъявляли желания слушать классическую музыку. Да еще в самом роскошном, недавно отстроенном двухэтажном кабаке – пресловутом шоу-центре  «Титаник».
Неужели, думала я, мое бешеное желание досрочно видеть Ангела и мои эпистолярно оформленные мыслеобразы оказались так сильны, что «достали» каких-то там бизнесменов, которых, может быть, сам Господь, явив свою милость, сделал невольными посредниками между мною и Ангелом?! Да – именно Господь, а не тот – другой… Если, конечно, верить, что музыка – боговдохновенна.
Словом, мою бедную голову и кровоточащую душу просто-таки разрывало радостной гордостью (или горделивой радостью) , и я кое-как удерживала вот-вот готовый вырваться наружу ликующий вопль. Ох, если бы он вырвался, стекла в моем кабинете наверняка приказали бы долго жить. Но я, слава Богу, осознавала (хоть и меньшей частью своего «я»), что нахожусь не дома, а  сижу за столом в своем кабинете, который находится в редакции, где ни одна живая душа не знает о моей сумасшедшей любви к Ангелу, и где мне, увы, не с кем своей горделивой радостью поделиться. Некому  похвастаться, что перед этим чертовым искусственным праздником почитания всех женщин мира я получила самый  что ни на есть бесценный подарок – косвенную весточку от Ангела и связанную с ней туманную перспективу «сбычи мечт».
Мне стоило немалых сил для того, чтобы натянуть на свою душу две или даже три пары ежовых рукавиц и недрогнувшим голосом зачитать и иронически прокомментировать своей юной коллеге странный текст «мистического анонса».
- Это же подумать только, - сказала я, хихикая, - или весь мир сошел с ума, или и впрямь наступает эта эзотерическая эра Водолея – и дух вот-вот возьмет верх над «золотым тельцом»!
Впрочем, именно вящая абсурдность филармонического анонса и спасла меня от жуткой возможности оказаться разорванной на мелкие кусочки эмоциональным взрывом невероятной силы. Уподобившись своим коллегам, я бросила работу и принялась бродить по кабинетам, коридорам и лестницам и со всяким, кто готов был меня слушать, обсуждала свершившееся «чудо»: бизнесмены жаждут слушать классическую музыку и специально выписывают дирижера из Москвы! Нет, вы только представьте, ха-ха-ха! И все мои коллеги, доложу я вам, над этим «смешным» фактом с удовольствием ржали, ибо почти никто из них и представить себе не мог, как это можно жаждать классической музыки…
Словом, я так умело и иронически выверенно «заболтала «чудо», что, говоря языком психологии, успешно дезактуализировала его – и привела свою душу в состояние относительного покоя. А затем – неравномерного и непрямолинейного движения: на нашей нетрезвой восьмимартовской дискотеке я, в виде исключения, сплясала, кажется, все возможные танцы…


Итак, до вызванного моим «колдовством» приезда Ангела  оставалась немногим больше недели, ибо прибыть он должен был, как всегда, за три-четыре дня до назначенного концерта. Однако если мой гипотетический читатель думает, что во все оставшиеся предприездные дни я пребывала в одной лишь глупой эйфории, то он глубоко ошибается. Ибо разум мой я к тому моменту времени еще окончательно не утратила. И он – то есть разум – только и делал, что регулярнейшим  образом одергивал мои мистические «улеты», урезонивал иллюзии  и озадачивал  сакраментальным вопросом «зачем?»
Зачем, - спрашивал меня мой  неугомонный разум, - мне послана эта бредовая и самая, пожалуй, трудная на свете ситуация: влюбиться в человека, с которым находишься в почти постоянной разлуке и которому я, несмотря на дерзкие свои мыслеобразы, возможно, вовсе даже и не нужна. Ну, разве лишь для того, чтобы скоротать в ненавистном городе денек-другой… Ну, музыка… Ну, фортепиано… Ну, духовный рост… Ну, редкие часы так называемого счастья, когда он рядом… Ну и что?! Где смысл?! Я бы из него духовно росла себе в какую-нибудь другую сторону!.. Зачем мне все это? Какой урок Господь мне хочет дать на сей раз?  Неужели Он полагает, что я мало в этой жизни страдала? И из-за пресловутой любви в том числе… Господу, конечно, видней, - думала я, - но не может же он послать мне страдание ради самого лишь страдания? Если только Он не любитель «чистого искусства»…
Всеми этими риторическими вопросами разум иезуитски терзал мою душу, душа взывала к Господу, а Он, как ему и положено, хранил скромное молчание. Свобода воли-с…
Хотя, справедливости ради, должна заметить, что я на самом деле прекрасно понимала: вопрос «зачем?»  и иже с ним я задаю Господу слишком рано; что я, как всегда, настегиваю события – по той лишь «простой» причине, что ожидание для меня – самая страшная пытка на свете. Особенно, когда не знаешь, чего именно дождешься…
И вдруг некий промежуточный ответ на вопрос «зачем» совершенно неожиданно пришел ко мне прямо в праздничное восьмимартовское утро – по телефону. Первая неожиданность этого вроде бы совершенно тривиального праздничного поздравления состояла в том, что человек на другом конце провода за все полтора десятка лет нашего с ним знакомства ни с одним праздником меня ни разу не поздравлял, считая все эти ритуалы ненужными глупыми сантиментами. И, может быть, был по-своему прав…
И вообще это  молодое (ему еще не исполнилось и сорока лет) местное медицинское Светило состояло, казалось, из одного лишь разросшегося до размеров тела интеллекта и, кажется, было напрочь лишено почти всякой способности чувствовать. Я обнаружила этот странный феномен сколько-то лет назад, когда Светило в течение примерно полугода собиралось на мне жениться. Правда, для этого Светилу нужно было сначала развестись… Я вроде бы против этого гипотетического брака особенно не возражала и даже, кажется, испытывала к Светилу какие-то теплые чувства, но назвать эти чувства любовью никак не могла. Ибо часть моей души, когда я находилась  рядом со Светилом,  как бы леденела, а в иные моменты его присутствие мне было даже и в тягость.
И я с сожалением догадывалась про себя, что Светило, несмотря на частенько слетающее с его языка слово «люблю», смысла его совершенно не понимает; и что он, может быть, вовсе лишен дара любить. Тому, впрочем, были в его жизни и вполне объективные причины, но они – сюжет для совсем другого повествования. А беседовали мы со «светилом» больше всего об его любимой медицине и о «моей» религии. Я тогда была восторженной неофиткой, а он – убежденным и по-медицински циничным атеистом…
Вот почему его восьмимартовская речь ( и это была вторая неожиданность) сделалась для меня настоящим потрясением.
- Нет, ты не подумай, - сказало мне Светило, - в вашего бога я как не верил, так и не верю. Но вот недавно задумался зачем-то над библейским мифом о сотворении женщины: почему бог создал женщину именно из ребра мужчины, а не из какой-нибудь другой части его тела? Не из руки, не из ноги, не из… ну, и так далее. Да потому что под ребром – что? Сердце! А в сердце – что? Душа! И значит, бог создал женщину для того, чтобы она охраняла и защищала мужскую душу.  Это  ваше главное женское предназначение. Мужчина, -  сказало далее «светило» с назидательной иронией, - так занят делом, что у него ни сил, ни времени не остается для того, чтобы думать о своей душе. Мы и живем-то, по статистике, меньше вас, потому что вы о нас недостаточно заботитесь.
Следует ли говорить, что я до глубины души этим «авторским» толкованием библейского мифа была потрясена, ибо мой собеседник, сам того не подозревая,  четко, ясно и красиво сформулировал главную задачу моей любви к Ангелу и дал мне простой ответ на мучительно-навязчивый вопрос «зачем?»: Ангела мне дали для того, чтобы я охраняла его душу.
Выходило так, что Светило как будто бы прочитало мои сумбурные беспорядочные мысли по поводу Ангеля и привело их в почти «божественный» порядок.  И я призналась «светилу» в том, что оно даже и не подозревает, какую неоценимую помощь мне ненароком оказало. И как я горячо и глубоко ему за это благодарна. Светило вовсе не заинтересовалось причинами моего бурного восторга его речами, что было, впрочем, вполне в его духе: он слыл человеком монобеседы:  главным для него было высказаться самому, услышать оценку своего высказывания – и больше ничего не обсуждать. Да я бы и не стала делиться с ним своими сомнениями и терзаниями.
Но зато после этой мистической беседы со Светилом я задумалась обо всей своей прежней жизни – и со скорбью обнаружила, что ни одну, прибивавшуюся ко мне когда-либо мужскую душу, мне толком защитить не удавалось. Избегая ровных, спокойных отношений с противоположным полом (тех, что должны были бы в финале привести меня к законному браку) , я всегда выбирала самые трудные случаи, в которых пыталась играть роль некой службы спасения.:  я то и дело кидалась, забыв о себе, кого-нибудь спасать то от житейских пороков, то от их проблем и разного рода комплексов. И не преуспела – не защитила, не спасла… А иные из этих моих «подопечных», так и не совладав со своими проблемами, успели уже оставить этот жестокий к ним мир, поселив во мне ощущение неизгладимой вины: ведь я давала им надежду на спасение от самих себя, они цеплялись за меня как за последнюю соломинку, а я не понимала, что спасти ближнего от него самого, если и возможно, то только с Божьей помощью…
Вот почему, как бы открылась мне истина, именно теперь, в середине пятого десятка, когда я успела, наконец, обрести некоторый религиозный опыт и веру в Милость Господню; в моей жизни и появился Ангел, который пробудил во мне не только любовь и восхищение, но и жалость – а значит, естественное стремление спасать и защищать.  От чего (или от кого) защищать, возможно, спросит читатель, Да хоть от той же гордыни, от леденящего в иные моменты душу одиночества и бесприютности, от разных комплексов, которых у Ангела наверняка полным-полно.
И пусть меня нет рядом с ним.  Ведь я могу ежедневно, ежечасно, ежеминутно за него молиться. Дома, в церкви, просто на улице; вслух, про себя и в своем эпистолярном дневничке. Что я, собственно говоря, полгода уже и делаю. И, может быть, защищаю его тихо и неприметно хоть от каких-нибудь мелких напастей.
Молиться за Ангела и не ждать от него никаких милостей, согревать в наши редкие встречи его не устающую трудиться душу своей любовью и не требовать никаких ответных проявлений – вот в чем, наверное, состоит главный смысл  посланного мне испытания этой поздней любовью.
И тем не менее, рассматривая со всех сторон эти благие и благородные помыслы, я то и дело с некоторым стыдом подумывала о своем эпистолярном «колдовстве», о нахальных мыслеобразах и греховных (ведь у Ангела есть жена) матримониальных устремлениях…Мне становилось отчаянно стыдно от того, что я осмелилась возомнить себя вершителем судеб, но искушение формировать на бумаге желанную мне реальность оказалось, увы, сильнее, чем стыд. Я каялась перед Господом, просила у него прощения за то, что вмешиваюсь в его Промысел  или толкую его знамения (а были ли они?)  заведомо в свою пользу, но остановиться до поры до времени не могла…


Глава шестая

Сон в руку, или Мезальянс


И вот Ангел вновь полулежит вольготно на моем стареньком кухонном диванчике. И несмотря на то, что ситуация эта для нас обоих уже отнюдь не новая,  Ангел кажется мне еще большей иллюзией, чем месяц назад.  И в чем тут соль, мне, увы, вполне понятно.
Тогда месяц назад, его пребывание в моем доме было, с одной стороны, актом вполне обыденным – рабочим. Но, с другой стороны,  это было ничто иное как ЯВЛЕННОЕ ЧУДО. Чудо, взращенное из семян моих искренних и вполне естественных «девических» мечтаний (или, если угодно, грез) – и отчасти его желаний. Теперь же дело обстояло совершенно иначе, ибо все мои, зафиксированные в эпистолах мечтания (или, если угодно, грезы) были ничем иным, как хитроумно спланированной акцией – целенаправленным созданием иной, желанной мне реальности, в которой Ангелу ничего больше и не оставалось, как вновь приехать в этот ненавистный ему город.
Так что чудо его лежания на моем диване никак нельзя было назвать явленным, ибо оно было искусственно создано моим бесстыдным пером, которое еще и призывало себе на помощь Милость Господню… Неудивительно поэтому, что Ангел казался мне в тот вечер иллюзией в квадрате!
Каковы же были мои удивление, смятение, мистический ужас вперемежку с восторгом и прочими разножанровыми чувствами, когда эта самая «иллюзия в квадрате», находясь в состоянии то ли полусна, то ли полуяви (Ангел был слегка пьян), стала превращаться из неопределенной ориентации Ангела во вполне одушевленного мужчину! Только не подумайте плохого (или, лучше сказать, низкого), господа! Ангел вовсе не сделал банальной попытки, например, залезть ко мне под юбку. Нет!
Ангел вдруг начал медленно, раздумчиво, с некоторой даже скорбью и большими паузами повествовать мне о своей мужской жизни. И выходило так, как будто бы он знал, что именно эта сторона его существования (раз уж я взялась метать в пространство мыслеобразы о замужестве) очень сильно меня теперь занимает. И что начать собственное расследование этой щекотливой темы я бы долго еще не решилась, боясь услышать, например, признание,  подобное тому, что глубоко потрясло Надежду фон Мекк, вызвало в ней отвращение к любимому композитору и мужчине и заставило прервать аж четырнадцатилетнюю с ним переписку. Я бы, конечно, не поступила с Ангелом так жестоко, но мне, увы, пришлось бы тогда произвести кардинальную переоценку ценностей и распроститься с львиной долей своих «девических мечтаний» (или, если хотите, грез). 
Однако прежде чем перейти к этой пикантной и деликатной теме, я, злоупотребив нетерпеливым ожиданием читателя,  вернусь двумя днями назад (ах, как это упоительно – играть со временем хотя бы на бумаге!), чтобы подробно изложить нашу  музыкальную (впрочем, не столь длинную, как предыдущая)  беседу с Ангелом, из которой я, в частности, хотела выяснить реалистические причины «чуда» – то бишь «мистического анонса» и неожиданного ангельского явления.
  Нашу рабочую встречу я на этот раз назначила в филармонии, прямо день первой ангельской репетиции,  ибо сил ждать до вечера у меня не было. Да и не хотелось теперь уже, когда наши отношения вышли (благодаря моему любовному признанию) за рамки чисто делового общения, тратить трепетные вечерние часы на разговоры о работе: ведь нам (во всяком случае мне) так много нужно было узнать друг о друге.
В филармонию я пришла минут за двадцать до окончания репетиции, тихонько уселась в одном из дальних рядов и, увидев Ангела, сидящего за пультом ко мне спиной,  моментально успокоилась. Как будто кровоточащие кусочки моей души  разом соединились, а место разрыва срослось. А еще я почувствовала, как сильно я соскучилась по его музыке!
- Это вы успели послушать кусочек квинтета «Форель» Шуберта, - пояснил мне Ангел в самом начале нашей беседы. - Шуберт – это, знаете ли, такая моя своеобразная любовь. Прочувствовал я его давно, но постиг сравнительно недавно. Что же касается квинтета «Форель», то его сейчас возможно услышать только в записи, его никогда никто не играет.
- А вы, значит, замахнулись?
- А вы разве не заметили, что на сцене был не квинтет, а небольшой струнный оркестр Я специально сделал эту редакцию для струнных. Это дает какой-то новый эффект, но это – все равно Шуберт, это исповедь его души, которая дает возможность каждому из нас посмотреться в его зеркало.
А вообще исполнение этого квинтета в первозданном, так сказать, виде невероятно трудно. Чтобы воплотить его исключительную сложность, надо вызвать с того света скрипача Иегуди Менухина, альтиста Башмета с этого света, кого-то, может быть, из Англии… Вот команда, которую бы я собирал…
Жаль, что вам не удалось послушать, как мы репетировали финал «Юпитера», - переключился Ангел на Моцарта. – Потому что я вдруг поймал себя на мысли, что наша репетиция напоминает фонограмму репортажа с Кавказа.  Я им кричу: «короткими», «спрячь», «догоняй», «здесь ударить», «придержать»! То есть команды у меня вырывались абсолютно как на поле боя. О чем это говорит? О том, что эта музыка – невероятная схватка! Композитор схватился здесь с материалом, он с богом здесь борется, с Юпитером. Это проблема власти – и над собой, и над людьми,  и власть над профессией. Поэтому финал «Юпитера» во все времена не давал покоя исполнителям, потому что это образец высочайших технологий. Это запредельное мастерство.
А композиционно все это выстроено так насыщенно, технологически искусно, что на бумаге все это выглядит даже лучше, чем в звучании. Парадокс, но это так! И если играть все в точности, как написано, то иной раз даже ухо не разберет – может показаться, что это сумбур вместо музыки. Поэтому мы сидим сейчас и оттачиваем, оттачиваем.
- Маэстро, а как возник в нашей культурной жизни феномен «Титаника»? – с некоторым подозрением спросила я. - Для нашего города – это ведь беспрецедентная акция.
- Да, ситуация действительно оказалась неожиданной. На последней репетиции я попрощался с оркестром до неизвестных времен, и вдруг, едва я прилетел в Москву, мне позвонил один мой знакомый б.-ский предприниматель – и сделал это предложение. Я немедленно согласился, тут же начал придумывать программу... А сегодня посмотрел этот зал, и очень хорошо себя там почувствовал. Но и ответственность огромную тоже ощутил. Ведь многие ваши бизнесмены впервые услышат классику и увидят оркестр.  И я хочу, чтобы они ощутили, что время провели не зря, деньги потратили с умом и что симфоническая музыка – это вовсе не снотворное. А может быть, потом им захочется прийти в филармонию, лелею я тайную мечту.
В других городах, где мне приходится бывать, музыка постепенно становится стабильным фактором общественной и деловой жизни. У вас этого пока не происходит. Поэтому для меня так важен этот концерт…
Объяснение Ангела было вполне реалистичным. Более того, бизнесмена, затеявшего этого несусветный концерт, я давно уже знала. Это был бывший вузовский преподаватель, философ-культуролог, который теперь занимался бизнесом и собирался посредством невиданной в нашем городе акции пропиарить  свою фирму. Однако реалистическое это объяснение, увы, не избавило меня от подозрений, что бизнесмены все равно возжелали классической музыки отнюдь не сами по себе. Что есть в этом «Титаниковском феномене» и моя несомненная «заслуга», к которой, возможно, (тщила я надежду) был приложен и перст Божий…


…Однако, как бы то ни было, а Ангел в результате всех этих наших совместных действий  (моих, бизнесменовых, Боговых) лежал на моем кухонном диванчике и медленно, с большими паузами  и даже некоторой скорбью повествовал мне о своих женщинах.
Но тут все же надо заметить, что этот его неожиданный монолог нечаянно спровоцировала я сама, зачем-то прокомментировав телефонную беседу с одной своей молодой приятельницей, звонок которой прервал наш с Ангелом, едва начавшийся разговор.  Приятельница рассказала мне об очередной порции своих страданий, связанных с греховной любовью к семнадцатилетнему брату. Правда, двоюродному. Их связь длилась уже больше года, но ни ему, ни ей радости не приносила: он то и дело уходил к другим девушкам или в запои с друзьями, а ее, двадцативосьмилетнюю зрелую женщину, брать в свои компании, естественно, стеснялся. Это была довольно-таки трагичная история в духе Достоевского и Маркеса одновременно…
Впрочем, я не стала вдаваться я излишние подробности, а лишь сообщила Ангелу, что вот, дескать, одна моя приятельница страдает от греховной любви к двоюродному брату, который к тому же на десять лет моложе ее самой.
- А какие тут могут быть страдания? – возразил мне Ангел. – Он должен быть счастлив, что его сделала мужчиной опытная взрослая женщина. Он должен быть ей безмерно благодарен!
- Но в том-то и дело, - сказала я, - слегка ошарашенная ангельской реакцией на «греховную» ситуацию, - что ни о какой благодарности с его стороны и намека нет…
- Главная женщина в моей жизни, - невежливо перебил меня Ангел. – была старше меня на двадцать семь лет. Мне было семнадцать, ей – сорок четыре. И длилась наша связь почти тридцать лет.
- А как?.. – едва не задохнувшись от неожиданности его признания, начала я было какую-то фразу, но Ангел опять перебил меня и, не давая вставить ни слова, продолжил – медленно, с большими паузами и скорбью – свою исповедь:
  - Она была моим педагогом по дирижированию. Я часто бывал у нее в гостях, мы вместе музицировали – и какие-то искры между нами, очевидно, пробегали. Я к тому времени уже был, что называется, лишен «девственности», но у меня обнаружились с ЭТИМ некоторые проблемы. Я жутко комплексовал, уговаривал себя, что в жизни есть вещи гораздо более важные, чем секс. Например, музыка… И , собственно говоря, музыка нас с ней, возможно, и свела. В совместном музицировании, знаете ли, почти непременно присутствует некоторая доля эротики. В тот вечер я задержался у нее дольше обычного, но все почему-то никак не мог подняться со своего места и уйти домой. Как будто что-то удерживало меня. Мы уже даже с ней и не беседовали. Она сидела напротив меня в своем кресле и, прикрыв глаза, то ли дремала, то ли чего-то ждала. И вдруг я, как будто влекомый какой-то неведомой силой, встал с кресла, подошел к ней, взял ее на руки – и понес на тахту…
Она была очень сексапильна, и у нас с ней был невероятно изысканный секс… Полная гармония…
 - И вы любили ее по-настоящему? – осмелилась я заполнить возникшую паузу. – Как Гарольд и Мод?
- Да.  Всю ее жизнь. Любил – и удивлялся: ей пятьдесят – а меня к ней тянет, шестьдесят – а меня все равно тянет…Она  была изумительная женщина – умная, глубоко образованная, сильная. Когда ей было уже за пятьдесят, ей предложили работать во Франции, и она в какой-то рекордно короткий срок выучила французский. Она была для меня примером во всем.
  - Вы сказали «была»?
  - Да.  Почти десять лет назад ее не стало. Ей было семьдесят, она ехала из Парижа в Ленинград, чтобы увидеться со мной. Поезд попал в катастрофу, я даже подробностей не  знаю…
Честно говоря, мне трудно было сходу сообразить, как на этот ангельский рассказ  следует реагировать. Ибо чувства в этот момент меня одолевали самые что ни на есть  разноречивые: с одной стороны, это была нелепая ревность  к давно покинувшей этот мир женщине, с которой у юного Ангела был «изысканный секс» (что, интересно, он имел ввиду?); а с другой,  - мучительная, комком в горле,  жалость к ним обоим: юному Ангелу и зрелой его любовнице, которые, может быть, были созданы друг для друга, но не имели в те жестокие коммунистические времена соединить свои судьбы. Такой «безнравственный» мезальянс советское общественное мнение не только осудило бы, но и растоптало, И прости-прощай ангельская будущая карьера!
А еще я вдруг почувствовала с этой главной ангельской женщиной какую-то странную связь. Очевидно, подумалось мне тогда, все дело здесь в нашем общем с ней возрасте: ведь когда у нее начался «запретный» роман с Ангелом ей было примерно столько же лет, сколько сейчас мне. А значит, я хотя бы примерно могла прикинуть все то, что она чувствовало и как страдала, на себя. Мы не были с ней соперницами, мы были сообщницами в одном и том же деле – в любви к Ангелу.
И последним мои чувством было де жа вю: я откуда-то все это уже знала! Я напряглась и вспомнила – сон, в  котором Ангел женился на моей матери!  Вот к чему он мне приснился!
- Да, это были очень тяжелые, мучительные отношения, - заговорил Ангел, как будто услышав часть моих мыслей, - ведь их ото всех нужно было скрывать. Я не мог поселиться и жить у нее, и в то же самое время мне жутко хотелось сбежать из нашей с матерью однокомнатной квартирки хоть куда-нибудь. Да, мать воспитывала меня одна… И я, почти не глядя, женился. Причем, моя первая жена была старше меня на пятнадцать лет. Это был ужасный брак. У нас не складывалось ничего, общих взглядов ни на что не было – мы даже из-за телевизионных фильмов ругались. Она подавляла меня, высмеивала мои высказывания, мнения, привычки – пыталась, видимо, лепить из меня личность, как ей казалось, более ей соответствующую.  Я, естественно, сопротивлялся – и время от времени убегал к Ней. Она всегда меня ждала…
А однажды, когда я вернулся домой, моя жена (она знала о нашей связи) принялась оскорблять, высмеивать Ее за  порочную «старческую» страсть к молоденьким мальчикам. Я не выдержал и дал жене пощечину. Впервые и единственный раз в жизни я ударил женщину – и до сих пор об этом скорблю.  Через десять лет мы разошлись. Сейчас они с нашей общей дочерью живут в Америке. И у них все в порядке.
- А вы не задумывались над тем, почему у вас возник этот эдипов комплекс? Что-то было не так в ваших отношениях с матерью? Может быть, вам внимания ее не хватало?
- Моя мать – это отдельная история. Кстати, она жива и здорова, ей в этом году исполнится девяносто лет… - и Ангел замолчал.
Он все так же лежал на диване и яростно, страстно наглаживал своей главной – правой – дирижерской рукой мою лохматую собаку. Собака от удовольствия постанывала, а я, отделенная от них обоих столом, умирала от желания сей же час превратиться в мою собаку: ведь теперь передо мной лежал не бесплотный Ангел и не иллюзия  в квадрате, а вполне живой, не «стеклянный» и не сотканный из воздуха или звуков музыки, желанный мужчина.  И я поняла, что моей исключительно духовной, платонической любви, кажется, приходит конец…
Ангел, между тем, переменил положение. Теперь он сидел за столом напротив меня и говорил, глядя мне прямо в глаза:
- А ваше имя – Елена – для меня судьбоносное. Еленой звали девочку из моего детства, которая впервые вызвала во мне «мужской» интерес. Вторая Елена лишила меня «девственности». Третья – это была Она… - и Ангел снова умолк.
- Я даже не знаю, – сказала я растерянно, – как продолжать дальше нашу беседу. Ваш рассказ потряс меня. А можно я прикоснусь к вашему лицу?  - вдруг неожиданно для себя спросила я в тот момент, когда моя вздрагивающая и отчаянно боящаяся, что ее отведут в сторону за ненадобностью рука, протянулась через стол и прильнула к ангельской щеке.
- Ну вот, вы уже и прикоснулись, - констатировал Ангел и руку мою не убрал.
Я нежно поглаживала ангельскую щеку, и, хотя поверхность соприкосновения была минимальной, ощущала с восторгом и трепетом нечто совершенно невообразимое: все мое тело пронизывали теплые, ласковые токи. Как будто это не я его, а он гладил всю меня невидимым «крылом». И это было так неожиданно и странно…
Ах, больше всего на свете в этот момент мне хотелось оказаться с Ангелом в самой что ни на есть непосредственной близости, прижаться к его ангельскому боку  - и продолжить разговор об его главной женщине, об ее столь близких и понятных мне страданиях  - ведь они тоже то и дело находились в вынужденной разлуке… Но что-то удерживало меня продолжать эту затеянную им интимную беседу. Я как будто понимала, что сегодня он не скажет мне ни слова больше того, что по неизвестной причине уже позволил себе сказать мне – женщине, которую он видел всего-навсего четвертый или пятый раз в своей жизни.
И тут я вдруг интуитивно почувствовала, что пришла пора переключить внимание Ангела с воспоминаний о прежней любви на любовь сегодняшнюю – мою к нему. Мне почему-то казалось, что таком образом я прочно свяжу в его ангельском сознании Ее с собой: вспоминая о Ней, он невольно станет возвращаться мыслями и ко мне…
И, оставив в покое ангельскую щеку, я принялась рассказывать ему о своих, связанных с ним муках и радостях. О том, что ожидание его приездов для меня хоть и сладостно, но в гораздо большей степени – больно. Я описала Ангелу и свою метафору о кусочке моей души, который все время следует за ним, а место разрыва кровоточит… Вот если бы он мог проникнуться сочувствием к моей боли и оказывать мне посильную помощь в моем ожидании…
- Чего вы хотите от меня? – вдруг строго, настороженно и сухо спросил Ангел.
Я хотела было сказать ему о гипотетических звонках или письмах, которыми мы могли бы обмениваться в долгие недели или месяцы разлуки: не веточек в костер моей любви ради, а облегчения страданий для… Но сказала вместо этого с беспримерной наглостью совсем другое:
- Ничего я от вас не хочу! Но, знаете, когда вы находитесь рядом, так близко от меня, от вас идет какая-то такая волна, что мне начинает казаться, что вы меня любите!
Сказала – и испугалась своей наглости. Ангел же, казалось, ничуть этой моей, лишенной всякой логики сентенции не удивился.
    - Что ж, - сказал он совсем другим уже тоном: не строгим, не настороженным, но с оттенком некой как будто назидательности, - и вы недалеки от истины. А иначе зачем бы я все это вам рассказывал? Кажется, вы первая, кому я поведал эту историю…
Слова Ангела вроде бы не были окрашены никаким особым чувством, однако я моментально ощутила внутри себя вибрирующую возбуждающую пустоту, а мое бедное сердце отчаянно затрепыхалось, оборвалось и ухнуло в эту пустоту – вниз…
Ангел, как ни в чем ни бывало, вновь яростно терзал мою лохматую собаку.
- Брысь! – приказала я собаке и, покинув свое место за столом, решительно уселась рядом с Ангелом на диване, лишив его правую «дирижерскую» руку возможности дотянуться до собакиной головы. – Теперь собака – это я. Теперь вы будете гладить мою спинку.
И как только ангельская рука принялась послушно (а куда ему было деваться?) наглаживать мою спину, я обвила его обеими руками и воскликнула:
- Господи, вы – не иллюзия! Вы – живой!
- А какой же еще? – удивился Ангел и тут же съехидничал, - А все же гладить вашу спину менее приятно – она не такая пушистая.
Ангел ехидничал, но я чувствовала руками и спиной, как напряглось его тело: как будто он то ли желал, то ли, наоборот, отчаянно боялся гипотетического продолжения. Хотя ни о каком продолжении не могло быть и речи:  мы, как всегда,  были дома не одни – в комнате беззаботно щебетала по телефону моя пятнадцатилетняя Дочь. И было уже очень поздно…
- Ну, что ж, мне пора, - сказал Ангел, поднимаясь с дивана. Я поднялась, не разжимая кольца своих рук на его шее, вслед за ним – и изготовилась было к первому и, на мой взгляд, весьма уместному поцелую. Однако Ангел, уловив мое едва заметное движение в сторону его губ, слегка отклонил голову и сказал:
- Я никогда ни с кем не целуюсь в губы…
Я оторопела, моментально вспомнив тошнотворный ангельский поцелуй из моего сна о «мезальянсе», удивилась, расстроилась, разжала кольцо рук – и отпустила Ангела на волю.
А когда дверь за Ангелом захлопнулась, я вновь, как в прошлый раз, почувствовала себя так, как будто только что ему телесно отдалась…


…»Титаник» производил на новичка впечатление ошеломляющее: он был просторен, двухэтажен, изнутри округл и действительно напоминал размерами и роскошью самый большой в мире  злосчастный корабль. Однако роскошь нашего провинциального «Титаника» была очень сдержанная. Это была не бьющая на внешний эффект, элегантная роскошь. Поэтому я, поначалу опасавшаяся оказаться здесь не по бизнес-статусу чужой, ощутила себя, едва усевшись за предназначенный специально для избранных журналистов столик, совсем как дома. Или так, как будто в этой жизни только и делаю, что шляюсь вечерами по дорогим ресторанам. Хотя на самом деле ресторанный период моей жизни был давным-давно уже позади: он закончился полтора десятка лет назад – с рождением моей дочери. Произведя ее на свет на подходе к тридцатилетнему «юбилею», я сделалась, так сказать, матерью-одиночкой, лишенной к тому же всякой родительской помощи; ибо была к тому моменту времени самой что ни на есть круглой сиротой.
Поэтому задумываться не только о кабаках, но и о мужчинах, которые бы меня хоть куда-нибудь выводили, у меня не было ни времени, ни сил, ни, честно говоря, желания. К тому же матерью я оказалась настолько примерной и даже сверх меры фанатичной, что любой, возникающий было в моей жизни мужчина, очевидно, чувствовал себя среди нас с дочерью не в своей, что называется, тарелке. Он как будто подсознательно испытывал  смутный стыд от того, что незаконно крадет мое время и мои чувства, которые целиком и полностью должны быть отданы маленькому беззащитному существу.
С течением же времени, стоило мне даже самым поверхностным образом влюбиться, стыд, к вящему своему удивлению, стала испытывать и я сама! Причем, Дочь моя мне в этом деле усердно «помогала»:  как только в мыслях моих нечаянно появлялся кто-нибудь для нас с ней посторонний, она тут же начинала серьезно болеть, чем моментально излечивала меня от всякой любовной «дури».
А уж когда мы с ней, в шестилетнем ее возрасте, приняли обряд крещения, я очень скоро и, что самое главное, искренне осознала, что свою главную женскую функцию я уже выполнила – а значит, никакие «штаны» мне, по большому счету, вовсе не нужны. Лишняя головная боль – да и только. Да и, честно говоря, перспективы влюбиться в какие-нибудь недостойные меня «штаны» я чем дальше, тем больше стала бояться, как геенны огненной. Ибо любовь моя всегда была сжигающим, пожирающим меня изнутри адским пламенем. Хотя «объекты» мои, увы, такой всепожирающей любви, как показывала практика, вовсе не стоили. Нет, попадались среди них, конечно, и суперклассные самцы, и весьма достойные, интересные собеседники… Но не было среди них ни одного такого индивидуума, чьей незаурядной деятельностью или выходящим за рамки общепринятых стереотипов строем мыслей и мироощущением я могла бы восхищаться. А без этого, столь необходимого моему сердцу и уму «питательного» восхищения моя любовь из пылающего костра превращалась, рано или поздно, в жалкие, дымящиеся едким смрадом головешки…
Поэтому ничуть не удивительно, что в конце концов я вывела из всей своей предыдущей жизни справедливый логический вывод: меня зачем-то специально обрекают на женское одиночество. До тех пор во всяком случае, пока моя Дочь не встанет на ноги и не пойдет своим путем по ее собственной, отдельной от меня жизни. И этот логический вывод долгие годы меня ничуть не огорчал…
И вдруг, откуда ни возьмись, в мою жизнь залетел Ангел – сотканное из звуков музыки неземное существо, которым я могла без устали восхищаться, и  который, в сущности, и пригласил меня косвенным образом в этот роскошный кабак.


…А на «титаниковскую» сцену, между тем, уже выходили музыканты, и их безмолвное передвижение среди пюпитров моментально выключило все мои размышления о прошлом, чудесным образом перестроив мою душу на некий возвышенно-торжественный лад. Сцена в «Титанике», в отличие от глубокой филармонической, была узкой и длинной; и оркестр, разместившийся на ней в новой для себя и сведущей публики позиции, походил на распластанные крылья изготовившейся к полету огромной черной птицы. Он выглядел так потрясающе красиво, монолитно и величественно, что я на несколько мгновений утратила чувство реальности происходящего и вместе с тем осознала вдруг, как сильно я, оказывается, полюбила даже внешний облик этого огромного одушевленного «инструмента» - нашего провинциального и средней руки симфонического оркестра. Полюбила потому, что знала теперь наверняка: Ангел так или иначе вынудит провинциальных оркестрантов творить отнюдь не провинциальные чудеса.
А вот и он. Вышел своим особым энергическим шагом на сцену, встал за пульт – и «голова» у «черной птицы» неожиданно оказалась белой! Ибо вместо традиционного черного фрака Ангел специально для бизнес-концерта приоделся в белый смокинг. И выглядел поэтому не совсем тем Ангелом, которого я любила видеть. Белый смокинг каким-то странным образом отдалил от меня Ангела. Ангел вдруг показался мне представителем какого-то другого – далекого, холодного и чуждого мне мира. Места в этом мире я для себя не видела, и мне трудно было поверить, что еще вчера вечером этот «белый смокинг» лежал на моем кухонном диванчике, делился со мной своими тайнами и гладил меня по спинке.
На какое-то время внутри меня сделалось холодно, тоскливо и пусто. Но тут, к счастью, зазвучала музыка – и кусок льда в моей душе начал потихоньку таять. Музыку для бизнес-концерта Ангел выбрал, дабы не отпугнуть неискушенных слушателей, легкую и торжествующе веселую: играли вальсы, танцы, марши Листа, Дворжака,  Брамса,  Штрауса… Некоторые из них были мне хорошо знакомы, но были и такие, что я слушала впервые. Однако, благодаря исключительной способности Ангела включать и с головой погружать слушателя в любую незнакомую музыку, я уплывала подо все подряд. Хотя здесь, в «Титанике» с удивительной его, почти что храмовой акустикой и в несомненной связи с особым, энергетически воодушевленным настроем Ангела, состояние мое стоило бы уподобить не плаванию, а воспарению.
Чарующие, чувственные музыкальные токи пронизывали меня со всех возможных сторон, проникали не только через слуховые отверстия, но, казалось, и через каждую мельчайшую пору всего моего существа  - одежда для этих волшебных токов не служила помехой. И потому возникало совершено сумасшедшее ощущение, что музыка освобождает меня не только от одежды, но и от грубой моей телесной оболочки, делая меня блаженно невесомой и не на шутку готовой вознестись…
А кроме того, совершенно забыв о совсем еще недавних своих терзаниях по поводу чуждой холодности «белого смокинга», я вновь ощутила не только полное, почти телесное слияние с Ангелом, но странно неожиданное чувство гордости за него! Странность чувства состояла в том, что я вдруг стала ощущать себя не только влюбленной в Ангела женщиной, но одновременно как бы и матерью, родившей и вырастившей его, и … учителем-педагогом, который обнаружил, взлелеял и выпестовал в Ангеле его мощнейший магнетический Дар.
Стоит ли говорить, что в антракте я, следуя, как мне казалось, уже установившейся традиции, буквально полетела за кулисы, чтобы поделиться с Ангелом хотя бы частью своих ощущений и переживаний, вызванных к жизни его музыкой. И … со всего маху треснулась головой о ледяную поверхность «белого смокинга».   Впрочем, этот предмет одежды Ангел уже успел заменить на простой «антрактный» пиджак, но возможности принять меня (или кого бы то ни было) в своей гримуборной у него в титаниковском закулисье не оказалось.  Всего в двух, к тому же не слишком вместительных комнатах закулисья группками толпились музыканты, там и сям лежали и стояли их инструменты – и царила атмосфера возбужденного хаоса.
Вычленив меня из этого хаоса, Ангел сделал было непроизвольное движение мне навстречу, но тут же, как будто бы специальным усилием воли что-то в себе подавил – и резко остановился. А по лицу его, мгновенно сменяясь (и почти незаметно для окружающих), пронеслась целая гамма чувств – радость, удивление, смятение и Бог знает что еще, мною нераспознанное и потому неопределимое. И затем в какие-то доли секунды все это трансформировалось в маску сухой и жесткой официальности и недоступности.
- Что, интервью? – ни к селу ни к городу спросил Ангел, очевидно, первое, что пришло ему в голову.  –  Нет-нет, только не сейчас! Потом, потом… Я очень занят, разве вы не видите?
И, быстро отвернувшись от меня, Ангел растворился в толпе музыкантов. А я почувствовала себя так, как будто мне только что влепили прилюдную и притом незаслуженную пощечину. Если бы не музыканты вокруг, ничто, наверное, не удержало бы моих обиженных слез. К счастью, у меня хватило сил натянуть на собственное лицо маску высокомерного равнодушия и сказать в воздух «ну, потом, так потом,  хозяин – барин» и вернуться, несолоно хлебавши, за свой одинокий столик, где я вновь ощутила внутри себя предконцертный кусок льда.
Антракт между тем все длился,  а бизнес-народ в зале оживленно гремел вилками. Правда, «народу» этого, увы, было совсем немного – примерно треть зала, и я подумала, что бизнесмен С. понесет очень большие убытки. Тут мое льдистое одиночество нарушила Вестница. Она была свидетельницей нашей нехорошей сцены с Ангелом и специально подсела за мой столик, чтобы за него извиниться.
- Это конферансье вывел маэстро из себя,  - в своем обычном ироническом тоне застрекотала Вестница. – По-моему, с ним на сцене чуть истерика не случилась. Помнишь, маэстро собирался огреть этого олуха как бы в шутку дирижерской палочкой по спине? За то, что тот все время путал названия произведений и вел себя по отношению к маэстро чересчур панибратски, безо всякого пиетета. А маэстро этого не выносит. И огреть олуха палочкой собирался вовсе не в шутку. Как только удержался?! Ты бы видела, какой он был злющий, когда пришел за кулисы! Досталось всем! А тут и ты под горячую руку подвернулась. Не обращай, пожалуйста, на все это внимания. Он и сам, небось, сейчас переживает, что лучшего музыкального журналиста обидел!
- Да ну и Бог с ним совсем, - не слишком вежливо прервала я Вестницу, - это его личные проблемы. Что я, творческих людей не знаю? А играет он все равно божественно, так ему после концерта и передай.
Это я говорила вслух, а про себя в то же самое время думала, что Ангелу за его пусть даже не самое крупное хамство непременно прилетит – и мне было заранее жаль его. Из всего своего предыдущего жизненного опыта я знала, что обижать меня попусту нельзя. Как и всякого, подобного мне человека с душой открытой, едва ли не обнаженной и потому беззащитной.
Таких людей, как я, сказало мне однажды упомянутое выше медицинское Светило в минуту нетрезвого озаренья, в нашем безумном мире по пальцам можно перечесть. Вас, дескать, нужно занести в «Красную книгу»  и усердно охранять, как каких-нибудь ископаемых – от хамства, предательства и всяких прочих человеческих обид… А тем, кто вас обидит, не избежать кары божьей, хоть я в этого вашего бога и не верю, резюмировало тогда «светило»…
И что ты думаешь, читатель? «Возмездие» на этот раз даже не заставило себя ждать! Ангела наказали прямо в сей же вечер. Едва только оркестр заиграл первое танцевальное танго, под которое олух-конферансье усиленно приглашал всех желающих эксклюзивно потанцевать под  музыку симфонического оркестра, как в «Титанике» погас свет! И, ставшая в долю секунды невидимой, большая «черная птица», издав печальный, как будто бы падающий вниз нестройный звук, напоминающий человеческое «о-о-ох!», умолкла! Оркестранты не могли играть в темноте, не видя перед собой нот. Их и самих-то было не разглядеть. И только Ангел на фоне плотной черной тьмы растерянно белел своим парадным смокингом…
А по залу между тем уже бежали вышколенные титаниковские официантки – и зажигали на столиках свечи. В зале сразу стало как-то по-домашнему тепло и уютно, но оркестр молчал – и танцевальная часть вечера явно срывалась. Я пыталась представить себе, что творится сейчас в душе у Ангела, и даже как будто чувствовала его разгневанную растерянность и близкую к истерике злость – и испытывала к Ангелу, несмотря на обиду, нешуточную жалость. Если бы не Вестница за моим столом, с которой мы совместно и с неуместной иронией пытались предположить, что будет делать маэстро при дальнейшем отсутствии света, я бы, наверное, даже всплакнула от жалости…
Однако примерно через четверть часа, когда несколько недовольных отсутствием музыки, возмущенных пар покинули «тонущий» «Титаник», из кромешной темноты сцены вдруг полились пронзительно чистые, прозрачные и торжественно печальные звуки скрипки. «Гори, гори, моя звезда», - пела наизусть, без нот, первая скрипка оркестра…
 «Звезду» под бурные аплодисменты обрадованной публики сменил Полонез Огинского, в котором сначала несмело, а потом все более уверенно первой скрипке стала подпевать вся струнная группа. Затем скрипичную инициативу подхватил трубач, вскоре поддержанный медной группой; чуть позже осмелели тромбоны и ударные. Словом, на сцене, несмотря на кромешную тьму, образовался «надежды маленький оркестрик», который дал публике возможность танцевать под ритмы лучших ретро-шлягеров почти до половины первого ночи.
И случилось так, что этот первый светский вечер спасла живая музыка, для которой нипочем никакие ухмылки цивилизации. В том числе, и отсутствие света. Ибо она сама по себе – Свет.
Завершающую точку оркестр поставил все же полным составом. На сцену принесли множество свечей, и маэстро А., вынужденный во время  импровизированного концерта беспокойно отдыхать, продирижировал танго «Рио-Рита». Но предварительно маэстро принародно признался в любви к своему оркестру и наградил четырех главных солистов шампанским.»
Так я описала несколько дней спустя этот болезненный для Ангела остаток титаниковского вечера в своей газете. Хотя, будь я стервой, я не преминула бы уязвить Ангела гораздо более восторженными похвалами музыкантам оркестра, которые, собственно говоря,  приняли огонь (а вернее, его отсутствие) на себя и спасли таким образом его ангельскую честь. Или намекнула бы на то, что в иных ситуациях дирижер может оказаться вовсе не главным лицом в оркестре. Но стервой я не была…
Более того, наутро после концерта я сама позвонила Ангелу, чтобы дать ему возможность за вчерашнее хамство передо мной извиниться. Но по причине сильнейшего волнения, которое одолевало меня перед всяким звонком Ангелу (сердце как будто отчаянно билось о прутья железной клетки), взяла поначалу неверный тон.
- Я очень не хотела вам звонить, - сказала я с раздраженной обидой, - если бы мне не нужно было уточнить кое-какие детали. Но вначале я хочу, чтобы вы мне объяснили, с какой стати вы вздумали ни с того ни с сего так по-хамски обойтись со мной в антракте?
- Ответа не будет! – жестко и сердито ответил Ангел, но трубку не бросил, и я продолжила:
- Ну, ладно, не отвечайте. Но только я не могу понять, в чем состоит моя ошибка? Ведь я всегда захожу к вам в антракте, и вы мне ни разу не дали понять, что вам это досаждает.
- Филармония – это не «Титаник», - натурально заорал мне в ответ Ангел. – Оркестр работал в новых для него условиях! И я тоже! Я должен был выполнять условия контракта. А это не то, что срубить по-легкому, это ответственейшая работа! И в антракте моя работа продолжалась, и закончиться должна была только последней точкой в контракте!
Ангел нес явную чушь, которая ничего мне не объясняла: можно было подумать, что, играя в филармонии, он не выкладывается, позволяет себе халтурить и «рубит по-легкому»! Но мне стало совершенно ясно: Ангел до сих пор, вероятно, отчаянно взбешен тем фактом, что оказался вчера в полной зависимости от музыкантов – и был половину вечера никем, просто «белым смокингом»…
- Я все поняла, - сказала я примирительно, - и впредь в «Титанике» заходить к вам не буду. Хотя мне так хотелось поблагодарить вас – первое отделение было потрясающим, - и я, со всеми возможными подробностями и восхищаясь изо всех сил, описала Ангелу некоторые свои ощущения. Ангел тут же поменял гнев на милость и … извинился!
- Вы уж простите меня за эту несуразицу в антракте, - сказал Ангел. – Но я знал, что мы с вами все это выясним, и вы все поймете.
- А почему же тогда вы не позвонили мне сами? – спросила я.
- Мне было лень, - невежливо, но искренне ответил Ангел.
Меня опять было захлестнула обида, но я с непонятной мне легкостью ее проглотила, вовремя вспомнив, что в жизни есть две вещи, которые даются нам труднее всего: признаться в любви и попросить прощения…
Но зато вечером, в антракте филармонического концерта, Ангел принимал нас с дочерью со столь искренней (так во всяком случае казалось) радостью и так мило светился глазами, как будто все еще заглаживал передо мной свою вчерашнюю вину. А когда, уже после концерта, мы снова заглянули к нему, чтобы до неизвестно когда попрощаться, Ангел как бы между прочим сообщил мне, что приедет к нам снова ровно через месяц – к Пасхе. Бизнесмен С., несмотря на понесенные убытки, готов был сделать еще одну попытку организации светского вечера в «Титанике».
А я (нагло и бесцеремонно по отношению к Высшему Промыслу) подумала, что мое «колдовство» продолжает действовать…


Глава седьмая

Ангельские хитрости

Это удивительно, но в первые несколько дней после отъездов Ангела я ни теперь, ни  (как будет видно ниже) впредь не испытывала особой тоски. Напротив, мною владело одно лишь неземное счастье. Так, как будто меня до краев заполнили какой-то особой, благотворной и благодатной энергией, необходимой составной частью которой была, конечно же, музыка.  Это мое упоительное состояние не  в силах были омрачить даже  воспоминания о драматических коллизиях, которые  (и это тоже будет видно ниже) Ангел провоцировал в каждый свой приезд. Ангел  будто специально демонстрировал мне, что он на самом деле вовсе не белый, не пушистый, и даже, возможно, не крылатый. 
Однако мне, как выяснилось после первых же драматических испытаний, эти ангельские «демонстрации» даже нравились! Ибо они означали, что Ангел не собирается скрывать от меня темных сторон своей,  порой далеко не ангельской сущности  - а значит, он мне их как бы доверяет. И проверяет, как я буду на эти его «демонстрации» реагировать. Разочаруюсь и плюну? Или?
  Но я до поры до времени упорно выбирала «или», ибо, неведомо откуда, наперед знала, что Ангел непременно станет так или иначе меня испытывать.  Зачем? Бог его знает…Поэтому обиду я, как правило,  ощущала лишь в момент ее нанесения. А затем, как умела, лакировала, зализывала ситуацию и с удивлением отмечала, что все ангельские грехи, недостатки и комплексы органично становятся как бы частью мой собственной личности. И я понимала, что, кажется, могу любить Ангела, как самое себя.
А значит, выстраивалась в моем мозгу логическая цепочка, Господь посылает нам любовь к одной из своих тварей противоположного пола для того, чтобы мы хотя бы на одной этой твари учились исполнять главную библейскую заповедь. Раз уж мы не в силах возлюбить, как самих себя, весь мир и всякую тварь в отдельности… Однако же мы, несовершенные и эгоистичные людишки, и одного-то, вроде бы только что горячо любимого человека принять таким, какой он есть, оказываемся не в состоянии. Оттого-то, наверное, в мире так мало по-настоящему счастливых, гармоничных браков. И оттого же, наверное, не сумел ужиться со своими несчитанными женами Ангел. Ибо их всех он, надо полагать, рано или поздно начинал раздражать своими неангельскими вывертами - и его брачные союзы приказывали долго жить… Впрочем, все это были лишь мои предположения…
А кроме того, я и сама еще не могла, несмотря на неодолимое желание соединить наши судьбы,  реально предположить, какое именно количество «бескрылых» ангельских качеств сможет вместить моя душа. И потому примерно через неделю, когда моя блаженная эйфория благополучно куда-то улетучилась, я начала испытывать смутную тоску, тревогу и стыд. Да-да, и стыд тоже. Мне вдруг стало отчаянно стыдно за свое «колдовство» - за формирование в своем сознании и на бумаге желанной мне иллюзорной реальности, к созданию которой я к тому же все время приплетала перст Божий.
И душа моя отчаянно заметалась. Поначалу я все же продолжала  бесцеремонно заявлять своему дневничку, что, дескать,  Ангел только теперь и делает, что денно и нощно тоскует обо мне, что он наверняка уже чувствует, что я ему послана свыше и понимает, что наши жизни рано или поздно должны соединиться, потому что я и есть та самая половина, которую он, может быть, всю жизнь искал. Более того, я настоятельно ТРЕБОВАЛА от Ангела скорейшего принятия судьбоносного решения…
Трудно сейчас предположить, до каких высот эйфорической беспардонности добралась бы моя возгордившаяся мысль, если бы в мой дом, откуда ни возьмись, не пришла одна очень мудрая христианская книга, написанная современным столичным диаконом, бывшим в своей прошлой мирской жизни ученым-атеистом. Диакон не только открыл мне многие, доселе неизвестные, тонкости христианского мировоззрения, но и указал на главный мой грех. И даже дал ему название – logos fantastikos, что означало «работу сознания по придумыванию иного, небожьего добра, которая приводит к ложным действиям, истекающим из нашей природной (а вовсе не Божьей) воли».   
  И выходило так, что я допустила ложное «произволение» - исказила смысловую картину мира и направила свою природную энергию на достижение добра там, где его нет. Или есть, но не во всей полноте. Или нет сейчас, именно в этой ситуации. И я, шаг за шагом, принялась исследовать всю цепочку своих logos fantastikos, в которых явственно, во весь рост вставала моя обезумевшая гордыня, принуждавшая меня нагло считать себя ангельской  избранницей и половинкой, которая, неизвестно по какому праву, решила, что она может и должна защищать ангельскую душу.  Да еще и требовать бесцеремонно от Ангела признанья за мной  (женщиной, с которой он в общей сложности не общался еще и суток) этого права.
Иначе говоря, моя гордыня заставляла меня впадать в грех нетерпения, несмирения, торопливости. Я искусственно и безбожно настегивала ситуацию вместо того, чтобы смиренно и терпеливо ждать, как с Божьей помощью будут развиваться события. И все же я надеялась, что я искала добра не там, где его нет вообще, а где его нет сейчас, но где оно возможно в будущем.

Господи, взмолилась я тогда, одновременно в мыслях, вслух и на бумаге, прости меня! Или вообще, если это входит в твои планы,  избавь меня от этой (несмотря на немногие счастливейшие часы) мучительной любви, которая принуждает меня творить неправедные логосы. А если Ты считаешь, что это испытание меня основанной на почти постоянной разлуке любовью я должна пройти еще до какого-то, одному Тебе известного, конца; дай мне силы усмирить мое сердце и мысли так, чтобы они не смели строить иллюзий и творить из меня мифического вершителя ангельской судьбы!
Я много и часто плакала в те весенние апрельские денечки и даже наложила на себя своеобразную «епитимью» - писать письма Ангелу мне теперь разрешалось не чаще, чем раз в неделю. И этого собственного запрета я неукоснительно придерживалась, позволяя себе страдать на бумаге исключительно по выходным.  Более того, я приняла «судьбоносное» решение: не выходить в этот раз на телефонный контакт с Ангелом первой, дабы не навязывать ему свою волю и заодно проверить, как скоро после своего приезда Ангел пожелает выйти со мной на связь.


Но Ангел меня перехитрил: он сам позвонил мне работу в первый же день приезда и в первом же перерыве репетиции. Исходя из этого факта можно было бы нафантазировать, что Ангел каким-то метафизическим образом услышал мое решение – и взял первый шаг на себя.  А с другой стороны, это был как будто бы знак Господень, который означал, что меня простили, что мое решение – правильно, и что наша с Ангелом связь угодна Богу.  Тем более, что впереди нас всех ожидал самый светлый христианский праздник – Пасха – и звонок Ангела в Страстной Вторник я вполне могла рассматривать как предпасхальный  Божий подарок.
Впрочем, эту последнюю иллюзию я поскорее отогнала прочь, а Ангел, со своей стороны, сам того не подозревая, оказал мне в этом посильную помощь. Ибо в нашем телефонном разговоре выяснилось, что у Ангела есть ко мне меркантильный интерес: ему зачем-то понадобилась моя … пишущая машинка!
- То есть вы хотите тащить ее гостиницу? – притворно ужаснулась я, как будто моя машинка была тяжеленным совковым «гробом», а не изящной компактной «Оливетти».
- Нет, - ответил Ангел, - если вы не возражаете и у вас есть время, я бы потихоньку отстукал все, что мне нужно, в вашем доме.
- Для вас, дорогой маэстро, у меня всегда есть время, - сказала я с некоторым пафосом, хотя для этого мне и пришлось наступить на горло собственной (а, впрочем, она была не слишком велика) обиде:  у нежданного ангельского звонка был банальный конкретный повод. Но с другой стороны, утешила я себя,  печатать свой, пока неведомый мне труд он собирается в моем доме. А значит, хочет видеть меня столько вечеров, сколько ему понадобится на этот его труд. Вечеров, впрочем, предполагалось всего три – три предпасхальных вечера Страстной недели…

…Однако это была на сей раз не единственная ангельская хитрость: вечером он пришел в мой дом примерно за час до назначенного времени и без предварительного звонка. Как будто ему зачем-то нужно было захватить меня врасплох. Хотя в   одну из наших предыдущих встреч он и уверял меня, что я всегда буду знать об его приходе не менее, чем за полчаса… И вот все же явился нежданно-негаданно, едва не застукав меняв малоприглядном неглиже: в квартире (да, впрочем, и на улице) стояла неапрельская жара – и салаты на кухне я резала, терла и мешала едва ли не нагая.
К моему счастью, дверь Ангелу открыла Дочь – и это обеспечило мне несколько секунд для того, чтобы переодеться и лишь затем выйти к Ангелу навстречу. Настроение у Ангела отчего-то оказалось очень игривым, и он ни с того ни с сего прямо с порога принялся с ироническим одобрением нахваливать мою пеструю летнюю юбку – и это был первый случай, когда Ангел обратил внимание на мой  внешний вид. Тут было над чем задуматься, однако Ангел не оставил мне на это ни секунды. Он энергичнейшим образом увлек меня на кухню, где тут же достал из своей огромной сумки сначала что-то к столу, а затем – какую-то потрепанную книжицу.
- Сейчас, пока вы режете салаты, я скрашу вам это скучное занятие, - сказал Ангел, - и почитаю выбранные места из новеллы Проспера Мериме «Кармен».
- Вы собираетесь таким образом подготовить меня к восприятию «Кармен-сюиты», которую будете через три дня играть?
- И да, и нет, - ответил Ангел. -  После Б. я буду играть «Кармен-сюиту» в соседнем городе и хочу попробовать из потенциального балета (ведь вы же знаете, что «Кармен-сюита» - это балет) сделать своеобразную литературную композицию. Мне почему-то показалось, что исполнение «Кармен-сюиты» в концертном варианте  - то есть без визуального балетного ряда – обедняет музыку, выдает ее прикладной характер. Ведь «Кармен-сюиту» Щедрин написал как «фон» для гения Плисецкой…
- А я буду первым слушателем литературной части. Превосходно! Морковку под ваш чарующий голос я потру гораздо быстрее. Приступайте!
Ангел читал Мериме весьма выразительно и с видимым удовольсвтвием, обсуждал со мной недостатки стиля переводчика и даже советовался, прилично ли, с его стороны, этот стиль улучшать. И Ангел привел мне для сравнения пару-тройку примеров: читал фразу переводчика, и затем свою «интерпретацию», которая действительно звучала гораздо изысканней – Ангел, похоже, был тонким стилистом не только в музыке. О чем я ему с восхищением и сообщила, поставив на стол последний салат.
- Вот это я и хочу у вас попечатать, чтобы не листать на сцене книжку, - пояснил Ангел.
- Ну, а я, так уж  и быть,  вам помогу, внесу, так сказать, свой посильный вклад в ваше ноу-хау.
- Я буду вам очень признателен, поскольку быстрые темпы у меня хорошо получаются только в музыке. – Ангел откупорил четвертинку водки с названием нашего города, плеснул в рюмки и предложил сразу тройной тост, - за нашу встречу, за вашу трогательную заботу (он выразительно обвел глазами стол), за вас!
- А я – за вас, - подхватила я. – За ваши настоящие и будущие творческие достижения. Я знаю, что вы только что с большим успехом завершили в главном сибирском театре постановку «Кармина Бурана» и поедете с ней на какой-то забугорный фестиваль.
- Да, так оно и есть, - Ангел засиял улыбкой и даже ,кажется, покраснел: как будто бы от того, что был доволен моей осведомленностью и тем, что разговор об его успехе я начала сама. – А знаете, что мне передали в театральных кулуарах? Зарубежный импрессарио, который смотрел премьеру, сказал: «Маэстро А, входит, на мой взгляд, в пятерку лучших дирижеров мира.» Так что, - сказал Ангел с легкой  иронией, которой он пытался прикрыть горделивую радость,  -  вы сделали правильный выбор
. - Я счастлива слышать, что вас так высоко оценили, - ответила я, - но мой выбор вовсе не зависел от вашего рейтинга. Мне, в принципе, наплевать, как к вам относится мир и какое место вам в нем принадлежит. Для меня гораздо важнее то место и та роль, которую вы играете в моем личном мире. Ну, а что касается остального географического мира, я скажу так: если мир по каким-то причинам не признал еще вас своим кумиром, то это проблемы мира, а не кумира!
  - Блестящий тост! – восхитился Ангел, облил меня светом своих мерцающих глаз, отхлебнул из своей рюмки и принялся с утроенной энергией наполнять наши тарелки.
А потом, когда мы выпили на двоих какую-то смешную порцию алкоголя с названием нашего города, а довольный насытившийся Ангел произнес весь свой обычный джентльменский набор благодарностей «за превосходный ужин», в кухню заглянула моя Дочь и сообщила, что уходит гулять. В эти теплые весенние денечки она все вечера напролет пропадала на улице, но в нашей недлинной жизни с Ангелом это было впервые: во все предыдущие его приезды Дочь непременно была третьим, хоть и необязательно зримым участником наших встреч.
- Ну вот, - сказала я, - никто не помешает нам предаться машинописному труду в комнате.
- Не спешите, - ответил Ангел, сначала нужно хорошенько переварить ваш изумительный ужин.
И Ангел, ничтоже сумняшеся, скинул свои, всегда парадные туфли, устроил поудобнее плюшевую подушку в изголовье кухонного диванчика – и блаженно вытянулся на нем на спине во всю длину. Закинул за голову руки и прикрыл глаза, как будто собирался непринужденно по-домашнему вздремнуть. И в кухне зависла тишина…
- Господи, хорошо-то как! – вдруг прервал тишину Ангел. – Я чувствую себя так, как будто лежу под кустом в вашей горной деревушке…- и замолчал.

Сигарета, которую я только что прикурила, чуть было не выпала у меня из рук! Что это такое он говорит и делает?! Собирается доверить мне охранять свой сон? Или?.. Однако же главным чувством, которое овладело мной в эти секунды был, как ни странно, … покой!  И именно в эти же самые, первые секунды ангельского «сна» я едва ли не на физическом уровне прочувствовала сакраментальное гетевское  - «Остановись, мгновение!»
Я курила в открытое окно, любовалась нежной зеленью произраставших прямо под моим окном березок, вдыхала (в перерывах между затяжками) их чарующий клейкий запах, потом переводила взгляд на якобы дремлющего Ангела – и ощущала, что время действительно остановило свой бег, и что наша с Ангелом прерывистая связь от хода времени как бы не зависит. А иначе почему, стоит лишь Ангелу переступить порог моего дома, я моментально забываю о долгих мучительных неделях (или месяцах) ожидания и не задумываюсь о том, что через пять-семь дней мне снова все  муки предстоит переживать?
А сейчас, когда Ангел преспокойно подремывал на моем диване, время действительно отдыхало, и в кухне, залитой совершенно сказочным оранжево-розовым светом заходящего солнца, царила атмосфера особого неподвижного уюта и тишины.  Ибо оба мы, пожалуй, впервые в нашей короткой жизни взаимно молчали. Время и  все связанные с ним обязательства, дела и заботы куда-то испарились, и Ангел, скинувший, как змеиную шкурку свою рабочую броню, казался поэтому трогательно беззащитным.
Первой это наше вневременное молчание, конечно же, нарушила я.
- Через сколько времени я должна разбудить вас, маэстро? – спросила я, затушив сигарету. Ведь нас с вами еще ждет «Кармен»…
- «Кармен» подождет, - ответил Ангел, по-прежнему не открывая глаз. Немного помолчал и добавил как бы между прочим, - Тем более, что здесь под кустом есть место… - и он демонстративно отодвинулся к самой стенке.
Половина диванчика рядом с ним оказалась таким образом свободной для еще одного тела – для моего.  Но моя несчастная «мерзкая плоть» вместо того, чтобы с визгом ринуться в ангельские объятья, как будто вдруг застыла и оцепенела. Оттого, с одной стороны, что я не  могла так быстро поверить в истинную реальность происходящего; а с другой, помнила, что сегодня - Страстной Вторник, что Ангел женат и что меня, возможно, ожидает грех прелюбодеяния. Однако же, если честно, пугал меня не столько потенциальный грех, сколько боязнь возлюбить Ангела не только духом, но и плотью. А значит, изводиться потом в долгие дни разлуки не одним лишь возвышенно-духовным ожиданьем, но и низкими телесными муками. Тем более, что мою «мерзкую плоть» давным-давно уже никто не будил. И я совсем не возражала, чтобы она спала себе и дальше.
Не знаю, сколько времени я просидела бы в этих своих альтернативных раздумьях перед распахнутым весенним  окном, если бы в изножье дивана не зазвонил телефон, принудивший меня покинуть свое место за столом и, сняв трубку, присесть на краешек ангельского «ложа». А когда я уже заканчивала (сведя ее до возможного минимума) телефонную беседу, я вдруг почувствовала на своем плече ангельскую руку, которая мягко, но очень настойчиво звала меня принять горизонтальное положение – занять, стало быть, освобожденное для меня место «под кустом».
И рука с легкостью добилась своего: мое противоречивое сознание как будто резко выключили и мгновенно ставшее безвольным и податливым тело блаженно вытянулось на диванчике в упоительнейшей близости с Ангелом, который, кстати сказать, по-прежнему лежал с закрытыми глазами и как будто дремал. «Подушкой» для моей головы оказалось удобнейшее основание ангельского плеча, а его рука моментально обвила мою спину – и принялась тихонько ее поглаживать. Но совершала это ласкательное действие не по-мужски бесстрастно, как будто под ангельской рукой лежала не женщина, а, например, ребенок, которого надобно было успокоить или усыпить. Во всяком случае разбудить во мне женщину и тем более возбудить ее (то есть мой) пыл в ближайшие планы ангельской руки как будто бы не входило.
Мне даже показалось, что Ангел интуитивно (и совершенно справедливо) чувствовал, что возбуждать во мне эротические эмоции действительно никакой надобности нет. Ибо, оказавшись в непосредственном соприкосновении с его ангельской плотью (оболочка из одежды, которую мы не сняли, не имела здесь никакого значения), я стала вдруг воплощенной эротикой, которая сама была готова возбуждать и соблазнять. Но делать это не с оголтелой и неуправляемой животной страстью, а с тихой нежностью и томительно ласковой медлительностью.
Но гораздо удивительней здесь было то, что я совершенно четко сознавала: я, оказывается, могу лежать рядом с Ангелом ПРОСТО ТАК, могу даже подле него преспокойно уснуть. Ибо мое, казалось бы, всепоглощающее возбуждение каким-то чудесным образом разрешалось само собой: тактильно ощутимая близость Ангела рождала во мне неведомый доселе, непреходящий, возвышенно-покойный оргазм.  Я даже закрыла глаза и мысленно вознесла хвалу Господу за то, что он дал мне эту божественную возможность возлежать рядом с одним из своих ангелов и испытывать эти неизведанные дивные ощущения.
И я нисколько бы не обиделась, если бы Ангел вдруг бодро встал с дивана и скомандовал: «Отдохнули? А теперь – за работу!». Но Ангел, конечно же, не встал. Напротив, он вдруг как-то особенно выразительно и крепко сжал мое плечо и, по-прежнему не открывая глаз, произнес ничуть не сонным голосом:
- Ты сегодня – настоящая Елена!
И в этом его, впервые обращенном ко мне «ты» слышалась такая глубинная чувственная близость, как будто одним лишь этим местоимением Ангел каким-то непостижимым метафизическим образом соединил обе наши плоти в одну. И однако же у меня совсем не метафизически перехватило дыхание, не на шутку закружилась голова, а внутренняя полость рта, не орошенная ангельскими поцелуями (он же, если помнит читатель, не целовался в губы)  моментально высохла.
Кое-как разлепив свои непослушные уста, я спросила, тоже, подобно ему, перейдя на чувственное «ты»:
- Какую Елену ты имеешь в виду?
- Настоящую, троянскую. – и Ангел, не открывая глаз, принялся пересказывать мне древнегреческую легенду, из которой я, завороженная его голосом и утонувшая в собственных эротических ощущениях, мало что услышала и, конечно же, не поняла, какое отношение древний троянский раздор вокруг Прекрасной Елены имеет к нашей с Ангелом странной истории. Ведь Ангел не может претендовать в ней на роль Париса, ибо никакой Менелай у него на пути не стоит. Разве что под моим супругом  тут следовало подразумевать всю мою предыдущую и нынешнюю жизнь? Или предположить, что мне еще предстоит стать причиной какого-то другого, пока еще не известного мне раздора – некой современной  «троянской войны»?
Зато моя правая рука теперь уже с полным правом повела себя на «ты»: сначала она ласково обвилась вокруг ангельской шеи,  а затем взялась осторожно исследовать каждый миллиметрик его лица. А когда она добралась, наконец, до ангельского ушка – Ангел прервал рассказ, и его бархатистый голос превратился в неумолкаемое, тихое и довольное рычание. И если до этого самого момента я еще могла предполагать, что Ангел прилег на мой диванчик просто вздремнуть, то теперь все мои сомнения рассеялись: Ангел не собирался спать, но и совершать какие-то видимые эротические действия он по каким-то причинам  вовсе не стремился.
Его рука, основание которой служило мне удобнейшей подушкой, не совершала никаких попыток опуститься ниже моих плеч – и я вдруг догадалась интуитивно, что Ангел ждет дальнейших активных действий от меня! В нем больше женских качеств, чем мужских, вспомнила я ангельский гороскоп. Может быть, с этим зодиакальным фактом и были связаны его эротические проблемы в юности?  Да и, наверное, не только в юности… Куда бы с возрастом они делись?.. Вот и сейчас он боится начинать первым, ведь тогда всю ответственность за возможное фиаско ему придется брать на себя.
Что же касается меня, то я никакой ответственности, понятное дело, не боялась, хотя выступать в эротических отношениях в роли активно действующей стороны мне никогда прежде не доводилось: я предпочитала милостиво (но отнюдь не бесстрастно) отдаваться; а Ангел как бы предлагал мне совершенно противоположное – действовать и брать. Иначе говоря, дирижировать ситуацией самостоятельно…
Все это я, конечно же, проанализировала потом гораздо позже. А в тот судьбоносный Страстной Вторник я как бы со стороны с недоверчивым удивлением наблюдала за тем, как незнакомая мне «настоящая Елена» совершает несвойственные ей эротические действия – и с изумлением осознавала, что ей (то есть мне)  это очень нравится  – быть эротическим дирижером. Я видела, как ее (моя) рука, оставив в покое ангельские ушки, расстегивает подрагивающими пальчиками верхние пуговицы на его рубахе, а Ангел, вполне согласный с ее  (моими) действиями ей (мне) помогает, расстегивая свою рубашку снизу…
А когда мы совместными усилиями распахнули рубашечьи «створки», я не сдержала восторженно-испуганного «ах!»: передо мной лежал не Ангел, и даже не человек – передо мной лежал настоящий лесной зверь! Вся грудь Ангела вплоть до самого основания шеи была покрыта роскошной густой шерстью, в которую хотелось зарыться лицом и зарычать от мистического ужаса и удивления перед прихотливостью Божьего замысла: зачем-то соединить в своем творении небесный ангельский лик и земную звериную плоть!
А если и вправду, вдруг пронеслось в моей голове, форма, как говорил однажды Ангел, и есть содержание? Как же он тогда живет в этом несовершенном мире, мой бедный нежданный возлюбленный?! Как примиряет в себе две эти радикально противоположные сущности: зверя и человека? И как он, должно быть, терзается, когда его темный зверь берет верх над истинным служителем света  - и калечит бедному Ангелу его многотрудную жизнь, разрушая, в частности, отношения Ангела с окружающими его «простыми» людьми: с женщинами, коллегами, начальниками или подчиненными!
И вместо первобытного восторженного ужаса душу мою заполнила, переливаясь через край, перемешанная с печалью жалость. И я вместо того, чтобы с победным ликующим воплем зарыться лицом в эту только что обретенную мною, но уже горячо любимую шерстяную плоть, принялась нежнейшими прикосновениями пальцев ее поглаживать, а затем медленно, ласково, сантиметр за сантиметром исследовать ангельского «зверя» трепещущими губами.
Ангел все также лежал с закрытыми глазами, однако стоило мне добраться своим язычком до его крохотного нежно-розового сосочка, как наши ноги, не сговариваясь, переплелись – и я с почти священным трепетом почувствовала, что ангельский «зверь» восстает ото сна. Или давным-давно уже не спит…
Ангел же по-прежнему прикидывался равнодушно-дремлющим, однако его слегка изменившееся дыхание как бы давало мне знак не останавливаться. Да меня уже было и не остановить:  моя рука, обратившись в нахальную змейку, настойчиво вползала в тесную пещеру ангельских брюк…Тут Ангел, не открывая глаз, вновь оказал мне посильную помощь в моих дерзаньях: он открыл вход в «пещеру» - и перед моими глазами, освобожденное от пут, выросло это священное чудо мужской природы: крепкое стройное  деревце без ветвей и листьев, хранящее свои плодоносящие семена где-то далеко в таинственной глубине.  Выросшее на «опушке» ангельского «леса» деревце выглядело таким беззащитным и одиноким…
Сначала кончиками пальцев, а затем взяв его в плен своей ладони, я ласково поглаживала это нежнейшее божественное «изобретение» - и с удивлением чувствовала, что ничего большего мне и не нужно, ибо мою ладонь настойчиво пронизывали сладостные энергетические волны. Они моментально распространялись по всему моему телу, заставляя его испытывать особый, изысканный, одновременно духовный и телесный оргазм. И неземное счастье.
Ангельская плоть в моей руке становилась между тем все более тугой, напряженной и выразительно скульптурной – и этот естественный ответ Ангела на мои прикосновения почему-то вызвал  во мне не только дополнительные волны удивительного оргазма, но и еще одно (как бы постороннее для этой ситуации) чувство, которое я тут же и озвучила:
- Господи! – тихо сказала я, - Страшно-то как!
- Ничего страшного, - осевшим голосом ответил Ангел, - это же просто тело.
- Нет, - возразила я, - это не просто тело, Это ТВОЕ тело – тело Ангела и зверя. И сейчас оно, кажется, станет частью моего.
И я, самостоятельно скинув лишние детали туалета, медленно, со всей нежностью, на какую только была способна и с такой осторожностью, как будто бы он был стеклянным и хрупким, «оседлала» Ангела. И едва лишь его плоть, медленно, но очень уверенно пронзившая меня, стала частью моей плоти, тело мое вдруг стало  легким и блаженно невесомым – и как будто бы унеслось вслед за духом в закатное весеннее поднебесье. Слава Тебе, Господи, подумала я, ты соединил нас!
То, что мы делали с Ангелом в последующие не знаю сколько минут (часов, дней, веков) менее всего напоминало (в моих во всяком случае ощущениях) тривиальное совокупление. Ибо это был не секс, это было соитие, или, говоря библейским языком, познание. Я впервые тактильно познавала Ангела, а чувствовала себя примерно так, как будто он – первый в моей жизни мужчина – Адам (муж!), открывший мне таинство божественного соития. Ну и что с того, что для самого Ангела это был, возможно, обычный рутинный акт? Но я-то знала, что таинство совершается даже тогда, когда в него искренне верует хотя бы одна из действующих сторон. А я – веровала. И имя Господа ни на секунду не покидало мою голову и даже время от времени вырывалось наружу благодарным стоном или вздохом: «О Господи!».
Ну, а если попытаться сравнить наше с Ангелом соитие с музыкой, то это было, скорее всего светлое, осторожное и полное томления adagio: поистине ангельская эротика -  трепетная, блаженная и, как всякая музыка, чуть печальная, а для постороннего глаза как будто бы даже неподвижная. Мгновение-то было остановлено. И оно длилось, длилось, длилось, заставляя меня сладостно (но не сладострастно) умирать от любви и к Ангелу, и к Господу, который нас соединил…
Однако «зверь» в Ангеле, как вскоре выяснилось, не дремал и в какой-то момент принял решение, что пришла пора с остановившимся мгновением разобраться – и поработать на контрасте. Ангел резко перевернул меня на спину, сменил томительное adagio на все убыстряющееся presto и прорычал:
- Я хочу тебя оттрахать!
- Оттрахай, пожалуйста! Ты сделаешь меня счастливой, - задыхаясь, ответила я, ничуть почему-то не удивившись несвойственной ему грубости.
Presto между тем становилось все более серьезным и убедительным – и Ангел снова прорычал еще более грубую, но почему-то удивительным образом обласкавшую мой слух фразу:
- Сейчас! Вот сейчас я тебя в….у!
- Да, да, да, любимый! Ты сделаешь это! – простонала я.
И уже мгновение спустя стены моей кухни едва не рухнули: такого мощного, ликующего, победного финального fortissimo (Оркестр! Тутти!!!) ни моя ветхая кухня, ни я сама в жизни не слыхивали. Это был удивительнейший, эмоционально многозначный вопль человека, зверя и Ангела одновременно. Свершилось!
Наша первая эротическая симфония таким неслыханным образом торжественно закончилась, но Ангел не спешил покидать ложе моего тела, и мне казалось, что волна его горячего семени стремится достичь (и достигает) до самого моего сердца…

…А когда, некоторое время спустя, в дверь постучала моя Дочь, мы с Ангелом, как ни в чем ни бывало, посиживали за столом и попивали чаек с каким-то сладким печеньем, которое Ангел неизменно приносил на десерт, объяснив мне как-то, что главная любовь настоящего мужчины  - это именно  сладкое. На втором месте – дети, и только затем – мы, женщины.  Объяснил, впрочем, с юмором…
Дочь тут же ушла выгуливать собаку, а Ангел, тщательно разжевав кусочек печенья  и отхлебнув из своей чашки, как бы между прочим заметил:
- Как хорошо, что ты сегодня отправила Дочь погулять…
- Да ты с ума сошел! – возмущенно обиделась я. – Она ушла гулять самостоятельно, по собственной воле. Разве я могла предположить, что тебе взбредет в голову затащить меня «под куст»? Ведь ты же пришел печатать «Кармен»!
- Ну, и «Кармен» тоже… - туманно ответил Ангел и посмотрел на меня серьезным долгим взглядом непонятного мне содержания.  – А под кустом, по-моему, было очень даже уютно.
- Я скажу тебе больше, - решила я признаться Ангелу в своих странных чувствах. – Даже сейчас, когда мы просто сидим за столом и пьем чай, я чувствую себя так, как будто все еще продолжаю лежать с тобой под кустом и чувствую себя частью твоей плоти. Интересно, как это у тебя получается? Или у меня? Или у нас? Кстати, это касается и твоей музыки…
Ангел ничего не ответил. Он снова посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, потом дотянулся до моей шеи, притянул мою голову к своему лицу – и  крепко, нежно и, как мне показалось, с благодарностью … поцеловал меня в губы! И это был наш первый за весь этот вечер поцелуй…
А потом мы все же печатали «Кармен» - по очереди и тихонько поругиваясь: в отличие от «куста» за машинкой у нас не совпадали темпы. И еще – возможности памяти. Ангел печатал в темпе adagio, но запоминать умудрялся едва ли не целый абзац. Я же, напротив, гнала в темпе presto, но больше пяти слов кряду моя память не удерживала.  «Диктуй быстрее! Чего ты тянешь?!» - притворно сердился Ангел. «Я не могу при таком темпе держать в голове целое предложение!» - так же притворно сердилась я. И в какой-то момент вдруг почувствовала, что пишущая машинка и «куст», в сущности, одно и то же.  И тут же призналась Ангелу в эротичности своих машинописных переживаний. Ангел согласился со мной и от себя добавил:
- Господи, если бы ты знала, какое это наслаждение – печатать на машинке прозу Мериме с красивой, умной и талантливой женщиной…


…Минуты ожидания Ангела в те дни, когда он находился в нашем городе, всегда были для меня испытанием гораздо более мучительным, чем изнуряющая боль длительного ожидания его приездов. Во время разлуки она (боль) как бы распределялась равномерно (или, скорее, синусоидально – со спадами и подъемами) по дням и часам – так что стала в конце концов чувством, хоть и весьма болезненным, но относительно привычным.
Однако стоило Ангелу появиться в городе, как боль моментально концентрировалась в тугой пульсирующий комок, который то нещадно избивал мое бедное сердце, то перемещался куда-то в центр пищевода, лишая меня способности и желания принимать пищу. А сама я в эти дни представляла собой, казалось, один лишь обнаженный, не прикрытый кожей нервный остов – этакое разветвленное «дерево» нервной системы человека из школьного учебника биологии.
Особенно острыми и болезненными все эти ощущения оказались на другой день после нашего с Ангелом «грехопадения».  Я ожидала его в тот вечер с отчаянным непреходящим волнением, безуспешно пытаясь предположить, КАКИМ он сегодня ко мне придет: хранящим воспоминания о моих ласках нежным возлюбленным или обычным галантным Дон-Жуаном с привычным набором светских любезностей? Стал ли для него «куст» неким этапом в наших отношениях, или  это был тот самый банальный случай, который, как говорят в народе, не стоит считать поводом для знакомства?
Я так истерзала себя этими «судьбоносными» вопросами, что к приходу Ангела оказалась совершенно разбитой и морально, и физически – и не годной не только к светской беседе, но и к нашему машинописному труду. Ах, если бы Ангел, переступив порог моей квартиры, засветился глазами,  заключил меня в объятья (мы, кстати сказать, ни разу еще не обнимались даже при самой первой встрече после долгой разлуки) и одарил бы поцелуем, скажем, в шейку, - я бы моментально выздоровела.
Но Ангел ничего этого не сделал. Единственным напоминанием о вчерашней близости было лишь то, что он, войдя в прихожую, легонько коснулся щекой моей щеки.  Да еще то, что мы весь вечер то и дело сбивались с чувственного «ты» на полуофициальное «вы». Вряд ли я смогу с точностью сформулировать, чего именно я ожидала от Ангела: особого ли ласкового прикосновения, слов ли восхищения, подобных тем, которыми он всегда удостаивал, например, мой ужин, или других  каких-то фраз, хотя бы косвенным образом свидетельствующих о том, что вчерашний вечер стал для нас обоих (а не только для меня) неким знаковым событием.  Но Ангел держался как партизан на допросе, хотя никакого допроса, понятное дело, не было и в помине…
А впрочем, и я, со своей стороны, тоже молчала о вчерашнем – и только со все возрастающим напряжением чего-то ждала. Я ждала за ужином, ждала за нашей (не помню уже о чем) беседой, а в особенности – за машинкой, когда мы были так близко друг от друга, что я с трудом подавляла в себе желание положить в какой-нибудь из пауз голову на его плечо или совершить какое-нибудь иное тактильное действие. Может быть, я была неправа в своей сдержанности, и мне все же  стоило бы что-нибудь такое сделать? И тогда, возможно, я не разразилась бы к концу нашей работы почти настоящей истерикой:
- Больше всего в жизни я ненавижу вот это, - едва ли не со слезами, раздраженно и на пару тонов громче обычного заявила я, - когда вчера было одно, а сегодня – совсем другое!
- А что нужно, по-вашему,  сделать, чтобы сегодня было, как вчера? – как бы искренне удивился Ангел.
- Я не знаю, что именно, но все должно было быть как-то иначе. Чтобы мне сегодня не казалось, что вы…  ты приходишь ко мне только затем, чтобы печатать на машинке!
Едва успев закончить эту малокорректную фразу (ведь я же сама – сама! – предложила ему работать у меня дома – я же мечтала ему служить!), я поняла, что, кажется, ляпнула лишнее. Лицо Ангела мгновенно окаменело в непроницаемом удивлении, стало отчужденным и официальным. Ангел посмотрел на меня долгим взглядом – и ничего не ответил. У меня не было сил разбираться, какие именно чувства (обиду, раздражение, непонимание?) выражали в этот момент его глаза. И я, отчаянно испугавшись, что назавтра он, обиженный, вовсе ко мне не придет, кинулась усиленно извиняться:
- Простите меня, маэстро? Я – полная дура, но я так ужасно себя сегодня чувствую. Может быть, это реакция на смену атмосферного давления…
- Ну, зачем же вы тогда себя так мучили? – явственно смягчился Ангел. – Мы могли бы вообще сегодня не печатать.
- Но тогда завтра мы не успели бы закончить. Где бы вы это потом сделали? – озаботилась я.
- Ну, например, в В., где я буду все это читать. Хотя вряд ли это было бы так приятно, - «присел» на прощание Ангел в галантном реверансе.
Однако уже наутро, проанализировав свою некорректную истерику, я вновь испугалась, что Ангел, несмотря на прощальный реверанс, все же затаит на меня обиду и отомстит за нее – в этот наш последний возможный вечер (остальные два – были концерты) ко мне не придет. И, набрав номер Ангела (сердце при этом с болью билось как будто о прутья железной клетки),  я вновь извинилась перед ним за свое «недостойное поведение в быту»:
- Потому что ведь на самом деле мне совершенно неважно, зачем вы ко мне приходите. Я в любом случае рада вас видеть, - сказала я, и это было чистейшей правдой: за ночь я как будто бы окончательно осознала, что главное счастье для меня – это вовсе не «куст», а необходимая мне, как воздух, возможность время от времени просто быть рядом с Ангелом.
- Лучше нельзя было сказать, - радостным тоном ответил Ангел. – И вообще это я во всем виноват. Я должен был понять, увидеть, что вы себя плохо чувствуете – и не загружать вас своей работой. Но я оказался толстокожим…


И однако же. невзирая на мое двойное извинение, Ангел, как я и опасалась,  не оставил мою некорректную истерику без отмщения…
. …Мы очень рано закончили в тот вечер наш машинописный труд, ибо работали так споро и синхронно, как будто не на шутку уже притерлись друг к другу и темпами, и характерами. И вместо того, чтобы иронически пререкаться по поводу техники печатания на машинке и «искусства диктовки», мы с восхищением обсуждали все возможные достоинства пьесы  Мериме, сопереживали кровопролитным дьявольским подробностям судьбы роковой испанской красотки, начисто лишенной дара любить, и пытались предположить, как все это будет восприниматься со сцены вкупе с музыкой.
А когда наша работа была окончательно завершена, машинка убрана, плоды нашего совместного труда аккуратно собраны в папку, Ангел блаженно потянулся и с непонятной улыбочкой произнес:
- Сейчас за чашкой чая я тебе кое-что скажу…
Я обмерла! Неужели?! Неужели он скажет мне ЭТО – то самое, что я, не покладая рук, пыталась наколдовать?! И мы переместились на кухню. Ангел с нескрываемым удовольствием пил чай, похрустывал своим сладким печеньем, снова рассуждал о Проспере Мериме и говорить мне свое «кое-что» как будто бы и не собирался. Или собирался, но не знал, как начать, и ждал поэтому от меня какого-нибудь провоцирующего сигнала. Ну, и, конечно, дождался.
- Разве можно так раздражать женское любопытство? – вклинилась я в паузу очередного ангельского высказывания. – Я же теперь сгораю от нетерпения: ты ведь, кажется,  что-то хотел сказать мне за чашкой чая.
- Хотел, - согласился Ангел, - да вот засомневался, стоит ли… - Он выдержал многозначительную паузу, а затем продолжил медленно и как бы даже нерешительно, - но, если ты настаиваешь, если ты действительно хочешь это услышать…
- Да-да, хочу! – нетерпеливо воскликнула я. – Начинай поскорее, что бы это ни было…
- Ну, хорошо, - сказал Ангел, отодвинул от себя чашку с недопитым чаем, откинулся спиной на плюшевую диванную подушку – принялся описывать мне подробнейшим образом мне … меня! – Вот ты часто упрекаешь меня в гордыне, но сама разве не грешишь тем же? Ведь ты считаешь себя лучшей во всем: ты бы послушала со стороны, каким тоном указывала мне, КАК надо диктовать! Да, ты терпела от меня разные обиды, но и сама не раз обижала меня, сама того не замечая. Нет, примеров я приводить не стану. Я продолжу… Ты очень умна, талантлива, красива, капризна, истерична… А вообще ты – редкая, уникальная женщина. Таких, как ты, на земле очень мало – единицы. А в Б., я убежден, ты такая одна. И поэтому, - Ангел сделал длиннющую паузу и, наконец, просверливая меня взглядам, безжалостно закончил фразу, - ты обречена на вечное одиночество.
Я внутренне охнула, но, очевидно, на челе моем высоком не отразилось ничего – и сохранила молчание. Ибо, совершенно ошарашенная неожиданным ангельским «приговором», никак не могла сообразить, как мне следует продолжать эту странную беседу. Ангел тоже помолчал, а потом прибавил как бы между прочим:
- Это я про себя рассказал…
Я продолжала молчать, ибо вдруг почувствовала себя вовсе не участницей беседы, а совершенно посторонним ее наблюдателем – зрителем, нежданно-негаданно оказавшемся на спектакле в театре абсурда, где каждое слово, фразу или даже целый фрагмент текста можно толковать и так, и сяк, и об косяк… А можно вообще не толковать – все равно толку не добьешься, ибо слова в этом театре произносятся вовсе не для того, чтобы что-то сказать, а просто так, ради самого процесса говорения. Или для того, чтобы скрыть то, что на самом деле просится быть высказанным.
Я внимательно посмотрела на Ангела (его лицо бледно высвечивалось в довольно уже плотном сумраке кухонного пространства, а выражение светящихся в темноте ангельских глаз было каким-то неопределенно-непонятным), и мне пришло в голову, что Ангел – просто клинический псих, хронический шиз или законченный и тоже  клинический садист. Больной, одним словом – и всерьез его принимать не следует…
А «больной» Ангел между тем так же внимательно разглядывал мое лицо, а потом вдруг встал с дивана, подошел ко мне, с удовольствием поцеловал меня в щеку и воскликнул:
- Ах, умница! Как она все это выдержала! – и вернулся на свое место на диване.
Выходило так, как будто я только что выдержала какое-то непонятное мне испытание на что-то. Я не стала допрашивать Ангела, на что именно он меня испытывал, но зато решила играть (раз уж мы оказались по воле Ангела в театре абсурда) втемную: говорить и спрашивать все, что взбредет в голову, задавать даже такие вопросы, на которые заведомо нельзя было получить хотя бы относительно искреннего ответа. Правда, в голову мне взбредала, увы, одна лишь любовь к Ангелу, и я не удержалась от того, чтобы упрекнуть его в вящей некорректности: ведь это же верх бестактности, сказала я, предрекать влюбленной в него женщине вечное одиночество.
- А вы что, ждали, что я в любви вам стану признаваться? - спросил Ангел довольно-таки игривым тоном, но отчего-то вдруг перейдя на «вы».
- Ну, не то, чтобы в любви, но в каком-то, может быть, особом отношении, - осторожно ответила я, боясь нарваться на ехидное ангельское хамство. Но все равно нарвалась!
- Ах, в особом отношении! – радостно и ехидно завелся Ангел, - Вам все какой-то определенности хочется! Я, кстати, и разговорчик этот завел лишь за тем, чтобы сказать вам: никогда не надо выяснять отношений с мужчинами. Вы что-то там для себя решили (и за меня, в том числе). Зачем? Нельзя ничего решать наперед и строить планы на пятилетку.
- Что с нами дальше будет? – презрев его высказывание, спросила я, обращаясь как бы не к Ангелу, а куда-то в воздух. Но Ангел ответил:
- Как Бог даст! – он сделал паузу и прибавил с изрядной долей язвительности, - это вы должны были так сказать. Ведь вы гораздо больше привержены Богу и вере, чем я.
Ангел лукавил. Потому, во-первых, что мы лишь поверхностно касались с ним в наших немногих беседах вопросов религии и веры – а значит, его вывод о моей якобы большей приверженности вере был почти голословен. Разве что он каким-то непонятным мне образом вычитал это из моих дневников? Или прямо из моей души? Он же – Ангел…А во-вторых, это Ангел, а не я, в далекой его комсомольской юности, регулярно пел в церковном хоре: рискуя своей будущей карьерой,  юный Ангел инкогнито заходил в ближайший к его дому храм, брал басовую партию, пел и по окончании службы тихонько уходил, не рассчитывая ни на какое вознаграждение…
- За что вы меня так ненавидите? – спросила я тогда совсем уже вне всякой логики.
- Вы же прекрасно знаете, что грани между ненавистью и любовью практически не существует, - этот трюизм в ангельских устах, показалось мне, прозвучал многозначительно и обнадеживающе. И свой следующий «по ходу пьесы» вопрос я задала Ангелу, что называется, в лоб:
- Вы хоть что-нибудь ко мне чувствуете?
В этот момент нашей сумасшедшей беседы мы с Ангелом сидели друг напротив друга, одинаково опершись локтями о разделяющий нас неширокий кухонный стол, и действительно едва ли не касались друг друга лбами. И Ангел, буквально впившись своими посверкивающими глазами в мои глаза (так, как будто он хотел меня загипнотизировать), решительно помотал головой – «нет!»
- Ни капельки? – как бы не поверила я.
И тогда Ангел, ни на секунду не сводя с меня глаз, снова произнес – гипнотически медленно, точно и весомо расставляя ключевые акценты - небольшую речь:
- Я не дал бы этой капельке вырасти, я бы уничтожил ее, потому что тогда вся моя жизнь пошла бы прахом. Я больше всего на свете боюсь влюбиться, потому что тогда (я знаю это наверняка) я не смогу работать. А я еще столького не сделал, столько музыки не сыграл. А времени у меня (я почему-то в последние годы чувствую это) осталось не так уж много.
- Я очень хорошо вас понимаю, - подавив мимолетную боль, ответила я, - на меня любовь всегда оказывала такое же действие. Но сейчас я почему-то могу работать – во всяком случае пока. Хотя иногда, в мучительные дни ожидания вас, я умоляю Господа выдернуть из меня этот болезнетворный кол. Но Господь почему-то меня не слышит…
- А давайте сделаем это вместе – выдернем кол, - с простодушным лукавством предложил Ангел. – Вы же знаете, как это делается: оформленное в слова, чувство перестает причинять боль. Вот возьмите сейчас и озвучьте свое отношение ко мне. Скажите вслух: «Я не могу без вас жить, я вас обожаю!» И вам станет легче. Ведь вам же стало легче, когда вы впервые признались мне в любви?
- Да, стало, - ответила я, - на пару часов. Фигня вся эта ваша психология. Но раз вам так хочется – пожалуйста, слушайте! Я обожаю вас! Хотя «обожаю» - это слово не из моего лексикона, я терпеть его не могу. Я люблю вас! Я не могу без вас жить! Вы – мой идеал! Я вами восхищаюсь и хочу вам служить! Вечно! Кажется, я немного переусердствовала, - съехидничала я. – Но все это – чистая правда!
- Нет, ты все же настоящая Елена! – восторженно воскликнул Ангел. – Я в тебе не ошибся!
- Да только легче мне от этого не стало, - с некоторым раздражением ответила я, - потому что в отношении истинной любви ( а моя любовь, похоже, именно такова) законы вашей дурацкой психологии бессильны. Она живет совсем по другим, высшим законам. И вы это знаете не хуже меня. Вам, надо полагать, просто хотелось все это еще раз от меня услышать. Вы меня спровоцировали на очередное признание. Да только мне вы в этой провокации ни за что не признаетесь. Не так ли?
Я не помню,  что ответил мне на мое «обвинительное заключение» Ангел  -и ответил ли он вообще. Не могу вспомнить, как ни тщусь, и всех других подробностей нашей абсурдной беседы, длившейся не менее двух часов, на протяжении которых Ангел, умело манипулируя поочередно кнутом и пряником, то возносил меня какой-нибудь случайной фразой едва ли не до небес, то – иным неожиданным пассажем – низвергал в преисподнюю.
И однако к финалу беседы мне перестало казаться, что Ангел – клинический псих: он просто, решила я про себя, сформированный его собственной, неизвестной мне жизнью и неведомыми женщинами, с которыми Ангел не сумел достичь гармонии в отношениях,  убежденный садист. И поэтому ему – зверю -  зачем-то нужно было всякий раз так разодрать своими, хоть и коротко остриженными, когтями мою душу,  чтобы мои раны в его отсутствие не успевали зарасти – и продолжали бы, во славу его, кровоточить…
Но напоследок, уже в прихожей, одевшись и повесив на плечо свою огромную сумку, Ангел вроде бы скинул с себя личину актера из театра абсурда и сказал очень серьезно и как будто бы искренне:
- А вы знаете, благодаря вам, я все больше и больше люблю наш оркестр…
Потом он кинул беглый взгляд на мой портрет, который был отлично виден из прихожей и заметил как бы между прочим:
- А все-таки портрет плох. Потому что оригинал очень хорош…
С тем и удалился… Закрыв за Ангелом дверь, я тут же попыталась зарыдать: ну, как же, он не хочет меня любить и приговорил к тому же к вечному одиночеству! Но, к моему вящему удивлению, с рыданиями ничего не вышло, ибо, несмотря на все обидные выверты нашей беседы, на душе у меня было, по большей части, светло и даже весело.  Но при этом я знала, что время для моих слез – еще впереди… Пока же я ждала одних удовольствий – двух ангельских концертов подряд, один из которых, если помнит читатель, должен был звучать в «Титанике» в Пасхальную ночь, после чего Ангелу предстояло сей же час мчаться на вокзал ,  чтобы погрузиться в ночной поезд и отбыть в пресловутый В. – играть «Кармен-сюиту» с «нашим» сценарием. И расстаться мы с ним должны были аж до самой осени – почти на четыре месяца. А, может быть, если филармония найдет за лето постоянного дирижера, и навсегда… Если, конечно, я снова не начну предаваться отмоленному было греху – формировать желанные мне мыслеобразы…


…От первого ангельского концерта в филармонии я, признаться, ожидала не слишком многого, ибо во втором отделении Ангел собирался исполнять всего-навсего музыку Дунаевского из кинофильмов и оперетт. И я даже, грешным делом, подумывала, что Ангел, намереваясь играть эту «совковую попсу», хочет облегчить себе концертную задачу – и слегка расслабиться, похалтурить. Великое ли дело, Дунаевский! Это же не Шостакович, Прокофьев или Рахманинов, в которых нужно хорошенько вгрызться, чтобы их глубинную суть и чувствования сложные до публики донести.  А Дунаевский, как его ни сыграй, сам собой донесется – особенно до среднего и старшего поколения,  которое на его музыке взросло.
Вот почему об этом классике легкой советской музыки я ни разу с Ангелом бесед в предыдущие дни не заводила. Да нам, собственно говоря, как-то было не до Дунаевского…
Но Ангел и тут меня перехитрил. «Кармен-сюите» я, конечно же, посвятила потом несколько строчек в своей газете, но описать подробнее этот феномен двойной любви Щедрина к Кармен и Плисецкой, ставший творческим стимулом для создания этой сюиты,  я, пожалуй, не смогу. Ибо моя неспокойная мысль то и дело ускользала в подсознание, сбиваясь с первого, музыкального ряда на второй план – на воспоминания о нашей с Ангелом машинописной эротике. Ну, и, конечно, о «кусте»…
Зато, когда во втором отделении зазвучал «попсовый» Дунаевский, я просто-таки обмерла от восторга и удивления! ТАКОГО Дунаевского мне никогда еще слышать не доводилось! И я с иронической горечью вынуждена была признаться самой себе в полном своем беспросветном идиотизме! Какая там «совковая попса»?!  Это была настоящая высокая классика, из которой как будто бы «выглядывали» и зрелый мятежный Бетховен, и страдающий «роковой» Чайковский, и знойный, чувственно тревожный Равель…
Несмотря на разрозненные, прерываемые то и дело бурными аплодисментами разновеликие фрагменты и отдельные небольшие вещицы, во всей своей совокупности музыка Дунаевского звучала как цельная торжественная симфония: местами (как и положено в этом жанре) отмеченная грустью, но в общем  восприятии гимнически радостная, глубокая и объемно полнозвучная. И – до умопомрачения чувственная! И она, эта удивительная симфония, с легкостью вытеснила из моей головы все посторонние мысли, заполонила собой все мое существо: начиная сверху – от моей измученной думами и любовью головы, до кончиков всех  двадцати моих пальцев. И выходило, что я чувствовала эту музыку не только духом, но и телом. Особенно острым это двойное чувствование овладело мной в финале, когда оркестр с такой умопомрачительной скоростью играл пьесу «Бега», что вызывал ассоциации … с самолетом, набирающим последние сверхзвуковые обороты на беговой дорожке. От мощнейшего prestissimo перехватывало дыхание, и казалось,  что этой, физически ощутимой суперскоростной волной весь  зал запросто может быть сметен со своих кресел и вознесен в вожделенные небеса – к облакам и птицам. К свободе и, может быть, даже к самому Создателю… Уф! Взлетели!
После концертов я к Ангелу обычно не подходила, чтобы «не лелеять лишний раз вашу гордыню»  - так я ему это свое отношение к послеконцертному «лобызанию кумира» как-то раз объяснила. Возможно, это и была одна из тех обид, на которые намекал Ангел в нашей театроабсурдовской беседе. Хотя дело, надо сказать, здесь было не столько во все же продолжавшей меня немного смущать ангельской гордыне, сколько в моем собственном отношении к неизбежной фальши, которая почти всегда была неизбежной спутницей неумеренных восторгов, присущих этой (как, впрочем, и всем другим)  полуофициальной поздравительной церемонии.
Посему и на этот раз все свои ощущения от «легкой музыки» Дунаевского я выдала Ангелу наутро по телефону.
- Вы действительно услышали, что она чувственная?! – не на шутку возрадовался Ангел. – Ах, какая же вы умница! Вы – удивительный слушатель! Ведь на самом деле музыка Дунаевского не просто чувственна – она невероятно эротична! И если я хоть в какой-то мере сумел до вас это донести…
А значит, подумала я, прав Томас Манн: может быть, музыка действительно гораздо менее чиста и духовна, чем слово; она принадлежит к миру неизвестных и не обязательно добродетельных духов; а ее воздействие на наши души поэтому непредсказуемо и многозначно. Ибо ведь мы никогда заранее не знаем, КАК нам ту или иную музыку преподнесут. И ПОЧЕМУ преподнесут именно так, а не иначе. И вот о чем еще мне в то утро подумалось: не наше ли с Ангелом первое эротическое событие стало причиной столь чувственной трактовки Дунаевского?.. И не станет ли эта чувственность некой духовной помехой в его следующем, предпасхальном концерте?


Но нет! Конечно же, нет! Ни о какой чувственности (а тем более эротичности) во втором «титаниковском» концерте  и речи не было. Ангел как будто бы еще раз доказал мне, что он – существо тонкое, сверхчуткое и многослойно-многогранное: всякое музыкальное произведение он открывал особым, только к его «замочной скважине» подходящим, незримым ключом. И потому высокодуховная музыка Альбинони и Баха, звучавшая в тот вечер под сводами «Титаника», не несла в себе и намека на вчерашнюю, хоть и возвышенную, но все же чувственность. Музыка была воистину боговдохновенной: радость сиюминутного (пока она длилась) общения с Создателем удивительным образом соединялась в ней со светлой, очищающей душу от земных грехов и тягот, печалью, которые уносили мысль в раздумья и о великой Милости Господней, и о непостижимости нашим жалким умом величия Божьего промысла…
Жаль было только, что приобщиться в предпасхальный вечер к этому музыкальному таинству б.-ские бизнесмены не пожелали. То ли, прикинувшись глубоко верующими, они разошлись по местным храмам; то ли решили устроить «праздничный» бойкот коллеге С., которого наверняка считали много о себе мнящим выскочкой.  Народу в зале поэтому набралось едва ли с полсотни: бесплатные знакомые С., чиновники, журналисты да кое-кто из филармонической администрации. Но зато какое это было изысканное наслаждение для всех нас! Ибо создавалось удивительнейшее ощущение, что огромная «черная птица» поет свои поднебесные песни исключительно для тебя…
Ангел в этот вечер управлял оркестром сидя: он дирижировал и одновременно играл на синтезаторе партию рояля. Но от этого непривычного расположения в пространстве казался, как ни странно, более, чем  когда-либо богоравным. И я, просто-таки умирая от любви и к Ангелу, и к Богу, приняла решение никогда впредь не упрекать Ангела в его «греховной гордыне», которая, может быть, есть ничто иное, как вполне естественная защитная реакция ангельской души на издержки его музыкальной карьеры. Он, вероятно, считает ( и теперь я была с ним в этом вполне согласна), что достоин гораздо большей славы и признания, чем успел заслужить. Но, хотелось мне верить, Ангел вполне отдает себе отчет и в том, что во всех своих карьерных издержках виноват, по большей части, он сам…
Божественная музыка между тем закончилась, и Ангел прямо из оркестра направился к двум-трем нашим столикам – попрощаться и облобызать присутствующим дамам ручки. Скорее всего, это вышло у него  случайно, но свой прощальный обход Ангел начал совершать таким образом, чтобы закончить его мной. Моя рука оказалась последней – и прикосновение ней Ангел унес на губах за кулисы… До осени… Или…
Но Ангел снова всех перехитрил! Спустя всего лишь несколько минут (я еще не успела даже поверхностно загрустить), за мой столик присела директриса оркестра, только что проводившая Ангела до машины, и сказала, обращаясь не столько ко мне, сколько к составлявшим мне компанию филармоническим деятелям, буквально следующее:
- Маэстро велел передать, что через две недели он заедет в Б. на пару дней, чтобы в середине мая закрыть сезон.
Эта весть оказалась неожиданной для всех: ее стали бурно пережевывать, что помогло мне скрыть за всеобщим оживленно-удивленным трепом свою безумную радость.  «Я хочу, чтобы вы приехали ко мне в марте, апреле  или мае», - всплыла в моей голове «колдовская» дневниковая запись. Господи, удивилась я, ведь я искренно раскаялась во всех своих logos fantastikos! Однако они все еще почему-то продолжают воплощаться в жизнь! С Твоего, надо полагать, Господи, ведома? Ты их зачем-то попускаешь? В чем тут каверза? Где подвох? И какая меня ожидает впереди за все мои наглые логосы расплата?
Ох, и странная это вещь – сила запечатленного на бумаге слова…






Глава восьмая

ЛАНГЕТЫ С КРОВЬЮ


В ту Пасхальную ночь мы с Дочерью (пригласительный билет мне в этот раз был выдан на двоих) не ушли из «Титаника» сразу вслед за Ангелом. Во-первых, это нарушило бы атмосферу праздника, воцарившегося в моей душе благодаря неожиданной ангельской вести; во-вторых, на моем столике стояла недопитая еще бутылка восхитительно вкусного забугорного шампанского с золотыми блестками, присланного мне в знак признательности с соседнего столика бизнесменом С. – за предыдущую и предстоящую публикации, посвященные его гуманитарной миссии.
А в третьих, я собиралась побеседовать (и побеседовала) с «миссионером» С. не только о понесенных им (уже вторично) убытках, но и (наплевать на убытки!) о грядущих совместных планах  упорного в своих намерениях С. с Ангелом и симфоническим оркестром, разумеется.
Забегая вперед, с сожалением замечу, что планам этим не суждено было претвориться в культурную жизнь нашего города Бизнесмен С., по размышлении зрелом, очевидно, решил, что  благотворительная деятельность для него все же пока разорительна. Но в ту Пасхальную ночь я ничего этого  не знала, и поэтому всерьез была потрясена показавшимся мне беспрекословным намерением С. привезти в Б. из соседнего города  ангельскую постановку «Кармина Бурана» не далее как в середине июня. Вместе с Ангелом, разумеется, который, кстати сказать, в это время серьезно претендовал на роль художественного или музыкального руководителя этого самого крупного в Сибири театра.
Услышав и переварив эту ошеломительную новость, я про себя аж вздрогнула: июньский приезд Ангела не входил  даже в самые безумные мои logos fantastikos!  Я мысленно захлопала в ладоши и так же мысленно облобызала С. за этот неожиданный проект, а вслух выразила ему признательность  за эту гуманитарную акцию: ведь целое же поколение б-цев , сказала я, в этот ужасный период перестроечного беcгастролья успело вырасти, так и не услышав ни одной оперы, и не увидев ни единого балета  И моя собственная дочь, в том числе…
Радость так настойчиво фонтанировала внутри меня золотистыми блестками шампанского, что я в прямом смысле слова пустилась в пляс. Радость просто необходимо было выпустить наружу – и мы с дочерью целых два часа «отрывались» почти во всех танцах подряд. Но уже не под музыку, увы, симфонического оркестра, а под современно-электронные бешеные ритмы, принуждавшие мое тело функционировать в совершенно непривычном для него режиме. Я не могла видеть себя со стороны, но чувствовала, что все эти немыслимые движения совершаю как будто бы не я, а другая, лишь внешне похожая на меня дама, которой руководит некая посторонняя неведомая сила.
 А впрочем, в таком же примерно духе (я просто ну очень давно не бывала на дискотеках) здесь отрывались все. И тем не менее в какой-то момент мне вдруг показалось, что это разнузданное телесное «пиршество», заступившее на смену божественной музыке, очень сильно смахивает на ритуальный шабаш. И отдайся я этому «бесовскому» веселью до конца, из «Титаника» вместо бывшей меня выйдет хоть и увядающая, но весьма еще недурная собой, самодовольная ведьмочка! И мы с дочерью (хоть она и пыталась оказывать мне посильное сопротивление) «Титаник» покинули. А по дороге домой заглянули на Пасхальную службу в небольшой храм, находящийся всего в полусотне метров от нашего жилища – звон церковных колоколов служил нам даже как бы своеобразным будильником. Растворившись в благочестиво возбужденной толпе, мы истово и искренне прокричали несколько раз «Воистину воскресе!»,  а потом медленно и благостно шествовали до самого дома с зажженными свечками…
На следующее, Пасхальное утро, проснувшись спозаранку от празднично-ликующего колокольного перезвона, я, едва завершив все необходимые утренние, умывально-кофейные процедуры, взяла в руки мое верное рабочее «стило» - и сделала в своем эпистолярном дневнике запись воспитательно-дидактичесокго характера. Однако на сей раз то было письмо вовсе не к Ангелу. Обращалась я в своей эпистоле исключительно к самой себе.

30 апреля

Ну вот, Ангел наверняка уже доехал до своего В. … А ты, Лена, - полная и беспросветная дура! Знаешь ведь прекрасно (и давным-давно), что  человеческая жизнь – это цепь страданий и испытаний одинокой души. Одинокой даже в тех случаях, когда рядом с тобой с утра до вечера кто-то имеет место быть. Ибо одиночество, как сказал кто-то из любимых мною писателей (кажется, Герман Гессе) – есть самое что ни на есть естественное состояние человека. Это как бы аксиома. В каком-то смысле утешительно-приятная и вполне понятная: если уж мы в самих себе толком разобраться не можем, то, значит, не имеем права требовать от окружающих (даже самых близких) понимания, сочувствия и поддержки. «С проблемой справлюсь я сама, а вместе нам не справиться»…
Ну, а счастье – это редкие островки в море естественного одиночества, рутины и тусклой обыденности. Ты же, Лена, все это знаешь! Ну, и чего бунтуешь? Зачем дергаешься? Для чего предаешься безумным фантазиям, строишь дурацкие  мыслеобразы, от которых сама же и страдаешь?! 
Смирись, Елена! Ибо тебе даны эти островки счастья в море одиночества. Да такого, какое отнюдь не каждому выпадает на долю испытать. Ибо то, что ты чувствуешь на его концертах – это же просто ЧУДО, неописуемый «беспредел» счастья!  Ты ВИДИШЬ его (зная притом, что он – гениальный дирижер); наблюдаешь с восторгом за тем, КАК он делает Музыку; и эта музыка дает тебе каждый раз ощутить совершенно неземное блаженство. Духовный «оргазм». А впрочем, отчасти и физический, ибо на его музыку отзывается и та часть «души», которая (согласно неблизким мне восточным вероучениям) находится где-то ниже пояса. Это, конечно же, не божественная часть души, но что уж тут поделаешь, если его музыка достигает до каждого кусочка, уголочка, фрагментика твоего естества.
За это ведь действительно можно ВСЕ отдать! Многое во всяком случае. За это и ПОСТРАДАТЬ НЕ ГРЕХ. Научись же страдать тихо, достойно и смиренно, глупая ты моя душа; и возблагодари Господа за то, что он попустил твои грехи (и вербальные, и плотские), и дает, несмотря ни на что, ощущать такое беспредельное счастье.
Не гони лошадей, дорогая! Тем более, что это страдание, признайся уж честно, не так уж сильно тебя выматывает. Ты и книжки умные умудряешься читать, и на фортепианах ежедневно поигрываешь, и, может статься, на литературную стезю вот-вот встанешь.
И признайся уж хотя бы себе самой честно и беспристрастно: ведь ты испытываешь нешуточное облегчение, когда он уезжает. Ты ведь еще не готова к тому, чтобы видеть его рядом с собой каждый день. И нескоро еще, по всей вероятности, будешь готова. Может быть, никогда…
Ты вот взяла да и обиделась на то, что он после вашей совместной машинописной работы взамен уместной благодарности (а, впрочем, он тебя благодарил) принялся «размазывать тебя по стенке». Я ему, дескать, помогала, а он – неблагодарный!.. Ты же СЛУЖИТЬ ему собиралась, гордячка ты хренова! И посмела еще обидеться! Ее, видите ли, использовали! Да пусть и пользуют – ИМ позволено! И спасибо еще скажи, что он прибегает к твоим услугам и вообще снисходит до тебя – глупой истеричной «девицы»!
В общем, теперь сиди себе, отдыхай, занимайся своими делами и жди в тряпочку. И благодари Бога за то, что любимый тобой Ангел сюда ездит. .. А перестанет ездить – утрешься и дальше будешь жить. Воспоминаниями. Уж их-то у тебя никто не отнимет. Сначала они (воспоминания то есть) будут причинять тебе боль, а потом, смотришь, останется одна лишь радость. От того, что все это с тобой действительно было, что ты познала истинную любовь, в которой не было места непрощенным обидам, а было одно только восхищение и блаженство А боль разлук, ожиданий и обид – она ведь забудется, исчезнет. Ибо твоя память – не зла…
Вот так-то! И никаких «мечт», иллюзий и надежд. Никаких! Поняла, дура ты стоеросовая?! Ведь большинство окружающих тебя дам никогда в жизни не испытывали и десятой (а то и сотой) части того, что ты уже успела получить от Ангела. И не сметь на него обижаться, а тем более – права качать. Нет у тебя на него никаких прав, ибо он не только тебе, он и себе-то вряд ли принадлежит.  Ведь его главная жизнь – на сцене, в музыке.
Поэтому не доставай его своими переживаниями, люби его недостатки, как бревна в своем глазу, дай ему возможность подле тебя просто отдыхать от его многотрудной, изматывающей (одни перелеты через полстраны чего стоят!) работы. И пойми ты, наконец: к тебе пришло СЧАСТЬЕ. Да, оно совсем не такое, как у большинства известных тебе людей – фрагментарное, разлучное, местами абсурдное. Но ведь ты никогда и не хотела такого счастья, как у всех других. Ты хотела ОСОБОГО счастья. И ты его получила.
Поэтому, как  только тебе захочется поплакать, пожалеть себя, любимую и несчастную, повторяй каждый день как молитву:
«Я счастлива тем, что ТЫ ЕСТЬ и хоть изредка бываешь со мной!»
«Я счастлива тем, что ТЫ ЕСТЬ, и хоть изредка бываешь со мной!»
«Я счастлива тем, что ТЫ ЕСТЬ, и хоть изредка бываешь со мной!»
И так – раз по сто. Лучше письменно. Вместо аутотренинга. И молись за него денно и нощно!


Великое Святое Воскресенье наша прихотливая сибирская природа встретила нежданным снегом. Можно было подумать, что это Ангел сначала привез (дабы приукрасить Страстную Неделю), а затем увез с собой эти, поманившие летом, апрельские денечки. Занимаясь своим эпистолярным аутотренингом, я то и дело поглядывала на укрывший землю белый пушистый покров, который (несмотря на клочья снежной ваты на ветвях) ничуть, казалось, не смущал  беззастенчиво зеленевшие деревья, и с прискорбием осознавала, что всех этих погодных несуразиц – длиннющей зимы, которая все время так и норовит урвать для себя лишний кусочек то у весны, то у осени, моя бедная, иссушенная газетной литературщиной голова когда-нибудь не перенесет. И, может быть, не столько в физическом, сколько в нервно-психическом смысле.
Я давно уже (с самой, пожалуй, юности) замечала, что все эти погодные выверты нашего резко континентального климата (когда январь становится на время апрелем, апрель – декабрем, сентябрь – июлем и так далее) всегда вгоняли меня в состояние немотивированной депрессии: я переставала понимать, в каком времени года я живу,  в какой части света и даже почему-то … эпохе!  А сейчас, когда эта погодная несуразица наслоилась внутри меня на настойчивое ожидание невнятных гипотетических перемен, я с особой остротой ощутила, что, кажется, могу сойти с ума… И хотя снег, как будто устыдившись, уже через пару дней оставил по себе одно лишь влажное воспоминание, и во вновь распахнутое кухонное окно вновь повеяло теплом и грядущим летом, состояние легкого сумасшествия покидать меня не собиралось.
Мне вдруг стало казаться, что весь мир вокруг меня потихоньку сходит с ума, в чем-то изменяется: и солнце, казалось, просыпалось и отходило ко сну как-то по-другому; и небо вдруг приобрело некий новый, безумно яркий бирюзовый оттенок; и люди на улицах, спешащие всяк по своим делам, двигались и выглядели, казалось, иначе, чем всегда, -  в ином как будто обличье и темпоритме. Словом, все вокруг словно бы  изготовилось к каким-то серьезным переменам.
Этими своими наблюдениями мне, понятное  дело, не с кем было поделиться.  Только Ангел, почему-то думала я, понял бы меня, или сделал бы убедительный вид, что понял. И, возможно, даже объяснил мне, что все эти изменения – не вокруг, а внутри меня. И это вполне естественно, ибо теперь моя, настроенная на высокую классическую музыку душа, воспринимает, очевидно, какие-то недоступные ей ранее космические эманации. «Ты изменилась, становишься немножко другой – более тонко организованной и восприимчивой  к окружающему миру», - сказал бы мне, возможно, Ангел.  Но Ангела не было рядом, и все эти слова я говорила себе сама – в моих ежедневных внутренних диалогах с Ангелом, от которых мне, слава Богу, удавалось пока отвлекаться на текущую писанину и отдельную от Ангела жизнь.
Не зацикливаться на ощущении и предчувствии гипотетических перемен  мне помогали и молитвы: по пути на работу я обыкновенно успевала прочитывать почти все, что знала наизусть. В основном про себя, а иногда, когда в пределах звуковой от меня близости не наблюдалось людей, - и вслух.  Взявшись же за ручку тяжелой редакционной двери, я задерживалась на несколько мгновений, дабы успеть натянуть на свое, становящееся, как мне казалось, все более беззащитным, возвышенно печальным да еще и со светлой слезой во взоре, лицо маску рабочей непринужденности и оптимистическую, почти американскую улыбку. Cheeze!
А впрочем, эта улыбка мне немногого стоила, ибо, несмотря на все мои опасения по поводу «едущей крыши», внутри меня мирно поживала тихая радость: ведь Ангел приедет так скоро! И я радовалась этому предстоящему празднику даже вопреки тому, что знала: в нашем распоряжении будет на этот раз всего один вечер. И  я ведь не могла быть до конца уверенной в том, что в этот малый сколок времени Ангела куда-нибудь не ангажируют, а он возьмет да и предпочтет этот гипотетический ангажемент общению со мной.
Но тут уж схитрить решила я. Накануне ангельского приезда я позвонила директрисе оркестра и поручила ей в обязательном порядке передать маэстро, чтобы он тут же по приезде связался со мной: времени на этот раз у нас, дескать, совсем мало, а мне необходимо подвести с его  помощью итоги симфонического сезона. И Ангел позвонил мне сам, едва, по его словам,  переступив порог гостиничного номера. Из соседнего города Ангел, совершив многочасовый автобусный переезд, прибыл только к обеду и репетицию для завтрашнего концерта назначил поэтому сразу дневную и вечернюю – супердлинную..
-    Все, что от меня после этого останется, - весело и совсем не устало сказал Ангел, - будет вечером к вашим услугам. И никакие иные ангажементы меня не остановят.
В ожидании Ангела я весь оставшийся до нашей встречи остаток дня выстраивала в уме свои мысли и речи,  которыми собиралась поделиться с Ангелом – в частности, о вышеупомянутых странностях меняющегося мира, а также о тех инфернальных фактах, когда (если очень сильно ждешь одного единственного и вполне определенного человека) к тебе, например, вдруг начинают приходить, откуда ни возьмись, совершенно посторонние  и вовсе  неожиданные люди. И притом (как это произошло со мной теперь) люди с измененным сознанием, каждый из которых пытался своими способами втащить меня в их собственный и мне совершенно чуждый бред.


…Первой накануне светлого всенародного праздника Победы мне сначала позвонила из Москвы (ах, я так надеялась, что это звоните вы, маэстро!), а потом и прибыла лично моя старая б.-ско-московская приятельница. В прошлом – фарцовщица, затем узаконенная бизнесвумен, она теперь вдруг стала убежденной индуистской и даже активно действующим членом одной огромной всемирной секты, именующей себя «духовным университетом». Цель ее приезда заключалась не только в том, чтобы навестить престарелую мать, но и сделать с моей помощью первый информационный шаг для организации в нашем городе филиала этого ее бесовского заведения,  в котором все, судя по назидательному рассказу приятельницы, были помешаны на ЧИСТОТЕ – внутренней и внешней. Под предлогом упомянутой чистоты приятельница категорически запретила мне готовить при ней свинину, заверив, что ее тут же стошнит от нечистого запаха мертвого мяса; отказалась пить мой чай или кофе из моих же чашек и попивала себе собственный специальный чаек из маленького термоса, который она, надо полагать, всюду носила с собой; а из наших бесед «за жизнь», которые она так или иначе сводила к главным постулатам своей теперешней религии, приятельница сделала утешительный для меня вывод, что внешне я достигла высшей степени ЧИСТОТЫ.
- В тебе нет ни грамма лишнего жира. Как тебе это удается?  - с завистью спросила она, всю жизнь положившая на борьбу с лишним весом. – Но зато внутри, в твоей душе – столько грязи!..  Тебе нужно серьезно работать над собой.
- Вообще-то внутри у меня сейчас – одна только любовь. Большая, светлая и чистая, - возразила я.
- Ну, мне-то ты голову можешь не морочить, – ехидно сказала приятельница, - от тебя всегда – и сейчас тоже – исходил такой sex appeal! И я ни за что не поверю, что в глубине души ты не хочешь заниматься со своим предметом сексом!
- Ну, так я ведь еще живая, - защищаясь иронией, ответила я, - и лоботомию себе пока еще не сделала. Конечно, я его хочу… В глубине души, как ты сказала…
- А секс – это грязь, грязь, грязь! – с изрядной долей агрессии проскандировала приятельница. – Я оставлю тебе несколько наших журналов. Ты их почитай и, может быть, многое для себя откроешь. Да и напишешь в своей газете про наш институт.
- Дорогая ты моя, - ответила я приятельнице, -  все эти ваши псевдоиндуистские заморочки я прошла еще в университете.  А сделавшись старше и в духовном смысле опытнее, поняла, почему еще тогда весь этот ваш бред был мне глубоко чужд.
- Ну, и почему, почему?! – рвалась приятельница в бой за истину.
- Да потому что вам неведомы понятия добра и зла, греха и покаяния. Всякое, даже откровенно злое дело, для вас просто «эволюционно». И все это вы прикрываете именем некого всеобщего Бога, чтобы подчинить себе в результате весь наш христианский мир.
- Нет. Ты неправа, неправа… Я тебе сейчас объясню! – горячилась приятельница.
- И слушать не хочу, и говорить не буду, – невежливо перебила я приятельницу. – «Не покусись немощной своею рукою остановить всеобщее отступление». Так сказал один православный святой. И на этом мы поставим точку в нашем философском споре.
Приятельница покинула меня наверняка обиженная, хотя внешне ее обида никак не выразилась: она была тиха, спокойна, вежлива и «чиста». Но больше в гости ко мне ни разу не приехала, ограничив наше общение парой телефонных звонков.
Зато на другой день после визита московской «индуистки» ко мне без звонка и предупреждения заявился (в надежде застать у меня приятельницу)  ее бывший муж – настоящий клинический шизофреник и бывший в прошлом «профессиональный» наркоман - тоже клинический. В далекой юности мы жили с ним в одном подъезде и учились в одном классе, потом часто общались в Москве,  куда эта бесстрашная и по тем временам экзотическая парочка одновременно со мной уехала делать незаконные деньги – и он считал меня поэтому едва ли не самым близким своем  другом.  Более того, другом единственным: все остальные его б.-ские «друзья» были «лохи» и наркоманы – а вернее сказать, лохи-наркоманы.
Правда, с бывшим Одноклассником в последнее десятилетие, когда он окончательно (так и не научившись толком делать «бабки» на спекулятивных операциях) и совершенно больной вернулся в Б., общались мы не чаще одного раза в два-три года. И то лишь по телефону, когда ему приходило в голову стрельнуть у меня денег на бутылочку спиртного. Денег я ему никогда не давала, ибо больше всего на свете мечтала о том, чтобы одноклассник вовсе забыл о моем существовании. И вот почему.
Одноклассник имел соответствующую своему шизофреническому статусу группу инвалидности и жил на почти полном пансионе своей матери -  весьма уже пожилой известной в Б. писательницы, целыми днями бездельно валялся на диване и вел «философские» беседы сам с собой или с так называемыми «голосами». Собственно говоря, ему в его специфическом состоянии никто и не был больше нужен. Мать он терпел как необходимую данность, примерно раз в год приходя к ужасающему выводу, что она-то и есть настоящая сатана, и нещадно (иной раз ей лишь чудом удавалось избежать неминуемой смерти) бедную старую писательницу избивал. После чего обыкновенно бывал помещен на пару-тройку месяцев в психушку.
Стоит ли говорить, что явлений Одноклассника я боялась как какого-нибудь  смертоносного оружия: а вдруг, заливало меня ужасом, его заклинит, и он решит (или голос ему укажет), что сатана – это на самом деле я. Или, что еще страшнее, - моя дочь. Некоторое время назад безумие привело моего Одноклассника якобы к вере и церкви. Он ежедневно посещал богослужения, наизусть цитировал Библию и почерпнул оттуда, похоже, лишь одну, главную, на его взгляд, мысль: все женщины – это неизбежное зло.
Однако не только женской своей сущностью я раздражила одноклассника прямо с порога. В отличие от приятельницы-индуистки его вовсе не восхитила моя внешняя «высшая чистота»
- Боже мой, на кого ты стала похожа! – возмутился Одноклассник. – Это же Освенцим какой-то! Была нормальная девка, в теле, а теперь что? Одни кости! Надо срочно начать откармливать тебя мясом! Лангетами с кровью! Ну, погоди, я за тебя возьмусь! – сказал одноклассник вроде бы с юмором. Однако сквозь этот вроде бы юмор одноклассника явственно проглядывала мрачная злость – и я испугалась так, что не смогла даже, кажется, ему улыбнуться.- Ну, что ты стоишь как замороженная, не радуешься, как раньше, старому другу!
И он, огромный,  разжиревший от постоянного лежания, и страшный из-за бельма на глазу  (старый след неудачного приготовления наркотиков) прижал меня к себе с такой «дружеской» яростью, что я не на шутку испугалась за свои хрупкие косточки. 
- Ну, давай выпьем со старым другом водочки, -  предложил Одноклассник, когда мы с трудом (я выцарапывалась из его «ласковых» объятий) добрались до кухни. – А жена моя бывшая где? Еще не подъехала?
- Жена твоя бывшая сегодня не приедет,  а водочку я пить не буду, - как можно мягче, боясь его раздражить, отказала я и соврала, - мне вечером нужно еще поработать, но часок я с тобой посидеть могу.
- Ну, ладно, - неожиданно мирно согласился Одноклассник. – А я выпью. – Он налил себе сразу полстакана, зажевал луковицей («водку закусывать – только кайф ломать!») и сделал неожиданное заявление.
- А ты знаешь, я ведь вовсе не больной, не шизофреник, - доверительно сказал мне Одноклассник, - это я для матери просто прикидываюсь – уколы каждый месяц делаю и все такое. На самом деле мне это не нужно, потому что я совершенно здоров!  Разве ты не видишь? («Вижу», - послушно кивнула я.) Просто я работать не хочу. Для фарцовки я уже стар, а больше ничего ведь делать не умею. Не в дворники же мне идти. Или там в грузчики. Вот я и прикидываюсь больным.
Речь Одноклассника звучала и выглядела вполне логичной, убедительной и правдивой. И на эти несколько секунд мне даже показалось, что он и впрямь вовсе не болен и действительно все эти почти уже десять лет нарочно и весьма успешно прикидывается – это было вполне в его характере. Я даже сбросила с себя напряженное оцепенение и слегка расслабилась. Вот тут-то Одноклассник и врезал мне правду-матку.
- Знаешь, откуда я все это узнал? – лукаво подмигнул он мне единственным глазом. – От Бога. У меня сегодня ночью серьезный разговор с ним был. Он мне и сказал: ты совершенно здоров, парень, и никогда не был болен - это я тебе просто от трудностей жизни, дескать, отдохнуть даю. Знаешь, как я на него разозлился?! Что ж ты, говорю, пидер старый, столько лет молчал?!
- Это ты с Богом таким «высоким» слогом изъясняешься? – ехидно удивилась я, с сожалением осознав, что одноклассник,  увы, все так же болен и ни-ког-да не излечится.
- Нет, ну когда я Богом говорю, я другие слова подбираю, – оправдался Одноклассник. –  Но все равно я совершенно здоров. Дай я хоть тебя по старой дружбе поцелую. Я так давно бабу не обнимал! – Он снова облапил меня, но от его, дурно пахнущих (водка с луком – бр-р!) поцелуев мне каким-то счастливым образом удалось увернуться. Одноклассник, слава Богу, не стал настаивать, не обиделся на мою «холодность» и, наконец, отпустил меня с миром. Налил себе еще водочки, выпил и произнес, к моему ужасу, как нечто обыденное и давно решенное, те самые слова, которых я больше всего на свете боялась от него услышать:
- Ну, и ладно, у нас с тобой еще все впереди. У меня, знаешь, какой план? Как только мать откинется, я тут же заберу тебя к себе – и будем доживать наш век вместе. А что? Квартира у меня трехкомнатная, свою – дочери оставишь, и будем жить, как два старичка. Только худая ты очень.  Ну, это ничего, я тебя лангетами откормлю. С кровью…
- Не хочу лангетов с кровью! – сопротивлялась я страшной перспективе.
- Как это ты лангетов не хочешь?! – вдруг разъярился Одноклассник. – Ты что, с ума сошла?! – Он встал с дивана и, кажется, готов был не в шутку ударить меня из-за этих чертовых  лангетов. Но что-то, к счастью, остановило его руку. Может, это были мои молитвы, которые я неустанно все это время твердила про себя?  А может, его непредсказуемая, переменчивая шиза…
Одноклассник вдруг неожиданно успокоился, выхлебал остатки водки, незло отругал бывшую жену за ее неприсутствие – и … предложил выпить еще.
- Разве ты не видишь, что я с тобой сегодня не пью? И час моего свободного времени уже истек – мне пора за работу. – Я старалась произносить слова внятно и твердо; так, чтобы они звучали как скрытый гипнотический приказ. – А с тобой мы выпьем когда-нибудь в другой раз, когда надо мной не будет висеть работа.
- Что ж ты все работаешь и работаешь, как ненормальная, - неожиданно пожалел меня Одноклассник. – Сегодня же праздник, выходной… Ну, да и правда, у нас с тобой впереди еще полно времени, чтобы вместе выпить водочки. Как только мать откинется… - И он, в сопровождении моих беззвучных молитв, послушно направился к выходу.
Одноклассник с измененным сознанием таким образом благополучно ушел, а я весь остаток вечера провела в каком-то странном ступоре: мир меняется, как бы доказали мне мои неожиданные «пришельцы»,  и вполне может случиться так, что изменится он, в конце концов, согласно страшным фантасмагориям моего одноклассника.
 - Никакой он не шизофреник и не больной, - сказала мне в тот же вечер по телефону приятельница-индуистка, которой я во всех подробностях рассказала о визите ее бывшего мужа. – Я дважды говорила с ним по телефону – он абсолютно адекватен. И, между прочим, живет очень правильно. Он все время предается самосозерцанию, а значит, - самосовершенствуется. Внутри он, в отличие от тебя, очень, очень чист. А вот внешне… Ты говоришь, он пьет, курит и сильно растолстел? Не могу представить себе его толстым…
- И, кроме того, ежегодно пытается убить собственную мать, - как бы между прочим заметила я. – Или это тоже имеет отношение к самосовершенствованию?..
Тут приятельница понесла какую-то проиндуистскую ахинею о тонких  связях, а потом заявила твердо и уверенно:
- Случай, конечно, не из самых легких, но не безнадежный. Потому что он все равно идет по правильному пути. Я бы с помощью нашей философии с легкостью его вылечила.
- Ну, так вылечи! – едва ли не возопила я. – Он же может быть социально опасен?
- Это же я в принципе сказала, - уклонилась индуистка. – Мы же в разных городах живем, а лечить на расстоянии – не в моих силах. Жить в Б. я не хочу, а забрать его в Москву – не могу. У меня же есть муж, как ты знаешь…
- В общем, я чувствую, что уезжать из Б. рано или поздно придется мне. – с иронической горечью резюмировала я. – Куда-нибудь подальше, где бы он не смог меня найти.
- Ну, это твои проблемы, и ты их как-нибудь сама решишь, – чисто по-европейски «обнадежила» меня приятельница.
Разговор наш таким смутным образом завершился. Я положила трубку, уселась в свою излюбленную позу в тесном кухонном углу между столом и стенкой – на табуретке, подобрав колени к подбородку и обхватив их, дабы не соскользнули,  руками (в такой позе и в этом тесном местечке я казалась себе наиболее защищенной от странностей мира и самой себя) – и стала сосредоточенно думать  об Ангеле. О том, что сознание у него хоть и тоже порядком измененное (как, впрочем, и у меня самой, и у всякого более или менее творческого индивидуума), но это его сознание, когда он не впадает в свои истерики, теплое и благодатное.
Я принялась восстанавливать в своей эмоциональной памяти отдельные ангельские фразы, взгляды, прикосновения, его музыку, наконец, - и леденящее оцепенение потихоньку отпустило меня. Но зато в расслабившемся моем мозгу тут же завертелись-закрутились неугомонные логос фантастикос. А вдруг Ангел для того мне и послан, размечталась я, чтобы увезти меня подальше из Б. и спасти таким образом от гипотетического «ритуального» убийства?! Я расскажу Ангелу сегодня вечером эту страшную историю, а он вдруг возьмет да и скажет: «Не волнуйся, дорогая, я никому не дам тебя обидеть. Пусть не сейчас, но через год-другой я заберу тебя с собой…»


Ну, и что ты думаешь, читатель? Наказание за наглые логосы настигло меня тем же вечером – сразу после того, как я закончила рассказывать Ангелу о грозном нашествии на меня людей с измененным сознанием, забредших на огонек моей души не просто из меняющегося, а как бы даже из некого параллельного мира. Однако что именно услышал и понял Ангел  из длинного моего повествования, я сказать затруднюсь, ибо изнурительно длинная репетиция, плотный ужин и выпитая со мной на пару бутылочка суперсухого кислейшего вина («для водки сегодня очень жарко, - пояснил Ангел) сделали свое черное дело: закончив с ужином, Ангел спросил меня, как я провела минувшие победные праздники и почти тут же, едва я приступила к вожделенному повествованию, Ангел откинулся на пристенную подушку, прикрыл глаза, сложил на груди свои божественные ручки и, кажется, изготовился под мой рассказ приятнейшим образом вздремнуть!
Впрочем, когда я время от времени прерывала свое повествование длинной паузой и ехидно предлагала ему повторить хоть два-три последних слова, Ангел, не выходя из дремы и не открывая глаз, повторял, ни разу не запнувшись, все предложение целиком. Похоже было, он имел немалый опыт самообучения во сне…Однако для меня это было слабым утешением, ибо ни увидеть и ни услышать подробной и вразумительной ангельской реакции на свою ужасную историю мне, увы, не удалось. Едва уловив логическую точку в моем рассказе, Ангел моментально проснулся и на удивление бодрым (как будто он вовсе и не дремал) тоном сказал:
- Возможно, ты преувеличиваешь опасность, исходящую от этого твоего шизофреника. Во-первых, тебе есть, где скрыться – в той же твоей горной деревушке. А во-вторых, кто ему позволит жить одному, раз он социально опасен, - быстренько расправившись с комментарием, Ангел тут же переключился на себя. – Это какая-то мистика, но параллельно с этими твоими событиями и примерно в те же самые дни нечто подобное произошло и со мной. Только меняющееся сознание случилось у меня. Я испытал его, что называется, на собственной шкуре. – И Ангел почти во всех подробностях  поведал мне, как он неожиданно для себя … переспал с попутчицей в вагонном купе!
- Произошло нечто странное и необъяснимое, - с увлечением начал Ангел свой рассказ. – В тот вечер я отыграл и прочитал «Кармен-сюиту» на каком-то небывалом подъеме – в зале были невероятные овации. А после концерта я сразу, как это было в Б., сел в ночной поезд, чтобы ехать в Н. Вхожу в купе с букетом цветов, в состоянии послеконцертной эйфории – и вижу женщину лет тридцати пяти, удивительно похожую на мою вторую жену, с которой у нас была невероятно страстная любовь, окончившаяся мучительнейшей драмой… В купе, как ты понимаешь, принято знакомиться. Мы знакомимся. Оказывается, что она – бывшая спортсменка, а сейчас занимается челночным бизнесом. Я начинаю рассказывать ей о «Кармен-сюите», она слушает меня очень внимательно, сочувственно и восторженно – и моей эйфорией как бы заражается. Потом моя рука как бы случайно ложится на ее руку  - и дальше все происходит само собой.
- То есть ты с ней переспал? – с фальшивой деловитостью переспросила я.
- Да. И не только… - Ангел сделал длинную паузу, как бы позволяя мне предполагать под этим многозначительным «не только» все, что угодно, а затем продолжил, -  а утром, когда мы распрощались, я вдруг понял, что меня охватила невероятная страсть. Мне показалось, что ради этой женщины я могу бросить все, поломать мою теперешнюю жизнь и бросить ей под ноги. Я даже испугался, потому что и подозревать не мог, что я еще могу быть способен на такие сильные чувства. И вдруг я понимаю, что не знаю ни фамилии ее, ни адреса, ни телефона… Все четыре дня в Н. я невероятно страдал – и был так жесток с музыкантами, как позволял себе только в далекой молодости… Но теперь, особенно когда я рассказал все это тебе, мне стало гораздо легче. Да, можно сказать, почти уже и прошло…
- Значит, ты позволил себе влюбиться в какую-то вагонную попутчицу, да еще переспать с ней после нашего «куста» и после того, как я помогала тебе печатать новеллу Мериме?
- Да, ты печатала ее своими пальчиками… - нежно сказал Ангел и погладил меня по руке.
- И ты посмел рассказать все это мне?!  Женщине, про которую знаешь, что она тебя любит и которая ежедневно испытывает все то, что было с тобой в Н.? – не на шутку возмутилась я.
- А кому еще я могу это рассказать? – погладил меня Ангел по дружескому самолюбию. – И неужели ты действительно ВСЕ ЭТО чувствуешь? Как же ты живешь?
- Вот так и живу. Сквозь слезы. Почти уже целый год, - сказала я совершенно спокойно, потому что зарыдать от горя мне почему-то совсем не хотелось.  И это было очень странно: ведь по логике вещей (в данном случае, чувств) почти любая влюбленная женщина на моем месте забилась бы в истерике! А как же иначе: ее, грубо говоря, трахнули, а влюбились спустя две недели совсем в другую! Как такое лукавое предательство можно пережить?! Только в петлю!..
Моим же главным чувством была почему-то лишь легкая грусть. Потому, наверное, что, слушая Ангела, я не сидела напротив него с открытым ртом и сердцем: как всякая порядочная хозяйка я убирала-мыла посуду,  расчищая «поле боя» для будущего чая со сладким ангельским печеньем. А в самом кульминационно интимном месте ангельского рассказа в моей голове вдруг ни с того ни сего завелась одна милая и весьма подходящая к случаю скабрезная песенка, которую в годы своей далекой молодости  я с удовольствием попевала в нетрезвых компаниях. Песенка как бы создала в моем мозгу подобие защитного занавеса, и я думала, что обязательно спою эту песенку Ангелу, как только он закончит свой  «мистический» рассказ. Он поставит последнюю логическую точку, представляла я,  – и тут я запою:

В вагоне у окна сидел военный,
Обыкновенный гуляка-франт.
По званию своему он был поручик
По б….ским штучкам был генерал.

На станции какой-то гарнизонной,
Но грациозно вошла мадам.
Поручик стал расстегивать штиблеты
И бросил деньги к ее ногам.
Поручик хочет, мадам хохочет - тоже хочет,
И началось тут ацетонц-перевертонц,
Ацетанц-перевертанц, шишки в перцем, устрица,
Оторвали два яйца – вот она яичница.

А затем  несчастный поручик остался лежать один в постели «с распухшим ха-ха-ха и без штиблет». Мораль песенки была такова: «погиб поручик от этих самых дамских штучек, и подхватил он ацетонц-перевертонц, ацентанц-перевертанц…», ну, и так далее. К сожалению, поучительную эту песенку  я Ангелу так и не спела, ибо наш разговор, как видно выше, плавно перешел на меня – и песенка про поручика была бы совсем некстати. Но зато, спасибо ей, песенка помогла мне достойно перенести обидную ангельскую измену.
Однако в процессе  этого гнусного ангельского рассказа  во мне родилось еще одно неожиданное и прощающее Ангела чувство: я совершенно искренне не хотела, чтобы он влюбился в меня с такой страстью, которая заставила бы его  бросить музыку и стать тряпкой в моих ногах. В таком случае Ангел бы, скорее всего, перестал быть мне интересен. Мне нечем стало бы в нем восхищаться. Слегка небрежная любовь безмерно увлеченного делами государственной важности  Гая Юлия Цезаря из старого фильма о Клеопатре мне импонировала гораздо больше, чем безвольное чувство все готового отдать за бабу слюнтяя Антония…
Ну, и третьей, удержавшей мои слезы причиной стало неизвестно в какой момент овладевшее мной подозрение  в ангельском лукавстве: мне вдруг показалось, что всю эту обидную для меня вагонную историю Ангел  сочинил специально для того, чтобы спровоцировать меня на разговор о моих чувствах – дабы убедиться, что они живы. И ему это вполне удалось…
Но даже если эта история и  была правдой, то – в прошедшем времени и к нашему сегодняшнему вечеру отношение имела лишь самое отдаленное. Ну, и потом о безмерной влюбчивости разных творческих натур я знала давным-давно – и не только из литературы и чужого опыта, но, в сущности,   и из своего собственного. На протяжении почти всей моей жизни я влюблялась как ненормальная, то и дело влипая в разной степени длительности несерьезные  малодуховные истории, далекие от настоящей «хорошей большой любви».

Рассказ Ангела о вагонной измене и измененном сознании занял на самом деле всего минут десять-пятнадцать, и  в оставшиеся несколько часов он больше к этой щекотливой теме не возвращался. Разве что один раз – косвенно.
Мы сидели рядышком, плечо к плечу на диване, размягченные слабым сухим вином и освежающе ласковым теплом майского вечера;  переплетенные пальцы наших рук то нежно и как бы многозначительно поглаживали друг дружку,  то крепко сжимались, имитируя общетелесное объятие, - и говорили с большими паузами о том, о сем. Вне всякой логики – скакали мыслями, как обезьяны с ветки на ветку.  И казалось, что между нами вдруг возникла какая-то особая, огромная, сверхчеловеческая близость – как будто бы мы мелкими и небыстрыми, но верными шажочками идем потихоньку навстречу друг другу. И вдруг Ангел сказал:
- Я понял, кто ты для меня! Ты - моя наперсница! Это так замечательно, что я могу поверять тебе свои чувства к другим женщинам, - и крепко сжал мой локоть.
- Думаю, что не только наперсница, - лениво ответила я, не желая в этот час вступать в Ангелом ни в какие дискуссии и решив на всякий случай не верить  ни одному ангельскому слову. Тем более, что, когда минутой спустя в кухню вошла, а затем почти тут же – с чашкой чаю – вышла моя расцветающая Дочь, окинувшая нас насмешливым взглядом, Ангел сказал нечто еще более жуткое, чем вагонная история:
- Года через два я бы занялся твоей дочерью. Я думаю, это просто необходимо, чтобы юную девушку сделал женщиной опытный мужчина. Тогда она не испытает разочарования от первого сексуального опыта, как это часто бывает.
- Ты этого не сделаешь! – едва ли не взвизгнула я, забыв, что решила не принимать Ангела всерьез, и выдернула из его пальцев свою руку. – Ты не посмеешь причинить мне ТАКУЮ боль! Я не хочу судьбы матери Лолиты! И не хочу жить с постоянно кровоточащей душой!
- Ах, если бы ты знала, как мне необходимы и твое восхищение, и твоя кровоточащая душа! – с чувством произнес Ангел, вернув мою руку  в свои «кошачьи объятья». - А про твою дочь это я так, в порядке размышлений, сказал. - Ангел немного помолчал, а затем вдруг ни с того ни сего принялся рассуждать о своей личной жизни:
-  У моих постоянных поездок по Сибири, - поведал мне  Ангел, - есть, кроме всего прочего, и внутренняя причина: моя семейная жизнь практически подошла к концу. Моя жена (мы прожили двенадцать лет) – хороший человек, у меня нет к ней никаких претензий. Но я невероятно устал содержать ее взрослого сына. Я растил и содержал его с девяти лет, теперь ему за двадцать, он тоже музыкант, но  - жуткий оболтус. И к тому же – мелкий воришка. Я предлагаю жене отделить его от нас, но она категорически не хочет. И у пасынка нет никакого стремления жить самостоятельно. Вот я и стараюсь как можно меньше бывать в Москве…
- То есть ты находишься как бы на грани развода? – уточнила я.  - И это отчасти снимает с меня грех прелюбодеяния!
- Нет, развода не будет. У нас гражданский брак. Я всего два раза в жизни был официально женат – и больше в эти игры со штампами играть не собираюсь!
Лелея в душе тихую надежду, что Ангел колесит по Сибири в том числе и в поисках очередной жены, которой,  вполне возможно, могу оказаться и я (ах, милые логосы!), обсуждать потенциальные ангельские намерения я не стала. Наши пальцы продолжали свои игры, я молчала, и Ангел слегка сменил тему.
- А вообще, ты знаешь, к какому выводу я не так давно пришел? Можешь записать – вдруг тебе где-нибудь пригодится. Жизнь человека – это история его болезни, эротического опыта и интеллектуальных накоплений.
- С болезнью согласна, - сходу ответила я, - но что-то меня в этой твоей цепочке не устраивает. Где, например, здесь духовные накопления? Жизнь духа где?
- Нет, духовные накопления – понятие не совсем из этого ряда, - ответил Ангел. – Разве ты этого не чувствуешь?
- Не особенно. Разве духовные накопления не важнее интеллектуальных? – удивилась я. -  Может быть, в твоем определении все же стоит произвести замену?
- Не спорь со мной! – как бы иронически, но с большой долей обиженной серьезности воскликнул Ангел. – Я шел к этому определению много лет. И не отступлюсь от него!
- Ну, хорошо, - расхотелось мне с ним спорить. – Я подумаю над твоим определением как-нибудь на досуге.
Ангел не стал настаивать на дальнейшем обсуждении  своей сентенции, и мы с легкостью (как обезьяны с ветки на ветку) перескочили на разные другие темы,  ни в какую внутреннюю суть, правда, особенно не углубляясь. Впрочем, поговорили немного о литературе: Ангел настоятельно советовал мне перечесть любимого им почти наравне с Манном Торнтона Уайлдера. Для того, очевидно, чтобы я взбодрила таким образом свой интеллект…
А потом, когда мы, разъединившись, вновь сидели за столом (за традиционным уже чаем со сладким печеньем) друг напротив друга, почти лоб в лоб,  Ангел, магнетически впившись в мои  глаза серьезнейшим взглядом, произнес медленно и весомо:
- А ты знаешь, ты глубоко вошла в мою голову… Тебе это удалось… Я очень часто о тебе думаю…
От Ангела веяло таким ощутимым теплом и выношенной искренностью, что я вновь, несмотря на весьма сомнительные с точки зрения нравственности и духовности моменты нашей  беседы, почувствовала себя обласканной и морально, и физически…


Однако следующим же вечером, на заключающем сезон ангельском концерте, на меня вдруг мутной волной тошнотворной слабости накатило запоздалое вчерашнее похмелье. Но оно, понимала я, связано было вовсе не бутылочкой легчайшего сухого вина… Вместо того, чтобы благоговейно внимать ангельской музыке, я почему-то не захваченная ею, взялась перебирать-перетряхивать в голове все, какие помнила, подробности и события вчерашнего вечера. Как он все же посмел, вдруг охватила меня глубочайшая, до слез, обида, обсуждать со мной, так сильно, искренно, истинно и открыто влюбленной в него женщиной, свои поганые дон-жуанские похождения – да еще и рассчитывать на мое сочувствие к ним: «ах, кому я еще могу довериться!» Сволочь, псих, садист!!!
А Дочь мою как посмел задеть мерзким своим языком?! Это же все для того, чтобы нарочно! нарочно! нарочно! сделать мне невыносимо больно! Разодрать мою и без того израненную душу, вырыть в ней глубокую, наполненную кровью яму и прикрыть ее сверху тонюсенькой дощечкой с якобы обнадеживающей надписью: «моей семейной жизни пришел конец; я часто о тебе думаю.»  Разбирайся, дескать, на досуге,  что в моих ангельских словах было правдой, а что – театроабсурдовской игрой!..
Ангел же между тем, вразрез с моими злыми раздумьями, веселился на сцене вовсю, нисколько не походя в этот вечер на Создателя или боговдохновенного «кондуктора». Музыку он играл в основном танцевальную и заводно-веселую – ту самую,  что не успел доиграть в первом титаниковском концерте; и какие только антраша на сцене не выкидывал! «Лезгинку» Хачатуряна он просто-таки станцевал от начала и до самого конца.  Ангел в отличие от меня, разбитой и раздавленной вчерашними воспоминаниями, был бодр, весел и свеж. Как будто бы,  с омерзением подумалось мне,  ему и впрямь была нужна моя кровоточащая душа – и вчера он вдоволь напился живительной крови  из выгрызенной им же самим пробоины…
Я смотрела на весело беснующегося Ангела – и ощущала тяжкую, безмерную усталость, отвращение к Ангелу и неприязнь. И впервые в тот вечер от ангельской музыки у меня заболела голова. Это, вероятнее всего, был первый знак, но я не обратила на него должного внимания. А мучительную, едва переносимую боль, что терзала меня весь послеконцертный остаток вечера я объяснила сама себе тем прискорбным фактом, что с Ангелом мы увидимся только осенью. И в том лишь случае, если губернский комитет по культуре заключит с Ангелом серьезный неустный контракт.


Глава девятая

Плод моей любви

 
И вот я, презрев все свои обиды и страдания, принялась во всей силой влюбленного сердца «ковать» Ангелу пресловутый потенциальный контракт, на идею которого, если читатель еще помнит, наши культурные чиновники в свое время отреагировали весьма благосклонно. С разрывом примерно в неделю я настрочила  вдохновенно и радостно сразу два материала. В первом из них я подвела итоги симфонического сезона и похвалила Ангела за то, что он изрядно повысил творческий потенциал нашего оркестра.  А второй материал (это было традиционное ежегодное интервью о проблемах культуры и искусства с главным культурным чиновником губернии) я закончила размышлениями о судьбах симфонического оркестра. Ничтоже сумняшеся, я процитировала услышанные в свое время из ангельских уст слова забугорного импресарио о том, что маэстро А. – один из пяти лучших дирижеров в мире, и что комитет по культуре ради дальнейшего процветания нашего лучшего музыкального коллектива просто обязан заключить с ним достойный его (Ангела, имеется в виду) таланта контракт.
Не знаю уж, поверит ли мне читатель, но на мою письменную битву за ангельский контракт меня подвигла не только любовь, но и (едва ли не в большей степени) присущее мне едва ли не с пеленок чувство искреннего долга за дело, которому ты (в данном случае, я) служишь. И это дурацкое мое чувство долга заставляло меня не только глубоко вникать, но и не менее глубоко переживать все те негативные процессы, которые переживала вместе со всей страной наша провинциальная культура. А особенно профессиональное искусство: в нашем забытом Богом городе оно уже много лет кряду задыхалось и чахло (хотя и рождало иногда всем подножкам вопреки плоды, достойные восхищения) из-за отсутствия высокопрофессиональных творческих лидеров. И я искренне желала, чтобы хоть один такой лидер в городе трудился. А кроме того, мне так хотелось поднять престиж боговдохновенной, живой классической музыки, поклонников которой в нашем, гуманитарно необремененном, полуаграрном Б. наблюдалось не так уж много…
Ну, а затем,  с удовлетворением отслужив Ангелу, я принялась наводить порядок в своей мозговой «квартире» - как говорится, под «крышей», «на чердаке». И быстренько (на этот мыслительный процесс мне хватило и четверти часа) оправдала ангельские беседы со мной о посторонних женщинах, включая и собственную Дочь. Ангел просто проверяет меня на толерантность к своим речам и поступкам, решила я. И делает это затем, чтобы убедиться (или не убедиться) в том, что я-то и есть  ЕГО (или не его) женщина. Тем более, что на сегодняшний день ангельская гражданская семья – на грани развала…
И, начисто забыв о совсем еще недавней концертной злости и неприязни к Ангелу, я стала ощущать к нему еще большую любовь и … жалость! Бедный, бедный мой Ангел – он так изматывает себя постоянными поездками, чтобы пореже бывать дома. Мой бедный, неприкаянный, бездомный Ангел…
Моя любовь к Ангелу в эти последние майские денечки становилась все сильнее и сильнее, заливая меня в иные моменты (то снизу доверху, то сверху донизу) воистину райским блаженством. Гораздо более сильным, чем во все предыдущие «ангельские» времена. И вовсе беспечальным. Причем, что любопытно, райские эти ощущения  казались мне очень знакомыми и на что-то поразительно похожими – как будто бы нечто подобное я все же когда-то испытывала.
Я перебирала в голове все свои любовные истории – но ничего, хоть отдаленно напоминающего «рай» в своих воспоминаниях не обнаруживала. И вдруг в какой-то момент (я как раз переходила дорогу к своему рабочему зданию) райское блаженство с такой радостной силой толкнулось в мою грудную клетку, что у меня легко и приятно закружилась голова – и я вспомнила! Чувство, подобное вышеописанному, плюс приятнейшее полуобморочное головокружение и глубокий благостный дневной сон, я ощущала тогда, когда носила под сердцем свою единственную дочь!
Стоп, сказала я себе, успев, к счастью, перейти дорогу, - и остановилась, а потом присела на ближайшую околоредакционную скамеечку, чтобы переждать головокружительный приступ и заодно проанализировать свое престранное состояние. Отогнав подальше мысли об Ангеле, я сосредоточилась исключительно на себе, произвела кое-какие подсчеты, вспомнила другие, неадекватные норме физические ощущения последних дней – и с гремучей смесью радости и ужаса одновременно поняла: да, я, кажется, беременна! От Ангела. А от кого же еще?
Через неделю (это оказался, как нарочно, День защиты детей) мое подозрение подтвердилось вполне официально. Врачица – моя ровесница, почему-то сильно расстроившись и испугавшись, срочно стала строчить мне направление на ультразвуковое исследование, чтобы не затягивая и с минимальным риском избавить меня от ненужного бремени.
- Нет, - сказала я, - не пойду на исследование. Лучше пойду подумаю хотя бы недельку. Очень уж не хочется совершать грех детоубийства.
И тут врачица совершенно неожиданно для меня перестала пугаться и печалиться – и самым искреннейшим образом обрадовалась:
- Если б вы знали, как я переживаю, когда мне приходится отправлять пациенток на эту процедуру. Сколько работаю здесь – столько и переживаю. У вас, конечно, особый случай – возраст! Но, с другой стороны, и в пятьдесят женщины рожают. Времена, правда, сейчас трудные, но если у вас есть финансовые возможности и силы – почему бы нет?
Не стану утомлять читателя подробностями своих нравственно-финансовых размышлений на тему  to be or not to be маленькому существу. Скажу лишь, что я пообещала ему: да, ты будешь жить! И не только потому, что избавиться от тебя – это большой грех… Ты, мой маленький, - пусть и неожиданный, но невероятно желанный плод моей Любви. Любви в моей жизни самой главной и, может быть, последней. И ты, ангелочек, сам того не подозревая, отвечаешь мне бессловесно на измучивший меня вопрос «зачем?» Зачем мне дана эта поздняя любовь? Вот, оказывается, зачем: чтобы у меня был ты – живое и пожизненное свидетельство моей связи с Ангелом. И потом я давно уже мечтала о втором ребенке, скорбела о том, что построила свою жизнь как-то неправильно, родила одну только дочь, хотя любви во всякой женщине заложено не меньше, чем на десяток маленьких существ. А уж на двоих-троих – просто-таки в обязательном порядке.
Но Господь, очевидно, жалел или не слышал меня, одинокую и незамужнюю,  - и все мои вторичные попытки не одобрял и не оплодотворял. Зато теперь, когда моя единственная дочь почти уже встала на ноги, Ты смилостивился – Ты не только дал мне потенциальный шанс еще раз испытать искрящееся счастье деторождения, но и чудеснейшим образом переключил мою мало- или совсем не востребованную любовь к Ангелу на еще более сильное и чистое чувство  к этому живому кусочку нашей совместной плоти.
Да-да, господа хорошие! Казавшаяся до этого момента безмерной и всеохватной любовь моя к Ангелу как будто бы отпустила меня, отступив на дальний-предальний план.
«Сойдите с пьедестала, маэстро! – пафосно написала я в те счастливые дни в своем дневнике. – Освободите место на нем нашему ребенку!»
И, несмотря на серьезнейшие (в частности, финансовые) трудности, неизбежно ожидавшие меня впереди, я чувствовала себя такой до неприличия счастливой, какой не бывала даже в минуты самого трепетного общения с Ангелом. А когда в один прекрасный день я (вместе со своим ангелочком) принялась слушать музыку, со мной вдруг стало твориться нечто и вовсе невообразимое. Я даже запомнила число того дня – это было седьмое июня, и музыку, которую мы слушали.
Это была Первая симфония Чайковского, посредством которой, если помнит читатель, Ангел когда-то вылечил меня от хвори, и которая для самого Ангела стала (так он во всяком случае мне потом признавался) неким эйфорическим поводом (ибо тогда был аншлаг и триумф!) для того, чтобы броситься на поиски моего телефонного номера.

…Я сидела на диване, подтянув колени к подбородку и, закрыв глаза, просто-таки изнемогала от острейшего, блаженнейшего счастья. Ибо музыка не только (как это было однажды в «Титанике») проникала, казалось, через  каждое мельчайшее отверстие в моей телесной оболочке – она звучала и внутри меня! Как будто там, в скрытой от посторонних глаз полости моего тела расположился крошечный симфонический оркестрик, управлял которым, наверное, маленький ангелочек. «Только бы он не проткнул меня своей дирижерской палочкой», - помню, тихо засмеялась я, боясь пошевельнуться и спугнуть это воистину волшебное состояние.
Но нет! Я слегка меняла позу, откидывала голову на спинку дивана, открывала глаза, дабы убедиться, что мир моей комнаты никуда не исчез, и розовое предвечернее солнце по-прежнему заливает все окружающее меня пространство – и ничего не менялось! Неописуемое это состояние никуда не уходило, разве что слегка видоизменялось. Музыка, звучавшая внутри меня, вдруг, казалось мне, становилась одушевленной: нежнейшими, мягчайшими прикосновениями невидимых «пальчиков» (или, скорее, крылышек) она ласкала меня изнутри так сладостно и с такой неземной любовью, с какой никто и никогда в моей жизни меня не ласкал. Как не ласкал меня и Ангел под «кустом» - и как он вряд ли меня когда-нибудь приласкает…
Первая симфония закончилась, но состояние упоительного блаженства не уходило! Я переместилась на кухню, вставила в магнитофон кассету с «The best of Mozart», принялась лепить свои фирменные булочки; погода за окном вдруг резко переменилась – началась самая серьезная (такая у нас в Б. обычно случается именно в июне) за все лето гроза с проливным дождем, в бурных потоках которого едва ли не тонут машины; и крупным, с голубиное яйцо, градом, - а внутри меня все оставалось по-прежнему, я продолжала испытывать (второй час кряду!) все то же удивительное, чудеснейшее блаженство!
Господи, сделай так, взмолилась я, чтобы это изумительное состояние никогда не оставляло меня, чтобы исчезли все мои муки и страдания, слезы и печали, - а осталась бы только эта, Твоя, Божественная радость…Я лепила булочки, молилась Господу, слушала Моцарта вперемежку с градом в роли ударных – и понимала с оттенком легчайшей грусти, что, как ни молись, а состояние это мое надолго не удержится. Ибо, по Твоей же, Господи, воле, все проходит…
Но Господь тогда все же как будто услышал меня: чуть приглаженное и не столь остро блаженное, ощущение беспрерывного счастья не покидало меня почти две недели.  Ах, как полно и безмятежно отдыхала в те дни моя бедная, измученная постоянным ожиданием Ангела, непрестанно кровоточащая душа…
Однако Ангел в эти дни не ушел насовсем из моего сознания, ибо мне безумно хотелось поделиться с ним  благой для меня вестью грядущего деторождения.  Не знаю уж почему, но мне просто необходимо было услышать  его реакцию на это неожиданное событие. Я знала, что Ангел находится в Н. и что «Кармина Бурана» в июне к нам, увы, не приедет. А значит, я не смогу сообщить Ангелу о своем «непорочном» зачатии, что называет тет-а-тет. Оставался разве лишь телефон. И на исходе второй недели блаженства я, прикрывшись каким-то сомнительно благовидным предлогом, вызнала у директрисы оркестра все возможные телефонные координаты Ангела – и тут же попыталась дозвониться  ему «домой» - поздно вечером. Но – безуспешно.
Зато на другое утро, когда я, сидя в своем рабочем кабинете, изготовилась было уже набрать театральный номер Ангела, мою занесенную над телефонным диском руку остановил резкий (я даже вздрогнула) звонок – явно междугородний. Такие звонки в моем  кабинете раздавались крайне редко, и были чаще всего ошибочными. Поэтому и душа моя, и занесенная над диском рука одновременно затряслись на всякий случай мелкой дрожью. И, как оказалось, не напрасно.
- Что это вы там такое опять натворили? – переливался бархатом в телефонной трубке нарочито удивленный и как будто бы слегка (но тоже нарочито) сердящийся голос Ангела. – Что такое написали? Ваши чиновники просто терроризируют меня звонками – рвутся заключить со мной контракт!      
- Разве это плохо? – спросила я, изо всех сил пытаясь унять волнение и дрожь в голосе.
- Да нет, конечно же, неплохо, - ответил Ангел, - надо только с ними все хорошенько обсудить.
- Жаль, что вы не приедете к нам с «Карминой Бураной», - сказала я, - уже сейчас все бы и обсудили. - Да, поездка, увы, сорвалась, - с сожалением ответил Ангел. – Но ведь вы все равно, наверное, уехали бы уже в  свою горную деревушку.
- В деревушку я обычно уезжаю гораздо позже, когда вода в горной речке хорошенько прогреется. А сейчас даже не знаю, поеду или нет, потому что… - я перевела дух, проглотила изрядный кусок воздуха и выпалила: - Маэстро, я беременна!
Ангел выдержал небольшую паузу, а потом произнес непонятным тоном свое излюбленное словцо:
 - Фантастика! Я вас поздравляю! – сказал он без тени иронии.
- Можете также поздравить и себя. Вы тоже приняли в этом посильное участие, - ответила я почти спокойно, ибо его реакция показалась мне достаточно доброжелательной. – Я даже хотела позвонить вам, чтобы узнать разные подробности о вашей наследственности, группу крови и прочее. Не хочется в сорок пять лет выглядеть дурой, когда придется отвечать на всякие медицинские вопросы, касающиеся отца ребенка.
- Про свою группу крови я ничего не знаю, - как бы извиняясь, ответил Ангел. – А остальное все как у всех: весь набор детских болезней, никаких страшных наследственных заболеваний в нашем роду не наблюдалось, - Ангел немного помолчал, а потом вдруг спросил, - а почему же вы не посоветовались?
- С кем? – удивилась я. – Вас же нет рядом. И потом какие тут могут быть советы: убивать не убивать? Убить-то ЕГО я все равно не смогу…- твердо заявила я, несказанно обрадованная его готовностью серьезно обсуждать нашу общую «проблему», что как бы свидетельствовало о том, что в своем отцовстве он не сомневается – а значит, доверяет мне. – Расскажите лучше, как идут ваши дела в Н.? Что поделываете? Заключили ли они с вами контракт?
- Репетирую сейчас «Царскую невесту», - ответил Ангел.- А про контракт они пока думают.
- Вот было бы здорово заключить сразу два контракта, ведь Н. так близко от Б., - сказала я, – вы могли бы приезжать к нам с приятной регулярностью.
- Да, это было бы удобно, -  ответил Ангел. – Может быть, так оно и случится… Ну, что же, перерыв у меня заканчивается. Желаю вам хорошо отдохнуть. Обнимаю, целую. Пока! Чао!
- Взаимно, - ответила я и, положив трубку, расслабленно откинулась на спинку стула и засмеялась от радости: Ангел впервые позвонил мне из другого города, идею контракта чиновники «заглотили», Ангел знает о моем интересном положении – и ни единым словом или оттенком тембра не оскорбил моих уже вовсю бушующих материнских чувств.  Любой другой мужчина, думала я, услыхав о своем предполагаемом отцовстве, наверняка выругался бы матом да и трубку бы бросил.
Впрочем, у меня доставало еще ума понимать, что со мной Ангел так поступить не мог. И не столько, может быть, из чувства благородства или равнодушия к моей грядущей судьбе; сколько потому, что испытывал ко мне, кроме всего прочего (если, конечно, это «прочее» имело место), и деловой интерес. Ангел не мог (во всяком случае, ПОКА) оскорбить журналистку, которая (единственная в городе) о нем пишет, и к мнению которой прислушиваются чиновники. Любовь, конечно же, застила мне очи, но не настолько, чтобы всех этих неоспоримых нюансов не понимать…
И тем не менее этот, как будто бы вызванный моими бешеными флюидами междугородний звонок Ангела вознес меня на вершину блаженства (хотя, казалось бы, куда уж выше?!), где я сладко и уютно почивала несколько дней кряду. «Твой богоравный папочка знает о тебе, малыш, - говорила я крошечному кусочку своей новой плоти, - и это замечательно!» Я смотрела с этой своей вершины на весь подножный мир – и этот мир казался мне гармонично прекрасным.  Как музыка. Так вот в какую сторону он (мир, то есть), оказывается, изменялся!.. В сторону главного смысла женской жизни – продолжении себя в детях.
Благодаря явлению маленького существа внутри меня я вдруг с особой силой и с новым качественным смыслом – «старшая» - полюбила свою пятнадцатилетнюю Дочь, которая в последний год была обделена моей любовью и вниманием: Ангел как бы забрал себе и часть моих материнских чувств, а теперь вот возвращал этот неоплатный долг с лихвой! Однако пострадать из-за моей любви и отстраненности от нее и всех ее «взрослеющих» проблем моя бедная девочка тем не менее успела немало. С той самой минуты, как я призналась ей в своих чувствах к Ангелу («я пойду за ним на край света, если он меня когда-нибудь позовет!»), она, увы, перестала видеть в нем незаурядного дирижера, на чьи концерты она несколько раз с удовольствием ходила вместе со мной.
Теперь, после моего признания,  моя Дочь видела в Ангеле лишь странного, часто ехидного с ней человека, который причинял незаслуженные страдания ее матери – то есть мне. И ее изначальный давний (она слушала вместе со мной Седьмую Шуберта) пиетет к Ангелу едва ли не в одно мгновение превратился в неприязненное неприятие и Ангела, и всей ситуации в целом, и, увы, классической музыки. Она почти перестала ходить со мной в концерты. Все это можно было бы квалифицировать как простую детскую ревность (я перестала принадлежать ей одной); но у моей дочери, кажется, имелась недетская (или, как раз наоборот, детская – устами младенца…) интуиция. Она чувствовала и, конечно же, то и дело говорила мне о том, что Ангел относится ко мне далеко не так «любовно», как я к нему, что он не стоит ТАКОЙ моей любви – и испытывала за меня, похоже, нешуточную обиду.
Поэтому нечего и удивляться, что известие о моей беременности дочь поначалу восприняла, что называется, в штыки. Ей, как она призналась, противно даже и представить, что мы с Ангелом делали ЭТО! Но потом, в ночь того дня, который был отмечен междугородним ангельским звонком, мне каким-то чудом удалось войти с дочерью в серьезный, почти что взрослый, доверительный контакт – и она приняла будущего братца или сестричку в свою мудрую детскую душу.
- Я только боюсь, мамочка, что ты умрешь, ведь ты же у меня уже не очень молодая, - тесно прижавшись ко мне, призналась она в своем страхе.
- Ну, это вряд ли, - засмеялась я. – Я не умру, и нас на этом свете будет трое.
-  А еще я боюсь, что мои ровесники будут над тобой смеяться, - предположила Дочь.
- Твои ровесники, скорее, засмеялись бы, узнав, что у твоей матери много лет не было мужчины, – ответила я. – А рождение ребенка их скорее удивит и потрясет – не всякая женщина в моем возрасте на это решается. Так что тебе еще, возможно, придется гордиться мной.
Мы проговорили тогда почти полночи, и Дочь в результате нашей нежной задушевной беседы сказала:
- Ох, мамочка, как жаль, что нужно еще так долго ждать! Я уже сейчас хочу с ним нянчиться!..


…С вершины блаженства я рухнула буквально в считанные секунды! Современная электронная аппаратура равнодушно отказалась (когда малышу было почти два месяца) признать его существование. Это был жесточайший удар! Я прорыдала весь божий день, а к вечеру вдруг поняла, что не собираюсь этой их «бесовской» технике верить: все признаки и ощущения моего плодоношения никуда, несмотря на диагностический приговор, исчезать не собирались. Кроме разве что самого главного: лучезарное блаженство посещало меня теперь лишь изредка, сменившись, по большей части, недоверчивым недоумением. Но тут мне регулярно взялась оказывать помощь Астрологиня, имевшая и самое прямое, и косвенное (муж подруги был профессор-медик) отношение к медицине.
-  Этот ультразвуковой метод, - говорила мне Астрологиня, - верен далеко не на сто процентов. Медики давно уже об этом говорят. Кстати сказать, обеих моих девочек он обнаружил только в четыре месяца. Так что давай подождем до середины августа.
И я стала ждать. Однако, невзирая на все мои ощущения и признаки, а также утешительные слова Астрологини, продолжавшей вместе со мной верить в грядущее чудо деторождения, моя собственная вера тем не менее оказалась сильно поколебленной: бывали дни, когда я, вдруг захлестнутая приступом головокружительного счастья, не испытывала ни грана сомнения в том, что внутри меня живет и развивается новая жизнь; но бывали дни и другие, полные одного лишь тоскливого сомнения и  страха: как я буду объяснять эту свою несостоявшуюся беременность Ангелу?!   
Но самым печальным фактом в моем «сомнительном» положении стало то, что мое ожидание раздвоилось: Ангел решительно занял свое законное место на пьедестале рядом со своим полумифическим ребенком, любовь к нему (то есть к Ангелу) принялась терзать меня с новой силой -  и моя, сплошь покрытая заросшими было рубцами от множественных ран душа вновь принялась плакать кровью. Тем более, что теперь я не только ожидала следующего и очень еще нескорого приезда Ангела – каждый божий день я ждала еще и следующего ангельского звонка. Но звонков не было. Дочь моя со всем своим юношеским пылом этим телефонным равнодушием Ангела была безмерно возмущена. Я же Ангела, как могла, оправдывала и защищала.
- Девочка моя, - говорила я Дочери, - маэстро мне не муж. И вообще непонятно кто. И моя беременность для него, скорее всего, мало что значит. Да и среди большинства законных мужей – большая редкость, когда кто-то из них делит со своей женой радость деторождения. А у некоторых отцовские чувства так никогда толком и не просыпаются.  Вот если бы мы с маэстро вместе горячо мечтали о нашем совместном ребенке, вот тогда он наверняка бы звонил. В нашем же случае ему трудно себе представить, как обсуждать столь щекотливую проблему по телефону. А он, насколько я понимаю, не любитель загружать себя лишними, да еще и щекотливыми проблемами. Да и проблема-то пока висит в воздухе…
Так я говорила Дочери, а сама тем нее менее едва ли не каждый вечер лила слезы – мне необходимо было услышать голос Ангела хотя бы в телефонной трубке. Но в телефонной трубке мне в тот изнурительный период времени приходилось слышать совсем другие голоса – утешало лишь то, что эти звонки были так или иначе связаны с Ангелом. Мне вдруг регулярно принялась звонить чиновница из комитета по культуре, которая почему-то считала своим долгом во всех подробностях докладывать мне о том, как продвигаются дела с заключением контракта с маэстро А. При этом чиновница не упускала случая подчеркнуть, как сильно прислушиваются к моему мнению в комитете, и как там моего острого словца побаиваются. Вся эта чиновничья возня некоторым образом утешала меня, подогревала мое самолюбие и вселяла надежду на то, что контракт в Ангелом будет так или иначе заключен, несмотря на якобы чрезмерно большую для местной культуры сумму,  в которую оценивал свой богоравный труд Ангел.
А за несколько дней до моего отпуска я получила очередное телефонное сообщение, из которого явствовало, что комитет собирается в ближайшее время вызвать маэстро А. (он находился в это время уже не в Н., но где-то поблизости) к нам в Б., чтобы обсудить с ним все условия будущего контракта с глазу на глаз, приватно, за столом переговоров. Я даже собралась было отложить из-за этого гипотетического приезда Ангела традиционное свое отбытие  в горную деревушку, но, слава Богу, вовремя сообразила, что «ближайшее время» - понятие весьма растяжимое, и что желание наших чиновников встретиться с Ангелом за столом переговоров вовсе не обязательно совпадут с ангельскими планами, решила бросить идею контракта на произвол чиновников и судьбы – и мы с дочерью покинули Б.


…Я стояла на деревенском крылечке и бездумно смотрела на бесшумную, пустынную сельскую улочку: не то что машины, по ней и люди-то проходили редко, - и ощущала себя так, будто попала, наконец, в какое-то иное, чем вся моя суетливая городская жизнь, желанное и необходимое мне измерение.
И вдруг, откуда ни возьмись, перед моими отдыхающими от городской  мельтешни глазами беззвучно возникла, сверхскоростно пронеслась и исчезла  вдали «стая» изысканных, удлиненной формы,  серебристых машин. Да-да, именно «стая», ибо своей кажущейся легкостью и пресловутой беззвучностью передвижения (мы же не слышим шума птичьих крыльев в высоком полете) изящнейшие эти механизмы действительно вызвали у меня ассоциации со стаей низко пронесшихся над землей прекрасных, неизвестной мне породы птиц.
- Это похоронная процессия, - пояснила мне стоящая рядом со мной на крылечке Дочь. – И мне кажется, что это похороны маэстро А.
- С какой бы это стати? – испуганно спросила я, - и, стремглав слетев по ступенькам лестницы, выбежала на улицу.
Хвост серебристой птицы еще виднелся в пыльной дали,  а ко мне по вновь пустынной улице приближался один мой коллега из редакции, которого в своей горной деревушке я ну никак не ожидала лицезреть. Коллега был, как обычно на работе, одет во все черное.
- Пойдем, - сказал мне коллега, кивнув в сторону серебристого хвоста. – Отдадим последний долг. Там сейчас маэстро А. будут хоронить.
- Откуда ты знаешь? Как он мог здесь очутиться? – воскликнула я, силой недоверия едва удерживая слезы.
- Они вчера приехали сюда большой компанией, решили искупаться в горной речке – и двое тут же утонули. Один из них – маэстро А.
- Господи, ну почему ты так рано забираешь из жизни самых талантливых своих детей?! Ведь он же был одним из лучших твоих музыкантов, Господи! – уже не сдерживая рыданий, простонала я прямо в небо.
Мой коллега смотрел на меня с удивлением: чего уж, дескать, так убиваться о каком-то там дирижере? А я, понимая, что не стоило бы мне обнажать перед ним своих истинных чувств к навсегда утраченному Ангелу, остановить потоки, реки, водопады (!) извергающейся из моих глаз соленой жгучей влаги никаким усилием воли не могла.
Известие о смерти Ангела беспощадным обручем боли сковало мое сердце; обруч сжимался все сильнее и, казалось, стремился окончательно раздавить, убить мою бедную душу – и от этой непереносимой боли я рыдала все сильнее, яростнее и безысходнее.  Я уже не стеснялась присутствия недоумевающего коллеги – и мой отчаянный, горестный плач разносился, казалось, усиленный горным эхом, по всей Вселенной…
Ангел, мой любимый, мой единственный, мой несравненный Ангел умер!!! Как же мне теперь жить?!!
Жгучей соленой влаге, струящейся по моему перекошенному неизбывным горем лицу, казалось, никогда уже не будет конца, и горючим слезам моим не суждено иссякнуть до конца дней моих… Не припомню, чтобы в многострадальной моей жизни я столь безутешно и неостановимо  плакала…


… А впрочем, это, к счастью,  и не была жизнь. Это был странный, «пророческий» сон, приснившийся мне  в одну из ночей в горной моей деревушке.  Проснувшись, я еще какое-то время продолжала плакать, подушка моя была мокра от слез, а сердце еще несколько мгновений сжималось обручем боли. Пока, наконец, проснувшись окончательно, я не осознала, что Ангел на самом деле не умер. Ангел жив!!!  - возликовала я, и огромная невероятная боль в моей душе в одно мгновение обратилась в свою противоположность – в бескрайнюю, безмернейшую радость. Я смотрела сквозь оконное стекло на густой черный бархат горного неба, усыпанного крупными, сочными, ярчайшими гроздьями созвездий и тихо блаженствовала: Ангел есть!
 Моя деревенская подруга (в прошлом – городская жительница) толковать сны не только не любила, но и, слывя строгой православной христианкой, считала это глупое деяние немалым грехом. Однако, посвященная в первые же дни нашего с дочерью пребывания в деревушке во все вышеописанные перипетии моей любви и сочувствующая (довольно, впрочем, бесстрастно и малоэмоционально) любовным моим терзаниям; сон мой выслушала и даже снизошла до недлинного комментария:
- Когда-то я разных книжек про сны множество перечитала. И помню, что смерть во сне – это к долгой к жизни. Так что не волнуйся за своего маэстро. Он еще нас с тобой переживет, - сказала подруга с плохо скрытой неприязнью, причины которой я объясню чуть ниже. – А может быть, этот сон вот к чему: он умрет только для тебя. Ты сначала испытаешь большое горе, а потом – огромную радость, что, наконец, от него освободилась. Хотя, насколько я знаю, далеко не все сны сбываются, - утешила меня подруга.
- Но только не мои про Ангела, - ответила я с грустью, почти уверенная в том, что утрату Ангела мне когда-нибудь скорее всего придется перенести…
- Могу утешить тебя еще лишь тем,  что Господь не посылает нам непосильных испытаний. Да ты и сама это знаешь. Пойдем-ка лучше сходим вчетвером в лес за грибами.
- Вчетвером? – удивилась я.
- Ну да. Ты, я, твоя Дочь и маэстро, - засмеялась подруга. – Ты же сама сказала, что повсюду его за собой здесь водишь.
- И ты согласна взять его с нами? – удивилась я. – Ведь он же тебе неприятен.
- Но ты же его любишь, а прогулка по нашему лесу, может быть, ему просто необходима.


… Мой двухнедельной уже давности романтико-драматический рассказ об Ангеле подруга выслушала очень внимательно. А на мой вопрос, что она думает о моем «герое» ответить поначалу затруднилась и уклонилась.
- Ведь я же не видела его в жизни, не общалась с ним…
Но когда я показала ей привезенную с собой фотографию Ангела и дала послушать его чарующий голос на диктофонной пленке, подруга аж лицом потемнела и вынесла свой суровый приговор:
-  Лена, он – безнадежен! Он как будто даже и не человек, а одна сплошная гордыня. Ты вслушайся хорошенько в его интонации – это же холод, лед, равнодушие  ко всем и ко всему, кроме него самого. Этот человек неспособен никого любить.
- Но почему мне тогда рядом с ним бывает так тепло и покойно? – возразила я.
- Это, может быть, просто иллюзия, химера. Ведь он же наверняка хороший актер, - объяснила подруга. – Да не расстраивайся ты так из-за моих оценок. Я же его не видела, хотя ошибаюсь в людях, как ты, надеюсь, успела уже убедиться, довольно-таки редко. Практически никогда.
Да, я давно уже знала об этом странном «даре» моей деревенской полруги: сходу, с одного лишь только взгляда увидеть в любом человеке все то греховное, темное, что в нем было. Мать и бабушка моей подруги были профессиональными белыми колдуньями, и подруге, очевидно, досталась в наследство их колдовская интуиция. Подруга действительно почти никогда не ошибалась в своих оценках темных сторон сущностей окружающих ее людей – и потому почти ни о ком из своих односельчан не отзывалась положительно, ибо очажков света в душах людей видеть ей было как бы не дано. А может быть, она их и видела, но малый свет не заслуживал ее внимания, если вокруг светлого пятнышка она видела большую тьму…
Неудивительно поэтому, что круг общения моей подруги был невероятно мал и с каждым годом все сужался. Немногие ее близкие приятельницы, которым она с благими намерениями предсказывала нехорошее будущее некоторых их поступков, уставали от ее постоянно судейского взгляда на их жизни, от ее христиански правильных советов – и прекращали с подругой отношения, предпочитая ломать дрова своих судеб самостоятельно. А я, приезжая к ней в гости всего один раз в году на пару недель, все никак не решалась сказать ей, что судить людей  - это ведь тоже грех и темная сторона ее собственной души. Ибо ее суд – ничто иное, как та же самая гордыня, в которой она уличила Ангела…
И вот о чем мне еще думалось в связи с жесткой подругиной оценкой Ангела: подруга, казалось мне, от имени всей горной деревушки меня к Ангелу ревнует! Подруга как будто бы интуитивно чувствовала, что моя любовь к «обретенному раю» заметно уменьшилась, ибо мы на сей раз почти не вели с ней наших обычных разговоров о моем грядущем сюда переезде.
- Ты должна сделать это как можно скорее, - уже несколько лет кряду настойчиво твердила мне подруга. – Иначе ты дождешься того страшного момента, когда город окончательно тебя разрушит – и на переезд у тебя просто-напросто не хватит сил.
Но подрастающая Дочь и отсутствие какой-либо для меня работы в любимой моей деревушке сдерживали мою решимость круто поменять судьбу. А теперь вот еще и Ангел… Разве я могу уехать из города до тех пор, пока он туда приезжает? Конечно же, нет. И подруга это понимала. Ревность ее имела под собой и еще одно (известное, правда, лишь мне одной) основание: моя любовь к деревушке и Ангелу проистекала у меня как будто бы из одного и того же канала души, и я делила ее теперь между ними на две неравные части – Ангел при этом требовал себе большую. Его не было рядом со мной посреди всей этой, неустанно приводящей меня в состояние блаженной длительной эйфории, дивной, чарующей красоты – и я уже не могла радоваться ей так, как раньше. Не могла ощутить прежнего, безбрежного, бескрайнего, ничем не замутненного счастья!
 Мне было хорошо, комфортно, умеренно радостно и почти спокойно: напряженно натянутые вожжи, связывающие меня с постылой городской жизнью, благополучно были порваны, однако незримая и, хоть и тонкая, но прочная, как хорошая рыбацкая леска, нить, связывающая меня с Ангелом, обрываться никак не хотела.
Да и как она могла оборваться, когда они оба – и Ангел, и его пока что сомнительное продолжение – сидели себе смирно, несмотря на смену места действия, глубоко внутри моей телесной оболочки, принуждая меня испытывать чувство … двойной беременности! И я все время, почти беспрерывно, с ними обоими беседовала. Впрочем, по большей части, с Ангелом.
- Посмотри направо, дорогой, - говорила я, -  какие там чудные мохнатые горки! А теперь налево – на реку: какой безбрежный вселенский горизонт над ней! Какие причудливые облака! Какой невероятной красоты закат! А вода в реке! Видел ли ты когда-нибудь такую яркую синеву?! Пил ли ты когда-нибудь столь вкусный воздух, который пьянит сильнее, чем вино?! А ты слышишь, какую потрясающую симфонию поют сейчас река и ветер?! Они поют ее получше всякого оркестра…
И мы ходили с Ангелом за лисичками в сказочный лес на мохнатых горках, загорали рядышком на сером, пористом, теплом, как человеческое тело, камне,  который удивительно походил на голову вечно пьющего  обжигающе холодную речную воду дракона, совершали в этой речке короткие (чтобы не успеть замерзнуть) заплывы; грелись иными, особо холодными вечерами у пылающего подругиного камина; а перед тем, как предаться Морфею, выходили на крылечко полюбоваться умопомрачительно звездным и неправдоподобно близким ночным небом…
Любовь к Ангелу в эти милые моему сердцу деревенские денечки не мучила, не терзала мою душу: она была тихой, светлой, нежной и … благодарной, ибо здесь, между гор, сосен и звезд мне казалось, что маленький кусочек нашей совместной плоти в моем чреве потихоньку растет…


Горную деревушку, невзирая на мою заметно уменьшившуюся любовь к ней,  я все равно покидала, как всегда, со слезами на глазах. И этим моим слезам, увы, не суждено было остановиться до самого конца нашего короткого сибирского лета. Решающее ультразвуковое исследование нанесло мне второй и последний, жестокий удар: никакого плода моей любви оно снова не обнаружило. Было ли то наказанием мне за все мои предыдущие логосы, или красноречивым знаком, указывающим на то, что Господь не хочет скреплять посредством превратившегося в иллюзию маленького существа наш с Ангелом иллюзорный же союз?
А впрочем, вовсе не этот вопрос был главным поводом для моих тоскливых, горестных размышлений, которым я предавалась в ожидании грядущего приезда Ангела. Я тосковала и лила потоки слез по другим причинам: любовь к Ангелу вновь заполонила меня с такой безумной силой, что стала ощущаться как непроходящая сердечная боль, которую можно было унять лишь медицинскими средствами. И я с ужасом начала осознавать, что, оставаясь безответным и невостребованным, это «самое светлое на свете чувство» может оказаться со временем причиной серьезного заболевания и даже смерти не только души (то есть психики и разветвленного дерева нервной системы), но и телесной ее оболочки!
Ну, а если уж быть честной до конца, то надо признаться, что болела все это время, начиная со Страстного Вторника «под кустом», не только моя душа. Жесточайшие плотские муки испытывала и моя телесная оболочка. Стоило мне лишь принять горизонтальное положение, коснуться головой подушки и прикрыть глаза, как эротические чувствования-воспоминания  начинали одолевать меня с такой неистовой зверской силой, какой мне никогда еще раньше испытывать не доводилось. Господи, уливалась я слезами, пытаясь молитвами унять свою бушующую плоть, куда же она подевалась – эта моя чистая, духовная, платоническая любовь?! И сама же себе вместо Господа отвечала, что раз я люблю Ангела всем своим существом, - значит, всем своим существом я и должна его желать. И что в плотских моих мечтаниях нет, по сути, ничего греховного. Ибо я телесно желаю Ангела не удовольствия ради, а более глубокого познания для. Ради необходимого моей любви обмена той незримой живительной энергией, которая возникает в процессе не секса, но благословленного Высшей Силой соития. Если, конечно, оно благословлено…
Впрочем, утешало меня и то, что, несмотря на жестокие телесные муки, я сознавала, что желаю Ангела прежде всего духом и душой: я хочу видеть его, слышать, говорить с ним. А уж потом…   
А кроме того, моя любовная тоска усугублялась и еще одним страхом: я жутко, отчаянно боялась приезда Ангела, его непредсказуемого гипотетического отношения к моей несостоявшейся беременности и ко мне самой. Ну, и, конечно, неожиданных болевых сюрпризов, который Ангел может мне на этот раз преподнести.
И если бы не парочка положительного характера фактов, которые донеслись до меня к концу лета из филармонии, мое бедное сердце наверняка бы в этот очередной период ожидания разорвалось бы или остановилось. Навсегда. Во всяком случае мысли о моей неминуемой смерти (в том числе и греховно «самодельной») посещали меня с навязчивой регулярностью. И это было естественно: я все больше и больше уставала от боли и ожидания неизвестно чего…
А факты между тем были таковы: во-первых, наши культурные чиновники не раздумали за время моего деревенского отдыха заключать контракт с маэстро А., несмотря даже на то, что маэстро по невыясненным причинам нахамил чиновникам в очередной междугородней беседе; а во-вторых,  маэстро собирался открывать сезон Пятой симфонией Чайковского – а значит, он помнил о своем, данном мне в последний, майский, приезд обещании сыграть это «страдательное» произведение специально для меня. И сыграть ТАК, чтобы я, наконец, смогла им – то есть Пятой симфонией – проникнуться и восхититься…


Глава десятая

А героиню – утопить!

И Ангел сделал  это! Причем, дважды! Невзирая на сильные сомнения филармонической администрации, опасавшейся, что собрать публику на одну и ту же концертную программу два вечера подряд – дело для нашего немузыкального города немыслимое; Ангел решил рискнуть – и выиграл! Оба концерта прошли на аншлагах, а Пятую симфонию Ангел сыграл так, что даже моя Дочь (решившая в виде редкого исключения составить мне компанию) с удивлением спросила меня:
- Мама, неужели это то же самое произведение, которое ты недавно слушала дома?
- Да, моя девочка, - ответила я Дочери. – Это называется интерпретацией или трактовкой. А наш маэстро – и вправду гений.
«Своеобразный творческий подвиг совершал в эти вечера маэстро А., который дирижировал Пятую симфонию Чайковского, считающуюся, пожалуй, одним из самых «страдательных» произведений композитора. Ибо в основе Пятой симфонии лежит отчаянно мучавшая Чайковского мысль о роке (фатуме), постоянно преследующем человека в его порыве к счастью. Поэтому первая часть этого произведения очень сильно смахивает на траурный марш, тема рока заявляет о себе почти во всех частях симфонии, а затем вдруг преобразуется в финале в торжественный победный марш. Однако эта вроде бы жизнеутверждающая кода в традиционном толковании не очень-то противостоит общему грустному (а местами и монотонно-однообразному) настрою симфонии, который сам композитор в своих заметках определил как «полнейшее преклонение перед судьбой».
К сожалению, я не в силах своим дилетантским пером описать, что именно сделал маэстро с нотами и музыкантами, но Пятая симфония в его (и, разумеется, оркестра) исполнении прозвучала почти с точностью до наоборот. Тему рока маэстро каким-то непостижимым образом трансформировал в тему борьбы с роком; тему депрессивной грусти – в тему хоть и грустной, но созидательной задумчивости; а тему интеллигентской (творческой) рефлексии – в тему последовательного устремления человека к некоему (и, возможно, даже достижимому) идеалу. Причем, устремления не иллюзорно-мечтательного, а энергично-деятельного.
Позволю лишь предположить себе, что одним из «технических» способов достижения этой метаморфозы стал перенос акцентов с медной группы инструментов (которые в трактовке маэстро не визжали от ужаса перед роком, а относились к нему по-философски – как к неизбежной, но преодолимой данности) на струнную группу, которая трогательно, нежно, грустно и величественно воспевала ЖИЗНЬ и звучала, по мнению знатоков, как никогда, полно и объемно – мощным, стройным хором. А еще эту многоплановую и неоднозначную музыкальную картину впечатляюще «раскрасили» проникновенное соло фагота и чарующее пение валторны…
И в результате вместо, условно говоря, плача по поводу роковых перипетий бытия оркестр сыграл нечто вроде величественного гимна жизни, вселив тем самым в околомузыкальную общественность надежду на лучшее будущее симфонического оркестра.»


Такую, первую в своей жизни музыкальную рецензию (или, лучше сказать, заметки полупросвещенного слушателя) написала я уже после отъезда Ангела. Рецензия, хоть и далась мне с большим трудом, доставила моей душе и перу истинно творческую радость. Называлось это первое мое «музыкальное» творение  «Перед судьбой не встанем на колени?»  Скрытой от публики  неоднозначностью этого газетного заголовка я как бы пыталась настроить себя и Ангела на роль вершителей нашей общей судьбы и предлагала нам обоим всеми силами противостоять не очень-то милостивому к нашим отношениям фатуму… Да, собственно, он (то есть Ангел) и подвиг меня своей музыкой на этот «личностный» заголовок,  хотя сам он вряд ли обратил внимание на его (то есть заголовка) неоднозначность…
А потом, в своем эпистолярном дневничке я написала и другую -  короткую, но зато гораздо более эмоциональную сравнительную рецензию.

6 октября

Любимый! Я поняла, почему Мравинский ТАК играл Пятую симфонию! Это же был социализм в самом разгаре. Как же ему было не воспользоваться поводом, чтобы не поскорбеть над печальной участью художника, скованного идеологическими запретами и запрятанного за «железный занавес»? Вот он и играл: сижу за решеткой в темнице сырой, а жизнь проходит мимо. Поэтому и в финальном марше «старых импотентов», как я его назвала, у него звучат иронические нотки – может быть, это, например, намек на принудительные майско-ноябрьские демонстрации: которые были этаким суррогатом народной радости?
Вот если бы ты мне еще показал, как можно не похоронно сыграть Шестую!..
А рецензию я, по-моему, создала неслабую. Это мой «первенец» в твою честь. Наконец-то я услышала, что такое – твоя интерпретация. Я люблю тебя! Ты – гений!
Храни Господь тебя, твою голову, твою душу и твои руки.

Да, в общем и целом, вопреки всем моим летним тоскливо-суицидальным настроениям, осенняя гастроль Ангела принесла мне гораздо больше радости, чем печали. Хотя для печали, увы, как всегда, все же нашлось место…

…Наша первая после долгой разлуки встреча произошла на этот раз  ни по моему, ни по ангельскому и ни по щучьему велению, а по воле филармонической администрации: в самом начале моего рабочего дня, на пресс-конференции в нашей редакции. Я знала, что Ангел прибыл в Б. накануне поздно вечером из Н., куда, в свою очередь, днем раньше прилетел с международного фестиваля, проходившего в одной южной, вечно теплой стране, где Н-ский театр под музыкальным руководством Ангела играл уже много раз здесь упомянутую «Кармину Бурану».
Не стану утомлять читателя описанием своего ужасающего утреннего состояния (сильнейшее волнение, нервная дрожь и оледенение конечностей); скажу лишь, что с Ангелом мы столкнулись прямо на редакционной лестнице. Беглым взглядом оценив мою, плотно затянутую в трикотажный костюм плоскую фигуру, не содержащую и намека на какие-либо внутренние изменения, Ангел поцеловал мне руку и сказал:
- Если гора не идет к Магомету… Я звонил вам вчера вечером, но ваш номер, как всегда, был занят.
- Ну, тогда приходите сегодня вечером на традиционный ужин без звонка, - ответила я, в одно мгновение перестав испытывать волнение. Он сказал, что звонил – и этого оказалось достаточно, чтобы обрести относительный покой.
- Если останусь жив, - сказал Ангел без особого, как мне показалось, энтузиазма. – Репетиция у меня сегодня длинная и трудная. И к тому же – часовая и географическая акклиматизация…Но я вам в любом случае позвоню.
- Дело в том, что завтра я не смогу вас пригласить,  в нашем  театре – премьера. Таким образом для общения у нас останется только один предконцертный вечер, -  сказала я, с трудом совладав с накатившим приступом грусти.
- Ах, если бы я мог пойти с вами на премьеру! – как бы искренне воскликнул Ангел. – Но у меня и завтра репетиция – вечерняя.
О последующей пресс-конференции, проходившей поначалу чинно, спокойно и традиционно, я бы вовсе не стала рассказывать читателю, если бы  некое, случившееся на этом вполне рутинном мероприятии событие  не имело бы некоторого значения для нашего дальнейшего повествования.  Деловито и подробно рассказав о грядущих музыкальных планах, Ангел вдруг резко сменил интонацию и с нескрываемым раздражением и даже злостью кинул увесистый камень в огород филармонической администрации: оказалось, что вчера ему, утомленному долгим автобусным переездом, пришлось целый час ждать на вокзале административную машину.
- Я не понимаю, - жестко сказал Ангел, - как могло случиться, чтобы директор филармонии забыл о приезде художественного руководителя оркестра! Что это: нечаянная оплошность или хорошо продуманная акция, свидетельствующая о странном отношении и ко мне, и к оркестру?! Я склонен думать, что акция, поскольку это уже не первый случай хамского отношения администрации к оркестру. И то, что я сейчас стою перед вами – это чистая случайность!  Если бы вчера был вечерний авиарейс, я бы тут же улетел из Б. Я готов был уехать и на поезде, но, к вашему счастью, - подчеркнул Ангел с ехидцей, - в кассе не оказалось билетов…
Журналисты навострили ушки и оживились – «Ах, ура, скандал!», а я с грустью вспомнила рассуждения Ангела о странностях культурной жизни нашего города, которым он предавался в процессе нашей первой, зимней беседы об его альтруистической в Б. деятельности и о необходимости заключения контракта.
- С вашим городом, - сказал тогда Ангел, - страшно иметь дело. У вас сначала объявляют человека гением, носят на руках, а потом унижают и растаптывают. Я ведь с относительной регулярностью езжу к вам уже лет пятнадцать – и все это мне хорошо известно. По-настоящему талантливые люди здесь никому не нужны…
Я ничего не смогла тогда возразить Ангелу, ибо он был прав, и я сама все эти странности нашего города знала, описывала и переживала, как свои собственные: действительно, настоящие таланты у нас надолго не задерживались – ведь с ними столько хлопот!
Директор филармонии между тем корчился, ежился и извинялся, но (во всяком случае мне) было очевидно, что директор фальшивит и что компания по «мирному вытеснению» Ангела из местного культурного пространства, возможно, потихоньку начинается. И мне стало невыносимо грустно…
Вечером грусть моя, увы, не развеялась, а, напротив, сильно усугубилась, ибо Ангел ко мне в гости не пришел. И даже не позвонил… Мне было больно, тоскливо, одиноко и обидно – и я, конечно же, плакала от того, что Ангел не стремится использовать каждую свободную минуту для общения со мной. Хотя бы по телефону. Впереди оставался только один свободный вечер…
Однако наутро, когда я продолжала, уткнувшись в компьютер, грустить втайне ото всех  на работе,  Ангел мне позвонил. Вчера после репетиции, объяснил мне Ангел,  он был почти что трупом, дозвониться мне не смог, уснул, как убитый; зато сегодня решил сделать короткую репетицию и пойти со мной на премьеру, а потом – и  ко мне на ужин.
- Это замечательное решение! – возликовала я. – Мы снова напишем совместную гениальную рецензию! Правда, ужин у нас будет вчерашний…
   - Да разве в ужине дело? – резонно удивился Ангел, как бы подчеркивая отдалившуюся от ритуальных условностей специфику наших отношений.  – Приятная беседа бывает иной раз вкуснее ужина.
Однако вечером, едва переступив порог  кабинета директрисы театра – моей давней приятельницы Театралки, куда нас с Ангелом и дочерью провели скинуть верхнюю одежду, я с ужасом поняла, что никакого ужина у нас с Ангелом, скорее всего, не будет! Театралка тут же раскрыла нам с Ангелом свои объятья, а ее кабинет оказался полон разного театрального и чиновничьего люда. Были здесь и сразу два представителя комитета по культуре, и режиссеры других театров  (сплошь, кстати сказать, иногородние), и та самая известная писательница, сын которой собирался в будущем кормить меня лангетами с кровью, и еще какие-то известные и неизвестные мне люди.
Господи, как же я не сообразила еще с утра, что после премьеры обязательно будет традиционная поздравительная пьянка, и что (это я поняла уже в кабинете Театралки) мне вряд ли удастся вытащить Ангела из столь представительной богемной-чиновничьей компании. Тем более, что Ангел почти со всеми (и почти все – с Ангелом) тут был знаком, присутствие чиновников из комитета сулило неофициальные беседы о контракте, Театралка имела талант уговорить и усадить за стол любого нежелающего, невзирая на степень сопротивления (кроме, правда, меня – я нигде не оставалась на фуршеты) – и Ангел, понимала я, как деятель публичный, никуда отсюда после спектакля не уйдет.
Единственное, что мне оставалось для уединенного молчаливого общения с Ангелом – это спектакль. Поэтому, когда накануне третьего звонка пестрое содержимое кабинета возбужденно устремилось в зал, я, обворожительно улыбаясь, решительно вытащила Ангела из толпы, взяла его под локоток и громко заявила, что мы с маэстро А. сядем рядом, ибо он своими бесценными комментариями уже помог мне однажды написать хорошую рецензию.
После спектакля в директорский кабинет мы с Ангелом вошли первые – и обнаружили, что стол в кабинете Театралки уже щедро накрыт для премьерного торжества.
- Вот сейчас бы и улизнуть, - нерешительно сказал Ангел и даже взялся было за створку шкафа, где висела наша одежда. Но это был зряшный жест, ибо уже через секунду кабинет наполнился все тем же людом – и демонстративно уйти вслед за мной, манкировав фуршетом, Ангелу никто бы не позволил. Тем более, что необъятных размеров культурная чиновница (с которой Ангел, по слухам, много лет назад имел интимные отношения - она во всяком случае любила к месту на это намекнуть), ухватила Ангела за плечи, усадила за стол рядом с собой и завела с ним какую-то веселую беседу…
Спектакль, который мы только что посмотрели, оказался не очень хорош и потому все восторженные тосты звучали с противной выспренней фальшью. Впрочем, после второй рюмки этого никто уже не замечал – и похвалы сыпались многочисленно, легко и бездумно, как новогодние конфетти. Тем более, что новый главный режиссер театра (он же постановщик спектакля), которого Театралка чудом вытащила из Н., откуда только что приехал Ангел, слыл едва ли не гением… Из этого в оценках и исходили.
Оказавшись в некотором отдалении от Ангела, я попивала водочку, и с умным видом усиленно кокетничала со всяким деятелем, желавшим со мной пообщаться. А особенно с «гениальным» режиссером из Н., к которому я даже специально переместилась из-за стола на диван… А ровно в одиннадцать часов, когда моя бедная Дочь уснула в кресле, я решительно и громко сообщила Театралке, что нам пора, и что неплохо было бы отправить нас с Дочерью на театральной машине.
- Сейчас! Еще пять минут – и мы всех вас развезем, - попыталась остановить меня Театралка.
- Знаю я твои пять минут, - ответила я и, даже не оглядываясь на Ангела, направилась к шкафу с одеждой. Ангел, бросив на время неохватную чиновницу, ринулся за мной к шкафу проявлять галантность:  он облачил нас с Дочерью в наши плащи, виновато сказал мне глазами что-то вроде «ну, вы же понимаете!» или «как жаль, что все так получилось!» - и пошел назад к столу. Я обиженной пулей вылетела прежде дочери из кабинета, а вслед нам долго еще звучал хорошо поставленный голос Театралки:
- Деточка! Останови свою мать!!!
На улице за время спектакля резко и неожиданно похолодало, и лил к тому же противный и промозглый сентябрьский дождь, а идти до остановки нужно было, то и дело вляпываясь в лужи, минут семь-десять. Поэтому, едва за нами захлопнулась театральная дверь, я отчаянно зарыдала от обиды на Ангела.
- Мамочка, ну он же не мог уйти за нами, от них всех, - успокаивала меня моя рассудительная Дочь.
- Я знаю, что не мог, - рыдала я. – Но он мог хотя бы выйти за нами на улицу и посадить в такси! Ему наплевать, как мы с тобой в такую позднь и слякоть будем добираться до дому!..


Следующее утро оказалось, увы, не мудренее вечера. Я проснулась неприлично рано, с сильнейшим сердцебиением, острейшей тоской по Ангелу, вчерашней обидой на него и животным страхом, что на нынешний последний (после концертов он никогда еще ко мне не приходил) вечер Ангела куда-нибудь ангажируют. Та же необъятная чиновница, например…
Как писать в таком состоянии запланированную на это субботнее утро рецензию (мне почти всегда приходилось работать по выходным) я себе не представляла. Неизвестность ангельских помыслов доводила меня до нервической дрожи, и ни о чем другом моя голова думать не хотела и не могла. Я тряслась от страха и тоски  - и вдруг поняла, что выйти из этого ужасного состояния мне, пожалуй, и даже наверняка поможет только … порция водки! Я расслаблюсь, успокоюсь, и, может быть, смогу писать. Работать в состоянии алкогольного опьянения мне никогда еще в жизни не доводилось: я так ценила и берегла свою утреннюю, свежую от всяких посторонних мыслей и чувствований голову! Но, увы, никаких сил для того, чтобы самостоятельным волевым усилием или, скажем, истовой искренней молитвой унять дрожь, страх и разгулявшиеся дурные мысли у меня в то утро не было.
Я едва дождалась восьми часов, когда магазин напротив моего дома, наконец, открылся – и была, похоже, первой, кто покупал в то субботнее утро маленькую бутылочку водки. К великому моему удовлетворению, эта неадекватная моей жизни акция дала желанный результат. После первой же рюмочки боль, тоска и страх приказали долго жить, после второй – стало наплевать, какие шаги станет (или не станет) дальше совершать Ангел; и я смогла приступить к работе.
И это был еще один знак: я на практике познала, что боль, причиненную мне Ангелом, я легко могу уничтожить алкоголем. А поскольку боль Ангел, по всей видимости, станет причинять мне в каждый свой приезд, а воспоминания о причиненном страдании станут преследовать меня и в его отсутствие, то немудрено мне в неопределенной перспективе взять да и сдохнуть, бесславно спившись, где-нибудь под забором. Нехороший это был знак…
Ну, а пока я, отхлебывая по глоточку освобождающей меня от Ангела жидкости, благополучно писала рецензию, отчетливо сознавая, что строчки, выходящие из-под моего неровно двигающегося пера вряд ли обещают стать шедевром. А впрочем, утешала я себя, шедевром не был и сам спектакль. Но все это тем не менее получалось у меня легко, логично и, с точки зрения композиции, стройно, хотя и стилистически безыскусно – задумываться о тонкостях стиля моя расслабленная голова не желала. Но я была уверена, что из этой, почти живой «рыбы» я сделаю потом, в процессе компьютерного набора, нечто вполне качественное и съедобное.  Смотри-ка ты, думала я с удивленной гордостью, и вправду – талант не пропьешь! Однако, несмотря на алкогольную расслабленность, отлично сознавала, что повторить этот вынужденный, печальный опыт мне вряд ли когда-нибудь захочется… 
А через пару часов, когда мне оставалось дописать заключительный абзац и поставить точку, зазвонил телефон, и бодрый, бархатный голос Ангела осведомился, не разбудил ли он меня, и поинтересовался моим самочувствием. Это был один из его дежурных вопросов, дежурно же я на него ответила – излюбленной ангельской фразой:  «все лучше и лучше». Ответила так же, как Ангел, бодро и весело, а сама подумала: черт возьми, позвони ты мне двумя часами раньше – и мне не пришлось бы пить эту чертову водку. Но кто же станет звонить даме в восемь часов утра?
- У вас, я слышу, хорошее настроение! Неужели вы, не дожидаясь меня, уже написали рецензию на вчерашний спектакль? – попал в точку Ангел.
- А разве я знала, когда мне теперь следует вас ждать? – с легкой ехидцей удивилась я. – Разве мы о чем-нибудь вчера договаривались?
  - Да, вчера у нас не было возможности пообщаться, – как бы сожалея об утраченном времени, согласился Ангел. – Меня терзали чиновники, а вы так увлеченно беседовали с режиссером спектакля, что я, честно говоря, вас даже приревновал, – умело погладил меня Ангел по моему дамскому самолюбию.  – А какие у вас дальше планы на утро? Репетиция у меня только в три часа, и я мог бы, если вы не возражаете, минут через сорок к вам подойти.
О Господи, смела ли я возражать?! Но и не предупредить Ангела о сугубой неадекватности моего утреннего состояния, а также об его причине, я не могла. И я, взбодренная водочкой, честно и беззастенчиво описала Ангелу все, что, по его милости, происходило со мной еще два часа назад.
- Все в моей жизни, маэстро, что связано с вами, очень далеко от нормы! – заключила я. – Никогда бы и предположить не смогла, что буду вынуждена писать рецензию с помощью алкоголя. И все это спровоцировано вами.
- Ах, как замечательно вы это сказали: все, что связано со мной, очень далеко от нормы! – Ангел, казалось, был польщен такой своеобразной оценкой его вопиющей неординарности. – Значит, вы слегка пьяны. Но, судя по голосу, вполне коммуникабельны…
- Если не усну, дописав рецензию, до вашего прихода, – ответила я. – Так что поторопитесь!
Разговор с Ангелом и впрямь произвел на меня такое мягкое транквилизирующее действие, что водка стала мне больше не нужна – и я действительно теперь могла бы вполне спокойно лечь и уснуть. Но спать было некогда, и я принялась убивать алкоголь с помощью крепчайшего кофе и, дописав рецензию, взялась выстраивать в голове свой грядущий, полный мистических аллюзий и прикрас рассказ о нашей с Ангелом несостоявшейся беременности…
Однако наша утренняя встреча началась, как никогда еще не случалось,  на этот раз не с беседы и не с еды, а с … музыки. Прямо из прихожей Ангел почему-то ринулся к моему старому «черному зверю» - и комната мгновенно наполнилась звуками какой-то чудесной музыки. А потом, сыграв короткую «увертюру», Ангел … запел! Чувственно, проникновенно и даже, как мне показалось, страстно:

Звуки твоих речей пьянят сильней цветов полей,
Звезды твоих очей горят сильней зарниц ночей!
О, сколько сладких минут, блаженства полных, избранника ждут!
Тот, кто, Мари, полюбил тебя, рабом у ног твоих умрет, любя!

В этой неожиданной ангельской арии было три, один другого лучше, куплета.  Ангел пел – и волны благодатного, покойного тепла омывали мою замерзшую от ожидания и неизвестности душу, кровоточащие раны принимались затягиваться, как будто бы звуки чарующей музыки вкупе с искренними (так во всяком случае мне казалось) ангельскими интонациями были некими невидимыми стежками, которые сами собой (без посредства нитки с иголкой) тщательно и нежно сшивали неровные края моих душевных пробоин. Господи, как же это было похоже на облеченное в музыку и поэтическое слово скрытое, тайное признание в любви!.. Ангела ко мне… Или к кому-то третьему?
- Теперь, я надеюсь, сон не склонит вас, - сказал Ангел, завершив свой музыкальный сюрприз. – Пойдемте же пить кофе, я специально купил для вас баночку – и беседовать.  Вы расскажете мне, как съездили в свою горную деревушку. Ведь вам же, насколько я понимаю, ничто не помешало туда поехать?
- Ах, как изящно и завуалированно вы сформулировали свой вопрос о моей странной беременности! – с восхищенной иронией сказала я. – А как украсили мой будущий рассказ своей душераздирающей арией! В какой же форме мне лучше все это вам рассказать: как стерва, которая хотела вас немножко понервировать, показав, что занятие сексом – это вовсе не то, чтобы просто выпить стакан воды, как говаривала пламенная коммунистка Коллонтай; или как зодиакально честная Львица?
- Расскажите как стерва! – оживился Ангел.
- Нет, не смогу, - сказала я, немного подумав. – Да и вряд ли лживые бредни стервы окажутся интереснее, чем искренний рассказ Львицы, полный к тому же разной мистики.
И я принялась вдохновенно и очень складно (недобитые крепким кофе остатки водки еще продолжали меня подогревать) рассказывать Ангелу во всех, уже описанных выше подробностях (едва ли не по дням и часам) странную историю моей несостоявшейся беременности.
- Причем, это не была так называемая мнимая беременность, - пояснила я Ангелу. – Вы, конечно же, знаете об этом феномене, который случается либо с клиническими психопатками, помешанными на идее деторождения; либо с особами королевского звания, которым жизненно необходимо произвести на свет наследника. Они так отчаянно хотят забеременеть, что вызывают в своем теле все признаки этого состояния – вплоть до заметного изменения фигуры.
- Нет, я ничего об этом не знаю, - с видимым интересом отреагировал Ангел.
  - А мне пришлось поинтересоваться, – продолжила я. – Но, как вы понимаете, ни к той, ни к другой категория себя отнести не могла. Я пока еще не психопатка и, в этом смысле, не королева. И, когда вы укладывали меня под куст, у меня и в мыслях не было стать продолжательницей вашего рода. Так что не вздумайте ставить меня в один ряд с теми вашими девицами, которые, как вы мне как-то рассказывали, безумно хотели родить именно от вас. И вы им в этом помогали… Ведь у вас же, насколько я помню, двое внебрачных детей. – Ангел хотел было вставить слово, но я ему не позволила.  – Так вот, запомните: я не играла в эти ваши игры, моя беременность была для меня полной неожиданностью, но я нашла в себе силы ей обрадоваться и даже почувствовать себя безмерно счастливой. И убить нашего ребенка я ни за что бы не смогла!
- Это должна была быть девочка, - на полном серьезе перебил меня Ангел.
    - Нет, мальчик! – возразила я.
- Девочка! – настаивал Ангел. – Я прокручивал эту ситуацию в голове все лето и думал именно о девочке.
- Мальчик! – не соглашалась я. – Я чувствовала в себе мальчика, из которого воспитала бы либо дирижера, как вы, либо священника.
- А вы знаете, мой старший внебрачный сын учится в духовном училище, а потом собирается поступать в семинарию, - вдруг сказал Ангел. – Но, увы, не я наставил его на этот путь.
- Ну вот, и еще один мистический нюанс! – воскликнула я. - Я ведь не могла об этом знать!
- А каковы остальные мистические нюансы? – с нескрываемым интересом спросил Ангел.
- Ну, во-первых, мне совершенно непонятно, что случилось с моей беременностью, - ответила я. – Ведь никаких явных признаков ее преждевременного окончания у меня не было. И я подумала, что, может быть, случается и такое, когда беременность, ну, как бы рассасывается сама собой. Если мы верим в непорочное зачатие, то почему бы не предположить, что бывает и необычно выраженное обратное действие – расчатие, если можно так выразиться.
- А почему бы и нет? – ничуть не удивился моему сумасшедшему предположению Ангел.- Я совсем недавно где-то читал, что ученые нашли вполне реалистическое объяснение феномену непорочного зачатия. Я не смогу объяснить это во всех медицинских подробностях, но, как оказалось,  в некоторых редчайших случаях зачатие возможно без посредства мужчины.
Честное слово, я готова была в этот момент задушить Ангела в своих объятиях: ну кто еще, скажите на милость, с такой неподдельной серьезностью и нескрываемым интересом взялся бы обсуждать со мной (или иной какой-нибудь дамой) столь далекие от реальности, полубезумные гипотезы?
- Тогда я посвящу  вас и в мое мистическое толкование этой ситуации, - решилась я. – Похоже, что Господь решил устроить нам с вами небольшое испытание за наш плотский грех: ведь в Его понимании мы – не муж и жена; а значит, прелюбодействовали. А посмотрю-ка я, подумал Господь, как они отреагируют на факт зачатия? А мы взяли да и выдержали этот экзамен на отлично. Я и пяти минут не думала, производить ли нашего ребенка на свет; я почти мгновенно полюбила его больше, чем вас. Вы же, со своей стороны, не только не усомнились (во всяком случае вслух)  в своей причастности, но и не стали отговаривать меня от этого неразумного в моем возрасте поступка. Хотя вами, может быть двигало, банальное равнодушие к моей и нашего ребенка судьбам, вы в нашей телефонной беседе ни словом, ни «жестом» не обидели, не унизили меня. Внешне во всяком случае вы повели себя весьма благородно и гуманно. И тогда Господь решил отменить свое испытание. Он сказал: «Вы молодцы, ребята! И я не стану вас перегружать дополнительными заботами, ибо посылал уже на вашу долю немало испытаний – отдыхайте!»
- Фантастика! – воскликнул Ангел. – Все же вы – прирожденная писательница! Это же надо – такую легенду придумать! Вам непременно нужно все это описать.
- Да, вполне возможно, - ответила я. – Я уже об этом думала: из маленького – всего полгода - кусочка нашей жизни уже можно написать небольшой роман о том, как одна экзальтированная дама влюбилась в музыку, а заодно и в дирижера, забеременела от него – и ощутила неземное счастье, потому что она всегда мечтала иметь двоих или троих детей, а имела только одного. И она была безмерно благодарна Господу за то, что в ее, весьма серьезном уже возрасте Он послал ей истинную любовь и возможность еще раз испытать наивысшее на свете счастье деторождения. А когда беременность ее почему-то оказалась мифической, дама впала в такую острую и неизлечимую депрессию, что решила покончить с собой. Она уехала в одну прелестную горную деревушку, бросилась с прибрежной скалы в речку  - и утонула, ибо она не умела плавать…
- Только описать ее самоубийство нужно очень подробно и красиво, - вдруг неожиданно подхватил мою историю Ангел. – Волны ласково и нежно омывали ее тело, река бережно приняла ее в свои объятия…
- Ну, это вряд ли, - возразила я. – Река, которую я имею в виду, чистая и  прозрачная, но очень холодная и бурная. Это же горная река…
- Неужели вы действительно хотели иметь много детей? – вдруг спросил Ангел. -  Вы что, Деметра? В это трудно поверить: интеллект и многократное деторождение представляются мне несовместимыми…
- А при чем здесь интеллект? – удивилась я. – Тут все дело в нашем совковом воспитании. Раньше думай о родине, о работе на ее благо, а уж потом о семье. Из меня во всяком случае не готовили будущую мать. И о втором ребенке я задумалась только тогда, когда моей дочери было лет семь или восемь – и мне отчаянно захотелось, чтобы в нашей неполной семье появилось еще одно маленькое существо. Я даже предпринимала попытки, но у меня ничего не получалось. А после сорока я заставила себя забыть о своих мечтах… Поэтому я действительно очень тяжело перенесла свою нынешнюю потерю. Господи, как я хотела еще раз испытать это счастье!
- А какое оно, это счастье? – заинтересовался Ангел. – Расскажите подробнее. Ведь в нашем, мужском, представлении это только муки и боль.
И я, безмерно благодарная Ангелу за его удивительную способность и искреннюю готовность углубиться в подробности моих женских переживаний, с восторженным вдохновением принялась посвящать его в неизвестную мужскому полу сущность таинства деторождения. А выражение лица у Ангела в процессе моего отнюдь не короткого рассказа было таким, как будто он не только всей душой сопереживает, но и хочет испытать все, мною описанное, на себе… Я других таких мужчин не знала!
И я, движимая высшей благодарностью, рассказала Ангелу, как истово и отчаянно оплакивала его смерть в моем деревенском сне. И какое безмерное счастье испытала, осознав, что это был всего лишь сон! И что я его не потеряла. Об оценке сна и Ангела своей деревенской подругой я решила умолчать – в то утро она была бы некстати, ибо ангельское поведение заслуживало одних только похвал.
- Серебристые машины, вы сказали? – уточнил Ангел. – У меня в Москве форд серебристого цвета…
- Вот это да! – ужаснулась я своей проницательности.
- И кстати, - прибавил Ангел, - я узнал группу своей крови. Правда, сделал это не столько по вашей просьбе, сколько в связи с автомобильными делами.
Между тем, за время нашей, выходящей порой за рамки здравого смысла, беседы, мы с Ангелом, не прерывая разговора, успели отобедать теперь уже позавчерашним, но все еще вкусным ужином, - и ангельское дорепетиционное время подошло к концу.
- Ах, как жаль, что из-за проблем деторождения, мы ни о чем больше не успели побеседовать, – опечалилась я. – Ни о вчерашнем спектакле, ни о ваших гастролях. Время пролетело так быстро – а ведь больше трех часов прошло!
- И это неудивительно, - откликнулся Ангел. – Все, что вы мне рассказали, было безумно интересно. А рецензию, которую вы утром написали в далеком от нормы состоянии, я бы хотел послушать. Поэтому, если вы не возражаете и у вас есть время, я бы мог прийти к вам сегодня вечером – после репетиции.
- Конечно, приходите – это будет замечательно! Только вот я боюсь, что не смогу накормить вас так же вкусно, ибо у меня сейчас послеотпускной финансовый кризис, - стыдливо призналась я. - Так что ужин будет скромным.
- Ужин сегодня будет за мой счет, - решительно ответил Ангел и положил на столик в прихожей некую сумму денег, которой хватило бы, как минимум, на три ужина на троих…


Явившись довольно уже поздним вечером, Ангел снова безмерно меня удивил, ибо прямо из прихожей он, так же, как и утром, ринулся, несмотря на послерепетиционную усталость, к «черному зверю» и снова спел мне свою утреннюю арию «влюбленного гостя»!
- Кого бы вы ни имели в виду, - сказала я, когда он встал из-за фортепиано, - а я буду думать, что пели вы обо мне…
- А почему бы и нет? – ответил Ангел. – Вы и большего достойны…
Наша вечерняя беседа и по содержанию, и по какой-то особой, тихо доверительной атмосфере радикально отличалась от экзальтированно-возбужденной (впрочем, с  моей в основном стороны) утренней. О волнующих меня проблемах деторождения мы во всяком случае больше не говорили…
- Все это должно быть очень просто, безо всяких украшательств, которые работали бы на усиление публичного интереса. Я буду играть ее тихо, по-чеховски, медленно отхлебывая маленькими глоточками… - рассказывал Ангел о завтрашней Пятой симфонии.
- Почему именно по-чеховски? – удивилась я.
- Потому что Чехов и Чайковский, - мягко пояснил мне Ангел, - относились друг к другу с невероятным пиететом. И эту симфонию Чайковский писал отчасти под воздействием прозы и личности Чехова, которым он восхищался.
- У Берберовой ничего об этом нет, - заметила я.
- Да, я нашел эту информацию в другой книге, - ответил Ангел. – А сегодня утром, размышляя о Пятой симфонии, я вдруг задумался о вчерашнем спектакле. Его тоже нужно было, как мне кажется, играть тихо, по-чеховски, без истерики: чтобы мы могли проникнуться драматизмом однообразной, монотонной, скучной жизни героев этого маленького провинциального американского городка, где все знают все про всех, где шагу нельзя ступить безнаказанно. Почитайте-ка, что вы там утром написали!
Внимательнейшим образом выслушав мою, не слишком пока еще живую «рыбу», Ангел нашел-таки, за что можно ее похвалить, сделал несколько уместных замечаний, предложил  усилить некоторые акценты: кое-что дописать и придумал заголовок – «Сорок шесть долларов за счастье».
- В общем, я чувствую, придется мне подписывать свою рецензию двумя нашими фамилиями, - сказала я. – Это будет справедливо. У нас неплохо получается писать вместе.
- А вы знаете, - вдруг сказал Ангел, - недавно я подумал, что вполне, пожалуй, мог бы жить в деревне…
- Да ну?! – изумилась я, вспомнив полугодовой давности ангельскую истерику и его сердитое восклицание, что в деревне он бы умер от скуки. – Ведь в деревнях не бывает симфонических оркестров!
- Мне кажется, я вполне мог бы обойтись без оркестра, - как будто бы вполне серьезно ответил Ангел. – Мне было бы достаточно пишущей машинки.
- И вы стали бы писать мемуары?
- А почему бы и нет? Мне пятьдесят четыре года – вполне уже можно начинать.
- И вы собираетесь писать свои мемуары без меня? – нахально спросила я, включившись в ангельские мечтания.
- Писать вместе с вами? Это, кажется, неплохая мысль, - ответил Ангел. – Но ведь от моих воспоминания вы наверняка станете испытывать немалую боль…
- Конечно, стану, - согласилась я. – Но, думаю, вряд ли эта боль будет большей, чем боль ожидания вас, которую я испытываю ежедневно. Кстати, она стала бы гораздо меньше, если бы мы уже сейчас начали писать ваши мемуары. Или начиная с вашего следующего приезда.  Вы бы мне о себе рассказывали, я бы записывала вас на пленку – и к очередному вашему приезду для вас был бы готов фрагмент текста…
- Это заманчиво. Я подумаю о вашем предложении. Как вы умеете писать, я знаю… - Казалось, на полном серьезе размышлял Ангел.
- А я еще дам вам с собой в дорогу одно свое старое литературное произведение. Я его как раз недавно обновила и отредактировала.  Мне кажется, мой уровень не ниже, чем у некоторых известных литературных дам. Ой! – иронически спохватилась я. – Кажется, я заразилась от вас гордыней!
- Вы с таким трепетом относитесь к этому греху, - заметил Ангел. – Хотя, может быть, иногда стоит отличать гордыню от адекватной оценки своих способностей? И вообще, гордыня, как мне кажется, - понятие неоднозначное и, возможно, не всегда греховное… Что же касается нашей греховности… - задумался Ангел и после длинной паузы продолжил, - я бы очень хотел, чтобы вы прочитали «Избранника» Томаса Манна. Он, возможно, даст вам новую пищу для  размышлений и о греховности, и об избранности, и о вашем собственном таланте. Найдите «Избранника»!
«Я его уже нашла – это вы!» - чуть было не воскликнула я, но что-то удержало меня в тот дивный вечер переходить на межличностные отношения. Я понимала, что сегодня, после возвышенных утренних бесед о таинстве деторождения, мы с Ангелом не должны выходить за границы чисто духовного общения. И, хотя мы сидели рядышком на диване,  у меня не возникало соблазна прикоснуться к Ангелу – моя плоть преспокойно дремала и ничуть меня не беспокоила. Может быть, она дремала от того, что мы ни разу не назвали друг друга на «ты»? А на «вы» снова перешли по причине моего трепетного отношения к несостоявшейся беременности, которое вознесло меня в глазах Ангела на некий условный пьедестал?
Во всяком случае мною владело такое чувство, что наши отношения, несмотря на почтительно-отчужденное «вы», стали гораздо более близкими и доверительными, или даже начались снова – с нуля, но уже на другом, более высоком и в то же время глубоком уровне. Но как бы то ни было, этот вечер остался в моей памяти, как одна из моих самых лучших и знаменательных встреч с Ангелом, ибо он, казалось мне, сумел, благодаря своим фантазиям о возможности деревенской жизни и почти серьезному взгляду  на наше совместное (в его честь) творчество, придать нашим отношениям желанную мне, лучезарную перспективу…


А днем спустя, в антракте последнего концерта Ангела, ощущение перспективы обрело и, так сказать, официально-юридическое обоснование. Медленно и размеренно расхаживая по своей гримерке (обычно в антрактах он отдыхал сидя), Ангел с наигранным равнодушием и как бы между прочим заявил:
- Ну вот, сегодня, наконец, это состоялась – законное бракосочетание меня с вашим городом. Процедура, к которой все вы, дамы, так стремитесь. Лев Толстой, «Анна Каренина», том второй, глава не помню какая…
- Я, кажется, не давала вам повода считать меня Анной Карениной, - слегка обиделась я и с замиранием сердца уточнила, - они, наконец-то, заключили с вами контракт?
  - Да, это, наконец, свершилось – ваши чиновники сделали этот шаг.
Голос у Ангела был при этом вовсе не радостным и уж тем более не благодарным, а каким-то саркастически скрипучим, как будто ничего хорошего он от этой, порядком уже замусоленной акции не ожидал. Или боялся нечто непроизнесенное и потому мне неведомое сглазить. А впрочем, причины для этой гипотетической боязни (и я это знала) у Ангела имелись: Н-ский театр, с которым он только что выезжал  на фестиваль в одну вечно теплую страну, контракта с «одним из пяти лучших дирижеров в мире» не заключил. Ангел объяснил мне этот прискорбный факт тем, что, дескать, он, Ангел, прилюдно, на собрании н-ской труппы вдрызг разругался с директором театра, который заплатил ему гонорар раза в два или три меньший, чем изначально обещал – то есть директор Ангела обманул.
В наших же музыкальных кругах, как выяснилось уже после отъезда Ангела, бытовало мнение совсем иное: поговаривали, что Ангела в Н. попросту невзлюбили. Как не любили и там, и в некоторых других сибирских городах дирижеров из столиц, постоянно колесящих по всей России. Их даже называли «стервятниками, которые нагло пользуются тяжелым положением провинциальных симфонических оркестров». В этом оскорбительном для Ангела мнении была, безусловно, немалая доля истины, ибо далеко не все столичные дирижеры обладали боговдохновенным ангельским талантом. А гонорары при этом драли с несчастных и, в сравнении со столицей, супернищих сибирских городов едва ли не мирового уровня.
Ангельский гонорар в Б., впрочем,  предполагался быть (я знала это из бесед с чиновничьей братией) вовсе не ошеломительным – Ангел как бы хотел продолжать оставаться для Б. альтруистом. Однако ни его будущие гонорары, ни длительность контракта я с Ангелом (отчасти из чувства такта, отчасти из боязни сглазить долгожданную ситуацию) обсуждать в тот вечер не стала. Я лишь вручила ему обещанную повестушку собственного сочинения, присовокупив к ней еще и  свои журналистские заметки о горной деревушке, которые написала еще до его приезда не столько для газеты, сколько именно для Ангела: чтобы дать ему «виртуальную»  возможность подышать живительной свободой и чудным воздухом деревенской жизни, которой он вдруг (не зная еще о моих заметках) сам возжелал  - да спросила,  когда нам следует теперь его ангельского приезда ожидать?   
- В ноябре ближе к декабрю, - с некоторой расплывчатостью ответил Ангел. – А вашего чтива мне хватит до самого Непала.
- Вы что, теперь собираетесь еще в одну вечно теплую страну? – как бы не поняла я шутки.
- Нет, я собираюсь в Москву, - ответил Ангел.
В Москву он на другое утро и отбыл, оставив меня в состоянии блаженной эйфорической радости, ибо «брак»  Ангела с нашим городом, казалось, сулил мне одни лишь златые горы счастья… И не только музыкального…


Глава одиннадцатая

«Избранник» и Поэт


Очередной этап ожидания Ангела поначалу оказался для меня невероятно деятельным и эмоционально насыщенным: я написала упомянутую в предыдущей главе, первую в своей жизни музыкальную рецензию, а затем - познакомилась с «Избранником».
Что касается рецензии, то она не только оказалась для меня новым, приближенным к творчеству этапом в моей журналистской деятельности, но и вызвала настоящий «девятый вал» телефонных звонков разных музыкальных деятелей, которые до этого «рокового» момента никогда не были моими абонентами. А одна, казалось, вечно пьяная (особенно в этом смысле старалась жена) чета местных музыкантов, у которой Ангел до моего появления в его жизни был частым и непременным гостем, просто-таки взялась со мной по телефону дружить. Жена играла в оркестре на флейте и уверяла, что именно нежный и грустный, почти человеческий голос ее инструмента регулярно доводит ее до нервического срыва и заставляет заливать тоску алкоголем. Муж – известный Заслуженный Альтист – отнюдь не всегда составлял жене компанию, ибо его роль в оркестре была гораздо более велика и непреходяща, нот ему приходилось учить гораздо больше, и потому голова была нужна по преимуществу трезвая. Да и голос его альта, очевидно, был не столь грустен…
По причине часто нетрезвого состояния чета не скрывала поводов для этой странной, неожиданно вспыхнувшей любви ко мне:  чета то прямо, то косвенно засыпала меня наводящими вопросами о том, где это в последнее время вечерами стал вдруг пропадать Ангел, и почему он так редко теперь у них бывает. На эти бесхитростные  пьяные провокации мне приходилось отвечать уклончиво и неискренне: пути маэстро, обыкновенно говорила я, неисповедимы, и мне, соответственно, неизвестны. Дух, дескать, веет, где хочет…
- Я, правда, в прошлый его приезд познакомила маэстро со своей подругой, мадам Ш., как она любит, чтобы ее называли, -  призналась мне в очередной беседе Пьяная Флейтистка. – Может быть, он теперь бывает у нее? Она его просто обожает, боготворит! И умоляла меня, чтобы я ее с ним познакомила. Она считает маэстро А. небожителем – ха-ха-ха! Но сама, уж я-то ее знаю, замышляет себе что-нибудь вполне земное…
С упомянутой Пьяной Флейтисткой мадам Ш. я пока еще знакома не была; но, по причине вынужденного существования в нашем небольшом провинциальном городишке, знала о ней довольно много. Мадам Ш. была яркой представительницей б.-ского  «новорусского» полусвета, успешно занималась парфюмерным бизнесом, вела активнейшую светскую жизнь, посещала все концерты и театральные премьеры и мечтала о в создании в Б. высококультурного элитного клуба своего имени и под своей эгидой – и никогда не упускала возможности вступить в контакт со всякой заезжей знаменитостью. Любого ранга – лишь бы она, то есть знаменитость, была родом из столиц. По словам моей всесторонне информированной во всех областях местной жизни Астрологини, мадам Ш. была очень неглупа; но почти до неприличия беспардонна. Во всяком случае вокруг своих эпизодических знакомств с заезжими знаменитостями мадам Ш. любила создавать как можно больше шума и пыли.
С легким чувством ревности (я ведь не знала, где бывал Ангел, например, после своих концертов) я приняла информацию о появлении у меня столь экзотической соперницы к сведению, но зацикливаться на ней до поры до времени не стала.  Ибо мои ощущения от последнего посещения Ангела были настолько благоприятны и обнадеживающи, что я как бы заранее «позволила» Ангелу делить свое свободное время  между мною и мадам Ш., которая, как я справедливо полагала, могла обеспечить Ангелу круг полезных для него знакомств  в б-ском полусвете, состоящем, в частности, из представителей среднего бизнескласса – а значит, повысить в Б. ангельский рейтинг. И в этом смысле мы были с мадам Ш. не соперницами, а, скорее, сообщницами.
А в общем-то в этот очередной период ожидания Ангела мне было вовсе не до мадам Ш., ибо мне предстояло как можно скорее организовать (посредством Томаса Манна) «виртуальное» свидание с Ангелом – где-то найти и прочитать «Избранника». Эта акция почему-то казалась мне в тот момент времени гораздо более важной и ответственной, чем появление на сцене наших с Ангелом отношений экзотической мадам Ш. О потенциальной армии поклонниц Ангела в разных городах страны, где он регулярно играл «свои песни» и в свои игры, я с легкостью могла предположить и без посредства Пьяной Флейтистки, рассказавшей мне о мадам Ш. И это было не столь интересно, как таинственный «Избранник», который, как я надеялась, позволит мне вычислить какие-нибудь новые подробности своеобычного характера и образа мыслей Ангела.
«Избранника» я нашла с неожиданной для себя легкостью, хотя ни у кого из моих, даже  очень интеллектуальных знакомых полного собрания сочинений Манна в домашних библиотеках не водилось. Но зато на огромной местной книжной ярмарке, которая ежесубботне разворачивалась на главной площади нашего города, я обнаружила вожделенного «Избранника» на первом же прилавке. Как будто он специально лежал себе у всех на виду, но ждал именно меня. А я, столь быстро обнаружив среди пестро-кричащих любовно-детективных развалов эту скромную маленькую книжицу, ощутила такой явственный укол счастья, как будто за каким-нибудь ближайшим углом  меня ожидала встреча с Ангелом.
Не знаю уж почему, но читать «Избранника», вопреки всем своим, годами выверенным установкам я начала с конца. Как будто какая-то неведомая сила принудила меня открыть эту книжку на самой последней странице, где поместилось всего пятнадцать коротких строк; и среди них мой взгляд без труда вычленил те, ради которых Ангел, похоже, так настаивал на моем знакомстве с «Избранником».
«Но, конечно, мудр тот, кто предчувствует избранника в грешнике, и мудр сам грешник, если он так поступает. Ибо предчувствие собственной избранности может облагородить грешника и настолько оплодотворить его греховность, что она высоко его вознесет.»
  Перечитывая на несколько раз эти короткие строчки и даже сделав попытку выучить их наизусть (в конце концов мне это удалось), я не могла остановить слез боли и счастья одновременно. Ибо, осмысливая эту неожиданную для моего разума сентенцию, я как будто бы въяве слышала меж ее строк голос Ангела, который нашептывал мне бархатно, слегка назидательно и с некоторой даже благодарностью: «Ну вот, моя дорогая, теперь ты видишь, что не стоит так уж опасаться своей греховности, если ты чувствуешь свою избранность. Я ее чувствую, и потому не боюсь своей гордыни и других, замеченных тобой, грехов. А ты мудра: видя мои грехи, ты прощаешь их мне, потому что тоже чувствуешь мою избранность. И за это я безмерно тебе благодарен. Я в тебе не ошибся!»
Над полными кровосмесительных подробностей драматическими коллизиями жизни легендарного Папы Римского, именуемого Григорием Столпником, я лила слезы несколько вечеров кряду: от самой первой строчки до уже известного мне финала, в котором между строк мне снова почудился голос Ангела: «Я в тебе не ошибся!» Мне было безумно жаль и Ангела, которому в его пятьдесят с лишним лет так и не удалось пока доказать миру свою избранность (и неизвестно, удастся ли когда-нибудь вообще?); и всех без исключения героев этого маленького романа, безжалостно истязавших себя за свершенные ими грехи. А еще я плакала от радости: от осознания того, что Милость Божия – ЕСТЬ, и ею может быть осиян всякий, даже самый грязный грешник, если он найдет в себе духовные силы искренно раскаяться в содеянном и найти достойный способ так же искренно все свои грехи искупить…
А потом случилось странное! Когда истово оплаканный мною «Избранник» был дочитан, закрыт и поставлен было на полку, что-то заставило меня, несколько дней спустя, вновь взять его в руки и углубиться в послесловие переводчика. Я углубилась и ужаснулась, ибо почувствовала себя обманутой, преданной и даже осмеянной. Из коварного послесловия следовало, что это последнее законченное произведение великого немца есть ничто иное как, хоть и добрый, но иронический гротеск – едва ли не памфлет! То есть выходило, что Манн себе посмеивался, а я, как последняя дура, рыдала?! А Ангел, выходит, таким изощренным способом меня «подставил»?!
И я, подключив к своим размышлениям безжалостный критический анализ, взялась за исследование своих чувств и расследование манновских помыслов – и в моем эпистолярном дневничке (к которому, кстати сказать, я теперь прибегала лишь от случая к случаю) появилась вот такая запись.


16 октября

  Дочитала «Избранника», уливаясь слезами над Милостью Господней! А до этого: над беременностью, родами, муками инцеста, грехом и покаянием. В общем, рыдала надо всем подряд.  Над совершенно особенным стилем, например. Ну, и, конечно же, над тем, что иду по твоим следам. В общем, обрыдалась всласть, а потом возьми да я загляни в послесловие. А это все, оказывается, гротеск! И над тем, что сын, родившийся от инцеста, спит по незнанию со своей матерью надо, оказывается, смеяться! Я аж осатанела от тоски, от злости на всех подряд – на тебя, на себя, на Манна. Ничего себе, думаю, как изощренно меня надули! А как тогда быть с последними фразами о греховности и избранности? Это что – тоже гротесковая издевка или как? И неужели Манн на старости лет решил  посмеяться над Богом?! В общем, я на него обиделась…
Но это был вечер, а потом было утро. Сегодняшнее. Которое вечера мудреней. И я подумала вот что: не издевается Манн ни над чем. Просто старику не достало мужества избегнуть иронии – и быть искренним в своем почтении к Богу. Побоялся он, что его «просвещенные» современники подумают, что у него крыша поехала. Как думали про Гоголя за его «Выбранные места»
Не то же ли самое делю ли я, когда пишу о тебе? Ведь подпустила же в рецензии малюсеньких иронических шпилечек и твою Пятую симфонию описала далеко не так откровенно и восторженно, как делала это вслух. Почему? Да потому, что боялась, как бы кто не подумал, что я безумно тебя люблю. А твой музыкальный талант едва ли не обожествляю. Я и тебе-то этого в таких словах ни разу вслух никогда не говорила. Разве что когда-нибудь ты все это прочитаешь…
Ну, а вот что пишет об «Избраннике» сам Манн: «при всех шутках к религиозному ядру легенды, к идее греха и милости я отношусь очень серьезно. Под знаком этой идеи давно уже находится моя жизнь и мои мысли: и разве это не чистая милость, что после изнурительного «Фаустуса» мне было дано сделать еще и эту маленькую, веселую в бозе книжку». (Ах, кокетничает Манн, стесняется!)
А вот что он пишет через год: «Лессинг сказал о «Натане»: «Это отнюдь не будет сатирическая пьеса, чтобы покинуть поле боя с язвительным смехом. Это будет самая трогательная пьеса, которую только мне доводилось делать.» Не находите ли вы, что в этом смысле даже мой «Избранник» при всех веселых выходках «пьеса трогательная»? Вера! По-моему, для доброты она совсем не нужна, и доброта может быть результатом полного скептицизма. Искусство верит по сути только в само себя.  (А оно – от кого?) А все же в основе его есть что-то от доброты – что, может быть, связано со своеобразной эстетически-нравственной  неопределенностью понятия «добрый»?
Ну вот, типичный эгоизм гениального творца, который в своей творческой гордыне как бы не хочет связывать свой Дар с Промыслом Божьим. То-то же его после «Избранника», как он признается, покинула сила, исчезла энергия и плутовские похождения Круля своего он так и не дописал…
  Потому что, несмотря на его неверие и якобы иронию из «Избранника» все равно получилась трагедия, над которой иной читатель так же, как я, обрыдается. А значит, он вышел за пределы собственного замысла и за пределы самого себя. И лучшей точки в творчестве нельзя было поставить. А он, я думаю, так до конца и не осознал, что же именно он написал!

Оправдав таким образом Манна и, косвенно, Ангела, я как будто бы успокоилась по поводу неадекватно страдательного состояния своей души и мозгов. Успокоилась, но, увы, очень ненадолго. Ибо мне теперь же, сию же минуту совершенно неистово захотелось поделиться этими своими маленькими открытиями с Ангелом, подробнейшим образом обсудить с ним «Избранника» и связанную с ним философию греха и покаяния, Но до приезда Ангела оставалось еще больше месяца, и радостная эйфория, владевшая мною все это время (исключая часы проливания слез над «Избранником») едва ли не в одночасье с готовностью уступила место неотступной, выматывающей душу, мучительной тоске. А кроме того, на меня вдруг навалилась такая невероятная, неизбывная усталость, что я начала было всерьез подумывать о том, не пришла ли уже пора совершить «хирургическое вмешательство» – насильственно волевым образом заставить себя прекратить всякие отношения с Ангелом. И тут, дабы читатель смог глубже проникнуться мерой моих страданий и сомнений, я вновь ненадолго прибегну к своему дневничку.

  25 октября

…Господи, если бы ты знал, как я безумно, невероятно и просто очень сильно устала ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ.  Каждое следующее ожидание твоего приезда дается мне все с большим трудом. И я уже начинают побаиваться, что ТАМ увидят эту мою усталость и заберут меня отдыхать навсегда. Ты приедешь – а меня уже нет… И ты так и не узнаешь, что никого и никогда в жизни я не любила так сильно и так полно, как тебя. Никого и никогда я не пускала так глубоко к себе в душу – я ведь все время (больше года) пытаюсь жить твоей жизнью. Невзирая даже на твое почти постоянное отсутствие и недостаток информации. Я пытаюсь представить себе твое детство, твои романы, твои неудачные браки, твою маму, твои проблемы, твои гипотетические творческие и иные муки и так далее. Я вышла за свои пределы, и это, как пишет один умный православный дьякон, та самая любовь, которая близка к САМОУБИЙСТВУ. К убийству САМОСТИ. Ничего не могу с этим поделать, но о тебе я внутренне пекусь гораздо больше, чем о себе самой.
Ты – самая главная, самая счастливая, самая мучительная и самая безумная история моей жизни в уходящем веке. И вряд ли в будущем меня ждет что-то сильнее и важнее этого. Я или выгорю дотла, или…
Любопытно здесь еще и то, что моя к тебе любовь так сильна и необъятна, что вовсе не требует … адекватного ответа с твоей стороны. Ибо, мне кажется, я могу любить за нас двоих – тебе не пришлось бы на меня в душевном смысле особенно затрачиваться, траться себе на музыку. И вот почему, вот какую интересную вещь я обнаружила: я как бы «стреляю» в тебя своей любовью, она в тебе каким-то непостижимым образом преломляется и бумерангом возвращается ко мне – теплом и лаской. И у меня создается полное ощущение, что эта любовь исходит от тебя. И она такая сильная…
А вот что сказала мне недавно моя подруга, которая составила твой гороскоп и весь год шпыняла меня за то, что я попусту себя растрачиваю: нашла, дескать, кого жалеть, найди лучше того, кто тебя саму пожалеет; его отношение к тебе – чисто конъюнктурное: ты же про него пишешь. А на последнем твоем концерте она увидела тебя вживую. Вечером позвонила и сказала, что ты действительно выдающийся дирижер. А утром грустным тоном призналась, что, увидев тебя в концерте, (радостного, сияющего), она поняла, почему я все это (в частности, материнскую жалость) к тебе испытываю. Потому что, увидела она внутренним зрением, ты беззащитен, обнажен и что у тебя нет никаких порядочных тылов – в том числе, женских. И может быть, действительно, сказала она, вы друг для друга – судьба. И может быть, ты (то есть я) должна дать ему это понять…


28 октября

Мне очень больно без тебя. Все время. Я не знаю, как от этого вылечиться. Почему время не выполняет свои лечебные функции? Я не хочу
лечиться таблетками! Может быть, нам действительно совсем не встречаться?  Обрубить концы, как я обрубила начала, первой признавшись тебе в любви? Да и с концом? Можешь ты себе представить, что ты приехал в Б., а ко мне нельзя? Смогу ли я сама не захотеть позвать тебя?  Не знаю, чем ты можешь мне помочь, кроме как взять меня  к себе… Да только куда ты меня возьмешь, если все время ездишь?..


31 октября

Может быть, это просто истерика, вызванная сообщением, что ты пробудешь в Б. на три дня меньше, чем предполагалось. Хоть этому и есть объективные объяснения (одной программы не будет), но все равно это выглядит так, что ты хочешь проводить в Б, как можно меньше времени. Ведь сроки-то запланированы, а ты их сокращаешь – и  выходит, что косвенно плюешь на меня. И я сегодня весь вечер реву от обиды и тоски и понимаю, что нужно это дело как-то красиво (или как получится) завершать… Значит, ты все же вовсе не моя половина. Будь ты ею, ты бы уже давно поступил со мной так, как я этого заслуживаю. Ты бы с первого взгляда понял, что я, возможно, создана специально для тебя. А если ты не осознал этого за полгода наших домашних встреч, то вряд ли мне есть, на что надеяться.
Не могу пока себе представить, как я все это переживу, пока ты будешь, с моей же легкой руки, сюда ездить, как я буду ходить на твои концерты, а потом про них писать… Не представляю… Но  и дальнейшего ожидания не представляю тоже. Я просто сойду с ума или умру. Не получается у меня любить абстрактно и платонически. Я хочу быть с тобой или всегда – или никак? Вот так-то, мой дорогой. И мемуары твои пусть кто-нибудь другой пишет. Устала… Храни тебя Господь.


6 ноября

Какого черта я сегодня реву, непонятно. Потому что вчера позвонила редактриса филармонии, сообщила мне о твоем ей звонке и новых планах, которые ты как будто специально подкорректировал, услышав мой отчаянный вопль по поводу сокращения сроков твоего у нас пребывания. Итак, сроки, слава Богу, не сокращаются. Просто вместо «Кармины Бураны» и иже с ней ты будешь играть Шестую симфонию Чайковского, о которой я тебя как-то просила! Как будто бы по моей просьбе. Да еще позвонил именно редактрисе, зная, что она, регулярно со мной общаясь, тут же мне все это передаст. А мне-то позвонить было слабо, старый ты садист?!
Короче, мне бы радоваться, а я с какой-то стати все равно лью слезы. Потому, наверное, что неисцелимо устала от иллюзий, аллюзий и твоей непредсказуемости. От усталости и голова работать не хочет. Успею ли я восстановить ее к твоему приезду?


20 ноября

Господи, ну сделай же что-нибудь!!! Сотвори чудо! Избавь меня от него, наконец; или соедини нас навеки! Может быть, я все-таки должна поступить, как одна героиня Ивлина  Во: отказаться от этой странной любви ради будущей Милости Господней? Недаром  же мне этот роман именно сейчас в руки попал… Я совсем запуталась, Господи! Дашь ли ты мне когда-нибудь осознать смысл этого мучительнейшего фрагмента моей жизни – то есть понимание того, что я страдаю не зря. Ведь Ты же не попускаешь страданий просто так, Ты же чему-то меня учишь? А я никак не могу понять, чему именно…
Вот и Ивлин Во не утешает: для минуты прозренья, говорит, иногда мало и целой жизни. Так и подыхать до конца жизни от тоски и усталости?!


Словом, состояние моего «дерева нервной системы человека» вдруг сделалось столь удручающим, что вселяло в меня вполне справедливые опасения по поводу всей моей дальнейшей жизни и полутворческой деятельности. Я на полном серьезе размышляла о том, не существует ли в этом мире способов покончить с моей болезнетворной любовью медицинскими средствами: таблетками, уколами, гипнозом, которому я, кстати сказать, никогда не поддавалась. Или, например, сделать себе по блату лоботомию, чтобы навсегда иссечь из своей головы тот злосчастный кусочек мозга,  который провоцирует  меня на любовь и страдания… Или, размышляла я, не совершить ли мне очередной грех – найти какую-нибудь старушку-ведьмовку, которая своими народно-бесовскими средствами «отсушила» бы меня от Ангела, коль уж я не могу принимать ситуацию такой, какая она есть, - и погибаю потихоньку…
Кому-то это наверняка может показаться смешным,  но я на полном серьезе готова была упрятать себя в соответствующую своему состоянию почти уже параноидальной одержимости лечебницу, где бы мне помогли излечиться от любви и усталости. Но порядочных лечебниц этого рода в Б. (как, впрочем, наверняка и в других городах нашей страны), увы, не наблюдалось, Да даже если бы и наблюдалось, слух о моей душевной болезни моментально разнесся бы «по всей Руси великой» и… В общем, мысли о лечебнице пришлось оставить в покое – и тогда я решила призвать на помощь Поэта.
Читатель не имел еще чести познакомиться с этим новым героем моего повествования, ибо в моей жизни Поэт прочно поселился именно в этот, полный зарождающихся  сомнений и раздирающих душу страданий период ожидания Ангела.
На самом деле мои приятно приятельские отношения с Поэтом исчислялись к моменту повествования уже более чем десятком лет. И поначалу они (то есть отношения) были хоть и необязательными и довольно редкими,  но весьма регулярными: мы то и дело встречались с Поэтом в разных театральных компаниях и на послепремьерных пирушках, которые Поэт непременно украшал не только своим присутствием, но и обязательным чтением собственных, изысканно красивых по форме, но не всегда понятных по содержанию поэтических творений; а также беседами о чем-нибудь очень высоком – и в жизни, и в искусстве. Я знала, что Поэт пописывает также и пьесы – именно поэтому наши встречи случались обыкновенно в театре, где Поэт, надо полагать, надеялся быть когда-нибудь поставленным и признанным. Однако пьесы он тогда, по причине ли молодости, или категорического неприятия царящего на театре социалистического реализма, писал экстрамодернистские, абсурдные и для провинциального во всяком случае театра и зрителя вопиюще несъедобные.
А впрочем, ни одну из его пьес я в те годы прочитать не сумела: мне было лень заставлять себя включаться в непонятную и вовсе не влекущую меня атмосферу его странных творений. После первых же двух страниц мне становилось скучно – и я возвращала Поэту его пьесочки непрочтенными. На такое невежливо несерьезное отношение к его творчеству Поэт, кажется, не обижался, ибо тратить время на глупые обиды ему было некогда, поскольку основную часть своей тогдашней жизни он истово и почти ежедневно прожигал алкоголем – убегал, так сказать, от серой действительности. И этому опасному для дальнейшей жизни способу его бытия существовали сразу два обоснования, две почти что аксиомы: все творческие люди пьют; и точно также пьют почти все представители медицинского мира, имеющие прямое отношение к тайнам и патологиям человеческой души.
Дело в том, что по главной своей, подтвержденной вузовским дипломом, специальности Поэт был, что называется, целителем душевных ран, то бишь профессиональным психиатром – и пил поэтому, намаявшись с израненными чужими душами, зачастую прямо на работе. А потом начинал совершать с бутылочкой (или без оной, но в надежде стрельнуть на нее денежку и распить с заимодавцем) отнюдь не медицинский обход своих друзей-приятелей, среди которых числил и меня. Я всегда рада была видеть Поэта, и иногда, когда у меня было на то время, настроение или свободные деньги, я охотно впускала Поэта в свой дом и с удовольствием составляла ему компанию. Ибо Поэт, слывя уже хроническим и едва ли не пропадающим алкоголиком, пил все же не для достижения очередной степени опьянения ради, а приятного общения для. И делал это, как оказалось впоследствии отнюдь не напрасно – он, сознательно или подсознательно, выращивал таким образом потенциальных героев своих будущих пьес…
А потом, в какой-то трудный для меня, перегруженный работой (и тем не менее катастрофической нехваткой средств к существованию) период жизни, я несколько раз кряду не пустила нетрезвого Поэта дальше порога своего дома – и Поэт как-то незаметно исчез из моей жизни на несколько лет. Но вовсе не от обиды на мое негостеприимство. Поэт просто-напросто женился – вторично и, по слухам, удачно; и переехал в другую, очень далекую от меня часть города. А вскоре порвал все возможные отношения с провоцирующим его всеохватное общение «зеленым змием».
Чтобы теперь, несколько лет спустя,  в изнуривший меня период ожидания Ангела, появиться в моей в жизни вновь и в новом же качестве – абсолютно трезвым, веселым, бодрым, энергичным – и стоящим, кажется, на пороге большой и, вполне возможно, всемирной, славы. Собственно говоря, как всякий житель маленького провинциального городка, принадлежащий по роду деятельности к той или иной «тусовке», я доподлинно знала, что года три назад Поэт, безжалостно покинувший иллюзорную алкогольную реальность, живет теперь другими, гораздо более плодотворными и не вредными для здоровья иллюзиями: он взялся, почти не давая себе никакого передыху, одну за другой писать исключительно хорошие пьесы, которыми вскоре заинтересовались столичные театры. Пьесы Поэта в столицах были не только прочитаны и горячо одобрены, но некоторые из них даже и поставлены.
Об этом беспрецедентном для нашего сомнительно культурного города факте написали в свое время все местные газеты – и моя газета, понятное дело, в моем лице, тоже. Более того, я разыскала Поэта, пригласила его на интервью – и мы с большим удовольствием (и, кажется, впервые на трезвую голову) побеседовали. Это было как раз в самом начале моих отношений с Ангелом, и я помню, как была потрясена и обрадована тогда тем приятнейшим фактом, что в Б., оказывается, есть человек, общаться с которым мне оказалось ничуть не менее интересно, чем с Ангелом… Ибо Поэт, так же, как и Ангел, не был зациклен, как свойственно многим посредственным представителям мира искусств, на своем творческом «я» и себе любимом. Поэт, как и Ангел, не был посредственностью, и потому, кроме драматургии и поэзии, превосходно разбирался во всей мировой литературе, изобразительном искусстве и (что было мне особенно приятно) в классической музыке. Про Поэта я тоже могла, как в свое время про Ангела, сказать, что он изысканно и глубоко интеллектуален…
А спустя какое-то время после нашего интервью,  я вдруг ощутила весьма серьезное чувство стыда от того, что не знакома еще ни с одной пьесой Поэта. Поэтому в ближайшую нашу, случайную встречу на улице я честно призналась Поэту в том, что меня одолевает справедливый стыд, ибо  я до сих пор не стала читателем его пьес. Поэт несказанно обрадовался моему чистосердечному признанию и искреннему интересу – и признался в ответ, что в Б. его пьесы практически никто пока не читает.
Произошла эта наша случайная встреча незадолго до осеннего приезда Ангела – и буквально через пару дней Поэт принес мне в редакцию несколько своих творений в компьютерных распечатках. Честно говоря, чтение пьес никогда не было любимым моим занятием. Это был для меня скорее не слишком приятный принудительный труд, необходимый для относительно профессиональных разборок с плохими, как правило,  спектаклями  местных театров.
Однако с пьесами Поэта все вышло совсем иначе: едва начав читать первую же из них, я вдруг поймала себя на мысли, что ощущения от драматургического словотворчества Поэта испытываю примерно такие же, как от музыки Ангела. Ибо этот его реалистический абсурд (или абсурдистский реализм) рождал в моей душе, подобно музыке, целую гамму настроений, переживаний, аллюзий и, в отличие от музыки, сформулированных, хотя и вовсе не однозначных, мыслей и идей. И если ощущения от музыки Ангела ли, или другого какого-нибудь выдающегося дирижера-кондуктора, были сильными и возвышенно волнующими, но мимолетно недолговечными; то над пьесами Поэта хотелось размышлять и день, и другой, и третий… Более того, пьесы Поэта, как совершенную музыку, хотелось время от времени «слушать вновь» – и, к удивлению своему, находить в них все новые смыслы и идеи. И осознавать в процессе чтения, что форма изысканных, как будто бы навеянных поэзией, музыкой и лучшими образцами русской литературы пьес Поэта – и есть их содержание. Как утверждал когда-то Ангел…
Я читала пьесы Поэта и изумлялась, откуда этот, полжизни проживший в ирреальном состоянии алкогольной расслабленности, которая, как считается, неотвратимо и методично пожирает клетки головного мозга, «мальчик» (Поэту не было еще и сорока) так много успел узнать о жизни человеческого духа, так тонко научился разбираться в тонкостях и сложностях равно их, мужской, и нашей, женской, психологии – и как непритворно искренне любит он своих героев; а значит; надо полагать, и их прототипов. То есть всех (или почти всех) окружающих его людей. Так во всяком случае мне казалось…
Степень моего восхищения словотворчеством Поэта cделалась в результате столь высокой, что я, грешным делом подумала: не отдай я свою душу дья… - ой, прости, Господи – Ангелу, я, возможно, запросто смогла бы  влюбиться в Поэта.  Но я любила Ангела, а его (и вообще) музыка была для меня все же гораздо более возвышенной, волнующей, магически таинственной и непостижимо иллюзорной субстанцией, чем родное, близкое и понятное мне, пером или компьютером написанное слово. Словом ведь я (пусть гораздо хуже и несовершенней, чем Поэт) все же могла поигрывать и сама. А вот звуки музыки умела и смела лишь «по слогам» читать и неуверенно воспроизводить на своем «черном звере», которого, кстати сказать, я с вожделением терзала почти ежедневно…
А между тем с Поэтом  (с той поры, как я начала читать его пьесы) у нас как-то незаметно и естественно установился почти ежедневный телефонный контакт. И эти наши плодотворно интеллектуальные и доверительно гуманистические  беседы не только прибавляли мне потраченных на Ангела сил, но и давали ощущение насущно необходимого мне тепла и сочувствия к моим повседневным делам, мыслям и поступкам. Поэтому нет ничего удивительного в том, что за несколько дней до приезда Ангела я попросила Поэта выполнить по отношению ко мне свой профессиональный долг: побеседовать со мной как психотерапевт с пациенткой.
- Я, кажется, погибаю от любви, как от болезни, Поэт, - объяснила я. – И мне необходим твой профессиональный взгляд со стороны и, может статься, даже медицинская помощь.
В ближайшее же воскресенье Поэт,  бросив все свои семейно-домашние и творческие дела, сидел на моей кухне за чашечкой кофе и внимательнейшим образом выслушивал мой длиннейший и подробнейший монолог о постигшей меня неизлечимой и, может, даже смертоносной болезни. Хотя излагала я исключительно факты – безо всякого анализа и комментариев, которыми я в ходе повествования щедро угощала читателя.
Не стала я рассказывать Поэту и о греховных попытках моего «колдовства»…
- Или любовь все-таки излечима, Поэт? – спросила я, закончив рассказ. – Можно ли уничтожить ее какими-нибудь медицинскими средствами?
- Конечно, можно! Запросто! – весело и лукаво ответил Поэт. – Я устрою тебя в наш ужасный стационар, там тебя закормят и заколют транквилизаторами, антидепрессантами и нейролептиками до такой степени,  что тебе будет до лампочки не только твой «кондуктор», если ты мне позволишь его так называть, но и вообще вся твоя жизнь. Ты сделаешься вялым и апатичным существом. Твоя жизнь станет спокойной, безэмоциональной и бесстрастной. А самое главное – ты вряд ли сможешь писать, и тебе скорее всего придется искать другую работу.
- Нет! – не задумываясь, ответила я. – Этот способ мне не подходит. Я не хочу стать равнодушной к жизни своей дочери, к горной деревушке, к музыке и фортепиано, к тебе и к твоим пьесам… Значит, медицина меня не спасет. Но тогда посоветуй как доктор: может быть, мне стоит уже рубануть по живому – взять и насильственно прекратить с предметом моих страданий всякие отношения, отболеть и вновь стать гармонично самодостаточной? Какой я, собственно, и была до встречи, как ты говоришь, с кондуктором. Господи, если бы ты знал, какую боль причиняет мне ожидание!
- Как ты сама прекрасно понимаешь, - ответил Поэт, - меру твоих страданий мне представить весьма затруднительно. О них ты, кстати сказать, поведала мне гораздо меньше, чем о праздниках общения с маэстро А., которые, говоря твоими словами, приносят тебе «неизведанную доселе радость». И ты хочешь рубануть, как ты сказала, по живому? И лишить себя этих праздников? У тебя что – праздников в жизни много?! Конечно, если подойти философски, любой праздник – это не только удовольствие и наслаждение, это еще и достаточно тяжелый душевный труд. Празднику сопутствуют сначала – томительное ожидание и непременное волнение, а затем, когда праздник уже позади, - грустное послевкусие и даже фрустрация, если праздник не оправдал твоих ожиданий. Но без этих необходимых слагаемых не было бы и самого праздника, который, несмотря на предшествующие и последующие ощущения, не перестает быть собственно Праздником, - Поэт сделал многозначительную паузу, перевел дух и продолжил:
- История, которую я сейчас услышал, - это прекрасная, романтическая история. В наш город регулярно приезжает человек, которого ты любишь; незаурядный, по твоим словам (а я верю твоим ощущениям) дирижер, который устраивает тебе музыкальные пиршества; мужчина, который приходит к тебе в гости – и дарит ощущение счастья! И это замечательно, что ваши отношения не ежедневны: праздник и минуты счастья не могут быть постоянными, иначе они утратили бы свою первозданную сущность.
Представь себе, что он ходит к тебе в гости каждый вечер – ты через месяц-другой взвоешь! Ведь, признайся честно мне и себе, ты же не готова еще видеть его рядом с собой каждый день? – Поэт одновременно спрашивал и утверждал свой «диагноз». Я немного покопалась в себе, и, нерешительно кивнув головой, сказала:
- Да, кажется, ты прав – пожалуй, я еще не готова. Более того, в первую неделю после его отъезда, несмотря на не успевшую покинуть меня радость, я просто с ног валюсь от усталости. А потом приходит боль ожидания.
- Давай теперь попробуем разобраться в причинах твоей боли. Твоя боль проистекает из твоих надежд и желаний – ты ждешь от него слов, поступков и никогда не знаешь, как пройдут ваши встречи на самом деле. От всего этого ты страдаешь. Но поскольку изменить ситуацию не в твоих силах, попробуй изменить свое отношение к ней. Скажи себе: как здорово, что любимый мною человек хоть время от времени бывает рядом со мной – и за эти несколько часов дает мне столько пищи для ума, духа и души! В повседневной жизни это, между прочим, невозможно. Повседневная жизнь – это не праздник. А тебе даны праздники! Так радуйся же им! И что это за мысли об утраченной самодостаточности? Ничего ты не утратила! Поэтому живи себе в перерывах между встречами своей собственной жизнью: работай, воспитывай дочь, пиши свои рассказы – у тебя здорово это получается, играй на пианино, слушай музыку – и учись не зацикливаться на ожидании. И самое  главное: уйми мозги и не пытайся выстраивать в уме ваши будущие отношения. Ибо несбывающиеся надежды – это самый первый повод для фрустрации и страданий.
Да, конечно, для того, чтобы переменить отношение к ситуации, нужны силы. И немалые. И здесь без Божьей помощи никак не обойтись. Поэтому: молись и положись целиком и полностью на Волю Господню. Он один знает, что с нами всеми будет дальше…

Внимательный читатель наверняка заметил, что в своих лечебно-философских размышлениях Поэт не сказал мне (за исключением разве лишь толкования сути праздника) абсолютно ничего нового. Все это я знала и сама. И однако же, слушая бодрый, уверенный, полный животворной энергии и оптимизма голос Поэта, я чувствовала, как с каждой минутой нашего «медицинского» общения мне становится все легче и легче. И я, кажется, уже была готова к тому, чтобы изменить свой, успевший порядком заскорузнуть (вероятно, от спекшейся крови в израненной душе) взгляд на всю свою любовную историю. И все же я не удержалась от того, чтобы задать Поэту самый сакраментальный свой вопрос «зачем?» Зачем мне на изломе пятого десятка лет подсунули эту мучительную любовь, от которой я, кажется, могу сойти с ума…
- Как это зачем? – едва ли не всерьез рассердился Поэт. – А музыка? А твое пианино?  А какую потрясающую рецензию ты на мой спектакль  недавно написала?! У тебя же налицо все признаки духовного и творческого роста! А провоцирует все это твоя «убийственная» любовь! Поэтому ни о каком сумасшествии или утере самодостаточности и думать не смей! Забудь об этом, радуйся своим праздникам, надейся на Господа и пойми, наконец: У ТЕБЯ В ЖИЗНИ ВСЕ ХОРОШО!
Эту последнюю фразу Поэт произнес с такой гипнотической уверенностью, что я почти моментально осознала: да, в моей жизни действительно все хорошо. Более того, будет хорошо и впредь, если я найду в себе силы изменить угол зрения на происходящие события. А силы, показалось мне в тот момент, я смогу с Божьей помощью в себе найти…
Но был у меня к Поэту еще один вопрос.
- Вот мы вроде бы разобрались с причинами моей боли, - сказала я, - и обсудили способы ее устранения. Но есть еще нечто, причиняющее мне боль: я не знаю достоверно, КАК он ко мне относится, какое место я занимаю, так сказать, в рейтинге его ценностей, и занимаю ли вообще… Ведь он весьма незаурядный актер, я наблюдала его за это время, как минимум, в трех обличьях: изысканно-галантного Дон-Жуана, заинтересованного интеллектуального собеседника, уютного домашнего кота, обуянной гордыней, холодной светской персоны и бесприютного, вызывающего жалость истеричного человечка. Видишь, вышло даже не три, а пять ролей-ипостасей. Я понимаю, что все эти обличья – он, но никак не могу понять, кому из них пятерых можно хотя бы относительно верить.  А вернее сказать, можно ли доверять той его ипостаси, от которой, как мне кажется, исходят какие-то искренние чувства? Пусть это не любовь, а простое человеческое тепло, мужской и интеллектуальный интерес и прочее… Или наши отношения лишь припудрены иллюзорной искренностью, а на самом деле завязаны, с его, естественно, стороны, на чистой конъюнктуре: он общается со мной только лишь потому, что я о нем регулярно пишу?
Скажи мне, Поэт, существует ли какой-нибудь способ, некая психологическая уловка, с помощью которой можно выстроить разговор таким образом, чтобы раскрутить любую, в той или иной степени патологическую личность на искренний разговор? В данном случае – на разговор об истинном отношении ко мне…
- Вынужден тебя огорчить и разочаровать, - сочувственно ответил Поэт. – Такого способа, увы, не существует. Как бы ты ни строила разговор, он не скажет тебе о своих чувствах ни-че-го, пока сам этого не пожелает. Но где гарантия, что после его, даже самых, казалось бы, искренних слов, в тебе не останется червячка сомнения? Поэтому не стоило бы тебе вообще задумываться над тем, КАК он к тебе относится – положись, как я уже тебе сказал, на Волю Божью. Расслабься – и ничего от него не жди. Окружай его своим теплом и заботой и радуйся тому, что в твоей жизни изредка случаются праздники.
Хотя, постой, - вдруг спохватился Поэт, - есть один (впрочем, довольно бытовой) способ проверить, насколько ему необходимо бывать рядом с тобой. Предложи ему остаться у тебя на ночь. Скажи, что тебе дорога каждая, проведенная с ним минута. Ведь этих минут у вас так мало! Ему, возможно, особенно одиноко бывает именно по ночам.
- Но в таком случае он мог бы пригласить меня к себе! – возразила я.
- Куда?! В гостиницу?! Фи! – оскорбился за меня Поэт. – Шляться по гостиницам – это не по твоему статусу.
- Ну, хорошо, -  вроде бы согласилась я. – А куда я дену Дочь? Мне что, выгонять ее на эту ночь из дома?
- Зачем же выгонять, - рассудительно сказал Поэт. – Пусть поспит ночку вот на этом кухонном диванчике. Сотни людей живут с детьми в однокомнатных квартирах, а твоя кухня – все равно, что вторая комната.
- Нет, он вряд ли на это согласится, я чувствую… Но я, так и быть, попробую, раз ты советуешь, - и добавила с некоторым лукавством, - ты уж прости, что я так основательно загрузила тебя своими дурацкими проблемами,  но я уверена, что ты провел это время не понапрасну: ты ведь наверняка используешь мою историю или отдельные ее фрагменты в своих пьесах.
- Можешь в этом не сомневаться, - засмеялся Поэт. – Использую – и неоднократно. В твоей истории так много любимого мною абсурда, предполагающего поливариантность смыслов и значений! Так что я всегда с удовольствием послушаю продолжение. А если серьезно, помни: ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь!
Наш психотерапевтический разговор с Поэтом меня не только взбодрил, но и успокоил – и все оставшиеся до приезда Ангела немногие деньки я прожила в состоянии стабильно приподнятом и полном чувства уверенности в том, что  У МЕНЯ ВСЕ ХОРОШО. И лишь где-то очень глубоко, в самых потаенных уголках моей внешне спокойной души, темной бесформенной массой нет-нет да и пошевеливалось смутное беспокойство.
В иные (весьма, впрочем, редкие) минуты оно (беспокойство) выскакивало резвой рыбкой из своих мрачных глубин и обжигало душу нелицеприятной оформленностью: нашим встречам с Ангелом не исполнилось еще и года, а у меня уже не хватает, увы, ни сил, ни умственных способностей, чтобы самостоятельно разобраться в словах, поступках и характере Ангела…
Но, к счастью, боль от «ожога» унималась, как правило, очень скоро (резвой рыбке жизненно необходимо было поскорее нырнуть назад в свои влажные глубины), и я вновь возвращалась в состояние незамутненной радости и продолжала, всем сомнениям назло, думать, что У МЕНЯ ВСЕ ХОРОШО…
Ах, какая это все же, радовалась я, замечательная, мудрая, спасительная вещь – хорошее, доброе, умное, искреннее, благожелательное и вовремя произнесенное СЛОВО…
   
               
               


                Глава двенадцатая

                Без боли нет лучшей доли


…Заглянув в дверной проем своей единственной комнаты, я увидела трогательно пушистую макушку Ангела. Ангел сидел спиной ко мне на диване (ибо комнатный диван тоже был повернут ко мне спинкой) и, похоже, смотрел телевизор. А, может быть, и не смотрел вовсе, ибо его ангельского лика я со своей позиции видеть не могла. Но телевизор во всяком случае пестрел экраном и довольно громко что-то вещал, мешая Ангелу услышать мое, за дверью,  присутствие.
Я, не знаю уж зачем (наверное, для того, чтобы оставить там пакеты со съедобными покупками), прошла на кухню, а затем тут же  направилась по длинному своему коридору обратно – в сторону комнаты. И когда до дверного комнатного проема оставалось всего три-четыре моих шага, в коридор, как будто бы мне навстречу, вышел Ангел. В одной руке он держал опорожненную тарелку с бывшей едой, а в другой – цветы. А вернее сказать, один, очень кустистый и потому сильно смахивающий на букет, цветок в глиняном горшочке.
Увидев меня, Ангел осторожненько поставил цветок на пол, пристроил куда-то опорожненную тарелку (куда именно, я заметить на успела), и, сделав навстречу мне недостающие до нашего полного сближения шаги, подхватил меня на руки – и бережно понес назад в комнату, к дивану, на котором только что сидел. Однако диван уже не был местом для сидения, он был превращен, раскинувшись,  в широкую уютную тахту. Путь из коридора до дивана-тахты был до обидного короток – всего каких-нибудь пара быстроногих секунд. Но, очевидно, время (как это уже бывало на наших свиданьях с Ангелом) смилостивилось и приостановило свой бег – и Ангел, нежно прижимая меня к своей груди, нес мое ликующее тело к дивану-тахте изумительно долго, как бы давая мне возможность тщательно пережить все возможные нюансы этого, неожиданно свалившегося на меня счастья: Ангел держит меня на своих божественных руках!
А когда он, наконец, бережно положил свою ношу (ну, то есть меня) на наше будущее совместное ложе и полуприлег-полусклонился надо мной с радостной улыбкой на лице и сияющими глазами, я ощутила такое неземное блаженство, какого никогда в жизни доселе не испытывала. И вдруг Ангел как-то неловко повернув голову,  тихонько вскрикнул – и схватился рукой за шею. Радостная улыбка на ангельском лице мгновенно исказилась гримасой боли, и Ангел произнес: «Ну вот, а теперь ты…»


…И на этой неоконченной полуфразе  Ангела мой чудесный, счастливейший сон резко оборвался! Однако же ощущение принесенного им счастья не оставляло меня в продолжение нескольких даже не часов, а дней (!), остававшихся до приезда Ангела. Ну, и, конечно же, во все эти дни я мысленно пыталась сей чудесный сон свой разгадать. При этом мне было совершенно ясно, что сновидческое перемещение нашего с Ангелом «куста» из кухни в комнату было естественным плодом моего (но предложенного Поэтом) вожделенного плана провести ночь с Ангелом в моем доме – а значит, на моем диване-тахте.  И это, радостно думала я, возможно, случится: ведь сбылся же мой первый пророческий сон о мезальянсе и мерзком поцелуе! Сбылись, где целиком, где фрагментарно еще пара-тройка здесь не описанных, но посещавших меня  и посвященных Ангелу сновидений – за исключением разве лишь ночного кошмара о смерти Ангела… Но тем не менее… Почему бы не сбыться и этому?
Что же касается цветка, то он тут был вполне уместен, как символ желанного мною подарка в виде ночи с Ангелом. Правда, в возможность меня-на-руках-ношения я, как ни тщилась, поверить не могла. Как не могла объяснить себе и финальный момент сна: внезапно исказившееся болью ангельское лицо и его неоконченная  фраза. Может быть, он хотел сказать: «Ну, а теперь ты помоги мне избавиться от боли»?  Но какую именно боль он подразумевал? Физическое ли недомогание, или, так сказать, некий морально-нравственный удар? Но от кого? Не от меня же…
Ответить на этот вопрос я сама себе так и не сумела – и упрятала его до поры до времени в долгий ящик памяти, но зато наш будущий ужин, повинуясь сновидению (а именно тарелке с бывшей едой) решила на сей раз устроить в комнате. Чтобы затем, следуя простому психологическому совету Поэта, оставить Ангела в этой самой комнате на ночь. Да и сон, казалось мне, туманно пророчествовал о том, что эта наша с Поэтом затея, может быть, вовсе не безнадежна…


В первый вечер ноябрьского (ближе к декабрю) приезда Ангела его телефонного звонка я не дождалась. Проявлять же инициативу самой, дабы на всякий случай не слыть всякий раз в глазах и мнении Ангела активно-навязчивой, я стойко не желала, хотя номер гостиничного ангельского телефона узнала прямо с утра. И терпения моего, вполне возможно, хватило бы до завтра, если бы не  наглое ехидство Морфея, который, несмотря аж на две выпитых на ночь таблетки снотворного, никак не хотел раскрывать для меня свои, уносящие  прочь от тревожной реальности и нетерпеливого ожидания, объятья. А впрочем, Морфей был в моей бессоннице  виноват лишь отчасти, ибо его с навязчивой назойливостью прогонял прочь препротивный внутренний голос, который безостановочно зудел: ну, позвони, позвони же ему сама – ты, в конце концов, хозяйка в этом городе, а он – твой (в частности, конечно) гость.
И внутренний голос своего таки добился – в одиннадцать часов вечера (или, если угодно, ночи) я почти не трясущейся рукой и лишь со слегка трепещущим сердцем (хоть в этом две таблетки снотворного оказали мне посильную помощь) набрала ангельский номер, утешая себя сентенцией Роберта Шумана, которую мне буквально накануне процитировал Поэт: «в мыслях можно ошибаться, в чувствах – никогда»! А я чувствовала, что должна (могу, хочу и буду) первой позвонить Ангелу!
Однако мой внутренний голос оказался категорически неправ – Ангела в номере не оказалось. Может быть, его уволокла к себе чета моих новых «друзей» - пьяных пианистов, предположила я. А может быть, кольнуло меня ревностью, Ангела увлекла за собой упомянутая в прошлой главе мадам Ш.? Вдоволь наслушавшись длинных пустых гудков, я с горестным раздражением выдернула телефонный шнур из розетки – и вновь попыталась войти в снотворный контакт с Морфеем. Однако сей прихотливый бог утешительного сна продолжал ехидно показывать мне известную фигуру из трех пальцев, а противный внутренний голос все бубнил и бубнил: ну, позвони еще разок – время-то для богемного люда еще почти детское.
Внутренний голос был так уверенно настойчив и упрям, что, бестолку проворочавшись еще с полчаса на одиноком своем «девичьем» ложе, я вновь накрутила ангельский номер – и (о слава Господу, ехидному Морфею и, конечно же, внутреннему голосу) Ангел снял трубку. И, услышав лишь первые звуки моего низкого и оттого с полуфразы всегда и всеми узнаваемого голоса, едва ли, к моему несказанному удовольствию, не возопил от восторга.
- Как хорошо, что вы позвонили! – бодро, энергично и радостно заявил Ангел, выстелив мое ушко как будто бы двойным слоем теплого и мягкого бархата. – Я только что вернулся и хотел сам вам звонить, да побоялся вас разбудить.
- Я же неоднократно говорила вам, маэстро, - ответила я, - что разбудить меня невозможно, поскольку на ночь я всегда выключаю телефон, ибо усердно оберегаю свой хрупкий сон.  Но сегодня он никак ко мне не шел, потому что я очень сильно по вас соскучилась. И поняла, что не усну. Пока не услышу ваш голос.
- В этом мы с вами солидарны, - незамедлительно ответил Ангел. – Я тоже очень соскучился.
Тут мое сердце дрогнуло первый раз. Но, усилием воли усмирив охватившее мою бедную доверчивую душу волнение, я спокойно спросила:
- И сколько времени вы на этот раз у нас пробудете?
- Целую неделю! – весело ответил Ангел. – А если прикажете – останусь навсегда.
От этих ну вовсе неожиданных ангельских слов сердце мое не просто вторично дрогнуло – оно перевернулось, оборвалось и рухнуло куда-то в пятки. На какую-то долю секунды я, кажется, даже утратила дар речи, но затем восторженно произнесла:
- Да, конечно же, оставайтесь! Я приказываю!
- Надо же, ни секунды не раздумывала! – притворно удивился Ангел и тут же переменил тему. – Ведь я же прочитал ваш рассказ! Это потрясающе! Я смеялся от радости, бил в ладоши и кричал: Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!! Вы настоящая писательница, вам непременно нужно продолжать, а я готов быть вашим благодарным читателем.
- О Господи, как я счастлива слышать такую высокую оценку моих скромных способностей! – ошеломленная уже третий раз подряд, ответила я.
- При встрече мы обязательно поговорим о вашем рассказе подробнее, - пообещал Ангел, - я могу еще немало хорошего вам сказать. А заодно обратить ваше внимание на кое-какие «блошки». Впрочем, их очень мало – всего две или три – я просто очень придирчивый редактор.
- Ну, так давайте встретимся прямо завтра, если у вас вечер свободен, - предложила я. – Заодно и «Избранника» обсудим.
- Вы прочитали «Избранника»! – восхитился Ангел. – Ах, умница! Нет, я в вас не ошибся! И завтра вечером мы вполне можем встретиться – я свободен.


А наутро Ангел, в полном согласии с моим сном, неожиданно заболел. Впрочем, это была вполне обычная, хотя и очень сильная простуда: на репетиции огромный белый ангельский платок промок насквозь, а голова была такой неподъемно тяжелой, что Ангел плохо понимал, что он делает с Шестой симфонией, верно ли пытается расставить акценты,  чтобы превратить эту печальную музыку в симфонию не смерти, но жизни.
Все это Ангел рассказал мне вечером по телефону, и я (с мистическим  ужасом вспоминая свой «пророческий» сон) испуганно и расстроено спросила:
-Так значит, ко мне на ужин вы сегодня не придете?
- Честно говоря, сил нет никаких, - ответил Ангел почти бесцветным, полупустым голосом, столь непохожим на его вчерашнюю, полную бодрой энергии тональность, что я изготовилась было пролить невидимую для Ангела слезу. Но Ангел, сделав небольшую паузу, продолжил свою речь тоном уже гораздо более бодрым. -  Нет, я все равно к вам приду, ибо надеюсь, что прогулка по городу и наш ужин значительно облегчат мою участь. Но сначала я попытаюсь облегчить ее холодным душем.
…Ангел (и это было видно невооруженным глазом) действительно был болен. И пока я расставляла на стоящем прямо в его ногах низеньком журнальном столике тарелки с едой, он сидел, зябко скукожившись и едва ли не подремывая в самом углу дивана, – и походил на большую, грустно нахохлившуюся птицу. Однако, когда стол был окончательно накрыт, Ангел усилием воли вытащил себя из одолевавшей его болезненной дремы, наполнил наши рюмки, произнес свой обычный, ставший уже почти дежурным тост за нашу встречу и за чудесную меня, быстренько свою емкость опорожнил и, заметно оживившись, принялся ухаживать за нашими с Дочерью тарелками.
Дочь в этот раз не отказалась с нами поужинать, чтобы потом уйти на весь остаток вечера и, может быть, даже на ночь на кухню. Накануне у нас с ней состоялся серьезный и нервозный разговор, полный раздраженного гнева с ее стороны и просительных слез – с моей.
- Если бы он собирался стать твоим мужем, - орала Дочь, - я бы ничего не имела против, хоть он мне и неприятен.
- А разве кто-нибудь знает сейчас, что нас с ним ждет впереди? Мужьями и женами в нашем возрасте с первого взгляда не становятся, - отвечала я и много чего еще говорила о сложностях и странностях во взаимоотношениях полов, дабы добиться от Дочери если не понимания, то хотя бы сочувствия.
- Ну, ладно,  – согласилась, наконец, моя девочка. –  Тем более, что я давно хотела поспать на кухне. Да только он, мне кажется, у нас не останется…
- Честно говоря, - грустно согласилась я с Дочерью, - мне тоже так кажется…


- Ваша замечательная пища непременно должна подкрепить мои силы, - сказал между тем Ангел, с видимым аппетитом поглощая еду. – Я целый день сегодня ничего не мог есть, а в вашем доме у меня даже аппетит вдруг появился. Фантастика! А почему не едите вы? – удивленно обернулся в мою сторону Ангел.
  Я сидела обочь от Ангела, на том же самом диване, с опорожненной рюмкой в руке – и ждала, когда мое, терзавшее меня до самого прихода Ангела и ставшее уже болезненно привычным волнение окончательно уймется. Да и есть я совсем не хотела – мне достаточно было смотреть, как вкушает мою пищу Ангел и ощущать от этого вполне обыденного его действия и сытость, и покой.
Ангел внимательно посмотрел мне в глаза и тихо, внезапно перейдя на доверительное «ты», произнес:
- Ну что же, отдохни от ожидания…
Нежданная болезнь некоторым образом изменила Ангела: в его голосе не было вчерашней брызжущей энергии, но зато в продолжение всего нашего ужина он почти не вставал на котурны, не говорил напыщенно красивых и оттого иногда отдающих фальшью слов - и разговор за нашим маленьким столом был по-домашнему уютным, неспешным и вполне бытовым. Говорить о высоком, вечном, умном и глубоко интеллектуальном Ангел сегодня, казалось, был не в состоянии.
Однако, когда мы покончили с ужином, и моя Дочь, послушно удалившись на кухню, оставила нас наедине, Ангел довольно-таки энергично хлопнул себя ладошками по коленям и расстроенно воскликнул:
- Ах, я старый болван! Я забыл твой рассказ со всеми своими пометками в гостинице! И мы не сможем его хорошенько обсудить.
- Ничего страшного, - ответила я, - с меня довольно твоей вчерашней, хоть и короткой, но упоительной рецензии. Ты дал мне сильнейший заряд для дальнейшего словотворчества, и, кажется, я возобновлю это полузабытое занятие. Но зато мы можем обсудить с тобой «Избранника» - я с таким вожделением ждала этой возможности! Хотя сначала я, пожалуй, познакомлю тебя с одним интересным человеком – ведь ты же любишь узнавать новых интересных людей (в этом месте Ангел согласно кивнул). Это Поэт – наш местный драматург и психиатр. Я с ним в последнее время очень тесно общаюсь. Правда, в основном  по телефону.
И я вкратце поведала Ангелу о творческих достижениях Поэта, об его (мирового, возможно, уровня) таланте, а также о том, что в нашем театре недавно поставили очень хороший спектакль по пьесе Поэта.
- Если хочешь, - предложила я Ангелу, - я дам почитать тебе мою рецензию, и ты получишь о нем хоть какое-то представление.
- С удовольствием почитаю, - с готовностью откликнулся Ангел и достал из кармана рубашки свои очки.
Мою длиннющую восторженную рецензию Ангел, как всегда, читал вслух, отвлекаясь иногда на близкие к тексту размышления, а потом неожиданно разразился целой речью, ради которой я не поленилась принести и «направить» на Ангела свой диктофон, справедливо полагая, что нестандартное ангельское высказывание мне может когда-нибудь пригодиться.
- Знаешь, о чем я сейчас, читая твою рецензию, вдруг подумал? – риторически спросил меня Ангел. – О том, что симфония, по сути своей, это тоже театр абсурда. Не классическая музыка вообще, а именно симфония как жанр. Сидят несколько десятков человек  с одной стороны, несколько сотен – с другой. Одни в поте лица извлекают звуки, другие (может быть, без пота, но так же принужденно и так же усиленно) работают извилинами – каждый, конечно, в меру своих возможностей. И стоит человек – единственный, кто производит нечто зрелищно плодотворное, -  это дирижер. Но понять и объяснить его действия тоже не может никто: каждый может трактовать их абсолютно индивидуально.
Поэтому симфония – это загадочное событие. И повод для совместной работы оркестра и публики. Причем каждый, кто слушает симфонию, получает о ней совершенно индивидуальное представление. И мнения о том, кто и что в этой музыке услышал, крайне редко совпадают с точностью, Но тут важно, чтобы они совпадали хотя бы в общем, векторальном направлении…
- Здорово! – восхитилась я. – Вот как тебя моя рецензия разобрала. А если бы ты еще спектакль посмотрел…
- Жаль, что я не могу его посмотреть. И какую-нибудь пьесу вашего Поэта я бы хотел почитать.
- Я дам тебе пьесу. И видеокассета со спектаклем у меня есть. Я посматриваю ее, чтобы обновить впечатления и написать более подробную рецензию для столичного театрального журнала – по их заказу, - пояснила я Ангелу.
- Ого! – торжественно воскликнул Ангел. – Ты выходишь на столичный уровень?! Это же замечательно! Может быть, для тебя это повод задуматься о московской карьере?
- Честно говоря, плевать я хотела на вашу московскую карьеру! -  ничуть не лукавя, ответила я. – Просто я рада, что могу хоть таким образом помочь Поэту раскрутиться. Он ведь со своего творчества пока никаких доходов, в отличие, скажем, от тебя,  не имеет…
- Ну, его доходы, возможно, еще впереди, - резонно ответил Ангел. – Ну, а теперь расскажи мне, что ты думаешь об «Избраннике».
- Ты знаешь, самое странное здесь то, - начала я свой долгожданный рассказ, - что впервые в жизни я начала читать книгу с конца!
- Да что ты говоришь?! – радостно изумился Ангел. – А я ведь всегда только так и поступаю – начинаю читать именно с финала. Потому что в хорошей литературе именно там бывает сосредоточена самая соль. А если потом еще оказывается, что финал – неожиданный, это воспринимается как настоящий  интеллектуальный подарок. Написать неожиданный финал для писателя, мне кажется, - верх мастерства и совершенства.
- Я никогда об этом не задумывалась, - честно призналась я.
- А вот теперь задумайся и возьми себе на заметку, - с ненавязчивой назидательностью сказал Ангел. – Ну, и что же ты нашла в финале «Избранника»?
- Я нашла там сентенцию, которая в какой-то мере объяснила мне тебя, - ответила я, - И, может быть, себя… Во всяком случае теперь, осознавая твою избранность, я перестану  тыкать тебя носом в твою гордыню и прочие обнаруженные грехи. И может быть, даже наоборот, проникнусь к твоим грехам особым пиететом и буду все время искать подтверждение твоей избранности. И примерно также я, если позволишь, стану относиться и к себе. Хотя моя избранность ни в какое сравнение с твоей, конечно же, не идет, ибо я всего лишь маленькая провинциальная журналистка…
- …которая превосходно делает свое дело! – возразил мне Ангел. – Да и не нам с тобой определять меру нашей избранности и греховности. Все это решают ТАМ, наверху. А ну-ка напомни мне дословно, если тебя не затруднит, что там изрек наш многомудрый Манн
- Нисколько не затруднит, - с готовностью ответила я, - ибо эту цитату я, кажется, помню наизусть.   
И я действительно процитировала финальную манновскую сентенцию наизусть, а потом подробно принялась рассказывать Ангелу о своих душевно-умственных «злоключениях», к которым привел меня «Избранник». И даже зачитала вслух заметки из своего дневничка.
- Ах, умница! – горячо и, кажется, искренно воскликнул Ангел, выслушав мой монолог. – Я всегда знал, что не ошибся в тебе!
- Всегда – это с какого времени? – подозрительно переспросила я. – Неужели с того давнего, самого первого нашего интервью, когда мы беседовали с тобой, в частности, о Шуберте?
- Кажется, да, - ответил Ангел. – Я уже тогда что-то такое в тебе почувствовал… А потом ты не пришла на мой концерт через три или четыре месяца, - уже не в первый раз укорил меня Ангел.
- Может быть, от того и не пришла, что тоже что-то такое тогда почувствовала. И обеспокоилась: а вдруг со мной случится то, что случилось сейчас? Ты уедешь, неизвестно насколько, - может быть, навсегда, - а я останусь жить с разодранным сердцем?! Но теперь, когда я именно так и живу,  я могу тебя ждать. Хотя это так больно, безумно больно…
- Я знаю… Тогда, может быть, для тебя будет лучше, если мы прекратим наши встречи? Раз для тебя это все так болезненно… - нерешительно предложил Ангел, похоже, уверенный в моем отрицательном ответе.
- Нет уж, - решительно ответила я, несколько, впрочем, уязвленная его предложением, в котором явственно (или как будто бы?) сквозил намек на невостребованность Ангелом моей любви, на ее ненужность и мои тщетные усилия. – Я все-таки, если позволишь, пострадаю еще немножко. Ты и твоя музыка – вы оба стоите моих страданий. А, кстати, - тут я засмеялась, решив резко сменить скользкую «страдальческую» тему, – говорят, у тебя в Б. появилась еще одна сумасшедшая поклонница.
И я с ехидной иронией поведала Ангелу о своей вдруг возникшей, странной дружбе с Пьяной Флейтисткой, которая рассказала мне, как боготворит Ангела известная ему мадам Ш.
Лицо Ангела в продолжение моего рассказа  из дружелюбно-расслабленного постепенно превращалось в раздраженно-неприязненное. Ангелу, похоже, не нравилось,  что я пытаюсь проникнуть в его личную, отдельную от меня жизнь. Я видела это, но меня несло.
- А буквально на днях Флейтистка, хихикая, поведала мне, что недавно мадам Ш. в какой-то компании заявила буквально следующее: «в Б. маэстро А. ездит исключительно из-за меня». Ну, то есть из-за нее.  Может быть, ты и правда из-за нее сюда ездишь? – ехидно весело спросила я.      
Ангел же, сделавшийся к концу моего дурацкого, основанного на «низких бабских сплетнях» и недостойного моей «высокой духовно-интеллектуальной сущности» повествования, мрачнее, чем полчища туч, выдержал после моей веселой точки длиннейшую паузу, как будто бы что-то обдумывая (или давая мне возможность осознать, какую чушь я ему  поведала), а потом раздраженно сказал:
- Флейтистка спивается все больше и больше. Ее надо как-то спасать. Но как это сделать, я, увы, не знаю…
О мадам Ш. Ангел не успел сказать ни слова (да, вероятней всего, и не сказал бы, умело выскользнув из неприятной для него темы), поскольку, как будто бы услышав слово «дети», в комнату именно в этот момент заглянула моя Дочь  - и заявила с плохо скрытым раздражением:
- Вы тут как хотите, а я пошла спать на кухню. Мне завтра рано вставать. А с собакой сегодня погуляешь ты! – бесцеремонно заявила мне Дочь и удалилась.
- Почему это твоя Дочь собралась спать на кухне? – обеспокоился Ангел.
- Она любит иногда поспать на новом месте, - не моргнув глазом, солгала я Ангелу. А потом, глотнув побольше воздуха, чтобы не задохнуться от нахлынувшего волнения, продолжила, - а кроме того я очень хочу, чтобы ты остался у меня на ночь. На улице – мороз, ты – болен, зачем тебе куда-то идти? И потом, если ты останешься, к утру наверняка будешь абсолютно здоров, я в этом уверена…
- Что это ты такое придумала? – удивился Ангел. – И даже нашу обычную мизансцену изменила! А я-то все удивляюсь про себя, почему ты решила устроить ужин в комнате? Какая же ты хитрая! Но и неумелая, как все интеллектуалки…
- Да, я не умею соблазнять, - обиделась я. – Но мне никогда в жизни эти умения не требовались – соблазняли меня! Но и сейчас я вовсе тебя не соблазняю: просто мне дорога каждая проведенная с тобой минута, и к тому же ужасно хочется проснуться утром рядом с тобой…
- …и с жалостью смотреть, как я буду сморкаться и кашлять? – с иронией продолжил Ангел. – Мне не нравится твое предложение, я очень плохо себя чувствую.
- А сейчас тебе не стало лучше? – Я придвинулась вплотную к Ангелу, который по-прежнему сидел в самом углу дивана, а моя рука уверенно и проворно добралась до шерстяной ангельской груди и принялась ее нежнейшим образом поглаживать. Ангел тихонько зарычал и произнес:
- А все-таки ты очень хитрая – мизансцена-то для меня почти безвыходная! – и Ангел вдруг принялся яростно, как будто бы я была моей собакой, едва ли не терзать, то и дело пребольно пощипывая, доступную его руке  частицу моего тела. А когда я крепко обвила Ангела обеими руками , уткнулась лицом в его теплую грудь и сказала, что я никуда его сегодня не отпущу, Ангел неожиданно для меня, тихо и вроде бы искренно ответил:
- Не отпускай!
- Не отпущу! – недоверчиво повторила я.
- Не отпускай! – подтвердил Ангел.
- Но я не отпущу тебя никогда, до тех самых пор, пока смерть не разлучит нас! – «напугала» я Ангела, но слышимого ответа не дождалась. Разве что его рука до боли крепко сжала в этот момент нашего однообразного обмена репликами кусочек моей плоти….
И мы просидели с Ангелом молча, обнявшись и нежно поглаживая друг дружку, неопределенное количество времени, которое опять, как в «судьбоносный» Страстной Вторник, приостановило свой бег. Я была почти уже уверена, что Ангел сегодня никуда от меня не уйдет. Однако это именно он вдруг первым вспомнил, что нам еще предстоит выгуливать собаку, и уж тогда, после этой неминуемой прогулки, он решит, как ему дальше поступить: остаться ли у меня, или же вернуться в гостиницу. Но, несмотря на все эти вроде бы обнадеживающие размышления, Ангел положил в карман свои очки – и мне стало ясно, что после собачьей прогулки Ангел обратно в мой дом не вернется…
Мы кружили с Ангелом и собакой по заснеженному двору, Ангел признавался, что проведенный у меня вечер значительно поправил его здоровье, а потом вдруг неожиданно похвалил мои заметки о горной деревушке, которые (если помнит читатель) я вручила ему в прошлый его приезд вместе со своим рассказом, - и заявил, что ему все больше и больше хочется в этом моем обретенном раю побывать! А дальше произошло нечто, еще более странное: Ангел ни с того, ни с сего принялся во всех возможных подробностях вспоминать … наш первый (и пока последний) «эротический куст»!
Я с изумлением слушала Ангела, изредка вставляя свои поправки и дополнения, и недоумевала, зачем он это делает, к чему все это вспоминает?! Затем, чтобы показать мне, как сильно запало ему в душу наше давнее соитие, и как ему хочется снова его повторить? Или затем, чтобы, пережив наш первый эротический опыт в своем сознании, получить единолично эгоистичное «виртуальное» удовлетворение – и преспокойно уйти восвояси? Неужели, думала я, эротические контакты Ангела так редки,  что он с подробностью запоминает лучшие из них наизусть, как музыкальные партитуры, чтобы время от времени наедине с самим собою вспоминать ту или иную эротическую мелодию, мысленно переживать ее, получая от своих воспоминаний точно такой же эротический заряд, как от оставшегося в прошлом реального действа?  А, может быть, играя свою музыку на сцене, он испытывает такой невероятной силы оргазмы, какие нам, простым смертным, и не снились; и простое человеческое соитие становится для него пресным и ненужным? Пустой тратой энергии?..
Конечно же, ни одного из этих вопросов задать Ангелу я не решилась, интуитивно понимая, что ни вразумительного, ни тем более искреннего ответа я на них не получу. Да я бы и не успела ничего спросить, поскольку к финалу нашей эротической беседы мы как раз подошли к моему крыльцу, где Ангел, приобняв, поцеловал меня в щеку и ласковым голосом пожелал мне спокойной ночи.
- О Господи, прошу тебя, не оставляй меня, останься! – взмолилась я.
- Не могу, - ответил Ангел, – я все же очень плохо себя чувствую.  – И он стал спускаться с крыльца. – Я позвоню тебе, когда доберусь…
Яростно захлопнув подъездную дверь, я, гонимая все нарастающей сердечной болью, влетела через три ступеньки на свой этаж, ворвалась, как сумасшедшая фурия, в квартиру; не разуваясь и давясь слезами, бросилась к нашему неубранному столу, плеснула из слегка опорожненной ангельской бутылочки полстакана водки, влила ее в себя – и отчаянно зарыдала.
В комнату, завернувшись в одеяло и жалостно, но и слегка победительно глядя на меня, вошла моя Дочь. Она присела рядом со мной и собралась было сказать что-то утешительно-успокоительное, но я не дала ей и рта раскрыть.
  - Это ты, ты во всем виновата! – заорала я на свою бедную, ни в чем не повинную девочку. – Если бы не твой ужасный, раздраженный тон, он бы, может быть, и остался! Он уже почти остался, но нам пришлось выходить с собакой – и он ушел!
- Если бы он действительно хотел остаться, - язвительно, но справедливо ответила мне Дочь, - он бы спокойно подождал тебя перед телевизором на диване, пока бы ты гуляла с собакой.
- Господи, девочка моя, прости меня! – опомнилась я. – Конечно, ты ни в чем не виновата, просто он не захотел…
Дочь принялась стелить свою законную постель, а я, допив остатки водки, почти совсем успокоилась и, тихо всхлипывая, тщетно пыталась в подробностях представить себе несостоявшееся завтрашнее утро – и с удивлением осознавала, что мне это никак не удается! Такого утра быть не могло, потому что его не могло быть! До тех пор во всяком случае, пока в одной квартире с нами будет находиться моя Дочь, или пока Ангел не привяжется ко мне настолько, что станет, как я, ценить каждую, проведенную со мной минуту.  А он, судя по несвершившемуся факту, ко мне еще не очень-то привязан. Если хоть сколько-нибудь привязан вообще… Или привязаться ко мне больше, чем он себе позволяет, Ангел отчаянно боится?.. Такими вот безыскусно противоречивыми размышлениями я утешала себя, одновременно убирая со стола, до тех пор, пока не зазвонил телефон, и ангельский бодрый голос не признался мне, что энергичная прогулка по зимнему городу явно пошла ему на пользу – и завтра ему наверняка станет гораздо лучше.
- А вот мне не станет! – с неожиданной для себя резкостью ответила я. – Если ты не объяснишь мне, зачем и за что ты меня так унизил?! Ты заставил меня умолять тебя остаться, дал надежду – и все-таки ушел… А я допила с горя твою водку и плачу…
- Глупая, - тихо и проникновенно ответил Ангел. – Неужели ты не чувствуешь, что я нисколько не унизил тебя? Я же тебя на пьедестал поставил! И вообще разве ты еще не поняла, что со мной ничего не может быть, как с другими мужчинами?
- С какими еще другими мужчинами? – возмутилась я. – Что это ты себе думаешь?! Ты думаешь, что я то и дело отправляю Дочь на кухню для того, чтобы с кем-нибудь переспать? Я для тебя, можно сказать, исключение из своих железных правил сделала. Потому что ты для меня – одно сплошное исключение… Во всем…
- Нет, все-таки тебе нужно было выйти замуж за героя твоего рассказа. – вдруг весело переключился Ангел. – Ты нарожала бы кучу детей – и жила бы себе добродетельной мамашей, безо всяких сумасбродных историй. А ведь ты хотела выйти замуж за героя рассказа! – с ехидной иронией «уличил» меня Ангел.
- Не понимаю, с какой стати ты воспринял литературное произведение как мою автобиографию! – возмутилась я. – И в каком это месте ты вычитал, что моя героиня хочет стать женой героя? Лично же я ничьей женой становиться никогда особенно не желала. Единственный и первый в моей жизни герой, чьем женой я хотела бы стать – это ты! – выпалила я быстрой скороговоркой и притворно спохватилась, - ой, зачем же я тебе все это сказала? Это, наверное, твоя чертова водка принудила меня к излишней откровенности! – опять обвинила я Ангела и замерла в ожидании его непредсказуемой реакции: язвительной, раздраженной или даже язвительно злой.
- И правильно, что сказала, – ничуть не удивившись моему признанию, тихо и вроде бы серьезно ответил Ангел. – Ты сбросила со своей души некий груз. А я… Я принял его на себя…
Ангел произнес эти неожиданные слова так уверенно и твердо, как будто он и сам уже неоднократно подумывал о таком именно грядущем исходе наших, далеких от нормы отношений. Этот нежданный-негаданный ангельский «аванс» немало утешил меня – и уснула я в ту ночь, хоть и привычно одинокая, но почти счастливая, успев до снотворного слияния с Морфеем подумать лишь о том, что мой пророческий сон наполовину все же сбылся. Ангел не захотел возлечь рядом со мной на моем «девичьем» ложе, но он и вправду заболел, и мне, возможно, придется еще принимать посильное участие в его излечении… 



…Так оно и случилось. На следующий же вечер больной Ангел с нескрываемым удовольствием возлежал на моем распахнутом в тахту диване и со слегка иронической, снисходительной благодарностью принимал от меня трепетные знаки «медицинского» внимания: то стаканчик отвара целительных горных трав, который я специально для него приготовила, то бокал подогретого и украшенного непременной долькой лечебного лимона легкого вермута, который, по мнению Ангела, должен был пойти ему на пользу.
В полутемной комнате, освещенной лишь далеким от Ангела неназойливым сиянием настольной лампы да мерцанием телевизора, все больше сгущался, становясь почти осязаемым, уютнейший зимний сумрак;  я примостилась рядом с лежащим на моем диване Ангелом и умирала от счастья; моя Дочь тоже была в этот вечер рядом с нами: она сидела на своем диванчике и с преувеличенным вниманием смотрела одно из почитаемых ею ток-шоу, то и дело раздраженно обрывая Ангела, который это ее шоу принимался время от времени размягчено-ироническим тоном комментировать – и нес при этом не слишком внятную и связную, но очень смешную чушь.
- Мама, у него с головой все в порядке? – неуважительно сердилась Дочь и выразительно крутила пальцем у виска.
Ангела реакция Дочери ничуть не обижала; напротив, она еще больше его веселила – и Ангел все продолжал и продолжал нести свою смешную несусветную чушь. А затем, выдав очередную порцию этих мало что значащих словечек, Ангел прикрыл глаза и впал тихонько в блаженнейшую дрему – и даже позволил себе совсем по-домашнему всхрапывать. И были мы втроем в этот вечер, казалось мне, как одна нерушимая дружная семья… Ведь Ангел впервые проводил в моем доме свой обязательный, послерепетиционный «тихий час» - а значит, решился принести в мой дом одну из своих ежедневных привычек…
Утомленная переживаниями минувшего вечера и предыдущей суетой сегодняшнего дня, я завидовала Ангелу, ибо мне тоже насущно необходимо было также блаженно, как он, вздремнуть. Поэтому, как только моя Дочь досмотрела свою передачу и, демонстративно выключив и телевизор, и настольную лампу, удалилась на кухню, я моментально заняла свободное место на диване  рядом с дремлющим Ангелом, закрыла глаза – и ощутила себя в обретенном раю. Боясь потревожить «лечебный» ангельский сон, я оставила некий зазор между нашими телами и легко расправилась с мимолетным желанием прикоснуться к Ангелу рукой, ибо ощущение исходящей от него благодати и без того было столь сильным и всеобъемлющим, как будто бы мы лежали с ним с тесном беззазорном объятии, составляя собой один живой организм – единый и неделимый.
Охваченная благодатнейшей истомой, я постепенно, как нередко случалось со мной во время музыкальных «сеансов», становилась словно бы невесомой и бестелесной – и возносила в своей полусонной голове уместную хвалу Господу, который попустил эту нашу совместную «сиесту»; и … Поэту, который, сам того не подозревая, оказался ее  (то есть сиесты) невольным косвенным виновником…


…В то утро Поэт позвонил мне невообразимо рано: я не успела еще даже выпить свой утренний кофе и привести хотя бы в относительный порядок сумбурно-печальные мысли о вчерашнем ангельском «предательстве», из-за которого Поэт, собственно говоря, и позвонил мне в такую рань, интуитивно и искренне обеспокоенный утренним состоянием моей души.
- Как я и  предполагала, ничего из моей затеи не вышло, - и я комкано принялась жаловаться Поэту на свою вчерашнюю грустную женскую долю. – Если б ты знал, Поэт, какой униженной идиоткой я сейчас себя ощущаю!
- И совершенно напрасно! – полным бодрящей энергии голосом ответил Поэт. – Твой кондуктор ничем тебя не обидел и не унизил. Уже одно то, что он пришел к тебе, будучи больным, свидетельствует только об его очень хорошем к тебе отношении. О том, что он ощущает тебя как очень близкого человека, которого, несмотря на плохое самочувствие, хочется поскорее увидеть.
- Все это так, но…
- И никаких «но»! – резко оборвал меня Поэт. – Если бы Я был болен, я бы даже у самой любимой женщины на ночь ни за что бы не остался. Я бы, может быть, даже в гости к ней не пошел, потому что болеть я предпочитаю в одиночестве. Так что выбрось все свои обиды из головы и давай-ка полечим нашего кондуктора так, как я лечил своего режиссера. Десять кубиков аскорбинки в вену – и через пару дней он будет здоров. Сейчас я позвоню своей жене – у нее в больнице его и уколют.
- Эй, подожди звонить! – приостановила я Поэта, уже не впервые порадовавшись про себя этой его уникальной готовности моментально мчаться на помощь, пусть даже и просто по телефону. – Я сначала ему позвоню, вдруг он откажется.
Но Ангел вопреки моим опасениям вовсе и не думал отказываться, ибо наступившее утро не стало для его болезни мудренее вечера. И мы легко и бесповоротно договорились о том, что после его репетиции я за ним зайду, мы возьмем филармоническую машину и поедем к жене Поэта в больницу, которая, кстати сказать, находится неподалеку от моего дома. А значит, вполне резонно будет зайти после укола ко мне – пообедать, отлежаться и, если появятся силы, посмотреть видеокассету со спектаклем по пьесе Поэта…


Так, благодаря «лечебному» вмешательству Поэта все это и случилось: я получила хоть небольшую возможность диктовать свою волю Ангелу, который – о счастье! – с готовностью мне подчинялся, и чувствовала я себя в течение всего этого дивного дня необходимой, нужной, востребованной и в какой-то степени желанной…
Да только пусть не подумает читатель, что главной составляющей моей покойной радости в этот день была только что упомянутая мною возможность подчинить своей воле Ангела. Вовсе нет, ибо горделивый этот факт заставлял мою душу ликовать лишь постольку, поскольку моя любовь к Ангелу получила зримое и конкретное приложение и воплощение. Не подчинять себе Ангела, а, напротив, самозабвенно в его ангельской воле раствориться – вот что было главным для моей любви. Да ведь и сейчас, если посмотреть глубже, станет очевидно, что это не я диктовала Ангелу свою волю – моими действиями незримо управляла его болезнь. А значит, он сам…
…Ангел между тем, лежа на спине и закинув за голову руки, все продолжал мирно посапывать, ни разу за все это неопределенной длительности время не шелохнувшись  и не делая никаких попыток хотя бы слегка изменить позу и вроде бы случайно прикоснуться ко мне. И вдруг в какой-то момент нашей совместной дремы эта его равнодушная неподвижность показалась мне оскорбительной. Ощутив явственный укол уязвленного женского самолюбия, я в одно мгновение вышла из состояния блаженной невесомости, открыла глаза и принялась внимательнейшим образом разглядывать скульптурный ангельский профиль: его необычайной высоты умный лоб, тонкий и выразительно (не безобразно, а лишь внушительно) длинный нос, видимую половину змейки его, тоже тонких, губ и направленный в этом положении едва ли не в потолок упрямый гордый подбородок.
И чем пристальнее всматривалась я в эти, вроде бы столь мною любимые черты ангельского лика, тем, как ни странно, больше от него внутренне отстранялась. И (это был, вероятно, самый пик отстранения) вдруг подумала: что он делает здесь, на моей «девичьем» ложе, этот странный незнакомец с горделивым профилем; и с какой это стати он вдруг, ни с того ни с сего, стал столь необходимой мне, неотъемлемой и, что самое странное, ГЛАВНОЙ частью моей жизни?! Пусть бы я лучше любила одну лишь его музыку; к чему мне все эти, сопутствующие разлучной и, похоже, неразделенной любви, печали, превратившие мое комфортабельное в недалеком прошлом одиночество в неподдающуюся излечению болезнь?!
Ангел мне – никто, он – ЧУЖОЙ, с равнодушным освобождением подумала я, и демонстративно повернулась к Ангелу спиной. Однако же Ангел, как будто бы услыхав мои холодные мысли, перестал сонно посапывать, пошевелился, потянулся и ласкающе-бархатным своим голосом, сдобренным легчайшей ото сна хрипотцой спросил, удалось ли мне хоть немного поспать?.. Отвечать Ангелу спиной было как-то не комильфо, я принялась возвращаться на прежние позиции, а чуткий Ангел тут же обхватил меня рукой за плечи, аккуратно уложил мою «дурную» голову на свою теплую грудь и, не дожидаясь моего ответа, продолжил:
- А я преотлично у тебя выспался! Сейчас мне даже кажется, что я совсем здоров и смогу завтра сыграть Шестую симфонию так, как тебе обещал: не про смерть, а про жизнь.
И все, дорогой читатель! Трезвые и равнодушные, холодные мысли мои в сей же час унеслись к чертям собачьим, как будто бы их и не было вовсе! Я вновь вернулась в утраченный было рай и со сладким томлением в душе подумала, что ближе и роднее Ангела у меня нет и не было на этом свете НИ-КО-ГО. Ну и что с того, что он не захотел провести со мной минувшую ночь – и сейчас, конечно же, снова уйдет? Но зато сегодня он доверил мне одну из своих ежедневных привычек и позволил охранять его по-детски беззащитный ангельский сон. И он-таки спал рядом со мной на моем «девичьем» ложе. Ах, как (начисто забыв о недавних холодных мыслях) была я в тот вечер беззастенчиво счастлива! А мой сон в эту ночь был так покоен и глубок, как будто частица Ангела навечно поселилась на моем одиноком ложе…



Шестая симфония в исполнении Мравинского привычно, с первых же басово-низких тягучих тактов «темы смерти», настроила меня на предчувствие неминуемой, разрывающей душу на мельчайшие кусочки, сострадательной боли, которая, знала я, заставит меня в финальном, отчаянно мрачном, «похоронном» адажио улиться горькими слезами по нескладной человеческой судьбе несчастного Чайковского (а заодно – по своей собственной и, разумеется, ангельской), проникнуться чувством бесконтрольного, бессознательного страха пред ликом ужасающих предсмертных мук далекой от Бога души и перед самой величавой и торжественно печальной Смертью, которая стоит себе преспокойненько в сторонке и бесстрастно ждет, когда, наконец, отзвучат пять последних, музыкально затухающих биений человеческого сердца…
Я нарочно заставила себя прямо с утра пережить все описанные выше чувства для того, чтобы попытаться заранее своим слабым, музыкально недоразвитым умишком предположить, где, как и какие именно акценты собирается расставить Ангел в своей не смерть, но жизнь утверждающей интерпретации, которую он обещал представить мне (ну, и, конечно, почтенной публике) нынешним вечером. Я позвонила на работу, предупредила, что немного задержусь, водрузила на свой старенький проигрыватель пластинку – и растворилась с близким к мазохизму удовольствием в этой ужасающе прекрасной музыкальной партитуре.
Но растворилась не полностью, ибо, пока моя душа страдала и сопереживала, некая частичка разума, оставаясь недоступной чувству, пыталась разрешить неизвестную ангельскую задачку. Наверное, думала эта якобы разумная частичка, основной упор Ангел сделает на вторую и третью части симфонии, представляющие собой, хоть и окрашенные легкой грустью, но все же светлые и в какой-то мере радостные воспоминания об уходящей жизни и сотворит из них (как только один он это умеет) нечто празднично оптимистичное и, может быть, даже гимнически торжествующее. И заставит нас почувствовать и осознать, что Смерть вовсе не так страшна, как ее обычно малюют. В особенности если Жизнь прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно и бездеятельно прожитые годы.
 А рвущее душу предсмертной тоской «похоронное» адажио, думалось мне,  Ангел сыграет ровно и философически бесстрастно: он найдет способ приглушить визги рыдающей меди, уберет мановением своих умных чутких рук надрыв, слезы и отчаяние – так, что ни ожидание смерти, ни она сама неспособны будут вселить в гипотетических слушателей бессознательный страх перед естественной неизбежностью перехода в мир иной…



Утренней репетиции у Ангела в этот день не предвиделось, но зато предполагалась дневная, которая затем, после получасового перерыва, должна была плавно перетечь в собственно концерт. А это значило, что бедному больному Ангелу предстояло провести за пультом едва ли не пять или даже шесть часов кряду.
Понятно поэтому, что я как доблестная «медсестра» не могла не позвонить вчерашнему своему «пациенту» с работы, дабы побеспокоиться об его самочувствии и заодно узнать, собирается ли он перед репетицией снова  взбодриться аскорбинкой, как предложила нам накануне жена Поэта – и не хочет ли, чтобы я, как вчера,  сопроводила его в больницу и заодно (о моя разгулявшаяся гордыня!) подзарядила его своей животворной энергией.
- Я чрезвычайно благодарен тебе за твою самоотверженность, - ответил мне Ангел слегка высокопарно и с едва заметной иронией, но вполне благодушно и даже ласково, хотя в бархате его не слишком бодрого голоса явственно прослушивались болезненные «проплешины». – Но я пока не знаю, сумею ли пойти на эту процедуру, поскольку до репетиции мне предстоят кое-какие дела. Ну, а если время все же  останется, дорогу я теперь и сам найду. Тебе не стоит беспокоиться. Ты и так потратила на мое лечение весь свой вчерашний вечер.
- Но легче тебе, конечно же, от этого нисколько не стало? – с затаенной обидой спросила я.
- Ну, зачем же так категорично? – урезонил мою обиду Ангел. – Некоторое облегчение я сегодня ощущаю, хотя до хорошей рабочей формы мне еще далеко.
- Ну, тогда я буду во время концерта безостановочно слать тебе свои лечебные флюиды, - сказала я. – Может быть, они тебя поддержат.
- В благотворном влиянии твоих флюидов я нисколько не сомневаюсь, - сходу согласился со мной Ангел. – Так что не беспокойся обо мне, отдохни хорошенько после работы – и до встречи на концерте!
Однако как ни тщился Ангел старательно подчеркнуть мне свою чрезвычайную благодарность за мои весьма скромные лечебные старания, я поняла, что в больницу к жене Поэта он сегодня вряд ли пойдет. И я оказалась права. Тут я позволю себе забежать немного вперед и прямо сейчас сообщить читателю,  что моими лечебными услугами Ангел действительно больше не воспользовался. Ибо утром того самого дня, пока я страдала над Шестой симфонией, инициативу по дальнейшему излечению Ангела взяла в свои цепкие дамские ручки мадам Ш.  Через несколько дней после отъезда Ангела я во всех подробностях узнала об этом «прискорбном» факте от Пьяной Флейтистки, которая с нескрываемым удовольствием (и, очевидно, с затаенным желанием меня уязвить) поведала мне о том, как невероятно разъярена была мадам Ш., узнав, что какая-то там журналистка взялась ни с того ни сего лечить Ангела!  Какое отношение она (ну, то есть я) имеет к профессиональной медицине и с какой стати вообще крутится возле маэстро?!
- А я ей, знаешь, что ответила? – с нескрываемой гордостью за свой «дружеский» порыв сказала Пьяная Флейтистка. – Как это, с какой стати?! На минуточку! Она же о нем пишет! И как!
Из дальнейшего рассказа Пьяной Флейтистки выходило, что Ангел с гораздо большим, чем он успел продемонстрировать мне, пиететом отнесся к своей банальной простуде. Ибо он позволил мадам Ш. не только устроить себя к хорошему специалисту по моментальному изведению насморка, но даже сдал (раз уж представился случай) все возможные анализы – включая и те, что к его недомоганию не имели даже косвенного отношения. А мадам Ш., получив после отъезда Ангела все их (ну, то есть анализов) результаты, с непринужденной радостной гордостью принялась сообщать каждому встречному знакомому лицу, что анализы у маэстро А., как у двадцатилетнего юноши, и что он, дай Бог ему здоровья, нас всех еще переживет! Ах, как мне отчаянно стыдно было за Ангела! Однако же ни тени ревности, ни признака боли рассказ Пьяной Флейтистки вызвать во мне не смог. Ибо главную и непереносимо острую болевую коллизию, которую мне на этот раз устроил Ангел, я к моменту беседы с Пьяной Флейтисткой уже благополучно пережила. И связана была упомянутая коллизия вовсе не с мадам Ш., а с Шестой симфонией…


На этот концерт Ангела я шла не только с традиционно неуемным волнением и едва терпимой внутренней дрожью, но и чувством некой возвышенной гордости: я впервые, казалось мне, была по-настоящему, почти профессионально готова к тому, чтобы оценить по достоинству ангельскую интерпретацию -  ведь Шестую симфонию я знала чуть ли не наизусть да еще и освежила ее с утра в своей памяти. И даже «авторскую трактовку» за Ангела придумала.
Однако Ангел, как, собственно говоря, и следовало ожидать, меня за мои наглые предположения тут же примерно «наказал»: моему дилетантскому «дирижерскому замыслу» он, конечно же, не подчинился. А вернее сказать, подчинился лишь отчасти. И в грядущей своей рецензии на ангельскую интерпретацию Шестой симфонии я вынуждена была признать, что «музыка, которую играл в этот вечер оркестр, больше всего походила, пожалуй, на изящное акварельное полотно, уводившее мысль и чувство в печальные, но объективно спокойные философские размышления о бренности жизни; о милых, но, увы, преходящих человеческих радостях; о тщетности всяческой суеты и о неизбежности смерти. Однако смерть в этой неожиданной трактовке вселяла в душу не страх, но покой.»
Иначе говоря, никаких, обычно свойственных ангельскому исполнению контрастных игр с темпами, ритмами и настроениями я в тот вечер не дождалась. А значит, не дождалась и потрясшей бы меня до основания, мощной эмоции. Умом я понимала, что в этом, очевидно, и заключается ангельский расчет: воздействовать своей музыкой, главным образом, не на душу, а на интеллект и, по возможности, дух – как бы предлагая публике воспарить над обыденно житейским разумением и чувствованием Жизни и Смерти. Однако же для меня это нарочитое пренебрежение чувственным рядом обернулось  неожиданной эмоциональной неудовлетворенностью и даже некоторым разочарованием.
Хотя я и отдавала себе отчет в том, что причина моих «недочувствований» заключается вовсе не в точено изысканной сдержанности музыкальных образов, а в том, что я осмелилась в воображении своем беззастенчиво дирижировать вместо Ангела мистической Шестой симфонией…
Не без волнения направляясь в антракте в ангельскую гримерку, я живо представляла себе, как сейчас расскажу Ангелу о своих наглых претензиях на его дирижерскую палочку – и как мы весело над моей гипотетической трактовкой и связанным с ней разочарованием посмеемся. Однако, войдя в ангельскую рекреационную резиденцию, я обнаружила Ангела … безвольной, полулежащей на стуле, тряпичной куклой. Лицо Ангела выглядело бледно-серым, безжизненным и едва ли не полумертвым. Ангел не сумел даже сделать вид, что он хоть сколько-нибудь обрадован моим явлением. Ни его тусклый, потухший взор, направленный куда-то сквозь меня, ни всегда готовые растянуться в галантно-вежливой улыбке губы никак на меня не отреагировали. Ангел выглядел так беспомощно, бессильно и потусторонне, как будто гонимая им из Шестой симфонии Смерть сделала попытку найти пристанище в его изнуренном болезнью теле.
- Господи! – сказала я испуганно, приблизившись к Ангелу. - Может быть, тебе стоит отменить второе отделение? Шестая, кажется, тебя едва не доконала…
- Ты с ума сошла, - тихо и бесцветно ответил Ангел, - это невозможно. Да и, я думаю, музыка Франка меня оживит. А ты знаешь, - слегка оживился Ангел, -  что будешь слушать сейчас твоего любимого…
- Томаса Манна? – закончила я за Ангела. – Ты ведь это имел в виду? «Если бы я стал композитором, я писал бы такую же музыку, как Цезарь Франк». Я случайно выудила это недавно из писем Манна.
- Ах, какая же ты умница! – взбодрился было Ангел, засветившись глазами, вынудив свое «тряпичное» тело принять более близкое к сидячему положение и попытавшись даже изобразить на своем бледно-сером лице некое подобие радостной улыбки.
И тут за дверью ангельской гримерки послышался торопливый перестук явно дамских каблучков. Ангел моментально стер с лица улыбку – и во мгновение ока вновь обратился в полулежащую и якобы безжизненную куклу. Не успела я толком удивиться этой загадочной метаморфозе, как наше с Ангелом временное уединение бесцеремонно прервала лихорадочным вихрем влетевшая в комнату незнакомая мне прежде дама. Она проколола меня коротким, недобро сверкающим взглядом колючих черных глаз; вежливо, хотя и с явным неодобрением, кивнула мне головой в знак приветствия и буквально-таки ринулась к бесчувственному ангельскому телу, театрально всплескивая руками и с фальшивой экспрессией приговаривая:
- Ах, дорогой маэстро, как же вы, не жалея себя, отдаетесь музыке! Сегодня вам следовало себя хоть немножко поберечь! Нет-нет, не двигайтесь, расслабьтесь, сейчас я измерю вам давление, а потом мы решим, какие меры нужно принять! – Дама в шляпке достала из своей сумочки маленький импортный тонометр и принялась пристраивать его на ангельскую руку, продолжая при этом что-то экзальтированно стрекотать, не давая возможности Ангелу, раскрывшему было рот (чтобы, очевидно, представить двух своих «целительниц» друг дружке), вымолвить ни слова.
- Не стану мешать вашему лечебному процессу, - сказала я Ангелу, с трудом вклинившись в этот разнузданный поток слов и упрятав подальше ехидный смешок, -  а о Шестой симфонии я расскажу вам завтра по телефону. - Ангел сделал мне свободной от тонометра вялой рукой прощальный жест, изобразил на лице подобие извиняющейся полуулыбки – и я эту парочку (со странной смесью облегчения и досады внутри себя) незамедлительно покинула.
Проницательный читатель уже, вероятно, догадался, что лихорадочно экзальтированная дама была никем иным, как официально пока мне не представленной мадам Ш., явление которой (и читатель тоже, я думаю, это понимает) изрядно испортило мне настроение. Но не всплеском бесполезной ревности, а только лишь горестным осознанием того, что она (ну, то есть мадам Ш.) теперь и, по всей видимости, впредь будет красть у меня драгоценные минуты , часы и целые вечера общения с Ангелом…


Ангел, похоже, почувствовал и, может быть, даже рассмотрел в выражении моего растерянно-ехидного лица в антракте нечто враждебно отстраненное.  И  тем же вечером (дабы, очевидно, предотвратить и упредить мою гипотетическую негативную реакцию на неожиданное для меня столкновение с мадам Ш.),  едва вернувшись в гостиницу, тут же мне позвонил. Ангельский звонок оказался для меня полной неожиданностью. Ибо никогда раньше в послеконцертное время Ангел не испытывал во мне нужды. В частности, потому, что успел уже привыкнуть к тому, что наутро я непременно позвоню ему сама, дабы приласкать его гордыню своими бурными (но всегда, впрочем, заслуженными) словесными аплодисментами. А он, как всегда, ответит: «Ах, какая ты удивительная слушательница!» Однако на этот раз Ангел не стал на всякий случай ждать утра. И вот что из этого вышло…
- Надеюсь, ты еще не успела уснуть после моего концерта? – Судя по голосу, телефонный Ангел вовсе не казался больным. Очевидно, «музыкальный» Томас Манн, послеконцертные овации (или «волшебные» манипуляции мадам Ш.) оказали на него ощутимое целительное воздействие. Ангельский голос был весел и добродушен, однако и скован, как мне показалось, некой настороженной напряженностью. И мне вдруг захотелось с Ангелом немного поиграть.
- Ну, что вы, маэстро! – ответила я с нарочитой, на «вы», торжественностью. – Разве я могу так скоро уснуть после вашей Шестой симфонии?
- А что такое сделала с тобой моя Шестая симфония? – прикинулся Ангел радостным дурачком.
- Ты хочешь услышать правду? – озадачила я Ангела промежуточным вопросом, сделав внушительное ударение на последнем слове.
- Да, конечно,  правду, правду, одну только правду – и да поможет тебе Бог! – Ангел пытался шутить, но в его голосе теперь уже явственно слышалось беспокойное напряжение.
- Ну, если правду…- и я выдержала длинную интригующую паузу, впервые за все время нашего знакомства не бросившись, очертя голову, в благодарное, взволнованное восхищение. – Если правду, то вынуждена сказать, что своей трактовкой ты меня сильно озадачил. Я даже не могу сходу сказать, понравилась мне твоя интерпретация или нет. Потрясла ли?! Мне нужно над этим хорошенько подумать… Но зато Вестнице твоя трактовка очень понравилась, – попыталась я умягчить свое сомнение.
- Ну, конечно, Вестница ведь не встретилась в антракте с мадам Ш. – со скрытым раздражением съязвил Ангел.
- А при чем тут мадам Ш.? – удивилась я. – Вначале я услышала Шестую симфонию, которая, мне показалось…
- Знаешь что, - невежливо перебил вдруг меня Ангел, - по телевизору только сейчас начался фильм – и, кажется, неплохой. Включай первую программу. Давай его посмотрим, а потом созвонимся.
- Как скажешь, - согласилась я, и наш разговор на пару часов прервался.
Если бы не странное ангельское поведение – прервать разговор ради какого-то фильма, - я бы, конечно же, выпив успокоительную таблетку снотворного, дабы унять смутное беспокойство, отдалась бы лучше в утешительные объятия Морфея. Но Ангел зачем-то хотел еще со мной пообщаться – и я послушно уселась перед телевизором.
    Фильм, к счастью, оказался, хоть и современным отечественным, но очень милым, искренним и слегка абсурдным. Добрый и вроде бы простенький, он заключал в себе (между строк) некий иронически философский подтекст. А обаятельнейший комический герой фильма с очаровательным супердлинным носом и открытым, наивным, подернутым якобы глубинной грустью взглядом, отчаянно стремившийся хоть на ком-нибудь жениться, стал к финалу слегка напоминать мне Ангела с его стремлением иметь вокруг себя не одну, а сразу нескольких женщин, которые бы за ним хором или по отдельности трепетно ухаживали. Но в отличие от патологически скрытного, нарочито загадочного, «поливариантного» Ангела длинноносый фильмовый герой был предельно искренен в своих устремлениях и поступках. Он честно полюбил (но разною любовью)  сразу двух прекрасных дам – и стали они в результате пресчастливо поживать все втроем.
Межстрочная же философия фильма заключалась в том, что обаятельнейший и (на чей-нибудь банально-консервативный взгляд) не совсем нормальный герой лично мне показался комическим современным продолжением «Идиота» Достоевского , который пытался жить (и жил) не по фальшиво лицемерным законам современного ему социума, но по совести; и любил сразу двух совершенно разных женщин – «распутницу» и «святую». И это в общем-то нормально, выстраивалась далее в моей голове послефильмовое философское заключение, ибо это ведь невероятно трудно (и почти даже невозможно) найти в одном человеке (будь то мужчина или женщина) все те качества, которые тебе хотелось бы в нем иметь. И потому так невыносимо редко встречаются нам в жизни наши истинные половинки…
Все это мы с веселым смехом и искренним удовольствием обсудили по телефону с Ангелом, которому фильм тоже очень понравился. Правда, подробно развивать идею «множества-женщин-вокруг-одного-мужчины» и тем более пристраивать ее к гипотетическому ангельскому способу существования я интуитивно (дабы не налететь на какое-нибудь обидное для меня, ехидное замечание моего непредсказуемого собеседника) не решилась, сделав акцент на другом, показавшемся мне гораздо более  актуальным аспекте:
- Ты подумай, как интересно, - сказала я, вспомнив ангельский рассказ о первой жене, с которой они ругались даже из-за телевизионных фильмов, - мы с тобой впервые в жизни, хоть и каждый на своем диване, посмотрели кино. И наши мнения и мысли о нем – совпали!
- Да, это фантастика! – согласился Ангел. – Тем более, что я очень редко смотрю телевизор. И давно уже так не смеялся!
- Давай-ка тогда я на ночь глядя рассмешу тебя еще больше, - предложила я. – Я расскажу тебе, что случилось у меня сегодня с Шестой симфонией.
- И что же такое у тебя с ней случилось? – вкрадчиво-язвительно насторожился Ангел, мгновенно выключившись из веселых воспоминаний о смешном кино.
- Сегодня утром, - начала я свой рассказ, – я решила хорошенько подготовиться к твоему концерту и, чтобы понять твою трактовку, послушала Шестую симфонию в исполнении Мравинского…
- И Мравинский, конечно же, оказался лучше меня! – раздраженно перебил меня Ангел. – И я не оправдал твоих надежд?! – в голосе Ангела явственно зазвучали истерические нотки, но я к ним не прислушалась и продолжила:
- Это не совсем так.  Просто, когда я слушала Мравинского, я пыталась…
- Да пошла ты со своим Мравинским в е….е матери!!! – истерически завизжал Ангел и бросил трубку!
Внутри меня в одно мгновение все похолодело и даже до боли смерзлось, ибо никогда еще Ангел не был так груб со мной, не орал на меня, не бросал в мою сторону злых нецензурных слов и не кидал трубок. И однако же, растопив ледяную боль мгновенно и вовремя подоспевшими слезами,  я, продолжая прижимать к уху трубку, издававшую короткие, как непрерывный SOS, тревожные гудки, вдруг почувствовала острейшую жалость к … Ангелу! Да-да, господа хорошие, не к себе – любимой, униженной и оскорбленной, а именно к Ангелу – к больному, измученному насморком и «смертоносной» музыкой, возлюбленному моему Ангелу, который ждал и не дождался от меня ни одного восхищенного или просто теплого слова. А как сильно он, должно быть, переживает сейчас (думала я, уливаясь слезами) свой спонтанный истерический взрыв, вынудивший его обойтись со мной так невероятно, невообразимо грубо и жестоко! А виноват в этом безумном ангельском срыве никто иной, как я… Да-да, я! А кто же еще?..
И Ангел, что интересно, едва я успела дрожащим пальцем соединить наши телефоны, мне эту мою гипотетическую вину с готовностью подтвердил. Не успела я произнести и первой заготовленной фразы, как он, грубо и безжалостно задушив мою невысказанную речь в самом зародыше, заорал еще более истерично, чем несколько минут назад:
- Плевать я хотел на все ваши оценки! Я играю исключительно для себя, и ваши мнения мне неинтересны! Не нравится? Слушайте на здоровье своего Мравинского!
- Остановись! – сделала я безуспешную попытку прорваться сквозь разбушевавшийся ураган ангельской истерики. – При чем тут Мравинский?! Ты гениальный дирижер! Я восхищаюсь тобой! Я люблю тебя! Ты самый лучший!
Я орала все эти слова, кажется, на всю квартиру и даже на весь подъезд, но Ангел меня не слышал, ибо он продолжал оголтело твердить что-то свое,  накопившееся, наболевшее, так что наши голоса «органично» (как в хорошо отрепетированном трагифарсе) накладывались друг на друга – и со стороны все это наверняка смахивало и на театр абсурда, и одновременно на маленький дурдом. Дурдом на двоих…
- Да, может быть, я полное дерьмо! – проорал в заключение Ангел. И, резко сбавив звук, закончил с явственной горечью. – Но я не хотел бы слышать это от тебя… - И, снова бросив трубку, Ангел окончательно отключил свой телефон.
Безутешным доминантсептаккордом я прорыдала почти полночи, пока две таблетки снотворного силком не вынудили меня хоть немного вздремнуть. Я рыдала истово и безнадежно, ибо предчувствовала, что ни грядущим утром, ни вечером, ни, возможно, даже на следующий день Ангел первым мне не позвонит: он не захочет трепать себе нервы вынужденными извинениями, убоявшись нарваться на мою естественную обиду. Он будет спокойно (или как совесть позволит) ожидать, пока наша критическая ситуация сама собой не рассосется. И если я, как уже бывало, первой не пойду ему навстречу, в оставшиеся четыре дня мы с Ангелом скорее всего больше не увидимся. Понимала я также, что разрешить свой безутешный доминантсептаккорд я должна не позднее грядущего утра, ибо, в противном случае, весь следующий день мне придется провести в тоскливом кошмаре и кошмарной тоске. А поскольку, предположила я сквозь рыдания, Ангел и наутро вполне может кинуть трубку или вовсе не включить телефон, я приняла сумасбродное решение: захватить Ангела врасплох ранним утром, до репетиции, в его гостиничном номере… С тем я и впала в конце концов в беспокойную мутную дрему…



…Утро выдалось не по-ноябрьски слякотным, раскисшим и мрачным; серый свинец неба так угрожающе низко висел над городом, что, казалось, вот-вот – и от города этого (вкупе со всеми его обитателями) останется одно большое мокрое пятно слез. Из-зумительная погодка  для обладателей патологической психики – для ангельской, например. Ну, и для моей собственной, разумеется, тоже. И все-таки, приближаясь быстрым шагом (дабы, не приведи Господь, не наткнуться на какое-нибудь знакомое лицо) к серой и тоже, как небо, мрачно-унылой громаде лучшей в городе гостиницы, я надеялась, что за минувшую ночь ангельская истерика рассеялась, испарилась, исчезла, уступив место пусть хоть самому мизерному, но искреннему раскаянию. Пусть не в словах, а лишь легким намеком в выражении ангельского лица или в одних только его глазах…
Однако едва лишь Ангел растворил предо мною дверь своего номера, я поняла, что все мои надежды на ангельское раскаяние были напрасны: утренний Ангел оказался, увы, раздражен и зол, как тысяча чертей. Во всяком случае, ничуть не меньше, а, напротив, гораздо сильнее и очевиднее, чем его вчерашний иллюзорный двойник в телефонной трубке.
- Больше всего на свете я не могу терпеть вот это! – воскликнул Ангел голосом, полным ржавой жести, и больно проколол меня насквозь острым, как предательский клинок, злющим взглядом. – Я ненавижу, когда ко мне врываются без предупреждения, без звонка!
- Да, я знаю, что не должна была так поступать, - смиренно и, к удивлению своему,  совершенно спокойно ответила я. А впрочем, это было неудивительно: каким бы ни представал передо мной Ангел, его близость все равно вселяла в меня покой. Или какое-то его подобие. – Но я должна сказать тебе ЭТО не по телефону и именно сейчас…
- А ты подумала о том, что именно сейчас мне может быть некогда?! – взвился Ангел. -  Через десять минут за мной заедут, а я еще совсем не готов, не собран!
Ангел и вправду нисколечко еще не был готов к грядущему труду и обороне: в своем домашнем, порядком уже (до неопределенного цвета) застиранном махровом халате с беззащитно распахнутой грудью, беспорядочно всклокоченными волосами и какой-то утепляющей тряпицей вокруг шеи, он не вызывал даже и отдаленных ассоциаций с магнетически энергичным блистательным «кондуктором», а походил, скорее всего, на престарелого салтыково-щедринского Иудушку Головлева. Вот таким он, со спасительной иронией подумалось мне, и станет лет через двадцать-двадцать пять: старым, опустившимся, желчным брюзгой, язвительным садистом-ипохондриком в заношенном, видавшем когда-то очень давно лучшие времена, до дыр и заплат состарившемся халате. Развеселив себя этим «пророческим предвидением», я успокоилась еще основательнее и твердо сказала:
- Я займу у тебя всего три минуты.
- А может, у меня и трех минут нет, - выплеснув первое раздражение, теперь уже почти беззлобно забрюзжал Ангел, скрывшись в ванной. – И почему это ты себе вообразила, что можешь распоряжаться моим временем? Моим временем не позволено распоряжаться никому! И вообще, мне кажется, наши отношения приняли какой-то не тот уклон. Ты от меня все время ждешь чего-то такого, что я не могу тебе дать. Хотя, возможно, я сам в этом отчасти виноват…
- Конечно, виноват! – безапелляционно заявила я голосу из ванной и решительно уселась на единственный в этой малюсенькой, сплошь беспорядочно заваленной ангельскими вещами комнатенке стул. В этот момент Ангел покинул, наконец, свое временное убежище: он вышел из ванной и с назидательной решимостью вынес неожиданный полувопросительный приговор:
- И может быть, наша вчерашняя ссора – это уместный повод для того, чтобы прекратить наши отношения… - И Ангел посмотрел на меня внимательно и строго.
- Пару дней назад ты уже предлагал сделать это. Хочешь прекратить – прекращай; изменить твое мнение – не в моих силах, - ответила я внешне спокойно, хотя бедное сердце мое в ответ на ангельский приговор резко трепыхнулось и отчаянно заболело. А мое будущее на мгновение представилось мне необъятной, страшной, черной ямой, в которой мне теперь предстоит жить, не имея ни единой точки опоры под ногами, ни проблеска радостного света для души. Неужели это и есть тот самый конец, что был предвещан мне летним сном с серебристыми рыбками-автомобилями?! Но я, не знаю уж откуда, все же нашла в себе силы и мужество сказать то, за чем, собственно говоря, ворвалась во временное жилище Ангела ранним утром безо всякого предварительного уведомления.
- То, что ты сейчас услышишь, - продолжила я, - я должна сказать тебе именно так – глаза в глаза и ни в коем случае не по телефону. Телефон – бесовское  изобретение: если бы ты вчера не бросил трубку, мы бы ни за что с тобой на разругались. И я приехала, чтобы попросить у тебя прощения за то, что довела тебя до истерики и вынудила обойтись со мной так грубо и жестоко. Меня никто и никогда еще не посылал к е…е матери, - с нарочито акцентированной выразительностью произнесла я нецензурные слова.
  - Прости, если можешь, - с как будто бы раздраженной вынужденностью ответил Ангел голосом гораздо менее ржавым и почти не истерическим.
- Уже простила, иначе зачем я здесь? – «добила» я смягчившегося Ангела своим безбрежным всепрощением и, не предусмотрев ожидающей меня опасности, прибавила, - а что касается моего вчерашнего упоминания о Мравинском…
И тут случилось страшное! В одно мгновение ока превратившись в разъяренного предательским копьем зверя, Ангел резким рывком метнулся мимо меня в центр комнаты (подальше от входной двери), принял полную горделиво раздраженной патетики позу и яростно, по-змеиному зашипел:
- Замолчи!!! Замолчи сейчас же!!! Ничего не хочу слышать про Мравинского! Я – не Мравинский! Я – А.! И не смейте никогда ни с кем меня сравнивать! Мне не нужны ваши сравнения! Они мне неинтересны! Я плевать хотел, что вы там напишете обо мне в вашей газетке! Пишите, все, что вам вздумается! Мне наплевать на ваше мнение! Оно меня нисколько не волнует! Я играю для себя! Для собственного удовольствия!
- Значит, когда ты хвалил мои заметки, ты все время лгал? – спросила я дрогнувшим голосом.
- Да! Да! Да! Я все время лгал тебе! Лгал! – несло Ангела по кочкам его собственной ярости. – И кстати…
Ангел покинул место «тронного» монолога, подбежал к своей  огромной черной сумке, лихорадочно порылся в ее недрах, извлек оттуда папочку с моим рассказом и протянул ее мне.
- Спасибо за доставленное удовольствие. Все! Больше, кажется, я тебе ничего не должен, - сказал Ангел почти спокойно.
- Ну, все так все… - индифферентным тоном ответила я из черной своей пустоты, которая теперь больше напоминала плотину, готовую вот-вот прорваться под давлением потока моих, тотчас же собравшихся выплеснуться наружу горчайших слез. – Творческих тебе успехов.
Гонимая нестерпимой, пожирающей, казалось,  все мои внутренности болью, я, дабы поскорее добраться до дому, не успев зарыдать, как идиотка, прямо посреди улицы, поймала такси; потом выстреленной из винтовки пулей влетела в ближайший к дому магазинчик за утешительным зельем и, едва успев закрыть за собой дверь своей квартиры, захлебнулась слезами.
Свернувшись беззащитным калачиком на кухонном диване, я рыдала истово, многоводно и безутешно неопределенно долгое, как мне казалось, число минут (часов, дней, веков)… Рыдала почти так, как в том летнем сне, когда оплакивала смерть Ангела. Но только в отличие ото сна (а вернее, от момента выхода из того скорбного сновидения) неземной отчаянной радости от того, что Ангел жив, в душе моей, естественно, не рождалось. Ибо на сей раз выходило, что Ангел для меня (как предрекала мне моя деревенская подруга) – умер; и это был не сон – а значит, и радоваться мне было абсолютно нечему.
А когда я, наконец, перестала истекать горько-соленой жгучей жидкостью, выяснилось, что часы показывают то самое время, в которое мне положено было бы уже находиться на рабочем месте. Или во всяком случае быть где-нибудь в пути, а не лежать полумертвым мокрым комком на кухонном диване. Пошатываясь и то и дело припадая к стенкам моего длинного коридора, я добралась до большого зеркала в прихожей и поняла, что привести в порядок свое обезображенное недовыплаканным горем лицо мне в ближайшие часы ни за что не удастся, ибо за первым слезным приступом готовился последовать второй, боль внутри никак не утихала, сотрясая тело мелкой противной дрожью. В таком состоянии я не могла даже позвонить на свою чертову работу и убедительно соврать, что, например, жду водопроводчика. Для того, чтобы позвонить и соврать, следовало сначала остановить боль и дрожь – а значит, выпить утешительной водки.
Так я, не раздумывая и не дожидаясь второго «прилива», и сделала. Потом закурила сигарету, уселась (ноги на табуретку, колени к подбородку) в свой любимый тесный уголок между столом и стенкой – и с облегчением почувствовала, как поначалу обжигающая жидкость начинает творить свое доброе дело: с ласковым теплом поглаживать мою душу, унимать дрожь, боль и печаль. Обретя через некоторое время искусственный покой и недобитую Ангелом уверенность в себе, я быстренько позвонила на работу и очень бодро и складно наврала все, что хотела, про сорванный кран и слесаря-водопроводчика, которого мне приказали ждать в течение дня.
А впрочем, мой вынужденный обман о проблеме с сантехникой считать  ложью стоило лишь отчасти – это была скорее своеобразная метафора о сорванном кране в моей душе, который, едва я положила трубку, снова дал течь. Однако умягченная водкой жидкость, заструившаяся из моих, порядком уже измученных глаз, казалась теперь не разъедающе горькой – она была очистительно прозрачной и будто даже вовсе безвкусной. А когда (после второй рюмочки утешительного зелья) неожиданно просветлела (!) моя забитая отчаянно безысходными думами голова, я внезапно увидела (внутренним, разумеется, зрением) гостиничную ссору с Ангелом, обозначавшую якобы конец наших отношений,  в несколько (или даже совершенно) ином ракурсе.
Я вдруг поняла, что сверхзадачей разыгранного Ангелом театроабсурдовского спектакля был отнюдь не разрыв наших отношений. Скорее всего Ангел просто яростно выплевывал на меня все то, что первым приходило ему в голову, до истерики взбешенный вовсе не каким-то «не-тем-уклоном-наших-отношений», а неожиданным моим явлением, которое застало его врасплох – неприбранным и без котурнов. Ну, и, конечно, моим неуместным напоминанием имени старшего и гораздо более знаменитого коллеги Мравинского, которое (имеется в виду упоминание) превратило нашу гостиничную ссору из театра абсурда в … детский сад! «Забери своих кукол, я с тобой больше не играю!» Именно так – комично и по-детски наивно – выглядел Ангел в «решающий», кульминационный момент возвращения моей рукописи… Да вот только, думала я, хватит ли у меня сил и умственных способностей для разрешения этой «детсадовской» задачки. Тем более, что недлинный этот момент смены ракурса продолжала подавлять тяжестью могильной плиты боль осознания первичного факта: Ангел для меня, возможно, умер навсегда! И осознавать это было невыносимо.
К счастью, алкоголь, как известно, обладает спасительным свойством не только на время утешать, но и принятый даже в небольших, необходимых для усмирения боли количествах, усыплять. В особенности в тех случаях, когда лечебному приему обезболивающего средства предшествовала почти бессонная  и полная страданий измученной души ночь. И меня, изнуренную к  тому же неожиданной игрой в гостиничном театре абсурда, вполне естественно начало было потихоньку обволакивать мягким, туманным (как иными утрами в горной деревушке) колпаком на время избавляющего от страданий сна.
Но тут вернулась из школы моя Дочь. Обнаружив меня, сидящей во внеурочное время в тесном углу между столом и стенкой и бутылкой водки на первом плане, она, посвященная в подробности моей вчерашней беседы с Ангелом и неодобренного ею («Зачем же так унижаться»!) намерения ехать к нему в гостиницу, удивилась и испугалась.
- Мамочка, что он тебе сделал? – спросила Дочь сочувственно и взволнованно, хотя мои редкие единоличные общения с «зеленым змием», совсем не косвенно связанные с ангельскими каверзами, она переносила с большим трудом. Если не сказать, с ненавистью.
Но когда я вкратце пересказала ей мою с Ангелом утреннюю беседу, означавшую, по всей видимости, конец наших отношений, она погладила меня по голове и сказала:
- Бедная ты моя мамочка! Как же он тебя измучил! Я, кажется, понимаю, как тебе сейчас больно. Ты сегодня пей и спи, спи и пей. Может быть,  завтра тебе станет легче.
Дочь моя, хоть и не испытавшая еще в своей жизни никаких любовных страданий, показалась мне в тот момент взрослым и умным учителем. Я отчаянно боялась ее осуждения, а она, как будто бы по какому-то наитию свыше, меня вдруг поняла и не осудила. Дочь продолжала гладить меня по голове и приговаривала:
- Ляг, мамочка, поспи. Тебе наверняка станет легче.
О Господи, как я была благодарна ей за это ее неожиданное и несказанно искреннее сочувствие, ибо меня так редко и мало в этой жизни (полагая, очевидно, что я - дама сильная и внутренне вполне устроенная) по-настоящему жалели. Я свернулась калачиком-эмбрионом на кухонном диване, а моя мудрая девочка, накрыв меня одеялом, присела рядом со мной на самый краешек и  все гладила и гладила мою дурную голову, что-то тихо приговаривая, до тех пор, пока спасительный сон окончательно не сморил меня…
Крепко, безмятежно и на удивление спокойно я проспала до самой середины вечера: в кухне висел уже плотный бархатистый полумрак, пронзаемый лишь светом заснеженного фонаря с заоконного проспекта. Я заглянула внутрь собственной души и обнаружила там диковинную смесь пульсирующей и как будто бы агонизирующей тоски и … зарождающегося облегчения! Не зажигая света, я плеснула себе первую после утешительного сна рюмочку зелья – и уже через несколько минут почувствовала, что тоска моя, подобно корчащейся в огне бумаге, потихоньку скукоживается, уступая место новорожденному благодатному облегчению.
Тогда я включила нижний свет и позвонила не Астрологине, а другой своей любимой подружке, тоже изначально посвященной во все перипетии моей любви к Ангелу. Она была (и есть) художницей, но я назову ее Философиней, ибо «углубление (как она любила говаривать) в суть вещей» искренно считала главным смыслом и своего существования, и взаимоотношений-бесед с окружающими ее людьми. Поэтому людей, с которыми она предпочитала задушевно общаться, было вокруг нее до обидного мало. Кому в этой, погрязшей в материальном дерьме жизни интересна суть нематериальных вещей?!
- Слава тебе, господи! – воскликнула Философиня, внимательно выслушав мой рассказ об утренней поездке к Ангелу. – Может быть, и вправду ты, наконец, от него освободишься?! Как это было бы замечательно! Ты же на себя в последний год походить перестала. И в суть вещей с тобой невозможно стало углубляться!
- Не ври! – обиженно всхлипнула я, ибо мой собственный рассказ оросил мои глаза тонкими ручейками влаги. – А с кем ты три дня назад проводила сравнительный анализ китайской и японской живописи?   
  - С тобой, с тобой, я помню! – утешила меня Философиня. – Но это теперь бывает так редко: как правило, мы углубляемся в твоего, мне уже ненавистного дирижера. Ну вот, ты опять плачешь! Давай я сейчас приду выпить с тобой водочки, и мы углубимся в суть облегчения и освобождения. И ты, может быть, увидишь, как прекрасен мир вокруг тебя, когда на него не падает черная тень от крыльев твоего кумира. Как тебе моя метафора?
- Блеск! – восхитилась я. – Приходи скорей! Я тебе за этим, собственно, и позвонила.
Очевидно, спокойный мой и глубокий длительный сон (вкупе с проклюнувшимся чувством облегчения)  произвел некое благотворное влияние и на мою, искаженную недавними утренними страданиями физиономию. И Философиня, вольготно расположившись на кухонном диванчике и придирчивым взглядом художника рассмотрев мое лицо, с удовлетворением констатировала:
- Ну вот, теперь ты стала хоть немного походить на того человека, которого я всегда знала. Мне даже захотелось взять и прямо сейчас тебя нарисовать. Только бы ты действительно нашла в себе силы положить своему сумасшествию конец! Ты только представь, от какого количества мук ты сразу будешь избавлена!
И мы с Философиней принялись подробнейшим образом разбирать то, зловредное для моей психики, негативное воздействие, которое оказывала на меня патологически непредсказуемая личность Ангела и моя, близкая к воистину бесовской одержимости, любовь к нему.
- Но ведь он дал мне музыку и ощущение неземного счастья. – неуверенно пыталась я защищать Ангела.
- Слушай внимательно! – медленно и жестко сказала Философиня. – Он дал тебе всего лишь то, что ему самому ничего не стоило. То, что он безо всякого напряжения дает всем, кого захочет в себя влюбить. Ты же отдала ему самое бесценное – свою душу! Ты про него пишешь, ты готова сделать для него невозможное! А он?! Сделал ли он что-нибудь для тебя? Готов ли сделать?
- Похоже, что нет, - грустно ответила я. – Но мне отчего-то все время кажется, что он своими выходками испытывает мою любовь на прочность…
- Пока не разрушит тебя до конца? Ты этого хочешь?! Поверь моему опыту, любовь к актерствующему садисту – самая короткая дорога в ад. Ты хочешь в ад?
- Нет, я хочу в жизнь, хочу снова стать свободной и самодостаточной! – возопила я.
- Ну, тогда прими сегодняшнюю ситуацию как конец, как метафорическую смерть героя. И стань свободной! Ты же сегодня пережила настоящий катарсис. А за ним, как известно, следует развязка. Развяжись с предметом твоих страданий!
- Сейчас, - мы чокнулись нашими рюмками, и я сказала, - ВСЕ! Это конец! Я свободна!
И я вдруг действительно это почувствовала: невидимая леска, связывающая меня с Ангелом, как будто бы, неслышно тренькнув, порвалась, и я ощутила такую необычайно радостную легкость, что даже по-настоящему рассмеялась:
- Господи, как я могла так долго воспринимать весь этот бред всерьез!
- Ну вот, теперь ты почти совсем прежняя. – радовалась Философиня, не подозревавшая еще, что внутри меня уже поселился и тихонько грызет мою новорожденную свободу малюсенький червячок сомнения: а действительно ли можно так легко, одним махом, за один вечер расправиться с любовью?..
Однако в тот момент я этого предательского червячка благополучно раздавила, и весь приятнейший остаток вечера мы провели с Философиней в чудесных, отвлеченных от любви, беседах о книжках, картинах и отдельной от Ангела музыке; о нашем высоком женском и творческом предназначении, о судьбах русской интеллигенции и о проблемах нравственного воспитания наших дочерей-ровесниц…    
И здесь было бы хорошо, уместно и логично поставить точку. Но моя недобитая любовь к Ангелу, увы, выбирала одни лишь многоточия.  Да и о самом Ангеле я рассказала далеко еще не все….


…Утро, как ему и положено, оказалось (и не в первый уже раз) гораздо мудренее вечера. Вчерашний червячок сомнения-в-столь-скором-процессе- убиения-любви проснулся гораздо раньше меня. И меня, нахал этакий, бесцеремонно разбудил! Причем, сделал это именно в тот момент времени, когда еще можно было успеть перед репетицией позвонить Ангелу. Хотя у меня в тот день был законный выходной, и я могла еще спать и спать. Но назойливый червь просто-таки одолел, изгрыз меня своим всеобъемлющим и весьма для такого ничтожного существа странным гуманизмом и неисцелимой любовью к ближнему.
И я, как будто бы начисто забыв все вчерашние беседы с Философиней и, казалось, искреннее желание вновь стать свободной и самодостаточной, опять едва ни не до слез пожалела … Ангела! А вдруг, подумала я, он за прошедшие сутки еще больше, чем я, измаялся возможной непоправимостью ситуации? Но звонить первым, это я уже твердо знала, Ангел ни за что не станет – зачем ему лишний раз подвергать посторонней нагрузке свои и так уже порядком траченные нервы… Однако же трубку Ангел снял едва ли не после первого гудка.
- О маэстро, вы больше не отключаете ваш телефон? – промурлыкала я, уняв тяжелые биения взволнованного сердца: а вдруг его истерики длятся неделями? Но нет, голос Ангела был радостным и спокойным.
- А зачем мне его отключать? Вдруг какой-нибудь нужный или просто хороший человек позвонит?
- Не знаю, нужный я или просто хороший, - сказала я, совершенно успокоившись, - но я придумала совсем иной финал для того романа о беременной даме, которая утопилась в горной речке. Я решила, что не стану убивать героиню. Лучше я в финале помещу героя в психушку, потому что он сойдет с ума от тоски по героине!
- Это интересный финал, - с живостью согласился со мной Ангел. – И, как знать, он может оказаться более естественным и убедительным, чем прежний.
- Я рада, что тебе тоже так кажется, – ответила я. – Хотя по ходу действия я, возможно,  придумаю что-нибудь гораздо круче. Если, конечно, начну когда-нибудь писать о нас с тобой.
- А знаешь, что я вчера репетировал? – спросил вдруг Ангел ни к селу ни к городу. Выдержал паузу и торжественно заявил, – Четвертую симфонию Чайковского! Ту, которую, если ты помнишь, он посвятил своему лучшему другу – Надежде Филаретовне фон Мекк.
- Я, конечно, помню… - растерялась и удивилась я. – Но она же не входила в твою следующую программу!
- А теперь войдет! – ответил Ангел. – Я знал, что оркестр еще до моего прихода репетировал ее с бывшим главным дирижером – и решил, что мы должны ее сыграть.
- Для меня? – нагло предположила я.
- А почему бы и нет? – как бы согласился Ангел. – Ты когда-то говорила, что никогда эту музыку не слышала. Шестая симфония – не про нас с тобой. А вот Четвертая…
- Ну что ж, - подавив внутренние радостные визги, почти спокойно ответила я, -  я с удовольствием послушаю, как ты сыграешь про нас. Но за это я хочу, чтобы ты сейчас выслушал  мой рассказ о тебе и Мравинском. Ты увидишь, как это смешно, что мы с тобой из-за твоего коллеги разругались. Потому что мое сравнение, которого ты не захотел дослушать, было исключительно в твою пользу.
- Рассказывай, - милостиво разрешил мне Ангел.
Ну, а я уж постаралась всю эту скандальную историю с коллегой Мравинским пересказать таким забавно юмористическим (но вполне правдивым) образом, чтобы предстать в глазах Ангела смешной и глупой недоучкой. И Ангел эту мою ироническую самооценку и уместную самокритику с удовольствием оценил. И, несмотря на патологическую нелюбовь Ангела к долгим телефонным беседам, мы прообщались с ним посредством этого «бесовского» изобретения до самой критической секунды – то есть до ангельского выхода из дому. И успели даже договориться о завтрашней вечерней встрече. Нынешний вечер у Ангела был занят кем-то другим, но я даже не попыталась уточнить, кем именно. Мне это в свете Четвертой (как будто бы извинительной) симфонии было совершенно, пардон, до фени… Тем более, что уже на следующий день Ангел вновь доверил мне охранять его послерепетиционный дневной сон, что стало для меня полнейшей и приятнейшей неожиданностью! Ах, мой непредсказуемый, сумасшедший Ангел…


Ангела я ждала в тот вечер, по сложившейся традиции, лишь к ужину, приготовлением коего собиралась заняться, по той же самой традиции, незадолго до ожиданно-ритуального предупредительного ангельского звонка. С работы в дни приемов Ангела я старалась уйти пораньше, чтобы успеть до прихода дорогого гостя хорошенько отдохнуть, дабы пристойно выглядеть и быть пригодной к нескучной беседе.
Так я поступила и на этот раз. Однако не успела я вкусить еще и первых поцелуев дневного Морфея, как из объятий этого, любимого мной снотворного бога меня бесцеремонно вырвал неурочный звонок в дверь. А затем в комнату, где я все еще цеплялась за ускользающий шлейф прихотливого божества, заглянула моя Дочь и удивленно-испуганно доложила:
- Мама, это маэстро!
Едва я успела принять пристойно-сидячее положение и пробежаться быстрыми пальцами по всклокоченной своей шевелюре, в комнату вслед за Дочерью заглянул веселый, еще не успевший скинуть верхнюю одежду,  Ангел и бодро произнес:
- Надеюсь, ты уже успела отдохнуть? Или мне уйти, раз уж я пришел так неприлично рано и безо всякого предупреждения?
- Нет уж заходи, коли пришел. Я, так и быть, прощу тебе эту бесцеремонность, - не пытаясь даже скрыть охватившей меня радости, ответила я, а мои, почти забытые уже логос фантастикос возликовали: Ангел, похоже, сильно соскучился, раз уж он решил столь непредвиденным для меня образом значительно продлить наш последний предконцертный вечер, дабы скомпенсировать упущенные «по вине» коллеги Мравинского (или Шестой симфонии?) часы драгоценного общения…
Однако же Ангел, спустя всего лишь несколько минут, когда мы уселись на кухне попить чайку с ангельским сладким печеньем, опустил эти мои неугомонные логосы с неба на землю. Он объяснил, что после репетиции у него оказались кое-какие дела в комитете по культуре («Я же все-таки худрук!»), находившемся прямо через дорогу от моего дома.
- Ну, я и решил не проходить мимо, манкировать своим тихим часом и, может быть, посмотреть видеокассету со спектаклем твоего Поэта. Если она, конечно, еще не исчезла из этого дома.
  - Нет, она, к счастью, еще у меня, – ответила я, - и я очень рада, что ты о ней не забыл, что тебя все больше и больше интересует культурная жизнь нашего города, который теперь в какой-то степени и твой. Это вселяет во  всех нас, твоих поклонников и поклонниц,  надежду на то, что ты пока не собираешься бросать наш оркестр.
- Наверное, это судьба, - иронически вздохнул Ангел, от чего мои наглые логосы приподняли было голову, но я тщательно размазала их по полу домашним тапочком – и мы с Ангелом отправились в комнату смотреть спектакль.
  Мы сидели чинным, как будто в театре, рядком на диване моей дочери, я одним глазом смотрела в телевизор, а другим косила на Ангела, ревниво следя за его реакцией на видеособытия. Несмотря на весьма посредственную, самодеятельную запись и дурное качество цвета, света и звука, ангельская реакция была хорошей, доброй и совершенно адекватной по отношению к театроабсурдовской ситуации, что разыгрывалась на нашей телевизионной сцене. А после первой картины Ангел даже, к моему несказанному удовольствию, закричал «Браво», захлопал в ладоши в ладоши и констатировал:
- Фантастика! Это очень интересно!
Ангельские восклицания успокоили мою бдительность – и я перестала косить на Ангела глазом, но, как вскоре выяснилось, совершенно напрасно. Ибо, к середине второй картины, решившись-таки взглянуть на выражение ангельского лица, я с изумлением обнаружила, что глаза Ангела – прикрыты, а сам он, похоже, все глубже погружается в сон.
- Ты умеешь смотреть кино с закрытыми глазами? – ехидно спросила я Ангела.
- Это у меня такая театротерапия. – не открывая глаз, не слишком внятно пробормотал Ангел.
- Рановато ты, пожалуй, решил манкировать дневным отдыхом. – решительно сказала я дремлющему Ангелу.
Потом встала со своего «кресла», выключила телевизор, превратила свой диван в «девичье ложе» и, взяв за руку безвольно послушного Ангела, осторожненько довела его до спального места, на котором он тут же с нескрываемым удовольствием вытянулся, закинув, по своему обыкновению, руки за голову. Половина дивана оставалась вызывающе вакантной, в комнате уже сгустился вечерний сумрак – и мой, прерванный ангельским явлением дневной сон не замедлил напомнить о себе. Однако перед тем, как занять вожделенное место рядом с Ангелом, я заглянула на кухню и молитвенно попросила свою Дочь пару часов нас не беспокоить. Дочь ехидно хмыкнула, но от каких-либо комментариев, как ни странно, воздержалась, за что я выразила ей (правда про себя) глубочайшую признательность.
В этот раз я не стала оставлять между собой и Ангелом никаких зазоров. Я нашла на ангельской груди удобное местечко для своей, изнуренной страданиями предыдущих дней головы, вынудив тем самым его правую, дирижерскую, руку обнять мои плечи, в то время  как моя собственная рука естественно и непринужденно обвила ангельский стан. И в сей же миг райская упоительнейшая дрема снизошла на меня! «Теперь я, пожалуй, стану называть Ангела Морфеем», - успела лишь подумать я…
…Мой чудесный, покойный, миротворный сон прервала … музыка. Но отнюдь не звуки ее сладкие, а неожиданные тактильные ощущения темпа и ритма, исходившие, как оказалось,  от кончиков ангельских пальчиков, которые наигрывали на моем плече, как на фортепианной клавиатуре, какую-то мелодию.
- Что за музыку ты на мне играешь? – окончательно проснувшись, удивилась я.
- Это тема из «Диалога моря и ветра» Дебюсси, - ответил Ангел. – Мне сейчас снилось, как я завтра буду играть тебе эту чудесную музыку.
- Значит, завтра мы будем с тобой плескаться в море и отдаваться на волю ветра? – весело спросила я.
- Нет, это вряд ли, - серьезно ответил Ангел. – Я редко играю картины природы. Меня больше волнует природа человеческих чувств…
- Вот таких, например? – спросила я,  позволив своей руке, бесстыдно проскользнувшей под ангельские одежки, разыгрывать медленные гаммы на пушистой «клавиатуре» ангельской груди. Ангел тихонько зарычал, а потом принялся плести кружева словесных импровизаций на тему подобной морю и ветру стихии человеческих чувств.
Фразы и периоды вдохновенной ангельской речи, правда, казались мне почти бессвязными, хотя я и отдавала себе отчет в том, что мой слух сейчас воспринимает не слова, а волнующие душу и тело (?!)  обертоны и нюансы ангельского голоса. Я продолжала наигрывать свои «гаммы», бездумно внимала этой словесной музыке и ощущала себя полностью, вплоть до потери собственного «я», растворенной в Ангеле. А затем, когда в какой-то особо чувственный момент ангельской музыкальной речи наши тела вдруг незаметно переплелись, я с восторгом почувствовала, что ангельская плоть не на шутку изготовилась соединиться с моей. Но это было, увы, невозможно, ибо нам мешала не только одежда, но и моя Дочь на кухне, которая наверняка уже услышала наши голоса и могла в любой момент нарушить мое с Ангелом уединение.
     А впрочем, никаких «увы»!  Ибо, несмотря на все эти препоны, я с удивлением осознавала, что мы с Ангелом и без того представляем сейчас единую, пронизанную звучащей внутри ангельской души музыкой, одну на двоих плоть. Вот только непонятно было, кто именно возбудил в Ангеле так и оставшиеся нереализованными эротические устремления? Я или Дебюсси? А вернее сказать, та музыка, которую неслышно проигрывал Ангел… Однако даже если действительно моей иллюзорной соперницей и главной соблазнительницей Ангела явилась музыка, я нисколько не чувствовала себя обиженной или обделенной. Ибо состояние упоительной томной неги, в которое мы (во всяком случае я) на какое-то время, отключившись от реальности, оказались погруженными, было гораздо более глубоким и возвышенно эротичным, чем несостоявшееся гипотетическое соитие…

- Как же хорошо ты меня сегодня погладила! – признался мне Ангел незадолго до того, как покинуть мой дом.
К тому моменту мы, покинув мое «девичье ложе», впервые в нашей истории совместными усилиями приготовили какой-то несложный ужин (ах, как изысканно красиво Ангел резал лук и управлялся с теркой для овощей!),  употребили его затем по назначению  и обсудили приготовленную мной специально для «домашнего» чтения с Ангелом огромную статью из центральной культурной газеты. Это было интервью с одним известным отечественным музыкантом, который, достигнув мировой славы и ощущая, очевидно, себя неоспоримым избранником муз, был так изумительно свободен в своих весьма нетривиальных суждениях о любых авторитетах (равно уже покинувших этот мир великих композиторах и знаменитых современных дирижерах и супероркестрах), что мы с Ангелом только диву давались. И в какой-то мере (Ангел, наверное, в большей, чем я) этой его свободе мыслей и (как следовало из интервью) образа жизни завидовали, ибо понимали, что слава – это не только цветки, дензнаки, аплодисменты и лестно-елейные речи, но и желанная для иного, духовно оснащенного индивидуума возможность обрести свободу волеизъявления. А значит, и свободу выбора. Музыки, оркестров, партнеров, стран, женщин, наконец…
- Я почти ничего не знаю о перипетиях твоей карьеры, - сказала я Ангелу. – Но мне почему-то кажется, что, сложись твоя жизнь как-то иначе, ты наверняка имел бы сейчас не меньшую славу и свободу. Интересно, в каком месте твоя музыкальная карьера дала сбой? И почему? Ведь ты получил когда-то Госпремию, стажировался в Главном Питерском театре…
- Когда-нибудь я непременно расскажу тебе обо всем этом, - пообещал Ангел. – Это длинная история, час уже поздний, да и сил для серьезных воспоминаний у меня сейчас нет. Все же я еще не совсем здоров… - Ангел немного помолчал, а потом взял да и произнес, серьезно и внимательно посмотрев мне в глаза, эту свою благодарственную фразу. -  Как же хорошо ты меня сегодня погладила!  Ах, как я «отомщу» тебе завтра и Четвертой симфонией,  и Дебюсси!
Но и это было еще не все.  Главный сюрприз сегодняшнего вечера ожидал меня в последние его минуты – в прихожей. Это было первое и, увы, единственное ТАКОЕ наше прощание: уже готовый к выходу и упакованный в свои кожаные одежды Ангел вдруг неожиданно привлек меня к себе, крепко обнял и, прильнув к моей щеке, сказал:
- Ты потрясающая, великолепная женщина! Прекрасная, удивительная, восхитительная и невероятно милая… - И, нежно поцеловав меня в шейку, умолк.
Еще несколько изумительно долгих, просто-таки безразмерных секунд Ангел не выпускал меня из тесного обруча сомкнутых (и как бы защелкнутых на замок за моей спиной) рук – и лишь затем, оставив меня в сладостном недоумении, вышел за порог моего дома…
Признания в любви, комплименты и прочие  лестные слова в длинной и довольно-таки бурной личной жизни моей я слышала несчетное число раз. Но никто и никогда не говорил мне столько замечательных слов в наикратчайшую единицу времени! Что же это такое, подумала я, вдруг подвигло Ангела преподнести мне этот дивный словесный букет? Неужели он начал потихоньку прозревать во мне СВОЮ избранницу?! А поводом для этого его прозрения стал едва не случившийся из-за Шестой симфонии и коллеги Мравинского разрыв наших отношений? И неужели сегодняшний волшебный вечер может стать началом какого-то качественно нового этапа в наших с Ангелом географически отдельных друг от друга судьбах? Господи, неужели Ты, несмотря на все творимые мною неправедные логосы, услышал мои молитвы?
И однако же окончательно впасть в безудержно радостную эйфорию мне настоятельно мешало какое-то невнятное сомнение. Я несколько раз перебрала в уме все ангельские превосходные эпитеты – и вдруг почувствовала в этом коротком и как будто бы искренне серьезном панегирике в мою честь некую недосказанность, многоточие, за которым могло скрываться все, что угодно. Например, вот это: «Да, ты потрясающая, великолепная и близкая мне женщина! И мне так жаль, что мы никогда не сможем быть вместе и что я вряд ли смогу полюбить тебя так, как ты этого достойна…»
Стоит ли говорить, что, едва расшифровав не в свою пользу подпольный смысл ангельского многоточия, я тут же пролила короткую скупую слезу. Более долгий плач показался мне неуместным: уж слишком хорошим, вдохновляющим и, несмотря ни на что, обнадеживающим был весь этот восхитительный вечер. Ведь на всем его протяжении Ангел как будто бы то и дело извинялся передо мною за свершенное было меня уничтожение и опровергал свои гостиничные слова о «не том уклоне наших отношений». А как иначе, господа хорошие, я могла все это трактовать?!
Тем более, что в следующий, концертный вечер Ангел (и до начала концерта, и в антракте) был как-то по-особому нежен со мной: «ах, как я ТЕБЕ сыграю сейчас Дебюсси!», «ах, как я сыграю ДЛЯ ТЕБЯ Четвертую симфонию!». А  кроме того в антракте Ангел, возбужденный «Диалогом моря и ветра» и моей восторженной реакцией на его сверхчувственную трактовку, от которой душа моя летала, ликовала и пела где-то высоко под сводами концертного зала (или даже за его пределами), вдруг сказал:
- Записывай! Ты вчера просила меня обосновать программу сегодняшнего концерта. Так вот. Центром ее, является, конечно, Четвертая симфония. Да, кстати, Дебюсси, если ты не знаешь, некоторое время был домашним пианистом в доме фон Мекк. А Чайковский Четвертую симфонию, это ты знаешь, посвятил Надежде Филаретовне. И эта музыка как бы проливает свет на роль этой женщины в развитии русской музыки и русской культуры вообще. Слушая эту музыку, нельзя не задуматься и о великой миссии русских женщин, которые внесли и вносят свой вклад в дело развития культуры, и о том, что мы, мужчины, должны быть достойными этих женщин. Ведь судьба Чайковского и всей русской музыки могла бы пойти другим путем, если бы не умное, тактичное и неуклонное стремление фон Мекк и духовно, и материально поддерживать композитора, ободрять его и заставить поверить в то, что есть на земле люди, которым он необходим и которые понимают значение его творчества и его личности.
Эти ангельские слова, почти полностью процитированные в моих заметках о двух восхитительных концертах маэстро А. мне трудно было не принять в свой адрес. Также, как,  впрочем, и в адрес мадам Ш., которая не только лечила Ангела, но и неизменно, как выяснилось впоследствии, приводила на ангельские концерты от десяти до (иногда) сорока слушателей. Но об этом мне подумалось как-то вскользь, ибо, произнося свою «благодарственную» речь, Ангел обращался исключительно ко мне, смотрел только на меня – и глаза его  вне всякого сомнения светились…
А потом была Четвертая симфония, которая «согласно дирижерскому прочтению авторского замысла) звучала то грустно, пронзительно и нежно, то ласкающее распевно, то энергично, напряженно и тревожно; но, по общему настрою, торжествующе радостно. Причем, эту радость маэстро А., похоже, предлагал слушателям искать в самих  себе, в собственной жизни, а не «веселиться чужим весельем», как писал в программе симфонии композитор.» 
Мне показалось, что именно так сыграл Ангел в тот вечер это свое «музыкальное извинение». Я тогда и предположить не могла, что оно – то есть Четвертая симфония – может звучать и восприниматься как-то иначе. В зависимости от умо- и душенастроения кондуктора. Но речь об этом еще далеко впереди…
Ну, а  мои, процитированные в этой главе заметки, в которых объединились два концерта и две «судьбоносные» симфонии, я (подразумевая в их межстрочии нашу с Ангелом драматическую коллизию-катарсис) озаглавила так же,  как и эту часть повествования – «Без боли нет лучшей доли». Мы никогда потом это не обсуждали, и я так и не узнала, уразумел ли Ангел мое, заключенное в этой простенькой сентенции, всенародное признание:  в надежде на лучшую долю я готова терпеть любую, причиненную мне тобою боль, мой любимый, непредсказуемый Ангел!..



                Часть вторая
                Шехеразада               

Глава тринадцатая
Сто часов счастья,
или Дорога в ад


Итак, Ангел вновь, повинуясь своему привычному гастрольному алгоритму, покинул наш город. Ну, а я (тоже вполне уже привычно) вместо грустной горечи разлуки ощутила нешуточное облегчение и неодолимое желание хорошенько отдохнуть ото всех, описанных выше треволнений десяти (всего лишь!) минувших дней, показавшихся мне едва ли не целым годом! Что было вовсе неудивительно: ведь время-то Ангел каким-то непостижимым приостановил! А иначе почему за этот крохотный сколочек бытия я успела испытать и адские муки, и райское блаженство? Я достигла, кажется, до самого дня всесожигающей пучины страданий, а затем вознеслась в одночасье на устремленный к небу и солнцу сверкающий пик Джомолунгмы Счастья!
Ну, а поскольку рассудок мой от сих умопомрачительных перепадов  «атмосферного давления», к счастью, нисколечко не помутился, я не могла не думать ежечасно о том, что Господь, кажется, зачем-то хранит и меня самое, и мою любовь к Ангелу. Ведь, пожалуй, впервые в этой моей «далекой от нормы» истории долгие дни и недели ожидания следующего ангельского явления я переживала (Четвертой симфонии тоже спасибо!) почти безо всякой боли. Я чувствовала себя так, как будто бы действительно на многострадальную улицу моей, отягощенной любовью жизни пришла долгожданная и утешительная «лучшая доля». Конечно же, это мое лучезарное благостно-покойное состояние «усугублялось» еще и тем, что я совершенно точно знала, когда именно Ангел прибудет к нам вновь: ровно через месяц – в канун православного Рождества и останется до самого Старого нового года!
И все же главной составляющей безмятежного моего покоя было настойчивое и даже слегка назойливое ощущение «лучшей доли» и, возможно, каких-то серьезных жизненных перемен. Однако связаны эти гипотетические перемены были на сей раз не только с Ангелом, но и с …Поэтом, через посредство которого в будущем моем вдруг зыбко и туманно замаячила Москва. Тонкий столичный журнал с одобрением принял к печати мою рецензию на (так и не досмотренный Ангелом) спектакль по пьесе Поэта, а вскоре другое – толстое и гораздо более солидное театральное издание предложило мне написать для него большое философическое интервью с Поэтом.
Однако же я вовсе не впала в эйфорическую истерику чеховских сестер: «В Москву! В Москву!». Мне было вполне достаточно осознавать, что мой внутренний творческий рейтинг, благодаря этому столичному спросу на мое перо, значительно возрос. Ведь толстый журнал (я знала это) выбрал меня безо всяких посторонних рекомендаций, совершенно самостоятельно – из десятка б.-ских газетчиков-театроописателей, заметки которых журнал по своей просьбе получил из нашего театра. Чего уж тут удивляться, что моя, периодически впадающая в дрему гордыня встрепенулась: расправила спину, подняла голову и распушила перья…


- Ну, что ж, итоги твоей последней встречи «в верхах», по-моему, весьма и весьма вдохновляющи! – сказал Поэт, забежавший ко мне на чашечку кофе через несколько дней после отъезда Ангела, дабы как добрый доктор навести, если надобно, порядок в моей, как всегда, взбудораженной ангельскими штучками душе. -   Особенно мне понравился ваш изысканный диалог в гостинице, ибо его  истеричное желание причинить тебе как можно более сильную боль красноречиво свидетельствует о том, как глубоко он пустил тебя в свою душу. Это я тебе как психиатр говорю. Далее. Он готов был, пусть даже и в истерике, порвать ваши отношения, несмотря на то, что лишился бы тогда своего главного в этом городе рецензента. А это о чем говорит? О том, что его интерес к тебе далек от конъюнктурности, Или во всяком случае не исключительно конъюнктурен. Ну, а затем он показал тебе, как ты ему по-человечески дорога. То есть в ваших отношениях явно просматривается некоторая, весьма положительная динамика! А значит, никаких поводов для печали и тем более депрессии у тебя нет! Так что настрой свою душу на радость, спокойно жди его следующего приезда – и занимайся собой, своими делами. У тебя все хорошо!
- Ты хочешь сказать, твоими делами? – с веселым ехидством уточнила я. – Ведь это с тобой я должна сделать целых два интервью: для толстого журнала и еще для моей газеты. Мне вчера предложили побеседовать с тобой на рубеже, что называется, веков и тысячелетий о гипотетическом конце света – об Апокалипсисе! Как тебе эта сумасшедшая идея? Ты готов к столь серьезной философской беседе?   
- Ну естественно, - легко ответил Поэт. – Раз уж я на эту вечную тему пьесочку написал, а театр по этой моей пьесочке спектакль поставил… Давай и поговорим прямо сейчас.
- Давай, - с профессиональной готовностью согласилась я. – Только начнем не с рассуждений непосредственно об Апокалипсисе, а с информационного повода – то есть с твоего спектакля и с театра абсурда, который маэстро А. сравнил с музыкой. А я на всякий случай это его рассуждение записала на диктофон. И сейчас, мне кажется, как раз тот случай, когда оно может нам пригодиться. Послушаем?
- Ну, конечно! – с энтузиазмом согласился Поэт. – Я смогу получить хотя бы некоторое, относительно объективное представление о предмете твоих страданий. Ведь я знаю его пока лишь по твоим рассказам.
Я незамедлительно включила диктофон, и приятно ограниченное кухонное пространство заполнила чарующе магнетическая музыка ангельского голоса, рассуждающего о том, что «симфония, по сути своей, - это ничто иное как театр абсурда». Полностью, если помнит читатель, этот монолог простуженного Ангела был приведен в предыдущей главе.
- Браво! – воскликнул Поэт, когда запись, к моему немалому сожалению, неотвратимо закончилась. – Теперь я, кажется, понимаю, ЧЕМ так основательно зацепил твою тонкую душу сей имярек: изысканной нестандартностью мышления, музыкальной энергетикой словоизъявления и сверхмощным обаянием, которое неспособна убить даже посредственная диктофонная запись. Во всяком случае, когда он говорит о своей главной страсти – о музыке. И, ты знаешь, маэстро очень облегчил мою задачу. Потому что прежде чем говорить о конце света, мы должны разобраться в том, что представляет собой мир вообще. А я все больше прихожу к убеждению, что мир – это то, как мы его воспринимаем, то есть это сумма наших о нем впечатлений. У каждого – своих. И доказать это лучше всего можно как раз на примере музыки, которая и исполняется, и воспринимается всякий раз по-разному.
Стало быть, благодаря музыке, мы имеем практическое подтверждение тому, что человек все воспринимает индивидуально. А слово, сказанное вслух, - это слово, произнесенное конкретным человеком при конкретных обстоятельствах. Оно не может быть истиной. Кроме, разумеется, Слова Божьего. Поэтому когда мы говорим о конце света, мы можем говорить только о восприятии этого события каждым конкретным человеком. Потому что представления о катастрофе, кошмаре, о конце жизни, о боли у каждого из нас свои.
А значит, и конец света – это понятие индивидуальное и может случаться в жизни каждого человека в разные периоды его жизни. И оно необязательно связано с физической смертью самого человека. А, например, с сильным переживанием по поводу утраты самых близких людей. Человек, который знает, что такое любовь к ближнему своему, переживает в эти моменты конец света, потому что на какие-то доли секунды он умирает вместе с ближним, и ему кажется, что его жизнь окончена.
Однако через пару месяцев мы видим, что человек, перенесший утрату, вполне жив, способен говорить, реагировать, мыслить. Почему он не умер от горя? Да потому что с ним произошло следующее: он ощутил, что высшие духовные связи с умершим у него сохранились…
- Ты тоже думаешь, что отношения раз возникшие, не заканчиваются никогда? Даже со смертью? – с надеждой уточнила я.
- Совершенно верно. Остается память о человеке, набор ситуаций, в которых вы были вместе; слова, которые произносились; прикосновения, которые запомнились; переписка, наконец.  Но это очень простые связи с ТЕМ миром. А есть более сложные и тонкие – они связаны как раз с произведениями искусства. Дирижер, когда работает над произведением, не может, по всей видимости, не беседовать с композитором. То же самое и с литературой: читая книгу, ты невольно вступаешь в беседу с писателем, соглашаешься с ним или споришь… То есть у каждого человека образуется огромное количество духовных связей. Из чего можно заключить, что мы живем не одной, а целым рядом жизней – и это совсем не шизофрения. Это колоссальная многоплановость, многослойность жизни… А ожидание конца света – это не более чем страх перед физической или душевной болью, перед смертью.
- И если произойдет всемирная атомная катастрофа, и все живое погибнет…
- …то ничего не произойдет. Душа-то бессмертна! А ты только представь, КАКИЕ там спектакли разыгрываются! Какая музыка ТАМ звучит! Какие беседы ведутся! Ведь души Пушкина и Достоевского продолжают творить, и отголоски их творчества доходят до нас…
- И мы с ними сотворчествуем… Вот отчего я ощущала какую-то странную связь с Чайковским, когда читала Берберову, - задумчиво произнесла я.
- Конечно. Тут вообще какая-то уникальная история происходит, о которой нам знать, может быть, и не положено. Потому что, если всерьез над этим задуматься, либо сил физических не хватит, либо умственных возможностей… Значит, задумываться над этим не надо. Равно, как не стоит задумываться над тем, что с каждым из нас произойдет завтра или через год. Потому что такими мыслями…
- …убивается настоящее?
- Да. Происходит нереализация того, что могло бы быть. Не надо говорить о каких-то вещах, которые тебя якобы ожидают: в этих случаях ты вступаешь в запрещенную игру с обстоятельствами, со временем… А это все от лукавого. Поэтому гораздо интересней, как мне кажется, пообитать, пожить в других слоях, копнуть немного поглубже день сегодняшний: послушать свое настроение, снег за окном…

А за кухонным окном между тем и впрямь пушистыми, мягкими хлопьями неспешно, словно в замедленной киносъемке, падал, то и дело на мгновение как будто зависая во мглистом воздухе, ослепительно белый снег. И когда я время от времени переводила взгляд с одухотворенного лица Поэта в заоконную перспективу, мысль моя моментально уносилась прочь из дома – неведомо куда, в поисках Ангела. И, наконец, где-то его таки обнаружила и принесла на иллюзорных крыльях своих прямехонько в нашу с Поэтом камерную компанию. Во всяком случае в какой-то момент этой, слегка (на посторонний взгляд) сумасшедшей, эзотерической беседы я вдруг остро почувствовала в пространстве кухни животворное присутствие Ангела. И в душе моей моментально воцарилась теплая покойная благодать.
Невидимый глазу Ангел действительно был здесь, с нами, подтверждая метафизическим своим явлением наше с Поэтом совместное утверждение о том, что отношения, раз возникшие, не только не имеют конца, но и существуют-развиваются даже тогда, когда их участники неотвратимо отделены друг от друга временем и пространством. Более того, мне вдруг почудилось, что где-то рядом с воображаемым Ангелом обретается еще один незримый сгусточек неведомой энергии. Неужели, со смешанным чувством мистического страха и недоверчивой радости подумала я, в мою грешную кухню милостиво снизошел, слетел с трона своего небесного Он – Тот, кому я ежечасно возношу мои молитвы?! Или, может быть, не Сам снизошел, а послал в земное мое пристанище частицу Духа Своего Святого?...
- Поэт, не ощущаешь ли ты, что мы не одни с тобой сегодня на этой кухне? – осторожно спросила я, выключив диктофон и указав перстом ввысь – в заснеженную небесную пелену.
Кажется, ощущаю, - ничуть не удивившись, тихо ответил Поэт. – У меня в душе царит какой-то необычайный, теплый и радостный покой.
- И тебе нисколечко не страшно?
- Пожалуй, нет. Ведь сказано: там, где двое соберутся во имя Мое, и Я буду с ними. А мы о чем сегодня с тобой толкуем? Почти исключительно о Божьем промысле…
Поэт вскоре умчался от меня, торопясь поскорее погрузиться в свою, отдельную от  всего мира творческую жизнь. Однако вплоть до самого исхода того волшебного дня я все так же остро чувствовала в своей кухоньке незримое присутствие всех трех самых почитаемых мною собеседников: Господа Бога, Ангела и Поэта! И ощущение покойного радостного тепла не покинуло мою душу ни наутро следующего дня, ни через неделю, ни даже через полмесяца. А единственным свидетелем этой, снизошедшей на меня благодати, конечно же, стал мой эпистолярный дневничок, к которому я позволяла себе изредка обращаться.

8 декабря 
 
Сегодня – третий день без тебя. Состояние блаженства меня не покидает: полна тобой от макушки и до кончиков «нижних» пальцев – ну, то есть ног. Спасибо тебе за это, любимый! И Тебе, Господи, спасибо! За все, что было, есть и будет. Что бы ни было – все равно спасибо. Ведь все, что бы Ты ни делал – мне во благо! Ты научил меня терпеть и ждать! Слава тебе, Господи!  И спаси и сохрани маэстро! Ибо через него (так уж получается) ты учишь меня.


15 декабря

Вышеописанное состояние с легкими перепадами в основном держится! Не уходит! Помог тут, конечно, мой диалог с Поэтом, куда я включила тебя. И ведь мы действительно беседовали втроем и даже вчетвером. Четвертым был Он. У меня потом целый день было такое состояние, как будто ты только что  от меня ушел, а завтра опять придешь. Я была спокойна и счастлива. То есть я как будто бы создала иллюзию, что ты живешь в этом городе. Может быть, и правда, возьмешь да поживешь?


17 декабря

Вот что я подумала сейчас, закончив послесловие к той повестушке, которую ты похвалил, про наши с тобой творческие манеры: я из своей жизни пытаюсь ДЕЛАТЬ литературу, а ты свою  жизнь (в том числе и эротическую) ПРОЖИВАЕШЬ в музыке. Поэтому наверняка есть дирижеры, которые лучше тебя в чем-либо (техничней, виртуозней или какие там еще есть слова для определения качественной сущности вашей профессии), но, думаю, мало кто из них (а может быть, и никто) способен так потрясающе выражать чувственный (и одновременно духовный) аспект почти любой музыки, как это делаешь ты. И философствуешь при этом. Бруно ты наш Вальтер! Это, если ты помнишь, просвещенный друг-дирижер Томаса Манна…


23 декабря

Это невероятно, но факт. Что-то внутри меня происходит очень положительное: ощущение блаженного покоя все продолжается! Всплакнуть пыталась всего пару раз. То ли фактор времени начал действовать, то ли ты в меня целительного бальзаму налил. То ли я, наконец, начала смиряться, что ТАКИЕ наши отношения – это благо и радость!


26 декабря

Ну, и что, ты думаешь, я сделала сейчас прямо с утра? Работы сегодня у меня никакой, слава Богу, нет, в новой повестушке слегка застряла еще вчера (не знаю пока, куда двигаться дальше) – и я взялась подсчитывать … свое счастье! И насчитала почти сто часов! Примерно 78 часов ты был у меня дома и (примерно же) 22 часа я слушала твои концерты. Не знаю, много это или мало. Но зато знаю совершенно точно и определенно, что ТАКОГО СЧАСТЬЯ я не испытывала в своей жизни НИКОГДА! И благодарю за это Господа и тебя!
За новогодним праздничным столом я все это озвучу Дочери, а потом и тебе, когда ты приедешь. Вспомни и ты обо мне, любимый, когда поднимешь бокал за Новый год. С кем бы ты ни был в тот момент – вспомни меня, пожалуйста, и пошли мне свой флюид. До встречи и да хранит тебя господь!

Моему безоблачно счастливому состоянию, подумала я, поставив точку, теперь уже, наверное, не будет конца. Ибо я, казалось мне, искренне и навсегда смирилась с тем объективным (хоть и не слишком веселым) фактом, что Ангел и впредь будет принадлежать мне ( а я – ему) не более трех-четырех суток в году. И что я, возможно, никогда в жизни не узнаю, как в действительности Ангел ко мне относится, какие чувства испытывает. И испытывает ли вообще…
И тут, бесцеремонно ворвавшись в мои смиренные мысли, как-то особенно оглушительно затрезвонил телефон. Голос Пьяной Флейтистки на том конце провода заходился в истерике.
- Ты пишешь о нем восторженные статьи! – визжала Флейтистка. – Контракт ему пробила! А он наш город и всех нас презирает, презирает, презирает! У него, видите ли, сменились планы. Небось, к англичанке своей укатил. Ты же, наверное, знаешь, что у него в Англии есть приятельница по имени Дженни – его ровесница. И он тут в прошлый приезд все фантазировал, не жениться ли ему на ней, чтобы получить второе гражданство  и не маяться с визами. И вот из-за этой Дженни он теперь приедет к нам не на неделю, как было запланировано, а всего на три дня – на один концерт! Ты обрати внимание, он всегда устраивает оркестру жуткие авралы, чтобы поскорее от нас отделаться, получить свои денежки и укатить. Только деньги его и интересуют! Дирекция филармонии так возмущена, - язвительно прибавила Пьяная Флейтистка, - что собирается этот единственный концерт отменить, чтобы ему неповадно было планы менять! Мужа моего вот только жаль: он к этому концерту свою сольную партию с утра до ночи долбит! И все зря!
Возразить Пьяной Флейтистке мне было решительно нечего. Да я бы и не смогла, ибо первые же фразы ее обличительной речи повергли меня в глубочайшее уныние: Ангелу плевать на «брачный контракт» с нашим городом! А значит, он в любую минуту готов предать-перечеркнуть все мои, направленные на его благо, бескорыстно искренние усилия. Или, может быть, контрактная сумма кажется Ангелу столь незначительной, что он может позволить себе запросто нарушать условия этого, теперь уже вполне официального соглашения? А кроме того, ему дела нет до моих трепетных чувств, коли он с такой готовностью сокращает время нашего гипотетического общения! Да еще и на какой-то англичанке жениться собирается! А впрочем, информация о далекой Дженни из туманного Альбиона меня, как ни странно, почти не взволновала. Мне почему-то казалось, что если бы Ангел действительно собирался на ком-то жениться,  Пьяная Флейтистка узнала бы об этом последней… 
И тем не менее от моего благодатного покоя в считанные секунды не осталось и следа,  глаза моментально взмокли, потекли по щекам соленые ручьи, и я тотчас же накрутила дрожащим мокрым пальцем спасительный номер своей «скорой помощи».
- Ну вот, опять ты себе дурацких мыслеобразов насоздавала! – рассердился и опечалился Поэт. – И зачем, скажи на милость, ты себя все время во главу угла ставишь? Ты же прекрасно знаешь, что у всякого уважающего себя мужчины во главе угла стоит его Дело. Никого - ни тебя, ни наш оркестр – твой кондуктор не презирает и не предает. Пьяный треп про англичанку вообще из головы выбрось. Вот когда твой кондуктор действительно на ней женится, тогда и будешь переживать. А то, что он задерживается, наверняка означает лишь одно: работа неожиданная ему подвернулась.
- И он полетит за дополнительными денежками в ущерб нашему оркестру, - возмутилась я. -  а потом будет делать программу за три дня!
- Ничего с нашим оркестром не случится, - рассудительно ответил Поэт. – Пусть привыкает работать по мировым стандартам. Между прочим, да будет тебе известно, все дирижеры экстра-класса делают программы за три дня. А иначе грош им, как говорится, цена. Но ведь тебя-то, я полагаю, не только судьба оркестра беспокоит. Ты впала в истерику из-за сокращения времени вашего общения, не так ли?
- Ну так, - вздохнула я. – Ты, как всегда, зришь в корень, Поэт. Конечно же, мне жутко обидно!
- Но ведь время-то, если ты помнишь, понятие относительное, - назидательно сказал Поэт. – Ведь ты сама мне как-то цитировала, а я старательно запомнил, что для минуты прозрения иногда мало и целой жизни.
- Это ты к чему? – удивилась я.
- К тому, что если твой кондуктор не нажмет на тормоза, а напротив: захочет продвинуть ваши отношения вперед, ему достаточно будет и получаса. А если не захочет, то и неделя вам ни к чему. Всякий пустой день многократно короче одной эмоционально наполненной минуты. Разве ты не замечала еще этого парадоксального феномена Времени?
- Господи, конечно же, замечала! – с облегчением рассмеялась я. – И даже видела, как время останавливается. Что бы я делала без твоей философической помощи, Поэт?
- Вот когда концерт действительно отменят, - продолжил Поэт, не обратив внимания на мой вопросительный комплимент, – тогда уж можешь и поплакать. А пока – не о чем. 


Однако же дурная информация, равно пресловутой беде, никогда, как вскоре выяснилось,  не приходит одна. На следующее же утро, едва я успела войти в мой рабочий кабинет, восстановленный было накануне вечером душевный покой нарушила телефонным  звонком необъятная чиновница из комитета по культуре.
- Ты уже слышала, что филармония собирается отменить январский концерт маэстро А.? – обеспокоено спросила она.
- Их, наверное, можно понять, - бесстрастно ответила я.- Ведь выходит, что маэстро очень уж вольно обращается с контрактом.
- Нет, они не из-за этого злятся, – открыла мне тайну чиновница. – Им просто в принципе лишний раз неохота напрягаться, набивая для маэстро зал. И они рады всякому поводу, чтобы на него разозлиться – и ничего не делать. А контракт, чтоб ты знала, пока еще – одна фикция. Его еще три инстанции должны подписать, а пока он застрял на первой – в кулуарах губернской администрации. Ума не приложу, как сдвинуть это дело с мертвой точки! Хоть к губернатору иди. Но я для него не авторитет – номенклатурный статус не тот.
- Ну, тогда к губернатору придется идти мне. – пошутила я.
- А почему бы нет? – не приняла моей шутки необъятная чиновница. – Поговоришь с ним о том, как резко снизился у нас в последние десять лет уровень профессионального искусства из-за отсутствия высокопрофессиональных творческих лидеров. О том, что на их содержание у театров и концертных организаций нет денег. А, кстати, ты знаешь, что сделал новый губернатор соседней области? Он первым делом занялся музыкой: пригласил в симфонический оркестр  очень приличного дирижера из Москвы, положил ему сумасшедшую, по нашим меркам, зарплату, дал огромную квартиру в центре города и иномарку в придачу. А мы, того и гляди, скатимся до уровня сельского клуба. Вдруг губернатор к тебе прислушается? Ты ведь у нас главным специалист по искусству. – погладила мою гордыню необъятная чиновница.
- Это идея! – мгновенно оживилась я, вдохновленная перспективой вновь оказать посильную помощь Ангелу. – Если это намерение благословит моя Редактриса, я, пожалуй, схожу к губернатору: и, может быть, мне удастся повернуть его лицом к профессиональному искусству!
Положив трубку, я тут же быстро и вдохновенно накидала десяток вопросов для губернатора, получила благословение Редактрисы, связалась с губернаторской пресс-службой и отправила свои вопросы власть предержащему электронной почтой – для предварительного ознакомления. Таков был «высший» порядок. Теперь оставалось только ждать, когда губернатор соизволит (или не соизволит) выкроить время для нашей культурной беседы и усмирять в себе в одночасье разгулявшуюся гордыню. Ибо сия, вне всякой меры кичливая особа готова была, казалось, выпрыгнуть из моего бренного тела и во всеуслышание заявить, что ее хозяйка (то есть я) намерена произвести нешуточную культурную революцию в сознании одного, отдельно взятого (но самого, по рангу, высокого) местного чиновника, которого, кстати сказать, ни разу за полтора срока его правления не видели ни в одном театре, музее или выставочном зале, ни тем более – в филармонии. Губернатор был сугубый производственник-технарь, ни за что не желающий обременять себя приобщением ко всем тем духовным богатствам, которыми располагало находящееся в его теоретическом ведении местное искусство. Так что задачка передо мной стояла не из самых легких: за полчаса беседы убедить закосневшего в своем очевидном невежестве чиновника в непреходящей ценности всех искусств сразу.
А почему бы, собственно, и нет, нашептывала мне моя обезумевшая гордыня, удалось же тебе  (то есть мне) создать собственную газетно-информационную реальность, претворить в жизнь желанные мыслеобразы и поселить маэстро А. в культурное пространство нашего, Богом забытого, городишки.  Почему бы, собственно говоря, и губернатору к твоей (ну, то есть моей) гипотетической пламенной речи не прислушаться и не повернуться лицом к искусству? Ведь ты же (то есть я) – дама умная, обаятельная и привлекательная. Я слушала свою гордыню – и млела, начисто забыв о том, какую дурную службу уже не раз сослужили мне беспардонные мои логосы…


Приглашение на беседу с губернатором выпало на один из последних дней первой недели нового века и тысячелетия, ознаменовавших свое вступление на трон всемогущего Времени ужасающими, жесточайшими морозами. Большая часть жителей несчастного нашего города пребывала в эти дни в дурном полусонном оцепенении. Однако причиной почти что выморочного состояния граждан было вовсе не послепраздничное похмелье, а категорическое отсутствие всех (кроме, естественно, алкоголя)  средств «для сугрева» души и тела. Домашние батареи из источников отопления превратились в средства для охлаждения окружающей среды, вода из кранов лилась исключительно ледяная, а газовые плиты стали на неопределенное время бесполезной кухонной мебелью. Мозги – и те, казалось, неизбежно вымерзали. И для того, чтобы они успели разморозиться и заработать в близком к нормальному режиме, я  влетела в приемную губернатора за четверть часа до назначенного времени, справедливо полагая, что уж чиновники-то всегда найдут отдельный от всего народа способ содержать себя и свои сомнительного качества мозги в оптимальном тепловом режиме. И я не ошиблась…
Губернатору и впрямь было комфортно и тепло. Он восседал на своем «тронном» стуле в одной лишь легкой рубашечке  и выглядел поэтому (если не принимать во внимание его вечно сонную, малоподвижную, почти не обремененную эмоциями, хотя и отмеченную следами зрелой мужской привлекательности физиономию) по-домашнему доступным. Оказавшись в этой, отменно скондиционированной атмосфере, я как-то вдруг расправила крылья и ощутила себя … соблазнительной представительницей не столько второй, сколько самой первой древнейшей профессии. Но, естественно, не дешевой и вульгарной, вокзально-панельной «ночной бабочкой», а многомудрой и глубоко интеллектуальной гетерой. Римской или греческой – все равно… 
Едва ли не самого порога я принялась с чарующей улыбкой на устах бесстрашно охмурять слегка напуганного моим бешеным напором  губернатора близкой и приятной перспективой составить мне компанию в совместном посещении первого культурного события наступившего века, под коим я подразумевала концерт симфонического оркестра под управлением супердирижера из столиц маэстро А.  Выслушав мою неожиданную преамбулу, ошеломленный губернатор стыдливо, но честно, признался, что в музыке («кроме разве что названий семи нот») он ровным счетом ничего не смыслит. А потом срочно вызвал по внутренней связи своего пресс-секретаря. На помощь. Однако же до прихода этого ушлого, сделавшего в считанные годы оглушительную карьеру, молодого, но политически грамотного Парня-из-сельской-глубинки, я успела произнести перед губернатором свою порядком экзальтированную (но заранее приготовленную) просветительскую речь.
- Господин губернатор! - торжественно сказала я. – Деятели культуры и искусства слезно попросили меня уговорить вас хоть изредка освящать своим присутствием театральные премьеры, большие выставки и музыкальные мероприятия. Ведь в наши трудные времена, когда государство практически лишило культуру финансовой поддержки и учреждениям искусства приходится искать спонсоров, ваше внимание к их деятельности насущно необходимо! Хотя бы для того, чтобы повысить престиж нашего губернского искусства. И не только в глазах публики, но и в глазах потенциальных спонсоров. Ведь из-за отсутствия государственной поддержки уровень профессионального искусства – особенно зрелищного и музыкального – за последнее десятилетие резко снизился. Потому что театры, например, не могут позволить себе содержать творческих лидеров высокого класса. А ведь театры и оркестры – это хранители и носители не только нашей отечественной, но и всей мировой культуры!
Я произносила свою длинную вдохновенную речь и чувствовала, что губернатор, невзирая на натужно приклеенную улыбку, внутренне как будто бы сильно напрягается, со скрипом шевелит извилинами, чтобы хоть поверхностно понять, о чем это я в разгар морозно-коммунальной аварии во вверенном ему городе толкую, и сориентироваться, как ему, ни ухом, ни рылом не смыслящему в озвучиваемых проблемах, на речь мою реагировать. Но тут как раз в губернаторский кабинет вихрем влетел озабоченный Парень-из-сельской-местности с роскошной есенинской (и даже лучше) шевелюрой – и губернатор облегченно расслабился. А я, дабы разрядить обстановку, элегантно и логично выудила из своего бодрого монолога закономерный (и заранее заготовленный) вопрос:   
- Как вы думаете, господин губернатор, - могут ли так называемые новые русские спасти нашу культуру?
Услыхав, наконец, понятный ему экономический вопрос, губернатор заметно повеселел и сходу ответил:
- Однозначно нет. Спасти культуру может только государство. Бизнес-класс у нас не тот родился. Если говорить о крупном бизнесе, который нажил свое состояние далеко неправедным путем, ему смысла нет его «засвечивать»: они прячут его в оффшорных зонах. Поэтому рассчитывать в ближайшее время на широкую диаспору меценатов типа Морозова не приходится.
- А когда на них можно будет рассчитывать? – спросила я с озабоченным видом.
- Только со сменой нынешнего поколения, когда законы дадут право, прощающее все и дающее легальный выход этим деньгам.
- Но ведь государство все снижает процент своего участия в финансировании культуры. – возразила я. – На будущий год в госбюджете заложено менее полпроцента средств на содержание этой сферы!
- А у нас в губернии, - гордо ответил губернатор, слегка приосанившись, - на культуру будет выделено процентов на тридцать больше, чем в прошлом!
- Здорово! – обрадовалась я, почти что полюбив полусонного губернатора. – И тогда театры смогут приглашать хороших режиссеров, или, может быть, ваша администрация возьмет их на свое содержание. Вы знаете, что сделал новый губернатор в К.? – и я поделилась со своим высоким собеседником той самой информацией, что услышала недавно от необъятной чиновницы. – Они, значит, могут позволить себе содержать дирижера из Москвы, а у нас контракт с маэстро А. завис где-то в инстанциях.
- Завис, говорите? – озабоченно переспросил губернатор и тут же озадачил своего Парня-из-сельской-глубинки, -  сделай-ка пометку, я сам это проконтролирую. Но все же, я считаю, штучным товаром Россию не поднять. Их – штучных – просто не хватит на Россию. Я не исключаю, что на какие-то постановки, оркестровые вещи надо иногда приглашать специалистов высокого класса, чтобы они показывали, что можно сделать в этой ситуации с тем же коллективом. Но главное – это помощь сельской культуре! Если не будет народного искусства, не будет и профессионального, не на что штучных будет приглашать. Наша задача – сохранить и немного поднять то, что есть: все народные коллективы, художественную самодеятельность, дома культуры, и профессиональные, пусть даже не всегда высочайшего качества, содержать, чтоб хоть какое-то среднее представление народ о своей культуре имел.
«Но почему же среднее, а не высшее? И почему только о своей культуре?» - чуть не возопила я и, кое-как совладав с негодованием, уточнила:
- Вы хотите сказать, господин губернатор, что на ниве сельской культуры при вашей поддержке вырастут наши собственные, вполне достойные творческие лидеры?
- А почему бы нет? Конечно, вырастут, Пусть они будут классом пониже, но зато свои.
«Да ты – полный дурак, голубчик, подумала я. Средних-то ведь и сейчас полно. А тот, кто с вашей же помощью выбьется в высшие творческие сферы, уедет доучиваться в столицах и, преобразовав себя в «штучный товар», - назад, в наше болото, уже ни за что не вернется. Разве что за очень большие деньги. Но ведь вы опять не захотите их содержать!»
- То есть качественный уровень профессионального искусства вас не слишком волнует? – не удержалась я от некорректного вопроса.
- Я, честно говоря, мало в этом разбираюсь, - не постеснялся признаться губернатор с плохо скрытым раздражением. – Но ведь зрительский вал-то все растет и растет. Возьмите хоть сельские киноустановки…
И губернатор принялся еще пуще распространяться о непреходящей ценности сельской культуры, о священном долге государства в приоритетном порядке поддерживать и развивать народное творчество и художественную самодеятельность, а я  с ужасом вынуждена была признаться себе, что беседа наша с губернатором сильно смахивает на разговор двух глухих: я ему, условно говоря, про Аполлона, а он мне – про Ерему в лаптях!
  - И в театры, насколько я знаю, народ ходит. – продолжал между тем губернатор. – Значит, не так уж все плохо.
- Да ведь театры-то наши кормят народ ширпотребом. – рассердилась я. – Нынешние директора в искусстве ничего не смыслят, приглашают кого ни попадя – лишь бы подешевле комедию какую-нибудь неприхотливую поставить. А если вдруг падает им с неба классный специалист – ну, вот как маэстро А. в филармонии, который требует к себе адекватного отношения (и морального: и материального), так они ему палки в колеса вставлять принимаются. Вот, например, симфонический концерт, на который я вас пригласила в начале беседы,  находится под угрозой срыва. Руководство филармонии, видите ли, опасается, что они зал в такие морозы не смогут собрать. А директор филармонии и вообще, насколько мне известно, банально спивается. Во всяком случае у меня в редакции три письма на эту тему лежат.
- Как это – сорвать концерт?! – вдруг неожиданно для меня рассердился губернатор и схватился за телефонную трубку. – Про директора я все знаю, и этот вопрос буду решать! Алло! Это комитет?! Кто вам позволил срывать концерт симфонического оркестра?! Что за дураки у вас в филармонии сидят?! Чтобы концерт был! Ну, вот и все, - обратился ко мне губернатор, кинув трубку, - концерт не будет сорван.
- И вы составите мне компанию? – вновь принялась я соблазнять губернатора. – Музыка будет легкая и понятная. В конце концов, уйдете потихоньку после первого отделения. Зато как вы своим явлением повысите рейтинг классической музыки. И свой собственный – тоже. Хотя ваш рейтинг и так выше всяких похвал. – польстила я губернатору.
- Я ничего не буду вам обещать, - растянулся в улыбке губернатор, взбодренный, очевидно, и моей довольно-таки грубой лестью, и своим «героическим» телефонным поступком, который свидетельствовал о том, что все в подчиненной ему местности умещается в его властьпредержащем кулаке, - но если мой Парень-из-сельской-местности составит мне компанию, то, может быть… - губернатор не закончил фразы, но тон у него в этот завершающий момент нашей беседы был очень даже обнадеживающий. Хотя, вполне возможно, губернатор просто не был лишен некоторых актерских данных, и доверять его тону вовсе бы не следовало… Но я в тот момент в губернаторское явление на концерт почти поверила и патетически радостно закольцевала наш диалог тем, чем его начала:
- Ну, тогда я жду вас на концерте, который вы спасли!

Почти весь остаток этого знаменательного дня я, тщательно суммируя свои достижения, почивала на лаврах и чувствовала себя вершителем судеб русской интеллигенции – этаким пламенным бескорыстным борцом за правое дело нашего убогого (но так или иначе нужного людям) провинциального искусства! Еще бы! «Простая провинциальная журналистка», я донесла-таки до верховного правителя проблемы чуждого ему профессионального искусства, почти добилась согласия губернатора на выход в культурный свет, сконцентрировала его внимание на контракте с маэстро А.  и, что самое главное, вернула к жизни чуть было не сорванный ангельский концерт. И Ангел теперь уже точно (ну, и что с того, что всего на три дня) прилетит! И скажет мне: «Ты – инфернальная женщина! Я восхищен тобой!»
К вечеру слух о моем «духовном подвиге» уже разнесся по всей музыкальной части нашего города, и мой несчастный телефон звонил не умолкая. Мною восхищались, меня благодарили, мне целовали ручки, а моя гордыня все раздувалась и раздувалась, грозя, подобно воздушному шарику, со свистом лопнуть и разлететься на мелкие, противно сморщенные кусочки. Особенно старался в тот вечер Заслуженный Альтист. Едва ли не со слезой в голосе он заходился в благодарственном экстазе:  как он, дескать, безмерно счастлив, что его бесценный труд по оттачиванию сольной партии теперь, слава Богу, не пропадет втуне.
- А как вам будет благодарен маэстро А.! – захлебывался словами Заслуженный Альтист. – Ведь мы обязательно сразу же ему про ваш подвиг расскажем!
И тут вдруг, вне всякой логики с вышеуслышанным, моя гордыня взяла да и с пронзительнейшим свистом благополучно лопнула. А ее, ставшее мгновенно вакантным место занял невидимый глазом комочек беспричинного животного страха, который тут же принялся как раковая опухоль быстро-быстро разрастаться. Пометавшись испуганной мыслью там и сям в поисках объективной причины столь резкой смены внутренних приоритетов, я, кажется, нашла (и довольно скоро) правильный ответ: одержимая безусловно благими намерениями, я, сама того не подозревая,  нанесла жесточайший удар по ангельской гордыне! И, возможно, вымостила себе наипрямейшую  дорогу в ад! Ибо Ангел, спесивый и высокомерный мой Ангел, ни за что не простит мне сего «доброго дела»: ведь ему теперь придется чувствовать себя в долгу передо мной, быть мне обязанным! Мне, черте что возомнившей о себе журналистке, а не своему богоравному музыкальному гению. Ему, несравненному, позволили сыграть очередной концерт исключительно благодаря моим стараниям! Господи, Ангел же меня возненавидит! И, хоть виду скорее всего не подаст, наверняка найдет «достойный» способ изощренно мне за свой «долг» отомстить.      
И вообще, о Господи, что за странную миссию я на себя взяла: поучать властьпредержащего и спасать культуру?! Пожалуйста, не наказывай меня за мои благие (но, если с высокой степенью честности посмотреть вглубь, корыстно эгоистичные) намерения и за мою мерзкую гордыню! Прости меня, помилуй и спаси!


Глава четырнадцатая

Восхищение и наказание
 

Запоздалые опасения по поводу неадекватной ангельской реакции на мое дерзкое «благое намерение», позволившее Ангелу прилететь в Б., оказались, увы, не напрасными. В день своего явления нашему, все продолжающему загибаться от несусветных морозов городу Ангел мне не позвонил! Однако же особой, душераздирающей и мучительной тревоги я почему-то, к своему удовольствию, не почувствовала. Ибо, невзирая на то, что всякий вечерний звонок телефона и принуждал мое сердце сжиматься и вздрагивать, в моей душе вдруг вновь воцарился прерванный было недавними страхами уверенный покой. Это было более чем странно, ибо на гипотетическое общение с Ангелом у меня оставался лишь один: завтрашний: вечер – и я должна была, по идее, уливаться слезами от того, что Ангел не спешит поскорее меня увидеть. Но я не плакала. Я просто вспоминала как молитву слова Поэта: одна, полная счастья минута неизмеримо длиннее,  чем череда пустопорожних часов и дней.
Кроме того, я совершенно точно знала, что ангельский самолет приземлился на обледеневшую полосу города Б. точно по расписанию, а уже пару часов спустя в моей записной книжке появился и номер ангельского телефона, продиктованный бесстрастным  административно-гостиничным голосом. Ангел был где-то рядом, и я даже точно знала (за исключением, пожалуй что, вечера), где и когда. Ну, а если, думала я с радостной надеждой, Ангел проводит этот свой первый вечер в компании мадам Ш., то завтра, вполне возможно, он придет ко мне, чтобы именно в моем доме встретить хотя бы Старый новый год. Раз уж нам не дано было оказаться рядом ни в ночь знаменательного перехода в новый век, ни в светлый рождественский праздник…
Наутро (а это как раз была суббота) я мирно сидела за своим рабочим (он же кухонный) столом и «ваяла», обливаясь потом подобно скульптору, из неотесанных, грубых, хаотично разбросанных камней губернаторской речи, композиционно выстроенную, корректно изложенную и стилистически вылизанную форму. Навязчивое ожидание ангельского звонка , хоть и доставляло мне смутное беспокойство, «скульптурной» работе моей все же особенно не мешало. Ибо пока мое шариковое стило бодро скользило по листу бумаги, я, шлифуя губернаторскую речь, представляла себе вторым планом, как стану описывать Ангелу свой беспрецедентный «духовный подвиг».
Труд мой между тем неизбежно приближался к логическому завершению, но я все как будто нарочно оттягивала финальную точку, понимая, что стоит мне выйти из-под метафизического влияния губернатора, я тотчас же окажусь в тревожной власти ожидания ангельского звонка. И тут в такт моим предчувствиям послушно ожил телефон.
- Привет! – энергично и напористо ворвался в мое ухо голос Поэта. – Ну, как ты себя чувствуешь? Твой кондуктор уже успел усыпать тебя цветами и листьями?
- Ты издеваешься, Поэт! – горестно воскликнула я. – Какие там к черту листья! Он, по-моему, и не думает мне звонить! И даже, сдается мне, не позвонит вовсе. Он не простит мне моего благотворительного вмешательства в его личную жизнь!
- Ну, что за ерунду ты опять себе придумала?! – рассердился Поэт. – Мало ли что могло ему вчера помешать! И почему ты все время забываешь, что он сюда на работу приезжает, а не на свидания с тобой?
- Не будь таким жестоким, Поэт! – взмолилась я. – Все это я знаю, но грусть мою это знание ничуть не уменьшает. И я уже начинаю ненавидеть телефон.
- Значит так, я даю тебе установку «не грустить»! – психотерапевтическим тоном сказал Поэт. – Но если у тебя не будет получаться, звони мне в любую минуту. А сейчас я отключаюсь, чтобы дать твоему кондуктору шанс тебе дозвониться.
Слова Поэта оказались пророческими: едва я вернула трубку на ее законное место, как телефон прямо под моей рукой тут же зазвонил. И это действительно был Ангел. Голос его был радостен и даже как будто бы игриво легкомыслен.
- Представляешь, я, старый болван, забыл свою записную книжку с б.-скими телефонами в Москве, - бойко и живо доложил мне Ангел, - и твой телефон смог обновить в памяти только сейчас, когда появилась Вестница. Как твои дела?
- Блестяще! – ответила я в тон Ангелу, благополучно расправившись с разозленной иронией, вызванной к жизни явно лживым ангельским оправданием. – Я как раз дописываю интервью с губернатором.
- Ах да! – воскликнул Ангел. – Мне вчера что-то такое рассказали о твоей журналистской удали. Это очень интересно! Ты прочитаешь мне свое интервью?
- Прямо сейчас, по телефону? – ехидно осведомилась я.
- Нет, почему же! Я, если не возражаешь, могу прийти к тебе через пару часов, сразу после репетиции.
- Буду несказанно, неизъяснимо рада тебя лицезреть, - ответила я с нарочитой выспренностью. – Да только вот обед могу приготовить только самый невыразительный. Во всем городе нет газа, а на своей маломощной электроплиточке я смогу разве лишь картошку отварить. Я даже мяса поэтому в доме сейчас не держу.
- Ерунда! – бодро откликнулся Ангел. – Мясо я принесу, и мы прекрасно его на твоей плиточке зажарим. Доверься моему опыту. Пока-пока!


С удовлетворением удивившись, что ожидание грядущего ангельского явления не доставляет мне на сей раз обычной лихорадочной боли, я совершенно спокойно и безмятежно почистила картошку, водрузила кастрюльку на свою маломощную плиточку и вновь углубилась, не мучая понапрасну голову размышлениями о гипотетической ангельской лжи (или полулжи) о забытой записной книжке, в свой доблестный труд. Завершив последний абзац и поставив точку, я внимательно перечла написанное и осталась собою вполне довольна. Губернатор в моих заметках выглядел довольно-таки культурным и неплохо излагающим свои (хоть и простенькие) мысли газетным героем. 
Но еще большее удовлетворение я ощутила от того, что, несмотря на последующее вынужденное безделье (когда картошка уже сварилась и была укутана для неохлаждения в два махровых полотенца, а салаты – готовы для употребления), лихорадка ожидания по-прежнему не собиралась меня одолевать. Я не металась аки взбесившаяся фурия по квартире, не курила одну сигарету за другой и не прилипала к кухонному окну в надежде поскорее увидеть энергично переходящего дорогу Ангела. Нет-нет! Я смирненько сидела у телевизора и с неподдельным интересом внимала всякой происходящей на экране чуши, не вздрагивала нервически от резких хлопков подъездной двери и шагов на лестнице. Мне даже как будто бы не очень-то и хотелось, чтобы Ангел приходил именно сейчас. Уж лучше бы после трудов своих праведных я взяла бы себе да тихонечко вздремнула. Вот это да! – подумалось мне с недоверчивой надеждой. – Неужели моя безумная любовь входит, наконец, в какую-то другую, чуждую прежней одержимости фазу?!


Явление необычайно веселого (с чего бы это?), с бесенятами в лучистом взоре Ангела это мое предположение укрепило и утвердило. Ибо, увидев сей «предмет моих страданий и любови», я прониклась не только более глубоким (чем обыкновенно бывало в моих встречах с Ангелом) покоем, но и непринужденной уверенностью, коей мне в благостные часы нашего общения частенько недоставало. Я не могла видеть со стороны, как именно восхищенная любовь к Ангелу изменяет мой внешний облик, но зато иногда имела впоследствии (через посредство диктофона) «наглядную» возможность услышать свой неузнаваемо подобострастный, мерзкий голос! Это была как будто не я, а какая-то другая, незнакомая мне (то сверх меры экзальтированная, то, напротив, чрезвычайно рефлексирующая) дама, которая в умственном смысле считала себя недостойной своего блестящего собеседника. Утешало лишь то, что наши с Ангелом диктофонные беседы в основном касались Музыки – а значит, рефлексии мои были вполне уместны… И все же утешение это было довольно-таки слабенькое и несерьезное: любовь к Ангелу, сам Ангел и благословенная музыка изменили меня настолько, что это было очевидным фактом даже для неблизкого мне окружения. Однако же в тот январский и по-своему знаменательный день, пребывая до поры до времени в приятном состоянии уверенной самодостаточности, я позволила себе начать нашу беседу с Ангелом с укоризненной речи.
- Объясни, пожалуйста, - спросила я Ангела, деловито распределявшего кусочки мяса на шкворчащей сковородке, – почему ты не приехал к нам в канун Рождества, как это было запланировано? Филармония винит тебя в необязательности, в пренебрежении своими обязанностями худрука, а иные музыканты позволяют себе говорить со мной таким тоном, как будто ответственность за твои поступки целиком и полностью лежит на мне. Ведь если бы не ты, говорят они мне, с маэстро вряд ли заключили бы контракт. Что ты на это скажешь? – спросила я гораздо менее уверенно, ибо осознала вдруг с испугом, что, кажется, хватила лишку: залезла в отдельную от меня и нашего города ангельскую личную жизнь да еще и требую внятного ответа. От него – от Ангела! Ох, как он мне сейчас за мою беспримерную наглость врежет!   
- Я тебе вот что скажу, - с неожиданно искренним благодушием ответил Ангел. – Напрасно ты ругаешь свою плиточку – смотри, как прекрасно жарится наше мясо! Сейчас вот еще эту луковичку нарежем и покрошим – и через полчаса будет объедение! – И Ангел принялся фантастически ловко разделывать луковицу на тончайшие ровнехонькие колечки. Потом любовно разместил свои произведения кулинарного искусства на уютно шипящей сковородке и сказал:
- Ну, а мы с тобой пока может немножко выпить и закусить, - и Ангел принялся с упоением ухаживать за нашими тарелками и рюмками, а затем произнес, весело светясь глазами, традиционный тост, - за нашу встречу!
- Как ловко ты уходишь от ответа! – невольно восхитилась я, однако тут же и обиделась. – Ну и ладно! Не хочешь – не отвечай! Какая мне, в сущности, разница, почему ты манкируешь нашим городом! Ведь я же помню, что ты его ненавидишь. Как, впрочем, и я …
- Ну, почему же? Я отвечу: секрета тут никакого нет, - нисколько, к моему удивлению, не раздражившись, сказал Ангел. – Просто мне неожиданно подвернулись концерты неподалеку от Москвы – в К. И я не мог отказаться,
«От возможности заработать?» - ехидно спросила  я про себя, но вслух ничего не сказала.
- Ах, если бы ты знала, - продолжал между тем Ангел, - какая там филармония, какой талантливый директор, какой пиетет к симфоническому оркестру, какие там музыкальные фестивали ежегодно устраиваются! И залы всегда полны. Я получил такое удовольствие: я почувствовал, что музыка, как ты однажды написала, действительно смягчает общественные нравы.
- Про нравы это ты сказал, - бесцеремонно вмешалась я в ангельские восторги.
- Но написала-то ты! – возразил Ангел. – Вот только в Б. нам как-то плохо удается изменять нравы, раз мой концерт чуть было не отменили, и встретить меня в начале сезона, если ты помнишь, почему-то забыли… Странный у вас все же город!   
- Ой, только не надо говорить «у вас»! – слегка вспылила я. – Не приплетай меня к этому городу. Я родилась здесь совершенно случайно, ибо моих «европейских» родителей «сослали» сюда по коммунистической путевке поднимать идеологическую целину.  Моя бедная покойная мамочка со слезами сюда ехала, а я из-за них и их партии всю жизнь здесь живу и мучаюсь. Особенно после моей столичной студенческой молодости. Ведь тогда, в Москве, я с первых же мгновений почувствовала, что я, наконец, вернулась домой. Будь я тогда взрослее, умнее и практичнее, я ни за что бы не вернулась в Б.! Я цеплялась бы за «родину» ногтями, зубами! Но я, очевидно, была слишком горда или просто ленива, чтобы добиваться места под столичным солнцем. Я поплыла по течению… А этот город… Я всегда ненавидела проклятущую длинную зиму, мерзкие морозы, ветры с колючим снегом, от которых я в детстве даже плакала. А сейчас ненавижу их сельское отношение к культуре, потому что чувствую, что эту стену мне не прошибить! – впала я чуть ли не в истерику.
- И все же кое-что тебе удается. – мягко утешил меня Ангел. – Ведь твой поход к губернатору и его итоги – это беспрецедентный поступок! Расскажи мне все в подробностях.
Участие Ангела к моей вынужденной «сибирской ссылке» моментально взбодрило поникшую было гордыню, возбудило уверенную непринужденность – и я, с удовольствием натянув на себя маску «вершительницы судеб русской интеллигенции», принялась в лицах и деталях представлять Ангелу тот абсурдистский спектакль, который мы разыграли с губернатором несколько дней назад. На протяжении всего моего лицедейского рассказа Ангел не сводил с меня своих сияющих глаз, а на лице его попеременно вспыхивали, сменяя друг друга, то изумление, то негодование, то восхищение.
- И ты сумела добиться того, что он не дал отменить концерт оркестра! – с чувством воскликнул Ангел, когда я завершила свой моноспектакль. – Ты потрясающая женщина! Я тобой восхищаюсь! Ведь ты не побоялась указать губернатору на его неосведомленность – и он тебя выслушал. А если еще и на концерт придет…
- Вот когда придет, тогда и будем восхищаться. – урезонила я ангельские восторги, - но я в этом теперь сильно сомневаюсь. Мне кажется, что Парень-из-сельской-местности губернатора отговорит, а меня представит этакой местной юродивой, сдвинувшейся на классической музыке. Ведь нашу беседу мы начали и закончили симфоническим оркестром. И кроме того пару раз филармонических проблем касались. А потом еще слух пройдет, что я терзала губернатора в личных целях: чтобы тебя увидеть… И они в какой-то степени будут правы: я действительно хотела тебя увидеть…
- Не копай так глубоко, - успокоил меня Ангел. – Ты совершила выдающийся поступок. Скажу больше. Будь я на месте губернатора, я бы тут же предложил тебе должность главного специалиста по культуре. Твое место – там! Но я, увы, не губернатор, а ваш глава, как мне кажется, - неотесанный чурбан. А ты – не из его «профсоюза». И вообще, судя по твоему рассказу, мне показалось, что ваш губернатор – типичный щедринский Органчик. Но, может быть, хоть что-нибудь из вашей беседы у него в голове останется…
- Надежды юношей питают, а твое кулинарное чудо сейчас сгорит, - философски заметила я. – Поэтому ну его к черту – губернатора. Ты здесь – и этого довольно. Расскажи мне лучше, что хорошего случилось в твоей жизни за прошедший месяц. Ты сегодня как-то необычайно весел. Или я ошибаюсь?
- Нет, не ошибаешься, - ответил Ангел, наполняя наши тарелки восхитительно благоухающим мясом. – Сейчас мы с тобой выпьем еще по глоточку под горячее, отведаем плодов моего труда, и я тебе расскажу….
Несколько минут мы в полном, но вполне естественном молчании продолжали наш «праздничный» обед, и я вдруг ни с того ни с сего ощутила болезненный укол … ревности! Почему это, подумала я с подозрением, Ангел примчался ко мне сразу после репетиции? Почему не поздравил меня с наступившим веком и тысячелетием? Не потому ли, что на нынешний староновогодний вечер  у него нет совместных со мной планов? Вот сейчас мы расправимся с обедом, Ангел мне что-то для него радостное поведает, а потом встанет и уйдет! И больше мы с ним в эту его гастроль не увидимся. Не считая, конечно, завтрашнего концерта…
- Как же это вкусно у тебя получилось! – польстила я (совершенно, впрочем, искренне) Ангелу, и, пока он с видимым удовольствием пережевывал мою лесть вкупе с похваленным мясом, осторожненько спросила, - сколько времени ты сегодня планируешь провести в моем доме?
- Ах, мне так редко удается что-нибудь самому планировать! – с нарочитой легкомысленностью ответил Ангел, наверняка почувствовав в моем вопросе неприятный подвох. – Но часов до восьми, а сейчас (Ангел взглянул на часы) только четыре, я могу собой располагать.
- Тебя наверняка пригласила на новогодний вечер мадам Ш.? – бесцеремонно спросила я и замерла, опасаясь замаскированного (или не очень) ангельского гнева («как она смеет покушаться на мое личное время?!») или лицемерной скрытности. Но Ангел, к моему удивлению, не стал лукавить.
- Да, я иду к мадам Ш. Она пригласила меня еще вчера, и я не мог отказаться. – спокойно пояснил мне Ангел и …широко улыбнулся. – Но у нас с тобой еще полно времени. А кроме того я проведу в Барнауле весь следующий после концерта день. И мы с тобой, если ты не возражаешь, встретимся. Но о своей чудесной истории я расскажу тебе прямо сейчас.
  Однако в этот момент в дальней части коридора громко взлаяла моя собака, с треском распахнулась входная дверь, и в наше обеденное уединение стремительно ворвалась моя морозно-розовощекая Дочь.
- Приятного аппетита! Здравствуйте, маэстро! Дайте мне поскорее чего-нибудь поесть, а то я опаздываю на новогоднюю вечеринку! – возбужденно тараторила Дочь.
  - Какая еще вечеринка? – удивилась я.
- Вечно ты все забываешь, мамуля! О чем только думаешь все время? – ехидно покосилась Дочь на Ангела. – Вечеринка – у одноклассницы, в двух остановках от дома, вернусь часов в десять. Так что развлекайтесь тут без меня.
Дочь быстренько опустошила свою тарелку, чмокнула меня в щеку, многозначительно подмигнула из полутемного коридора – и дверь за ней захлопнулась.
- Вот так незаметно вырастают наши дети, - философически заметил Ангел. – Ведь еще год назад твоя Дочь не была такой самостоятельной. А когда-нибудь она и совсем от тебя уйдет…
- Не надо меня пугать, ибо я давно уже к этому нормальному исходу готова, -  спокойно ответила я. – Зато теперь в нашем распоряжении вся моя квартира. И я предлагаю, коли уж мы покончили с обедом, сменить мизансцену. Давай-ка продолжим наш разговор в более комфортных условиях – и лучше всего в горизонтальном положении. Тебе ведь наверняка после репетиции и сытного обеда хочется прилечь. Да и мне не помешал бы законный отдых, я тоже сегодня славно потрудилась над губернатором.
- Какая же ты прозорливая! – с готовностью откликнулся Ангел. – Отдохнуть мне действительно необходимо.
«Да, ведь тебе предстоит еще светский вечер у мадам Ш.», - с горькой язвительностью подумала я про себя, но едва очутившись на своем «девичьем ложе» в объятьях Ангела, моментально и о мадам Ш., и о том, что Ангел очень скоро меня в ее пользу покинет,  позабыла. Ибо Ангел, нежнейшим образом прижал к себе мое истосковавшееся тело и произнес слегка выспренне, но, показалось мне, с искренней, вполне земной человечностью:
- Ах, если бы ты знала, как я ценю эти мгновения! И как я восхищаюсь тобой!
- А я – тобой! – эхом ответила я и блаженно уткнулась лицом в теплую ангельскую грудь. И время тот же час приостановило свой бег…
- Знаешь, что я недавно понял? – риторически спросил Ангел. – Не надо ничего ждать и добиваться. Все, чему суждено случиться, произойдет само собой и в свое время.
- Это ты к чему? – удивилась я.
- К своей чудесной истории, о которой я тебе сейчас поведаю.
- Ты, наверное, опять в кого-нибудь влюбился по дороге в Б.? – подозрительно спросила я.
- Да, влюбился. В музыку английского композитора Бриттена, которая сыграла решающую роль в моей истории, –  доверительно тихо, с неспешными, музыкально-сказочными интонациями приступил к своему повествованию Ангел -  Это случилось однажды в Англии, где я, как ты знаешь, довольно часто бываю на разных музыкальных мероприятиях: концерты, фестивали, мастер-классы…
- Или в гостях у подруги Дженни, на которой ты, по словам Пьяной Флейтистки, собираешься жениться… - бесстрастно встряла я в «музыкальный» пролог ангельской речи.
- Как тебя должно быть утомили бредовые сплетни Пьяной Флейтистки, - ничуть не рассердившись, как бы пожалел меня Ангел. – Я же говорил тебе однажды, что в игры с брачными штампами я больше играть не хочу! Я хочу играть хорошую музыку и вступать в брачные узы с хорошими оркестрами. Так вот. Принимаю я как-то ванну в лондонской гостинице и вдруг слышу по радио прекрасную и совершенно незнакомую музыку, которую мне тут же захотелось играть. Но как узнать, кто автор этой «прекрасной незнакомки»?
- Неужели на свете есть музыка, которая тебе неизвестна? – удивилась я.
- Конечно, - спокойно ответил Ангел, -  и очень много.
И тут навстречу Ангелу пришла удача. Когда упоительная музыка отзвучала, Ангелу без труда удалось (ибо он очень неплохо знал английский язык и постоянно в нем совершенствовался)  вычленить из иностранного послесловия фамилию поразившего его автора. Это и был Бенджамин Бриттен – современный английский композитор, чья музыка в нашей стране почти не исполнялась. Поэтому Ангел ощутил невероятную радость, когда совсем недавно, в середине минувшего декабря, он вдруг увидел фамилию поразившего его душу композитора на рекламном щите Главного Концертного Зала столицы. А  играть Бриттена должен был выдающийся российский дирижер старшего (в сравнении с Ангелом) поколения, который только что занял пост худрука Главного Театра оперы и балета страны.
Я все еще не могла уразуметь, в чем же тут, собственно, заключается чудо, но прерывать плавное течение ангельской  речи мне почему-то не захотелось. И это было правильно. Ибо совсем скоро все разъяснилось само собой. И оказалось, что несколько лет назад бывшее руководство Главного Театра едва было не заключило с Ангелом контракт на должность одного из очередных дирижеров. А там, быть может… Но, увы! Не успел еще Ангел даже легонько взмахнуть крыльями, как в театре начали происходить разные закулисные  дрязги: руководство театра сменилось раз и другой, и третий, и  вожделенный ангельский контракт затерялся где-то в административных анналах. Да и сам Ангел за все эти годы не сделал  почему-то ни одной попытки напомнить о себе.
- И сейчас, наверное, не сделал бы, - пояснил мне Ангел, - если бы не желание послушать Бриттена в хорошем исполнении. Я пришел на  генеральную репетицию, вновь получил от музыки этого композитора невероятное наслаждение, а потом пошел за кулисы выразить признательность своему старшему коллеге.  Он, как выяснилось, кое-что обо мне слышал, у нас завязалась  очень задушевная беседа, во время которой я рассказал ему о своем зависшем в воздухе контракте.  Он заинтересовался, пообещал мне все, что нужно, выяснить и дал мне все свои телефоны, предложил позвонить ему на следующей неделе. Но тут, увы, Бриттен мне не помог: дозвониться до маэстро мне не удалось. И я решил успокоиться, и все свои надежды похоронить.
- И тебе это удалось? – спросила я.
- Да, вполне, - ответил Ангел. – Но это ведь еще не конец истории. Я действительно совсем перестал думать об это злосчастном контракте. Как вдруг буквально неделю назад, накануне моей поездки в К., я получил факс из театра за подписью маэстро: «Вы можете после двадцатого января приступить к репетициям «Ивана Сусанина».» Ты представляешь? Нужно было просто перестать надеяться – и чудо произошло!   
Эту свою, в карьерных страданиях выношенную «формулу счастья» Ангел произнес безо всякого ложно торжествующего пафоса и привкуса гордыни. И владело им в этот момент, почудилось мне, радость вовсе не взрослого и слегка убеленного сединами мужа, но постигающего мир умненького, хотя и слегка наивного ребенка, который, сделав очередное удивительно открытие, спешит поделиться своим новым духовным сокровищем со всем окружающим миром. «Суть моей истории касается и тебя, - как бы говорил мне в межстрочье мальчик по имени Ангел. – Уйми свое ожидание – и чудо произойдет: ты перестанешь ждать меня, а я приду совсем внезапно…» Что ж, я попробую прислушаться к твоему «детскому» совету, Ангел! Но вслух сказала совсем другое:
- Господи, я так рада за тебя! Но и удивлена. Я почему-то и предположить не могла, что тебе ТАК хочется дирижировать в Главном Театре!
- Да, может быть, это в моем возрасте выглядит глупо. И вряд ли я кому-нибудь что-нибудь этим фактом докажу… Но так уж повелось, что почти каждый человек моей профессии, реально оценивающий степень своего дарования, мечтает хоть раз в жизни встать за пульт Главного Театра.
- Но неужели ты не питаешь надежды на то, что тебя, наконец, оценят по достоинству и, может быть, когда тебе будет столько же лет, сколько сейчас твоему старшему коллеге, ты возглавишь Главный Театр? – предположила я.
- Нет, об этом, я думаю, и мечтать не стоит, - вроде бы с искренней покорностью судьбе ответил Ангел. – Пусть все идет само собой. Пока я думаю только об одном спектакле, который назначен на одиннадцатое февраля.
- Я буду молиться за тебя в этот день! – пообещала я Ангелу, а моя рука бессознательно потянулась к ангельскому, по-юношески просветленному лику, приникла всей ладошкой к необъятным просторам ангельского лба и соскользнула вниз – к ангельскому ушку.
Ангел тихонько зарычал, время окончательно остановилось – а несколько долгих мгновений спустя мы с обоюдоострым желанием приступили к исполнению нашей второй эротической симфонии. Вряд ли стоит услаждать (или утомлять?) читателя подробным описанием наших с Ангелом взаимных действий и моих упоительнейших ощущений и переживаний, ибо все они (во всяком случае для меня) были так же восхитительно первозданны,  как в благословенный Страстной Вторник…
Как и в тот далекий сказочно-розовый апрельский вечер, «целомудренный» и смиренный мой «Адам» внимал нашей «симфонической импровизации», тщательно смежив веки и старательно сохраняя на скульптурно-недвижном своем лице по-детски покойное и слегка удивленное выражение. А мое, пронзенное благодатью тело вновь казалось мне бесплотно-невесомым: оно как будто бы воспарило над Ангелом и замерло в восхищенном изумлении перед дивной противоречивой красотой беззащитно распростертого предо мной существа: полуребенка, получеловека и полузверя, которые и составляли, слившись вместе, особенную, ни с кем из смертных не сравнимую сущность Ангела…
Вот только финал нашей второй эротической симфонии Ангел сыграл совсем не по-апрельски: очевидно, «оркестровые» излишества и фанфары гордости и радости показались ему, полуребенку, сегодня неуместными, и он не стал извергать рожденную нашим тихим соитием энергию в равнодушное пространство, заставив финальные аккорды «симфонии» звучать, постепенно замирая и растворяясь глубоко внутри наших душ и бренных телесных оболочек…
- Мне почему-то показалось, - призналась я Ангелу, когда последний звук симфонического финала остался лишь волнующим воспоминанием, - что ты первый и единственный мужчина в моей жизни. Как будто бы у меня никого до тебя не было и никогда уже больше не будет. Может быть, это от того, что в последние (ты не поверишь) сколько-то лет я ни с кем не делила свое ложе. Более того, я не хотела его ни с кем делить! И, пока ты есть в моей жизни, похоже, и не разделю. Какими бы редкими ни были наши эротические свидания…
Ангел до боли крепко и как будто бы с благодарностью за это вроде бы лестное для мужского самолюбия признание сжал мое плечо, но вслух сказал совсем другое:
- Я не думаю, что ты должна хранить мне верность. Не лишай себя возможности обретать новый эротический опыт. Ведь это, если ты помнишь мою сентенцию, одна из главных составляющих жизни человека.
- Не человека, - возразила я, слегка уязвленная предоставленной мне свободой, - а только лишь мужчины. Ведь это у вас эротика связана с одними лишь острыми ощущениями: безнаказанным наслаждением или отчаянием по поводу комплекса мужской неполноценности. А у нас – с постоянными проблемами: страхом нежеланной беременности, абортами, контрацептивами и прочим. А кроме того, если женщина – не убежденная нимфоманка, она может получить истинное эротическое наслаждение только в объятиях любимого. Так что, похоже, мой эротический опыт будет до поры до времени связан только с тобой. Пока моя любовь к тебе не иссякнет…
- Твое построение весьма логично и в некоторой степени убедительно. – ответил Ангел, прикоснувшись своим дирижерским крылом к моей голове, - но я все же не отдам тебе на растерзание мою сентенцию…
-  …и будешь следовать ей до конца своей жизни! – с иронической патетикой завершила я ангельскую реплику и, подавив мимолетную обиду, продолжила:
- А я все равно буду ждать тебя…
- Этого права у тебя никто не отнимет, - тихо согласился со мной Ангел. – Только пусть твое ожидание будет как можно менее болезненным.
- Кажется, я потихоньку начинаю учиться этому… - прошептала я.
Мы с Ангелом надолго умолкли, а затем естественно и незаметно погрузились в уютную теплую дрему. Правда, ангельский сон, похоже, был более глубоким и качественным, чем мой. Во всяком случае Ангел мирно и трогательно посапывал, позволяя себе время от времени вполне непринужденно всхрапывать. И эти, сопровождающие ангельский сон, простые, человеческие звуки вдруг показались мне такими знакомыми и родными, как будто я еженощно внимала им много лет кряду. И мне становилось обидно от того, что через несколько минут (часов, дней, веков) Ангел перестанет посапывать, откроет глаза, встанет с моего «девичьего ложа» - и уйдет на светский раут к мадам Ш.
Но странное дело! Параллельно с чувством обиды и отчасти ревности в голове моей вдруг возникла и совершенно противоположная, трезвая мысль: как хорошо, что Ангел совсем скоро меня покинет! Время, отпущенное нам на праздник, ощутила я, истекает, шампанское почти уже выпито, и волшебная карета вот-вот превратится в тыкву! А это значит, что нам с Ангелом либо теперь же нужно плавно перетекать в состояние ежедневной совместной жизни, дабы развивать наши отношения вширь и вглубь;  либо сию же минуту разбегаться в разные стороны, пока остатки пресловутого шампанского не успели прокиснуть.
Поэтому пусть он идет себе с Богом к мадам Ш., а я, оставшись одна, с вожделением стану заново переживать в своей умозрительной и тактильной памяти все события, слова и прикосновения прошедшего вечера. И пусть этот мой единоличный  праздник продлится ровно столько минут (часов, дней, веков), сколько я сама пожелаю. А иллюзорный Ангел все это время пребудет со мной. Однако же для достижения полноты счастья, вдруг осознала я, мне остро будет недоставать одного ангельского признания: искреннего (или какое получится) сожаления о том, что он вынужден, хоть ему не очень-то этого хочется, променять оставшиеся часы нынешнего чудесного вечера на светский раут у мадам Ш.! Но, может быть, это признание я еще услышу? Ведь наше остановившееся время пока еще не до конца истекло…
Ангел между тем открыл глаза, блаженно потянулся, взглянул на часы – и лицо его мгновенно сделалось озабоченным и даже хмурым. Более того, это был совсем уже не тот человек, который еще пару часов назад  походил на сверкающий сгусток веселой энергии.
- Я, кажется, опаздываю. – строго сказал Ангел и резким движением привел себя в сидячее положение, но стремительно срываться с дивана, чтобы бежать навстречу рауту, как будто бы не спешил.
- А как же наш прощальный чай? – вкрадчиво спросила я Ангела.
- Но тогда я уж точно опоздаю, - озабоченно и с некоторым даже раздражением ответил Ангел. – Это будет неприлично.
- Но еще более неприлично, - просительно возразила я, - убегать с моего «девичьего ложа» прямо на улицу. – И, тесно прижавшись к ангельской спине, заключила его размышляющее тело в настойчивое объятье. – И потом: желанные гости не опаздывают, они задерживаются.
Мой последний аргумент Ангелу, очевидно, пришелся по вкусу, и он согласился, что хороший крепкий чай пойдет ему на пользу – прогонит остатки сна и придаст сил для дальнейшего выполнения светских обязанностей.
- Как все-таки жаль, что мы не сможем встретить с тобой Старый Новый год. – отхлебнув глоток чаю, попыталась я спровоцировать Ангела на желанное мне признание. – Я такой потрясающий тост для тебя приготовила, - прибавила я после длинной паузы.
- Так и скажи его сейчас, - заинтересовался Ангел. – Разве для этого обязательно нужно точно обозначенное время?
- Нет, не время. Скорее, настроение. В данный момент оно у меня отнюдь не праздничное, - решив не скрывать своей печали, ответила я. – Мне грустно от того, что ты уходишь…
Однако Ангел не клюнул и на эту, почти прямую провокацию. Ну что, скажите на милость, стоило бы ему ответить (пусть даже лишь с малой долей искренности) хотя бы так: «Мне тоже очень не хочется уходить от тебя…» И мне было бы довольно. Но Ангел ответил иначе:
- Но ведь меня там ждут, - и спокойно захрустел сладким печеньем.
И тут вдруг на меня, вне всякой логики с недавними мыслями о необходимости ангельского ухода, навалилась тупая, яростная злость,  а вместе с ней обида и недоумение: неужели, бессловесно завопила я,  он – этот, прикидывающийся изысканно-галантным, пожиратель дамских сердец не понимает, что просто обязан сказать влюбленной в него даме хоть какие-нибудь, облегчающие его «измену» слова?! И я отпустила вожжи…
- И вообще я не понимаю, почему ты должен уходить?! И зачем тебе, скажи на милость, сдалась мадам Ш.?!
Тон моего голоса оказался неожиданно для меня самой столь напористым и раздраженным, а вопросы – вызывающе бестактными, что  Ангел едва не подавился сладким печеньем, лицо его вытянулось и застыло,  и он взглянул на меня поверх своей чашки чуть ли не с ненавистью. А вернее, нет, не с ненавистью: глаза его, совсем еще недавно лучистые, были теперь холодны и пусты, в них не было вообще ни-ка-ко-го выражения.
- Я понимаю, зачем тебе нужна я, - испугавшись ангельской реакции, сказала я с мистической, как мне показалось, иронией и указала взглядом на потолок: это, дескать, суждено свыше, - но зачем тебе нужна мадам Ш.?
- А ты – зачем? – не приняв моего мистического реверанса, стылым голосом спросил Ангел и резко вскочил с кухонного диванчика, не допив чаю. «Никому не позволено распоряжаться моим временем!» - вдруг прозвучал в моей голове ржавый ангельский голос из нашей гостиничной беседы. И меня охватил такой отчаянный животный ужас, что я едва не брякнулась перед Ангелом на колени, дабы тут же вымолить прощение за свои бестактные «низкие» вопросы.
- Постой минуточку! Не уходи ТАК! – взмолилась я. – Прости меня! Я полная, безмозглая дура! Все это, наверное, от того, что я очень сильно надеялась провести с тобой этот дурацкий праздничный вечер, я такие хорошие слова тебе хотела сказать… Конечно же, я понимаю, что ты должен сейчас уйти. Ведь ты публичный человек и не можешь манкировать своими светскими обязанностями. А эти несколько часов, что ты провел со мной, были истинным праздником! Ах, зачем, ну зачем я все испортила?! Тем более, что я вовсе не ревную тебя к мадам Ш.!
Тучи на ангельском лице к финалу моей речи окончательно рассеялись, выглянуло солнышко – и Ангел ответил мне почти что бархатно:
- Ну, вот и умница. И правильно делаешь, ибо ревность – чувство грубое, бесполезное и несозидательное. А чай был очень вкусным!
В коридоре Ангел несколько долгих мгновений постоял у зеркала, всматриваясь с иронической придирчивостью в свое изображение, а затем произнес с интимной неоднозначностью:
- Никто не сможет усомниться в том, что я сегодня превосходно отдохнул! А теперь отдохни и ты. Тебе это необходимо.
 - Какая глупость! – ответила я. – Я вовсе не устала.
Сказала – и сама себя сглазила. Ибо, едва только Ангел выпустил меня из своего прощального объятья и вышел за порог, на меня вдруг чугунной плитой навалилась такая неимоверная слабость, что я едва не свалилась отдыхать прямо в коридоре – на не успевших еще остыть следах ангельских ног. Неужели драгоценный мгновенья счастья способны отнимать у меня столько жизненной энергии, с удивлением подумала я. Или это мой истерический взрыв и последовавший за ним приступ отчаянного страха так сильно меня обесточили? Не отыскав в своей, измученной пресловутым счастьем голове ни одного подходящего ответа на эти насущные вопросы, я добралась-таки до дивана и упала безвольной бесплотной куклой на ту его часть, где совсем недавно возлежал Ангел.
Подушка все еще источала возбуждающе родной ангельский запах и даже, кажется, хранила ангельское тепло. Я закрыла глаза и явственно ощутила, что Ангел по-прежнему здесь – рядом со мной. Я прильнула лицом к нежной ангельской шее – и растворилась в блаженнейших воспоминаниях. И вспомнила все, что хотела столько раз, сколько мне удалось успеть до возвращения Дочери…


Вопреки моим, казалось бы, справедливым ожиданиям, минувшая «новогодняя» ночь не принесла мне ни сил, ни отдохновения. Едва спустив ноги с постели и бросив первый мимолетный взгляд в заоконную серую дрянь (небо  точно так же, как в то злосчастное гостиничное утро, грозило раздавить своей тяжестью по-воскресному пустынный город), я почувствовала себя совершенно разбитой и больной. За минувшую ночь в город резкоконтинентально пришла долгожданная, желанная  оттепель. Однако в душе моей почему-то царил беспросветный мрак и шевелилось бесформенной массой тошнотворное смутное беспокойство. И невнятное чувство вины.
Все это было более чем странно, ибо воспоминания о вчерашних часах счастья с Ангелом и предвкушение ожидающего меня сегодня вечером музыкального праздника (ну, то есть, ангельского концерта) должны были, согласно нормальной человеческой логике, наполнять меня ликующей радостью: Ангел жил, Ангел жив, Ангел будет жить!.. Отчего же, о Господи, мне тошно так, что хочется рыдать?! И я действительно заплакала! И плач мой длился очень долго, несколько безразмерных часов – до тех самых пор, пока я окончательно не затушила в одночасье разгоревшийся в моей душе костер обиды и ревности, воспоминания о коих утром оказались вдруг гораздо более острыми и жгучими, чем воспоминания о счастье.
И лишь когда слезы мои иссякли, пришло внезапное прозрение: так отчаянно рыдала я вовсе не от обиды и, конечно же, не от ревности. Обе эти грустные «сестрицы» лишь искусно маскировали собой совсем другое чувство – страх! Я, оказывается, жутко боялась, что Ангел не простил, а только сделал вид, что отпустил мне «грех» моего истеричного покушения на его свободу! А значит, он непременно устроит мне за невольное мое преступление какое-нибудь ощутимое «справедливое» наказание…Тем более, что вчерашний праздник, если разобраться, ничуть не углубил и не продвинул вперед наши странные отношения… 
И тогда, попытавшись укрыть страх гипотетического наказания каким-нибудь другим чувством, я призвала на помощь метафизику: а не связан ли мой нелогичный утренний плач с неким необычным состоянием Ангела? Может быть, Ангелу, по неизвестным мне пока причинам, отчего-то нездоровится? Или сверхнагрузки предыдущего вечера (посетить  по очереди двух безумно влюбленных в него дам!) вогнали его в средней тяжести депрессию? Ангелу сделалось плохо, а я, учуяв влюбленным нюхом больные ангельские флюиды, принялась плакать как бы вместо него? Ведь ему-то самому плакать некогда! Ну, что ж, подумала я, утерев влажные щеки, всего через несколько часов, в концерте, я смогу проверить эту бредовую мистическую идею…


И что ты думаешь, верный мой читатель?! Ангел действительно оказался очень плох! До начала концерта оставались считанные минуты, однако Ангел не вызывал даже отдаленных ассоциаций с тем блистательным кондуктором, в которого ему с минуты на минуту предстояло перевоплотиться. Ангел выглядел столь же жалким и вымученным, как в тот роковой вечер, когда он играл смертоносную Шестую симфонию.
- Не понимаю, что происходит с моей головой! – расстроенно и с некоторым даже раздражением пожаловался Ангел. – Со мной никогда не бывало ничего подобного. А еще эта ужасная слабость! Не представляю, как я сейчас выйду на сцену.
«Ха-ха! Зато я очень хорошо понимаю, что с тобой происходит, милый! – с мерзким чувством язвительного удовлетворения вдруг подумала «низкая» часть моего я. – Это все мадам Ш.! Она наверняка всласть попользовалась твоей ангельской «плотью», а взамен, вампирша эгоистичная, ничего тебе не дала! Не стоило тебе бросать меня и проводить у нее предконцертный вечер!» Однако же эта, длинно изложенная, гадкая (но, возможно, единственно верная?) мысль успела прожить в моей голове лишь какие-то доли секунды, ибо на смену ей тут же пришла сокрушительная жалость: бедному моему (нашему?) Ангелу неимоверно плохо, ему позарез нужна моя помощь, коли уж он взялся жаловаться мне на свое недомоганье.
- Вряд ли тебе станет от этого легче, - сделала я попытку взбодрить Ангела, - но я с самого утра чувствую все то, что ты описал. Да еще и слезы с какой-то стати полдня лила…
- Но у меня всe  это впервые, - растерянно повторил Ангел и удивился, - а ты даже и плакала? Почему?
- Я думаю, что все это из-за погоды. – вдруг нашла я реалистическое объяснение нашей с Ангелом общей «беды». – Ты разве не заметил, как резко сегодня потеплело? Вот у нас с тобой плотские оболочки и отреагировали: все мы рано или поздно делаемся, увы, метеозависимыми. Но зато никакой мороз публике не помешал – в зале, кажется, будет аншлаг! И ты моментально получишь мощную энергетическую инъекцию. Только вот губернатор, кажется, не пришел…
- Да и слава Богу, - не расстроился Ангел. – Пришлось бы с ним знакомиться, силы тратить. Тогда бы уж я точно не дошел до сцены…
- А теперь дойдешь и блестяще все сыграешь! А я, как всегда, буду слать тебе флюиды. До встречи в антракте! – и, прикоснувшись ладонью к ангельской бледной щеке, я, почти удовлетворенная нашей доверительной медицинской беседой, отправилась в зрительный зал – к Дочери, которая на этот раз милостиво согласилась составить мне компанию.
Я заняла свое место рядом с моей девочкой, взглянула на сцену, и в который уже раз с тихим восторгом ощутила это волнующее, щемящее чувство предвкушения, предвосхищения, преддверия музыкального праздника, который зарождался в моей душе во время длинного, разрозненно звучащего аккорда, означавшего непременную контрольную проверку строя всех инструментов оркестра. Это, конечно же,  не была еще сама музыка, а лишь загадочный, «авангардно» звучащий предмузыкальный шум, который всякий раз будто таил в себе некое новое неожиданное Чудо. Однако достанет ли сегодня Ангелу сил, чтобы это чудо сотворить,  на мгновение усомнилась я – и тут же за свое сомнение была «наказана»!
Я и представить себе не могу, откуда (разве лишь действительно ОТТУДА, сверху) Ангел почерпнул силы, чтобы, позабыв о недомогании, стремительно,   энергичным, по-юношески летящим своим шагом выбежать на сцену – и во мгновение она завладеть вниманием почтенной публики превосходно выстроенной и бархатисто исполненной речью! Ангел отнюдь не всякий раз начинал свои концерты заранее заготовленным словесным прологом. Сегодня же, очевидно, живое общение с публикой было насущно необходимо, дабы получить, спровоцировав зал на положительные эмоции, моментальную энергетическую, инъекцию.
- Друзья! – воскликнул Ангел. – Прежде всего я хочу поздравить всех нас со знаменательным событием – вступлением в новый век и новое тысячелетие. Отнюдь не всякому человеку на земле дано в его жизни перешагнуть этот незримый временной рубеж. Нам с вами выпал этот жребий! И все мы этим жребием как бы связаны – а значит, все мы в каком-то смысле родственники!
В этом патетическом месте ангельскую речь прервали первые аплодисменты. И это было понятно. Ибо в зале наверняка (кроме меня, мадам Ш. и обожающей Ангела коллеги с моей службы, которую я в одной из предыдущих глав цитировала) немало было восхищенных ангельским талантом и богоподобной (на сцене) внешностью дам, польщенных этим неожиданным новогодним реверансом – едва ли не кровным приобщением к кумиру.
- Но связаны мы не только тем, что вместе перешагнем этот временной рубеж, - продолжил Ангел, переварив первую порцию приготовленного из наших эмоций праздничного «тортика». – Есть и еще одна ниточка: никто из нас не сумеет перешагнуть рубеж следующего столетия.
Это была шуточка на грани фола, но зал с удовольствием ее проглотил, радостно засмеялся и бурно зааплодировал, невзирая на то, что последняя реплика Ангела посвящалась, собственно говоря, смерти! Эк его занесло, подумала я с беспокойством, как же он теперь из этой нежизнетворной темочки выберется? И как собирается, исходя из своего «смертельного» посыла, объединить в одной программе русскую душу Чайковского и американский авангард Гершвина?  Ведь не только же для того, чтобы поздравить нас с Новым годом, Ангел затеял свой спич…
- Начиная новое тысячелетие, - продолжал между тем Ангел, притушив изящным мановением руки оживленный шум в зале - мы невольно задумываемся, что нам взять с собой в век грядущий? Конечно же, музыку, которая на протяжении уже более чем столетия не потускнела и питала сознание и души людей. Например, музыка Чайковского! Этот композитор столько рассказал нам о нас самих! А его музыка к сказкам (Ангел как раз собирался играть фрагменты из «Щелкунчика») особым образом открывает нам и потаенные стороны нашего бытия. Чему учат сказки? Сказки, - сказал писатель Юрий Нагибин, - не учат. Они заставляют нас поверить в то, что смерть – это не навсегда. – Тут Ангел сделал короткую паузу, внимательно посмотрел в зал и многозначительно изрек: - А от себя добавлю: сказки заставляют нас поверить и в то, что любовь – это навсегда!
    В торжественной патетике ангельской сентенции мне явственно послышались магнетические интимные интонации. И мне вдруг почудилось, что свою последнюю фразу Ангел обратил исключительно ко мне, дабы дать моей душе гипнотическую установку на вечную любовь к нему – несравненному и богоравному… Он, значит, будет все так же парить в своих эмпиреях, а я – безнадежно его любить?!
- Мама, а ведь это он для тебя сказал, - вдруг прошептала мне на ухо моя Дочь и подарила мне слегка ироническую улыбку.
- Да ну тебя! – отмахнулась я от ее улыбки. – Пусть лучше мадам Ш. эти слова на свой счет принимает.
- Ой, не смеши меня! – ответила Дочь – И, между прочим, устами младенца…
Но тут, слава Богу, Ангел взмахнул крылом – и все дурные мысли моментально покинули мою голову, а душа с готовностью устремилась навстречу Музыке и Любви. Ибо все, что играл в этот вечер Ангел, было пронизано трепетом и нежностью, восторгом и ликованием, страстным волнением и драматической напряженностью возвышающих и очищающих душу любовных переживаний.
А ведь в первом отделении оркестр исполнял всего-навсего классические шлягеры – танцы из «Щелкунчика» во главе с навязшим в памяти даже у малоискушенных меломанов «Вальсом цветов». И вновь, как в незапамятном случае с Дунаевским,  Ангел потряс меня своим магическим даром исполнять хорошо знакомое произведение так, как до него, может быть, не исполнял никто, нигде и никогда. Из пресловутого «Вальса цветов» Ангел сотворил настоящую маленькую симфонию, полную неожиданных контрастов и разнохарактерных (но отнюдь не танцевальных) настроений. Вальсировать под эту глубокую, мощную, едва ли не гимническую музыку было бы непозволительным кощунством, но зато в ней можно было растворяться как в Любви – равно чувственной и глубоко духовной. 
А уж когда Ангел добрался до завершавшего первое отделение концерта пленительного Па-де-де («Это сцена любви», - скромно пояснил публике Ангел), не только душу, но и бренную плоть мою охватила столь сильная любовная истома, что, казалось, продлись музыка еще чуть-чуть, – и я потеряю сознание. Ибо это была та самая упоительная истома, в которой я пребывала накануне – во время нашей с Ангелом «эротической симфонии». И мне вдруг показалось, что и Ангел чувствует то же, что и я: трепетно, нежно и с нарочитой замедленностью (как будто бы пытаясь остановить время) он извлекает на свет Божий все те интимные чувства и ощущения, которые мы с ним вместе испытывали вчера.
Неудивительно поэтому, что, направляясь в антракте в ангельскую комнату отдыха, я безуспешно пыталась унять предательскую дрожь в коленках. Ангел же, невзирая на только что полученную энергетическую подпитку от благодарных слушателей, выглядел, увы, ненамного лучше чем до начала концерта. Однако стоило лишь мне выразить свое восхищенное удивление жанровой трактовкой «Вальса цветов», как Ангел заметно взбодрился и даже нашел в себе силы растянуть свои бледные тонкие губы в лучезарной улыбке.
- Неужели ты это услышала?! – бархатно изумился Ангел. – А я ведь действительно твердил оркестру на каждой репетиции, что этот вальс нужно играть именно как симфонию. Какая ты все же удивительная слушательница!
Однако даже этот крошечный комплиментарный спич в мою честь тут же утомил Ангела. Лицо его исказилось болезненной гримасой, он вновь пожаловался мне на странное состояние своей головы, а я опять попыталась в самых простых словах и выражениях взбодрить ангельский дух и настроить Ангела на самый благоприятный исход второй части его концертного подвига. А именно на исполнение музыки Гершвина, которую Ангелу предстояло мне открыть, а я «с невероятной силой вожделела услышать». Ощутив, очевидно, свою непреходящую значимость в деле моего музыкального просвещения, Ангел вновь слегка воспрял духом, и я с относительно легким сердцем покинула его обитель и отправилась в фойе догуливать антракт вместе с Дочерью, которая ожидала меня в условленном месте.
Однако свою девочку я обнаружила вовсе не там, где было условлено. Энергичной своей, пластически хореографической ручкой (Дочь с младых ногтей демонстрировала мне незаурядные танцевальные способности) она призывно махала мне рукой из совсем другой части фойе, находясь в центре оживленной маленькой компании, состоящей из одной, приятельски близкой мне супружеской четы и …мадам Ш.!  Произведя со мной ритуальный обмен приветствиями и поцелуями, супруги в самых превосходных выражениях отрекомендовали меня мадам Ш. – и мы с моей «сообщницей» в борьбе за ангельское в нашем городе процветание, наконец-то, были представлены друг дружке.
- Ах, неужели вы и есть та самая журналистка, которая устроила всем нам этот восхитительный праздник! – тут же громко завопила мадам Ш. чуть ли не на все фойе. – Вы героическая, мужественная женщина! Мы все так вам признательны и благодарны! Вам удалось убедить губернатора! А это ваша дочь? Какая прелестная девочка! И она тоже любит музыку! Это замечательно! А я читаю все ваши статьи о музыке и даже один заголовок для вас придумала! Когда вы будете писать что-нибудь критическое о филармонической администрации, назовите свою статью так – «Особенности б-ской филармонии». Ха-ха-ха-ха!
В то время, пока мадам Ш., находясь почти на самом пике полубезумной экзальтации, безудержно фонтанировала в мою честь, я сумела, наконец, в подробностях рассмотреть ее лицо, в котором мне почудилось нечто жутковатое. Это было лицо  злой колдуньи из детских сказок - с лихорадочно сверхъестественным блеском огромных черных глаз, насквозь прожигавших собеседника. Однако же я не смогла про себя не восхититься молодой упругости и шелковистой гладкости нежной кожи ее лица, украшенной естественным девическим румянцем. Создавалось впечатление, что этой кожи не коснулся возраст, а буйной энергии мадам Ш., казалось, хватило бы на десяток ее ровесниц. Но все это, почудилось мне, было не только естественным следствием успешной жизни и неограниченных возможностей для ухода за собственной плотью…Такие свеженькие, неподвластные разрушительному влиянию времени и эмоций личики, знала я их эзотерических рассказов Астрологини, - есть свидетельство безудержного энергетического вампиризма их обладательниц. И вполне может статься, сегодняшняя болезнь Ангела – явное тому свидетельство.
Мадам Ш. между тем, аки птаха легкокрылая, упорхнула от нас к другой, а потом третьей, четвертой  ets стайкам организованных ею на ангельский концерт слушателей. А потом до самого конца антракта она то и дело пробегала с этими своими стайками мимо нас с дочерью, бесцеремонно указывала на  меня пальцем и возбужденно верещала:
- Посмотрите! Это она, она сделала! Это благодаря ей мы слушаем сегодня маэстро А.!
Попутчицы мадам Ш. (а были это по большей части, странноватого вида особы разных, но после сорока, возрастов) осыпали меня благодарственными улыбками и чинными головными поклончиками. А мне от всего  этого, удушающе липкого «публичного признания» вдруг сделалось так тошно и гадко, что захотелось, ей-Богу, либо сквозь землю провалиться, либо грубо и неженственно послать мадам Ш. туда, куда однажды послал меня Ангел после приснопамятной Шестой симфонии. Но, о счастье, третий звонок уберег меня сих экстравагантных поступков.  А ошеломительный ангельский Гершвин с легкостью вытеснил из моей головы зловещий образ мадам Ш. Однако выражать свои восторги Ангелу, во избежание еще одной встречи с толпой экзальтированных подружек мадам Ш., я после концерта не пошла. Тем более, что на утро следующего дня Ангел, если помнит читатель, улетать не собирался – и мы вроде бы договорились с ним о встрече. «Если ты не возражаешь», - ведь именно так всего лишь сутки назад сказал мне Ангел…   
      

… Бедное ухо мое едва не оглохло от длинных напористых гудков, а Ангел все никак не снимал трубку, хотя часы уже показывали девять: время, в которое он всегда уже бывал обычно умыт, позавтракан и побрит. Я даже ревниво забеспокоилась, не заночевал ли нездоровый Ангел, например, у мадам Ш. или в другом каком-нибудь неизвестном мне месте, не найдя сил выйти из чужого дома и добраться до своей (вернее, гостиничной) постели. Я собралась уже зарыдать от отчаяния и гневно бросить трубку, но тут гудки внезапно смолкли, и какой-то чужой, страшный, нечеловеческий и доносящийся как будто бы из самой преисподней голос прохрипел мне в ухо «Алло»…
- О Господи, прости меня, я, кажется, тебя разбудила, - не на шутку испугавшись голоса, сказала я вместо приветствия.
- Да нет, я уже проснулся, но еще не вставал, - все так же замогильно ответил Ангел (а это действительно был он).
- Какой страшный у тебя голос! – обеспокоено сказала я. -Тебе, похоже, стало еще хуже, чем было вчера?
- Да нет, вроде бы не хуже, - попытался Ангел вытащить свой голос из преисподней, - но окончательно это станет ясно, когда я встану с постели.
- Сдается мне, что у тебя сегодня не хватит сил нанести мне прощальный визит, - грустно предположила я.
- Ну, почему же… - неуверенно ответил Ангел. – Сейчас я схожу в филармонию, а потом позвоню тебе домой или на работу.
- Может быть, я немного полечу тебя своими восторгами по поводу Гершвина? – риторически спросила я и, не дожидаясь ответа, усыпала Ангела словесными аплодисментами, с которыми я познакомлю читателя в следующей главе. А потом ни с того ни с сего из меня вдруг выскочила совершенно дурацкая и однозначно рискованная фраза, наверняка заставившая Ангела почувствовать, что он передо мной в долгу и обязан хотя бы словом выразить мне свою признательность. Хотя, видит Бог, никакой признательности я не ждала – мне достаточно было вчерашней ангельской музыки. Но, увы, неосторожное слово мое уже влетело в ангельское ухо.
- В общем, - сказала я, - очень недурной концерт я себе вчера устроила. Ты не находишь?
- Главное, что это находишь ты, - в замогильном голосе Ангела, к ужасу моему, действительно послышалось раздражение, и он с плохо скрытой язвительностью снизил значимость моего «подвига». – А губернатор все-таки не пришел!
- Значит, я не умею творить чудеса, - обиженно ответила я Ангелу. – Хотя, я думаю, что если бы ты лично познакомился с губернатором, он не устоял бы против твоего обаяния. Пусть твои филармонические друзья позаботятся о вашей гипотетической встрече!
- Ты права, - ответил Ангел, отчасти выбравшись из преисподней. – Может быть, сегодня мы это и обсудим.
Обменявшись еще какими-то малозначащими фразами, мы с Ангелом распрощались «до скорой встречи». Однако же что-то внутри меня шепнуло, что больше никакой встречи у нас с Ангелом в этот его приезд не будет… А когда, несколько часов спустя, я торопливой рысью спешила с работы, дабы успеть оказаться дома, согласно уговору с Ангелом, «часа примерно в три», утренний шепот вдруг усилился и превратился в оформленное странное чувство: мне не очень-то хотелось встречаться с Ангелом!
Праздник завершился вчера, Ангелу нездоровится (или он специально для меня прикидывается больным, для того и придумал себе этот жуткий голос), и вряд ли ему хочется еще раз чувствовать себя в моем обществе облагодетельствованным… Ну, вот он, предположим, придет, мы пообедаем (или поужинаем), о чем-нибудь умном (или не очень) побеседуем; может быть, «эротично» подержимся за руки – ведь пригласить меня «под куст» Ангел вряд ли захочет. Да и не сможет захотеть, ибо Дочь моя наверняка будет дома, а попросить ее оставить нас вдвоем у меня язык не повернется, так как ангельские «кустовые» намерения – дело непредсказуемое. Тем более, что сегодня Ангелу нездоровится…
Я как-то очень отчетливо представила себе весь этот обычный джентльменский набор «мероприятий» - и мне вдруг заранее сделалось … невыразимо скучно. Это неожиданное предощущение было мне в новинку – и я ему несказанно удивилась! Как же это так? Разве любовь допускает в свои объятия скуку? Или эта скука – первое свидетельство того, что нашим с Ангелом отношениям так и суждено зависнуть на мертвой точке?.. Более того, от факта еще несвершившейся встречи я вдруг заранее  почувствовала неимоверную усталость! Ведь Ангел неизбежно покинет меня и, может быть, даже снова в пользу мадам Ж., ибо с ней ему, наверное, тоже надлежит проститься.  А я останусь одна – и вступлю в новый этап ожидания очередного праздника, который, как две капли воды, будет похож на все предыдущие: я, как всегда, испытаю неземное (нечеловеческое!) счастье, приправленное для пущей пряности щедрой щепотью жгучего, подобного самому острому перцу, отчаяния.
А утешаться, как всегда, стану своими фантастическими логосами: Ангел, буду думать я, возможно, все же ВЫБРАЛ МЕНЯ, но в выборе своем пока не очень-то уверен и испытывает поэтому мое безумное чувство к себе любимому на прочность, вшивость и толерантность. Но нужны ли мне, о Господи, все эти жестокосердные ангельские испытания? Хватит ли мне сил, чтобы их вынести? И не сойду ли я с ума гораздо раньше, чем Ангел успеет понять, что мы с ним (согласно моим наглым логосам) созданы друг для друга? Не пора ли мне окончательно свернуть своим логосам шею да и поставить на своей безответной любви выразительную жирную точку?! Жила ведь я раньше беспечально без этих помрачающих ум ангельских праздников…


…Но, увы мне, увы! Едва услышав за пока еще запертой дверью своей квартиры надрывающие душу телефонные трели, я во мгновение ока забыла о скуке, усталости и прочих сомнениях в истинности своей любви! Я снова хотела видеть Ангела или хотя бы слышать его телефонный голос: пусть даже он скажет мне о том всего лишь, что не сможет сегодня прийти, - и попрощается со мной до следующей гастроли!
Лихорадочный ключ ни за что не хотел попадать в ускользающую замочную скважину, и когда я, наконец, добралась до телефона, это проклятое устройство связи, конечно же, умолкло! Кто-то не смог до меня (или моей Дочери?) дозвониться…
Но зато потом, во весь этот бесконечно тянущийся вечер, телефон, что называется, звонил не умолкая и заставлял мое бедное сердце совершать неимоверные прыжки вверх. Амплитуда его колебаний была так велика, как будто сердце стремилось оторваться от своих корней и вырваться наружу из моего бренного тела прямо через ротовое отверстие! Однако же телефон ни разу не отозвался голосом Ангела. А потом, когда день был совсем уже на исходе, и ждать ангельского звонка и тем более явления давно уже не стоило, изнуренное пустыми прыжками сердце не нашло в себе сил вернуться на свое законное место и как будто бы застряло, разбухшее от невыплаканных слез, плотным тугим комком где-то в пищеводе, причиняя мне жутчайшую, невыносимейшую боль! Я не могла ни плакать, ни дышать, ни есть. Это был АД!  И дорогу в ужасающие адские кущи мне проложил Ангел… Ну, и я сама, конечно…
В душе моей бушевал огонь отчаяния, обжигающая обида и униженное смятение, ибо никто и никогда в моей жизни не наказывал меня столь жестоким ожиданием! И весь этот кошмарный вечер, несколько длинных часов (дней, месяцев, лет, веков) кряду я, не находя себе места, металась как подстреленная лань (волчица, пантера?) по небольшой своей квартире-клетке и, скрываясь на кухне от жалостливых глаз доброй моей девочки, pianissimo, но очень истово выла. Выла на сухую – без слез. Так, как воют простые русские бабы над недвижным телом безвременно утраченного мужика…
Господи, безмолвно вопрошала я в равнодушное темное окно, ну почему ты позволил своему Ангелу причинить любящему его сердцу ТАКУЮ невыносимую боль?! Почему, Господи-и?! Я не выдержу этого адского испытания, Господи! Я умру!!! Сегодня же ночью я умру, Господи! Прости меня, если можешь, помилуй и ПОМОГИ!


Глава пятнадцатая

            Любовь – это навсегда?

Но я, конечно же, с Божьей помощью, не умерла. Что было в общем-то и немудрено, ибо я, как ни тщилась, не могла припомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь в этом мире вот так вот запросто умирал бы от банальнейшего ожидания. Странным тут было другое: утреннее состояние моей, разорванной накануне в мелкие, саднящие болью клочочки души оказалось, к величайшему моему удивлению, спокойно равнодушным! А сердце, утомленное минувшим вечером издевательской физкультурой, билось ровно, размеренно и бесстрастно.
Как будто бы за минувшую ночь кто-то, любящий и добрый, обернул его отменно толстым, щедрым слоем мягчайшего пуха, в котором благополучно увязали все печальные слова и помыслы. «Ангел уже улетел», - подумала я и ощутила взамен ожидаемой грусти приятное облегчение.  «Ангел вчера предал меня!» - решив попробовать целительный «пух» на прочность, истошно завопил внутренний голос, а я изготовилась было пролить уместную слезу. Но «пух» выдержал и вопль – ничто внутри меня даже и не колыхнулось. «Но ведь я же люблю Ангела и должна теперь страдать!» - возмутился внутренний голос. Однако вновь благополучно увяз, запутался в пуховых волоконцах, сердца не достиг и вернулся назад еле слышным, но вполне разборчивым эхом: «Отдохни от страданий, глупая… И сделай выводы…»
Я сидела на кухне, в своем спасительном тесном уголке, с удовольствием пила безо всякого отвращения или сопротивления свой утренний кофе (накануне, если помнит читатель, я не могла ни есть, ни пить), тихо радовалась пушистым (как «лекарство» у меня внутри) снежным хлопьям за окном и думала неспешно и беспечально: «Неужели любовь может так легко и быстро сгореть в огне ожидания? Или она не сгорела еще до самого конца – и способна, если Ангел приложит к тому усилия, вновь возродиться, как Феникс из пепла? А выводы? Какие выводы я должна сделать? Какую духовную пользу из ангельского предательства извлечь?»
И тут, как будто услышав мои риторические вопросы, зазвонил телефон, и выводы за меня быстренько, в излюбленной своей «пунктирной» манере («суть и только суть, подробности мне неинтересны»), сделала Астрологиня.
- Я думаю, - сказала она решительно и безапелляционно, - ты не должна на него обижаться. Я уверена, что у него и в мыслях не было тебя обидеть. Просто вчера ты была не нужна ему, не вписалась в его планы. Он получил от тебя долю необходимых ему эмоций перед концертом – и до следующего приезда ты ему не нужна. Вспоминай хоть иногда его гороскоп: он пользуется людьми, пока ему это нужно, а потом спокойненько их оставляет. Пойми ты, наконец, он ТАКОЙ. И если ты его действительно любишь, ты должна с этим смириться и понять, что в ваших отношениях все будет так и только так, как этого захочет он. Он, а не ты! Ты не в силах изменить ситуацию!
- Ты знаешь, - ответила я спокойно и смиренно. – сейчас мне даже кажется, что моя любовь сгорела дотла. Я даже жалости к нему не чувствую. Даже когда вспоминаю его вчерашний утренний голос – это же был голос трупа!
- Станешь тут трупом! – засмеялась Астрологиня. – Думаешь, ему так легко далось это концентрированное общение с двумя влюбленными в него сумасшедшими дамами?!  Ну, с тобой еще ладно ты же у нас девица дающая, а вот мадам Ш. – безусловно, вампирша. Хотя ты тоже его очень сильно напрягла своим дурацким высказыванием об этой особе. Никогда больше не позволяй себе о ней с ним говорить! Не акцентируй лишний раз на ней его внимание. И последнее, а то мне уже пора бежать, в следующий его приезд не смей звонить ему. Дай ему шанс сделать первый ход самому.  Что ты вечно бежишь впереди планеты всей со своей неуемной инициативой?!
- Да и вовсе не всегда я ему первая звоню, - обиделась я, - а сейчас мне и подумать-то о об этом тошно! А вместо любви я ощущаю одну только...
- …обиду? – ехидно продолжила Астрологиня.
- Нет, не обиду, - ответила я. – Неприязнь. Я НЕ ХОЧУ его видеть!
- Это было бы замечательно. – сказала Астрологиня. – Но я не уверена, что к его следующему приезду ты не восстановишься в прежних чувствах. Сейчас ты просто в шоке. И, кстати, рецензию на его концерт я бы на твоем месте писать не стала, - и Астрологиня резко отключилась.
Какие глупости, лениво подумала я сквозь пуховую оболочку, и принялась за свой ежедневный make-up – ведь мне тоже нужно было спешить на работу. Какие глупости! Ведь я совершенно точно знаю сейчас, что не смогу уже больше любить Ангела так,  как любила его еще вчера. Ангел вовсе не близкий мне человек, он – ЧУЖОЙ. А теперь, когда он вполне красноречиво засвидетельствовал мне, что я ему не нужна, моя любовь стала просто бессмысленной. Ведь это не я свалилась на его голову со своими чувствами. Это он спровоцировал меня на «самое светлое чувство на свете» тем самым, давним и нежданным телефонным звонком, который выбил замусоренную затычку из  канала-убежища, где, казалось, навсегда уже затаилась моя, в былые времена не знавшая удержу любовь. А что теперь? Любить ради самого процесса любви, не ожидая никакого ответа, не чувствуя себя по-настоящему необходимой?! Нет, это не для меня! Я так не умею! И не хочу. А значит, должна (дабы уклониться от неприятного пророчества Астрологини) посмотреть на Ангела и наши с ним отношения трезвым, незамутненным иллюзорными надеждами и фантастическими логосами  взглядом. Но рецензию на его концерт я все равно напишу – музыка-то ведь ни в чем не виновата…
И тут опять зазвонил телефон. Лечебно-оздоровительный голос Поэта был по-утреннему бодр, напорист, свеж, но озабоченно взволнован.
- Ну как? Ты дождалась его звонка? – с искренним беспокойством спросил Поэт. – Или, как всегда, отключила на ночь телефон?
- Конечно же, не дождалась, и, конечно же, отключила, - спокойно ответила я. – Ибо знаю, что он ни за что не стал бы звонить мне ночью  только ради того, чтобы попрощаться. Хотя, если бы я не отключила телефон, мой сон все равно не был бы безмятежным…
- Что-то мне не нравится твое спокойствие, - удивился Поэт. – Не признак ли это скрытой депрессии, которая может привести к суицидальным мыслям? Ну-ка рассказывай подробно, что ты чувствуешь?
- Не беспокойся, Поэт, - улыбнулась я в трубку. – Никакого суицида и депрессии! Просто мне кажется, что внутри у меня все сгорело, и никакой любви к кондуктору я больше не испытываю. Хотя Астрологиня почти уверена, что через некоторое время со мной может случиться рецидив. А сейчас внутри у меня один только теплый анестезирующий пух, который уничтожает боль.
- Понятно, - сказал Поэт. – Это у тебя, слава Богу, включилась защитная система. Вот только мы действительно, к сожалению, не можем с тобой предположить, сколько времени твой «пух» будет действовать. Но как только ты вновь почувствуешь боль и желание от кондуктора освободиться, тут же мне сообщи. У меня есть надежный способ тебе помочь.
- Ты же говорил, что способов освободиться от любви в природе не существует? – вознегодовала я. - Я же тебя об этом просила! И это было всего лишь два месяца назад!
- Ну, во-первых, этот способ стопроцентной гарантии не дает, - ответил Поэт, - а во-вторых, тогда твоя история показалась мне доброй, романтичной, праздничной и стремящейся к развитию. А сейчас, когда твой кондуктор осмелился унизить в тебе не только женщину, но  ЧЕЛОВЕКА, история перестала мне нравиться.
  - Но, может быть, он ОЧЕНЬ плохо себя чувствовал, - зачем-то сделала я попытку защитить Ангела.
- Оправданием его поступка может быть только смерть! – с юношеским максимализмом решительно отрезал Поэт. – А хуже всего здесь то, что он и не подумает оправдываться и прощения у тебя за причиненное зло не попросит!
- Так оно и будет. Я знаю. Но ты-то почему так у в этом уверен? – удивилась я.
- Да потому что негативный портрет твоего кондуктора я давно уже составил на всякий случай. – ответил Поэт. – Если в том будет необходимость, я тебе его несравненную личность такими красками разрисую, что ты к нему ничего кроме омерзения и почувствовать не сможешь! Это и есть наш психиатрический способ.
- Сейчас мне кажется, что в создании этого портрета я смогу тебе помочь… - сказала я уверенно и спокойно…


Никто и ничто теперь не способно вытряхнуть лечебный пух из моей души и нарушить это удивительное, нежданное, через страдания, кровь, огнь и слезы обретенное состояние упоительно невесомой безмятежности, - думала я, плывя в полупустом ежедневном троллейбусе на постылую свою работу. Однако в то миротворно пушистое утро она вдруг стала казаться мне вовсе не чуждой и противной, а, совсем наоборот, близкой и почти что родной. Кажется, я даже испытывала радость от того, что у меня есть столь замечательная возможность – каждый Божий день бывать на службе и совершать иногда маленькие и постороннему глазу незаметные духовные подвиги, которыми я, может быть, потихоньку раскачиваю пространство и по миллиметру осушаю гнилое болото б.-ской культурной жизни.
И что с того, что у меня теперь, похоже, нет любви к Ангелу, а в моей жизни – и самого Ангела? Но зато у меня есть моя, вполне гуманистическая и довольно-таки близкая к творчеству работа, есть Дочь, Поэт, парочка подруг, крыша над головой, ум, красота и небольшой (а кто считает?) литературный дар, к которому я в последний год (благодаря, между прочим, Ангелу) стала потихоньку возвращаться. И, может быть, это именно он – мой литературный труд (а вовсе не Ангел) – и есть мое истинное и предначертанное будущее?
Недаром же минувшей осенью, вдохновленная бравурной ангельской похвалой, я приступила к сочинению новой повестушки, к которой Ангелу теперь вряд ли придется приобщиться…
Ангел сделал дело – Ангел может уйти?.. Не это ли и есть тот самый главный вывод, сделать который мне предложило донесшееся из моей, обернутой в пуховое одеяло души безымянное «эхо»? Да полно! Безымянное ли? Может быть, со мной поговорил таким странным образом сам Господь, решивший, наконец, что пришла пора отвести меня от лука…- ой, то есть от Ангела? Дабы я вновь сумела самостоятельно увидеть, как прекрасен Его, Божий мир, когда на него не падает тень от крыла моего кумира… Так, кажется, однажды сказала Философиня?..
Последние несколько метров до тяжелой входной двери в контору я, к удивлению своему, пронеслась, аки лань легкокрылая, а в голове у меня ритмично крутилась иронически перефразированная стихотворная строчка великого поэта революции: Ангел – жил, Ангел – был, Ангелу – не быть!..
Мой кабинет показался мне в то утро обретенным раем, юная соседка по кабинету – задушевной подружкой, неодушевленный компьютер – понимающим и тонким собеседником. Пальцы мои с невыразимым удовольствием порхали по вечно пыльной клавиатуре, элегантно воспроизводя на дисплее рукописный текст моей беседы с губернатором, которую я в процессе вроде бы рутинного рукописного действа все оттачивала и вылизывала, оттачивала и вылизывала… Впрочем, так я делала всегда, но сегодня – с особой легкостью и вдохновением. А еще – с осознанием собственной значимости, которому, как вскоре выяснилось, суждено было в одно мгновение рухнуть! Ибо, не прошло еще и часа этой моей благотворно-плодотворной деятельности, как меня вдруг срочно вызвала к себе наша Редактриса.
Уверенно и бесстрашно (а чего мне было опасаться после беспримерного моего «духовного подвига»?) войдя в редакторский кабинет с остатками радостной значимости на своей физиономии, я с ужасом и удивлением обнаружила, что лицо Редактрисы «украшено» такими увесистыми гроздьями гнева, что я тут же захлебнулась многобалльной волной немотивированного страха. Впрочем, мотив сию же секунду обнаружился и зазвучал шипящим от злости голосом Редактрисы:
- Кто, скажи мне на милость, позволил тебе ТАК разговаривать с губернатором?!
- Как ТАК?! – изумилась я. – Я же тебе на другой день во всех подробностях рассказала,  как именно я с ним беседовала. И ты смеялась, и называла меня журналисткой ленинской закваски. Разве ты не помнишь?
- Я все помню! – зло ответила Редактриса. – Но ты не рассказала мне реакции губернатора на твои выходки!
- Какие выходки?! Он почти все время улыбался! Хотя, конечно, и злился иногда, - припомнила я.
- Иногда?! – взвизгнула Редактриса. – Да он еле сдерживался, чтобы послать тебя сама знаешь куда!
- Это он тебе САМ сказал? – спросила я.
- Нет, конечно же, - изумилась моей номенклатурной тупости Редактриса. – У меня сейчас был Парень-из-сельской-местности. Он рассказал, что ты довела губернатора до истерики – он матом ругался! И сказал, чтобы ноги твоей в том здании больше не было! Ты что, совсем ненормальная?! Как ты могла позволить себе назвать Б. культурной дырой? Это же ЕГО город, он что: по-твоему, дырой управляет?! И что это за речи от имени творческой интеллигенции?! Ты кто такая?! Ты – всего-навсего журналистка! Твое дело вопросы задавать и ответы выслушивать! А ты?! Ты же учить его взялась! Ты на него давила! Кто дал тебе право учить ГУБЕРНАТОРА?!
К счастью, «пух» внутри меня оказался способным выдержать и этот, неожиданный и несправедливый удар. Слова Редактрисы, хоть и пребольно хлестали меня по ушам, но до запеленутой души доходили лишь отчасти, отдаваясь где-то внутри незначительной тупой болью. Ибо довлеющим чувством в этот тягостный момент было изумление: губернатор, оказывается, действительно «неотесанный чурбан» (как обозвал его всего пару дней назад Ангел), раз он позволил себе обидеться на приятную неглупую даму, которая не приседала в уничижительных реверансах,  а пыталась вести с ним на равных культурную беседу. Это что – должностное (или человеческое) преступление?! А он кто?! Помазанник Божий?! Но кроме того меня одолевал страх: а вдруг Парень-из-сельской-местности и губернатор вычислили мою любовь к Ангелу и Парень доложил о моем «личностном пристрастии» Редактрисе?
- По идее, - продолжала между тем Редактриса, - я должна бы тебя уволить за превышение полномочий! В советские времена так на моем месте поступил бы каждый редактор!
- Но ведь я уже говорила с губернатором примерно в том же духе год назад, накануне предвыборной кампании, и ты была мне благодарна за мою инициативу!
- Так то была предвыборная кампания! Это совсем другое дело. – раздраженно ответила Редактриса. – А сейчас он крепко сидит на своем стуле – и ни в чьих поучениях не нуждается! Ты что, забыла, что он – коммунист?
- Выходит, забыла, - склонила я повинную голову. – И теперь ты меня уволишь?
- Нет. Я не уволю. Ты мне пока еще нужна. Но доступ к губернатору тебе теперь заказан. И слух о твоем неадекватном поведении Парень-из-сельской-местности, можешь быть уверена, разнесет…
- И что же мне теперь делать? – упавшим голосом спросила я.
- Да ничего. Работай как работала. Только не заставляй меня больше за свои поступки отдуваться.
- Один поступок, - уточнила я. – Ведь раньше со мной ничего подобного не случалось.
- Только это и удерживает меня от применения более суровой санкции, - уже почти спокойно ответила Редактриса.
Вернувшись в «родной» кабинет,  к коллеге – «задушевной подружке» и компьютеру – «понимающему собеседнику», я первым делом спела хвалу «пуховому одеяльцу», которое позволило мне не уливаться горькими слезами. Хотя хорошенько всплакнуть было дважды о чем: ведь и суток еще не прошло, как сразу два человека – Ангел и губернатор, не сговариваясь, со всего маху дали мне под дых за мои благие намерения. Ну, и, конечно же, за гордыню…
Я, слава Богу, не заплакала, но профессиональная почва подо мной перестала казаться мне ровной, гладкой и прочной. Она (почва) вдруг стала представляться мне опасной лесной трясиной: один неверный шаг  в несанкционированную сторону – и расстрел! Или, если следовать метафоре, - засасывающая смерть. И привели меня в это болото две неразлучные сестрицы – две Любови: к Ангелу и к Божественной Музыке. Или лучше наоборот, ибо в начале-то все же была Музыка!
Вот оно и подтвердилось, наконец – то самое подозрение, которым я не однажды делилась со своим эпистолярным дневничком: неужели жизнь тех людей, которые истинно преданы Божественной музыке, становится так или иначе подобной аду?! И не есть ли сегодняшний редакторский разнос – лишь первое звено в цепи моих будущих испытаний на верность Музыке? Ну, и, конечно же, ангельское предательство, которое лукаво провоцирует меня на то, чтобы «отвратить лице мое» от нее, боговдохновенной? Ну уж нет, господа хорошие, музыку я теперь, им всем назло, не брошу!
Дабы подтвердить на практике это утверждение, вернувшись домой, я воспользовалась уместным (она училась во вторую смену) отсутствием Дочери, первым делом кинулась к своему «черному зверю». И, не обращая внимания на пока еще неискорененные «опечатки»-промазывания мимо нужных клавиш, с беспримерной радостной яростью отгромыхала торжественный и сложноаккордовый Полонез Шопена, а потом (дабы проверить себя на душевное равновесие, а «пух» - на прочность) – душещипательную и печально призывную Серенаду Шуберта («Пе-еснь моя-а, лети-и с мольбою…»), которую я всегда с трепетом мысленно «посылала» Ангелу – а вдруг он услышит наши с Шубертом духовные вибрации? И сердце мое (ура!) не вздрогнуло, и слеза не выкатилась из непечальных, хоть и задумчивых глаз моих… Сыграла я тронутую однажды ангельским прикосновением Баркаролу Чайковского, и доступные мне (с огрехами пополам) полтора десятка страниц Первого фортепианного концерта Шопена, который Ангел когда-то (еще до нашей первой встрече в моем доме) исполнял на пару с известной сибирской пианисткой – и настроение мое ничуть не омрачилось! Музыка, слава Тебе, Господи, не изменила мне: она, кажется, не хочет, чтобы я безутешно страдала, а, напротив, пытается настроить меня на независимую от ангельских причуд, полезную деятельность в Ее Славу…
И тогда я, с чувством глубокого и полного удовлетворения закончив свой музыкальный урок-испытание, позвонила Вестнице, обсудила с ней все достоинства позавчерашнего ангельского представления и попросила ее прямо завтра принести мне видеокассету с записью концерта, дабы я смогла, проникнувшись ангельской музыкой повторно, эмоционально настроиться на процесс создания адекватной звуковому ряду словесной формы – ну, то есть моих будущих заметок. И как будто бы в ответ на мои предварительные старания совсем уже поздним вечером меня настигло косвенное «извинение» от Ангела, облеченное в длинный телефонный монолог Пьяной Флейтистки.
- Ох, если бы ты знала, как маэстро А. вчера отравился у нас водкой! – с нескрываемой безжалостной иронией доложила мне Пьяная Флейтистка после того, как мы в подробностях обсудили с ней вчерашний концерт. – Хотя он признался, что плохо себя чувствовал еще накануне. Ну, да ты и сама видела его в антракте. Чем это его, интересно, мадам Ш. отравила? Ха-ха-ха! А, кстати, ты знаешь, она у меня недавно спрашивала, не спит ли с тобой маэстро А.? Ты, как ей кажется, непременно должна была его очаровать! – И Флейтистка сделала длинную паузу, ожидая ответа.
- Придется мне над этим вопросом серьезно задуматься, - с неожиданной для себя (ай да «пух»!) непринужденностью расхохоталась я, - раз уж мадам Ш. считает меня столь очаровательной. Расскажи мне лучше, не до смерти ли отравился маэстро? Жив ли он?
- Да жив, конечно, - с готовностью переключилась Пьяная Флейтистка. – Во всяком случае до гостиницы добрался благополучно. Что он дальше делал, не знаю: может, с горшка не слезал. А может, опять понесся – нет, тут лучше сказать, пополз к мадам Ш. Хотя у нас он держался изо всех сил и даже умудрился рассказать один поучительный фильм, который он недавно по телевизору посмотрел. От начала до конца рассказал! Представляешь, как фильм его зацепил? Черт, я названия не запомнила, а ведь маэстро НАМ ВСЕМ настоятельно посоветовал достать и посмотреть. В общем, там один джентльмен…
- Ой, пожалуйста! – перебила я Пьяную Флейтистку. – Не рассказывай в подробностях! Я терпеть не могу подробных кинопересказов. Давай-ка в общих чертах, пунктиром.
Пунктиром выходило следующее. Неважно как, где и почему, но случилось так, что один так называемый джентльмен попал в некую современную страну, где (о радость, о ужас!) жили одни только дамы. И наш герой неожиданно для себя оказался один на один с сотнями (или даже тысячами) женщин разных возрастов, цветов (кожи и волос) и их оттенков. Под сенью, так сказать, девушек в цвету. И началась у героя сладкая эротическая жизнь! И была у него в этой сказочной стране одна-единственная заботушка: как бы в один прекрасный день или час не потерпеть с очередной дамой сердца и тела сокрушительного фиаско. Из рассказа Пьяной Флейтистки я не уловила некоторых деталей (а может быть, их спьяну-то и не было), но в результате нашего, пардон, по уши затраханного героя безжалостно (и даже, кажется, ритуально) убивают!
- И знаешь, о чем я спросила нашего дорогого маэстро, когда он все это закончил? – захлебывалась нехорошим смехом Пьяная Флейтистка. – Вы, говорю, похоже, с одной стороны, завидуете герою; а с другой, опасаетесь, как бы вас не постигла такая же участь? Ведь вокруг вас, говорю, в каждом городе вьются тысячи (ну, это я слегка преувеличила) влюбленных поклонниц! А вдруг какая-нибудь безумица вас и взаправду убьет или ритуально покалечит? И знаешь, что он мне ответил? Меня, говорит, убить не успеют, потому что я в совершенстве владею искусством вовремя уйти со сцены. Потому-то он больше трех-четырех лет ни в одном городе и не удерживается, - злорадно резюмировала Пьяная Флейтистка, - от поклонниц сломя голову убегает. Так что мадам Ш., похоже, ничего не обломится!
Ай-да Ангел! – весело (и, разумеется, мысленно) захлопала я в ладоши. Но какой замечательный способ он нашел , чтобы со мной «объясниться»! Ведь превосходно же знал, психолог доморощенный, что Пьяная Флейтистка в обязательном порядке все-все-все мне в подробностях перескажет. И мне, и мадам Ш. Дабы обе мы напрасных и бесплодных иллюзий не питали, тщетных усилий к дохлому делу не прикладывали, границ его свободы переступать не смели! А иначе?!!! А иначе он просто возьмет да и уйдет с нашей общей с мадам Ш. б.-ской сцены жизни. И с моей, надо полагать, уже дал деру! Или еще не дал? А просто сделал, так сказать, предупредительный выстрел, дабы я до смерти напугалась, приостановилась, оглянулась, задумалась о своих «проступках» - и не смела впредь делать попыток поставить Ангела в ненавистную для него от меня зависимость?  Да, скорее всего, это все-таки был выстрел. Ведь через Пьяную Флейтистку Ангел косвенным образом передал мне свое извинение и оправдание: он, дескать, сильно отравился, и ему было ну совсем не до меня.  И это сильно смахивало на правду, ибо его «полутрупный голос из могилы» вчерашним утром я слышала собственными ушами…
Таким образом, Ангел был вполне мною оправдан и прощен, однако же ни одного проблеска любовной лихорадки в пуховой моей перине не зародилось и душу мою не взволновало. А самое главное, мне было совсем-совсем, нисколечки НЕ ЖАЛЬ Ангела.   Как будто бы та часть моей, дотла выжженной бесплодным ожиданием души взяла да и приказала в одночасье долго жить. Мне и вправду было ничуть не жаль Ангела, но зато, наконец-то, стало жаль самое себя вчерашнюю – растерянную, растерзанную, раздавленную, преданную Ангелу и Ангелом же преданную, несчастную, израненную, истекающую невидимой кровью.
Может быть, признавала я, жестокое это наказание и было справедливым и заслуженным, но наказывать меня должен был не Ангел, ибо не перед ним я провинилась. А значит, Ангел превысил свои полномочия, за что ему наверняка теперь придется расплачиваться. Уж не желанным ли спектаклем в Главном Театре страны?.. Нет-нет, господа хорошие, я вовсе не хотела, чтобы Ангела так ужасно наказывали за причиненное мне страдание. Но я не могла не думать о том, что вряд ли одному человеку будет позволено удовлетворять свое тщеславие в то время, как другой человек, по его милости, раздавлен болью.


Но, увы, «пуховое» мое равнодушие длилось очень недолго, всего каких-нибудь несколько дней, а затем на смену ему пришла тихая, слезливая (но не слишком многоводная) печаль и плотские (но отнюдь не эротические) страдания, которыми я пару раз поделилась со своим эпистолярным дневничком. К его помощи я с течением времени прибегала все реже и реже, ибо эпистолотерапия не оказывала на меня почему-то почти никакого лечебного воздействия…


20 января

Не хотела больше писать, надоело! Но сегодня мне почему-то особенно грустно. От того, вероятно, что ты ничтоже сумняшеся продемонстрировал мне, КАК ты мной пренебрегаешь. Или это обстоятельства вокруг нас так сложились, что внешне все стало выглядеть так, будто ты мною пренебрегаешь? И никто на свете мне на эти вопросы не ответит. Кроме, разумеется, тебя. А ты – промолчишь, как обычно. Тоска…
Весь мой организм вышел из строя: голова, спина, желудокr ets… Сижу и рыдаю от слабости и от временной (надеюсь) утраты смысла жизни. Опять не знаю, зачем писать все то, что я пишу. Для кого? Для чего? В общем, болею… Что же это за штука такая – любовь? Жива она – больно, умирает – тоже больно. Или она вовсе и не умирает, а во что-то трансформируется, а я еще просто об этом не знаю?


Но, слава Богу, тоска, печаль и ощущение утраченного смысла жизни настигали меня, по большей части, длинными темными вечерами и на мою внешнюю жизнь и трудовую деятельность влияния почти никакого не оказывали.  И поэтому вскоре после публикации многострадального интервью с губернатором из-под моего пера вполне непринужденно и довольно-таки бодро вышли и заметки об ангельском концерте, которые я, ничтоже сумняшеся, озаглавила цитатой из ангельской предконцертной речи – «Любовь – это навсегда».
С искренним удовольствием (ах, как он все же талантлив этот гадкий Ангел!) и без отдаленного даже намека на гипотетическое увлажнение глаз я прослушала предварительно видеозапись того чудесного концерта – и таки совершила (несмотря на отдающий запахом мести совет Астрологини) еще один малюсенький «духовный подвиг», посвященный музыкальному ангельскому гению. Я писала свои заметки и думала почти что стихотворно:
и хоть ты мною столь жестоко пренебрег,
тебе пером своим я «отомстить» сумею!
И отомстила, кажется, очень неплохо.

Первый в этом веке праздник для любителей музыкальной классики устроил на старый новый год маэстро А. В концертной программе под названием «Музыка двух континентов» он решил объединить вещи: на первый взгляд, казалось, несовместные: русскую классику и американский авангард.
И в ходе концерта доказал, что ничего несоединимого на этом свете нет. Если, конечно, хорошенько постараться. Первый объединяющий ход маэстро А. сделал в своей вступительной речи.
(Тут я выборочно процитировала приведенное в предыдущей главе ангельское словесное вступление к концерту, закончив его ангельской мыслью о сказках, которые «заставляют нас поверить в то, что любовь – это навсегда»).
А затем эту «любовную идею» принялся доказывать оркестр. Постепенно разогреваясь на первых, по большей части, завораживающе медленных, негромких и изящно прозрачных фрагментах «Щелкунчика», он затем со всем пылом и страстью принимался за «Вальс цветов» – и делал из этой популярной вещи нечто очень похожее на настоящую симфонию: это была широкая и раздольная, ликующая музыка!
Такой же подчеркнуто праздничной симфоничностью звучания были пронизаны и Па-де-де из «Щелкунчика» и завершавшие первое отделение программы танцы Глинки, в которых музыканты и дирижер достигали такой высокой степени взаимопонимания, что в иных моментах начинало казаться, будто оркестр звучит как единый инструмент.
Любители джазовых ритмов, возможно, были разочарованы, но и в музыке Гершвина основные акценты дирижер делал не на узко джазовые, а на, так сказать, общемузыкальные аспекты. Гершвин в его (и, разумеется, оркестра) исполнении тяготел и к симфонической патетике вообще и к Чайковскому, в частности. И это было вполне резонно, ибо в Рапсодии Гершвина музыкальные критики в свое время усматривали нечто среднее между джазом и реминисценциями концертов Чайковского.
Неудивительно поэтому, что Рапсодия в стиле блюз превратилась в этот вечер в настоящее состязание между дирижером, устремившимся к «празднику жизни», и фортепианным соло в исполнении Местного Пианиста, который как бы вносил в этот праздничный настрой ложку здорового ироничного скепсиса. Причем. Если в первых фрагментах Рапсодии дирижер и солист явно и будто намеренно перечили друг другу, то затем, постепенно заражаясь настроением «соперника», они начинали либо меняться ролями, либо органично один другого поддерживали.
Неудивительно, что после такой мощной «разминки» заключительную часть концерта – фантазию на темы оперы «Порги и Бесс» - оркестр исполнил просто на необыкновенном подъеме. Эта умело обогащенная русским симфонизмом «негритянская» музыка была такой эмоционально насыщенной, плотной и глубокой, что, внимая ей, в иных моментах невозможно было даже шевельнуться, а в других начинало казаться, что в этих магнетических мелодиях и ритмах запросто можно утонуть.»


Спустя пару дней после выхода моих заметок в свет мне, конечно же, позвонила Пьяная Флейтистка.
- Это твоя лучшая рецензия, - заявила она, - Мы с Альтистом вчера даже позвонили в столицу маэстро А. и кое-что ему зачитали. Он довольно хмыкал, а потом поинтересовался, какой у твоей статьи заголовок? А когда услышал КАКОЙ, почему-то то ли удивился, то ли обрадовался и сказал: «Ах, какая же она умница!»
Пьяная Флейтистка так точно скопировала ангельскую интонацию, что сердце мое,  несмотря на «пух», не осталось безучастным и даже слегка трепыхнулось. Но Пьяной Флейтистке я ответила спокойно и даже с некоторым раздражением:
- Не понимаю, что его так удивило?! Этот заголовок я выудила из его собственной речи.
- Ну, может быть, маэстро не столько заголовку обрадовался, - предположила Пьяная Флейтистка, - сколько тому, что ты ни слова не написала о губернаторе. Да-да, он примерно так и сказал: он, дескать, думал, что ты примешься выражать благодарность губернатору, который, в конечно итоге, концерт не посетил. Что-то в этом роде, Мне даже показалось, что маэстро невниманием губернатора обижен.
- Вот пусть теперь на нем воду и возят, - сострила я.
- Ой, чуть не забыла! – вдруг взвизгнула Пьяная Флейтистка. – Ты знаешь, кто еще доволен твоей рецензией?! Мадам Ш.! Якобы ей вчера звонил маэстро, и они обсудили, какая ты молодец, что не упомянула о губернаторе. Хотя я думаю, это не он, а она сама ему позвонила, как только прочла рецензию. Она ведь еще в прошлый его приезд потребовала у меня все его телефоны. Я тебе, кажется, еще об этом не рассказывала, - понесло Пьяную Флейтистку, - но ведь у мадам Ш. в отношении маэстро А. разработан «план Барбаросса», рассчитанный на три года. За это время она собирается, ха-ха-ха, покорить маэстро!
- Она же считает его небожителем, - притворно удивилась я. – Она что, на небе с ним навечно поселиться собирается?
- Это она умело прикидывается, - ответила Пьяная Флейтистка. – А на самом деле, я думаю, цели у нее вполне земные. Мадам Ш.  - дама, хоть и придурочная внешне, но очень расчетливая и ни за что своего не упустит.
- Если, конечно, маэстро А. позволит ей стать «своим», - возразила я.
- Вот и я о том же, - согласилась Пьяная Флейтистка. – Скорее всего, он просто уйдет со сцены…
-…и перестанет ездить в Б,, - продолжила я. – Ведь алгоритмы маэстро и мадам Ш., похоже, совпадают, если вспомнить, что он нигде не задерживается больше трех-четырех лет. А полтора года уже прошло…


Объективной информации на этом свете, увы, не существует, - печально раздумывала я, - и нам никогда не дано бывает доподлинно узнать, как в чьей душе наше слово отзовется. Даже самое, казалось бы, нейтральное или безусловно хорошее. А если информация намеренно необъективная да приправленная к тому же скрытым «ненавязчивым» желанием непременно уязвить собеседника? Ведь именно так всегда поступала Пьяная Флейтистка, принуждавшая меня выслушивать ее ехидные, намеренно принижающие Ангела и все его деяния, нетрезвые речи. И всякий раз, с горечью  констатировала я, Флейтистке в большей или меньшей степени удавалось выводить меня из равновесия. Ибо из ее речей выходило, что Ангел, несмотря на весь его не подлежащий сомнению ум и очевиднейший талант, - довольно-таки мелкое, тщеславное, корыстолюбивое и конъюнктурно-коварное по отношению к женскому полу, пренеприятнейшее существо.
В речах Флейтистки была, конечно же, доля истины – и, возможно, немалая. Да я и сама уже (как, возможно, заметил читатель) успела обнаружить главные негативные черты ангельского характера, а о тех, что мне еще не открылись въяве, интуитивно догадывалась. Но всякий раз пыталась все ангельские «недоделки» так или иначе оправдать и объяснить. А Пьяная Флейтистка то и дело сваливала Ангела с воздвигнутого мною пьедестала – прямо-таки носом в непролазную грязь. И, косвенным образом, меня – совместно с Ангелом…
Поэтому неудивительно, что очередная порция коварного ехидства Пьяной Флейтистки повергла меня в такое печальное уныние, что в пуховом моем одеяльце немедленно засветились проплешины – и чувство беспокойного ожидания грядущего ангельского приезда стало потихоньку вползать в мою душу. Однако же (и это в немалой степени умеряло мою печаль) видеть Ангела мне по-прежнему не хотелось. Более того, я даже представить себе не могла, как мне теперь следует разговаривать с Ангелом, если он насмелится (а он насмелится, в этом я была почему-то уверена) первым мне позвонить. И как вести себя, если придется с ним встретиться…


- Встречаться с ним ты ни в коем случае не должна! – неустанно твердила мне Астрологиня. – Ты должна дать ему прочувствовать, КАК он перед тобой провинился! Ведь он унизил в тебе не только любящую женщину, но и человека, который готов для него на любые жертвы. Ведь ты карьерой своей едва не поплатилась. О твоем здоровье я уж и не говорю.
- Если б ты знала, как я НЕ ХОЧУ, чтобы он мне даже звонил! – совершенно искренне отвечала я. – Ведь тогда мне придется прикидываться обиженной. А я, ведь ты знаешь, совершенно не умею играть. От чего и пребываю в пожизненном гордом одиночестве…
- Тебе и не нужно будет прикидываться, - говорила Астрологиня. – А обиду ты ни в коем случае и не должна ему демонстрировать – этим ты только приласкаешь его гордыню. Будь просто сдержанна и холодна. Тебе это будет нетрудно, ведь ты же сейчас, насколько я понимаю, не испытываешь к нему ни горячей любви, ни жалости.
- Да, это, слава Богу, так. Мною владеет одна лишь печаль. Лучше бы он мне вовсе не звонил в этот раз.
- А вот на это ты даже и не надейся. – уверенно говорила Астрологиня. – Он обязательно тебе позвонит, но, скорее всего, не в первый день, а накануне концерта. Чтобы узнать, придешь ли ты им восхищаться и станешь ли про него писать. И будь готова к тому, что он пустит в ход все свои чары.


И, как это уже неоднократно бывало, мудрая Астрологиня оказалась совершенно права. Ангел действительно позвонил мне только на четвертый день,  и этот как раз был канун первого ангельского концерта – всего же концертов на этот раз предполагалось два. К своему неописуемому удивлению, это затянувшееся молчание Ангела я пережила практически беспечально. Я даже уговорила свою, категорически не желавшую лгать ненавистному ей Ангелу Дочь не звать меня к телефону на ангельский голос и  сообщить ему на всякий случай, что «мамы нет дома – вернется поздно.» Более того, я тихо радовалась, что Ангел все не звонит – и мне не нужно прикидываться  сдержанной и равнодушной.
Но зато каждое утро в мой ритуальный кофе врывался напористо энергичный голос Поэта, который подробно допрашивал меня о моем душевном состоянии и давал мне точно такие же, как Астрологиня, советы: будь сдержанна и холодна и да поможет тебе Бог.
- Я бы, конечно, посоветовал тебе еще и на концерты его не ходить. – говорил Поэт. – Эх, как бы ты этим своего кондуктора уязвила! Но ты ведь меня не послушаешься, тебя все равно понесет. Вот там он тебе душу-то и расковыряет!
- Во-первых, я именно это и хочу проверить, Поэт, - отвечала я. – Смогу ли я теперь испытывать прежние горячие чувства к музыке и оставаться при этом холодной к нему самому!  Во-вторых, я хочу послушать живую музыку – я по ней соскучилась. И в третьих, я вовсе не хочу своим пренебрежением к его концертам демонстрировать всему музыкальному миру, что между нами что-то произошло. Ведь мое отсутствие все заметят, и мне потом придется врать Пьяной Флейтистке, Заслуженному Альтисту и прочая, почему это я вдруг манкировала концертом маэстро А. А врать, те же знаешь, я ненавижу! Так что лучше я буду закалять свою душу.
- Закалка, конечно, дело хорошее, - согласился Поэт, - но лучше воздухом и водой, чем геенной огненной. Так что помни на всякий случай: если почувствуешь признаки рецидива, мы тут же сядем рисовать с тобой негативный портрет кондуктора. А потом я дам тебе пьесу, которую собираюсь сочинить специально для тебя.
- Это будет пьеса о безответной любви? – живо заинтересовалась я.
- Нет, скорее о другом, гораздо более любопытном феномене – об инерции чувств. – ответил Поэт.
- То есть ты предполагаешь, что кондуктор расковыряет мою душу, и я буду продолжать любить его лишь по инерции? – уточнила я. – Испытывать, так сказать, фантомное чувство?
- Да, примерно так, Твой организм уже настолько привык существовать в определенном режиме: ожидание-праздник-ожидание…
- Пиши скорее! – вдохновилась я. – Может быть, тебе действительно удастся уберечь меня от рецидива. Хотя сейчас мне кажется, что никакого рецидива не будет. И вообще, ты знаешь, каждое утро, когда я снимаю трубку и слышу твой голос, я ужасно радуюсь, что это звонишь ты, а не он. Потому что ты не заставишь меня страдать и всегда настраиваешь мою душу на оптимистический лад. Я так люблю наши утренние беседы!
(Тут, мне кажется, пришло время сделать в скобочках упредительное отступление и разочаровать того проницательного читателя, который с первого же появления на страницах сего романа нового героя-утешителя  (ну, то есть Поэта) непрестанно ожидает, когда же героиня с Поэтом оставят с носом и наставят рога Ангелу, а их дружеские отношения перерастут в большую, чистую и, главное, взаимную любовь! И героиня таким образом будет спасена от разрушающего ее нервную систему безответного чувства к жестокосердному Ангелу.
Нет, нет и еще раз нет, мой верный проницательный читатель! Героине и Поэту не суждено на этих страницах полюбить друг друга, ибо это был бы исход весьма и весьма тривиальный и нашего главного героя недостойный. Да к тому же он противоречил бы известной божественной истине: человек не может быть спасен человеком, ибо каждый из нас должен самостоятельно испить предложенную ему Господом чашу страданий – и спастись, с Божьей помощью, сам! Ибо, как бы ни были сии страдания ужасны, Господь не дает нам чашу большую, чем мы в силах испить…)


…А на четвертое утро второго месяца зимы нового века телефонный Поэт вдруг обернулся Ангелом. И этот неожиданно-неурочный звонок лежал далеко вне плоскости наших отношений: НИКОГДА прежде Ангел (дабы не сбиваться, очевидно, с трудового предрепетиционного ритма) по утрам мне не звонил. И вдруг, как будто бы интуитивно почувствовав, что вечером ему скажут «мамы нет дома – вернется поздно», решил нарушить привычный ход событий. Неудивительно поэтому, что услышав в трубке (вместо по-кофейному бодрящей тональности Поэта) бархатистой змеей вползающую в ухо и в душу мелодию ангельского голоса, я растерялась и даже расстроилась – уж лучше бы я с утра побеседовала с Поэтом!
И это мое вполне естественное разочарование (плюс охраняющее, несмотря на проплешины, «пуховое одеяльце») помогло мне, нисколечко не играя, оставаться в утренней беседе с Ангелом сдержанной и равнодушной. И Ангел, похоже, это почувствовал – и вкрадчиво попытался натянуть вожжи. Когда в ответ на его полудежурный вопрос о моем здоровье, я с вежливым спокойствием осведомилась о состоянии его организма и прибавила с легкой язвительностью «что-то вы в нашем городе в последнее время все болеете да болеете», Ангел с подчеркнутой многозначительностью произнес:
- Да, я действительно был плох… И потом это еще продолжалось… Но мне не хочется это обсуждать по телефону…
Кинув в меня свой первый маленький крючочек, Ангел сделал небольшую паузу, но, никакой моей реакции не дождавшись, быстренько выбрал из своего необъятного рыбацкого арсенала крючок побольше и посерьезнее:
- Кстати, сегодня после репетиции мне нужно заглянуть в комитет по культуре. Я буду через дорогу от твоего дома и мог бы к тебе забежать…
К такому решительному ходу я абсолютно была не готова, но, к счастью, настойчивое желание хотя бы слегка проучить Ангела вкупе с искреннейшим (хотя и слегка поколебленным) нежеланием видеть его ответили вместо меня.
- Это было бы очень мило, - вежливо прозвучал мой голос, - но в это время меня не будет дома – я пойду на открытие выставки.
- А что это за выставка? Где и во сколько? – живо заинтересовался Ангел. – Может быть, я тоже туда подскочу?
- Ну, подскочи, если хочешь, - разрешила я без особого энтузиазма и сообщила Ангелу время и место действия.
Положив трубку, я заглянула вглубь своей души и приятно удивилась: там почти не наблюдалось признаков волнения и ожидания, зато воцарился близкий к равнодушию покой, а вместе с ним – особого рода радость. Немного поразмыслив над этим феноменом, я поняла, что обрадовалась ангельскому звонку вовсе не моя любовь, а, по большей части, удовлетворенное дамское самолюбие: Ангел, оказывается, вовсе не вычеркнул меня из своей жизни и, возможно, продолжает испытывать во мне необходимость. Осознания этого факта было вполне достаточно, и видеть Ангела на выставке мне совсем не захотелось!


…Выставка живописных работ местного и весьма почитаемого в узких псевдоинтеллектуальных кругах художника-абстракциониста демонстрировала весьма немногочисленной публике некое новое направление европейского изобразительного искусства с убийственным и в какой-то степени загадочным названием «Техноангелизм» (!), которое как будто бы заключало в себе идею воссоединения (или противостояния?) современного техномира и ангельской обители. Если бы это действительно оказалось так, явление Ангела здесь оказалось весьма кстати.
Но, увы, ни мысли, ни чувству, ни тем более крылатым существам на картинах модерниста места не нашлось: все они были темны цветом, замыкались, не взывая к публике, исключительно сами на себе и изображали один какой-нибудь (каждая – свой) абстрактный предмет-символ, перед которым якобы просвещенному зрителю предлагалось впасть в состояние дремучей медитации и что-нибудь эдакое себе намыслить.
Ни одного внятного слова о сущности термина «техноангелизм» почитатели художника из его уст не услышали. А я уже навидавшаяся в своей некороткой жизни столько всяких (в том числе и высокохудожественных) «измов», почувствовала себя на этой вымученной тусовке безвинно одураченной. Ибо такие «глубокомудрые» картинки, потренировавшись с кистью и красками месяц-другой, я бы и сама запросто написала!
Не знаю уж, что сказал бы по поводу этой псевдохудожественной ирреальности оснащенный знанием всех тех богатств Ангел… Но Ангел на техно-выставку, как я, собственно говоря, интуитивно предполагала, не «подскочил». И это было правильно и хорошо, ибо тягостная энергетика экспозиции так отчаянно меня утомила, что мне стало вовсе не до Ангела. И мечтала я только об одном:  поскорее добраться до дома, выключить на всякий случай телефон и отдаться предвечернему Морфею…
  Сон мой был глубок и беспечален, а пробуждение – легким и умиротворенным. Господи, подумала я, как же это чудесно – жить без назойливой, выматывающей душу тоски по Ангелу, не ожидать с тяжелым сердцеболением ангельского звонка и быть в своих жизнедействиях объективно свободной. Приготовив какой-то быстрый ужин, я с вожделением принялась читать очередную пьесу Поэта. Пьес было десятка полтора, и они уже долгое время стационарно лежали огромной тяжеленной папкой на моем кухонном диванчике. Для того, чтобы сотворить серьезное интервью с Поэтом для толстого столичного журнала, я хотела прочитать их все, дабы суметь профессионально охарактеризовать замысловатый творческий метод Поэта, построенный на виртуознейшей игре с … банальностями, которые Поэту каким-то непостижимым образом удавалось превратить в откровения!
А кроме того, процесс чтения пьес Поэта был чрезвычайно утешителен, ибо они на время как будто бы переносили меня в иную, параллельную нашему миру реальность, в которой все события и поступки героев подчинялись совершенно особым, созданным волей Поэта, собственным законам. Что позволяло мне, всецело погружаясь в иное литературное измерение, на время изгонять из своих мыслей Ангела.  Однажды я посвятила Поэта в этот приятный для меня феномен, и он потом взялся хитроумно прибегать к нему в «лечебных» целях. Стоило мне лишь поделиться с Поэтом своими страстями по Ангелу, как он тут же пытался переключить мое внимание на его творчество. «А ты вот возьми сейчас – да и прочитай мою пьесочку…» Так я и поступала… Но сейчас я читала пьесу Поэта не лечения ради, а удовольствия для – и потому не слишком-то обрадовалась, когда Дочь позвала меня к телефону.
- Представляешь, я только сейчас проснулся! – щекотал мне ухо приятнейшей дремотной хрипотцой голос Ангела. – Что-то после репетиции и общения с чиновниками мне оказалось не до выставки...
Ангел сделал небольшую паузу, полагая, очевидно, что я предложу ему вместо выставки теперь же придти ко мне. Но я ничего такого не предложила.
- Вот и прекрасно! – бодро и радостно сказала я. –  Признаюсь, я была ОЧЕНЬ рада, что ты не пришел, – огорошив Ангела нелицеприятным признанием, я тоже сделала небольшую паузу и лишь затем добавила, - потому что выставка была очень скучная и утомительная.  – И я во всех подробностях принялась посвящать Ангела в непроясненную темную суть произведений «техноангелизма» и непроходимую тупость их создателя.
- Какой ты все же яростный критик! – с нарочитым испугом сказал Ангел. – Я даже боюсь, что ты когда-нибудь точно так же разнесешь в пух и прах мой концерт.
- Не волнуйся, - успокоила я Ангела. – Если это и случится, то очень нескоро. Ибо в музыке я – почти профан. Однако все же ты, как ни крути, музыкальный гений, а модернист – имитатор-ремесленник.
- Ну, ладно, посмотрим, что ты завтра скажешь о моем концерте, - ненавязчиво намекнул Ангел на нашу традиционную встречу в антракте. – Надеюсь, ты собираешься прийти?
- Конечно, собираюсь. Ведь я, если ты помнишь, обожаю Вивальди! – ответила я. – Да только вот не уверена, дойду ли до…
- Ну, конечно, я понимаю, на улице – гололед, - с нескрываемой обиженной язвительностью перебил меня Ангел.
- При чем тут гололед? – удивилась я. – Я не улицу имею в виду, а дорогу к тебе в гримерку.
- Ну да, она тоже очень скользкая, - кажется, всерьез обиделся Ангел.
- А впрочем, я, наверное, все же загляну в антракте. – пообещала я. – и подарю тебе свои заметки о прошлом концерте. Если, конечно, ты их еще не видел.
- Конечно же, не видел. – живо откликнулся Ангел. И это была ложь, ибо, я знала это наверняка, мои заметки об ангельских концертах скрупулезно собирала Вестница – в двух экземплярах. Один – специально для Ангела. То же самое делала и мадам Ш., с которой Ангел наверняка уже имел рандеву.
Но так или иначе, этот второй за один лишь день ангельский звонок еще раз потешил мое самолюбие, «пуховое одеяльце» не прожег и не выдернул – и на концерт Ангела следующим вечером, наверное, впервые во всей этой истории я шла уверенно и спокойно: безо всякого утомительного сердцебиения и противной внутренней дрожи. А, впрочем, и концерт был только отчасти ангельским. Ибо во всех произведениях Баха, Моцарта, но в основном Вивальди солировали скрипачи – юные дарования из Главной Сибирской Консерватории. А оркестр (неполным своим, струнным составом) выступал здесь в роли партнера-аккомпаниатора. Ангел, я знала это, не очень-то любил такие «состязания», ведь главные эмоции слушателей доставались в этих случаях не ему, а солистам, и Ангел дирижировал оркестром, как правило, с гораздо меньшим энтузиазмом и вдохновением. За теми редкими исключениями, когда почитал партнера-солиста равным себе творцом…
Отчасти поэтому музыка когда-то горячо любимого мною Вивальди в первом отделении показалась мне скучноватой. Душа моя не летала, не ликовала и не пела – и я даже, признаться, тихонечко всплакнула про себя. Неужели музыка Ангела станет для меня теперь обыденной серой рутиной: я никогда уже не смогу ощущать прежнюю упоительнейшую эйфорию и никогда больше в ангельской музыке не растворюсь?!
К счастью, мое умеренное отчаяние успокоила сидевшая рядом со мной Вестница, которая, как выяснилось, тоже безумно скучала. Она-то и пояснила мне, дилетантке, что «наш друг Вивальди насочинял таких скрипичных концертов штук пятьсот – откуда тут взяться разнообразию?» А кроме того, добавила Вестница, программу концерта составлял не маэстро А., а профессорша-скрипачка из консерватории – для демонстрации талантов своих учеников. Поэтому, дескать, маэстро особенно и не напрягается, но собирается взять реванш в финале концерта – исполнить не означенную в программке симфоническую поэму «Влтава» Бедржиха Сметаны…
…Ангел сидел за столом в своей рекреационной комнате и больше всего походил на сдувшийся воздушный шарик. Лик его был серьезен, даже как будто суров, но в то же время и смиренен – таким я его еще никогда, кажется, не знала. Ангел не встал мне навстречу, не вытянулся во фрунт, не засветился радостной улыбкой, а всего лишь безучастно поцеловал мне ручку, положившую ему на стол заметки про «Любовь – это навсегда». Мы обменялись десятком идущих к делу фраз по поводу нелепо составленной программы, однообразного Вивальди, жуткой духоты на сцене и в зале – и я даже высказала намерение уйти со второго отделения, если бы не желание впервые в жизни послушать музыку Сметаны.
- Ну, зачем ты будешь себя так мучить, - сочувственно и смиренно сказал Ангел. – Послушаешь Сметану как-нибудь в другой раз, когда тебе не будет так скучно.
- Да нет уж, скорее всего я останусь. – сказала я уже почти на пороге. И вдруг, окинув Ангела прощальным взглядом, обнаружила с изумлением, что Ангел – всегда на концертах блистательный, чисто, до полупрозрачности, вымытый, тщательно (волосок к волоску) подстриженный Ангел – вызывающе небрит! Почему же я сразу этого не заметила, удивилась я? И с мистическим ужасом вопросила:
- О Господи! Ты позволил себе выйти на сцену небритым! Почему? Что вообще с тобой происходит?
Ангел посмотрел на меня внимательно и серьезно, немного помолчал, а потом бесцветным тихим голосом ответил:
- Должно же в этой жизни хоть что-нибудь меняться… - сделал недлинную паузу и прибавил с едва заметной язвительностью, - полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит…
Я давно уже поняла, что давно не всякое ангельское слово следует принимать всерьез и тем более близко к сердцу, однако же его последняя фраза заставила мое прохладное сердце встрепенуться и ожить, а голову – задуматься над истинными причинами вопиющей ангельской небрежности. А впрочем, долго напрягать свою бедную голову мне не пришлось, ибо совсем скоро, в душном зрительном зале, осведомленная Вестница в ответ на мое чрезвычайное удивление ангельской небритостью и потусторонней отчужденностью, сообщила мне, что Ангел, очевидно, сильно переживает «несбычу мечт» - он НЕ дирижировал «Ивана Сусанина» в Главном Театре страны!
«Ах, бедный, бедный мой Ангел!» - облилась жгучей жалостью «добренькая» часть моей души. А маленькая «злая» частица обрадовалась и завопила в унисон: «Так ему и надо! Боль за боль, зуб за зуб, смерть за смерть!» Черт знает что еще орал этот злобный подголосок, но (спасибо ему!) он привел меня в относительное равновесие, превратив обжигающую материнскую жалость (от которой, казалось мне, я окончательно избавилась) в тихую, щемящую грусть: «Ах, бедный, бедный мой Ангел! Видит Бог, я не желала тебе такого наказания! А может быть, это горькое для тебя разочарование – есть закономерный совокупный результат, твоих несчетных донжуанских опытов над околдованным тобой слабым полом?»
Превосходно понимая, что ответить на этот вопрос в силах один лишь Создатель, я, как могла, урезонила свои печальные размышления о несуразной ангельской судьбе – и успела-таки получить некоторое удовольствие от последнего скрипичного концерта. Отгремели аплодисменты, и удовлетворенный народ потянулся было к выходу, но тут на сцену вышли не принимавшие участие в скрипичном празднике духовые, медные и ударные, объявили неожиданную «Влтаву» - и в зал вдруг хлынула такая полноводная, освежающая и захватывающая дух музыкальная волна, что поторопившиеся покинуть свои места слушатели застыли будто по мановению волшебной палочки  там, где их настигли первые же «водные брызги» «Влтавы».
Многие из них от изумленного восхищения перед этой просторной, льющейся через невидимый край и как будто стремящейся заполонить все и вся вокруг музыкой, так и прослушали всю поэму, стоя в проходах и вдоль стен! И это было неудивительно, ибо в ангельской трактовке триумфально-торжественная «Влтава» оказалась не просто могучей чешской рекой с прихотливым, непредсказуемым нравом, это была еще и Река Времени и Река Любви – во всех возможных смыслах этого, порядком уже замусоленного веками употребления слова. И к родине – в том числе…
Слава тебе, Господи! – ликовала я. – Ты оставил мне, несмотря на почти угасшую любовь к Ангелу, возможность все так же, почти до слез восхищаться ангельской музыкой и воспарять под звуки ее сладкие к Тебе, Всемилостивому и Всемогущему!


Через день, накануне второго концерта, Ангел снова вышел со мной на телефонную связь. Но на этот раз вовсе не с раннего утра, а в перерыве репетиции – и сходу пощекотал меня по хорошо известной ему ахиллесовой пяте.
- В твоей горной деревушке наверняка есть какое-нибудь красивое озеро? Берега, поросшие КУСТАМИ, под которыми снятся чудесные сны. – ласкал мое ухо шелковистым переливающимся бархатом интимно-эротичный ангельский голос.
- Кажется, озера там нет, - растерялась я. – Есть две реки – теплая и холодная. Но КУСТОВ везде полно! А почему тебя интересует именно озеро?
- Потому что мы сейчас репетировали «Волшебное озеро» Лядова, - ответил Ангел, - и я все время почему-то представлял себе твою горную деревушку.
- А вообще-то, знаешь, озеро в деревушке есть, - вдруг вспомнила я. – Только оно искусственное и маленькое. В нем, по-моему, даже не купаются, но рыба там какая-то водится. Может быть, даже есть и водяные с русалками, Во всяком случае у них это место буйных деревенских праздников.
- Вот видишь! – обрадовался Ангел. – Значит, я попал в точку! Озеро, кусты…
- Кажется, я слышу эротическую радость в твоем голосе, - заметила я.- Ты уже три раза упомянул про кусты. Это Лядов так любопытно на тебя подействовал? Еще позавчера ты был как-то чересчур серьезен и даже хмур. Хотя твоя «Влтава» была совершенно ошеломительной! Я все время уплывала! И, ты знаешь, это невероятно, но в душном зале стало легче дышать! Какой ты все же чародей!
- Я рад, что не обманул твоих ожиданий. – довольным тягучим тоном ответствовал Ангел. – Жаль, что у меня заканчивается перерыв, но, может быть, я позвоню тебе после репетиции…
- Позвони, - небрежно разрешила я. – И тогда я, МОЖЕТ БЫТЬ, приглашу тебя в гости…


После репетиции Ангел мне не позвонил. Однако же я почему-то совсем от этого несвершенного действия не расстроилась, справедливо полагая, что «еще не вечер». Наша с Ангелом странная беседа про озеро и кусты совершенно усыпила мою бдительность, а через какое-то время и меня самое. И все же, неохотно высвободившись из нежных воскресных объятий дневного Морфея, я на всякий случай приготовила специально для Ангела празднично весомый ужин – и, с легкостью отрешившись от быта и ожидания, с удовольствием погрузилась в параллельную реальность очередной пьесы Поэта.
Хотя, если честно, погружение на этот раз получалось неполным, ибо я то и дело как будто помимо моей воли выныривала из увлекательных драматургических глубин и все пыталась разобраться в самой себе: хочу ли я сегодня вечером видеть в своем доме Ангела или все же пока не хочу? И, будто бы уловив полные сомнений вибрации моей слегка растревоженной  таинственными «кустами» души, проблему выбора желаний Ангел решил за меня.
- Сейчас уже восемь часов, а я только сейчас проснулся… - сообщил он довольно, впрочем, бодрым голосом и сделал, как это уже бывало, небольшую паузу, как бы давая мне возможность вклиниться в его речь с уместным «гостевым предложением». Но я отчего-то не вклинилась, и Ангелу был вынужден самостоятельно закончить фразу. – И никуда уже сегодня не пойду. Поздно!
- Да разве поздно? – непритворно удивилась я. – В былые времена в это самое время все только начиналось!
- Должно же в этой жизни хоть что-нибудь меняться, – повторил Ангел свою концертную фразочку и снова сделал паузу, ожидая, очевидно, что я в ответ примусь соблазнять его вкусным ужином или занимательной беседой. Но - не дождался, ибо желания уговаривать «принцессу» у меня почему-то не возникло.
- Ну, что ж, - холодно и резко сказала я, - хозяин, как говорится, барин. Пока-пока!
И, раздраженно кинув ни в чем не повинную трубку на ее законное ложе, я вдруг горько и обиженно зарыдала: опять этот хитромудрый Ангел меня провел! Зарыдала и поняла, что это мое недельное и, казалось мне, искреннее равнодушие, которое я принимала за оскорбленное дамское самолюбие, есть ничто иное как неугасимая лампада моей нескончаемой любви к Ангелу…


«Волшебное озеро» Лядова, которым Ангел, возможно, решил метафорически поджечь мое угасающее чувство,  оказалось «по-акварельному дымчатой, завораживающей, вкрадчиво тихой и будто бы мерцающей музыкальной картинкой, наполненной ожиданием жутковато таинственного чуда…». Музыка как будто бы на что-то исподволь намекала, что-то непроясненное обещала, но чудной тайны своей так до конца и не раскрывала – и в этом мною явственно ощущалась некая эротическая ирония. Ангел, казалось,  подразнивал меня, едва заметно подмигивал, заговорщически и с легкой ехидцей посмеивался. А может быть,  все это мне навеяла моя вчерашняя обида…
Но, слава Богу, фрагменты из «Петрушки» Стравинского Ангел мне не «посвятил»,  и я заметно приободрилась. Ибо «маэстро так четко расставил акценты, предельно обострил ритмический и мелодический рисунок струнной группы, звучавшей здесь по-особому напряженно, что со сцены, казалось, летели в зал осязаемые сгустки энергии».
Эти сдержанные слова в моих последующих заметках не отражали и малой части того впечатления, которое произвел на меня «Петрушка» в залихватской ангельской трактовке. И потому в этот второй концертный вечер, я, презрев наше с Ангелом несостоявшееся свидание, пришла, как ни в чем ни бывало, в его гримуборную -  и застала там некоторые (не самые, впрочем, жирные) сливки б-ской музыкальной богемы. Ангел был на сей раз отменно выбрит, свеж, весел и смотрелся гоголем, ибо речи свои упомянутые «сливки» вели как раз о Стравинском. Обстановка тут была весьма веселая и даже эйфорическая, и я безо всякого сомнения решительно провозгласила:
- Ах, господа, не знаю, смогу ли я когда-нибудь так же великолепно описывать музыку, как ее играет маэстро А.!
Ангел отчаянно засветился глазами – и вдруг произнес в мою честь сногсшибательный панегирик:
- А я хочу сказать, что никто в России не пишет о музыке ТАК, как эта дама! А я уж знаю, о чем говорю. Она пишет о музыке так, как будто в ее жизни ВСЕ от этого зависит. Или во всяком случае очень многое!
Думаю, вряд ли  до «сливок»-господ дошел истинный смысл ангельских слов. Но уж Ангел-то наверняка отдавал себе отчет в своих высказываниях. Во всяком случае, мне он явственно намекнул на то, что ничуть не верит в мое  окончательное и бесповоротное к нему равнодушие…И с удовольствием продолжил, как будет видно ниже, свои дья…- ой, то есть ангельские игры.



Глава шестнадцатая

По дороге к «храму»

  Ангел, увы, оказался прав. Защитное «одеяльце» мое хоть и не окончательно разлетелось в пух и прах, слезами до самого следующего ангельского приезда (которого почтенная публика ожидала всего через две недели – как раз к Восьмому марта) я обливалась почти ежевечернее. Разница между нынешними и прежними страстями по Ангелу заключалась лишь в том, что Ангела я больше, несмотря даже на несыгранный спектакль в Главном Театре, не жалела. Жалела я исключительно себя любимую. Но любимую, похоже, лишь самой собой. И потому теперь в моем сердце сидел вовсе не прежний могучий кол с торчащими во все стороны острыми зубьями, а лишь незначительная маленькая заноза, которая, впрочем, препротивно саднила, ныла и отравляла мне своим монотонным нытьем всякий день моей далекой от нормы жизни.
Разобраться с событиями последней недели я, как ни тщилась, самостоятельно не могла и призвала, как обычно, на помощь своих главных лекарей – ну, то есть Астрологиню и Поэта. Первой в тот пренеприятный вечер, когда Ангел отказался прийти в мой дом, слезы мне утирала (по телефону, естественно) Астрологиня. Она рассказала мне, как только что мысленно, «слетав» непонятным мне образом в ангельскую гостиничную обитель, вошла в метафизический контакт с Ангелом – и вернулась от него с известиями вполне «утешительными».
- Твой маэстро пуст как барабан, - сообщила мне Астрологиня. – В нем нет ни одного живого чувства. А что ты хочешь? Ведь ты полностью бросила его на произвол мадам Ш. и не дала ему на грана своего чувства. Плюс – катастрофическая карьерная неудача. Для тебя в нем нет ни-че-го!
Эзотерические «полеты» Астрологини, честно говоря, не внушали мне особого доверия и успокаивали лишь отчасти, поэтому вполне естественно, что
за более понятной мне деятельной помощью я, как всегда, обратилась к Поэту, пригласив его на чашечку кофе и попросив «прихватить с собой» не так давно обещанный мне «негативный портрет» Ангела. Ведь в тот момент мне позарез была нужна самая что ни на есть шоковая терапия, ибо до грядущего приезда Ангела оставалось всего две недели, и я должна была приложить максимум усилий для того, чтобы не позволить маленькой саднящей занозочке вновь превратиться в огромный кровавый кол.
- Возможно, тебе будет очень больно, - сходу предупредил меня Поэт, когда мы сделали по глоточку кофе и синхронно затянулись сигаретами. – Начнем сначала. Ваши отношения длятся всего второй год. А ты когда-нибудь подсчитывала, какую часть времени твой кондуктор  проводит в Б.? Мизерную! Всего несколько дней в году!
- Но отношения могут развиваться даже тогда, когда их участники не находятся в непосредственной близости. Разве не так? – возразила я. – Мы же с тобой не так давно это обсуждали.
- Да. Так. Обсуждали, - согласился Поэт. – Но в вашем случае речь, увы, идет об игре в одни ворота: ты о нем думаешь и страдаешь, а он, вероятнее всего, - нет! С глаз долой – из сердца вон…
- Почему ты так в этом уверен?
- Да хотя бы потому, что кондуктор в отличие от тебя не сидит на одном месте, он мотается по городам и весям – и везде вокруг него снуют прекрасные Елены, мадам Ш. и прочие охмуренные им особы, готовые безвозмездно дарить ему свою любовь, кормить, поить и спать укладывать. И всем вам он наверняка говорит одни и те же «галантерейные» слова, одинаково улыбается, целует ручки, строит глазки. Словом, делает все для того, чтобы возбудить вас на любовь, влюбленность  или хотя бы простое сочувствие к его невостребованному миром гению!
- А вдруг наши отношения все же гораздо более эксклюзивны, чем все другие? – защищалась я. – И он проверяет мои чувства на прочность!
- Это ты сама себе придумала, - жестко сказал Поэт. - И если будешь продолжать фантазировать в том же направлении, непременно начнешь разрушаться – и попадешь в психушку. Раз уж ты ТАК тяжело переживала его маленькое предательство – пообещал и не пришел, уехал и не попрощался, представь, что будет с тобой, когда он ради пресловутой проверки привезет с собой очередную даму сердца?! Или приедет и вообще тебе не позвонит? Ты слишком многого от него хочешь, тебе стало недостаточно праздников – разве не так? Тебе теперь нужно либо все, либо ничего. А в его планы это самое «все» вовсе не входит – и ваши отношения развиваться НЕ БУДУТ, ибо он, судя по элементарным внешним признакам, НЕ ЛЮБИТ тебя! Он хоть раз букет цветов тебе подарил? Какую-нибудь смешную безделушку из забугорной страны привез? Он когда-нибудь звонил тебе из других городов? Нет! А это значит, что он вспоминает о тебе только тогда, когда его самолет садится на б.-скую взлетную полосу!
- Но ведь когда-то ты говорил, что он столько мне дал? – растерянно напомнила я Поэту.
- Не больше того, что ему самому ничего не стоило! Он всем вам это дает, потому что ему это выгодно: вы для него – та самая свита, которая играет короля. Да только играете вы плоховато: карьерочку-то свою он, похоже, просвистел! Где, кроме Богом забытой Сибири, его еще знают?!
- Ну, он еще бывал в Англии, Германии, Китае, Испании, Таиланде…
- И в ряде других стран третьего мира, - язвительно продолжил Поэт. – Тоже мне, факир на час!
- Но ты же не был ни на одном его концерте, и не знаешь, КАК он талантлив!
- Зато я вижу твои «концерты», и мне этого вполне достаточно, чтобы сказать, что твой кондуктор – простое человеческое дерьмо, раз он не умеет ценить твоей бескорыстной любви, - жестко и даже жестоко сказал Поэт. – А еще я не могу простить ему того, что он затащил тебя в постель – и заставил тем самым страдать еще и твою плоть! Прекрасно зная при том, что НИЧЕГО в сексуальном плане не может тебе дать, ибо он, как почти всякий, кайфующий от своего творчества гений, - наверняка полный импотент!
- Что-то я этого не заметила! – возмутилась я.
- Так ведь активной стороной, насколько я понимаю, была ты! На что он оказался бы способен без твоей помощи, мы не знаем! Зато видим, что к эротическим отношениям с тобой он что-то не очень стремится, не выстраивает ситуацию так, чтобы остаться с тобой наедине. А ты страдаешь! Подумай хорошенько: тебе ТАКОЙ секс нужен?!
- Ну, не знаю, - жалобно и неуверенно ответила я, - но, по-моему, ты чересчур строг к нему.
- Это не я строг, - с сожалением ответил Поэт, - а ты к низвержению кумира еще совсем не готова. Твоя любовь, увы, не умерла – и рецидив еще случится. Разве что его ненадолго отодвинет моя новая пьесочка – через пару недель я, наверное, закончу первый акт. Ну, а ты уж постарайся удержаться – и на этот раз не звони кондуктору. Продолжай держать паузу, хоть я и чувствую, что желание нарушить свое молчание в тебе потихоньку зреет.
- Ох, зреет, - вздохнула я.
- А ты его – по сусалам! – засмеялся Поэт. – Тем более, что тебе пора писать интервью со мной для толстого журнала. Они уже ждут…



Видит Бог, моя рука, отключившись от головы, вряд ли бы на сей раз удержалась от того, чтобы накрутить дрожащим пальцем заветный номер ангельского телефона. Рука, собственно говоря, и не удержалась, но мне нежданно-негаданно крупно «повезло»: в те первые, ослепительно мокрые и солнечные мартовские денечки мне не удалось обнаружить никаких признаков Ангела ни в одной из б.-ских гостиниц. В моей случайной игре в равнодушие к Ангелу судьба как будто бы сама пошла мне навстречу, ибо Ангел на телефонную связь со мной за все эти несколько  дней ни разу и не вышел.
Впрочем, рыдала я по этому грустному поводу всего лишь пару часов, ибо к вечеру первого же дня ангельского явления городу случайно узнала от Вестницы, что Ангел живет вовсе не в гостинице (и, к частью, не у мадам Ш.), а в каком-то очень отдаленном от центральной части Б. и лишенном к тому же всяческих, включая телефон, удобств пансионате.
Тут мне, кстати, и объяснили такую маленькую, но значительную деталь ангельского контракта: проезд и оплату жилья Ангел должен был производить из своих контрактных денег – а значит, был вынужден изо всех сил и на чем возможно экономить. Не это ли вкупе с фиаско в Главном Театре, было причиной его недавнего неблистательного вида: буду я за эти деньги выдавать вам шедевры да еще и бриться – ведь это тоже статья расходов! И тот второй февральский концерт, припомнила я, был весьма и весьма коротким, меньше полутора часов. Тогда-то я впервые и задумалась об ангельском гонораре и об его финансовых претензиях к б.-ской культурной администрации…
Конечно, Ангел мог бы позвонить мне, как это уже бывало, в перерыве репетиции, но и рабочего телефона у Ангела на этот раз под рукой не оказалось. Ибо стариннейшее здание филармонии, прогнившее к моменту своего столетнего юбилея сверху донизу, закрыли еще в начале сезона на капитальный ремонт, и репетировать оркестру приходилось, где придется. И даже в таких жутких «апартаментах», где в морозные зимние дни у музыкантов мерзли пальцы и безбожно фальшивили инструменты. Сотворение музыки в этих условиях вполне можно было приравнять к подвигу…
На этот раз Ангел собирался явить публике три концерта: «аккомпаниаторское общение» с юными дарованиями из Главной Сибирской Консерватории и подарок б.-ским дамам к их дамскому празднику – «Травиату» в концертном исполнении в двух «экземплярах» кряду.
На первом, детском концерте мы с Ангелом единственный раз за всю эту гастроль и увиделись. Слегка взбодрившиеся полмесяца назад чувства мои пришли вдруг опять в туповато-равнодушное состояние, и я с хладным сердцем и не встревоженной душой отправилась искать антрактного Ангела по закулисным этажам и кабинетам. И вскоре обнаружила его в каком-то небольшом занюханном (а вернее сказать, насквозь провонявшем застарело-замытым, затхлым деревом) помещеньице.   
Вид у Ангела вполне соответствовал его местопребыванию: он тоже был весь какой-то «застарелый» и пожухлый, снова сильно смахивал на сдувшийся воздушный шарик и даже, кажется, явственно попахивал окружавшей его, подобно невидимому зловонному облаку, деревянной затхлостью.
Мы нисколько (во всяком случае внешне) не обрадовались друг другу, и это был, пожалуй, первый в моей жизни случай, когда я говорила с Ангелом не как с воздвигнутой на пьедестал славы ожившей статуей, а как с обычным, равным себе гомо сапиенсом. Ангел бесстрастно мне рассказывал, а я равнодушно внимала обесточенным, серым интонациям его вовсе не бархатистого голоса, повествующего о деловых беседах с чиновниками, о некоторых подробностях (ах, эти закулисные происки!) его несостоявшегося спектакля в Главном Театре, и о том, что он, оказывается, пару часов назад выразил в беседе с чиновниками желание на время осесть (о, как долго я об этом мечтала!) в Б., если его, конечно же, обеспечат достойной его чина жилплощадью. Никакого другого собственного жилья Ангелу, насколько я могла судить, исходя из скудной своей информации, заработать за всю его трудовую жизнь так, кажется, и не удалось. То ли от того, что он слишком рано отовсюду убегал, то ли истерики устраивал там и тем, где и кому не следовало…
- Но ваши чиновники почему-то никак на это не отреагировали, - бесцветно констатировал Ангел.
- Наверное, они в серьезность твоего предложения просто не поверили, - так же бесцветно и без единого оттенка удивления неожиданным ангельским намерением ответила я.
- Я сегодня дважды проходил мимо твоего дома, – неизвестно к чему сказал затем Ангел.
  - Ну, и как тебе понравился мой дом? Все так же хорош? – с легким ехидством спросила я и сделала вид, что заглотила невидимый ангельский крючочек:
- А после концерта ты, конечно, занят?
- Нет, вечер у меня сегодня совершенно свободен. – вроде бы оживился Ангел.
- Ну, что ж, тогда я желаю тебе хорошенько отдохнуть после трудного общения с дарованиями. Бог тебе в помощь! – и я, с непривычным для меня ощущением неимоверной скуки от безвкусной и бездарной нашей беседы покинула Ангела.
И покинула я его, как выяснилось впоследствии, аж на целый месяц! Во-первых, вернувшись домой после нашей пустопорожней встречи, я тут же выключила телефон и с вожделением отдалась предвечернему Морфею. А во-вторых, решила, что на «женские» концерты Ангела (ну, то есть на фрагментарную «Травиату») я, пожалуй, не пойду. И действительно не пошла. Впервые за весь описанный в этом романе промежуток времени я манкировала концертами Ангела!
Правда, если уж быть честной до конца, вышло это не только намеренно, но и в какой-то мере случайно, ибо манкировать ангельской музыкой мне помог мой «добрый друг – зеленый змий». Дело в том, что первый концерт Ангела совпал с нашим редакционным праздничным гуляньем, на коем я позволила себе расслабиться так своевольно и обильно, что наутро следующего дня (восьмого именно марта) почувствовала себя ни к каким вечерним мероприятиям физически непригодной. А кроме того, и настроение у меня было ужасающе катастрофическим: упрятанное было в броню равнодушия чувство к Ангелу вдруг (благодаря, очевидно, вчерашнему расслаблению) резко обострилось и вырвалось наружу горчайшей обидой, унижением и безысходностью: неужели нашим с Ангелом отношениям действительно пришел конец?!    
Конечно же, если бы Ангел нашел в себе гражданское мужество и мужественную человечность и поздравил бы меня с этим чертовым фальшиво-ритуальным праздником всех дам на свете, да к тому же пригласил  (взамен цветков и листьев)  на свой концерт – я бы, незамедлительно воспрянув духом и телом, на его приглашением откликнулась. Но Ангел мне не позвонил… И весь остаток «праздничного» вечера я то и дело принималась плакать…


- Ну вот, наконец, мы и узнали то, что хотели узнать. – подвела итог мартовской гастроли Ангела моя Астрология. – Мы выяснили, что если ты дашь ему свободу действий, он ею, вполне возможно, и не воспользуется. Что и требовалось доказать! Но, кстати, это свидетельствует также и о том, что ваши отношения не сугубо конъюнктурны. Что в общем-то приятно. Однако же особенно не расслабляйся: ты ведь тоже не выходила с ним на связь – ты как бы убегала. А значит, согласно законам логики отношений между полами, он, возможно, примется тебя догонять.
  Но что бы там ни говорила моя подруга, я уже не чувствовала себя ни спокойной, ни равнодушной, ни защищенной. Поэт оказался прав: я совсем еще не была готова к низвержению взлелеянного моей любовию героя. И потому душа моя напоминала мне в те мартовские денечки мокрого взъерошенного цыпленка, стоящего на дрожащих неуверенных лапках посреди некстати расколовшейся скорлупы и решающего массу извечных вопросов: что делать? с чего начать? И сделать бы жизнь с кого? Позади у «цыпленка» был, так сказать, «опыт предков», впереди – чистый лист бумаги, в финальной гипотетической фразе коего бедную птичку скорее всего должны были пустить на жаркое – подвергнуть, иначе говоря, испытаниям огнем, мечом или кнутом без пряника.
Такой печальной судьбы своему «цыпленку» я, понятное дело, не желала. Но поскольку изменить окружающий мир и ход событий было теперь (ах, куда же оно подевалось – мое беспардонное былое колдовство?!) не в моих силах, я решила сделать очередную попытку измениться сама. И принялась для начала за доскональную ревизию своего эпистолярного дневничка, который с упорством пресловутого кретина то и дело открывал мне одну и ту же плодотворную истину: «я счастлива тем, что ты есть, и хоть изредка ко мне приезжаешь!» Господи, сколько же сил и времени Ты потратил на то, чтобы в который уже раз склонить меня, неразумную и нетерпеливую, к этой немудреной мысли: ничего ни от кого не ждать и с благодарностью принимать те немногие крохи, которые Ты посредством Ангела мне посылаешь, а все исходящие от Ангела обиды расценивать как необходимое естественное испытание. Курочка по зернышку…
А затем, переосмыслив еще раз все прошлые печали, радости, обиды и заблуждения, я попыталась заглянуть вперед - и обнаружила, что без Ангела в моем гипотетическом будущем непременно воцарится безрадостная серая пустота: мне некого будет ждать, не с кем делить редкие часы «неземного» общения, ибо замена Ангелу в моей жизни, если и появится, то весьма еще нескоро. Может быть, и вовсе никогда. Ведь человека, который оказался бы достойным моего возвышенного восхищения, я ждала всю свою предыдущую жизнь…   
И я принялась за обучение своего новорожденного «цыпленочка». Ты, милая птичка, говорила я ему, не будешь теперь ни на что надеяться, не станешь ждать от Ангела эротических и прочих, намекающих на ответное чувство акций – ты будешь лишь умеренно любить Ангела и неумеренно им восхищаться. В твою жизнь залетел Ангел – так не бросайся же им из-за глупых обид, проходи мимо, не обращая на них никакого внимания. Ибо свет, от него исходящий, затмевает все то (в общем-то ничтожное) зло, которое он по глубинному неведению своему регулярно творит. Пусть Ангел станет тебе другом, братом, просто совершеннейшим собеседником – и больше никем! Главное, чтобы он в твоей жизни был!
«Цыпленок» мой оказался птичкой, хоть и весьма еще сопливой, но на редкость понятливой – и моя любовь к Ангелу из безумной одержимости стала потихоньку переползать в иную, умиротворенно радостную фазу. Огонь преисподней, в коем сгорала и корчилась моя душа, вроде бы превращался постепенно в утешительно согревающее пламя уютного домашнего очага.


А тут как раз кстати подоспела и обещанная пьеса Поэта – та, что должна была поведать мне, в частности, об «инерции любви». И она мне об этом поведала. Итак. Юная, годящаяся мне в дочери, героиня пьесы была (или казалась? Нет, все-таки была) безумно влюблена в немолодого уже (в свою очередь, годящегося ей в отцы) мужа, с которым отношения имела исключительно платонические. Ибо муж ее был якобы смертельно болен и безвылазно поэтому (во всяком случае в первом акте) лежал в постели. Кроме того, у мужа на ЭТОТ счет были свои, субъективно убедительные «нравственные» установки. А она безропотно кормила его с ложечки, трепетно собирала крошки и с большим чувством приговаривала: ах, как я люблю смотреть, как ты ешь и пьешь, люблю ПРОСТО ТАК сидеть рядом с тобой и чувствовать при этом «ну, ты сам понимаешь, ЧТО – все-все-все  чувствовать!» В виду она, понятное дело, имела отсутствующую в их непростых отношениях эротику – и слова говорила точь-в-точь те же самые, что и я когда-то Ангелу!
Опустив абсурдистскую (или парареалистическую) форму (она же суть) новой пьесы Поэта, я расскажу о ней далее вкратце и в манере вполне реалистической. Итак, юная героиня, с одной стороны, действительно любит (во всяком случае поначалу) своего мнимого (как выясняется ниже) больного; а с другой, ее вполне зрелая плоть жаждет любви вовсе не платонической. И потому в ее жизни появляется некий Актер и Театр, где она с некоторых пор проводит ночи. Мнимобольной обмана до поры до времени не замечает, ибо спят горе-супруги в разных апартаментах.
Когда же обман измены выходит-таки, наконец, наружу (под дикий, кстати сказать, барабанный грохот из соседней комнаты), Актер говорит мужу: «Я заберу ее себе. Она не любит вас.» «А разве вы ее любите?» - вопрошает муж. «Нет, пока не люблю. Но я ее жалею.» (В этом месте действия у меня, честно говоря, волосы на голове зашевелились: неужели Поэт всерьез готов увести меня от Ангела?! Но нет, друзья мои, Поэт поступил хитрее!)
В финальной сцене пьесы диалог Актера и мнимобольного супруга доводит последнего до кажущегося смертельным припадка – выглядит супруг во всяком случае совсем уже не жильцом на этом свете. И тогда Актер как бы возвращает героиню в первоначальную сцену «кормления-мужа-с-ложечки» и предлагает ей слово в слово произносить тот самый текст, с которого начиналась пьеса: «Я люблю смотреть, как ты ешь» и так далее. Героине поначалу никак не удаются искренние интонации, и Актер то и дело ее подзадоривает: «Больше страсти! Еще больше страсти!»
В результате этой хитроумной игры героиня так входит обратно в свою роль, что в ее голосе вновь слышатся и любовь, и нежность, и страсть… А еще – страх этого своего ненормального суженого, мучителя и обманщика, потерять! И выходит, что, произнося хорошо знакомые, старые слова, она искусственно возбуждает в себе былые чувства. Ну, а Актер, обнаружив эту ожиданную для него метаморфозу, потихоньку уходит со сцены, ни с кем не прощаясь. Зато, когда страстный страх героини достигает своего апогея, и она принимается звать на помощь Актера, мнимый покойник преспокойненько открывает глаза и произносит уверенно и твердо: «Он больше никогда не вернется.» Занавес…

Сознавая, что мой пересказ пьесы  весьма неглубок и чрезмерно лаконичен, я не стану размышлять и многослойности и поливариантности смыслов, значений и идей этого творения Поэта. Скажу лишь (да читатель и сам уже наверняка это понял), что формула моих взаимоотношений с Ангелом здесь оказалась изложена и доходчиво, и блестяще: Ангел и впредь будет умело дергать меня за известные ему веревочки, а я, всякий раз включаясь в его игру, стану произносить все тот же старый текст, который будет пробуждать во мне былую любовь к Ангелу! Возможно, просто по инерции…
«Ай да Поэт!» - мысленно захлопала я в ладоши, ибо, несмотря на свои, то и дело встававшие дыбом волосы,  в иных (и очень многих) местах пьесы я хохотала как безумная! Ибо по жанровой своей принадлежности это была самая настоящая комедия положений – и физических, и психологических вместе. Поэтому я с удовольствием хохотала и над небанальным любовным треугольником, и над потрясающими банальностями-откровениями, и, что самое приятное, над самой собой. Соединяя умозрительно «негативный психологический портрет» Ангела и во многом похожий на него образ героя пьесы, я начинала смотреть на свои отношения с Ангелом как бы со стороны – и обнаруживала, что они не только странны и печальны, но и невероятно смешны!
И я понимала, что мне надобно приложить все силы, дабы сохранить этот иронический ракурс зрения на все перипетии своей «дружбы» с Ангелом, да успеть к тому же до его приезда тщательно обгрызть все те ниточки, благодаря которым Ангел научился виртуозно мною дирижировать. И только тогда, когда все до единой ниточки будут начисто обгрызены, я и пойму, наконец, тлеет ли во мне еще собственно любовь, или же от нее осталась всего лишь одна иллюзорная инерция!  Суметь бы только эти ниточки обгрызть так умело, чтобы не обломать о них собственные зубы…
Однако на Поэта я все же немного обиделась: что же это он, - подумала я, отсмеявшись, - собирается в перспективе так же, как его герой, украдкой уйти со сцены?! Или он тонко посмеялся надо мною, ни капельки не веря в то, что я способна не поддаться инерции чувств и хоть когда-нибудь разлюбить Ангела?


Поэт, я знала это, ждал моих первых впечатлений об его творениях с некоторым трепетом. Особенно, надо полагать, теперь, когда речь в пьесе вроде бы не на шутку шла о нашем реалистическом «любовном» треугольнике: Елена: Ангел и Поэт. Ибо я давно уже интуитивно чувствовала, что оба они (каждый по-своему) меня друг к другу ревнуют. Уж слишком часто в моих беседах с Ангелом я поминала всуе имя Поэта, а уж Поэт… Чего только он через меня не натерпелся от Ангела?!
- Ты написал совершенно потрясающую историю, - сказала я Поэту, прочитав пьеску один или два раза кряду. – Это превосходная комедия! Но только вот объясни мне, пожалуйста, почему ты так обидел героиню? Почему Актер уходит и не вернется никогда?  Что ты, интересно знать, имел в виду?
-  Да ничего не имел, - засмеялся Поэт. – Ведь это МУЖ ГОВОРИТ, что Актер не вернется никогда. Муж, а вовсе не автор. А остальное пусть домысливает читатель, режиссер, зритель…
- Ну, слава Богу! – с ироническим облегчением воскликнула я. – Было бы очень даль навечно оставлять героиню в объятия- этого монстра – ее мужа!
- Но, согласись, монстр получился классный! – изящно увел меня Поэт от дальнейших скольких параллелей между жизнью и вымыслом. – Как тебе его ботинки?
- Это вообще сногсшибательно! – восхитилась я. – Представляю, как зритель будет уползать под кресла, когда обнаружится, что монстр лежит под одеялом во фрачной паре и в ботинках! Я буду читать твою пьесу еще и еще!


Так оно и случилось. Весь, остававшийся до апрельского, Пасхального приезда Ангела (а Пасха в том году была ранней) промежуток времени, пьеса Поэта была, что называется, моей настольной книгой, а отношение к собственному «высокому чувству» – по театральному остраненным и трезво ироническим: я училась смеяться над своими печалями и иллюзиями. Как-то раз я даже принялась зачитывать особо смешные фрагментики пьесы частенько забегавшей ко мне в те славные миротворные деньки Философине. И она, отсмеявшись после очередной сценки, уговорила меня прочитать ей всю пьесу вслух: она, дескать, любит слушать, как я читаю. Я, конечно же, согласилась – и наш смех, умноженный вдвое, стал для меня в тот вечер подобием целительного зелья, а Философиня сказала:
- Мне кажется, ты потихоньку выздоравливаешь. У тебя глаза становятся прежними.
- Один раз ты уже говорила мне это, - напомнила я ей. – Но то была иллюзия.
- Ну, может быть, теперь все будет иначе? – с надеждой предположила Философиня. – Может быть, количество твоих страданий, наконец, переросло в иное качество. Я например, давно не видела, чтобы ты так заразительно смеялась! Нет, все же наш Поэт – гений! Так ему и передай. Это же подумать только: в нашем занюханном Б. живет драматург мирового уровня!
Ну, а потом мы сотворили с «драматургом мирового уровня» весьма качественное философическое интервью для толстого столичного журнала. Журнал безоговорочно принял наше творение, а Поэт в очередной раз восхитился моим «непревзойденным умением» осмысливать и формулировать его хитромудрые высказывания, коих он и сам-то не всякий раз хорошенько понимал!
В конторе в этот отрезок времени тоже было очень и очень весело. Главным объектом веселья неожиданно оказалась мадам Ш., которая вдруг взялась буквально-таки терроризировать редакционных фотокорреспондентов, требуя у них все возможные изображения маэстро А. Мадам Ш. в отличие от меня, не собиралась скрывать своей ах-влюбленности в Ангела, с удовольствием и лихорадочным блеском в ведьмовских своих глазах рассказывала всем и каждому (в том числе и фотокорам), как любит маэстро А. откушивать ее борщики – и походила при этом на настоящую городскую сумасшедшую. И принимала таким образом огонь общественного мнения на себя. Зато моя иронически усыхающая любовь к Ангелу благополучно оставалась себе как будто бы в тени…


И что вы думаете, господа хорошие?! Мои титанические усилия (плюс, конечно же, Поэт с его пьесой и Астрологиня с ее советами), направленные на трансформацию и обуздание чувств,  дали достойные плоды: Ангел позвонил мне сам в первый же вечер своего пребывания в Б.! И как ни в чем не бывало, как будто никакого перерыва в наших отношениях не наблюдалось, сообщил мне приятным мурлыкающим баритоном свои новые географические и телефонные координаты.
- Мы с тобой теперь станем гораздо ближе, - обнадежил меня Ангел. – Я теперь буду жить не в гостинице, а в квартире в двух шагах от твоего дома. Это выходит гораздо дешевле.
- Как это здорово! – с иронической радостью отреагировала я. – Надо будет как-нибудь встретиться, что-то я давненько не брала у тебя никаких интервью.
Мое предложение было расплывчато-неконкретным, а тон – недостаточно, надо полагать, восторженным, и Ангел мою наживку не заглотил, в гости не напросился и исчез из поля моего слуха аж на два дня – до своего первого представления, в котором он должен был играть Третий концерт Бетховена для фортепиано с оркестром с известной сибирской пианисткой более старшего, чем Ангел, поколения и Итальянскую симфонию Мендельсона.

«Наблюдать за священнодейством солиста экстра-класса – это все равно, что смотреть хороший театральный спектакль, в котором партнеры органично и естественно существуют в контексте музыкального «зрелища».
В первой части бетховенского концерта между солисткой и оркестром случился самый настоящий (предусмотренный партитурой) выразительнейший «диалог», во время которого исполнители будто бы договаривались о том, как они будут на этот раз играть Бетховена. «Не будем сегодня ничего особенно драматизировать, - как бы уговаривала солистка маэстро А. – Жизнь, безусловно, грустна, потому что уходит, Нои прекрасна – ведь в ней было столько радости!»
Маэстро, как истинный джентльмен, уступил, и ритмические акценты они совместными усилиями расставили таким образом, что доминирующими в концерте стали не пафосно- мужественные, а лирико-ностальгические и женственно-лукавые образы и настроения, щедро приправленные в финале очаровательным пианистическим кокетством.
  Зато вступление к Итальянской симфонии Мендельсона заставило публику буквально вздрогнуть. Маэстро задал оркестру столь стремительный темп, ворвался в музыку с таким торжествующим ликованием, что сразу стало ясно: «Ура! Мы прибыли в Италию!»
А затем на протяжении всей симфонии основное внимание дирижер концентрировал не столько на традиционно присущих этому жанру драматических коллизиях (их, впрочем, у Мендельсона наблюдалось немного), сколько на легких, освежающе радостных настроениях. Их можно было уподобить эйфорическому состоянию туриста, который впервые посетил страну этой древней культуры и так проникся в ходе «экскурсии» ее лучезарным и грациозным музыкальным фольклором, что пустился в финале (умозрительно, разумеется) плясать темпераментную итальянскую сальтареллу.»    

Так я потом описала этот концерт в своих заметках, однако в тот вечер к Ангелу после концерта не подошла. Но зато попросила Вестницу передать от меня маэстро А., что он, конечно же, - гений, а я – не очень здорова и потому не нашла в себе сил выразить ему свое непреходящее восхищение лично. Все эти слова Вестница с беспримерной честностью и, надо полагать, почти дословно Ангелу пересказала, и он, якобы обеспокоенный моим здоровьем, позвонил мне на другой день прямо с утра. К вящему моему изумлению…
- Мне передали, что ты приболела? - тоном доброго доктора спросил Ангел. – Надеюсь, у тебя ничего серьезного?
- Ну, как тебе сказать… - уклончиво ответила я. – Обычная межсезонная дистония. Та самая, которую ты когда-то вылечил Чайковским. Но встретиться с тобой на своей территории я бы, пожалуй, могла. Сегодня или завтра – больше-то времени у нас с тобой нет.
- Я могу прийти сегодня. – с готовностью предложил Ангел.
- Давай лучше решим это вечером, - сделала я ответный ход. – Сейчас ведь еще только утро, и я не совсем представляю, как буду чувствовать себя вечером.
- Ну, что ж, тогда до вечера, - бархатно согласился Ангел. – А кстати, у тебя есть «Чайковский» Берберовой? Я бы кое-что оттуда перечитал про Вторую симфонию.
- По-моему, там про нее ничего нет. – сказала я. – Я во всяком случае не помню.
- Просто ты не там искала. – загадочно ответил Ангел. – Я приду и тебе покажу…
Однако переступить порог моего дома Ангелу в этот вечер оказалось не суждено. Неприбранная и непричесанная, я полдня писала какой-то длинный тягомотный материал, ради которого осталась работать дома в пятницу (чтобы у меня остались на всякий случай еще и выходные, если материал застопорит моя дистония), и к вечеру поняла, что это первое после долгой «разлуки» свидание с Ангелом, кажется, не осилю.
И это было новое для меня, странное, но обнадеживающе приятное состояние: я, безусловно (и даже, пожалуй, очень), хотела видеть Ангела, но НЕ МОГЛА заставить себя ринуться, сломя голову, (как это бывало раньше) в лихорадочно вдохновенные приготовления к его явлению. А уж о каких-нибудь кулинарных ухищрениях мне и думать-то было лень! О Господи, а ведь в прежние-то времена невероятное желание увидеть Ангела заряжало меня такой бурной энергией! Энергией любви… Почему же теперь любовь перестала быть для меня источником питания? Значит ли это, что мои нынешние чувства к Ангелу – это и не любовь вовсе? А всего лишь так хорошо описанная Поэтом инерция, фантом, который запросто может обойтись безликой телефонной беседой и манкировать живым человеческим общением?!
  Ангел между тем послушно позвонил мне вечером и сходу спросил, что ему следует прикупить к нашему ужину, и, конечно же, поинтересовался, ждет ли его «наша подруга» Берберова?
- Берберова в полной боевой готовности, - ответила я. – А вот я – нет. Голова моя очень плоха, и я предлагаю перенести нашу встречу на завтра.
- Ну, что ж, на завтра – так на завтра. Лечи свою голову хорошенько, - в голосе Ангела явственно слышались обиженные нотки и почти нескрываемое неверие в мою болезнь. Заправский, пожизненный актер, разве мог он поверить, что в свидании ему отказывают вовсе не понарошку?!
Но так или иначе, а наше трепетное свидание я отменила впервые в жизни и тем самым, к удивлению своему, вынудила Ангела совершить в течение этого вечера еще один сильно смахивающий на контрольную проверку звонок. Мне во всяком случае показалось, что Ангел и в самом деле проверяет, дома ли я, не унеслась ли якобы больная и бессильная в ему неведомые дали? А в качестве прикрытия своих «контрольных» намерений Ангел опять выбрал много раз тут уже упомянутую Берберову, которая ну никак не давала ему покоя! Ангел даже  признался мне, что интересует его вовсе не Вторая симфония, а Славянский марш, который он, оказывается, собирался исполнять в Пасхальном концерте – без предварительного объявления в рекламе и без купюр. Казалось, он готов был примчаться за вожделенной книжкой прямо сейчас, но я осталась непреклонной…
Ангельский повторный звонок приятно погладил мое дамское самолюбие, однако же мне отчего-то было жаль «отвергнутого» Ангела: и я весь вечер представляла себе, как завтра искренне и радостно вознагражу Ангела за столь долгое ожидание нашей встречи, как расскажу ему про те сто часов счастья, которые он мне умудрился подарить… Ведь Ангел, вспоминала я с чувством некоторой вины, выражал по поводу моих творений гораздо больше восторгов, чем я – по поводу его божественного дара…

…Вечер был солнечным, теплым и ласковым – точь-в-точь как год назад, когда в благословенный Страстной Вторник мы сыграли с Ангелом нашу первую эротическую симфонию. И ангельский голос в телефонной трубке я услышала невообразимо рано – не было еще и шести часов пополудни.
- Ну что? – спросил Ангел. – Ты нашла что-нибудь о Славянском марше?
- Нет, - ответила я. – Ты сейчас придешь и сам найдешь.
- Увы, - с ласковым ехидством ответил Ангел. – я сейчас не приду и не найду. На сегодняшний вечер я ангажирован.
- Конечно же, к мадам Ш.? – с недоверчивым раздражением и надеждой, что Ангел меня разыгрывает, спросила я.
- Да, к мадам Ш., - скромно ответил Ангел.
- Как?! – изумилась я. – Почему же ты не сказал мне об этом вчера?
- Потому что ангажемент поступил сегодня утром, и я его принял, подумав, что твоя болезнь может затянуться.
- А Берберова, выходит, тебе уже не нужна? – ехидно спросила я.
- Я подумал, что вполне смогу на этот раз без нее обойтись, - с наигранным простодушием ответил Ангел.
Полгода назад такой изощренно садистский ангельский ход наверняка заставил бы меня биться в тяжелой истерике, но сейчас я ощущала лишь естественное чувство досады: оно было сильным, но не отчаянным, ибо мне показалось, что Ангел, который всегда любил продекларировать свою нелюбовь к длинным телефонным беседам, не прочь поболтать со мной еще какое-то время. И я решила, отбросив всякие уловки, реверансы и многозначительные недосказанности, воспользоваться случаем и поговорить с Ангелом более или менее начистоту и заодно сделать попытку заставить его заглянуть ко мне хотя бы на полчаса, ибо до начала ангельского ангажемента, как выяснилось из нашей беседы, времени было еще полным-полно.
- Ты можешь не отвечать на мои вопросы и ничего не комментировать, - решительно сказала я, - но у меня еще в январе возникло ощущение, что ты, грубо говоря, намерен «скинуть меня с хвоста»! Ты как будто бы испугался, что можешь попасть сразу в две мышеловки: ко мне и к мадам Ш. А может быть, тебя еще и другие мышеловки поджидают?
Ангел как-то неопределенно, но весьма выразительно хмыкнул, а я продолжила:
- Так вот, я хочу тебя заверить, что я не кошка и не мышеловка! Я мышей не ловлю! Запомни это! А сегодня, - сказала я с гипнотической настойчивостью, не допускающей отказа, - мне необходимо тебя видеть, потому что мне есть что тебе сказать. А кроме того, мне нужна твоя профессиональная помощь. Найдется у тебя хотя бы полчаса?
- Полчаса, может быть, и найдется, - нерешительно сказал Ангел. – Но какой смысл в столь малом отрезке времени?
- Время – субстанция мистическая. – И за пять минут можно прожить целую жизнь, неужели тебе это неведомо? – спросила я Ангела.
- Ну, если ты так настаиваешь… - Ангел был искренне растерян и как будто заворожен или, быть может, оглушен моим необычным натиском.
- Да, я настаиваю! Тем более, ты живешь теперь так близко от меня.


…Я курила в распахнутое весеннее окно и вскоре увидела, как Ангел легким своим юношеским шагом едва ли не бежит к моему дому весьма выразительной рысью. Соскучился? Или к мадам Ж. боится опоздать? При ближайшем рассмотрении Ангел оказался блистателен! Если заметил читатель, в своем повествовании я почти не трачу слов на описание одежд своих немногочисленных героев, но сейчас не могу отказать себе в удовольствии отметить великолепие роскошной (и, вероятно, очень дорогой) ангельской рубашки, парадных брюк и, как всегда, новеньких туфелек!
Словом, Ангел был одет так, как следовало быть одетым для светского раута. Ко мне в гости он обычно приходил в чем-нибудь попроще и подемократичней. И это было правильно, ибо я устраивала не рауты, и простые домашние посиделки  в давно мечтающих о ремонте скромных «интерьерах». А во-вторых, ангельским одеждам всякий раз (хоть он и не подавал виду) наверняка отчаянно досаждала собачья шерсть, от которой ему всякий раз приходилось тщательно очищать свои непарадные брюки. А впрочем, и я, и Ангел – мы оба, надо полагать,  осознавали, что принадлежим к разным материальным категориям; а значит, не стоит ему в моем доме особенно выпендриваться. И к тому же я подозревала, что Ангел превосходно понимает: дорогим прикидом моего восхищения вряд ли добьешься. Ах, мой мудрый Ангел, он, конечно же, прекрасно знал, кого, чем и как следует покорять: меня – добрым и умным (хоть и наверняка не всегда искренним) словом, а мадам Ш. – к тому же еще тряпками. А может быть, я и вовсе была неправа…
Но как бы то ни было, а я ничуть не была смущена своим имиджевым диссонансом – старыми домашними шортами и футболкой, которых Ангел, кстати сказать, вовсе и не заметил, торжественно вручая мне в прихожей некоторое подобие подарка – баночку не самого лучшего кофе и совсем недорогих конфет, от коих сам он (невзирая на декларативную любовь к сладкому) впоследствии, к моему удивлению, отказался. От того, очевидно, чтобы видимость этого первого в наших отношениях подарка (подношения к ужину в счет не шли) не нарушать. Что это было на самом деле (извинение, благодарность или предупредительная лесть?) я так, увы, никогда не узнала…
Но зато, едва мы уселись в привычной мизансцене за кухонным столом друг напротив друга, Ангел впился в мое лицо внимательным радостным взглядом и страстно воскликнул:
- Как потрясающе ты сегодня выглядишь! Я не знаю, что в тебе изменилось, но ты никогда не была хороша так, как сегодня!
- Может быть, это от того, что я слегка сменила прическу и цвет волос? – подсказала я Ангелу внешне спокойно, но с немалым внутренним смятением: впервые в нашей истории Ангел обратил пристальное внимание на мою внешность. И может быть, это что-нибудь да значило?
- Я не знаю, что ты с собой сделала, - вновь повторил Ангел, но ты невероятно красива сегодня. Вот зачем ты настаивала на том, чтобы я пришел! Ты хотела, чтобы я увидел тебя ТАКОЙ!  Какая ты все же хитрая!
- Вообще-то хитрость – вовсе не мое амплуа! – ответила я, еще больше озадачившись. – Но если тебе удобно так думать, не в моих силах тебе помешать. Да ведь ты и сам сегодня блестяще выглядишь – ты свеж и юн, как никогда!
Так, начав с тривиальной детской игры в кукушку и петуха, мы с Ангелом незаметно вступили в столь непринужденную, бурную и восторженную беседу о том, о сем, что от нас, если взглянуть со стороны, надо полагать, аж брызги летели! Шипучие брызги несуществующего шампанского, которого, кстати сказать, мы никогда с Ангелом не употребляли. А сегодня – глотали, захлебываясь, большими, жадными глотками… Выторгованные мною полчаса драгоценного ангельского времени давно уже пролетели, но Ангел вовсе не собирался уходить и, вполне вероятно, искренно скорбел о своем опрометчивом согласии на предстоящий ангажемент…
- Ну, а теперь, мой дорогой, - сказала я Ангелу, когда «брызги» слегка подсохли, - я хочу немножко повыяснять с тобой наши отношения, хотя ты этого совсем не любишь. 
Лицо Ангела моментально вытянулось и посуровело, но я, радостно улыбаясь, Ангела утешила:
- Это будет красивое выяснение. Тебе понравится – вот увидишь! Так вот: все это время я пыталась прекратить с тобой всякие отношения, полагая, что мне от тебя нужно либо все, либо ничего. Чем, собственно говоря, тебя, очевидно, и перепугала. И ты решил от меня ускользнуть.
Ангел раскрыл было рот, желая, видимо, вставить словцо возражения, но я его дирижерским мановением руки остановила и пылко продолжила:
- А потом, по размышлении зрелом, я поняла, что отношения, однажды начавшись, не заканчиваются даже со смертью. Во всяком случае их нельзя закончить искусственно. И что ты дал мне уже все, что мог: мое фортепиано, любовь к музыке и сто часов – да-да-да, именно сто, я подсчитала! – совершенно неземного счастья! Такого, какого я никогда и ни с кем не испытывала! И я тебе за это невероятно благодарна!
Мой неожиданный панегирик произвел на Ангела действие, сходное с эффектом жаркой сауны: лицо его раскраснелось, залоснилось, расцвело, оживилось и засияло.
- Ты все же невероятная женщина! – сумел-таки вмешаться в мою речь Ангел. – Ведь я ожидал, что ты угостишь меня ядом, а получил меду!
- Не перебивай меня! – рассердилась я. – И решила я вот что… Извини, но я сейчас выражусь нецензурно! Я решила: да за….сь ты хоть со всей Россией, но я не позволю тебе себя потерять!
- Надо держать свое стадо в сборе…  Это правильно… - как бы между прочим тихо пробормотал Ангел.
- Это чье, интересно знать, стадо ты имеешь в виду: свое или мое? Своих многочисленных девушек, разбросанных по всей стране?
- О Господи, - поморщился Ангел. – Какие девушки?! А за «мед» тебе – спасибо! Все же я в тебе не ошибся! А кстати, о какой помощи ты просила?
- Да это, собственно говоря, был просто предлог.  Но раз у тебя есть время, пойдем этот предлог «оживим». Я хочу, чтобы ты сыграл мне гимн городу Б., который мне недавно прислал один местный композитор.
Мы пошли в комнату, Ангел послушно сел за «черного зверя» и с немалым воодушевлением сыграл и спел, отменно интерпретировав, банальнейшее словесное и музыкальное произведение неугомонных б.-ских умельцев из народа.
- Кажется, ты сделал конфетку из понятно чего! – восхитилась я.
- Пусть они поставят мне хороший магарыч, - молодцевато и задиристо воскликнул Ангел, -  и я покажу им, как надо это исполнять!
Потом с иронической помощью Дочери, которая с удовольствием критиковала и «выстраивала» в процессе действа наши физиономии, мы с Ангелом сделали в знак будущего мира, дружбы и взаимопонимания «символическое фото на память» - и Ангел ушел себе, вечерним солнцем палимый, на светский раут к мадам Ш. А я весь остаток одинокого уже вечера вновь чувствовала себя так, как будто в моем доме вместе с Ангелом побывали и сам господь Бог, и прихотливый, ласковый  Эрос.
Более того, я не ощущала и признаков обычной послеангельской усталости, а владело мною одно лишь райское блаженство, которое как будто бы свидетельствовало о том, что мы с Ангелом начали наши далекие от нормы отношения с самого начала. Но только, конечно, на совершенно новом, более высоком и качественно ином чувственном уровне. Причем, ощущала я все это не только духом, но и плотью: «брызги шампанского» (так же, как однажды Первая симфония Чайковского) напрочь уничтожили мою дистонию, и я даже нашла в себе силы для эксклюзивной (я почти никогда не выходила из дому по вечерам без особого дела) вечерней прогулки.
Рука об руку с моей, почти совсем уже взрослой Дочерью мы совершили небольшое чинное шествие по главному проспекту Б., заглянули в ближайшую церквушку, поставили свечки и помолились за здравие всех знакомых нам православных христиан. Я стояла в храме, и душа моя ликовала так, как будто я и впрямь встала, наконец, на самый что ни на есть правильный путь: разбила сосуд своих страстей, перестала надеяться, ждать и творить свои неправедные логосы – и всецело отдалась на милость Божью. И была я в тот чудесный вечер истинно счастлива!

А на другой вечер почти настоящую церковную службу устроил в своем концерте Ангел! Находясь в каком-то особом, религиозно-экстатическом ударе, он опять походил, прости Господи, на самого Создателя – и превратил свое музыкальное представление в настоящий праздник Света, Добра и Веры, а музыка, которую исполнял в тот Пасхальный вечер оркестр, взволновала слушательские души, надо полагать, едва ли не на генетическом уровне.   
 
«В «Светлом празднике» Римского-Корсакова, который был навеян композитору древнерусскими церковными песнопениями, оркестру удалось воплотить в контрастных музыкальных образах едва ли не всю гамму переживаний верующей души: ликование, трепет, покаяние, мистический страх перед карой Господней и искреннюю веру в великую милость Божию. Скрипки здесь переливались колокольчиками, деревянные духовые в сольных фрагментах пели пронзительно и проникновенно, а ударные (в двух предфинальных и мощном финальном тутти) так точно попадали в болевые точки музыкальной ткани, что создаваемые ими звуковые волны казались подобными легкому землетрясению.
Не разочаровала слушателей и Вторая симфония Чайковского – не самая популярная и редко исполняемая, но зато, пожалуй, самая светлая и оптимистичная из всех его произведений этого жанра. Причем в первых трех частях, эти настроения маэстро дополнительно не педалировал, а, напротив, будто бы даже намеренно сдерживал, как бы приберегая сладкое на потом. И взорвал-таки зал оглушительным forte в начале четвертой части, позволив оркестру отрываться во всю ивановскую, ярко, выпукло и смело акцентируя гротесковую диссонансность звучания.
На этой суперпраздничной ноте концерт вполне можно было бы завершить. Однако маэстро А. приготовил для него еще одну «точку». А вернее сказать,  восклицательный знак – «Славянский марш» Чайковского, никогда ранее в Б. не исполнявшийся. И сыграл его столь бравурно, патетично и напряженно, что, казалось, продлись музыка еще немного – и публика хором бы подхватила мелодию «Боже, Царя храни», трижды прозвучавшую, под сводами концертного зала…»

- Я восхищаюсь тобой, - говорила мне потом Философиня. – Ты сумела воссоздать ваши отношения из руин да еще и поднять их на качественно иной уровень. На это немногие способны. Только бы ты, с Божьей помощью, в этом, исключительно духовном состоянии подольше продержалась…


Глава семнадцатая

Две истерики, или Ветер перемен

…Зал Санкт-Петербургской консерватории, сияющий белизной необычных для нашей провинции полудачного дизайна изящных кресел, был полупустым. Сей обидный факт красноречиво свидетельствовал о том, что в своем родном городе Ангел не собирает, увы, полные залы, и не считается  в славном граде на Неве  жданной знаменитостью.
Однако же на обращенном ко мне ангельском лике не было заметно никаких следов обиды или разочарования. Ангел все равно выглядел счастливым, ибо он творил Музыку. Но счастье это было не бездумно безоблачным - в нем, как живые краски в небесной радуге, сконцентрировалось сразу множество чувств: напряжение и боль, восторг и страдание, философическое размышление и нежность, испуганный трепет и предчувствие таинственного чуда…
Я впервые видела лицо и глаза (а значит, душу) Ангела в главном для него моменте жизни – то есть в живом процессе творения музыки и была просто-таки ошеломлена невероятной красотой потрясающих душу Ангела эмоций! Какое здесь было величие, какая высота духа и какая неожиданно детская открытость и незащищенность! Ангел был весь – воплощенная музыка! И не только лицом своим, но и каждым вдохновенным, изысканно красивым и удивительно мудрым взмахом умелых крыльев. От творимого им на сцене таинства нельзя было отвести глаз, а музыка, которую исполнял в это время почти невидимый оркестр, звучала с такой неземной выразительностью, что излучала, казалось, высшую гармонию и лучезарную энергию небесных сфер. Господи, какое же это было счастье – увидеть Ангела НАСТОЯЩИМ: живущим, мучающимся, но и испытывающим неведомое мне блаженство!
А вот заиграли «Волшебное озеро» - и мы с Ангелом унеслись на крыльях моей мечты в землю обетованную – в маленькую горную деревушку…


Нет, господа хорошие, я вовсе не летала вслед за Ангелом на его малолюдный концерт в Питер. Все, что я сейчас рассказала, было с большим пиететом к предмету изображения, запечатлено на видеокассете, которую Ангел вручил мне в антракте Пасхального концерта  и оставил  на «вечное» слушание до следующего своего приезда - недели через три, в начале мая. И я слушала его питерский концерт бессчетное число раз, упиваясь чудесной музыкой, которую впервые в жизни не только слышала, но и (благодаря снятому крупным планом ангельскому лику) воочию ВИДЕЛА!
Но концертом Ангела и бурными аплодисментами видеозапись не заканчивалась – и я обнаруживала Ангела в роскошных кулуарах питерской филармонии в окружении группки почитательниц, среди которых находила и «себя», и «мадам Ж.» и еще кое-кого из «б.-ских» меломаниц. Как же мы все, думала я, - дамы, помешавшиеся на музыке вообще (и на Ангеле, в частности), в сущности, похожи. И странное ощущение дежа вю охватило меня после первого же «посещения» этого питерского концерта: мне показалось, что там – в этом белокресельном зале, и меж рождающих трепет колонн высокосводчатого фойе я когда-то уже бывала. И, конечно же, подходила после концерта к Ангелу и привычно приветствовала веселую, небольшого росточка, чрезвычайно подвижную даму с лисьим хвостом на плечах – с очаровательной детской улыбкой на губах и с таким же, как у Ангела выразительно длинным носом.
Так, благодаря видеокассете, я, наконец, «познакомилась» с женщиной, которая произвела на свет моего любимого Ангела. И которая, несмотря на девять десятков прожитых лет (многотрудных, как узнает ниже читатель), не утратила живейшего и искреннейшего интереса к жизни. В том числе, и к концертам своего талантливого сына. «Мама говорила, что ее когда-нибудь прямо с концерта увезут на кладбище, - смеясь, рассказал мне как-то Ангел, - но это она говорила еще лет сорок назад!»


Господи, как же мало я, в сущности, знаю о жизни Ангела, думала я, с чувством (едва ли не кровно родственным) всматриваясь в моложаво-подвижное лицо его матери; и как же мне хочется уговорить, наконец, Ангела приняться за создание его жизнеописания. И пусть сам он не столь уж внешне известен, славен и велик, но мы ведь можем ТАК его жизнь и деятельность живописать, что любому читателю станет понятно: истинно гениальные дирижеры – это не только те «великодержавные» творцы, что сверкают раскрученными светилами на мировом музыкальном небосклоне, но и другие (весьма, надо полагать, немногочисленные) «избранники», чей труд и вклад в дело музыкального просвещения масс хоть и не столь заметен, но не менее велик, глубок, важен и пресловутым массам насущно необходим. (Хоть сами эти массы сего благого для них деяния, возможно, в силу недопросвещенности своей хорошенько и не понимают.) Ведь вверх, к мировой славе, далеко не всегда пробиваются самые талантливые, а талант – это, увы,  весьма незначительное слагаемое желанного триумфа.
А уж если поразмышлять о том, как с точностью до самой мельчайшей доли музыкального такта определить степень гениальности того или другого исполнителя?.. В сущности, - никак! Разве что поставить за пульт б.-ского, скажем, оркестра сначала Ангела, а потом, предположим, Бернстайна, предложить им сыграть по очереди одну и ту же симфонию Чайковского или концерт Рахманинова – да и попытаться определить, кто из них сделает это лучше. Но в чем лучше? В слаженности и объемности звучания? В темпоритическом рисунке? Или в концептуальной убедительности трактовки? Из каких критериев исходить и кто все это рассудит?! А значит, на самом деле Ангела, вполне вероятно, можно было бы поставить с сияющими «звездами» его профессии мировой величины  на одну и ту же ступеньку пьедестала славы…
Благодаря всем этим размышлениям, вызванным к жизни умозрительной моей поездкой в Санкт-Петербург, к майской гастроли Ангела моя восхищенная любовь к нему запылала с новой силой. Однако пламя ее, слава Богу, было чистым, прозрачным и не обжигающе безболезненным. Не колеблемое порывами плотских умыслов, оно горело себе потихоньку ровным надежным светом и устремлялось исключительно вверх – к птицам, звездам и облакам… Пусть не в моих силах помочь Ангелу завоевать мировую известность, однако же никто и ничто не помешает мне славить искусство Ангела в своем родном нелюбимом Б.! Но, увы, и в этом я ошибалась…


… В мае Ангел приехал в Б. всего на четыре дня и должен был дать два концерта: первый для взрослых – из произведений Хачатуряна, Глиэра и уже любимого мною Дунаевского; второй – в основном для детей, с юными дарованиями (пианистами, скрипачами, фаготистами ets) в качестве солистов.
Своего явления в мою обитель Ангел на сей раз не заставил меня ждать. В первый же вечер он сидел на моей кухне, ужинал плодами нашего совместного кулинарного труда, светился глазами и с упоением читал мне вслух избранные места из гоголевских «Размышлений о божественной литургии». Произведения, не вошедшего в свое время по идеологическим причинам в полное собрание сочинений Гоголя и опубликованного недавно в одном из двух б.-ских журналов, экземпляр которого был мне подарен Поэтом, ибо едва ли не вослед за Гоголем в номере была помещена одна из самых сумасшедших пьес Поэта.
Ангел не просто с упоением читал мне Гоголя, он успевал к тому же заниматься сравнительным анализом двух профессий – дирижера и священнослужителя!
-Вот послушай! «Священник, которому предстоит совершить литургию, должен еще с вечера трезвиться телом и духом, должен быть примирен со всеми, должен опасаться питать какое-нибудь неудовольствие на кого бы то ни было и с вечера должен уже, прочитав положенные молитвы, пребывать мыслию о святыне того, что предстоит ему на утре, чтобы и самая мысль его заблаговременно освятилась и облагоухалась». Не всегда, увы,  получается всего этого придерживаться, да и молиться я толком не умею, но в общем-то дирижер именно так и должен готовиться к каждому своему концерту, понимая его как богослужение! – прокомментировал Ангел. – А вот еще:  «…но строго предписывалось уже издавна, чтобы пресвитер не являлся на  служение в своей повседневной одежде и чтобы никто из клира не смел выйти на улицу в той одежде, которую имел на себе во время служения. Облекая себя в сии сияющие одежды, служители Церкви должны облекаться в высшие сияющие доблести душевные». Вот ведь не напрасно дирижер должен облачаться во фрак, а не выходить на сцену, как это сейчас часто делают, в разношенном свитере. Чтобы быть, очевидно, поближе к публике, попонятней и попроще. А ведь в идеале не к публике стремиться надо, а к Создателю. И вообще эти гоголевские «Размышления» я порекомендовал бы каждому представителю моей профессии в качестве настольной книги. Ведь очевидно же, что дирижирование в высшем смысле своем подобно богослужению!
- И значит, - осторожненько предположила я, - служение музыке и Богу непременно должно быть связано с искушениями, лишениями и жестокими
страданиями…
- Безусловно! – откликнулся Ангел. – Во всяком случае разные неприятные препятствия то и дело приходится преодолевать. А в Б. мне постоянно приходится испытывать такие трудности, какие в других городах и тем более странах просто немыслимы. Вот, например, сейчас филармоническая администрация решила отменить мой последний концерт, запланированный на начало июня, и закрыть симфонический сезон прямо сейчас! Они говорят, что в начале лета они не сумеют заполнить зрительный зал. Это какая-то несусветная чушь! Но я, конечно же, буду их убеждать, буду бороться с чужой ленью, безалаберностью и недобросовестностью!
- Но ведь у них к тебе тоже есть претензии, - мягко и как бы «снизу» напомнила я Ангелу. – Они говорят, что ты слишком мало времени проводишь в Б. и принуждаешь оркестр авралить.
- Пусть кто-нибудь из них попробует за неделю сделать то, что я делаю за два дня! – взыграл гордыней Ангел, моментально забывший о «сияющих доблестях душевных», - Причем, делаю это, по сути, бесплатно. Один мой концерт на самом деле стоит больше той суммы, которую они платят мне в месяц за художественное руководство! А что касается качества, мы, кажется, ни разу не обманули ожиданий публики! – Ангел изготовился было сорваться на истерику, но я быстренько прикрыла неприятную тему.
- Моих ожиданий ты во всяком случае не обманывал ни разу. А филармонической администрации от меня уже неоднократно доставалось – и еще достанется. Да и директору не так уж долго осталось свое кресло занимать…


Требовательность и воистину сумасшедшая работоспособность Ангела действительно очень сильно раздражала все больше спивающегося директора филармонии (того самого, который, если помнит читатель, забыл в начале сезона встретить Ангела на вокзале) и его ближайшее окружение, которому он, по достоверным слухам, срочно и весьма заметно увеличил зарплату, дабы его «соратники» были бы вынуждены в любую минуту объединиться и восстать против Ангела. А затем, опорочив его «неадекватную должности деятельность», найти для симфонического оркестра постоянного, пусть гораздо менее сверкающего, но и более послушного дирижера, который счел бы за счастье играть и в полупустых залах. Это был нонсенс, но главный музыкальный коллектив филармонии (а также Б. и его окрестностей) управленцы от музыки считали своей главной обузой!..
- Что-то мне совсем не нравится, что наш великий маэстро все меньше времени проводит в Б., - неожиданно начальственным тоном заявил мне в антракте «взрослого» концерта, после блистательного, пронзительно чувственного и скульптурно вылепленного «Спартака» Заслуженный Альтист, еще не так давно слывший «лучшим другом» Ангела. – А сейчас он уйдет в отпуск на три месяца, в Б. до осени не приедет, а денежки-то за все лето тем не менее полностью получит.
- Но ведь вы все тоже уйдете в отпуск, – возразила я. – А маэстро А., насколько мне известно, готов приехать и летом, чтобы вывезти оркестр на сельские гастроли. Но кто ему все это организует?
- Ты его больше слушай, он тебе еще и не такого наговорит! – нагло отмахнулся от меня Заслуженный Альтист.
- Что значит «наговорит»? – рассердилась я. – Лучше скажи мне, с какой стати вы отменяете летнее закрытие сезона?
- Да потому, что ваш великий маэстро сам пока еще не знает, как у него дела в начале июня сложатся, - ехидно ответил мой собеседник.
Этот неприятный для меня, выставляющий Ангела в неприглядном свете  пассаж Заслуженного Альтиста сильно смахивал на правду. («К сожалению, я редко могу что-то планировать заранее,» - любил говаривать Ангел.) Но обсуждать с Ангелом эти мерзкие (хоть и смахивающие на правду) инсинуации я, дабы не нарваться не несанкционированную ангельскую истерику, обсуждать, конечно же, не стала. И правильно сделала, ибо двумя днями позже, после детского концерта-утренника, Ангел сам нашел повод для истерики – и весьма красноречиво продемонстрировал мне одну из причин нескладной своей карьеры…


…За полчаса до концерта Ангел давал мне интервью. В своей особой, «значимо-публичной» тональности (и на «вы» по отношению ко мне как к представителю журналистских масс) повествовал о том, какое важное, если не сказать непреходящее знамение для юных скрипачей пианистов и прочая имеет совместная концертная работа с профессиональным оркестром и с таким дирижером, как он есмь; а также сдержанно скорбел о некоторых недостатках б.-ской системы музыкального образования. А потом, после концерта, Ангел собирался ко мне на прощальный обед (концерт, повторяю, был невечерний), который, как я надеялась, плавно перетечет в ужин, после коего Ангел «вечерней лошадью» покинет Б. и отправится (как это уже бывало после концертов  «Титанике») в свой другой подшефный сибирский город. Но вышло все по-другому…
После концерта Ангел предложил мне идти домой в одиночку: разогревать, дескать, наш обед-ужин, пока он тут, у себя в гримерке, переведет дух, переоденется в штатское и решит кое-какие насущные проблемы. А уж дорогу к моему дому он найдет и сам с закрытыми, что называется, глазами. Все это выглядело вполне естественно и логично, однако предложение Ангела все же показалось мне подозрительным: уж не собирается ли он манкировать нашим обедом-ужином в пользу много раз здесь упомянутой мадам Ш., к которой он был ангажирован (я знала этой из достоверных источников) предыдущим вечером. Однако (и это я тоже знала) ангажемент, увы, не состоялся, и мадам Ш. осталась с носом, ибо Ангела своевольно и настойчиво увлекла за собой необъятная чиновница. Таким образом сегодня Ангелу предстояло то ли выбирать, то ли умещать в короткий отрезок времени визиты к двум дамам поочередно. И Ангела смутная эта ситуация, надо полагать, изрядно нервировала.
С трудом удержав свой вражеский язык от бестактных провокационных вопросов, я послушно позволила Ангелу облачить меня в верхние одежды и направилась было к выходу, но неожиданно была сметена в сторону нахлынувшей в ангельскую резиденцию радостно-возбужденной толпой дам и господ (известных б.-ских музыкантов и педагогов) во главе с двумя чиновницами из комитета по культуре. Все они, едва ли не хором, запели благодарственный панегирик Ангелу, который (о честь ему и слава!) дал возможность «нашим маленьким провинциальным музыкантам»  творчески пообщаться с таким выдающимся дирижером, как маэстро А.
Они себе, то и дело перебивая друг друга, все пели и пели, а я вдруг с ужасом обнаружила, что ангельское лицо, как будто бы наперекор восторженно лестным речам, становится с каждым мгновением все злее, суше и каменистее. А затем, видимо, достигнув внутри себя некой наивысшей точки кипения, Ангел сделал своей дирижерской дланью резкую отмашку нестройному «хору» и обиженно и раздраженно … заорал на враз умолкнувших господ и дам!
- Это форменное безобразие! – ржавой жестью погромыхивал Ангел. – Такого безответственного отношения к концерту симфонического оркестра я ни в одном городе страны не видел! У вас тут что?! Дети часто слышат классическую музыку в хорошем исполнении? Почему вы не можете хотя бы раз в год на показательный детский концерт собрать полный зал?! Это же нонсенс, когда на сцене людей едва ли не больше, чем в зрительном зале! Я согласился дирижировать этим концертом, полагая, что для города это будет детский музыкальный праздник! А вы что устроили? Я уж не говорю о том, что уровень ваших юных дарований – неудовлетворительный! Вам, и в первую очередь педагогам, нужно серьезно задуматься о проблемах музыкального образования! Ну, пианисты и скрипачи – еще ничего, а вот все остальные!
Ангела все несло и несло по кочкам его никому не понятной истерики, и с каждым новым своим обличительным выпадом он все больше и больше становился похожим на маленького (Ангел был одного со мной роста, но я всегда носила высокие каблуки), взъерошенного и презлющего чертика – с фалдами дирижерского фрака вместо хвоста. Он был жалок, смешон и страшен одновременно, но остановить его истерику было не в моих силах. И я потихоньку, на цыпочках, прошмыгнула мимо толпы скульптурно застывших в обиде и ужасе господ и дам – и была такова.
Господи, думала я, рысью несясь в сторону дома под проливным дождем, почему он не боится так сильно, жестоко и в общем-то незаслуженно обижать людей, от которых к тому же в немалой степени зависит его славная деятельность в этом городе? Ведь теперь он наверняка настроит против себя всю б.-скую музыкальную общественность – и вылетит вон из Б.! Дамы и господа не простят Ангелу его истерики! А Ангел, в свою очередь, вдруг пришло мне в голову, не простит меня! За что? Да просто за то, что я стала невольным свидетелем этого постыдного взрыва. А может быть, даже его столь же невольной виновницей! Ведь Ангел, кроме всего прочего, наверняка маялся и вышеозначенной неизбежностью выбора – куда пойти, к кому податься…
И отправился Ангел, конечно же, к мадам Ш.! Но об этом прискорбном факте я узнала лишь поздно вечером от Пьяных Пианистов, которые зачем-то взялись разыскивать Ангела и, не обнаружив его у меня, тут же предположили, что маэстро А. наверняка трепетно прощается  с моей соперницей. Однако это ехидное предположение Пианистов меня нисколько не уязвило и не взволновало, ибо Ангел на этот раз не оставил меня в неведении, совершив довольно-таки правдоподобный внешне, упредительный ход.
Едва я согрела свою фирменную курицу и расслабленно устроилась на  отменно широком кухонном подоконнике, дабы под неиссякающие потоки проливного плотного дождя выкурить в ожидании Ангела сигаретку, как зазвонил телефон и в меру заботливый ангельский голос уместно осведомился, не нанесла ли мне какого-либо ущерба разбушевавшаяся стихия?
- Нисколько, - ответила я. – Поскольку небо уже с самого утра было угрожающе тяжелым, я как природопослушная дама прихватила с собой зонтик. И вышла почти сухой из воды.
- А я вот почему-то не вожу с собой зонтика, - тускло и, кажется, обиженно ответил Ангел, - и потому насквозь промок. Сейчас я обсохну, приведу себя в порядок – и через четверть часа тебе перезвоню. Может быть, дождь к тому времени закончится.
- Ну, это вряд ли, - грустно ответила я, совершенно отчетливо осознав, что Ангел и отправил меня домой в одиночку именно за тем, чтобы решить проблему выбора не в мою пользу.
И я оказалась дважды права. Через четверть часа дождь продолжал хлестать как из бессчетного числа ведер, ушат и тазиков, а хитрый Ангел не стал затягивать паузу.
- Он все льет и льет! – констатировал Ангел совсем уже не тусклым голосом. Казалось, он был даже рад этому стихийному обстоятельству. – Но я уже привел себя в порядок, похлебал горячего супчику – и мне стало гораздо лучше…
- Но прийти ко мне ты не сможешь, потому что у тебя по-прежнему нет зонтика. – ехидно продолжила я.
- Вероятно, так, - радуясь моей прозорливости, - ответил Ангел. – я ведь снова промокну.
- Я могу прийти за тобой и принести с собой второй зонтик, – сделала я попытку отрезать Ангелу путь к отступлению. Но, увы, потерпела фиаско…
- Ну, зачем ты будешь себя так мучить, - рассудительно сказал Ангел. – И потом, ты знаешь, я что-то очень устал. Я, кажется, переоценил свои силы, и мне просто необходимо отдохнуть хотя бы часок. А потом я тебе позвоню и мы решим, как жить дальше…
И тут, господа хорошие, мне снова стало больно! Конечно же, эта новая боль не была столь острой и отчаянно безысходной, как прежде. Но, понимала я, коль уж она посмела возродиться как из пепла, - значит, в неопределенном будущем мне определенно маячит рецидив! Он, видите ли, переоценил свои силы, - раздраженно думала я, безо всякого желания и аппетита впихивая в себя малюсенький кусочек «ангельской» курицы. – Нет, милый мой, ты не переоценил, а позорно и бездарно растратил их на идиотскую свою истерику. Ну, и на проблему выбора ангажементов, конечно, тоже…
Тогда-то я окончательно и поняла, что на самом деле пресловутый выбор Ангел сделал еще до концерта. Ведь интервью, которое я уже записала, мы изначально собирались делать у меня дома – до или после ублажения желудков. Но Ангел почему-то решил побеседовать с моим диктофоном заранее, ибо собирался после концерта направиться в гости вовсе не ко мне, а к мадам Ш. Для того и отправил меня домой в одиночку! И через час Ангел, конечно же, мне не позвонит. А потом, в следующий уже приезд, честно глядя мне в глаза, бессовестно соврет, что отключил, дескать, телефон да и проспал до самого отъезда. И я эту ангельскую ложь безропотно проглочу, ибо теперешняя моя обида до следующего его приезда благополучно отдаст Богу душу.
Утешало меня в этой сомнительной ситуации лишь то, что Ангел на сей раз не позволил себе кануть, как в тот ужасный январский вечер, бесследно и безнадежно, а взял да и придумал в свое оправдание довольно-таки убедительную историю: промок, устал, прилег, уснул – и вовремя не проснулся! Осознание этого факта значительно облегчало скулящую внутри меня боль и обиду, и мне даже, кажется, удалось беспокойно и поверхностно вздремнуть под тихий, уютный четвертьзвук телевизора, к которому привычно приклеилась вернувшаяся из школы Дочь.
А ровно через час зазвонил телефон! О Господи! – трепыхнулось сердце с незначительной болью. Неужели я, к счастью, оказалась неправа?! Но в трубке, увы, заходился тревогой незнакомый мне женский голос. Это была одна из тех чиновниц, кому «выпала честь» нарваться на ангельскую истерику, - младшая по чину и совсем еще по-чиновничьи неопытная. 
- Моя старшая коллега в ужасе! – захлебывалась словами бедная чиновница. – Что же теперь будет?! Ведь вы же, наверное, все это опишете в газете?! Неужели наши дети действительно были так плохи? Мы все в таком ужасе, в такой растерянности! Маэстро так на нас кричал! Да еще в присутствии прессы! Моя старшая коллега убита и разочарована. А ведь она так восхищена была творчеством и личностью маэстро А.!
- Пожалуйста, успокойтесь! – с большим трудом вклинившись в этот бурный словесный поток, прервала я чиновничьи страдания. – Интервью маэстро А. дал мне за полчаса до концерта, и речь его была вполне благожелательной, хотя он и предупредил меня, что некоторые дарования для такого концерта пока слабоваты. Но он включил их в программу, чтобы показать, что в нашем городе выращивают не только скрипачей и пианистов.
- Но что, в таком случае, вывело маэстро из себя, как вы думаете? – уже гораздо более спокойно вопросила чиновница.
- Как «что»? – удивилась я. – Ведь маэстро вам объяснил: зал был не полон, вот что! Маэстро терпеть этого не может, и с филармонической администрацией из-за халатного отношения к работе со слушателями постоянно конфликтует. Да и вообще творческие люди, чем они талантливее, тем истеричней. Разве вы этого не знаете?
- Знаю! – обрадовалась чиновница. – Спасибо вам, вы меня почти успокоили. -
- И старшую коллегу свою постарайтесь успокоить. – продолжила я, понимая, что именно старшая чиновница может затеять закулисную интригу против Ангела, дабы расторгнуть контракт с «сумасшедшим дирижером», осмелившемся повысить голос на представителей власти. – Маэстро А. вовсе не собирался кидать камни в ваш комитет. А уж я – тем более. Вы уж простите маэстро за его срыв. Он наверняка и сам переживает, что не смог сдержаться, - взяла я на себя смелость, наплевав на свою дамскую репутацию, извиниться за Ангела. Да и пусть себе чиновница подозревает меня в «греховной» связи с заезжим дирижером, лишь бы Ангелу его дурацкая истерика не вышла боком…
Ангел же, как будто бы услышав истонченной своей (от регулярных, надо полагать, психопатологических экзерсисов) нервной «шкурой» мои в его пользу защитные флюиды-импульсы, позвонил мне в тот вечер и в третий раз – ровно за пять минут до отъезда и медово-ласковым голосом со мною попрощался. И, конечно же, не объяснил, куда это он на весь остаток вечера запропастился. А я, понятное дело, и спрашивать, чтобы не портить себе перед разлукой настроения, не стала. Тем более, что незначительную, но саднящую назойливой занозой боль в моем сердце ангельский звонок напрочь уничтожил. Тем самым доказав, что утешительная ложь бывает в иных случаях полезней горькой правды. Да и правда-то, честно говоря, была не столь уж и горькой. Ну и что с того, что Ангел провел этот вечер у мадам Ш.? Главное, что он не решился на этот раз пропасть без вести и без звука… А значит, явил хотя бы косвенно-телефонное уважение к чувствам тех существ (меня, в данном случае), которых он беззастенчиво приручил… Да-да-да, именно так, господа:
…если к правде святой
мир дорогу найти не сумеет,
честь безумцу, который навеет
человечеству сон золотой!
Роль «безумца» в моей трактовке этих строчек Беранже, застрявших в памяти из горьковской пьесы «На дне», принадлежала, разумеется, Ангелу, а роль «человечества» и, соответственно, «сон золотой» по праву доставались мне.  Стоит ли говорить, что мое ожидание следующей ангельской гастроли обещало быть светлым и беспечальным. Тем более, что ожидаемая гастроль предполагала быть длинной, почти двухнедельной, ибо Ангелу (я знала это) удалось вынудить филармоническую администрацию не только закрыть сезон в июне, но и вывезти оркестр в короткую поездку по загородным весям!


Однако еще один ощутимый пинок судьбы мне в этот кусочек бытия все же довелось пережить. И отчасти благодаря ему этот чудный, нежнозеленый, благоухающий дивными ароматами счастливых предчувствий обманчивого, иллюзорного обновления всех и вся, последний месяц весны стал для меня, пожалуй, самым странным отрезком времени во всей моей, описанной здесь жизни – и предыдущей и последующей.  Ибо именно ему суждено было стать некой отправной точкой на пути к моему будущему безумию…
…- Ты что, с ума сошла?! – раздраженно орала на меня моя непосредственная начальница, которую я далее буду именовать Провинциалкой, чья руководящая по отношению ко мне роль заключалась лишь в незначительном редактировании моих журналистских опусов, на которых она затем должна была поставить свою руководящую подпись. Таков был порядок – без обязательного «автографа» редактора отдела опус считался как бы недействительным.
Чтение чужих материалов было для Провинциалки пренеприятнейшей докучливой обязанностью, которую она люто, но, как правило, тихо, ненавидела, ибо в отделе нас было трое, а направлений пять: культура-искусство, образование, история, семья и, так сказать, «женщина в социуме». Этому последнему направлению, исследующему, по большей части, вопиющие проблемы разных психологических неурядиц в жизни провинциальных дам, и посвящала свое собственное газетное творчество моя начальница. От всех остальных тем ее слегка поташнивало, а более всего – от моих театрально-музыкальных заметок, которые почему-то казались ей неприлично заумными.
Вот и сейчас перед ней  лежали мои размышления о двух последних концертах Ангела – они-то и вызвали в Провинциалке, весьма неудовлетворительно оснащенной знанием всех тех богатств, злобный взрыв небывалой силы.
- Сколько уже можно писать об этом дирижере?! Он уже всем в зубах навяз! Ведь почти каждый месяц в газете появляется его физиономия! – с ненавистью то ли ко мне, то ли к Ангелу, то ли к музыке визжала Провинциалка. 
- А физиономия губернатора – ежедневно – парировала я.
- Ну, ты не сравнивай – от губернатора мы зависим! -  отбилась Провинциалка.
- А от маэстро А. в какой-то степени зависит уровень наших нравов! – отвечала я. – Таких дирижеров, как он, в нашем болоте еще не водилось – так во всяком случае считают музыковеды! Столичная культурная газета о столичном Г. пишет почти в каждом номере – и всякий раз с фотографией. А для нас маэстро А. – то же самое, что для столицы маэстро Г.
- Ты что, совсем ничего не понимаешь? – с ехидной злобой произнесла Провинциалка. – Ты не понимаешь, что это уже просто НЕПРИЛИЧНО! Ведь уже слухи по городу ходят, что он твой любовник!
- Здравствуйте, приехали! – сказала я, ничуть не смутившись внешне, но похолодев внутри. – Будем теперь питаться слухами, а не объективными фактами? Так вот! Я буду писать о маэстро А. ровно столько, сколько он будет к нам ездить. Надеюсь, тебе известно, что каждый концерт оркестра – это премьера, которую следует освещать точно так же, как мы освещаем театральные премьеры. И если до меня здесь никто этим не занимался, это вовсе не означает, что делать этого не надо!
- Да кому нужны твои рассуждения о музыке? – вновь заорала Провинциалка. – Кто их читает?!
- Кто любит музыку, тот и читает. А кто не ходит в концерты, пусть хоть вспомнит или узнает о том, что на свете, кроме коммунальных дрязг, экономики и политики есть еще и музыка! В этом, доложу я тебе, и заключается просветительская функция прессы.
- Кому оно нужно – твое просвещение? – не унималась Провинциалка. – У нас простой массовый читатель, ему твоя музыка ни к чему. Мы должны учитывать уровень нашего читателя и не махать перед его носом своим интеллектом. А ты все умную из себя строишь!
- Ну вот, и давай сочтемся славой, - сказала я, вдруг совершенно утратив чувство неловкости и стыда, вызванное к жизни правдивой сплетней о моей неприличной причастности к Ангелу. – Во-первых, музыка – не моя, а мировая. А во-вторых, ты учитывай уровень, а я буду просвещать!


Ерунда какая-то получается, - думала я, вернувшись в свой кабинет и тщательно приводя в порядок раздерганные мысли и чувства. Ведь совсем еще недавно, в начале музыкального сезона, Редактриса моей газеты на очередной летучке принародно вознесла мне торжественную хвалу: никогда еще, сказала она, в нашей газете никто не писал на эту тему, а сейчас мы – единственный печатный орган, где появились превосходно написанные заметки о музыке. За что она и выносит мне изустную благодарность!
Исходя из всего этого, можно было подумать, что разъяренной Провинциалкой управляло не только тошнотворное раздражение, но и банальная зависть. Ну, и, конечно, сплетни, которые по сути своей, - есть чистая правда. Но ведь правда и то, рассудила я,  что мой восхищенный пиетет к музыке и любовь к Ангелу существуют отдельно друг от друга, ненадолго пересекаясь лишь в точках его концертов. И движущей силой моего пера на самом деле является музыка, а любовь к Ангелу – это всего лишь дополнительный стимул! Да ведь и писать я стала не только об ангельских концертах, но и о других музыкальных акциях. Хотя, конечно же, вовсе не с такой регулярной обязательностью. И, может быть, все другие б.-ские дирижеры и прочие музыканты на меня хором обиделись – они-то, возможно, и запустили в наше культурное болото эту правдивую сплетню? И неужели теперь каждый мой следующий отклик на ангельские концерты будет провоцировать Провинциалку на эти унизительные для меня дебаты?! А вдруг, подумала я, этот злобный посыл исходит вовсе не столько от обиженных музыкантов, столько от нашего редактората?
Но, к счастью, Редактриса газеты, которой я получасом спустя пересказала наш «высокоученый» диалог с Провинциалкой, оказалась на моей, пострадавшей стороне.
- Не обращай ни на кого внимания, - спокойно сказала Редактриса. – Ты бы знала, какие сплетни ходят обо мне! А ты ведь у нас звезда – и, естественно, вызываешь к себе не только повышенный интерес, но и неприязнь.
- Значит, тебе не кажется неприличным, что я описываю каждый концерт маэстро А.?
- Что же тут неприличного? – удивилась Редактриса. – Он ведь действительно незаурядный дирижер. (Редактриса, в отличие от Провинциалки, частенько ходила в концерты и знала, о чем говорит.) Только вот, пожалуй, пиши свои заметки покороче. Мы уже создали оркестру и дирижеру хороший имидж – теперь его надо только поддерживать.
- Ну вот, покороче! – расстроилась я. – А мне-то хотелось сделать к началу следующего сезона большое интервью с маэстро А. Он блестящий собеседник, а мы его ни разу толком не представляли читателю.
- Кто ж тебе мешает? – удивилась Редактриса. – Я удивлена, почему ты до сих пор этого не сделала.
Ну что ж, наша спокойно-доверительная беседа с Редактрисой вполне убедила меня в том, что никакого внутриредакционного заговора против моей любви к музыке не существует. Осознав это, я ощутила такое невероятное облегчение и столь безудержную радость, как будто Ангел обретался где-то совсем близко – и я прямо сейчас могу начать с ним бесконечно длинное и всеохватное интервью, дабы проникнуть, наконец, хотя бы в те подробности его жизни, в которые он пожелает меня посвятить.


Ах, в жизни моей, кажется опять запахло (это май весельчак, это май баловник!) легкомысленным ветром перемен! И не только потому, что очередное ожидание Ангела, благодаря предстоящему интервью, стало конкретно осмысленным. Была тут и другая, возникшая, казалось, прямо из воздуха, неожиданная причина: главный культурный чиновник, к которому я забежала за какой-то необходимой мне информацией, вдруг предложил мне …слетать в Москву! На Всемирную театральную олимпиаду, которая к тому моменту, правда, уже началась, но должна была длиться аж до конца июня. Я, конечно же, согласилась, ибо командировок в столицу моя газета мне еще ни разу не предлагала, и на родину своего студенчества я не наведывалась уже почти десять лет из-за вопиющего диспаритета между авиаценами и заработной платой подавляющей части россиян. И моей – в том числе.
- Наверное, это знак, - прокомментировал мои будущие «московские гастроли» Поэт. – Тебя публикуют в столичных журналах, а теперь предлагают поехать в Москву. Может быть, потому, что именно там – твое законное место? И тебе дается шанс попробовать зацепиться в столице?
- Нет уж, Поэт!  Мое законное место – в горной деревушке!  - уверенно ответила я. – А Москва мне сейчас интересна только тем, что я, может быть, смогу лишний раз встретиться с маэстро А. Поэтому я поеду туда не сейчас, а к концу олимпиады – через некоторое время после закрытия симфонического сезона, а также после выпускного вечера моей Дочери.
- И все же, - мистическим голосом сказал Поэт, - не будем загадывать. Человек-то ведь только предполагает… А вдруг в Москве ты почувствуешь себя неизмеримо лучше, чем в своей малоцивилизованной деревушке?
- Все может быть, - не стала я спорить. – Хоть я и убеждена, что нет на свете земли более для меня обетованной.
И однако же, стоило лишь мне оказаться наедине с равнодушно гудящей трубкой, я незамедлительно впала в метафизические раздумья и принялась помимо своей воли творить уже было брошенные мною фантастические логосы – равно праведные и неправедные. А вдруг, подумалось мне, Москва и впрямь возникла на моем пути не по-чиновничьему и не по-шучьему, а по самому Высшему велению? Может быть, Оттуда, Сверху мне ненавязчиво намекают на то, что я должна жить в непосредственной близости от Ангела  (и да поможет мне Бог?), а также от столичных газет и журналов, в коих я стала бы ангельский гений регулярно воспевать?
И кстати! Первые свои заметки об Ангеле я могла бы написать для одной серьезной музыкаьной газеты уже теперь – нынешним же летом! В Москве я подробно расскажу моей однокурснице (которая, как специально для этого случая, занимала в сем издании весьма высокую должность) о почти неведомом столицам несравненном ангельском даровании и, получив от нее необходимые рекомендации по поводу жанра и объема, воспою хвалу Ангелу! И разлетится молва о нем по всей Руси великой, и возжелает услышать ангельскую музыку всяк сущий в ней язык! Ах, мечты вы мои безумные, мечты вы мои дерзновенные…



Глава восемнадцать

Прелюдия славы

         27 мая

Я должна это записать. Мое чувство, оказывается, все никак не умирает, но как странно оно трансформировалось! Я, конечно же, иногда грущу по тебе, но в основном стабильно покойна. Я перестала ждать бурного (и обязательного) развития наших отношений, потому что осознала, наконец, что над твоими чувствами я не властна. Ты не можешь ответить мне равным моему чувством, но ты же в этом не виноват!
Словом, я не жду, я с удовольствием принимаю те крохи, которые могу от тебя получить. И это доставляет мне радость и питает мою душу. Благотворно питает. И вот что еще интересно: чем больше негатива я узнаю о тебе, тем больше мне кажется, что ты – ангел! Спасибо тебе за то, что бы есть, Спасибо Господу за то, что он попустил нашу встречу и мою к тебе любовь. Да, я люблю тебя и по-прежнему хочу быть твоей женой. Но это мое желание – не раскаленный кол в сердце, это просто данность, с которой я живу, ничего как бы не ожидая… Как Бог даст…
А еще я , кажется, начала понимать смысл твоего явления мне: рано мечтать о деревушке и покое, ибо моя задача, пока я жива, писать как можно больше обо всех вас – о тех, кто преумножает в этом мире свет и добро. И вселяет веру в свет и добро. Своим искусством! И пора мне поэтому в Москву, ибо тут мне не дадут развернуться. Ты ведь, похоже, мало что делал для того, чтобы раскрутить себя, любимый? Или делал это как-то неправильно. Так во всяком случае мне кажется Что тебе важнее было «что творить», чем «где творить». Поэтому ты до сих пор не дирижируешь в Главном театре или в Питере. Но как знать, что будет дальше?

Своими грандиозными планами (большое интервью в моей газете и позволительное – в столичной) я поделилась с Ангелом в первый же вечер его длинной весенне-летней гастроли. Поделилась – и едва не потеряла дар речи!  Неожиданность ангельской реакции на мои столичные планы ввергла меня в глубочайшее изумление: Ангел возрадовался моим намерениям так бурно, искренне и восторженно, что, казалось, еще чуть-чуть – и он не сумеет удержать ненаигранных, естественнейших слез благодарения мне, «всемогущей».
- Неужели ты действительно сможешь сделать это для меня? – тихим радостным полушепотом, как будто бы не смея верить в это, ненароком свалившееся на него чудо, спросил Ангел, ослепив меня потоками света, вмиг заструившимися из его ликующих глаз. – Лет двадцать уже никто не писал обо мне в столичные издания. А ты захотела написать! Сама! Как же я признателен тебе за это! Ты – необыкновенная, невероятная, потрясающая женщина!
О Господи, как же он походил в этот момент на маленького, обделенного простыми детскими радостями и родительской любовью ребенка, которому случайный добрый прохожий вдруг ни с того ни с сего преподнес в подарок целый вагон эскимо! Я смотрела на Ангела и не верила своим глазам и чувствам, ибо в лице и словах Ангела не было и намека на его традиционную высокомерную гордыню (конечно, дескать, давно уже пора заявить обо мне на всю Россию-матушку!) и потому во мне не возникло обычной на эту его излюбленную «роль на котурнах» реакции. Впервые в жизни ангельское стремление к славе ничуть меня не покоробило и не раздражило.
 Я не могла сердиться на «маленького Ангела», которого заслуженные почести почему-то неумолимо обходили стороной. Ведь не сердилась же я на Поэта, который стремился к славе ничуть не меньше, чем Ангел. И не сердилась-то ведь именно потому, что славы Поэт желал, с одной стороны, совершенно по-детски, а с другой, - с веселой игривой иронией. Поэт непринужденно играл с «милостиво отпущенным» ему талантом, как ребенок, а Ангел носился со своим «богоравным даром» как  начисто лишенный малейшей склонности к самоиронии серьезный дурень с писаной торбой!   
Но теперь, когда дурень на короткое время обратился в ребенка, сердиться на него мне стало не за что.  И я поняла, что к несусветной ангельской гордыне я стану относиться теперь со снисходительной материнской толерантностью. И лелеять ее стану, уместно вспоминая манновского «Избранника» («И мудр тот, кто увидит избранника в грешнике»), изо всех сил. Хотя, осознавала я с грустью, мне вряд ли удастся помочь Ангелу достичь верхушки мирового музыкального Олимпа. Слишком уж он для мировой славы стар, а я в музыкально-критических кругах никому и нигде, кроме Б., неизвестна… Маленькие именины сердца местного значения – только такой праздник я могу устроить Ангелу. Маленькому, лишенному вожделенного вагона эскимо, несравненному моему Ангелу.
О Господи, я так хотела сыграть для Ангела бравурный торжественный марш на медных трубах, что любовь моя вдруг опять обернулась искристым фонтаном, бесчисленные тугие струи коего, казалось, возносили меня так высоко к небу, что у меня захватывало дух и отчаянно билось сердце.  А впрочем, сердце мое в этот чудесный вечер принималось биться не единожды. Ибо мимолетное обращение Ангела в мечтающего о «сладком» ребенка было на сей раз вовсе не единственным поводом для моего изумления ангельскими словами и гипотетическими деяниями. Описанный выше разговор о моих намерениях я завела лишь к концу нашей первой встречи, начало которой ввергло меня  в самый настоящий шок!


…Дочь моя на «отлично» сдала в тот день свой первый выпускной экзамен и потому вполне естественно, что зачином нашей задушевнейшей беседы стали размышления о вступительных экзаменах и выборе жизненных путей-дорожек. Но поскольку оба ангельских сына свой путь уже выбрали: старший готовился в священнослужители, а младший – по стопам богоравного отца, в дирижеры, то речь мы с Ангелом вели в основном о моей дочери.
- Почему бы тебе не отправить ее в Москву, в твою alma mater? - спросил Ангел.
- Не прикидывайся наивным! – рассердилась я. – Разве ты не видишь, что уровень моей жизни вряд ли позволит мне пять лет содержать дочь в столице!
- А разве она не может учиться и подрабатывать? – Так сейчас многие делают, - возразил мне Ангел. – Работы в Москве полным-полно.
- Да, но для этого нужно сначала поступить! – раздраженная ангельской тупостью воскликнула я. – А у меня нет денег даже на оплату этой первой поездки. Мы никогда с тобой об этом не говорили, но моя месячная работа стоит гораздо меньше, чем один твой концерт! А на посторонние заработки у меня элементарно нет сил! Может быть, ты не знаешь, но наша вторая древнейшая стоит на втором же месте по смертности. Сразу после летчиков-испытателей. А я хочу еще успеть пожить в своей горной деревушке!
Ангел серьезно и внимательно выслушал мою гневную тираду, откинулся спиной на пристенную подушку, опустил глаза, крепко сцепил в единоличном рукопожатии свои холеные дирижерские длани – и ненадолго задумался. А потом, на что-то внутри себя решившись, поднял ресницы, посмотрел на меня каким-то особым глубинным взглядом и произнес приглушенно тихо, но очень настойчиво:
- Я могу взять на себя все расходы, необходимые для того, чтобы твоя дочь поехала поступать в Москву… - и замолчал, не отводя от моего лица серьезных и слегка печальных глаз.
О Господи, что тут стало твориться с нечастным моим организмом! Сначала сердце гулко забилось в холодной бездонной пустоте (наверное, это и называется «захолонуло»), потом ледяные ручейки, мигом разбежавшиеся по всему телу, достигли кончиков всех двадцати пальцев – и я на мгновение сотряслась мелкой, но весьма ощутимой дрожью, от которой пустынный холод моментально превратился в жгучий жар, а я на какое-то время, кажется, утратила дар речи. Неужели Ангел действительно вдруг стал испытывать ко мне какие-то внятные мужские чувства, раз уж он решился вдруг принять участие в судьбе моей дочери?!
- Если бы ты знал, - с трудом произнесла я, обретя, наконец, способность производить звуки, - КАК я тебе благодарна за этот неожиданный порыв! Пусть даже это только слова. И я непременно воспользовалась бы твоей помощью, если бы была точно уверена, что моя дочь поступит, и твои деньги не пропадут даром. Но я в этом абсолютно не уверена, ибо готовиться к Москве нужно было заранее. Так что не будем тратить денег на мою дочь, ведь у тебя и своих детей полно.
- И все-таки ты подумай хорошенько, пока я здесь, – еще более настойчиво сказал Ангел, - и мы решим эту проблему.
- Хорошо, я подумаю, - ответила я, - хотя вряд ли мои намерения изменятся. Но ты себе и представить не можешь, как бесконечно я благодарна тебе за твою заботу!
Мы, наконец, принялись за наш, всегда слегка церемонный «праздничный» ужин и, откушав пару глотков водочки, я, окончательно переварив беспрецедентную ангельскую инициативу, потихоньку пришла в себя,  расслабилась и собралась уже было взять вожжи беседы в свои руки, как Ангел снова меня обескуражил.
- Не хочешь ли ты, - спросил он как бы между прочим,  тщательно прожевав кусочек мяса, - поехать в курортный поселок на гастроли? Всего на пару дней.
Не слова, но еда застряла на этот раз у меня пищеводе, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы позорно не поперхнуться, закашляться или, не приведи Господь, задохнуться. От счастья. Неужели Ангелу стали так дороги упоительные часы нашего общения, что он не хочет расставаться со мной даже на два дня?!  Не для будущей же рецензии ему нужна моя с ним поездка – ведь свой главный, финальный концерт он сыграет в городе!  Прекрасно видя, что я почему-то медлю с ответом, Ангел продолжил:
-  Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехала! Говорят, там великолепная природа! Не хуже, чем в твоей горной деревушке.
Кое-как проглотив комок в горле, я живо представила себе, как мы закатным деревенским вечером и даже, возможно, ночью неторопливо прогуливаемся вместе с послеконцертным Ангелом по дивному курортному поселку, тихо (вместе!) восхищается охряно-розовым закатом, дивно освещающим стволы сосен и верхушки гор, крепко сжимаем в едином восторженном порыве друг другу локти или ладошки и сказала … нет! 
- Но почему? – обиженно удивился Ангел. – Неужели тебя не отпустят на один день? Ты же можешь взять командировку…
- Ты не представляешь, о чем говоришь! – с  непонятной пока Ангелу болью и раздражением ответила я. – Я?! В командировку с тобой?! Да меня на службе на это распнут, загрызут – или, в лучшем случае, ехидно обсмеют!
- За что? – неподдельно изумился Ангел.
- А вот за что! – и я в подробностях пересказала Ангелу, сыграв ее в лицах, свою беседу с Провинциалкой, упомянув и ее истеричный полуофициальный запрет писать хоть что-нибудь о маэстро А., от которого «их всех уже тошнит».
На протяжении всего моего моноспектакля Ангел был напряжен так, что, казалось, продлись моя речь еще хотя бы на одну фразу, и он разорвется прямо на моих глазах на мелкие, похожие на разодранную змеиную шкурку, кусочки злости, А когда я, наконец, поставила точку, Ангел тоном, похожим на истинно дьявольское проклятье, выдохнул с яростным свистом одно только слово:
- Сволочь!!! – И столько в этом малюсеньком словечке было сконцентрированной в тугую пулю, жуткой,  разрушительной энергии, что я не на шутку за свою Провинциалку испугалась: как бы эта самая ангельская пуля, подумала я, не попала ей прямехонько в сердце!
(Забегая вперед, замечу в скобках с мистическим ужасом,  что так оно и вышло: недели через две после ангельского отъезда Провинциалка тяжело заболела и  почти на год исчезла из нашей с Ангелом жизни. Конечно же, это было простое совпадение, случайность. Но от чего тогда, глядя на плотно закрытую дверь кабинета Провинциалки, я все это время испытывала одно и то же: облегчение (никто теперь не помешает моему перу!) и вину. С одной стороны, за Ангела; а с другой – за себя.  Ведь в своих подозрениях в моей любви к Ангелу Провинциалка была права! Хотя кому какое дело, кого я люблю в свободное от работы время?!)
- Сволочь! – вновь повторил Ангел уже гораздо спокойней. – Да как она смеет рассуждать о том, чего не понимает?!
- Это издержки нашей профессии, дорогой, - печально ответила я. – Мы часто пишем о том, чего толком не понимаем. Вот и я…Ведь я же не музыковед, я не умею оценивать качество твоей музыки.
- Но зато ты прекрасно умеешь описывать музыку и те чувства, которые она может вызвать. А это дорогого стоит! И людям, я уверен, это нужно! Им необходимо время от времени напоминать о настоящей Музыке!
- Ну, значит, писать про твои концерты я не перестану, хоть и не смогу поехать с оркестром даже на один день, ибо Провинциалка может устроить мне грандиозный скандал! – резюмировала я. – Поэтому давай-ка лучше сменим тему: я приготовила для тебя одну смешную заметку про дирижера Г., с которым я тебя в беседе с Провинциалкой сравнивала.
Заметка на самом деле была не очень-то смешной – скорее поучительной: о том, уже описанном где-то выше феномене, когда достигший определенного предела славы человек способен стать почти абсолютно свободным в своих мыслях и поступках. В данном же случае речь шла именно о поступках – своевольных и отчасти беспрецедентных. Сначала, гласила заметка, великий маэстро Г. позволил себе отменить репетиции в знаменитом итальянском театре, ибо оркестр, по его мнению, оказался очень плохо подготовлен к предстоящей работе! А потом, говорилось далее, маэстро Г., исполняя одну из симфоний Моцарта, вдруг посреди какой-то части …остановил оркестр (!), заставил музыкантов подстроить инструменты – и как ни в чем ни бывало продолжил музыку ровно с того места, с которого прервал ее исполнение. А до объяснений с публикой решил не снисходить! Столичные критики, понятное дело, взвыли от негодования, вылили на великого маэстро ушаты помоев и упреков в высокомерном отношении к почтенной публике.
Впоследствии, правда, выяснилось, что маэстро точно последовал рекомендациям композитора, который в своих комментариях к этому сочинению предлагал дирижерам удивить публику – прикинуться рассеянными и совершить в любом месте симфонии вышеописанную шутку. Тут пришла пора краснеть музыковедам, которые этой интересной подробности или не знали, или не учли. Но об этом мы с Ангелом узнали гораздо позже, и каждый – по отдельности, ибо дебаты о пределах свободы творческой личности продолжались в столичной прессе еще долго после ангельского отъезда. 
А впрочем, Ангел уже в тот вечер над проступками своего великого коллеги не столько посмеялся, сколько обоснованно их оправдал, позавидовав попутно свободе его волеизъявления:
- Ведь действительно, в идеале, любой дирижер вправе отказаться от работы с негодным оркестром! Но позволить себе это на деле может, увы, не всякий: откажешься ты – позовут другого и в этот оркестр больше не пригласят. И симфонию, я думаю, он не просто так прервал, вряд ли это была простая прихоть баловня судьбы. Что-то, видно, пошло не так – и он не захотел «унижать» музыку, которую исполнял. Как знать, возможно, на его месте я поступил бы так же.
- Вот и об этом мы с тобой, может быть, поговорим в нашем большом интервью, на которое я собираюсь тебя раскрутить, - тут-то я и рассказала Ангелу о своих грандиозных в его честь замыслах и, обнаружив неожиданно детскую, наивно-радостную ангельскую реакцию на свои благие намерения, ощутила прилив такой несусветной любви  к осчастливленному Ангелу, что готова была, казалось, отдать за него, не только перо свое и мозги, но и все остальное - без остаточка и во веки веков. Аминь.


Ах, если бы могла я знать, какое неизгладимое впечатление произведут на Ангела вышеописанные заметки о свободе воли маэстро Г., я бы ни за что не стала ему их зачитывать. Пусть бы он сам узнал об этом позже и не от меня. Но дело, увы, было уже сделано! Ангел, как выяснилось на концерте, не только отождествил себя с маэстро Г., но и решил его переплюнуть. В своем завершающем сезон представлении Ангел неожиданно для всех (и для меня тоже) устроил сразу два «спектакля».

На закрытии симфонического сезона в Б. играли одно из сложнейших оркестровых произведений позапрошлого века – симфоническую поэму «Шехеразада» Римского-Корсакова, которую маэстро А. превратил едва ли не в настоящий театральный спектакль.
Надо сказать, что «Шехеразада» - произведение не только выдающееся, но и наисложнейшее – конкурсное, представляющее собой своеобразный экзамен на профессиональное мастерство и оркестра, и солистов, и дирижера. Поэтому, признался маэстро А. после концерта, он отказался недавно исполнять «Шехеразаду» в Китае, с чужим оркестром, понимая, что донести до публики это уникальное сочинение в наиболее совершенном виде возможно лишь в том случае, когда дирижер безоговорочно уверен в своих музыкантах.
Если попытаться описать сложнейший музыкальный строй «Шехеразады», что можно, пожалуй, сказать, что свой «русский» взгляд на знаменитые арабские сказки и восточную эротику композитор (а вслед за ним дирижер и оркестр) представил в прихотливо переливающейся форме многофактурной музыкальной ткани: то плотной и торжественной, как атлас; то, как шелк, ласково и мягко струящейся; то полупрозрачной и тонкой, как изысканный тюль… Присовокупите к этому замысловатые «любовные» игры с темпами, ритмами и настроениями и вы поймете, что удержать в руках такую музыку да еще и околдовать ею публику – дело невероятно сложное.
Тем более, что дирижер в свойственной ему манере все эти игровые контрасты обострил и отточил, превратив иллюзорную «тканевую» фактуру в реально осязаемые человеческие чувства.  А для того, чтобы обеспечить публике и оркестру максимально полное погружение в атмосферу сказочного Востока, перед началом каждой части «Шехеразады» маэстро читал необходимый, по его мнению, фрагмент арабской сказки, а первые знаки оркестру подавал, стоя лицом к публике!
И оркестр ни разу не прозевал вступление и со всей этой музыкально-театральной нагрузкой справился на «отлично».  «Шехеразада» забирала в плен, обволакивала тягучим восточным мелодизмом, волновала душу то отчаянно «знойным» напряжением, то запредельными скоростями, то (ближе к финалу) мощными ликующими оркестровыми тутти, которые неожиданно разрешались нежнейшим диалогом скрипки и арфы… Словом, конкурсный экзамен на профессиональное мастерство в этот вечер выдержали все : и оркестр, и солисты, и дирижер.

«Шехеразада» вышла безусловно умопомрачительной, однако в антракте, к немалому моему удивлению, об ее художественных достоинствах   филармонические деятели не сказали ни слова, хотя обсуждение «спектакля» и было безудержно бурным. Во-первых, Ангела осудили за то, что он вышел на сцену не в традиционном дирижерском фраке, а в коротком блестящем пиджачке, вызвавшем у пресловутых деятелей  недовольно ироническое изумление: он бы еще, дескать, восточный халат надел – да на голое бы тело! А во-вторых, текст арабской сказки Ангел зачитал дословно, без единой купюры – то есть со всеми возможными скользкими подробностями, главная из коих заключалась в том, что героиня сказки, по ее собственному приказу «вонзите да покрепче!», совокупилась по очереди с двумя царственными братьями. И в сторону Ангела поэтому в антракте летели упреки в цинизме, гипотетической сексуальной распущенности, а заодно и в импотенции: сам, дескать, наверное, уже ничего не может, разве что дирижерской палочкой – вот и решил хотя бы со сцены об ЭТОМ поговорить!
Дабы не встревать в сию «высокоинтеллектуальную» беседу, я курила себе в сторонке от деятелей, слушала их одним ухом, а про себя переживала совсем другое – героиня арабской сказки устами Ангела страстно заявила: «Но не знал ифрит, что если женщина чего-нибудь захочет, ее не одолеет НИКТО!»  Ангел произнес эту фразу так загадочно и увесисто, что зал взорвался аплодисментами, а мне явственно почудилось, что в сердце мое вонзилась стремительная пуля-приказание: «Не останавливайся, дорогая! На пути ко мне – не останавливайся!» К тому же в антракте, когда я заглянула к Ангелу выразить свое восхищение его выдающимся «спектаклем», он повторил эту фразу еще раз:
- Ее не одолеет НИКТО! Разве не так? – и тон у Ангела при этом был не только игривым, но весьма многозначительным. Казалось, мне было тут над чем задуматься…
…Завершали ангельский концерт хорошо мне знакомые «Прелюды» Листа. Я частенько слушала эту музыку по утрам перед службой, но особой радости от нее не испытывала – разве что в некоторых особо бравурных фрагментах. А сейчас с первых же тактов поняла, что, кажется, услышу совсем другие «Прелюды».
Сначала Ангел черной птицей столь низко и многозначительно согнулся над пультом, что его пушистая голова оказалась публике почти невидимой, и на несколько безразмерных мгновений застыл почтительно склоненным (перед Листом и оркестром) изваянием, а затем принялся вспахивать знакомую мне партитуру так мощно и глубоко, что у меня аж дух перехватило!

«Что же касается завершавшей программу симфонической поэмы «Прелюды» Листа, то тут надо сказать, что более впечатляющей точки, обозначающей закрытие сезона, кажется, нельзя было и придумать. Во всяком случае оркестр из романтико-драматических «Прелюдов» сотворил именно такую музыку – жизнеутверждающую, гимническую и зовущую к неустанному жизненному подвигу. Исполнение «Прелюдов» так и хочется уподобить «глубокой вспашке», при которой каждая, даже самая тихая (и в иной трактовке показавшуюся бы малозначимой или скучной) музыкальная фраза воспринималась как глубинное откровение, зовущее к размышлениям о смысле нашего существования на этой земле… А супердлинный финальный аккорд «Прелюдов» как будто бы обещал публике, что музыка будет длиться вечно.»

Где же тут второй «спектакль», спросит, возможно, внимательный читатель. А вот где: на пятой или седьмой минуте исполнения Ангел  по непонятной для почтенной публики причине вдруг бессильно опустил руки – и оркестр, издав беспомощный нестройный звук, умолк, а Ангела прямо-таки вынесло со сцены. Зал тихонько зашумел и слегка заволновался: не сердце ли у маэстро прихватило – жарища-то в зале какая! А женский голос за моей спиной недоуменно произнес:
- Ну, и играли бы дальше сами!
В общем же, зал вполне спокойно ждал, чем все это дело закончится, уходить с неоконченного концерта никто не собирался, а я, уняв первый испуг и вспомнив о «проступке» маэстро Г., принялась сама с собой рассуждать, что же это такое подвигло Ангела не только, подобно своему старшему коллеге, прервать музыку, но еще и вовсе убежать со сцены? Проверял себя на степень свободы воли? Что-то хотел доказать филармонической администрации? Или все дело было в некой музыкальной неувязке, которая подвигла Ангела в нарушение всех правил (артист не имеет права ни при каких кроме смерти обстоятельствах уходить со сцены) покинуть дирижерский пульт и таким образом продемонстрировать публике, что музыка – «живая» и может, подобно человеку, внезапно «заболеть»? Именно так я объясню этот скандальный поступок Ангела в своих заметках, решила я.
- Да кто он такой? Что себе позволяет? Подумаешь, гений нашелся! В столицах, небось, такого себе бы не позволил! А у нас, в Б., все можно?! Ведь он публику обидел! И оркестр ему этого не простит! – перебивая друг дружку, злобно орали на крылечке филармонические деятели во главе с Заслуженным Альтистом. Рассматривать ангельский поступок с каких-нибудь иных точек зрения не хотел никто. Может быть, все они и были по-своему правы, но мне все равно хотелось верить (я и верила), что Ангел остановил музыку из каких-то неведомых мне, высших соображений…


- Ты потрясающе, гениально сыграл вчера «Прелюды»! - сказала я наутро телефонному Ангелу. – Я, наконец-то, услышала их не только ухом, но и сердцем! А все медленные части, которые на моей кассете звучат невнятно провальными, были просто восхитительны: я как будто побывала в своей горной деревушке. Но потом меня позвали трубы…
- …и ты поняла, что тебе еще рано на покой! – радостно подхватил Ангел. – Ты еще многое можешь натворить!
- И натворю! – бодро пообещала я. – Только ты расскажи мне, пожалуйста, как мне объяснить в моих будущих заметках, почему ты вчера остановил музыку?
- Никак! – голос Ангела мгновенно уподобился ржавой жести и разодрал мне ухо. – Никому и ничего я объяснять не стану! Пусть думают, что хотят! А тебе непременно нужно все это описать?! Это у тебя будет не музыкальная рецензия, а репортаж с футбольного матча, так, что ли?!
Неожиданная ангельская ярость оказалась для меня полной и весьма обидной неожиданностью. Однако же, пока он выплескивал на меня свой гнев,  я, переступив через нежданную обиду, кажется, догадалась, от чего это Ангел вдруг так сильно разъярился. Наверное, кто-то (скорее всего мадам Ш.) уже донес Ангелу о вчерашних послеконцертных обвинениях, а из нашей короткой беседы Ангел не сумел еще понять, как отнеслась к его «проступку», так сказать, представительница прессы – ну, то есть я.
- А ты знаешь, - решила я переключить Ангела на мажорный лад, - что сказал вчера о твоем поступке Поэт? Он восхищался тобой! И заявил, что ты совершил беспримерный подвиг! Что ты – мужественный человек, незаурядная личность, раз решился на недозволенное  и не захотел показывать публике некий полуфабрикат!
- Ну, не такой уж это был полуфабрикат, - резко смягчился ангельский голос. - Никто в публике не мог услышать того, что вывело меня из себя.
- Да, я во всяком случае не услышала,- честно призналась я. – Начало было таким захватывающим…
- А потом юные дарования – валторнисты – перепутали восьмые с шестнадцатыми. – снизошел до объяснения Ангел. – Была, впрочем, еще одна причина, но сейчас, перед репетицией, у меня нет настроения ее обсуждать.
- И не нужно вовсе, чтобы ты передо мной оправдывался, - сказала я. -  Мне просто необходимо было услышать именно от тебя, стоит ли этот беспрецедентный, сенсационный факт описывать: маэстро, дескать, хотел таким образом привлечь внимание публики и филармонического руководства к проблемам симфонического оркестра. Или что-то в этом роде…
- Нет, дело вовсе не в этом. – не согласился Ангел. – Но если наше сегодняшнее вечернее интервью сложится так, что разговор о вчерашнем случае будет уместен, я расскажу тебе, что я на самом деле чувствовал… 
.
   
…Вечерний Ангел, к несказанному моему удовольствию, оказался весел, благодушен и бодр. Впрочем, о причинах его приподнятого настроения  я уже знала: оркестр, как успела сообщить мне Вестница, на Ангела не обиделся, забастовку не объявил, и репетиция гастрольной программы прошла в самой что ни на есть задушевной атмосфере.
А теперь мы, комфортно расположившись на мягких комнатных диванчиках (у дочери начались весенние гуляния, и наша с ней общая комната оказалась на время в моем единоличном распоряжении), радостно поглощали пищу, попивали принесенный Ангелом сладкий вермут вместе его любимой водочки с названием нашего города и болтали намеренно лишь о том, что не касалось музыки и вчерашнего концерта. Я, по своему обыкновению, посвящала Ангела в подробности разных культурных событий, прошедших между его наездами, а потом, когда тарелки опустели, дала ему прочесть свое интервью с одним почитаемым мною местным Художником, который прикидывался простоватым деревенским мужичком, но писал при этом остроумно-иронические и зовущие к философским размышлениям  удивительные картины. Ангел, как всегда, читал вслух и, к моему удивлению, точнехонько копировал простодушно лукавые интонации Художника.
- Откуда ты знаешь, что он говорил именно так?! – изумленно спросила я, когда Ангел закончил «представление».
- Как откуда? – искренне удивился Ангел. – Из твоего текста. Тебе так хорошо удалось передать характерные особенности речи твоего героя, что я как будто его услышал. И он меня так заинтересовал, что я захотел с этим человеком познакомиться. А кроме того ты и меня вдохновила! Давай-ка включай свой диктофон – тебе удалось настроить меня на интервью.
Я послушно положила диктофон на стол между нами, однако включать его мне вовсе не хотелось. Словесная ангельская похвала моему несовершенному творчеству произвела на меня почти физическое воздействие: ласковый бархат ангельского голоса, казалось, погладил не только мой слух, но и мою, все истончающуюся от любовных переживаний плоть, разбудив во мне совершенно не идущие к делу … эротические чувства. И я, присев поближе к Ангелу, искренне и честно ему о сем удивительном феномене сообщила.
Сообщила и, не дожидаясь реакции, позволила своей руке скользнуть меж пуговиц ангельской рубашки, расстегнуть парочку из них, прильнуть истосковавшейся ладошкой к его шерстяной плоти, а затем поползти, с вожделением продираясь сквозь «лесные дебри» вверх – к двум эротическим розовым точечкам на ангельской груди. Однако в ответ на мое неуверенное прикосновение Ангел, увы, не зарычал тихонько от наслаждения, а совершенно трезвым, деловым тоном сказал:
- Нет, сегодня ничего не получится, у меня нет настроения. К тому же –очень жарко! – и Ангел прикрыл поверх рубашки своей дирижерской дланью мою блудливую ручку, словно пытаясь остановить ее дальнейшие, неугодные ему поползновения. Но ручка моя, невзирая на видимый запрет, продолжала тихонько ласкать Ангела – и он через несколько мгновений длань свою убрал, как бы давая мне полную свободу действий. И пальцы мои, заплетаясь в «зарослях»,  тихонько поползли вниз… И вдруг! «Стоп!» - сказал внутри меня какой-то властный голос. «Стоп! Больше не надо! Ангел готов заняться с тобой любовью – и этого достаточно! Ведь свою порцию наслаждения ты уже получила!»
Да, вынуждена была согласиться я с «голосом», ибо это короткое рукодельное «соитие» полностью усмирило мои эротические чувства: я просто погладила Ангела, но ощущала себя так, как будто бы только что полностью в нем растворилась! Я застегнула ангельскую рубашку и сказала:
- Да, ты прав, дорогой! Сегодня действительно очень жарко. Похоже, вот-вот разразится гроза. И мы будем беседовать с тобой под звуки грома и молнии. А интервью нам предстоит очень длинное, ибо я хочу узнать о тебе как можно больше…


О, это был воистину незабываемый, сумасшедший вечер! Ибо стоило лишь мне взять в руки диктофон, как небо резко и густо потемнело – и в заоконный мир ворвалась такая буйная весенняя гроза, живописнейшая, ликующая и страшноватая одновременно, как будто там, наверху, нашей вдохновенной беседой всерьез заинтересовались! Молнии, казалось, метали прямо в мои окна, а дом от ударов грома, кажется, даже нервически вздрагивал!
- Давай зажжем свечи, - неожиданно предложил Ангел. – Это будет очень романтично. Я давненько не видывал такой роскошной грозы!
- А ты помнишь, чтобы во время такой роскошной грозы у тебя в ногах сидела приятная во всех отношениях дама с диктофоном и заставляла тебя отвечать на свои дурацкие вопросы? – спросила я Ангела, действительно устроившись на полу и прильнув плечом к ангельскому колену.
- Нет, такого интервью в моей жизни еще не было, - признался Ангел. – И вопросы твои вряд ли будут дурацкими…
И мы долго-предолго (вечер, год, век, тысячелетие) сидели с Ангелом при свечах и, время от времени восхищаясь беспримерным, сказочным разгулом стихии, говорили об ангельской жизни и о музыке. А вернее, говорил, по большей части, Ангел. Я же, как мне и полагается, благоговейно слушала…
- Нет, в детстве музыка не разрывала мне  голову и не билась в мое сердце, как это было у Чайковского или Глинки, - начал в ответ на мой вопрос свое повествование Ангел. – Да, и пепел Клааса тоже не стучал в мое сердце. Но случилось так,  что в нежном возрасте, лет в пять или шесть, я увидел фильм «Прелюдия славы». Теперь-то я понимаю, что музыкальной основой фильма были Прелюды Листа и что там играл очень яркий дирижер Роберто Бенци. Красивые мужчины, женщины, музыка… И этот сюжет – голливудская история о том, что труба зовет и этому уже невозможно противиться  - каким-то образом застрял в моем мозгу...
Я никак не откликнулся на это специально Но случилось то, что случилось. Мама отвела меня в хоровое училище. Она хотела, чтобы я стал дирижером. Мама была певицей, она пела перед киносеансами, в ресторанах, ездила с филармоническими концертами по городам и весям… Она была очень яркая женщина и певица. Но это совсем отдельная история.
В училище был конкурс пятьдесят человек на место. Но какой-то музыкальный талант у меня, видимо, был. И его разглядел председатель комиссии – незабвенный А.Б. И он вывел на пыльной крышке рояля пятерку. А когда я маме за дверью рассказывал, как закончилось испытание, она все переспрашивала, в какую сторону палочка сверху – вперед или назад. Читать я уже умел, но мама хотела понять, не ошибся ли я.
Это все случилось очень быстро и как будто по сценарию, как будто я выполнял какое-то предначертание! У меня не было никаких колебаний, хотя это не значит, что я учился легко! Я учился сложно, с усилиями, с естественными мальчишескими отвержениями, сопротивлениеми…Но, к счастью, не попал в число отчисленных, а, наоборот, получил рекомендацию в консерваторию, на дирижерско-хоровое отделение.
Словом, музыка в моей жизни возникла рано и достаточно императивно. Я за нее не боролся, я к ней не стремился, но она очень органично стала моей судьбой, а я стал ее крошечной частью…
- А теперь скажи, чем отличается любовь музыканта к музыке от любви слушателя? Или у вас это уже не любовь, а просто привычка? – с легким ехидством спросила я.
- Для кого-то, может быть, и привычка, рутина, повседневная работа… Но мое невероятное счастье заключается в том, что я не утратил способности любить музыку. Может быть, потому, что не перестарался в учебные годы, не просиживал за инструментом по четыре, шесть, восемь часов, как иные дети. Я был довольно непоседлив. И если бы меня заставляли заниматься так подолгу, это, может быть, и привело бы к какому-то отторжению.
Но я до сих пор с удовольствием открываю партитуру или клавир. И как бы я ни был устал или раздражен, мне очень интересно всякий раз обретать возможность говорить на новом языке. Ведь музыка – это, конечно же, язык. Но каждый раз немножко новый.
С другой стороны, я, как правило, невероятно тоскую в оперных театрах и концертных залах, потому что мне крайне редко удается испытать радость от исполнения музыки, Но эти мгновения поистине прекрасны! Например, концерт маэстро Г., который я недавно слушал в Москве. Я знаю, как это дорого – добиться такого звучания, такой осмысленности, адекватности, наполненности и такой технологической безукоризненности!
И я давно уже отдаю себе отчет в том, что действительно нас мало – избранных! Вообще говоря, я бы не считал диплом консерватории за лицензию на исполнение музыкальных произведений, потому что этот диплом, как правило, прикрывает невероятную скудость ума и бедность фантазии. Я имею в виду чисто музыкальный аспект, потому что в обычной жизни эти люди могут быть очень умными и начитанными. Но музыкальные фантазии обладателей дипломов, как правило, очень коротки и бесцветны.
«Ай да Ангел! –  ужаснувшись спокойной ангельской гордыне, воскликнула я про себя. – Взял и одним махом расправился сразу со всеми своими коллегами! А опубликуй я эти слова – и коллеги разом расправятся с ним самим!» А вслух сказала:
- Пожалуй, мы не будем обижать в нашем интервью твоих коллег. Хоть бы, может быть, и прав… А теперь расскажи о том, что ты чувствуешь, когда играешь музыку?
- Когда я играю – я работаю. Это, в первую очередь, серьезнейший контроль, хоть бывают, конечно же, минуты вдохновения… Это существует обязательно, в каждом концерте. И если этот канал общения с генератором вдохновения не открывается, то мне кажется, что концерт прошел бессмысленно. Он был не нужен.
Как это было на последнем концерте, когда я почувствовал, что работаю здесь истопником, вентилятором, чем угодно, но только не передатчиком божественного вдохновения. А когда я не передаю божественное вдохновение, я не нужен. Более того, я себе противен, отвратителен – и я должен уйти. Потому что надо сменить все! Но я не могу оставить концерт, я вынужден его продолжать – и я его продолжаю. И я надеюсь, что все, кто был на этом концерте в конце концов почувствовали, ЧТО такое Прелюды Листа, потому что я постарался правдами-неправдами эти врата, эти скрижали растворить. Ибо музыка, если она не приносит счастья, не приносит радости, волнения, покоя или беспокойства, она – только фон, нечто такое, что может быть сравнимо с ковром, обоями, цветом потолка…
- Очень красиво ты все это объяснил! – восхитилась я. – В частности, то, как много в музыкальном деле значит личность дирижера. Но! Без вас, конечно же, музыка не зазвучит. Однако вы, дирижеры, - третичны. Ибо сначала – композитор, потом – оркестр… Не заключается ли в этом некий комплекс профессии?
- Это великолепный комплекс профессии. Я третий… Ну и что? Для меня здесь порядковый номер не имеет никакого значения. В основе нашей христианской теософии лежит понятие Троицы. А кто важнее? Отец, Сын или Святой Дух? Никто не знает. Поэтому я готов быть кем угодно.
- Ты понимаешь, что ты изрек?! – с мистическим ужасом воскликнула я.
- Да, - спокойно ответил Ангел. – Ты меня подвигла. А вообще, если бы меня попросили заполнить какую-нибудь анкету, то я написал бы в графе о профессии – «учитель пения». Да, я учитель пения, потому что вооружаю людей особым методом освоения действительности. Непонятным, непостижимым образом, но думаю, что вооружаю… К сожалению, из нашей жизни ушло стремление к совместному музицированию, к пению. Конечно, на свадьбах, похоронах и пьянках люди поют. Но не только по этим поводам люди на Руси собирались и пели. А сейчас мы видим, как многие европейские народы, сохранившие эту традицию, быстро достигают экономического развития и даже процветания. Возможно, совместное музицирование имеет значение не только для нашей души, для нашего внутреннего мира, но и для социума. Оно имеет какие-то необъяснимые выходы в социальное, политическое, гражданское общество…
- Итак, ты – учитель пения! А что такое, по-твоему, музыка? Дай свое определение: музыка – это…
- Роятся сразу несколько ответов… Музыка – это, конечно, путь, судьба, инструмент познания. Какой из них выбрать? Наверное, все же для меня музыка – это, в первую очередь, инструмент познания. Себя и мира вокруг себя. От этого мелодического оборота я могу засмеяться, от этой гармонии – заплакать, другая гармоническая последовательность вызовет во мне гнев, а какой-то акцент – невероятную радость.
- Но это все мимолетные ощущения…
- Но ведь вся жизнь нам в ощущениях дается. И это колоссальным образом свидетельствует о том, что я ЖИВУ! Музыка оформляет мое существование так же, как существование писателя или художника оформляют литература или живопись.  Вот мы все время заботимся о тех, кто не знает музыку, - вдруг рассердился Ангел. - Да мне, в сущности, до них никакого дела нет. Ну не знают и не знают! Я все это тебе рассказываю в расчете на то, что это будут читать те, кому музыка интересна. А таких очень мало. Но это лучшие из них! И я не боюсь принадлежать к меньшинству. Нас действительно мало. Но мы – соль земли! – и Ангел вдруг широко и радостно   улыбнулся.
- Значит, и я теперь тоже – немножко соль, -  так же радостно улыбнулась я в ответ Ангелу.
- Конечно, ты теперь – из нашего профсоюза! – ответил Ангел и поцеловал мою свободную от диктофона руку.
- Вот ты сказал, что нас мало. А это значит, что большинство людей нас не понимает, и мы острее чувствуем свое одиночество. Или даже депрессию… У тебя ведь наверняка случаются творческие депрессии?
- Я бы лучше назвал это чувство дискомфортом, который возникает по разным причинам: неоцененность, невостребованность,  несоответствие нашего внутреннего ощущения тому, что звучит. Но вместе с тем, как человек реальный и трезвый, я понимаю, что идеал недостижим. И есть только движение.
И я помню, что еще на лекциях и семинарах по марксизму-ленинизму я высказывал  (может быть, не вслух, но про себя) полное согласие с Бернштейном, который утверждал, что конечная цель – ничто, движение – все! Нас этим пугали, а я сделал это для себя девизом жизни.
Поэтому как только я ощущаю этот дискомфорт, эту депрессию или даже просто предрасположенность к ней, я понимаю, что это только момент. И думаю: быть может, жизнь мне принесет внезапные дары, быть может, посетит меня восторг и творческое ночи наслажденье. Быть может, новый Гайдн сотворит великое и наслажусь им. Пушкин все это прекрасно знал, и он описал это состояние. Давай свой следующий вопрос!
- В искусстве есть такое неписаное правило: чем лучше актер, чем хуже он как человек. Какие у тебя как у творческого лидера есть недостатки?
- У меня много недостатков. Я знаю о них и скорблю. Иногда я бываю подвержен вспышкам гнева. Я очень отходчив, но люди часто этого не понимают. Я иногда бываю нетерпим. Я, как теперь говорят, перфекционист, я стремлюсь к идеальному, меня раздражает любое, малейшее отклонение от того внутреннего ритма, в котором я существую. С годами я стал более терпимым, а лет двадцать назад метал такие громы и молнии!
Еще у меня вызывает раздражение и даже гнев любая форма пассивности, пошлости, равнодушия в нашей работе. Когда человеку все равно КАК, когда ему неинтересно – это не мой человек! Но если я должен сделать его своим, мне для этого не жалко моей энергии, моей злости, моей гневливости, моего страшного, разящего слова… Я знаю, что могу словом людей ранить иногда очень больно. Но точно также я знаю, что этим же словом могу открыть перед человеком новые горизонты.
Поэтому работа с людьми – это очень трудно, но и интересно. Хотя, - как-то странно засмеялся Ангел, - я бы предпочел обойтись без них! Но это, увы, невозможно…
- Жаль, что я не смогу отметить этот любопытный и вполне абсурдный феномен твоей творческой индивидуальности, - сказала я со смехом и сожалением. – Оркестранты рассердятся. А ты и так вчера их обидел. Лучше скажи, как можно со средним оркестром добиться высоких результатов?
- Вообще говоря, и в России, и заграницей средний уровень оркестров примерно одинаков. Где-то чуть лучше валторнисты или гобоисты, чуть более красивое звучание виолончелей или скрипок. Но это все частности…
Правда, я никогда не работал с оркестрами экстра-класса, с такими, как Бостонский или Би-би-Си. Это автоматы или машины экстракласса. Их можно уподобить дорогостоящим кадиллакам или специальным выпускам итальянских Феррари. На таких машинах я не езжу. Я езжу на скромном форде. Поэтому мне все время приходится преодолевать эту проблему: как с оркестром средней руки достичь максимального результата. И я стараюсь поставить перед музыкантами задачу сыграть так, как они не играют обычно, и так, как они даже не предполагают, что могут. Музыканты это чувствуют. Я не знаю, что они говорят или думают, но я ощущаю, что они понимают, видят эти новые возможности и задачи, которые я решаю вместе с ними.
- А творческий кайф от чего больше: от выдающихся результатов с сильными оркестрами или от просто хороших – со средними?
- Конечно, когда ты садишься за руль великолепного шестисотого Мерседеса, мягко нажимаешь педали – и машина тебя несет… Это совсем другое, чем какой-нибудь наш «москвич». Но все-таки и то автомобиль, и это – автомобиль. И то средство передвижения, и это. То есть я не отношусь к оркестру как к роскоши. Для меня это средство передвижения. По-моему, очень логично: музыка – это путь, а оркестр – средство передвижения…

…Видит Бог, это было самое счастливое интервью в моей журналистской жизни! И, когда Ангел поздно ночью, дождавшись благополучного завершения грозы, покинул мой дом, я долго еще возносила хвалы всевышнему за то, что он попустил меня выбрать в далекой юности древнейшую мою профессию. И пусть я давно уже не любила ее, но ведь именно она привела в мой дом Ангела и Музыку, которые в неделимой своей совокупности придали моему рутинному существованию Высший Смысл. Ибо всякий раз, когда я писала о них двоих, я с восторгом ощущала, что вокруг меня возникает совершенно особая (божественная?) аура, открывается некий, доселе закрытый, канал связи – и я делаю очередной маленький шажочек навстречу Господу. А вместе со мной, думала я, возможно, возносятся духом и мои читатели. Немногочисленные? Ну и что?! Ведь сказано Ангелом: «Нас мало, но мы – соль земли!»
А эта умопомрачительная, подобная воистину небесному оркестру, гроза как будто бы беспрекословное ангельское заявление подтверждала. И, может быть, вообще именно ради Ангела (благодаря Ангелу, в поддержку Ангелу) вчера и разверзлись хляби – и в природе свершилась грандиозная чистка?! Ведь говорили мы о самом светлом, очищающем и возвышающем душу божественном промысле – о несравненной Музыке! И, как знать, может быть, сам Господь смотрел на нас сверху, вдохновляя Ангела одобрительными раскатами грома и высвечивая его ангельский лик восхитительными вспышками молний…

Глава девятнадцать

Что в имени тебе моем…

 
На следующее утро – это как раз была Троица – природа снова отчаянно бушевала. Невероятно сильный, сокрушительный, ураганный ветер, казалось, был ниспослан на нашу грешную  землю специально для того, чтобы вымести с нее весь мыслимый мусор, оставшийся после тщательной грозовой чистки. Ветер принес с собой серенькие сумеречные тучи и нежданный холод – от вчерашней душной предгрозовой жары не осталось и следа! Деревья в моем дворе угрожающе шатались едва ли не от самых корней и даже жалобно, будто от боли, потрескивали, а я, выгуливая собаку, тихо радовалась тому, что сегодня – суббота, выходной, на работу мне, слава Богу, идти не нужно и что вечером ко мне опять придет Ангел.
Сначала мы вместе (впервые в нашей истории) отправимся в гости к Художнику, с которым я созвонилась вчера во время одного из коротких антрактов нашей с Ангелом беседы при свечах, а потом Ангел в доступной форме поведает мне о своей творческой манере, дабы я, не прибегая к помощи музыковедов, смогла грамотно описать ангельский почерк в своем будущем материале для столичной газеты.
- Неужели ты не забыла об этом?! – вновь, как совсем недавно, обернувшись осчастливленным малышом, возрадовался вчерашний Ангел. – Ведь сам я вряд ли напомнил бы тебе о столичной газете. А ты помнишь об этом сама! Какая же ты умница!

…К раннему вечеру неистовый ураган нисколечко не утих (ох, много, надо полагать, накопилось в нашей атмосфере мусора – и осязаемого, и ирреального!), и я с ощутимой сердечной болью принялась переживать о том, что случившаяся непогода изменит ангельские планы точно так же, как изменил их однажды промозглый проливной дождь. Ан нет, волновалась я понапрасну, ибо в урочный час (всегда, впрочем, разный) Ангел смиренно сидел на мягком комнатном диване, попивал крохотными глоточками коньячок из миниатюрной бутылочки и совсем не походил на вчерашнего сверкающеглазого ритора.
Ангел был в эмоциональном смысле совершенно индифферентен, он был НИ-КА-КОЙ - почти совсем не улыбался, и лицо его поэтому казалось неприлично голым и словно непрописанным, как будто, собираясь ко мне, он случайно забыл нацепить на него одну из своих ослепительных масок. Ангел невыразительно посматривал на телеэкран, где бодро трындела какая-то развлекательная передачка, беседы никакой не заводил, а я с ужасом обнаружила, что не могу отыскать в своей голове достойную тему для нашей беседы!
- Нет, у меня ничего не случилось, - бесцветно ответил Ангел на мой обеспокоенный вопрос. – Все в порядке, все как обычно.
- Но ты даже от моего ужина отказался! – обиженно воскликнула я. – Я тебя таким странным еще не видела!
- Ну вот теперь увидела, - так же бесцветно ответил Ангел, а я вдруг вспомнила его давнее истеричное восклицание: «Я терпеть не могу одни и те же рожи вокруг себя!» и подумала с горечью, что Ангел, наверное, пришел ко мне только потому, что не любит быть один, а других ангажементов на сегодняшний вечер у него не оказалось…
- Наверное, я просто немного устал, - как будто услышав мои невеселые мысли, утешил меня Ангел, - и даже не знаю, хочу ли идти в мастерскую к твоему Художнику.
Может быть, и впрямь Ангел «просто немного устал», с готовностью ухватилась я за ангельское объяснение, интуитивно чувствуя, что никакими своими проблемами Ангел делиться со мной не станет. Но зато, неслась дальше моя адвокатская мысль, он позволил себе прийти ко мне вот таким – тихим и безразличным и не скрывать от меня своей усталости.  Ангел, наверное, хочет, чтобы я знала и принимала его всяким. А это ли не признак нашей все усугубляющейся близости?
- Мы, конечно, можем никуда не идти и провести весь вечер у телевизора, - сказала я Ангелу, - но Художник наверняка нас ждет…
Едва я успела закончить фразу, как  зазвонил телефон – и это оказался Художник, который действительно с нетерпением нас ожидал. И меня, и, конечно же, дорогого столичного гостя – маэстро А. И это было неудивительно, ибо Художник обожал классическую музыку, имел впечатляющую фонотеку и очень любил писать «под звуки сладкие» свои, полные светлых мыслей и мысленного света, удивительные картины. А однажды музыка подвигла его написать огромный, в человеческий рост, портрет «великого и ужасного» Паганини. Все это Ангел читал в моем интервью – и потому, наверное, звонок Художника вдохновил его, и мы таки отправились в гости.

…Художник и его жена встретили нас с такой искренней радостью (а меня – с объятьями и поцелуями), как будто мы были с ними давними и близкими друзьями. Хотя на самом деле толком с этой приятнейшей супружеской четой я общалась всего раза два или три. Но, очевидно, мое интервью с Художником, снабженное к тому же комплиментарными (но бесспорно заслуженными) комментариями, в котором мой герой с удовольствием себя узнал, перекинуло между нами незримый мостик обоюдной симпатии, доверия и взаимопонимания. А поскольку Ангел пришел со мной, немалая доля флюидов радости досталась и ему. Ощутив себя обласканным и желанным, Ангел заметно оживился. И хотя непрописанный лик его на протяжении всей этой творческой встречи оставался смиренно-серьезным, беседу об изобразительном искусстве вообще и о творчестве Художника, в частности, он поддерживал (а порой и вел) с заметным внутренним воодушевлением.
Жена Художника – милая, веселая Простушка (но тоже, как и Художник, - себе на уме) быстренько соорудила какие-то бутербродики и поставила на маленький столик (к нашему с Ангелом мистическому удивлению) точно такую же мизерную бутылочку коньяка, что Ангел полизывал в моем доме. А когда Ангел с Художником, завершив экскурсию по мастерской, уселись за трапезу, Простушка усыпала Ангела самыми разными вопросами – от простеньких бытовых (семья, жены, дети) до более серьезных творческих (музыка, поездки, впечатления). Они (и Художник тоже) быстренько перешли с Ангелом на «ты», Простушка называла Ангела уменьшительно-ласкательным именем, а Ангел с видимым удовольствием и без запинки на все ее вопросы отвечал.
А я вдруг (впрочем, со мной в компаниях это случалось почти всегда) почувствовала себя сторонним наблюдателем и, более того, создателем этой незамысловатой уютнейшей «пьески». Ведь за столом сидели не просто живые люди, но и мои олитературенные герои, которые жили себе в данный момент времени своей собственной, отдельной от меня и моего пера жизнью!
Я смотрела на них, жутко завидовала Простушке – ее милой, слегка наивной непосредственности, с которой она задавала Ангелу свои вопросы, и грустно удивлялась: почему же я так редко осмеливаюсь спросить Ангела о чем-нибудь личном и безыскусном и почему он тоже никогда не интересуется подробностями моей прошлой, до его сиятельного мне явления, жизни? А впрочем, утешила я себя, отчасти это можно объяснить: у нас так мало времени, и я сама уже успела поведать Ангелу кое-что о себе.
Но имя! Отчего мы с Ангелом НИКОГДА не обращаемся друг к другу по имени?! И почему я только сейчас этот прискорбный феномен вдруг осознала? От того, что впервые увидела нас обоих как бы со стороны? Впрочем, за самое себя на этот каверзный вопрос я тут же без труда и ответила. Очевидно, подумала я, имена мешают такой любви, какую я испытываю к Ангелу, ибо источники ее – восхищение и преклонение. Я воздвигла под Ангелом нерукотворный пьедестал, и потому мне кажется противоестественным называть моего несравненного собеседника и богоравного кондуктора простым человеческим именем, которое неизбежно принизило бы его непреходящую для меня значимость. Может быть, он и впрямь безымянный посланец небес?
А не могу ли я распространить сие рассуждение и на Ангела? Ведь сказал же он когда-то, что тоже поставил меня на пьедестал! Или, может быть, Ангел вообще никаких дам по имени (дабы ненароком не перепутать) не называет? Имя плюс отчество – не в счет! А кроме того я с грустью осознавала, что вряд ли осмелюсь обсудить эту щекотливую темочку с Ангелом. Да если даже и осмелюсь, вряд ли  смогу, зная ангельский скрытно-изворотливый характер, рассчитывать на честный искренний ответ. Ангел скорее всего напустит туману – и все останется по-прежнему…
    …За окном между тем окончательно смерклось, странный этот ветрено буйный день Святой Троицы непоправимо угас, а наша застольная беседа, напротив, с каждой минутой становилась все более сверкающей и игристой, как шампанское. Однако виной тому был, конечно же, вовсе не коньяк (уж слишком мала была бутылочка, да и она, впрочем, опустела лишь наполовину), а неотвратимое магнетическое ангельское обаяние. Притом, что сам Ангел ничего особенного вроде бы не вытворял: он был почти так же, как в самом начале нашего визита, тих и смиренен, не расточал понапрасну обольстительных улыбок, не метал ослепительных лучей мистического света из-под своих пушистых ресниц, не делал очевидных попыток влиться в души собеседников сладчайшим бальзамом ласкающего ухо голоса.
Ангел ПРОСТО говорил – но умудрился довести (несмотря на видимое отсутствие  всяческих крючочков и ухищрений) приятнейшую чету художников до состояния глубокого и полного восхищения своей несравненной персоной. Простушка, та и вовсе впала в некое подобие экстатического транса-экзальтации и, едва ли не со слезами восторга на глазах,  принялась буквально умолять Ангела принять в подарок на вечную память о незабываемой встрече один из лучших ее пейзажей! А Художник, со своей стороны, клятвенно пообещал, что к следующему ангельскому приезду он, руководствуясь живыми впечатлениями и фотографиями, которые я ему принесу, непременно напишет портрет дорогого нового друга!
Ангел был, кажется, чрезвычайно растроган и радостно удивлен, но от пейзажа Простушки кое-как сумел отбиться: не может, дескать, принять столь дорогой подарок. Да и с транспортировкой, возможно, возникнут проблемы, но благодарности его, ангельской, да видит Бог, нет предела!
Когда же, наконец, после долгих объятий, лобзаний и клятвенных заверений во взаимной симпатии и будущей дружбе «семьями» (в скобках замечу, что больше мы с Ангелом к Художникам не ходили никогда!), мы с Ангелом вышли в беспросветную прохладу позднего вечера, мне вдруг показалось, что Ангел теперь, сославшись на усугубленную концентрированным общением усталость, отправится, минуя мой дом, прямо в свое жилище. На законный ночной отдых…
- Собираешься ли ты зайти ко мне и отведать, наконец, мяса по-французски? – неуверенно спросила я Ангела. – Закуска-то ведь была символическая.
- Однако я вовсе не голоден, - спокойно ответил Ангел. – А вечер был чудесный, очень симпатичные и добрые люди – эти твои друзья. Художник действительно очень талантлив. Но я не понимаю, почему ты спрашиваешь, пойду ли я есть мясо по-французски? Почему, вместо того, чтобы отдавать распоряжения, ты все время в себе сомневаешься? Ведь хозяйка – ты, и ты уже пригласила меня на ужин! И я пришел! К чему же теперь сомнения? – в голосе Ангела явственно слышалось раздражение, а я подумала: «Ого-го, голубчик! Неужели ты предлагаешь мне дирижерскую палочку? Если женщина чего-нибудь захочет, ее не одолеет никто?!» Но в ответ, конечно же, сказала совсем другое:
- И вовсе не в себе я сомневаюсь, дорогой. Я сомневаюсь в тебе. Ведь было же однажды: ты пообещал – и не пришел! И даже не позвонил! Ты сам лишил меня уверенности. И, вполне возможно, навсегда. С тех пор я никогда не знаю, чего от тебя можно ждать…
- А теперь послушай и запомни! – медленно, серьезно и назидательно провозгласил Ангел. – Ты НИКОГДА не должна сомневаться в том, что я к тебе приду, если я это пообещал.
- Посмотрим… - растерянно сказала я, а затем, уняв усилием воли в сердце и коленках предательскую дрожь, вызванную к жизни беспрецедентным ангельским приказом, весело скомандовала: - Тогда вперед – нас ждет отличный ужин!
Ангел действительно был либо не голоден, либо, не уподобившись небезызвестному соловью, насытился баснями да духовно-эстетическими впечатлениями. Он съел, беспрерывно нахваливая, весьма незначительный кусочек моего «кулинарного чуда»; а потом, удовлетворенно откинувшись на пристенную кухонную подушку, впал в глубочайшую задумчивость – и медленно, многозначительно вопросил, глядя куда-то мимо меня:
- Что же есть в тебе ТАКОГО, что ты притягиваешь к себе столь неординарных людей?.. – тут Ангел сделал паузу, резко повернул ко мне свой лик, прострелил меня серьезнейшим взглядом и, не отводя от меня требовательных глаз, медленно перечислил: - Поэт, Художник, аз есмь…
Ах, какая это была изысканная лесть, какое изящно упакованное признание Ангелом моих человеческих достоинств, которые вынудили даже его, богоизбранного, поставить себя в один и тот же ряд с его провинциальными собратьями по творческому цеху! Ощутив себя облитой от нежных крылышек ушей до сверхчувственных кончиков всех двадцати своих пальцев волнующим радостным теплом, я, слегка запинаясь, ответила полувопросительно:
- Возможно, это просто от того, что я… Наверное, от того, что я всего-навсего… люблю людей?..
- Почему же в таком случае ты полгода бегала от меня? – со строгой и чуть ехидной укоризной спросил Ангел.
- Ну, во первых, не полгода, а всего пару месяцев. А во-вторых, что касается причины…
- Давай не будем об этом… - бесцеремонно, но совсем необидно оборвал меня Ангел и, смежив веки, внезапно умолк. Между нами зависла плотным куском ваты недоуменная, полная недосказанности и недовыясненности, вынужденная тишина, из которой, казалось мне, не было видимого выхода. Ибо я, как ни тщилась, не могла сообразить, о чем следует далее говорить с Ангелом, коли уж его ничуть не интересует мой ответ на его ехидный вопрос.
Ангел между тем все продолжал как будто подремывать (наобщался по самые уши, бедняжка!), а я, дабы не мучить свою бедную голову бесплодными поисками подходящей идеи, заняла себя нехитрыми чайными приготовлениями. И как только густокоричневая, но вместе с тем приятно прозрачная жидкость была благополучно разлита по нашим чашкам, я внезапно вспомнила о том, что Ангел «задолжал» мне кусочек интервью, в котором он должен был посвятить меня в некоторые нюансы своей творческой манеры. О Господи, ужаснулась я, ведь я едва не забыла об этом! А что же Ангел? Тоже забыл? Или он предпочитает скорее затаить на меня, по своему обыкновению, тайную обиду, чем унизить свою гордыню до напоминания о том, в чем сам он кровно заинтересован?! Ах, глупый, глупый мой Ангел!
- Чай уже подан! – громко сказала я Ангелу, который мгновенно, на звук моего голоса, открыл глаза и совсем не сонно откликнулся:
- Чай – это превосходно! Он у тебя всегда исключительно вкусный. Ты умеешь его заваривать. Как, впрочем, умеешь делать и многое другое…
- Да только вот поступки по отношению к тебе совершаю все время абсолютно неправильные, - вздохнула я.
- Нет, - с неподдельной тихой серьезностью не согласился Ангел. – Ты совершаешь правильные поступки. И даже более, чем правильные.
Сердце мое тихонько екнуло от легкого приступа счастья, а голова скомандовала: не обольщайся и не вступай в рассуждения, ибо это, скорее всего не более, чем слова. И все же, возразил голове неуемный внутренний голос, это СЛОВА, произнесенные Ангелом безо всякого принуждения и, стало быть, опять вселяющие в мою душу надежду на некий благоприятный исход моего «гиблого» дела. Господи, ну зачем он это делает? Зачем все время дает надежду?!
Ангел меж тем преспокойно прихлебывал чаек и вкусно похрустывал сладким печеньем. И веяло от него в тот момент таким задушевнейшим уютом, как будто он восседал передо мною в домашнем халате и тапочках, что мысли мои вмиг встали в строй и я совершенно спокойно спросила:
- Можешь ли ты, как известный Цезарь, делать два дела сразу: хрустеть печеньем и рассказывать мне о своей творческой манере?
- Легко! – откликнулся Ангел. – Включай диктофон. – И Ангел, прихлебывая и похрустывая, неторопливо и с некоторой даже скрипучей назидательностью приступил к своей «тронной» речи. Причем, к немалому моему удивлению, говорил о себе так уверенно и гладко, то и дело переходя с первого лица на третье (то есть говоря о себе «он»), как будто читал наизусть чью-то, когда-то написанную о нем рецензию.
- Во-первых, ты должна описать мой творческий почерк. Сказать о том, что человек, хоть раз побывавший на концертах маэстро А., никогда не забудет ни его музыкальных трактовок, ни его сценического облика. Его ни с кем не спутаешь! С момента его появления на сцене и с первых звуков музыки и оркестранты, и публика находятся , без преувеличения, под колоссальным магнетическим воздействием личности дирижера.
Что касается интерпретаций, то здесь нужно говорить о невероятной смелости и оригинальности. Потому что помимо агогики, помимо фразировки, совершенно своеобразного отношения к темпам, к авторскому тексту, можно говорить, что маэстро А. принадлежит ряд творческих открытий! Такие как редакция Второй симфонии Бородина, где я нашел концепцию финала. Это же открытие! Или чтение «Шехеразады» или «Кармен-сюита» с чтением Мериме. Все это, как сейчас говорят, мои ноу-хау!
Можно вспомнить великие традиции, заложенные мастерами отечественной дирижерской школы. Николай Голованов, Йозеф Сук, Натан Рахлин… Смысл этого ряда состоит в том, что все эти дирижеры очень активно вмешивались в партитуру. То, что сейчас стало закономерным явлением в драматической режиссуре. Сегодня текст пьесы для режиссера – это некая отправная точка, трамплин с текстом автора, который должен быть наполнен содержанием сегодняшнего дня. Нечто в этом роде, считает маэстро А., должен делать и дирижер с партитурой. Иногда даже употребляя ретуши и даже что-то вписывая…
- И ты тоже позволяешь себе вписывать? – изумилась я.
- И даже дописывать, - ничуть не смутился Ангел. – В Симфонии Бородина я дописал финал. А твои любимые «Бега» Дунаевского? Я знаю, что композитор по многу раз переделывал свои партитуры в поисках более точного звучания. И я подумал, а почему был мне не пойти по его стопам – и еще больше приблизить оригинал к авторскому замыслу. И маэстро решил увеличить среднюю часть «Бегов» таким образом, что тема известной песни «Каким ты был» сначала звучит нерешительно и мягко в проведении только струнных и деревянных, а потом в повторе всего оркестра приобретает характер действительно страшной скачки, гонки – напоминает нам соответствующие кадры фильма и вместе с тем придает законченность форме.
Середина, которая несколько провисала, пролетала мимо, мы не успевали зафиксировать ее в своем сознании, теперь отпечатывается и запечатлевается там абсолютно рельефно и полноценно. Эти несколько примеров отношения к авторскому тексту характеризуют манеру интерпретатора, его способ освоения материала.
А вообще все это должно быть дано в какой-то системе, чтобы представить маэстро А. таким образом, чтобы люди поняли сверхзадачу его творчества. А она состоит в том, чтобы возродить величие, в первую очередь, русской музыки. Этот дирижер считает, что если мы у себя в России не будет играть русской музыки, то кто ее нам сыграет?! Патриотизм, любовь к родине для него – не просто трескучие фразы! Я иногда играю Вагнера, но знаю, что это не мое, хоть я и стараюсь сделать его своим. Но мало кто, как я, сыграет Бородина, Калинникова, Чайковского, Римского… Вспомни все, что ты слышала и что писала обо мне, приведи все это в систему – и у тебя, я уверен получится превосходный творческий портрет этого дирижера! – завершил свою речь Ангел и запил последние слова глоточком чаю.
- Слушаю и повинуюсь! – весело откликнулась я и пожалела про себя, что в нашей компании не оказалось Поэта: вот был он порадовался, ведь пламенно-хрустящая речь Ангела так напоминала весьма далекие от нормы монологи из театра абсурда! Но вслух я сказала, конечно же, совсем другое: - Мы славно и плодотворно с тобой поработали. Но для полного творческого счастья мне не хватает еще одного прослушивания «Шехеразады» и Листа. Как было бы здорово…
- Нет проблем! – с готовностью перебил меня Ангел. – Как раз завтра мне принесут кассету – и мы можем послушать ее вместе.
- Ура! – захлопала я в ладоши. – Мы никогда еще не слушали твою музыку вместе. Должно быть, это чудесно!..
- Вот завтра и узнаешь… - с некоторой, как мне показалось, таинственностью произнес Ангел и решительно встал с дивана…


…Наутро следующего дня я проснулась с ощущением полного и безоговорочного счастья. Честно изумившись солнечно-ясному летнему настроению природы за окном («чистка» не пропала даром!), я подивилась себе: ведь завтра Ангел отбудет на курортные гастроли, а через три дня мы расстанемся с ним до самой осени, однако же боль предстоящей длинной разлуки не заставляла судорожно сжиматься мое сердце. Может быть, это от того, что нам предстоит еще встреча в Москве, куда я отправлюсь через неделю после ангельского отъезда? Или безумное мое счастье связано с причинами метафизического свойства? Ведь мне предстоит в течение лета трижды, посредством моего пера общаться с Ангелом: рецензия на последний концерт, статья для культурной газеты, а на закуску – создание большого ангельского портрета-интервью для своей газетки. Так что скучать мне особенно не придется. А кроме того, сегодня вечером Ангел снова будет у меня!
Состояние безоглядного счастья не покинуло меня и к вечеру, хотя к нему и примешивалось традиционно ощутимое сердечное волнение: а вдруг у Ангела неожиданно изменятся планы и он не придет? Ну, и что с того, что не далее как вчера Ангел уверенно и серьезно заявил мне о том, чтобы я не смела сомневаться в его ангельских обещаниях? Но ведь отнюдь не всякое слово Ангела, диктовал мне мой печальный опыт, следует воспринимать как закон. О Господи, смогу ли я когда-нибудь разобраться в истинной сущности ангельских слов и намерений?! Прозреет ли когда-нибудь, наконец, моя измученная безумным счастьем и безумной же болью душа?! Или мне и впредь так и суждено блуждать в потемках своего дурацкого самоутешительного обмана? Пожалуйста, освети мой путь, Господи!


Но нет, в ту благодатную июньскую гастроль Ангел ни разу не осмелился меня обмануть. Его беспримерно примерное поведение вполне можно было бы объяснить одной лишь конъюнктурностью помыслов. Ведь я собиралась столько о нем написать! Но к чему тогда отнести его беспрецедентно спонтанное «отцовское» предложение отправить в столицу мою дочь? Ведь Ангел не любил швырять деньги направо и налево, он был скорее скуповат, чем щедр, а мои журналистские «услуги» он считал делом вполне бесплатным и само собой разумеющимся: это я, по его невысказанному мнению, должна быть благодарна ему за то, что получила благословенную возможность воспевать его творческий гений. Нет, наверное, это все же была не чистой воды конъюнктура… А значит, Ангел хоть какие-то чувства ко мне испытывает?.. Дай знак, Господи!
Никакого знака, понятное дело, не случилось, но вечерний Ангел не только не довел мое нетерпеливое ожидание до истерического предела, но и вошел в мой дом (в отличие от вчерашнего, прохладительно серьезного и даже хмурого существа) веселым, светящимся и брызжущим ласковой энергией джентльменом во цвете лет. Мы радостно принялись вкушать наш традиционный ужин и живо обсуждать мои московские планы. А я не преминула спросить, следует ли мне разыскивать Ангела в столице?
- Вне всякого сомнения, - решительно отрезал Ангел. – У тебя ведь есть мои координаты? 
- Да, я добыла их еще во время моей мифической беременности. – напомнила я, - когда мне нестерпимо хотелось тебя разыскать, а ты как будто почувствовал это – и позвонил мне сам! У меня есть с тех пор и телефон твоей гражданской жени, и некой О-О, которая, как мне сказали, - нечто вроде твоего секретаря, и даже питерский телефон твоей мамы, дай ей Бог здоровья.
- Ты, как всегда, прекрасно информирована, - с легкой иронией прокомментировал Ангел мой отчет. – У тебя есть все шансы найти меня. Вот только я пока, к сожалению, не знаю, как сложатся мои дальнейшие планы. И узнаю об этом только в Москве.
- Как будет жаль, если они не совпадут с моими! – несерьезно и пока беспочвенно огорчилась я, но тут же легкомысленно и бесшабашно прибавила: - А впрочем, даже если тебя не будет, в Москве мне вряд ли придется скучать: ведь там мой студенческий «дом» и куча друзей, которые мне обрадуются.
- Да, конечно,  - сказал Ангел, сменив легкую иронию на легкий же (и даже, кажется, чуточку обиженный) сарказм. – В Москве тебе вряд ли будет до меня.
И тут я поняла, что, кажется, хватила лишку и дала маху! Взяла да и ненароком задела ангельскую гордыню своим непочтением к нашей гипотетической встрече. А значит, Ангел скорее всего задумает мне теперь по-своему отомстить – и в Москве мы, вдруг подумалось мне, вряд ли увидимся…Не на шутку испугавшись предполагаемой ангельской мести, я с укоризной воскликнула:
- Как ты можешь так говорить?! Ведь для меня главное дело в столице – это переговоры с музыкальной газетой по поводу моих заметок о тебе! Да если бы не ты, я бы, вполне возможно, и вовсе отказалась бы от поездки. Она меня вовсе ничем (кроме тебя, конечно) не манит – эта ваша чертова столица! Эти несоразмерные с жизнью расстояния и отупляющая суета!
- Я тебя понимаю, - смягчился Ангел. – И все же давай выпьем по глоточку за твои столичные успехи – и плавно перейдем к музыке.
Так мы и сделали. Я включила видеомагнитофон и присела рядом с Ангелом, положив возле себя свой блокнот и ручку – на случай уместного ангельского комментария, который может мне при случае пригодиться. Однако несколько мгновений спустя о журналистских своих притязаниях благополучно забыла, ибо моментально и бесповоротно попала в томительно-знойный, сладостный плен «Шехеразады», а затем просветленно-грозовых и радостно тревожных Прелюдов.
И это был в сравнении с концертом плен вдвойне, ибо Ангелов в обозримом пространстве было сразу два: один изысканно, богоравно и сверхчувственно творил музыку на телеэкране, а другой восседал слева от меня и на протяжении всего музыкального видеодейства не сводил с самого себя сияющих своих очей! Ангелу (и это было очевидно) очень нравилось то, что он слышал и видел, а в одной из первых пауз он не удержался от уместного комплимента себе любимому:
- Ни за что бы не поверил, что все это играет б.-ский оркестр!
И Ангел в каком-то непонятном и для меня неожиданном, неосознанном порыве отыскал своей правой (дирижерской) дланью мою, ближнюю к нему руку – и наши ладони с готовностью прижались друг к другу, а пальцы зашлись в упоительнейшем крепком «объятье». В ответ на это невинное рукопожатие моя, и без того беспрепятственно пронзаемая ласкающими и возбуждающими звуковыми волнами трепещущая плоть испытала такое безумное, неслыханное блаженство, что ее обладательница (ну, то есть я) лишь каким-то чудом умудрилась не потерять сознания!
Ангел меж тем не отпускал мою руку, нежно поглаживал или импульсивно, в такт музыке сжимал мои пальцы, а затем, придвинувшись ближе, тесно прижался плечом к моему плечу – и окончательно замкнул на мне энергетическую цепь изливающихся с экрана музыкальных образов. И я была теперь не только слушателем и телесным воспреемником музыкальных эманаций, но и самим …Ангелом! Вместе с ним я упоенно дирижировала оркестром и одновременно внимала «своему» удивительному творению!
Да-да, господа хорошие, в этот безмерно длинный, наполненный одними только звуками кусочек времени у нас с Ангелом и плоть была на двоих одна, ибо пульсы наши бились меж соединенными ладошками в унисон, и душа – едина и неделима! Это, наверное, и есть истинно божественное соитие, с восторгом подумала я, отдаваясь на веки вечные (ах, если бы это и вправду было возможно!) возлюбленному моему Ангелу, несравненной ангельской музыке и ее Небесному Создателю, ибо восхитительная бестелесная (руки и плечи не в счет!) эротика заставляла душу мою и плоть испытывать одновременно всю гамму  и чувственных человеческих, и доселе мне неведомых высочайших небесных наслаждений и переживаний!
Это был  беспрерывный, нескончаемый духовный оргазм (или божественная благодать?), который не покинул меня и после ухода Ангела. И я возлюбила Ангела с силой и страстью нечеловеческой… Душа моя возносилась все выше и выше и вступала, казалось, в божественное соитие со всем сонмом встреченных ею в полете ангелов и испытывала к виновникам этого бестелесного таинства (ну, то есть к Ангелу и сотворенной им музыке) не поддающееся описанию чувство высшей благодарности. Ибо никто и никогда в моей жизни не дарил мне столь потрясающе одухотворенных эротических ощущений. И это был совершенно новый виток на тугой спирали моей, все никак неугасимой любви к Ангелу!
Доверху переполненная неизведанными доселе ощущениями, двухдневную ангельскую гастроль я переживала легко и беспечально – вместе со своей, омытой животворными волнами невероятного счастья душой, я все продолжала парить в поднебесье, не забывая при этом совершать повседневные рутинные действия, от каждого из коих ( даже из самого мелкого и ничтожного – как, например, маленькая ежевечерняя постирушка) получала, к изумлению своему, если не радостное удовольствие, то вполне приятное удовлетворение.
А с каким неописуемым восторгом общалась я в эти дни со своим «черным зверем»! Никогда еще музыка, выходившая из-под моих трепетно порхающих пальцев не была столь прочувствованной и одухотворенной! Ах, если бы Ангел мог меня услышать!
Одно из действий было впрочем, вовсе не рутинным, ибо оно непосредственно касалось Ангела, который в финале волшебного музыкального вечера тоном нарочито строгим и требовательным «дал мне задание» сделать для него, «если тебя это, конечно, не затруднит!», копию концертной видеозаписи.
- Перепиши это и для себя, если хочешь, - прибавил Ангел с фальшивым равнодушием и выдал мне необходимую сумму денег на двойные расходы (на две, стало быть, видеокассеты).
Стоит ли говорить, что уже наутро второго-дня-без-Ангела обе копии ангельского концерта торжественно возлежали в моей домашней видеотеке. И это была первая в моем доме кассета с ангельской музыкой… Я же с безболезненным, приятно щекочущим нетерпением принялась ожидать ангельского звонка. Однако, увы, вместо Ангела беспросветно поздним вечером мне позвонила Вестница и спросила меня, успела ли я переписать видеокассету, ибо ей нужно срочно, прямо сейчас  или лучше ранним завтрашним утром изъять у меня оригинал.
- Мы только что вернулись с курортных гастролей, - пояснила она, - и мне тут же сообщили, что в филармонии случился переполох. Потерялась кассета с записью неэтичного поведения маэстро А. Похоже, они против него компромат собирают. Хорошо, что маэстро сказал мне в наших гастрольных беседах, где обретается кассета…
- А сам-то он почему мне не позвонил? – удивилась я. – Он что, от красот нашей природы дар речи потерял или руки у него от напряженной работы онемели?
- Дар речи он, конечно же, периодически терял, - подхватила мою шутку Вестница, - но с руками у него, кажется, все в порядке. Мы ведь сейчас еще один концерт сыграли. По инициативе мадам Ш. в нашем б.-ском санатории. Народу правда, собралось всего-ничего, но зато после концерта маэстро увели на фуршет. А оркестр, понятное дело, домой отправили. Так что я к тебе завтра утром забегу!
Поздний звонок Вестницы хоть и не швырнул меня с неба на землю, настроение мне испортил изрядно. Но вовсе не известием о «проделках» мадам Ш., ибо к ее полезному существованию в ангельской жизни я относилась теперь как к неизбежной и Ангелу насущно необходимой данности. Мадам Ш. усердно ковала Ангелу поклонников из местного полусвета, и потому бездарное чувство ревности ничуть меня не терзало.
Поэтому обеспокоили меня лишь гипотетические происки филармонической администрации, ибо, понимала я, дело об ангельском беспрецедентном поступке можно, разбудив на бой кровавый б.-скую музыкальную общественность, раздуть до таких размеров, что в дальнейшем возобновлении контракта Ангелу будет просто-напросто отказано. Разве что директора филармонии, который на вечерних концертах по-прежнему бывал неизменно пьян, успеют уволить раньше, или моя будущая статья в столичной газете окажется для чиновников весомее, чем злобный вой отчаянно завидующих ангельским гонорарам «противников»!


Ангел же, которого я, по собственной телефонной инициативе, услышала только утром, был, казалось не столько обеспокоен, сколько обижен.
- Ну, если им плевать на то, ЧТО я сделал с оркестром, КАК повысил его исполнительский уровень, - сказал Ангел с сухой высокомерностью. – то я ничем не могу им помочь.  А те гроши, что мне здесь платят, я спокойно, без нервотрепки, заработаю где-нибудь в другом месте!
-  Ты так легко готов всех нас бросить? – спросила я недрогнувшим голосом, хотя сердце мое мигом улетело вниз и пребольно шлепнулось о земную твердь.
- Нет, это было бы нелегко, - слегка смягчился Ангел. – Я сумел привыкнуть и к этому городу, и к оркестру, и к людям, которые мне помогают…
- Поэтому давай лучше не будем загружать космос негативными мыслеобразами, - перебила я Ангела, - а станем надеяться на мое перо. Ведь если мою статью о тебе в столице опубликуют, то ведь я запросто смогу шантажировать чиновников шумным скандалом на всю Россию, который наверняка можно будет устроить в той же газете, если они задумают расторгнуть с тобой контракт. А впрочем, главного культурного чиновника я возьму да и припугну еще накануне отъезда.
- Да, ты права, скандала в общероссийской газете им вряд ли захочется. – довольным и почти уже бархатным голосом согласился Ангел и даже снизошел до отмеченного долей юмора замечания: - Лично я очень бы не хотел оказаться на кончике твоего критического пера! В гневе ты, наверное, ох как страшна!
- Надеюсь, это не помешает тебе забрать у меня сегодня свою кассету? – ехидно спросила я.
- Неужели ты сделала это для меня? – умилился Ангел. – Конечно же: если не возражаешь, я забегу к тебе на часок ближе к вечеру...
-   И мы попрощаемся с тобой до лета… - с легкой грустью сказала я. – Или до Москвы?
- Как Бог даст… - рассудительно ответил Ангел.


Вернувшись со службы, я слезно умолила Дочь придумать себе какие-нибудь дела за пределами дома, дабы оставить нас с Ангелом на время трепетной церемонии прощания наедине. А вдруг, думала я, Ангел снова захочет послушать музыку или, ощутив  (как знать?)  спонтанное влечение, вступить со мной на прощанье в невербальный мужской конт-АКТ?  Ведь Ангел же непредсказуем, и потому никогда нельзя предположить, что и когда взбредет в его легкомысленно пушистую голову…
Ан нет. Ни к слушанию музыки, ни к другой какой эротике предъотъездный Ангел оказался не расположен. Он был серьезен, деловит и от меня как будто бы отстранен. Он выглядел так, как будто большая часть его ангельской сущности уже покинула Б. и мчалась с самолетной скоростью в столицу – вперед к новым оркестрам и обожающим его дамам… И потому весьма затруднительно было поверить, что передо мной – тот же самый человек, который всего пару дней назад вознес мою душу в поднебесную ангельскую обитель.
- Ах, какой же я чурбан! – расстроенно воскликнул прямо на пороге Ангел. – Я хотел взять с собой кассету с весенним концертом – и забыл! Я думал, мы послушаем с тобой моего «Спартака»!
- Может быть, оно и к лучшему, - утешила я Ангела. – Разве нам с тобой не о чем поговорить? Разве ты не хочешь поделиться со мной впечатлениями о нашем курорте и вашем концерте?
- Да, конечно, - без особого энтузиазма согласился Ангел, а затем, устроившись на диване поудобнее, вдруг произнес с выспренней патетикой:
- Ты знаешь, в этом вашем курортном поселке я испытал мгновения невероятного счастья!
- Неужели ты влюбился в Вестницу? – ехидно спросила я.
- Нет, хотя мы с ней много общались и в какой-то момент я действительно почувствовал к ней влечение, - со спокойным равнодушием ответил Ангел. – Но оно тут же и прошло. Мне показалось, что она очень холодная.
- О Господи! – сердито воскликнула я. – Как у тебя только язык поворачивается признаваться мне в своем влечении к другим дамам?! Я что – не женщина?!
- Ты – женщина! И очень эротичная… Но ведь ты сама сейчас меня на это спровоцировала, - резонно парировал Ангел. - А невероятное счастье я на самом деле испытал от концерта. Был восхитительный звездный вечер, потрясающая природа, а мы играли  на большом крыльце огромного санатория. Ах, если бы ты слышала, как звучала музыка Брамса, Вебера, Штрауса на открытом воздухе! А неподалеку играла дискотека. Но потихоньку оттуда люди стали перебираться к нам, и наш концерт сопровождался такими невероятными овациями! И мы, я во всяком случае, очень остро ощутили, что людям все-таки необходима настоящая музыка. Дамы целовали мне руки!    
- Целовали руки?! Как священнику?! – несказанно удивилась я.
- Да, это случается довольно часто, - скромно подтвердил Ангел. – Ведь я недаром с помощью Гоголя сравнивал профессию дирижера с профессией священнослужителя…
Ошеломленная этим неожиданным маленьким открытием, я сначала растерялась, а затем с ужасом почувствовала, что опять ( так же, как в недавний день Святой Троицы) совершенно не знаю, о чем следует дальше беседовать с Ангелом. Между нами зависла неуютная напряженная тишина, нарушаемая лишь естественными звуками нашей вроде бы непринужденной чайной церемонии. Не ждет ли Ангел, пронеслась вдруг в моей голове шальная мысль, в ответ на свой рассказ о невероятном счастье и целовании ручек моей восхищенной эротической реакции? Может быть, он хочет, чтобы я присела к нему поближе, скользнула проворной русской в прореху меж пуговицами и… А иначе отчего тихий ангел меж нами, казалось мне, устал уже летать?
Я внимательно посмотрела на Ангела, ожидая от него хоть какого-нибудь подтверждающего мои предположения знака. Но Ангел преспокойно протянул руку (нет, не ко мне) за очередным печеньицем, и я поняла, что не осмелюсь сегодня потревожить его равнодушную плоть. Не осмелюсь, ибо отчаянно боюсь ошибиться. «Сейчас не время», - скажет Ангел, отведет мою руку прочь и заставит меня облиться жгучим стыдом и испытать горчайшее разочарование. И тут, к моему счастью, мозги мои вдруг усиленно заработали, и на смену дамским притязаниям пришли спасительные профессиональные амбиции.
- Пока между нами висела эта странная пауза, - сказала я бодро и деловито, - я вдруг подумала, что недобрала о тебе информации чисто человеческой и необходимой для твоего портрета в моей газетке. И я хочу, чтобы ты сейчас рассказал мне, например, о своем детстве. Ведь ты, сказала мне как-то Пьяная Флейтистка, провел несколько лет в интернате? Или это опять ее бредни?
- Нет, это вовсе не бредни, - не рассердился Ангел. – Неси свой диктофон и я расскажу тебе об этом. Да, с шести лет и до пятого класса, - несколько мгновений спустя начал Ангел свое повествование, - я жил в интернате при хоровом училище. Раньше это вообще было положено, чтобы воспитанники жили в интернате, и воспитание шло по полной программе. Так же, как в закрытых военных училищах – пажеском корпусе, например… Теперь, конечно, эти строгости почти отпали, и в интернатах сейчас живут в основном иногородние.
Но поскольку я был ленинградцем, то на субботу и воскресенье меня отпускали домой. Даже если мама была на гастролях… Дома меня ждала бабушка, а жили мы в двух кварталах от училища, двадцать минут ходьбы…
Думаю, что жизнь в интернате принесла мне немало пользы. Интернат примирил меня с необходимостью считаться с коллективом, научил меня жить в коллективе по его законам. А это немаловажно уметь, ведь в моей дальнейшей жизни дело мне все время приходилось иметь с коллективами людей.
Больше того, я очень любил этот интернатский быт. Каждое лето нас централизованно вывозили в лагерь с хорошо организованным распорядком дня – отдых, спорт и, конечно, концерты. Воспоминания остались довольно теплые. Мы были сыты, одеты…
- Неужели ты совсем не тосковал по дому? – спросила я.
- Может быть, в какие-то моменты и тосковал. Но в памяти моей не осталось болезненных ощущений. Может быть, этой болезненности и не было. Ведь я был городской. Хотя были ленинградцы, которые не жили в интернате. Те, кто был из более обеспеченных семей.
- А твоя семья такой не была? Ведь ты, насколько я помню, воспитывался без отца?
- Более того, моя фамилия – это фамилия вовсе не моего отца, а мужа моей мамы, который погиб во время войны. А я стал, так сказать, плодом ее послевоенной любви.
-  Это, понятное дело, информация не для прессы. Но ты хотя бы знаешь, кто твой настоящий отец?
- Возможно, это один очень известный российский дирижер. А может быть, и нет. Иногда мне кажется, что мама точно не уверена в том, кто же мой настоящий отец. Хотя многие говорят, что я похож на того дирижера.
- Кажется, ты не хочешь называть его имя. Ну что ж, это твое право, - сказала я, ничуть не обидевшись. – Мне, собственно, совершенно неважно, кто был твой отец. Маститым дирижером, второй скрипкой или вовсе не музыкантом. Ведь талант не обязательно передается генетически, это скорее – божественный дар.
- Но, как бы то ни было, - продолжил Ангел свои воспоминания, – а я был один у матери. Один – с матерью и бабушкой. Бабушка умерла, когда мне было тринадцать лет. А была она белошвейкой из небольшого городка неподалеку от Питера. Не знаю уж, как ее присмотрел ее будущий муж – дворянин К. Трудно сказать,  как это случилось, неисповедимы пути Господни… Он бежал из своего дворянского гнезда, рано ушел из семьи, был человек вольнодумный и поэтически одаренный. Это была художественная натура, совершенно не вписывающаяся в представления о том, как следует жить и вести себя в обществе. Так примерно я его понимаю, хотя очень мало знаю о своем дедушке. Он умер вскоре после революции, когда маме было восемь лет.
-   Почему-то мне кажется, ты похож на этого твоего деда – ты тоже как-то не очень-то подчиняешься законам общества, – задумчиво сказала я. – Похоже, вольнодумство и непредсказуемость – ваша родовая черта. И мне с трудом верится, что тебе комфортно было в интернате…
- Да, если честно, я был очень рад, когда мама меня оттуда забрала, - вовсе не опасаясь показаться непоследовательным, согласился Ангел. - Кажется, это было связано с тем, что она потеряла голос. Навсегда. А значит, потеряла профессию. Она уже не могла петь, перестала ездить на гастроли. Ей тогда было около пятидесяти, а потерю голоса она связывала со смертью бабушки. Она считала, что он пропал на нервной почве. И ей пришлось перепробовать самые разные работы: она была и официанткой, и телеграфисткой, и организатором культмассовой работы на заводе… Это многих людей в те времена «славный путь» - страшная борьба за существование!
И я довольно рано начал деньги зарабатывать. Уже в девятом классе я был руководителем хора в одном техникуме. У меня было тридцать студенток, и я помню, как после первых занятий долго не мог уснуть от перевозбуждения. Столько девушек, а я – учитель, педагог! Это было невероятное чувство! Платили мне за эту работу тридцать рублей в месяц. И помню, что на свою первую зарплату я купил себе пару туфель. И потом, в консерватории, я все время учебу совмещал с работой.
- И ты, чтобы выползти из нищеты, с ранней юности стал трудоголиком?
- Не только поэтому. Я страстно полюбил (да и до сих пор люблю) свою профессию. И в этом очень большую, огромную роль сыграла моя Главная Елена, которая, если ты помнишь, была моим педагогом по дирижированию. Это благодаря ей я понял, что эта профессия требует всего себя. Ведь это не только изучение партитуры, но погружение в биографии композиторов, в дух эпохи – это все время какой-то анализ… Даже в те давние времена, когда взгляд на музыку был вульгарно-социалогический: это черное, это белое, это красное…
Например, нам запрещено было изучать русскую духовную музыку, но мы делали это подпольно, с трудом доставая все эти сочинения. Таким образом я вынужден был случайно прочесть Библию и начинал потихонечку кое-что понимать. Например, то, что буржуазное дворянское происхождение и образование, которые нужно было скрывать,  на самом деле должно быть предметом гордости и подражания. У Елены была потрясающая, дореволюционная еще библиотека, которой я мог беспрепятственно пользоваться. А мать Елены – она была настоящей «смолянкой», которая до самой своей смерти свободно говорила на трех языках!
Помнишь эту замечательную формулировку профессора Преображенского: «Я никогда не любил пролетариат»?  Честно говоря, я чувствовал это с раннего детства. Даже тогда, когда жил в интернате и ходил строем в общественные бани – я никогда не считал себя его частью, я чувствовал себя отщепенцем, и мне нужно было маскироваться. Я знал про себя, что я не такой, как многие из них. В этом, наверное, был тогда мой главный внутренний конфликт…
Я помню, как одного из моих соучеников отчислили за то, что мы в форточку пели «Боже, Царя храни». Я страшно переживал эту несвободу, тяготился этой духовной тюрьмой. Передо мной была Дворцовая площадь, Александрийский столб, Зимний Дворец, справа в двух шагах квартира Пушкина, а я понимал, что все это хорошо только потому, что могло служить пролетариату, было взято пролетариатом или обгажено пролетариатом. И я до сих пор считаю, что Ленинград – это город, изнасилованный большевиками. И это страшное насилие останется в веках. Может быть, поэтому он мне и дорог, что я тяготился всем этим. Мне было очень жаль его…
- Неужели ты все это чувствовал с самого детства? – сочувственно спросила я.
- Думаю, что да, хотя в словах сформулировал, наверное, гораздо позже. Но я очень рано начал ощущать, что все мы – маленькие мученики. И мы, и наши педагоги, помнившие своих коллег, которые всего тридцать лет назад еще пели в настоящей придворной капелле, а потом были репрессированы. А наши педагоги, те, кто когда-то давно их слушал, несли на себе этот страшный грех, страшное осознание жуткого насилия.
  - А другое насилие – то, что называется дедовщиной – в вашем интернате существовало?
- Естественно. Как в любом закрытом учреждении. Дедовщина была, может быть не в махровом расцвете, но отдельные случаи были. И в мой адрес были эксцессы. И дело однажды кончилось тем, что я сильно врезал парню, который был на два года старше меня. Он меня прижимал к стенке, душил, и я вмазал ему очень крепко. Правда, - засмеялся Ангел, - я видел, что по лестнице поднимается мама, и понимал, что он не успеет мне ответить!
- Рука, значит, у тебя тяжелая? – с ироническим восхищением спросила я, дотянулась до ангельской длани и взвесила ее на своей ладони
- Ой, да, рука у меня тяжелая, - снова засмеялся Ангел. – Не знаю, сильная ли, но очень тяжелая, Поэтому мне потом в армии было легко. Точно так же я однажды вмазал сержанту, когда он попытался загнать меня на третью полку вместо второй.
- Неужели это ты дирижерской палочкой руки накачал?
- Просто я был очень горячий, - просто и искренне ответил Ангел. – И никогда не мог стерпеть унижения. Думаю, что если меня сильно довести, исход может быть летальный.
- Ой, мне уже страшно! Или теперь ты стал поспокойнее?
- Спокойнее, может быть, и стал, но хорошо врезать и сейчас могу. Да вот совсем недавно был случай. Мой друг начал воспитывать каких-то новых армян, которые неправильно припарковались, а они стали его унижать. Возникла стычка, я вмешался – и это решило исход дела.
- Ты их вырубил?
- Во всяком случае поставил на место. Паровозики из носа – и все в порядке. Потом нас, конечно, забрали в милицию, и выяснилось, что мы – старики-разбойники. Те двое были лет на двадцать младше нас. 
- В общем, за правое дело ты готов выступить без размышлений? – уточнила я.
- Совершенно верно. Хама всегда надо ставить на место, Лучше, конечно, словом, но это, увы, не всегда удается. К сожалению, я не могу себе позволить часто прикладывать руки. Ибо это единственное, что у меня есть безусловно ценного. Руки надо беречь… Все остальное - так или иначе…-  эту последнюю фразу Ангел произнес с некоторой даже грустью,  за которой, возможно, скрывался некий намек на давнюю истерику: «Ты счастливая: у тебя есть  мечта! А у меня нет ничего! Одна только работа!»
Теперь-то я, конечно же, понимала, что Ангел тогда, в пылу истерики, все же немного лукавил, ибо, как выяснилось, кроме работы, у него еще были мы – очарованные им дамы, которые, безусловно, доставляли Ангелу массу хлопот, но, с другой стороны, давали ощущение собственной значимости, неординарности и гениальности. Они (то есть мы) давали ему то, что ему никак не удавалось получить от отечественной и тем более мировой музыкальной общественности. Может быть, именно сегодня я узнаю, почему и в какой момент жизни ангельская карьера взяла да и дала сбой? Или он, на самом деле, хочет, чтобы мы с его драгоценных рук плавно переключились на «все  остальное», на то самое, что для него – якобы «так или иначе»? И ждет, продлевая раздумчивую паузу, моей возмущенной реакции на его неуважительное отношение к пресловутому «всему остальному»?
Но, увы, ни одна подходящая к случаю фраза в моей голове не выстраивалась. А те, что спонтанно возникали, казались мне либо фальшиво выспренними, либо недостойно вульгарными.  И Ангел, не услышав от меня ни единого слова, решил, вне всякой логики, продолжить свой монолог о … Ленинграде.    
- А если продолжить тему насилия, то Ленинград для меня – еще и военный город. Моя мать всю войну провела в блокаде. Она работала в приемнике НКВД. Вот что надо публиковать! – вдруг взволнованно воскликнул Ангел. – Письма к моей матери, которые ей писали дети, побывавшие в этом приемнике. Оставшиеся без родителей, умирающие от голода, которых она спасала, выхаживала… «Я помню, что в вашу смену хлеба давали по два кусочка, а когда дежурили другие…» Там есть страшные подробности – в этих письмах!..
Поэтому для меня Ленинград – это страшная боль, рана и удивительный образец выживания. И когда я попадаю в другие российские города, в Сибирь, я вижу – здесь ничего подобного нет. А там смертельная угроза была на каждом шагу. Все время. Я помню все эти рассказы о том, как любое инакомыслие было связано с риском для жизни. Неверное ударение в слове, анекдот… Ленинград – это город страха невероятного! Это город непередаваемой судьбы, не хочется говорить «проклятия», но испытания страшного. Это загадка, которую никому не дано разгадать...
…Я слушала Ангела и чувствовала, как по спине моей волнами расползаются мурашки: Ангел говорил о своем городе с такой страстной болью, с какой, казалось мне, можно было говорить лишь о любимом и безмерно страдающем человеческом существе! Но я отчасти понимала Ангела, ибо когда-то, много лет назад, впервые побывав в Ленинграде, полюбила его именно так – как живое существо, как человека, как мужчину! И, неизбежно вернувшись домой, тосковала по нему гораздо больше, чем о «родной» столице, расставание с которой было для меня в свое время весьма и весьма болезненным. Однако этот город-человек вовсе не казался мне  «страшной болью и раной» и тем более местом «страха невероятного». Для меня это был город-картина, город-музей, город-праздник! Хотя, как знать, какие чувства к нему я бы испытывала, выпади мне жребий  в многострадальной северной столице родиться и вырасти. Но в любом случае неожиданный рассказ Ангела о городе на Неве вызвал в моей душе и радость, и мистическое изумление: ведь оказалось, что оба мы к географической точке на карте нашей страны относились одинаково - как к одушевленной, наделенной способностью чувствовать сущности. И это наше с Ангелом сходство ощущений показалось мне хорошим, добрым, обнадеживающим знаком…
- Как же ты мог уехать из города, который был дорог тебе, как любимый человек? – спросила я, не поделившись с Ангелом вышеизложенными мыслями. – Как ты мог его бросить?
- Все очень просто – ответил Ангел, - мне пришлось выбирать между городом и музыкой.
- Не понимаю! – удивилась я. – Ведь в Питере столько театров!
- Но я попал в театр музыкальной комедии и работал там несколько лет. А это значило, что в «серьезную музыку» -  в «серьезные» музыкальные театры и даже в филармонию мне был ход закрыт. Потому что на мне висел ярлык музыкальной комедии, «легкого жанра». А кроме того, я был очень успешен, - скромно и даже как бы бесцветно признался Ангел.- Наш театр очень скоро стал центром музыкально-театральной жизни Ленинграда, весь Союз ездил смотреть наши спектакли. Я стал лауреатом всех мыслимых смотров и конкурсов. А наш оркестр - одним из самых заметных симфонических коллективов города, мы записывались на Ленфильме, возобновили симфонические сезоны в Павловске, где когда-то, в частности, играл великий Иоганн Штраус. И, знаешь, меня называли вновь воплотившимся, вернувшимся на землю Штраусом!
- И кому-то это, конечно же, не нравилось, - догадалась я. – И тебе стали завидовать.
- Наверное, - согласился Ангел. – Правда, я не сразу это почувствовал. Но однажды, после наших гастролей в Москве на коллегии министерства культуры один эксперт заметил, что дирижирование молодого маэстро А. временами следует назвать гениальным. И я увидел, как втянулись в плечи головы моих коллег, и возникла какая-то странная тишина. И в театре отношение ко мне почти сразу же несколько изменилось. Да, действительно, мало кто может пережить чужой успех. И тогда я понял, что мне нужно уехать из Ленинграда. Уехать – и переменить музыку. И так случилось, что проездом через Москву, я решил зайти в министерство культуры и попросить вакансию в каком-нибудь оперном театре. Мне предложили на выбор сразу четыре города.
Я выбрал П. и проработал там четыре года. Это была замечательная пора! Мы получили Госпремию за «Войну и мир» Прокофьева – спектакль на два вечера, который пользовался оглушительным успехом! Все было хорошо до тех пор, пока я не почувствовал, что вектор интересов коллектива выстроился в мою сторону. И это стало беспокоить главного режиссера  театра, который стал предпринимать против меня какие-то действия. Я чувствовал, что меня начинают выживать. Но никаких официальных поводов уволить меня не было: и тогда мне предложили поехать на стажировку. На выбор – в Венецию или в Питер. Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы я выбрал Венецию… Но я выбрал Главный Питерский театр оперы и балета, и это был один из лучших периодов в моей жизни. Для стажера я довольно много дирижировал. Каждый месяц – два-три спектакля, сам организовывал и ставил концертные программы. И знаменитый худрук  обещал мне в скором времени передать свои функции…
- И что же тебе помешало на этот раз? – искренне сопереживая Ангелу, спросила я.
- У жизни оказался свой сценарий, - философски ответил Ангел. - В Ленинград приехали представители одного оперного театра из Сибири, из города Ю., которые хотели найти хорошего дирижера для того, чтобы подготовить театр к большому юбилею. И их выбор пал на меня. Я поехал, не раздумывая – мне, как всякому молодому дирижеру, хотелось заниматься собственным творчеством, а не только дирижировать хоть и великими, но чужими спектаклями. Тем более что худрук Главного Питерского театра подтвердил мне свои намерения. А через год он оставил театр  дирижеру В. …
- …который теперь известен во всем мире! – с нескрываемой обидой за Ангела воскликнула я. – А ведь эту известность, я уверена, вполне мог бы заслужить ты! Но я не понимаю… Ведь ты наверняка поддерживал связь с Питером, неужели нельзя было бросить сибирский театр, подсуетиться?! Или там были какие-то подводные течения, и знаменитый худрук. специально не удерживал тебя, потому что кто-то навязывал ему другую кандидатуру?
- Может быть, и так, - не стал колоться Ангел, хотя я была уверена, что истинные причины «предательства» знаменитого худрука ему, конечно же, хорошо известны, но для воспоминаний – болезненно неприятны. И отвечать он принялся лишь на первый мой вопрос. – В Ю. я работал очень увлеченно и не мог бросить начатое дело. Ведь я взял на себя ответственность за судьбы людей и театра, на который тогда работал весь край. У нас выходила одна премьера за другой, мы поехали на гастроли в Москву – и получили очень высокую оценку. А мне предложили стать главным дирижером в одном московском театре – и я согласился. К тому моменту я отработал в Ю. уже пять лет, мы отпраздновали юбилей, я поднял театр на невиданный ранее уровень, и решил, что могу теперь его оставить. А потом, когда перестройка открыла нам возможность гастролировать где угодно, я стал ездить по всему миру. Ну, или почти по всему… И мне это нравится. Я как-то уже говорил тебе, что не мог бы долго сидеть на одном месте, потому что, когда работаешь с одними и теми же людьми, через четыре-пять лет, возникает ощущение исчерпанности потенциала. И своего - тоже… У меня во всяком случае это так.
Так-то оно так, невольно подумала я, но мне почему-то кажется, что, если бы речь шла о каком-нибудь знаменитом столичном театре, востребованном во всем музыкальном мире, у Ангела вряд ли возникло бы ощущение пресловутой исчерпанности. А «предательство» знаменитого худрука наверняка оказалось для него не только сильнейшим ударом под дых, но и поводом для того, чтобы встать от обиды на котурны высокомерия и мстить за свою карьерную нескладуху всем, кому ни попадя. Не тогда ли и начались (или обострились?) эти его неожиданные патологические истерики, которые неизбежно разрушали его взаимоотношения равно с вышестоящими и с подчиненными?  Похоже, что Ангел везде, где бы он ни работал, умудрялся, не ведая что творит, найти повод, чтобы яростно рубануть сук, на котором сидит! Когда-нибудь, наверное, и я окажусь в роли безжалостно отрубленной ветки… Ах, как мне стало вдруг жаль и себя, и Ангела! Но Ангела, конечно же, больше.
- Мне очень грустно, что у тебя ничего не вышло с Главным Питерским театром, - решила я утешить Ангела, - но если бы не театр из города Ю., ты, возможно, никогда бы не попал в Б., и мы никогда бы с тобой не познакомились. Скажи, а в Ю. ты когда-нибудь бываешь? Они вспоминают о тебе? – осторожно, дабы  проверить свои предположения о срубленном суке, спросила я, хоть на честный ответ и не надеялась.
- Да, конечно! – с готовностью ухватился за мой вопрос Ангел. – Назад меня звали много раз, потому что после меня там очень быстро все развалилось. И сейчас зовут. Но нет. Я не вернусь в Ю. Это для меня перевернутая страница.
  - Вот так когда-нибудь и Б. станет для тебя перевернутой страницей, - грустно сказала я.
- Как знать… - задумчиво произнес Ангел. – Но пока я здесь, хоть теперь мне и пора уже идти…
Мы синхронно встали с дивана и подошли к «черному зверю», на верхней крышке которого лежала ангельская видеокассета. Я протянула ее Ангелу и бодро сказала:
- Ну, что ж, мы опять очень славно с тобой поработали.
Ангел как-то странно посмотрел на меня и произнес с едва уловимым сарказмом:
- Ну, конечно, ты же жить не можешь без своей работы… Пока-пока!
И Ангел вышел за дверь моего дома, отчего-то не удостоив меня ни прощальным объятьем, ни символическим – щека о щеку – поцелуем. Ангел покинул мой дом с таким серьезно-деловитым (или просто равнодушным?)  выражением на своем, не тронутом теплой человеческой эмоцией лике, как будто пытался скрыть за этой оскорбительной для меня маской некую невразумительную обиду на то, что использовал свое драгоценное время отнюдь не так, как ему хотелось. Господи, смогу ли я когда-нибудь хоть с приблизительной адекватностью угадывать ангельские помыслы и намерения, - возопила я вовсе не вслух и горько, отчаянно и безысходно зарыдала.
Бедное мое сердце, казалось, так разбухло от слез, что заполняло собой всю мою, измученную в сто крат усилившейся любовью сущность безумной, сверхчеловеческой болью, унять которую мог только Ангел. Ему-то я, спустя тщательно рассчитанный промежуток времени, и позвонила.
- Прости, что снова беспокою тебя, - сказала я Ангелу загробным голосом. – Но мы с тобой как-то странно попрощались…
- А что тут странного? – пустым голосом ответил Ангел. – Долгие проводы – лишние слезы…
- Но я все равно, едва ты вышел за дверь, зарыдала, - честно призналась я.
         - Почему? - С фальшивым удивлением спросил Ангел.
- Да потому, что я не успела сказать тебе, что я чувствовала, когда мы слушали с тобой твою музыку…
- И что же такое ты чувствовала? – голос Ангела мгновенно стал теплым и вибрирующим.
- Я чувствовала ВСЕ, что может чувствовать женщина, рядом с которой находится избранный ею мужчина. И даже больше, чем ВСЕ. И вряд ли я могу описать это словами.
- О Господи! – восторженно воскликнул Ангел. – Ты чувствовала ЭТО – и ничего не сказала?! Ах, какая же ты сильная! Откуда, зачем тебе такая сила?!
- Наверное, затем, чтобы ждать тебя, - предположила я и, ощутив невероятный прилив мгновенно уничтожившей терзавшую меня боль радости, сказала: - Хочешь, я позвоню тебе завтра ранним утром, и мы еще раз с тобой попрощаемся?
- Это было бы восхитительно! – не раздумывая, откликнулся Ангел.


…Дождь, освежающий, пронизанный благоуханными ароматами трав и листьев дождь проливался на нашу сибирскую землю всю ночь напролет. И утром прекращать свою очистительную деятельность не собирался.
- Ты видишь, как плачет наш город, прощаясь с тобой? – сказала я утреннему Ангелу. – Он, вероятно, не хочет, чтобы ты его покидал!
- Признайся, ведь это ты такой невероятный дождь наколдовала? – с веселым энергичным напором и нарочитым мистическим страхом вопросил Ангел - Ах, какая ты все же волшебница!
- Ну, разве что самую малость, - не стала я перечить воодушевленному Ангелу. - Мягкой тебе посадки и да хранит тебя Бог!
- Спасибо тебе, моя дорогая, - глубоким интимным баритоном обласкал мое ухо Ангел. И – улетел… 
            

Глава двадцатая

Дорогая моя столица…


Рецензию на заключительный ангельский концерт (процитированную в предыдущей главе) я написала, пребывая в упоительнейшем состоянии поднебесной невесомости, не покидавшем меня с описанного выше музыкального «соития», которое вселило в мою душу чувство высшей благодарности Ангелу. Благодарности и возрожденной из пепла моих страданий … жалости к бедному Ангелу. К возлюбленному моему Ангелу, который, если верить его последнему повествованию, не захотел выгрызать себе зубами вожделенное место под солнцем питерской оперы!
Словом, обремененные опытом, знаниями и обидами чувства мои вновь (о счастье! или, увы?) пришли в первозданное состояние. Беззаветное и бескорыстное служение Ангелу – вот, вновь декларировала я, мое истинное на этой земле предназначение!
Жизнь моя, казалось, начинала явственно налаживаться. И Ангел (честь ему и хвала!) ни разу за всю эту длинную гастроль не причинил мне традиционной боли, и Дочь моя уже успела (не причинив никакого ущерба моему вечно вздрагивающему древу нервной системы) блестяще сдать не только выпускные, но и вступительные экзамены в выбранный нами вуз, и далекая Москва все приближалась, манила, звала и сулила возможную встречу в Ангелом! Вот вернусь из столицы, безмятежно думала я, быстренько отпишусь, уйду в законный отпуск и (перед отъездом в горную деревушку) сотворю, свободная от ежедневной рабочей рутины, вдохновенный и восхищенный панегирик Ангелу для столичной газеты. Но все вышло несколько иначе…

…Ибо через пару дней после ангельского отъезда в мой рабочий кабинет вихрем ворвалась запредельно возбужденная Вестница. Щеки ее лихорадочно пылали, и свою экспрессивную речь она начала прямо с порога:
- Ты себе и представить не можешь, что у нас там сейчас было! Производственное собрание, посвященное исключительно непрофессионализму маэстро А.! Если бы ты их всех видела: как они были злы, как орали! И о том, что поступок маэстро во время концерта – это не только грубое нарушение творческой этики, но и несовместим с должностью художественного руководителя! Тут же вспомнили и его авральную работу с оркестром. А если бы ты слышала, как они издевались над «Шехеразадой»! Как, чуть ли не с матом, обсуждали, так сказать, моральный облик маэстро и его странные связи с местными дамами! И ты тоже была ими упомянута. Ох, сколько там было грязи! И чего это, говорили, она (ну, то есть ты) крутится около маэстро?! Чего добивается?! Надеется, что он ее когда-нибудь… ну, ты понимаешь ЧТО! Вот, дескать, дура! Она что, не понимает, что ему же НЕЧЕМ, разве что дирижерской палочкой, он же полный импотент!..
- Интересно, а почему они в этом так вверены? – вклинилась я в сей бурный словесный поток, кое-как удержавшись от неуместного признания в том, что Ангел свою мужскую состоятельность уже успел мне засвидетельствовать. – Или у вас в филармонии все мужики – голубые, а маэстро на их приставания не ответил, чем до потери пульса их обидел? И неужели никто меня не защитил?!
- Ну как же! Я защитила! – гордо ответила Вестница. -  Я сказала, что ты ведь единственная в городе журналистка, которая регулярно пишет о симфоническом оркестре. И тысячи за это получает…
- Ты что, с ума сошла?! – возопила я. – Какие тысячи?! Гонорары у нас – копеечные! И теперь они наверняка станут думать, что маэстро меня купил! Где была твоя голова?! Теперь они пустят слух о моей продажности!
- Ой, прости меня! – виновато возопила в ответ Вестница. – Не знаю, как у меня эти тысячи вылетели! Я-то просто подразумевала, что это – часть твоей работы. И надеюсь, что они не обратили внимания на сумму, потому что главная их задача заключалась в том, чтобы уничтожить маэстро.
- Ну, это мы еще посмотрим! – мгновенно забыв об угрожающей мне опасности, таинственно сказала я Вестнице, - А впрочем, тут же и посвятила ее в свои столичные планы и поделилась идеей шантажа культурных чиновников. – Вот только мне интересно, какую позицию в этой сваре займет оркестр? На чью сторону в этой крысиной возне он встанет?
- Ой, я совсем забыла тебе сказать, - вновь оживилась Вестница, - что почти все музыканты подписали письмо губернатору, в котором выражают недоверие директору филармонии: там и о пьянстве речь, и о непочтительном отношении к оркестру. Так что вполне возможно, контракт директору не продлят. А истекает он в середине лета. Только бы директорские прихвостни не успели за это время настроить чиновников против маэстро А. Но мне почему-то кажется, что твое мнение для комитета по культуре окажется весомее, – совершенно искренне погладила мою гордыню Вестница.


А вечером того же дня мне позвонила Пьяная Флейтистка, которая сделала очередную (и, пожалуй, самую отчаянную) попытку спихнуть Ангела с воздвигнутого мною пьедестала. Повод был все тот же – неадекватное ангельское поведение на сцене.
     - Если бы ты была артисткой, - истекала злобной желчью Пьяная Флейтистка, - ты бы знала, что у нас есть неписаный закон: мы не имеем права уходить со сцены ни при каких, кроме, смерти, обстоятельствах!» Это ЗАКОН, ты понимаешь?! А наш непризнанный гений позволил себе его нарушить! Он же всех нас обидел, унизил, растоптал! И сделал это нарочно, потому что мы все для него – грязь, грязь, грязь! Я тебе уже говорила об этом. А сейчас добавлю, что мы с Альтистом ни знать его, не работать с ним теперь не хотим! И ни разу ему после того концерта не позвонили!
- Постой-постой! – перебила я Пьяную Флейтистку. – Ведь вы же столько лет знаете маэстро и всех его тараканов! Вы с ним даже как будто бы друзьями считались. Почему же вы не подумали, что может быть, он этот свой проступок переживал и ожидал от вас дружеской поддержки и понимания? А почему вам не приходит в голову, что у него могли быть какие-то другие, высшие мотивы?
- Ой, да брось ты ерунду собирать! – еще пуще разозлилась Пьяная Флейтистка. – Да разве могут у него быть высшие мотивы?! Вот мозги он умеет запудрить – это факт! Слыхала я уже про эти мотивы: мадам Ш. тоже про них твердит.  «Ах, у маэстро такая тонкая душа, он выносить не может фальши!»  Тьфу, слушать вас противно! – сплюнула в нашу с мадам Ш. сторону Пьяная Флейтистка. – А кто ему, скажи на милость, в фальши виноват? Работать с оркестром побольше  надо! А ему бы только денежки получать!
- А как же его неземной талант, о котором ты сама еще недавно то и дело твердила? – удивилась я. –
- Пусть он лучше его где-нибудь в другом месте демонстрирует! – со скрытой злорадной угрозой ответила моя нетрезвая собеседница.
Обличительные речи Пьяной Флейтистки внутренней гармонии моей, слава Всевышнему, не нарушили, однако незамедлительно принудили меня впасть в невеселые раздумья о многослойной сущности Ангела. Да кто же он на самом деле, этот мой сияющеглазый кондуктор?!  Творящее свою странную судьбу по собственному внутреннему закону неземное существо или банальный (и притом патологический) лицемерный хам, которому глубоко чуждо чувство глубокого и полного уважения (тем более любви) к окружающему его миру?
И кому мне, в конце концов, верить: Флейтистке, Астрологине, Ангелу или собственным о нем впечатлениям и умозаключениям? А впрочем, ведь я и сама с сожалением интуитивно осознавала, что Ангел, увы, кажется, неспособен возлюбить ближнего как самого себя: он не боится убивать его (ближнего) гневным или равнодушным словом, которое, по сути своей, является одним из главных орудий убийства души…
Но как же тогда объяснить его музыку: в которой Ангел чудесным образом воспевает любовь ко всему на свете – к женщине, родине и ко Всевышнему, наконец?! Ведь на всяком его концерте кажется очевидным, что он отдает оркестру и обожающей его публике всего себя, без крохотного остаточка! А раз отдает, - значит (хотя бы в эти моменты) любит? Точно так же, как он, возможно, любил меня в тот волшебный час, когда мы, воссоединившись дланями и перстами, внимали его сладостной музыке…
Стоп-стоп! – вдруг одернул мою зарвавшуюся мысль трезвый внутренний голос. – Это вовсе не Ангел любил тебя, а ты с неизведанной силой любила его; Ангел же эту твою любовь умело провоцировал и плодами ее с аппетитом пользовался1 Точно так же он поступает и с публикой… И забирает он у всех нас, вполне возможно, гораздо больше живительной энергии, чем дает взамен. Только мы, пребывая под упоительнейшим наркозом сумасшедшего ангельского обаяния, никакого ущерба для себя как будто бы не ощущаем. А иначе почему чувство благодати до сих пор не покинуло меня?
В общем, так, - в который уже раз рассудила я, - сущность Ангела (ведь я давно уже знаю это!) безусловно, противоречива, дуалистична, троична, четверична et setera.  И пусть себе Пьяная Флейтистка видит в Ангеле расчетливого хама , Астрологиня – бездушного конъюнктурщика и бессовестного пользователя и пожирателя чужих душ, а я, им всем наперекор, все равно буду относиться к Ангелу как к высшему существу, не умеющему приспособиться к реалиям обыденной человеческой жизни. Я все равно буду любить и славить его - и да поможет мне Бог!
- Я думаю, ты во многом права, - сказал мне еще более поздним вечером  телефонный Поэт, которого я, как всегда, подробнейшим образом посвятила и в филармонические события, и в свои размышленья и переживанья. – Ты уж извини,  но я подтвержу твои мысли своими любимыми банальностями. Да, конечно же, с одной стороны, сколько ни говори слово «халва», во рту сладко не станет. Но есть и противоположная тривиальная мысль: если все время твердить человеку, что он свинья, он свиньей и станет. А если, продолжим трюизм, говорить ему, что он хороший и добрый, он, может быть, станет культивировать в себе именно эти качества.
  Может быть, ты своему кондуктору затем и дана, чтобы он мог хоть время от времени чувствовать себя неплохим человеком? Понятно, что искоренить его недостатки не в твоих силах, но ты хотя бы можешь давать ему возможность лишний раз их не проявлять. Так что не загружай себя чужими мнениями, доверься себе. Ведь и нас с тобой люди воспринимают и характеризуют по-разному – всяк по своему. Или ты думаешь, что для всех, снова прости за трюизм, - ты сама – белая и пушистая?
- И ведь действительно! – возрадовалась я. – Для тебя я, наверное, умная, добрая, красивая и талантливая, для дочери – зануда и сумасшедшая, для Провинциалки – грубая и вздорная. А недавно один культурный деятель, который, который знал меня только по моим критическим рецензиям, был, познакомившись со мной, несказанно удивлен, обнаружив, что я умею улыбаться! А я, говорит, представлял вас такой старой, мрачной и злобной грымзой!
- Ну, вот видишь, как это все просто, - обрадовался моему рассуждению. Поэт, - и подтверждает мою мысль о том, что мир для каждого из нас – это сумма наших (и ничьих больше!) о нем впечатлений! Поэтому меня сейчас очень беспокоит судьба твоего кондуктора, про которого злопыхатели черте что плетут! И в связи с этим я думаю, что писать свою статью для столичной газеты ты должна прямо сейчас, чтобы увезти ее с собой в Москву!
- Но это же невозможно, - заныла, - придется выкраивать время, напрягаться…
- Выкрутишься! – жестко сказал Поэт. - Если ты хочешь ему помочь – пиши немедленно!


Ах, как в иные моменты Поэт походил на Ангела: он точно так же, как главный герой моего романа, умел в одночасье настроить меня и на полезную, и на творческую деятельность. Поэтому не стоит и удивляться, что уже через пару дней мой одиозный панегирик Ангелу был готов. А впрочем, это была некая помесь рецензии-панегирика и публицистического выступления, в котором поднималась уже не однажды означенная здесь проблема творческого лидера в современном российском искусстве.
Сегодня, рассуждала я, всякому настоящему профессионалу интереснее и выгоднее гастролировать, чем стабильно сидеть за мизерную зарплату в руководящем кресле: И потому честь и хвала маэстро А., который «буквально на лету согласился подхватить осиротевший прямо посреди сезона (в результате неразрешимого конфликта с бывшим главным дирижером)  оркестр города Б.», который, благодаря маэстро А., обрел превосходную творческую форму. «И, может быть (время рассудит), это самая лучшая «форма», которую носила когда-либо губернская симфоническая музыка».
Далее речь шла о том, что в первые полтора сезона маэстро А. сотрудничал с б.-ской филармонией на условиях «устного джентльменского соглашения», а регулярность его приездов зависела от финансовых возможностей филармонии. Поэтому честь и хвала губернскому комитету по культуре, который заключил с маэстро А. в начале минувшего сезона официальный контракт – а значит, взял содержание выдающегося творческого лидера на свои плечи! ( Как после этих слов, думала я, кто-то, если он не полный и круглый дурак, может осмелиться расторгнуть контракт с Ангелом?)
Ну, а затем в самых восторженных выражениях я описывала ангельскую дирижерскую манеру, коротко рецензировала отдельные произведения и формулировала сверхзадачу его творчества: «докопаться, интеллектуально вгрызаясь с партитуру, до истинной сути авторского замысла, вспахать нотный текст так глубоко и тщательно, чтобы превратить музыку в осязаемые чувства и оформленные мысли и заставить слушателя безоговорочно уверовать в ее Божественную сущность. Это, похоже, именно тот случай, когда споры о примате формы и содержания бессмысленны и неуместны, ибо форма здесь – и есть содержание». 
- Не правда ли, - сказал Поэт, внимательнейшим образом прочитав мое экстатическое творение, -  что чем больше мы делаем для человека, тем больше его любим?
- О да! – согласно воскликнула я. – Доброделание действительно многократно усиливает любовь – я сейчас полна ею до краев! Но мне интересно другое: что чувствует человек, для которого ты все это делаешь? Влияет ли это на его чувства?
- А вот тут как психиатр я не дам тебе однозначного ответа, - уклонился Поэт, - ибо здесь все зависит от индивидуума. Но ведь, творя добро, мы не должны ждать ни ответа, ни благодарности.
- И все же, - сказала я, - я позвоню кондуктору. Мне так хочется, чтобы он обрадовался и хотя бы поверхностно оценил мой «духовный подвиг»…
-…и сказал бы тебе «ах, какая же ты умница!», – ехидно закончил за меня Поэт. – Но будь на всякий случай готова к тому, что ты сих слов от него не услышишь. Ведь рядом с ним может случиться женщина – и его реакция окажется непредсказуемой!
- Спасибо, что предупредил, - слегка обиделась я на Поэта. – Но я все равно рискну. Ведь повод того стоит.
Однако разыскивать Ангела я отчего-то решила не в Москве – у теоретически известных мне ангельских дам, а в его родном Питере: в надежде, что Ангел в честь дня рождения своей престарелой матушки окажется, как шептала мне интуиция, именно там, хоть сам этот праздничный день уже и минул… А кроме того, мне, честно говоря, невероятно хотелось вступить с этой (судя по ангельским о ней оговоркам) «удивительной женщиной» хотя бы в такой, разделенный расстоянием, беспроволочный контакт. Может быть, мнилось мне, я таким образом установлю с Ангелом некую дополнительную, «кровную» связь. И получу желанную положительную эмоцию даже в том случае, если мне не доведется услышать голос самого Ангела. Так оно и случилось.
…Интонации на другом конце провода показались мне удивительно знакомыми: нет, это были вовсе не ангельские ухоласкательные реверансы; это был открытый для всего мира и полный любопытствующего ожидания голосок маленькой девочки, которая как будто побаивалась, что какой-нибудь взрослый дурень бесцеремонно и грубо отберет у нее источник звучащего чуда. С ангельским этот детский голосок роднило лишь то, что оба они врывались в ухо сгустками брызжущей энергии, от которых на душе моментально теплело и светлело. У Ангела, впрочем, это получалось не всегда…
Во избежание возможной ошибки я назвала Старую Даму по имени-отчеству и поздравила ее с минувшим днем рождения. А когда она благодарственно и удивленно (кто бы это мог быть?) отохала, я представилась ей, назвав свое имя, профессию и город, в котором имею несчастье жить.
- Как жаль, что я нахожусь так далеко от вас, - сказала я Старой Даме, - потому что мне очень хотелось бы написать о вас!
- Ах, Леночка! – воскликнула Старая Дама таким тоном, как будто мы были с ней давно знакомы. – И я бы тоже очень хотела с вами побеседовать! И вообще, если бы меня пригласили в какое-нибудь женское ток-шоу, я бы научила всех женщин, как нужно управляться с мужчинами!
- Нисколько в этом не сомневаюсь, - умилилась я ее изумительной уверенности. – Жаль только, что нам вряд ли суждено с вами встретиться.
- Да, я теперь могу доехать разве что до Москвы! – согласилась со мной Старая Дома. – И, кстати сказать, послезавтра туда и поеду. На целую неделю. Может быть, и вы сможете подъехать?
- Ах, если бы вы могли задержать ваш отъезд! – воскликнула я. – Потому что через неделю я собираюсь быть в Москве.
- Когда, вы говорите, там будете? – переспросила Старая Дама и дважды повторила вслух названные мною цифры. – Я передам это моему сыну. А вам – всего доброго!
- Постойте! – закричала я в пульсирующее короткими гудками пространство. – Я же вовсе не это хотела ему передать!
Но было уже поздно! Старая Дама так непосредственно увела наш разговор в сторону от моих намерений, что я совершенно забыла о главной цели моего звонка: передать Ангелу, чтобы он САМ мне позвонил.  А впрочем, я не слишком (и даже вовсе не)  расстроилась, ибо мой телефонный визит к Старой Даме оказался таким неожиданно окрыляющим и веселым, что мне не хотелось портить впечатление о нем поисками неизвестно где сущего Ангела. Более того, у меня почему-то даже осталось чувство, что с самим Ангелом я и поговорила…
Однако через пару дней после моего визита к Старой Даме желание облагодетельствовать Ангела моим духовным подвигом вернулось вновь. А спровоцировал его (желание) выпускной вечер моей Дочери. Неприязнь к шумным полузнакомым компаниям не дала мне сил дождаться до торжественного рассвета, знаменующего символический переход моей девочки во взрослую жизнь, и вернула домой посреди ночи.
Я вошла в квартиру и с порога окунулась в ужасающую пустоту: за окном стояла глубочайшая, нежнейшая летняя ночь, а моей девочки – впервые в жизни – не было рядом со мной. Господи, подумала я, и ведь это только начало – первый маленький шажочек к нашему с ней разъединению! Это, конечно же, освобождение, благо, но в то же самое время и грядущее одиночество! Теперь она будет все меньше и меньше нуждаться во мне, а моя к ней любовь будет становиться все менее и менее востребованной. И когда-нибудь окажется, что я не нужна никому… И как знать, смогу ли беззаботно наслаждаться выданной мне свободой?
Обсудить все эти внезапно нахлынувшие горькие мысли лучше всего было бы с Астрологиней: она бы с легкостью успокоила меня, заверив, что нашим детям мы будем нужны и ныне, и присно, и во веки веков – аминь. Да я ведь и сама это знала, но мою ночную грусть это знание не очень-то успокаивало, а звонить Астрологине было неудобно – ночь!
Но ведь я вполне могу позвонить Ангелу, - вдруг пришло мне в голову, - в столицах-то еще совсем не поздний вечер, и поводов у меня – сразу два: во-первых, «духовный подвиг», а во-вторых, выход моей девочки во взрослый свет.
Щедрой рукой я плеснула в бокал остатки вермута, который мы сколько-то дней назад не допили с Ангелом, и, дабы унять вмиг затрепыхавшееся сердце, сделала несколько хороших глотков. Закурила сигарету, дождалась скорого умиротворяющего результата – и накрутила номер … Старой Дамы!
- Нет, деточка, - с сожалением ответила Старая Дама. – Он в Москве. Я полчаса назад с ним разговаривала, он был у Т.Т. (это была гражданская жена Ангела). Кстати, я передала ему информацию о вашем приезде. Вы можете ему туда позвонить.
- А вдруг он уже ушел, и я напрасно потрачу деньги? – не согласилась я.
- Да, это возможно, - подтвердила Старая Дама. – Он ведь каждый день и у Т.Т. и у О-О бывает.
- Наверное, я не стану искать его по всей Москве, - решила я. – Я лучше попрошу вас передать ему при случае, чтобы он сам мне позвонил.
- Хорошо, деточка,  я обязательно передам, - ласково пообещала мне Старая Дама.
Грусть моя окончательно рассеялась, - и я уже с вождением приготовилась, получив порцию «материнского» тепла и подтверждение незыблемости связи «отцов и детей», блаженно рухнуть на одинокое свое девичье ложе – и забыться сном праведницы. И тут вдруг отчаянно, вызывающе и неприлично громко (ведь за окном была кромешнейшая тишина) затрещал телефон. Я даже вздрогнула, испугавшись, - кто бы это мог быть в столь поздний час?
- Ну, и кому это не спится в ночь глухую? – с наигранным недовольным ворчанием пощекотал мое ухо голос Ангела!
- Ах, что за прелесть твоя мама! – восхитилась я с интонацией Наташи Ростовой. – Какая мгновенная реакция! Еще и трубка остыть не успела!
- У тебя там что – пожар? – так же ворчливо спросил Ангел.
- И даже два, - не растерялась я. – Во-вторых, у моей дочери сегодня выпускной, а мне совершенно не с кем разделить свои чувства. Ведь в Б. уже ночь.
- Ну, выпускной вечер – это нормально. – сказал Ангел. – И вовсе не смертельно. Теперь ты на пути к свободе и…
- Не будем о свободе, ибо это тема не для телефона, - невежливо перебила я Ангела. -  Лучше я скажу тебе про «во-первых». Дорогой, мне это удалось! Я совершила духовный подвиг и написала про тебя превосходную статью в столичную газету!
- Но ведь ты же и собиралась это сделать? – не разделил Ангел моего восторга собственной персоной.
- Да, но гораздо позже, после Москвы, - напомнила я. - Но поскольку в филармонии все змеи источают в твой адрес смертельный яд, я решила поспешить!
- Ну, вот и молодец, - каким-то бесцветным, вялым голосом ответил Ангел.
- Может быть, ты считаешь, что этого вовсе не нужно было делать? – обиделась я.
- Ну, отчего же! Наверное, нужно, раз ты так решила, - теперь голос Ангела звучал почему-то барственно и покровительственно.
- Но ведь в первую очередь ты сам этого хотел! – разозлилась я.
- Да, наверное, хотел… - сказал Ангел таким высокомерным тоном, что я почувствовала себя чем-то вроде поломойки в его «небесной резиденции», и раздраженно спросила:
- Почему ты говоришь со мной таким странным тоном?
- Обычный тон, - ответил барственный Ангел. – Да, кстати, мне передали, что ты через неделю будешь в Москве?
- А тебя, конечно же, не будет? – ехидно спросила я.
- Да, к сожалению, у меня концерты. И я уеду из Москвы буквально накануне твоего приезда, - в голосе Ангела мне даже почудилось плохо скрытое злорадство.
- Понятно, - сказала я, с трудом удерживая слезы. – Значит, в Москве я могу тебя не искать?
- Почему же? Попробуй, - снисходительно сказал Ангел, - вдруг мои планы изменятся.
- Зачем же я буду понапрасну твоих дам беспокоить?
- язвительно спросила я.
- Ты никого не побеспокоишь, уверяю тебя, – назидательно ответил Ангел.
И тут меня прорвало.
    - Я знаю, - отчаянно заорала я в трубку, - ты нарочно уезжаешь накануне моего приезда! Тебе незачем встречаться со мной в Москве – я не могу тебе быть там полезна! Ну, и черт с тобой! Творческих тебе успехов! - Яростно швырнув трубку, я отрезала Ангелу все пути к оправданию – и, понятное дело, зарыдала!..
Однако же, когда поток освежающе горькой влаги благополучно иссяк, я очень скоро (с дружеской помощью последних глоточков ангельского вермута) оскорбительное поведение Ангела с легкостью оправдала! Ведь наверняка, подумала я, рядом с Ангелом обреталось какое-нибудь дамское ушко. И Ангел должен был ему (а вернее всего, ей) убедительно продемонстрировать, что он для всех входящих и исходящих – царь и бог, а мы для него, соответственно, - безмолвные рабы и покорнейшие слуги. Ангел, догадалась я, играл для кого-то одну из своих ролей. И она (эта самая роль), не могла я с восхищением не признать, вполне ему удалась: я была шокирована и почти раздавлена непревзойденным ангельским «величием»!
Словом, стоило мне осознать этот почти очевидный факт, как обида моя благополучненько угомонилась, а на смену ей пришел … смех! Ах, как комично он, наверное, выглядел, этот раздувшийся от собственной гордыни Ангел, о котором (ты слышишь, дорогая?) какая-то ошалевшая от чувств-с провинциальная борзописица накатала статейку в столичную газетку! Ха-ха. А Поэт-то как лихо узрел в корень!

…Огромное окно моего московского номера выходило прямехонько на Тверскую. Да не просто выходило: с самого верхнего этажа гостиницы оно, витиевато украшенное прилепившимся к нему мизерным балкончиком, над Тверской как бы нависало. И потому, выглядывая наружу, я видела перед собой (и под собой) отнюдь не восхитительную панораму, а чудовищный серокаменный колодец, по далекому дну которого безостановочно текли сразу четыре реки: две – из крошечных, лишенных благодаря виду сверху всякой индивидуальности людей; и еще две – из автомобильных потоков, параллельно шуршащих навстречу друг другу. Посему из колодца исходил весьма неблаговонный дух суперцивилизованного мегаполиса: воняло раскаленным асфальтом, автомобильным топливом и еще черте чем, несовместимым с жизнью!
Кроме того я с ужасом и изумлением обнаружила, что на всем обозримом пространстве Тверской не произрастает ни единого деревца! Как же я не замечала этого раньше, в далеком моем студенчестве, когда прогулки по Тверской (тогда она еще носила имя великого пролетарского писателя) были для нас, провинциалов, неиссякаемым источником наслаждения? И нас не раздражали тогда ни потоки машин, ни толпы людей, ни зевы магазинов, в которых можно было купить всякий, несуществующий в провинции дефицитный товар. Например, настоящие французские духи или (ха-ха-ха) «деликатесный» шпротный паштет!
Я обнюхивала Тверскую и, печалясь об утраченном времени, понимала, что никогда уже не захочу жить в столице, дышать миазмами неминуемого метро и подвергать свое древо нервной системы перекрестному огню сотен, тысяч, миллионов человеческих энергий. У меня уже не хватит сил на ежедневное преодоление огромных столичных дистанций – вечно спешить и мало что успевать. В Москве надо было родиться или вовремя задержаться. А теперь она, увы, больше уже не казалась мне родной…
И что ты думаешь, читатель? Москва, как будто бы обидевшись, ответила мне столь же полным, как мое к ней, равнодушием! Ни один из десятка накрученных моим раздраженным пальцем телефонных номеров (равно служебных и домашних) не желал со мной соединяться! Не отвечали к моему ужасу,  и телефоны моей однокурсницы из культурной газеты, для которой я привезла свой панегирик об Ангеле!
А тот единственный абонент, что откликнулся на мой отчаянный зов, опечалил меня трагической вестью: мой студенческий друг по прозвищу Интеллигент, разыскавший меня пару лет назад по телефону, чтобы сказать, как он жаждет со мной увидеться и расписать в память о «грехах молодости» маленькую «пулечку» (ну, то есть партию в преферанс), меня не дождался. Сраженный смертельной болезнью сердца, он покинул этот мир! 
Интеллигент был таким же, как я, провинциалом, но сумел зубами уцепиться за Москву, бросив ради нее, «любимой и единственной» свою провинциальную жену с младенцем на руках, - и сделал стремительную карьеру. Но, очевидно, сердце его так и не научилось биться в жестком ритме каменного сердца столицы. И она, «любимая и единственная», убила его. И ведь не только его! Почти десяток моих однокурсников, правдами и неправдами обосновавшихся в столице, уже, знала я, нашли себе вечное пристанище на ее кладбищенских землях.
И я вдруг ощутила такое ужасающее, вселенское одиночество, что возмечтала-взмолилась о чуде: закрыть глаза-уснуть-и проснуться в Б.! Мне страшно было представить себе, что уже завтра мне предстоит спуститься на дно каменного мешка-колодца – и, совершив над собой насилие, с неприязнью включиться в чуждые мне темпы, ритмы и запахи.   
Какой ты все же страшный, бездушный и вонючий город, дорогая моя столица, - печально подумала я, утерев слезу. Может быть, и Ангел отчасти поэтому изрядные куски своей жизни проводит в Сибири, Питере и, когда повезет, за рубежом. Ах, если бы Ангел сейчас оказался в столице, на душе у меня наверняка сделалось бы гораздо спокойней и теплее. Может быть, мне и плохо так, и жутко одиноко всего лишь от того, что Ангела почти наверняка нет в этом паскудном городе?! Но ангельским дамам я все равно ни за что звонить не стану! Ибо не желаю давать им повода для гипотетического злорадства: «дамочка из провинции на свидание с маэстро прилетела – а он ей фигу показал!»
И тут, о счастье, я дозвонилась, наконец, до, так сказать, родного человечка, коим была моя престарелая двоюродная сестра – племянница моей покойной матери, по возрасту именно ей годившаяся в сестры. Я во всяком случае называла ее на «вы». Особой любви между нами никогда не наблюдалось, но моим приездам в Москву она всегда искренне радовалась и обожала еще со студенчества выслушивать мои, далеко не благонравные житейские истории, повествующие в основном об очередном моем страстном девичьем увлечении.
Однако же на этот раз сестра нисколечко мне не обрадовалась, хотя виделись мы в последний раз лет …надцать назад.
- Я очень плохо себя чувствую, - равнодушным тусклым голосом сказала мне Сестра, -  и вряд ли смогу пригласить тебя в гости.
- Но хотя бы по телефону мы можем поговорить? - обиделась я.
- Не обижайся, дорогая, – чуть потеплел голос Сестры. – Мне так неможется, что я ни квартиру прибрать, ни стол накрыть, ни беседовать толком не могу. Я же теперь одна осталась – мой Весельчак умер три года назад.
- О Господи, почему же вы мне об этом не написали? – воскликнула я с укоризной. – Я ведь его обожала!
- Это все длилось так долго, я так измучилась и так горевала, что забыла обо всем, - и Сестра подробнейшим образом принялась рассказывать мне о том, как уходил из жизни ее муж Весельчак – добряк, умница, шутник, любящий прикинуться наивным простачком, превосходный пианист – украшение любой компании и вдохновенный поклонник (и, конечно же, практик) карточных пасьянсов – кажется, всех, что есть на свете! Вот и его я теперь уже никогда не увижу, не на шутку опечалилась я.
Сразу две смерти всего за один, еще толком и не наступивший вечер – не многовато ли это для моей несчастной, уязвленной одиночеством души – добровольной пленницы гостиничного номера в каменном сердце чужого города?! И я, наплевав на гипотетическое злорадство ангельских дам, решила-таки позвонить «секретарше» О-О. Но перед тем, как совершить этот волнительный поступок с непредсказуемыми последствиями, я, дабы уберечь свое «древо» от дополнительного стресса, собрала жалкие останки сил – и вышла-таки из гостиницы в каменный мешок за маленькой бутылочкой столичного «змия».
Это было невероятно, но невидимая О-О обрадовалась мне так бурно, как будто она давным-давно с нетерпением меня поджидала! Голос О-О был весел и энергичен, а по тембру – высок, приятен и чист. Но это был такой особый столичный тембр, по которому совершенно невозможно было определить возраст его обладательницы: ей могло быть и двадцать, и (как моей Сестре) за семьдесят.    
- Маэстро, к сожалению, как раз вчера уехал в Питер, он пробудет там три дня, а потом его ждут в С., - сообщила мне О-О, кажется, безо всякого злорадства. – Так что вы можете ему позвонить. А вам он просил передать, что вы в любой момент, когда вам будет скучно, можете прийти ко мне в гости. Приезжайте хоть сейчас, я живу недалеко от вашей гостиницы – мы с вами чайку попьем, поболтаем…
- Потрясающе! – изумленно воскликнула я. – В этом нет никакой логики, но вы – первая в этом городе, кто хоть сколько-нибудь мне обрадовался!  - И я, удивляясь себе, с легкостью поведала таинственной гостеприимной незнакомке и о двух смертях, и обо всех равнодушно молчащих телефонах.  – Ваша Москва как будто объявила мне бойкот, а вы – его отменили. Спасибо вам за приглашение, я обязательно им воспользуюсь, но сегодня из номера никуда не выйду. А вот завтра надеюсь добраться до культурной газеты и, если пристрою туда статью о маэстро, обязательно вам позвоню.
- Звоните в любое время, - с готовностью откликнулась милейшая невидимая О-О, - я почти всегда дома. А маэстро, когда он позвонит, я передам от вас привет, если хотите.
- А еще лучше, - сообразила я, - передайте ему номер моего телефона, чтобы я не тратила своих скудных командировочных на пустые звонки – маэстро ведь не всякий раз дома застанешь. Дух веет, где хочет.
- Это правда, - рассмеялась О-О. – Диктуйте ваш телефон.
Стоит ли говорить, что приятнейшая беседа с доброжелательной ангельской дамой ввергла меня в столь глубокое изумление и недоуменную радость, что я во мгновение ока перестала ощущать себя пришелицей с другой планеты. Ибо и здесь, в Москве, и в далеком Б. правила игры вдруг оказались одними и теми же – ангельскими. И эти его правила, как всегда, породили в моей голове рой риторических вопросов.
Зачем, вопрошала я себя, понадобилось хитроумному Ангелу затеять знакомство двух своих разногородних дам? За тем, чтобы кто-то из нас, увидев другую, перестал питать пустые надежды? Или за тем, чтобы обе мы приняли друг дружку к сведению – и стали «сестрами в Ангеле» как в Боге?! Или Ангел таким странным образом решил извиниться передо мной за свой омерзительный тон в недавней телефонной беседе?
Ответов на все эти вопросы, понимала я, мне ни-ког-да от Ангела не добиться!  Он, как всегда, пустит меня на волю моих фантазий.  Чтобы потом, если я вдруг когда-нибудь вздумаю упрекнуть его за несовершенство поступков, резонно ответить: «А разве я тебе что-нибудь говорил? Это же ты сама все придумала!» И будет прав…
Размышления об ангельских хитростях так захватили меня, что я напрочь (змию тоже спасибо!) забыла об ужасающем одиночестве; а розово-закатная июньская Москва за распахнутым настежь окном вновь стала родной и вдруг (вместо прежнего зловония) запахла вечерней свежестью, приправленной еле уловимым ароматом трав и листьев, что донесся своенравным ветерком с невидимого мне Тверского бульвара – с приветом от памятника Пушкину.
Так, благодаря Ангелу, Москва снова раскрыла мне свои объятья: за недлинный остаток вечера я дозвонилась почти по всем нужным мне телефонам – договорилась с однокурсницей о встрече в культурной газете и в завершение пожелала спокойной ночи моей почти уже взрослой девочке, которая, кажется, впервые в жизни отходила ко сну без традиционного материнского поцелуя…


Проснулась я невообразимо рано – не было еще и семи утра, но была свежа, бодра, весела и вполне готова к труду и обороне. Блаженно ленивой кошкой я потянулась на своем уютном гостиничном ложе и даже, кажется, замурлыкала от удовольствия. Ибо взамен вчерашнего одиночества ощущала всеми фибрами души сладчайшую свободу! Целую неделю я могу не думать о быте, ежедневных походах на службу, а главное, не изнурять свою голову газетной поденщиной. Мне предстоят лишь деловые встречи, приятные беседы и спектакли, на которые удастся попасть. Ощущение свободы было таким упоительным, что даже мысли о «бросившем» меня Ангеле не причиняли мне никакого беспокойства.
К тому же утро оказалось солнечным и радушным, и, вновь обнюхав из окна глубокий серокаменный колодец-мешок, я с удовольствием обнаружила в его подсвеченной нежными утренними лучами громоздкой архитектуре своеобразную деловую красоту.
- Ладно уж,- сказала я вслух, - я, так уж и быть, принимаю тебя, дорогая моя столица! И ты, надеюсь, ответишь мне тем же.
Но, дабы не отклоняться от основной линии своего повествования, я не стану утомлять читателя подробностями моей командировочной жизни и не имеющих отношения к предмету деловых контактах,  а также встречах и беседах со свидетелями и соучастниками моей студенческой вольницы. Я расскажу лишь о тех фрагментах моей московской эпопеи, что были так или иначе связаны с Ангелом.


- Очень уж пафосно ты все это написала! – по-редакторски быстро пробежав глазами мой панегирик, резюмировала Однокурсница, достигшая (как уже было где-то упомянуто) относительно высокой газетной власти. – И еще – очень пространно. Поэтому надо убрать пафос и сократить примерно наполовину. Он что – действительно такой хороший дирижер? – с подозрительной ехидцей взглянула на меня Однокурсница поверх стильных очков. – И живет в Москве? Что-то я о нем ничего не слышала!
- Но ты, надеюсь, понимаешь, что не всякий выдающийся творец бывает раскрученным, равно как не всякий раскрученный – выдающимся, – парировала я. – Но если вам неинтересна история о том, как столичный дирижер спас и возвысил провинциальный оркестр, то…
- Нет, ну зачем ты так! – урезонила мой пыл хладнокровная Однокурсница. – Я верю твоим оценкам, и жизнь провинциальной культуры нас очень интересует. Пишешь ты, как и раньше, хорошо, и мы твой материал обязательно опубликуем. Если ты, конечно, доверишься моей правке…
- Хозяин – барин, - согласилась я. – Ведь я и сама точно так же поступаю с материалами, написанными без моего заказа.
- Ну, вот и славненько! – воскликнула однокурсница и убрала мой панегирик в сторонку. – А теперь расскажи, как ты живешь, с кем из наших общаешься, о ком что знаешь?
И мы еще долго сидели с Однокурсницей, попивая кофеек и дымя сигаретками, в ее служебной обители – и задушевно ностальгировали по утраченному времени…


…А вечером того же дня я позвонила О-О и удовлетворенно доложила ей о благоприятных результатах своего визита в музыкальную газету.
- Ах, какая же вы умница! – огорошила меня О-О излюбленной ангельской фразой. - Я сегодня же передам все это маэстро. Как это замечательно, что вы стали о нем писать! Я ведь читаю все ваши рецензии. Когда вы придете ко мне на чашку чаю?
- Трудно сказать, - задумалась я. – Дел у меня вроде бы не так уж и много, но сегодняшние перемещения по вашему городу меня чрезвычайно утомили. К тому же я совершенно разучилась переносить толпы народу. Поэтому лучше всего я чувствую себя в одной горной деревушке, где провожу каждый отпуск. Вот и сейчас, после Москвы, сразу же туда поеду.
- Ох, вы знаете, я тоже невероятно устаю от множества людей. – согласилась со мной О-О, - и тоже куда-нибудь уезжала бы иногда.
- Так что к вам я соберусь, очевидно, только в тот день, когда у меня не будет совсем никаких дел. Скорее всего, в день отъезда. Самолет у меня вечерний…
- Приезжайте прямо с утра, часам к десяти. – предложила О-О.
- Хорошо, - согласилась я и вдруг вспомнила, - я ведь привезла с собой рецензию на последний концерт маэстро. Я оставлю ее вам, ведь иначе он увидит ее только осенью.
- Это чудесно! – воскликнула О-О. – Маэстро будет счастлив!


Мои командировочные дела шли почти безо всяких сбоев своим чередом, но к концу каждого следующего дня я так отчаянно уставала, что у меня, к счастью, не оставалось сил даже на то, чтобы толком разозлиться на
Ангела, который, конечно же, не собирался мне звонить. Почему «конечно же»? Да потому, что мне почти наверняка казалось, что милейшая О-О не стала обременять ангельскую голову посторонними цифрами. Или же, думала я, своенравный Ангел не выходит со мной на связь из-за того,  что не хочет лишний раз чувствовать себя передо мною в неоплатном долгу. Ах, этот его дурацкий грустный комплекс непомерной гордыни!
Ну, так ведь и я не позвонила Ангелу в те три дня, что он обретался в Питере. Не позвонила лишь потому, что боялась вновь нарваться на обидный и чужой, барственно-холодный тон. И вообще, решила я, пусть Ангел думает, что в столице для меня свет на нем клином не сошелся!
Но зато в канун моего последнего московского денечка вдруг устыдилась моя престарелая Сестра.
- Вот что делают с человеком старость и болезни! – раскаянно воскликнула в телефонную трубку Сестра. – Они как будто принуждают неадекватно мыслить и чувствовать. На самом деле я ведь очень хочу тебя увидеть! И прекрасно понимаю, что для этого вовсе не нужно суетиться, убирать квартиру, накрывать на стол… Потому что главное в другом: жизнь непредсказуема, ты завтра уедешь – и мы никогда больше можем с тобой не увидеться.
- А вот этого не надо! – бодро ответила я. – Никаких «никогда»! Через полчаса я выезжаю!

В этом зеленом, просторном, удаленном от центра районе столицы я всегда очень любила бывать.  Ибо там (как, впрочем, и в других нецентральных районах) отчетливо пахло спокойной провинцией, а в лицах живущих там людей не наблюдалось нервического столичного напряжения. И потому поездка от метро на неспешно дребезжащем трамвайчике вселила в меня покой и тихую радость.
- Как прекрасно ты выглядишь! – с искренним восторгом воскликнула Сестра, едва я переступила порог ее малюсенькой однокомнатной хрущевки. – Очень молодо и стильно! И тебе так идет этот черный сарафан!
«Ах, как жаль, что в этом сарафане меня не видит Ангел!» - подумала я про себя, а вслух сказала какие-то хорошие энергичные слова, призванные если не прогнать очевидную болезнь Сестры, то хотя бы снизить ее значимость.
В этой малюсенькой квартирке, напоминающей мебельным своим изобилием, камерный антикварный салончик, я ощутила себя весьма уютно и даже расслабленно.  Ибо вся эта мебель, перевезенная много лет назад (в пору еще моего студенчества)  из большой двухкомнатной квартиры была мне столь знакомой и родной, что я вдруг почувствовала себя юной студенточкой, заглянувшей в былые и незабвенные времена в родные пенаты! Приветствую тебя, уютный уголок!..
Сестра, невзирая на недомогание, непритворно радовалась нашей встрече «через века», и разговор наш поэтому струился плавно и непринужденно, хоть вовсе и не логично. От воспоминаний об усопшем муже мы легко перебрасывали мостик к проблемам моей почти уже взрослой Дочери и ее (то есть Сестры), до седых волос легкомысленного, сына-музыканта, а затем внука-компьютерщика, попавшего недавно в какую-то финансовую заварушку.
- Когда ты куришь, ты так становишься похожей на свою покойную мать! – вдруг воскликнула Сестра, и наш разговор резко поменял русло. Сестра углубилась в прошлое и сообщила мне из жизни нашей семьи такие потрясающие подробности, что я от удивления едва не захлебнулась чаем. Ибо совершенно неожиданно я узнала, что наша с Сестрой общая бабушка родом была из маленькой деревушки под Питером, а моя мать постигала школьные премудрости в одной из известных гимназий славного города на Неве!
- Так вот откуда мои странные связи с этим городом! – ошеломленно воскликнула я. – Я ведь даже любовь себе оттуда выбрала!
И я, подгоняемая и разогреваемая родственным любопытством Сестры, годившейся мне в матери, рассказала ей все-все-все об Ангеле. Не забыв ни одного его достоинства и не утаив ни единого ангельского недостатка. Я, кажется, даже нарочно пыталась представить Ангела несколько хуже, чем он был на самом деле, подкрепляя для пущей убедительности свои вдохновенные рассказы мнениями Астрологини и Пьяной Пианистки: садист, конъюнктурщик, эгоист, презирающий всех и вся!
Но о чудо! Даже такой нелицеприятный портрет Ангела Сестру мою отчаянно заворожил.
- Ах, как он мне нравится, этот твой кондуктор! – восхищенно воскликнула Сестра, хорошенько рассмотрев ангельскую фотографию, которую я, конечно же, принесла с собой. – Как бы мне хотелось с ним познакомиться! Люби его, Леночка! Не жалей похвал, он их, похоже, стоит – и никогда не критикуй! Никогда, поверь мне! И запомни: это самая прекрасная, самая удивительная история  в твоей жизни!
Да-да, вот именно «история», - грустно думала я, трясясь в зловонном вагоне метро. – Спасибо тебе, дорогая Сестричка, за то, что ты почти так же, как я, сходу полюбила Ангела со всеми его тараканами. Но ведь пройдет время – и моя любовь, ты права, действительно станет историей. Пусть даже самой прекрасной в моей жизни…
Вот уж воистину слава безумцам, которые осмеливаются любить, зная, что когда-нибудь всему этому приходит конец!.. Спасибо хоть за то, что нам, к счастью,  не дано заранее знать, в какую минуту (час, день, месяц, год) стрелка небесных часов уткнется решительно своим острием в роковое слово «финита». Ибо иначе, кроме мук собственно любви, нам приходилось бы переживать еще и муки ожидания ее неизбежного конца. Ведь он, за исключением редчайших случаев, увы, неизбежен…
А впрочем, довольно грустных философий! Может быть, неделю (месяц, год, десятилетие) спустя в моей жизни случится чудо – и Ангел полюбит меня? Ведь недаром же моей Сестре вся эта сумасшедшая история показалась столь удивительно и прекрасной…


Мое последнее московское утро оказалось таким лучистым, нежнорозовым и умиротворенно тихим, как будто столица вознамерилась еще хоть немножко удержать меня в каменных своих объятьях. Это было воскресенье, и потому по Тверской струились не реки людей и машин, а лишь тонюсенькие ручейки. А вместо вони и назойливого шума чувства мои обласкал прохладный ветерок, благоухающий зеленью Тверского бульвара, и пение далеких птичек. Не обижайся на меня, как бы говорила мне столица, я, хоть и каменносердечный,  но вполне еще живой, милый город. И в доказательство ее слов на крошечный мой балкончик бесстрашно приземлился большой серый голубь.
Он с доверительной важностью расхаживал по балкончику, и, кося на меня то одним глазом-бусинкой, то другим, с аппетитом поедал щедрые крошки хлеба едва ли не с моей руки! Не «соперница» ли О-О прислала мне эту прожорливую птичку в знак мира, дружбы и взаимопонимания?  Или сам Ангел обернулся голубем, дабы еще раз оплодотворить мою любовь и намекнуть на то, что не оскудеет рука дающего?.. Хлеб, впрочем, скоро закончился. И Ангел (ну, то есть голубь) улетел…
До жилища О-О я добиралась на маршрутном такси – и роскошные прелести сердца столицы изо всех сил покоряли меня своими урбанистическими красотами. Я снисходительно кивала им (красотам) про себя, но радовалась совсем другому: сегодня вечером я, наконец, покину сей   утомительный город, завтра утром – окажусь дома, а потом на крыльях любви полечу в столицу моего сердца – в маленькую горную деревушку…
…Услыхав мой голос в домофон, О-О, как радушная хозяйка, поджидала меня на пороге квартиры. О Боже! О-О была не просто велика, она была колоссальна! Увидав ее мощные прелести, я едва не утратила дар речи: вот тебе и –надцатилетняя девушка, вот тебе и древняя старушка! Она была огромна и величественна, эта приятноголосая дама невнятного возраста. Ноги О-О напоминали мостовые опоры, а грудь, спина и живот – три равновеликие подушки. Венчала всю эту скульптурную вакханалию плоти небольшая темноволосая головка с коротким каре и лицом строгой учительницы в непременных очках.
Так же, как и вся ее фигура,  необремененное морщинами лицо О-О казалось надутым шариком,  и потому ей можно было с равным успехом дать и тридцать, и пятьдесят. Как же, интересно знать, управляется с этой монументальной скульптурой Ангел?
В черном своем сарафанчике я мгновенно ощутила себя рядом с О-О несмышленой девочкой-подростком и даже как будто застеснялась (несмотря на свои сто семьдесят пять) ничтожной своей мелкости. «А кого ты думала здесь увидеть?» - прозвучал у меня в голове ехидный голос Ангела. – «Вот попробуй-ка догадайся, почему я здесь каждый день бываю или даже живу?»
Но уж наверняка не потому, мой дорогой, что ты без памяти любишь это слоноподобное существо, - незамедлительно ответила я Ангелу. –У тебя ведь нет собственной квартиры в дорогой нашей столице, а в этих тяжеловесно роскошных «дворцовых» апартаментах  не согласился бы жить только полный идиот! Другое дело, чем ты расплачиваешься за весь этот комфорт и «секретарские» услуги О-О? Своими галантерейными ужимками («Ах, я в вас не ошибся!»), скромными порциями эротики слона с, прошу прощения, моськой или банальными дензнаками?


О-О между тем провела меня в просторную кухню, и я с мистическим удивлением обнаружила, что наши с О-О кухонные интерьеры почти что близнецы-братья! Маленький диванчик у стены, на котором, очевидно, посиживал Ангел (а теперь сидела я), стол перед диванчиком, а напротив – табуретка для хозяйки. Обнаружив это потрясающее сходство, я сильно развеселилась и ощутила себя … Надеждой фон Мекк, которая в свое отсутствие поселяла любимого композитора в ее апартаментах, а потом, возвращаясь, все обнюхивала, искала (и иногда находила) знаки пребывания кумира в ее доме.
Для меня таким знаком был один только диванчик, хранивший, надо полагать, недоступный моему обонянию запах Ангела. И от осознания этого факта мне сделалось так хорошо, что я вдруг почувствовала к О-О некое подобие родственных чувств и с легкостью поведала ей и о своей престарелой Сестре, и о том, как мечтаю поскорее уехать в горную свою деревушку. Потом дошла очередь и до Ангела. О-О внимательно прочитала мою рецензию на последний концерт, похвалила мой стиль и сказала:
- Я слушала этот концерт. И как профессиональный музыкант могу сказать, что такой потрясающей интерпретации «Шехеразады» я никогда не слышала! Это гениально!
- Вы услышали это даже в исполнении нашего провинциального оркестра и в плохой записи? – удивилась я.
- А разве настоящему таланту что-то может помешать? – в свою очередь удивилась О-О. – Ведь вы тоже слышите все это, раз написали такую восторженную рецензию!
- На самом деле, - призналась я, - я все время пытаюсь преуменьшить свои восторги. Ведь я же не музыковед и все время боюсь, что профессионалы станут смеяться над моими оценками!
- Никогда этого не бойтесь! – назидательно сказала О-О. – Запомните: музыку играют не для музыкантов, а для слушателей! Кстати, маэстро звонил вчера вечером и передавал вам привет.
- Ну, а вы передайте ему привет от меня, - ответила я, проглотив мимолетную радость. – А вы теперь ждите звонка от меня: я заранее сообщу вам, когда нам ждать статьи о маэстро в культурной газете.


Приятнейшее общение с О-О и в какой-то степени с невидимым Ангелом не причинило мне, слава Богу, никаких страданий: ни грана ревности, ни крупицы зависти. Я почему-то чувствовала, что в отношении к Ангелу мы с О-О – равны: мы обе, каждая по-своему, служим ему. Вот только никогда еще Ангел не просыпался утром в моей квартире, как должно быть просыпается у О-О! Но у меня ведь и нет таких роскошных апартаментов, и живу я вовсе не в столице, а в постылом Б., который, впрочем, кажется мне иногда обретенным раем – во всяком случае в те моменты моей жизни, когда туда прилетает Ангел…
…Может быть, именно поэтому впервые в моей довольно уже длинной жизни наш провинциальный  аэропорт показался мне, несмотря на негостеприимный обжигающе холодный утренний ветер, землей обетованной. Я ехала в стареньком такси по унылым серым окраинам и плакала от счастья… Москва, иль ты приснилась мне?..


Глава двадцать первая

Сны в летнюю ночь


…Мы с Дочерью обретались в сером квадратном коридоре – неподалеку от непрозрачной стеклянной двери с надписью «Поликлиника» и ждали …Ангела! Стулья в этом унылом помещении располагались отнюдь не вдоль стен, а рядами, друг за другом, словно в каком-нибудь театрально-концертном зале. Только вместо сцены здесь была упомянутая дверь с надписью «Поликлиника».
На коленях у Дочери почему-то лежали новенькие фигурные коньки, и мы, понимала я, пришли в это странное место за тем, чтобы получить у Ангела мудрый учительский совет по искусству фигурного катания. Ибо он, знали мы с Дочерью, давал в этой серой поликлинике … уроки танцев!
Я то и дело нетерпеливо оглядывалась назад, в сторону входной двери, из коей должен был явиться нам Ангел, потом нервически смотрела на часы и говорила дочери, что если через пару минут Ангел не придет, мы больше не станем его ждать. Но Ангел пришел. В мятом, сером, как стены коридора, уставшем жить плаще и с незнакомым мне чемоданчиком в руке Ангел медленно шел мимо кресельных рядов, вглядываясь в лица немногочисленных «зрителей». И некоторым из них, узнавая, кивал своей пушистой головой.
Вот он скользнул взглядом и по моему лицу. Однако не узнал, отвернулся, продолжил было свой путь, но вдруг (я не успела даже толком обидеться и разозлиться) резко, словно упершись крутым своим лбом в невидимую преграду, остановился, оглянулся, нашел мое лицо и безо всякой улыбки кивнул: следуйте, мол, за мной. Мы с Дочерью с готовностью устремились вслед за Ангелом, дошли молчаливым гуськом до двери с надписью «Поликлиника», Ангел взялся было за дверную ручку, однако дверь не отворил, а, повернув ко мне свой пасмурный лик, спросил с плохо скрытым раздражением:
- Ты ХОЧЕШЬ подирижировать?
Как? – заметалась в моей несчастной голове испуганная мысль. Как я могу этого хотеть, ведь я же так давно не дирижировала? А вдруг у меня не выйдет?!
- Так ты будешь дирижировать? – настаивал Ангел.
- Ну, я не знаю… Наверное… - забормотала я, но, увидев, что ангельский лик все больше затягивают грозовые тучи, поспешно сказала, - да-да, конечно! Если ТЫ этого хочешь, если ТЕБЕ это необходимо, я, конечно же, буду дирижировать!
-Ну то-то! – удовлетворился Ангел и, отворив входную дверь, добавил ехидно: - И почему это вы все так рветесь дирижировать?
Ангел с нарочито галантным полупоклоном пропустил нас с Дочерью вперед,  и мы оказались в другом сером коридоре – узком, длинном и бесконечном. Я показала Ангелу фигурные коньки, которые теперь почему-то были у меня (один в руке, другой – в кармане куртки) и сказала, что моя Дочь нуждается в его совете.
- Да-да, конечно, - ничуть не удивился Ангел. – Я сейчас побеседую с твоей Дочерью, а ты пока пойди подирижируй! – и указал мне перстом на дверь.
- Ах так! – раздраженно воскликнула я,  грохнула об пол коньки – прямо под ноги Ангелу и злющей пулей вылетела из «поликлиники» в первый, квадратный, коридор. Каким-то чудом взлетела на высоченный (в мой рост) серый подоконник, нервно щелкнула зажигалкой, закурила и поняла что, кажется, ревную Ангела к своей Дочери… Я беспокойно посматривала на дверь с надписью «Поликлиника», но она все никак не отворялась…


…Однако же, стоило лишь мне покинуть (не докурив сигарету) этот загадочный островок сновидения и пробудиться в мягчайшей черной тиши моей временной обители в маленькой горной деревушке, я мгновенно осознала, что главный смысл моего очередного вещего сна – отнюдь не ревность к Дочери, а странное ангельское предложение о дирижерской палочке.
Рядом со мной на уютном поролоновом матрасе мирно посапывала моя ни в чем не повинная Дочь, за окном надежной охранительной стеной темнел лес, в комнатушке-мансарде с покатым потолком благоухало свежеструганным деревом, а я все никак не могла вернуться к Морфею и беседовала с Ангелом, который сначала мелькнул невнятно в моем сновидении в первую же деревенскую ночь (на новом месте приснись жених невесте), а теперь – на третью – ехидно сделал мне свое метафорическое предложение.
Чего ты хочешь от меня, мой Ангел? – вопросила я, напряженно вглядываясь в темный лес. Неужели тебе действительно нужно, чтобы нашими отношениями дирижировала я? Неужели ты ОТ МЕНЯ ждешь решительных слов или  поступков? Но ведь ты многократно давал мне понять, что предпочитаешь строить жизнь вокруг себя по собственным (только тобой писаным) правилам! Или это и есть одна из твоих главных заповедей – отдать в решающий момент свою дирижерскую палочку в дамские ручки? Не так ли ты поступал в двух эротических фрагментах наших отношений? Ответь же мне немедленно, Ангел, на что ты меня провоцируешь?! Ответь мне, Ангел!
И грустно так, что хочется курить… Ангел, ощущала я, был где-то рядом и наверняка надо мной посмеивался, а мне вдруг в самом деле отчаянно захотелось вдохнуть сигаретного дыма (верного друга моих размышлений) и, иллюзорно утешая душу никотином, продолжить свою ночную беседу с Ангелом в тонах гораздо более пастельных.
Тихонько, чтобы не потревожить Дочь, я поднялась со своего поролонового ложа, без труда отыскала в темноте курительные принадлежности, вышагнула из нашей бездверной комнатки в миниатюрный коридорчик к длинному и узкому (устремленному ввысь) прямоугольнику окна – и застыла в удивленном восхищении. Точь-в-точь вписавшись в узкое оконце наискосок, на меня в упор смотрела Большая Медведица! Единственное знакомое мне и потому беззаветно любимое созвездие именно в эту, первую за три дня ясную ночь, явилось прямо ко мне к гости! Искрящийся жидким золотом ковшик Медведицы висел так близко от меня, что все семь ее звезд, казалось, были налеплены чьей-то заботливой рукой прямо на оконное стекло!
Я присела на покрытое плотной тряпицей ведро-ночную вазу, с наслаждением закурила, осторожно, как будто боясь обжечься, погладила кончиками пальцев каждую звездочку небесного зверя и с изумительным спокойствием решила: осенью я должна поговорить с Ангелом окончательно и бесповоротно. Что еще нужно тебе от меня, Ангел? – спрошу я его. Что еще я должна тебе доказать?! Ты уже прекрасно знаешь, что я умею читать, писать, прощать, играть на фортепианах, беседовать с тобой на умные темы и развлекать веселыми историями, ублажать твой желудок вкусной пищей, доводить тебя до оргазма, наконец! Что еще?! Почему ты не отпускаешь меня, Ангел, зачем вонзил в мою душу мириады невидимых крючочков, опутал километрами тончайшей лески, для чего пропитал мою квартиру своим запахом, пометил кучу моих вещей отпечатками своих пальцев и взглядов?! Они есть везде: на посуде, на мебели, дверных проемах, на моей одежде,  на клавишах «черного зверя», наконец…
А мои домашние деяния? Они ведь тоже все (или почти все) так или иначе связаны с тобой! Жарю ли я мясо, завариваю ли чай, режу ли овощи для салата – я всякий раз вспоминаю, как делала  (и, надеюсь, буду делать) все это для тебя. Я вся пропиталась тобой, Ангел! И если верно утверждение специалистов-скептиков о том, что любовь – это «всего-навсего» химическая реакция организма, то выходит, что ты вошел в меня (живешь во мне!) едва ли не на клеточном уровне! Ты у меня в крови, Ангел! А ведь, например, в каком-то очень древнем языке (кажется, в иврите) слова «кровь» и «душа» обозначены одним и тем же словом! И тогда выходит, что у меня нет никого на свете (кроме Дочери, разумеется) роднее и ближе, чем ты, Ангел! И я чем дальше, тем больше НЕ МОГУ ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ! 
Именно поэтому в трех шагах от моей ночной вазы, в маленькой комнатушке-мансарде, среди прочих моих вещей покоится видеокассета с твоим живым изображением. Я привезла ее сюда как будто бы затем, чтобы устроить для моих деревенских приятельниц концерт симфонической музыки, ибо в маленькую горную деревушку оркестры не приезжают. Но это на самом деле всего лишь часть правды: мне было необходимо взять с собой главную часть тебя – твою музыку!
Поэтому осенью я спрошу тебя, Ангел: могу ли я надеяться на то, что мы хоть когда-нибудь сможем быть вместе?! Думаешь ли ты об этом? Или вспоминаешь о моем существовании лишь в те моменты, когда (как говорил однажды Поэт) железная птица выпускает когти-шасси над б.-ской взлетно-посадочной полосой? Я должна точно знать свое место в твоей жизни, Ангел, ибо от праздничной неопределенности наших отношений я, наконец, чертовски УСТАЛА!
А все потому, что моя любовь к тебе, Ангел, вдруг отчего-то так разрослась, что одной моей души для нее стало катастрофически не хватать, я должна отдавать ее тебе, я должна еще пуще, ежедневно и ежечасно служить тебе, Ангел, ибо в противном случае это самое светлое на свете чувство обернется жутким чудовищем и  наверняка станет, подобно вечно голодному зверю,  безжалостно пожирать меня изнутри! Да-да-да, подобно зверю или даже огню! Ты ведь не хочешь, чтобы я превратилась в обгоревший, отнюдь не благовонный кусок полумертвой плоти?! Ведь ты не желаешь мне такой горькой участи, Ангел?!
Вот смотри: а теперь я сложу все свои безумные размышления и вопросы в этот светящийся ковш, и они (как знать?) оправятся прямехонько в небесную канцелярию!  И там, может быть, наконец, решат, что нам делать с моей разгулявшейся «химической реакцией»? Но тебе так или иначе придется держать передо мной ответ, Ангел! Передо мной и перед Большой Медведицей. Не случайно же она пришла ко мне нынешней ночью!..



- Да, вполне возможно, что тебе приснился вещий сон, - сказала мне за утренним-кофе-на-крылечке моя главная деревенская подруга, которую я назову Француженкой. – Мы ведь тут гораздо ближе к небу, чем в городе, поэтому у нас тут и время ведет себя по-другому, и с пространством разные странности приключаются! Да-да, бывает! Пойдешь туда, а придешь не знаю куда! Вспомни, как я вчера так основательно в трех знакомых соснах заблудилась, что вы уже отчаялись меня ждать?
- Может быть, ты и не блуждала вовсе, - резонно возразила я, - а просто в мыслях своих так сильно уклонилась, что застыла, как вкопанная, и простояла на одном месте целый час. А потом тебе показалось, что ты блуждала меж трех сосен!
- Даже если и так, - не стала спорить Француженка. – А разве не странно, что час для меня оказался мгновением? Помнишь, как ты с первый свой приезд не в лесу, в доме моем целый час потеряла?
- Да, я прекрасно помню то странное дождливое утро в твоей прежней колдовской обители, - с удовольствием окунулась я в воспоминания. – Помню, как встала в восемь утра, умылась, согрела воды и попила кофе, а когда взглянула на часы, не поверила, что пролетел уже целый час! Я тогда не на шутку испугалась!
- А я объяснила тебе, что здесь, у нас это нормально, - засмеялась Француженка. – Время то застынет недвижным куском, то мчится как угорелое. Мой муж Арлекин как-то сумел к этому приспособиться, а я – никак. И потому все время ничего не успеваю, и Арлекина этим сильно раздражаю. Поэтому и боюсь, что рано или поздно ему надоест жить со мной, - печально закончила Француженка. -  А я же не виновата, что у меня прямо посреди грядки вдруг начинается «понос», и я, все бросив, бегу свои стихи записывать. Он пашет в огороде, а я дурью маюсь:
Однообразья нет в природе,
Нет двух похожих муравьев
А в деревенском огороде –
Столпотворение миров!
На каждой грядке – государство,
Где свой резон и свой устав!
Неистребим в своем коварстве
Пырей – но он ведь тоже прав!
Ну, и так далее… Арлекин сердится, а я не могу это не записать, меня как будто оттуда заставляют: это, говорят, твое главное задание! Хотя таким образом я вроде бы забываю о другом нашем женском задании – быть настоящей женой и создавать Эдем вокруг себя.
- Но ты хотя бы пытаешься это делать, - успокоила я Француженку. – Ни один из твоих прежних мужей, я уверена, не скажет о тебе ни одного дурного слова, потому что вокруг тебя действительно Эдем! А я и этого предназначения не выполнила… Ведь вряд ли мой кондуктор возьмет меня в жены…
- Ой, прости! – спохватилась Француженка. – Вот всегда со мной так- мы совсем уклонились от твоего сна. Может быть, дирижерская палочка – это, в данном случае, символ вечной мужской неуверенности и даже страха по отношению ко всему, что касается брака. Вот посмотри: во сне он предлагает тебе дирижерскую палочку, а в жизни сказал о том, что если женщина чего-нибудь захочет, ее не одолеет никто. Это так похоже на провокацию! Он как будто требует, чтобы ты вела игру и добивалась его!
- Надо же! – восхитилась я. – Ты запомнила эту чудную фразочку наизусть!
- А чему тут удивляться? – спокойно сказала Француженка. – Ведь ты же знаешь, что я еще со студенческих пор, когда с упоением учила французский, помню наизусть не только стихи Верлена, но и всего «Маленького принца». Я так любила французский, что мне даже казалось, что я жила не в Б., а во Франции… Я тогда, кажется, даже думать по-русски разучилась. Я так хотела поехать во Францию, но меня не пустили – я считалась идеологически неблагонадежной…
- Ну вот, - заметила я, - ты опять отклонилась от темы. – А вдруг и сон не вещий, и его слова – простое сотрясение воздуха?
- Ох, бросит меня Арлекин! – рассмеялась Француженка. – Конечно, словам мужчины (тем более во сне) верить вроде бы не полагается. Но – а вдруг? А вдруг он действительно ждет от тебя решительных действий?!
- Но ведь когда-то я уже сказала ему, что хочу быть его женой, и что люблю его, он давным-давно уже знает, - возразила я.
- А вдруг он тоже думает, что это только слова? – возразила Француженка. – Тем более, что ваши отношения – разрывны. Сегодня ты его любишь, а через месяц – нет! Разве ты не знаешь, что мы должны друг другу время от времени о своих чувствах напоминать? Ведь мужчины (за редким исключением) так боятся взять на себя ответственность за столь серьезный поступок, как вступление в совместную жизнь!
- Да, я уже где-то слышала, что большая честь браков на земле случается по нашей инициативе, - задумчиво сказала я.
- С Арлекином у нас так и было, - призналась Француженка. – Я ему в какой-то момент просто взяла и предложила: давай, говорю, попробуем вместе годик пожить, а если не понравится, я честно уйду. Кончился год, спрашиваю: ну что, разбежимся? А сама ответа, ох, как боюсь! А он отвечает: ты что, с ума сошла?! И признался тогда, что если бы я сама ему предложения не сделала, он бы до сих пор думал и сомневался… Ведь ему, как и твоему кондуктору, уже за пятьдесят. А им в этом возрасте ошибаться нельзя – больно. А они боли не любят…
- Но ведь я-то не могу предложить кондуктору жить вместе, - грустно ответила я. – Он ведь, как Вечный Жид, все время в пути, и нет у него постоянного пристанища. Да он о нем, похоже, пока и не мечтает. А для меня это же нонсенс: бросить работу, Дочь – и за ним, как влюбленная идиотка, ездить?! И дождаться, когда ему надоест видеть вокруг себя одну и туже рожу? Ведь это только мне кажется, что мы друг для друга – судьба. А что кажется ему, я вовсе и не знаю…
- Ну, тогда хотя бы попробуй выяснить, есть ли у ваших отношений будущее, - предложила Француженка. – А для того, чтобы он не ушел от ответа, припугни его альтернативой: скажи, что стоишь перед выбором, что тебе необходимо срочно переехать в деревушку и что в Б. ты можешь остаться только в том случае, если у него есть относительно тебя хоть какие-то планы. И посмотри, что он ответит.
- Да, это, пожалуй, хорошая мысль, - согласилась я. – Тем более, что в этом объяснении будет некая доля правды. Мне и впрямь, похоже, придется рано или поздно сбегать из Б., пока наши музыкальные деятели, которые едва терпят мои панегирики во славу маэстро А., со мной не расправились. Я ведь, как троянская Елена, кажется, стала уже причиной междоусобной войны. Незадолго до отъезда один наш «маститый» музыкальный деятель позволил себе даже орать на меня по телефону: почему это, дескать вы про какого-то проходимца полотна пишете, а про мой коллектив – всего несколько строчек! Нас, говорит, несколько тысяч – и мы вас раздавим! Представляешь, какие страсти?!
- А раздавать всем сестрам по серьгам ты, конечно же, не можешь… - понимающе сказала Француженка.
- Конечно, не могу, - ответила я. – Когда я через несколько дней после «Шехеразады» сходила на концерт этого деятеля, я потом весь вечер плакала, потому что  чувствовала себя натурально изнасилованной! И тогда я поняла, что самое противное в нашей профессии – это не любовь за деньги, а именно это неизбежное насилие. Вот что такое моя профессия – проституция и насилие в одном флаконе! Ведь они теперь все ждут от меня панегириков! А я не могу! Потому что когда играет маэстро А., я понимаю, что ДОЛЖНА писать про его музыку, - это, как ты говоришь, мое ЗАДАНИЕ. Но и его мне теперь, после истерики Провинциалки, придется выполнять только наполовину: писать коротко и не слишком эмоционально, дабы не привлекать к себе и к маэстро А. негативного внимания и его, и моих коллег. А вообще у меня такое ощущение, что мне изо всех сил дали под дых  – и я уже впредь не смогу красиво описывать музыку. И перестану представлять для своего кондуктора профессиональный интерес!
-  Ну, знаешь, если ты нужна ему только как карманная журналистка, тебе нужно бежать от него как черту от ладана…
- Ты хочешь сказать, как ладану от черта? – сострила я. – Но ведь я САМА решила, что должна служить ему!
- Ну, и будешь служить, как сможешь, - сказала Француженка. – А разговорчик с ним все равно устрой. Может быть, он даст тебе шанс посмотреть на ваши отношения в несколько ином ракурсе… А я уже совсем скоро узнаю, в каком ракурсе видит наши дальнейшие отношения Арлекин. Ведь у нашего брака сейчас так называемый критический возраст – четыре года, и у нас появилась куча проблем… Пойду-ка я, кстати, огурцы пособираю, а ты иди на бережок, позагорай под ультрафиолетом…
…Дочь мая, урожденная «сова», все еще блаженно пребывала в по-деревенски крепких объятиях Морфея, и на излюбленный свой бережок я отправилась в приятном одиночестве. Вокруг действительно не было ни души, и в этот упоительный, прозрачнейший и тишайший, утренний час я (как бывало всегда) ощущала себя с окружающим миром тет-а-тет – и более того, превращалась как будто бы в в органичнейшую и необходимую частицу этого удивительного кусочка мироздания.
Окунувшись ненадолго в прохладную свежесть соснового леса и от души поработав легкими, я ощутила целительное дурманящее головокружение – и неземное счастье! О Господи, как же я, оказывается, люблю этот чудесный лес! Утомленная лентяйка, я постылом Б. я и шагу лишнего ступить не желаю, а здесь, среди сосен и трав, бродить могу (себе и Дочери на удивление) безразмерными часами! И времени действительно, как говорила Француженка, не замечаю. Наверное, все же отнюдь не город, а колдовской этот лес и есть мой настоящий дом, и я просто обязана в его родительские (колючие и ласковые одновременно) объятия когда-нибудь вернуться навсегда!
А впереди меня ждала Река – бирюзово-голубая (а на глубине – сапфирово-синяя), прозрачная, бурливая, быстроногая и прохладная, берег и дно которой были заботливо выложены разновеликими камнями. Купаться здесь стал бы только сумасшедший – никто и не купался, и только я позволяла себе иногда сходить с ума и ненадолго, всего на несколько будоражащих душу и тело мгновений, погружаться в обжигающую воду, непременно обхватив руками подходящий по размеру камень. Но зато как приятно было, утвердившись, подобно статуе купальщицы, на большом сером «постаменте» с плоской поверхностью, совершить священный ритуал омовения: увлажнить лицо, облить, зачерпывая в пригоршни, все тело холодной водой и заорать изо всех сил: «Господи, хорошо-то как!»
Обласканная пока еще не слишком жгучим светилом, я лежала себе на бережку, жадно пожирая глазами (впрок) невысокие, как будто игрушечные, трогательно мохнатые горки на другом берегу Реки и думала почему-то не о своей неугасимой любви к Ангелу, а о судьбе Француженки и ее непреходящей роли в деле обретения мной этого горного рая, куда она, в прошлом истинная горожанка,  перебралась давным-давно из нашего общего Б. Вслед за своим первым мужем – графоманом-неудачником, полагавшем, что столь крутая перемена в жизни поможет ему стать Гогеном пера. Но он, увы, оказался отнюдь не из рода Гогенов, и другом ему стал не вожделенный Божий дар, а искусительный «зеленый змий». Француженка, к счастью, не разделила нового увлечения супруга и, помаявшись с ним несколько лет, из брачных уз вместе с маленькой дочерью выскользнула.
Но в город она никогда больше не возвращалась, ибо деревушка, несмотря на трудности сельского быта и острые углы зигзагов личной жизни, все продолжала оставаться для  нее волшебной сказочной страной – и вполне заменила ей вожделенную когда-то Францию, хотя французский язык в сельской школе оказался ни к селу, ни к городу. Так что жила Француженка по большей части огородом, время от времени – ненадежными мужьями да случайными рукодельными заработками: с помощью иголки, нитки и разных тряпиц она умела творить чудеса! Словом, жила она себе, никогда ни на что не жалуясь, аки птичка Божия, хотя верила не столько в Бога, сколько в природу-матушку, полагая, как убежденная пантеистка, что каждый листочек, хвоинка и камешек непременно таит в себе кусочек Бога. На эту щекотливую (для Бога) тему мы частенько спорили…
Арлекин для Француженки стал в общем-то заслуженной наградой: первоклассный столярных дел мастер, беззаветно преданный рукотворному общению с деревом, он не пил и почти не курил, строил уже несколько лет кряду (и совершенно самостоятельно) неведомое деревушке архитектурное чудо – трехэтажный дом в стиле европейского модерна, сильно смахивающий на средневековую крепость. Он был настоящий художник, истинный маэстро деревянного зодчества, за что, вкупе с изысканной и простоватой одновременно артистической внешностью, клоунской пластикой и неизбывным чувством юмора и получил прозвище одного из героев комедии дель арте.
Я беспредельно восхищалась рукотворными деяниями Арлекина, завидовала Француженке белой завистью, вспоминала о том, что архитектура – это застывшая музыка, которая будет звучать не часы, но века, и, беседуя в мыслях своих с Ангелом, назидательно говорила ему: «Это тебе, дорогой, не просто в воздухе руками махать!»
Но Арлекина в то лето не было с нами. Он уехал в свой родной, отчаянно далекий южный город повидаться с престарелыми родителями и сделать попытку перевезти их на свою новую родину. А заодно подумать,  не утомился ли он жить с Француженкой… Француженка с понятным волнением ожидала известий из южного города, и потому неудивительно, что главной темой наших бесед были рассуждения о загадочной (и одновременно бесхитростной) сущности противоположного нам пола. Мы с легкостью обнаруживали (несмотря на разность социальных, профессиональных и прочих признаков) некоторые сущностные мужские сходства меж Ангелом и Арлекином. Поэтому Ангел в наших с  Француженкой беседах  стоял себе (спрыгнув с пьедестала и котурнов) голыми ступнями прямо на теплой земле, казался вовсе не высшим существом, а мужичком вполне обыкновенным, и мне не на шутку начинало мниться, что уж теперь-то, нынешней же осенью, мы с Ангелом наконец-то, отринув лицедейство и ритуальные реверансы, поговорим о нашем будущем начистоту…


…За окном медленно брела, пощипывая призаборную травку, обычная деревенская корова, вскоре вслед за ней в поле моего зрения оказался неказистый и вроде бы пьяненький местный мужичок, а в просторной комнате моей приятельницы Баянистки играл симфонический оркестр. Ангел на телеэкране вдохновенно священнодействовал над «Шехеразадой», однако никакого диссонанса между высокой музыкой и обыденной заоконной жизнью с коровой во главе, как ни странно, не возникало. И если бы Ангел, ублаженный аплодисментами, вдруг вздумал спуститься с дирижерского пульта в нашу маленькую, сугубо дамскую компанию, в этом, думалось мне, не было бы ничего необычайного.
Ангел с легкостью вписался бы в этот деревенский быт, очаровал немногочисленных дам и поддержал бы любую беседу. Думаю, что и о коровах – тоже… А потом мы пошли бы все вместе на Реку – наблюдать торжество заходящего светила и внимать «оркестровой» музыке водно-воздушной стихии…
Я, конечно же, прекрасно понимала, что Ангел ни за что не снизойдет с экрана, он не сумеет нарушить законов физики и метафизики, но в сердце моем не было и следа тоски и печали. В нем жила одна только чистая радость. И еще – крупица гордости: как когда-то в «Титанике», я чувствовала себя и той женщиной, что произвела Ангела на свет, и той зрелой дамой-соблазнительницей, которая выпестовала его божественный дар.
Очнулась я от бурных аплодисментов моих деревенских подружек. Все они – и умиротворенная Француженка (Арлекин позвонил ей из южного города и сказал с грубоватой нежностью, что он «по ней, заразе, очень соскучился» и скоро приедет), и миниатюрная белокурая Тихоня-пианистка (из тех, что «в тихом омуте»…), и даже моя Суровая Подруга (у нее в мой нынешний приезд был полон дом гостей, и для нас с дочерью не оказалось места) – самозабвенно рукоплескали Ангелу. А Баянистка, сверкнув черными круглыми глазками, многозначительно воскликнула:
- Какие у него потрясающие руки! – а потом, немного подумав и поежившись, прибавила: - Но оказаться в его руках мне бы не хотелось. Страшновато… Как ты, бедняжка, это выдерживаешь?
- Наверное, он утешает меня своей музыкой. – предположила я. – Я думала, что мне сегодня придется плакать, увидев его, но ты же видишь, я радуюсь! Так же, как, впрочем, и вы…
- Да, это ты здорово придумала, - сказала Баянистка, - мы тут уже совсем забыли, как выглядит симфонический оркестр! А твой маэстро действительно чародей!
- Чародей-то он чародей… - задумчиво сказала Француженка. – Но, знаете, я смотрела на него и видела: вот человек, который так предан своему музыкальному действу, что по-настоящему живет, наверное, только на сцене! Это единственно значимая для него реальность. И потому он совершенно неспособен талантливо сыграть гармоничную симфонию собственной жизни…
- Какую точную метафору ты придумала! – восхитилась я, а Баянистка прибавила:
- Да уж, тут – или жизнь, или Музыка…
И все с Баянисткой безоговорочно согласились. А я почему-то вдруг с беспримерной наглой уверенностью подумала, что вот как раз со мной-то Ангел когда-нибудь и сыграет потрясающую симфонию собственной жизни! Ибо из этой горной, вознесенной к небу деревушки, где Ангел, как ни в чем ни бывало, исполнял свои кондукторские обязанности, мне вдруг всерьез показалось, что и сам Ангел, и наши с ним отношения – дело вполне житейское и вовсе не безнадежное.


А потом я неожиданно и, казалось мне, бесповоротно впала в безмятежное неразумное детство – и умудрялась едва ли не до слез радоваться всякому пустяку. Особое же, до глупости наивное удовольствие я почему-то испытывала в доме Баянистки, когда мы еще пару раз слушали Ангела, а я во время концертов компактно умещалась в миниатюрнейшем полотняном креслице, созданном исключительно для узеньких детских бедрышек, в которое ни одна из моих подружек на могла (по причине женских округлостей) поместиться! Правда, когда я пыталась встать, креслице, не желая со мной расставаться, прилипало к моим бокам и отрывалось вслед за мной от пола. Это было очень смешно, и мы смеялись, как дети…
Другим моим детским счастьем был велосипед – необходимейшее в этой местности средство для укрощения времени и пространства. Как я любила в то незабвенное беззаботное лето совершать на пару с Француженкой длинные вечерние поездки по главной, плавно волнистой улице горной деревушки! Одетые в длинные веселые сарафанчики, мы восседали с ней на одинаково подростковых красных «машинах» - и зрелище представляли собой весьма экзотическое, ибо на велосипедах дамы здесь ездили, как правило, поодиночке – по делам и отнюдь не в юбках.
Неспешно, в такт друг дружке крутя педалями, беседы мы с Француженкой вели то полудетские (например, о правилах вождения велосипеда на каменистой, сбегающей вниз дороге в том ужасном случае, когда неожиданно отказали тормоза!), то возвышенно философические – например, о глубинной сущности искусства, которое, по сути своей, есть ничто иное как «искусственное перенесение жизни на бумагу». А значит,  и процесс, и произведение искусства ( в силу его искусственности) не может быть по-настоящему искренним и тем более истинным, даже если это твой собственный дневник. И выходит, что всякое искусство – это, конечно же, задание, но вместе с тем не более, чем необходимая тебе ИГРА с самим собой и, если повезет, с читателем. Это очень хорошо, вспомнили мы, сформулировал Гете, а его мудрой сентенции лучше всех нас следовал Поэт.
Ах, как я жалела в те моменты, что некому заснять на видеопленку эти наши велосипедные «светские» беседы, предназначенные для околобогемного салона, но бескорыстно подаренные ветру и вечности…
А еще в те беззаботно райские денечки со мной случилось маленькое чудо. Как-то утром, едва раскрыв глаза, я с изумлением услышала, как в моей голове звучит простенькая, ритмично-оптимистичная темочка из «Шехеразады». Мне удалось даже прокрутить ее несколько раз, а потом безо всяких усилий «включить» некоторые фрагменты «Прелюдов». Это было тем более удивительно, что ведь я, если помнит читатель, только однажды в своей «музыкальной» жизни смогла услышать внутренним слухом Шестую симфонию Чайковского… Может быть, подумала я, это Ангел в его неведомой дали вдруг сей же час вспомнил обо мне и вышел со мной на связь…


Тянущая и одновременно нестерпимо острая тоска свалилась на меня совершенно нежданно и внезапно. А впрочем, была тому и вполне ирреальная причина: за несколько дней до отъезда в мой здоровый деревенский сон снова явился Ангел…
… На этот раз я обнаружила себя  в центре ровнехонько подстриженной, неправдоподобно зеленой лужайке, залитой ярчайшим светом лужайке. Я стояла на травке и с недоумением рассматривала как будто бы со стороны странный мой наряд: присборенное в талии в пышную складку, длинное, до щиколоток платье с рукавами фонариком. Цвет его был какой-то странный, невнятный, но переливающийся при всяком движении светлейшей зеленью. Платье (я почему-то знала это) не было безупречно новым (как будто бы я взяла его напрокат), но зато оно было …свадебным – меня обрядили в него, чтобы выдать замуж за Ангела!
Однако меня очень смущали мои, отнюдь не свадебного вида босоножки, ибо их сиреневый цвет, хоть и веселил ступню, никоим образом не вступал в необходимую гармонию с переливчатым платьицем. О Господи, узнала я, именно эти босоножки я носила еще в студенчестве! Вот почему они выглядят такими не к случаю несвежими, слегка морщинистыми и отчасти поистершимися. Хороша же будет невеста вот в такой, вызывающе старой, немодной обувке, расстроилась я.
Не знаю, сколько времени я простояла бы в предсвадебном раздумье на этой киношко-американской лужайке, если бы на мою, тщательно уложенную, стильную стрижечку не упали меленькие капельки влаги. К счастью, то был не дождь, а невесть откуда взявшийся, весело белозубый «садовник» в голубом комбинезоне и разбрызгивающим устройством в руках. Он, смеясь, направил прямо на меня струю радужно сияющей воды, но я с испугом (ой, сейчас я сделаюсь мокрой курицей!) резко отскочила в сторону и закричала:
- Пожалуйста, прошу вас, не надо! Я ведь иду на свадьбу!
Садовник, к счастью, меня послушался. Он понимающе подмигнул мне и направил свою мокрую сверкающую радугу в сторону двух неохватных (и мною ранее не замеченных – я ведь была сосредоточена исключительно на своем наряде) монументальных белых колонн с неровно обрезанными верхушками, которые, казалось, были вырезаны или нарисованы на «театральном заднике» травы и неба. Там, за колоннами, и состоится наша с Ангелом свадьба, догадалась я, и, ловким старорежимным жестом подхватив свою длинную пышную юбку, с готовностью устремилась, приятно пружиня на упругой зеленой подстилке, к месту церемонии.
Подбежав к колоннам, я обнаружила, что за ними открывается столь же белое и неровно вырезанное пространство: создавалось впечатление, что будто специально для нашей свадьбы на раскинувшуюся до самого горизонта во все его четыре стороны зеленую лужайку водрузили произвольно отколотый фрагмент некого церемониального сооружения: то театра, то ли, прости Господи, пантеона-усыпальницы. 
    Меж колонн обнаружилась довольно широкая, с красной ковровой дорожкой посредине, мраморная (во всяком случае она была похожа на каменную) белая лестница, по которой я, оставив в покое подол, начала спускаться вниз. Какие-то незнакомые мне люди, группками стоящие по обе стороны лестницы, вдруг мне зааплодировали и издали хором нечто вроде одобрительного шума. А затем, когда я дошла до последней ступеньки, кто-то бережно, но и настойчиво увлек меня в сторону, за спины людей, и укрыл до времени позади еще одной, не столь значительной, как другие, внутренней колонны.
- Ведут! Его уже ведут! – вдруг раздались множественные восклицанья. – Вот сейчас, только стряхнут пыль с ботинок, он и явится!
О Господи, опять эти ботинки, раздраженно подумала я. Конечно же прихотливый в обуви Ангел приобрел себе к торжественному событию какую-то особенную пару. И рядом я – в старых сиреневых босоножках! Это невозможно! Я не выйду к нему!
Ангел между тем торжественно вступил, опираясь на чье-то плечо, на красную ковровую дорожку, и его вызывающе блестящие, новехонькие  желто-коричневые (!) ботинки стали медленно, но отчего-то весьма неуверенно преодолевать отнюдь не крутые ступеньки – новорожденные, они еще не умели ходить и, казалось, боялись поэтому оскользнуться и оступиться. И бесславно уронить ниц вельможного своего хозяина.
«Иди, иди к нему!» - толкал меня кто-то в спину. – «Пора!»  Но, как будто завороженная первозданным блеском ангельской обувки и неуверенной его походкой, я не имела сил ни от колонны отлепиться, ни даже поднять на Ангела глаз. А когда мне все же удалось оторвать свой завороженный взгляд от изножья своего идола, я чуть не тронулась умом! Ибо свадебный наряд Ангела оказался длинным, белым, стеганым мелким крестиком балахоне, сильно смахивающем на саван! Венчала все это белое «великолепие» маленькая старческая головка, нетвердо и как-то нелепо пристроенная к жалкой морщинистой шее и увенчанная вместо привычного пышного нимба странными кусочками белой ваты, сквозь которую безжалостно просвечивал кукольно-розовый череп! Это был не Ангел, а какой-то облезлый старый гриф, лишь длинным благородством носа напоминающий прежнего Ангела.
- Нет!!! – истошно завопила я. – Я не пойду! Я не могу!
Услыхав сей ужасающий вопль, престарелый Ангел беспокойно дернулся птичьей своей головой в сторону укрывшей меня колонны и, судорожно схватившись высохшей дланью за грудь, стал вдруг медленно заваливаться набок. Его пытались удержать, но он все продолжал упрямо (как в замедленной киносъемке), неумолимо падать. И тогда я, начисто забыв о своих проклятых босоножках и ангельской ветхости, птицей счастья завтрашнего дня буквально вылетела из-за своей колонны, в три прыжка добралась до Ангела и поддержала своим плечом его безвольно падающее тело.
Ангел мгновенно выпрямил спину, цепко ухватился за мой локоток и внимательно впился слабо светящимися глазами в мое лицо. И во взгляде его было намешано черте что: и удивление, и благодарность, и, показалось мне, обещание неминуемой мести за то, что я усомнилась в своем намерении стать его суженой… И в то же мгновение острая, неизбывная тоска раскаленным копьем пронзила мою душу…
 
 
О Господи, подумала я, пробудившись от мучительной, разлившейся болью по всему телу, осязаемой плотной тоски, это же был не просто сон, сотканный из моих желаний и иллюзий! На сей раз я, кажется, побывала отнюдь не в руинах собственного подсознания, а в каком-то неведомом, ИНОМ ИЗМЕРЕНИИ. Или, возможно это был сон моей души после моей же телесной смерти – иногда (я когда-то слышала это от специалистов по сновидениям) случаются с нашим сонным сознанием и такие жутковатые метаморфозы!
Иначе говоря, мне зачем-то показали нашу встречу с Ангелом ТАМ, НАВЕРХУ, где, по небесному замыслу, когда-нибудь встретятся наши души! Но зачем в эту диковинную ирреальность меня пригласили именно здесь и сейчас? Не затем ли, чтобы намекнуть на то, что не стоит мне понапрасну метать бисер нервов на задуманное мной, навеянное горной деревушкой выяснение отношений с Ангелом? Ибо нас с ним вовсе не собираются соединять в подлунном  мире банальным земным браком!
Вот отчего меня, наверное, и душит эта проклятущая тоска – сжимает мое несчастное горло задавленными спазмами рыданий так усердно и яростно, что мне  - еще чуть-чуть – и станет вовсе нечем дышать. Если я, кончено, сей же час, сию же секунду не разрыдаюсь и не взвою – не выплюну из себя эту оглушительную боль,
Но, увы, ни зарыдать, ни у тем паче взвыть в лучезарной утренней тишине мансарды, где рядом со мной, украшенная тенью счастливой улыбки на лепестково-розовом нежном личике (как хорошо, что тебе не снятся такие жуткие сны, моя родная!) разметалась моя, еще не знающая мук и радостей ах-любви Дочь, я категорически не могла. Я должна была, усилием воли зажав тоску тугим комком в горле, донести эту нежданную предательскую боль до спасительной Реки.
С трудом (отчаянно тряслись руки!) попадая в нужные отверстия, я натянула на себя купальник и сарафан и, прихватив подстилку и пляжную кепочку (хватило же ума!), уже через несколько мгновений опрометью неслась через кусочек леса и просторную зеленую (но, в отличие от сна, девственно нестриженную) поляну к целительной Реке. И добравшись, наконец, до первого, умытого Рекой камня, я водрузилась на него, устремила глаза куда-то поверх мохнатых горок и, не боясь оказаться подслушанной чужим недобрым ухом, яростным рыданием выпихнула из горла изгрызенный (пока бежала) комок тоски и заорала-возопила во весь голос:
- Ангел, где ты?! Где ты, Ангел?! Я люблю тебя, Ангел! Мне тошно жить без тебя, Ангел! Поверь, что я есть твоя половинка, Ангел! Услышь же меня!
Из глаз моих, понятное дело, истекали бурные потоки слез, которые я, то и дело сгибаясь в нижайшем поклоне, смывала пригоршнями прозрачно-синей речной воды – до тех пор, пока не почувствовала с легкой тенью радости, что раздирающая душу и тело боль начинает потихоньку отступать. А потом, когда слезы мои окончательно иссохли, я, развернувшись лицом в ту сторону, откуда текла Река и где мохнатые горки не закрывали собой уходящий в утреннюю вечность горизонт, и осенив себя крестным знамением, обратилась к Господу и вступила с ним в почти уже спокойную, одностороннюю молитвенную беседу:
- Прости меня за, что не к Тебе первому я сегодня обратилась! Но Ты же видишь, что от этой, ниспосланной Тобой любви я, кажется, схожу с ума! Так помоги же мне, Господи, обуздать ее, направь мою лукавую мысль путем Твоим! Дай мне знак, чего ты хочешь от меня?! Чтобы я, растворившись в Ангеле, стала верной его половиной? Или, чтобы, пройдя через горнило своей безответной любви, не потеряла бы ни разума, ни веры в Тебя, Всемилостивого и Всемогущего?!
Но разве Ты не видишь, Господи, что силы мои на исходе?! Разреши же поскорее этот надсадный доминантсептаккорд: или соедини нас во славу Твою, или помоги мне выскочить из моей любви так же мгновенно, как Ты попустил меня рухнуть в ее стремнину! Спасибо Тебе за все хорошее, что Ты дал мне испытать, и прости меня за все мои грешные глупости, тоску и уныние, Господи! Прости меня, спаси и помилуй!  И меня, и Ангела! И не наказывай его, пожалуйста, за те муки, которые он мне причинил! Ибо он не ведает, что творит! Помоги нам, Господи!
Вновь (в который уже раз) осенив себя крестным знамением и совершив глубокий поясной поклон в сторону невидимого иконостаса, я ощутила приятнейшую слабость и, помахав ручкой покинувшей меня тоске, с удовольствием растянулась на узенькой своей подстилочке, заботливо прикрыла кепочкой изнуренную голову и впала в блаженную полудрему.  Ровный, миротворный шум стремительной Реки убаюкивал меня, а ленивые мысли мои медленно и плавно виляли хвостиками в своей собственной умозрительной речушке и вели меж собой неспешную бесхитростную беседу о снах и знаках.    
      «Может ли сон быть знаком?» - спрашивала одна. «Конечно, может, раз некоторые из них сбываются», - резонно отвечала другая и в свою очередь вопрошала: «Давал ли Он нам какие-нибудь знаки, свидетельствующие о своих намерениях по поводу нашей общей головной боли: судьба для нас Ангел или только повод для обретения нового опыта?» «Конечно, давал, - отвечала первая, - да только вряд ли мы всякий из них замечали; а те, что вроде бы видели, толковали неправильно, в свою пользу, творили логос фантастикос.» «За что нам, вполне возможно, и срок испытания продлили, – вмешалась третья мысль. – Вот, например, звоночки междугородние нам ни к одному празднику не поступали. А это разве не знак того, что о нас вне Б. и не вспоминают? А мы вместо того, чтобы выводы сделать, все оправдания идолу ищем!» «Ну, хорошо, а сейчас-то что делать? - обеспокоилась первая мысль. – Как сон о свадебке и эту утреннюю историку истолковать?» «Давайте лучше поспим, - сказала самая молчаливая третья, - а проблемы будем решать по мере их поступления. Вот приедет Ангел, тогда и напряжемся.»
Услыхав это симпатичное здравое предложение, я села и встряхнула головой. Пусть себе мысли мои действительно, как солдаты после боя, хорошенько поспят, а я, пожалуй, дабы (если вдруг усну вместе с ними) не перегреться на солнышке, отползу потихоньку в манящую прохладную тень огромной прибрежной сосны.
Под избранным мною деревом царил (ах, это чудесное свойство прихотливой горной природы!) собственный, отдельный от всего мира микроклимат: все вокруг, казалось, плавилось от солнца, а под сосной было не только холодно, но и влажно – на мягкой, девственно нетоптаной травке с круглыми листочками брильянтово посверкивали капельки росы. Не забыв о подстилке я осторожненько приземлилась на этот роскошный изумрудный ковер, прилегла, опершись на локоть, - и только тогда увидела очередное божественное чудо: брильянтовые капельки росы лежали на круглых листочках вовсе не как придется, они не были раскиданы там и сям, а представляли в своей удивительной совокупности сверкающие, геометрически безупречные окружности, как будто бы тщательно уложенные чьей-то заботливой рукой по краю каждого листика. Да-да, на каждом листике лежало маленькое брильянтовое ожерелье!
Не хватало лишь сказочных существ, эльфов в серебристых плащиках, которые бы, не стесняясь моего, человеческого присутствия, утоляли утреннюю жажду волшебным нектаром. Наверное, я всех их распугала, рассмеялась я про себя, и, со всей мыслимой бережностью отчленив один из листочков от его хрупкого тоненького стебелька, поднесла это явленное мне чудо к своему лицу, чтобы, подобно эльфу, полакомиться сверкающей росой. И увидела еще одно чудо: несмотря на произведенное мною движение, капельки росы не стронулись со своих мест, не растеклись по поверхности листочка, а продолжали лежать в своих условных ложах, словно приклеенные, драгоценнейшим живым ожерельем!
Налюбовавшись вдоволь (а куда мне было спешить?) этим «простеньким» божьим подарком, я осторожно собрала кончиком языка поочередно все бусинки и, невзирая на мизерную (только для эльфов!) порцию, ощутила во рту приятнейшую свежесть. Потом я улеглась на спину и так долго смотрела сквозь пушистую зелень приютившей меня сосны в далекую небесную голубизну и медленно плывущие в этом верхнем море причудливо оформленные облака, что у меня в конце концов ощутимо закружилась голова, стало невесомым изготовившееся к полету  вечность бренное тело – и я как будто превратилась в облако, которому не было совершенно никакого дела до земных моих печалей…


…Выйдя из лесу прямо к забору «нашей» усадьбы, я обнаружила посреди щедро усыпанных ягодой кустов застывшую в задумчивости фигуру Француженки. Сочиняла ли она стихи, или мысленно варила для своего Арлекина райское варенье, ибо до сладкого он, так же как и мой Ангел, был большим охотником? В давно уже не новом, но все еще роскошном, фантазийно рисунчатом, вязаном (собственного сочинения) длинном платье цвета потускневшей листвы, увенчанном аккуратно подстриженной пепельно-серебристой головкой, Француженка показалась мне пришелицей из иных миров. Кому еще, скажите на милость, пришло бы в голову выйти в деревенский огород в столь изящном светском наряде?
Не решаясь нарушить ее философическую скульптурную недвижность, я молча стояла напротив нее за забором до тех пор, пока Француженка, выйдя из размышлений, сама меня не увидела.
- А мы уже тебя потеряли и искать собрались! – весело сказала Француженка. – Пойдем-ка завтракать, я как раз блинов напекла.
Мы ели потрясающе вкусные (так умела стряпать только Француженка!), тающие во рту блины, пили наш утренний-кофе-на-крылечке, а я подробнейшим образом рассказывала Француженке (Дочь, впрочем, тоже внимательно слушала) обо всех тех муках и радостях, что я успела пережить, пока обе они благополучно почивали.
- И теперь ты совершенно спокойна? – уточнила Француженка.
- Да, как после хорошего сеанса психотерапии, - ответила я. – Но в городе с такой тоской мне некуда будет бежать. Надо бы в церковь, но там ведь – люди: не выплачешься, и уж, конечно, не завоешь от души…
- А ты ложись на диван, закрывай глаза и представляй в мельчайших подробностях все, что сейчас мне рассказала. Превращайся в облачко или в листик с капельками росы, - посоветовала Француженка. – А может быть, после разговора с причиной твоих страданий тебе не придется плакать и тем более выть?.. Мне кажется, ты уже заслужила себе кусочек счастья.
- Как знать… - недоверчиво сказала я. – Вот если бы мой герой не был столь неуловим, летуч и непредсказуем…
- А не преувеличиваешь ли ты его неземную сущность? – спросила Француженка. – Пусть он, возможно, и гений, но он почему-то не кажется мне более сложным, чем мой Арлекин. Ты вот возьми-ка да привези его зимой к нам в гости! Я совершенно официально вас приглашаю. Или мы с тобой не сестры в духе?
- Спасибо тебе, милая сестрица! – сказала я в ответ. – Но ты не представляешь, о чем говоришь! Ведь у него же всегда свои планы на полгода вперед. Где уж нам в них вписаться! Да ведь и отношения у него со мной вовсе не те, что у меня с ним…
- Ну, вот зачем, скажи на милость, ты себя на негатив настраиваешь? – строго сказала Француженка. – Ты ему осенью это предложи, а вдруг он возьмет да на зиму и запланирует?
А я впрямь подумала я, почему я почти всегда в первую очередь думаю о неудаче? И с легкостью (ах, как хорошо мечталось на крылечке!) представила себе, как ослепительным зимним днем мы с Ангелом, сцепившись дланями, едем в стареньком, полном простого люда автобусе в другую жизнь – в маленькую горную деревушку, в мои любимые райские кущи. Все прочь и прочь от шума городского и городской же суеты…
 …И однако же еще пару раз, гонимая жгучей и необъяснимой утренней тоской, я стремглав бежала к целительной Реке, неистово оглашая окрестную природу воплями, рыданиями и молитвами. О Господи, я, наверное, умру или сойду с ума, если ты, наконец, не соединишь наши судьбы! А быть может, вдруг насквозь пронзало меня раскаленною стрелою страха, что-то непоправимое случилось с Ангелом, и мне никогда уже больше не суждено увидеть его?!



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КАРМЕН


Глава двадцать вторая

Новый Дон Жуан


Ан нет, мой дорогой многотерпеливый читатель, с Ангелом, конечно же, ничего не случилось – и его очередного светоносного явления в Б. как ни в чем ни бывало ожидали в конце первого месяца осени – к традиционному открытию очередного симфонического сезона. Более того! В те чудесные (хоть местами и весьма страдательные) августовские денечки, когда я сливалась в восторженном экстазе с подгорными стихиями, в нашей злополучной  филармонии произошли желанные перемены.
Интриговавший против Ангела директор лишился по чиновничьему велению (по моему хотению?) своего руководящего кресла. А Заслуженный Альтист, который все лето неустанно вел в культурных инстанциях нехорошие беседы, суть которых сводилась к тому, что Ангел-де то и дело злоупотребляет своим положением, халтурит и авралит – и оркестру более не нужен; резко прекратил свою разрушительную наушническую деятельность.
Однако «виной» тому был, увы, вовсе не мой сумасшедший панегирик об ангельском гении в культурной газете, ибо, спустившись с гор на задыхающуюся под раскаленным панцирем асфальта б.-скую землю, я разочарованно обнаружила, что Ангела так еще и не выпустили на просторы нашей необъятной читающей родины!


- И все же, я думаю, чиновники все равно боятся твоего острого пера и праведного гнева! – с восхитительной уверенностью заявила Вестница, которая забежала ко мне на службу в мой первый рабочий день полистать газеты. От нее-то я накануне и узнала все вышеперечисленные филармонические новости. – Твоей статьи пока еще нет, но ведь ты же припугнула чиновников тем скандалом, который можешь раздуть в столичной прессе, если они обидят маэстро А.! Вряд ли они хотят оскандалиться на всю страну
- Хотелось бы в это верить, - ответила я, не в первый раз уже с приятностью ощутив себя серым кардиналом, умело и незаметно творящим вокруг себя милую ему реальность.
Однако стоило лишь мне остаться одной, как я незамедлительно впала в задумчивое оцепенение, ибо в «судебном деле» под грифом «Ангел и Б.» явственно попахивало мистикой! Ведь в течение всего лишь одного, кратчайшего промежутка времени Ангел, ничтоже сумняшеся, примерно оскорбил всех тех «людишек», от кого так или иначе зависела судьба его неравного брака с нашим городом: сначала – чиновников и горстку музыкальных деятелей, а затем – оркестр и филармоническую правящую верхушку! 
Кому, скажите на милость, все эти далекие от нормы, оскорбительные выходки так просто сошли бы с рук, оставшись безнаказанными?! Кто и зачем хранит морганатический брак Ангела с нашим городом? Господь Бог, лукавый, какая-то неизвестная мне (и скорее, пожалуй, дамская, чем мужская) руководящая рука, которую Ангел втайне от меня успешно обольстил? Или действительно главный хранитель Ангела суть оглушительная энергетика моей нескончаемой безумной любви?!


- Да нет, ну что ты, какая корзина? – обиженно удивился столичный голос моей влиятельной Однокурсницы. – Мы никогда не выбрасываем хорошие материалы – тем более из провинции. А твой я как раз собиралась поставить в один из двух ближайших номеров. Так что не пропадай надолго – пиши нам что-нибудь интересненькое о вашей культурной жизни.
- Да-да, конечно, - с фальшивой готовностью пообещала я, хотя и понимала, что мне вовсе не хочется писать в  музыкальную газету о чем-нибудь кроме Ангела. Но моей Однокурснице это вряд ли будет интересно. Ведь Ангел, увы, не входил в тот ограниченный круг лиц и творческих коллективов, к деятельности которых газета относилась с очевидным для внимательного читателя пиететом, ибо имя Ангела ни разу не встретилось мне в информациях из тех или иных городов нашей страны, где он давал свои блистательные авральные концерты или участвовал музыкально в оперных или балетных постановках. Иногородние ли коллеги мои (не поддавшись, очевидно, убийственному ангельскому очарованию) никогда о нем не писали, или творческие успехи маэстро А. почему-то казались газете не заслуживающими внимания? Ох, тайна сия велика есть и умом мои, увы, непостижима!
Но зато у меня был отличный повод не медля, в ближайшее же воскресенье (дабы, не опасаясь быть подслушанной, звонить из дома) броситься на телефонные поиски Ангела – и начать в этот раз свой виртуальный обход прямо со столичных дам. Например, с монументальной О-О…


…Пока я лихорадочным пальцем накручивала многозначный номер, сердце мое, как будто бы заполонив собой все пространство бренной телесной оболочки, отчаянно металось и пульсировало где ни попадя: в кончиках пальцев, в голове, желудке, в каждом нерве и ничтожной клеточке. Казалось, еще чуть-чуть – и оно, разбухшее и больное, найдет себе удобный выход и вырвется, наконец, наружу. И боль тогда, наверное, исчезнет, а меня – не станет…
Один гудок, второй, третий – и… в трясущейся мелкой дрожью трубке зазвучала (о Господи, Ты услышал меня!) ангельская музыка! И в то же мгновение сердце притихло и уменьшилось, а душу мою объял благодатный магнетический покой. Это было невероятно, но Ангел по-прежнему действовал на мой организм подобно наркотику, мгновенно выключая боль и зажигая радость. И странный сей феномен начинал уже потихоньку, исподволь беспокоить меня, ибо означать он мог только одно: я не просто люблю Ангела, я Ангелом ОДЕРЖИМА! А значит, серьезно больна… Ведь только лишь Ангел, один только Ангел – есть главная в моей жизни ослепительная (и ослепляющая?) радость, которая в отсутствие Ангела обращается неминуемой болью, что постепенно и незаметно разрушает меня. И когда-нибудь я, наверное, разрушусь до основания…   
- Это невероятно! – словно услышав мое беспокойство, бодро воскликнул спасительный Ангел. – Всего десять минут назад меня еще здесь не было! Я только сейчас прилетел из Англии. А ты уже вернулась из своей горной деревушки?
- Увы, это так, - ответила я уже не дрожащим голосом. – И думаю, что время провела не хуже, чем ты! Мне почему-то кажется, что в Англии очень скучно…
- Возможно, ты и права, Англия не самая веселая страна, - не стал спорить Ангел. – А что там в Б.? Какие новости?
- Если хочешь в подробностях – перезвони, - нахально предложила я Ангелу. – Ибо у меня послеотпускной финансовый кризис. Денег нет, но зато есть информация!
- Да, конечно, - с готовностью согласился Ангел. – Только напомни свой номер.
Интересное дело, подумала я, положив трубку, - вот я ненароком и удостоверилась, что Ангел не просто ежедневно бывает, но, кажется, по-настоящему живет у великой и могучей счастливицы О-О (или С О-О?). Похоже, он окончательно ушел от своей невенчанной жены и опостылевшего пасынка, не оправдавшего каких-то там ангельских ожиданий, но не счел нужным поставить меня об этом факте в известность! Может быть, Ангел ото всех нас втайне даже связал себя с О-О узами брака? И тогда все мои далеко идущие притязания на руку его и сердце станут не только безосновательными, но и греховными. Но хорошенько обидеться на ангельскую скрытность я не успела…
- Это опять я нарушаю твой покой, - бархатисто пошутил Ангел. – Ну вот, теперь рассказывай.
- Я думаю, что все филармонические новости тебе уже известны. – ответила я. – А позвонила я тебе вот зачем. Мои заметки о тебе в культурной газете выйдут в одном из двух ближайших номеров. Правда, они наверняка окажутся раза в два меньше, чем оригинал. Но оригинал ты прочитаешь в Б.
- О, это действительно приятная новость! – обрадовался Ангел. – Тебе и это удалось! И твоя рецензия на «Шехеразаду» и «Прелюды» очень хороша – ты все лучше и лучше описываешь музыку!
- И описываю, и играю, и цены мне нет! – ощутив себя от ангельской похвалы невесомо-легкомысленным облачком, весело воскликнула я. – А когда ты приедешь в Б., ты увидишь и наше с тобой «грозовое» интервью и твой большой портрет на первой странице. Я как раз сегодня начала его писать. А потом мы приступим с тобой к твоим мемуарам. Вряд ли кто-нибудь сделает это лучше меня!
- Во всяком случае никто еще не делал мне таких предложений. Может быть, действительно пришла пора заняться мемуарами, - не осмелился возразить мне Ангел.
- У меня даже есть на этот счет весьма оригинальная формотворческая идея, – интригующе сказала я. – Но это разговор – не телефонный.
А потом мы с Ангелом, который (блюдя этикет?) словно забыл, что меж нашими голосами лежит не одна тысяча пожирающих денежки километров,  неспешно побеседовали и о филармонических перипетиях, и о моей Дочери, которая осталась в горной деревушке до конца лета и до начала вступления во взрослую студенческую жизнь,  и о будущей концертной программе, и о чем-то еще вовсе несущественном. И Ангел был так мил и очаровательно словоохотлив, как будто вовсе не я, а он, истосковавшись по нашему общению, сам (поскорее бросив в угол дорожную сумку) прямо со столичного  порога ринулся мне звонить. Ах, какой обнадеживающей и вдохновляющей показалась мне на миг эта чудесная, в одночасье сочиненная воспаленным моим умом иллюзия!


Но, увы, благостная послетелефонная эйфория, возбужденная наркотической силой ангельского голоса, длилась совсем недолго. Ее хватило лишь на то, чтобы торжественно громыхнуть на радость всем моим соседям бравурным сложноаккордовым Полонезом Шопена, а затем, вернувшись от «черного зверя» к моему рабочему столу, перечесть только что созданную «увертюру» к нашему с Ангелом «грозовому» интервью.

Из всех существующих в подлунном мире искусств музыка – «субстанция», пожалуй, самая тонкая, таинственная и загадочная. Ибо она нематериальна, неосязаема, ирреальна – ее невозможно увидеть или потрогать, а в иных случаях даже толком услышать и понять. Но все это касается лишь той высокой и вечной музыки, что носит скучное для непосвященных имя «классика» и удовольствие доставляет лишь относительно небольшой части человечества. Во всяком случае в нашей стране, где число поклонников классической музыки во много раз меньше, чем любителей всех других видов искусств.
Здесь, возможно, следовало бы поговорить об издержках советской системы гуманитарного образования, в которой музыке традиционно отводилась (и до сих пор отводится) роль вспомогательно-развлекательная. Но есть у нашей общей музыкальной недопросвещенности и другой аспект: согласно исследованиям экспертов, почти девяносто процентов людей, признающихся в любви к музыкальной классике, признаются и в том, что предпочитают слушать ее, не выходя из дома. То есть они как бы заранее предполагают, что в концерте музыка будет звучать непременно хуже, чем в отшлифованной, до блеска вычищенной записи.
Объясняется этот феномен слушательского восприятия очень просто: отнюдь не всякому музыканту дано донести до нашего слуха боговдохновенную сущность музыки, и не так много в музыкальном мире дирижеров, способных сделать любую, даже самую, казалось бы, сложную музыку не только не скучной и для малоискушенного уха понятной, но и почти что видимой и осязаемой.
Таких дирижеров действительно мало, но они есть. И один из них – художественный руководитель  симфонического оркестра города Б. маэстро А.
Личность поистине харизматическая, маэстро А. почти моментально заражает своим магнетическим обаянием публику и, конечно же, музыкантов – они в одночасье вдруг становятся способными решать сложнейшие творческие задачи. А когда наблюдаешь в концертах, как дирижер завораживающими мановениями рук то ли рисует невидимую картину, то ли скульптурно лепит как будто бы из воздуха едва ли не зримые музыкальные образы, возникает ощущение, что он сам – и есть воплощенная музыка. И что на свет Божий так и родился с дирижерской палочкой в правой руке…

Дочитав последнюю строчку и осмыслив написанное, я вдруг ощутила где-то в далеких глубинах смутное и весьма невнятное беспокойство. Я вновь и вновь перечитывала свою словесную увертюру к будущему ангельскому «портрету», который мне предстояло создать из жирных мазков словесной краски уже известных читателю сентенций Ангела о жизни, музыке и о себе, - пока искомая причина беспокойства не встала передо мной во весь рост и не превратилась в оформленную мысль.
Мне вдруг стало до боли ясно, что своими заметками в столичной газете, в которых я, как могла, обобщила творческий опыт Ангела, и будущим большим интервью местного значения я, кажется, подведу некую незримую черту под собственным околомузыкальным творчеством – и ни-ког-да уже не смогу написать об Ангеле и музыке ничего, пространней и вдохновеннее того, что уже написала, ибо все мои грядущие заметки неизбежно станут повторять (в эмоциях и эпитетах во всяком случае) предыдущие восторженные творения.
Ведь для того, чтобы избежать неминуемой повторности (а значит, вторичности), мне следует, все другое без оглядки бросив, беззаветно углубиться в тонкую музыкальную науку, неустанно обогащать свой слух знанием всех тех богатств – и стать в конце концов профессиональным музыковедом и критиком. Но кому (кроме Ангела и горстки очарованных им душ) я буду нужна в глухой своей провинции в этом специфическом качестве?! Ведь под дых за свою беззаветную службу Ангелу и божественной музыке мне уже дважды (от Провинциалки и упомянутого выше музыкального деятеля) пребольно прилетело! Да и где мне взять время для того, чтобы учиться и слушать?
А значит,  мои заметки неизбежно с течением времени станут звучать все более коротко, шаблонно и банально – и Ангел уже не скажет мне, светясь глазами, «ах, какая же ты умница!» Разве что случится чудо – и, к счастью моему, окажется, что Ангела держат подле меня не столько мои заметки, сколько все остальное, что есть собственно «я»… Надобно лишь последовать совету Француженки и поговорить с Ангелом начистоту! А там уж или пан, или пропал…
И я принялась ждать Ангела с такой отчаянной силой, какой раньше никогда в себе не испытывала – так, словно от исхода нашей встречи зависела вся моя будущая жизнь…

 
В день ангельского явления нашему городу, едва пробудившись от беспокойного сна, я с ужасом ощутила себя … туго натянутой струной, напряжение которой было так невероятно велико, что разрыв ее, казалось, мог сделаться для меня катастрофическим или даже смертельным.
Я прекрасно знала, что с легкостью могу ослабить струну и даже вовсе удалить ее с грифа моей души, если сама позвоню Ангелу в преддверии утренней  репетиции, услышу его гипнотический голос, позову на вечернюю трапезу – и незамедлительно превращусь в размятый теплыми пальцами скульптора кусок глины, а затем в невесомое безмятежное облачко. Однако же некая внутренняя сила решительно удерживала меня первой выходить на контакт с Ангелом и брать (несмотря на вроде бы красноречивый деревенский сон) дирижерскую палочку в свои ненадежные руки.
На службе мне кое-как удалось-таки ослабить струнное натяжение нервных волоконцев и, преданно уткнувшись в компьютер, исполнять свои профессиональные обязанности, ослепительно улыбаться коллегам и почти не вздрагивать от телефонных (и в этот день, как нарочно, особенно частых) позывных.
Но зато, стоило лишь мне переступить порог своего жилища, как предательская струна вновь натянулась с такой нечеловеческой силой, что меня, спустя неопределенно длинный (или, напротив, чересчур короткий) условный час бесплодного мучительного ожидания, буквально вышвырнуло –стрелой из лука! – прочь от ехидно молчащего телефона! Куда глаза глядят, в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! Я не могу больше ждать!!!
- Мама, ты куда?! – настиг меня уже на лестнице испуганный голос Дочери, которая прекрасно знала, что я нервически ожидаю ангельского звонка, что убегать внезапно в гости – не мой удел, и что выгнать меня из дома  способна была лишь какая-нибудь рабочая акция – спектакль или концерт, на который мы почти всегда ходили вместе. Во всяком случае о моих вечерних планах Дочь всегда была заранее осведомлена.
- К черту! – проорала я на бегу. – А может быть, к Философине…


И я действительно (через улицу, наискосок, совсем близко) направилась к Философине, на бегу лихорадочно решив уговорить ее, наконец, на давно мною задуманное интервью, от которого Философиня под разными предлогами все время отказывалась. Однако на сей раз выхода у нее не было, ибо, увидев на своем пороге мое, искаженное злостью и нетерпением лицо, Философиня тут же согласилась отвлечь меня от страстей по Ангелу нашей деловой (но и задушевной тоже) беседой.
- Может быть, ты сначала выпьешь немного водочки? – участливо спросила Философиня. – Тебя же всю трясет!
- И выпью! – без раздумий ответила я. – Наливай!
Философиня с готовностью извлекла из холодильника наполовину опорожненную бутылочку («от дня рождения осталось»), мы чокнулись за успех нашего безнадежного дела – и через несколько секунд проклятая струна не разорвалась, но успешно растворилась, и я уже почти спокойно выудила из сумочки свой верный диктофон.
Поэтому ничуть неудивительно, что я, почти совершенно (водочке тоже спасибо!) забыв об Ангеле, жизненным перипетиям Философини искреннейшим образом  сопереживала. А более всего – в части невостребованности ее изысканного графического таланта в недоразвитой нашей провинции, что принуждало будущую героиню моих заметок перебиваться, условно говоря, с хлеба на воду. Но этот груз нужды Философиня несла с завидным достоинством обедневшей леди и продолжала всем незаработанным деньгам назло ежедневно углубляться в суть разнообразных нематериальных вещей.


…Наша «рабочая» беседа почти уже подошла к концу, когда зазвонил (я не вздрогнула) телефон Философини – и она, слегка удивившись, протянула трубку мне!
- Твоя Дочь, вероятно, по тебе соскучилась, - пояснила мне Философиня. Я приложилась к трубке и услышала … голос Ангела!
- Я не мог позвонить тебе, потому что забыл в Москве свою записную книжку, - обласкал мое ухо Ангел. – И потому набрался наглости прийти без звонка. Думал застать тебя врасплох, но ты меня перехитрила!
- С кем поведешься…- туманно ответила, моментально превратившись в слегка охмелевшее облачко, которое все же ухитрилось мимолетно подумать, что Ангел НАРОЧНО пришел без предупреждения, дабы в чем-то мне неизвестном удостовериться. Может быть, в искренности и незыблемости моих чувств? – И что ты там делаешь?
- Мы с твоей Дочерью собираемся жарить мясо и ждем тебя, - тоном хлебосольного хозяина ответил мне Ангел.
- Как вовремя ты позвонил! – восхитилась я. – Мы как раз заканчиваем, и я чертовски голодна!
Я положила трубку и, взглянув на Философиню, не на шутку испугалась, ибо на ее лице вместо прежней доброй и слегка иронической улыбки беспорядочно метались разноречивые чувства: беспокойство, удивление, возмущение, жалость и даже печаль…
- О Господи, что же он делает с тобой?! – огорченно воскликнула Философиня в ответ на мой вопросительный взгляд. – Ты услышала его голос – и мгновенно похорошела, твой низкий голос повысился на полтона и стал нежным и мягким, как воск горящей свечи, но твой внутренний стержень как будто сразу исчез, растворился! Неужели ты не чувствуешь, что он тебя, страшно сказать, зомбирует?!
- Неужели это так заметно? – расстроилась я. – Но, может быть, все-таки это не он, а моя любовь к нему, будучи истинной, извлекает из меня ту мою ипостась, которой никто из вас, моих подруг, просто никогда не видел, ибо она не для вас предназначена? Не забыла ли ты, что такое любовь, многомудрая моя Философиня?
- Может быть, ты и права, - ответила Философиня, - но мне все равно отчего-то очень неспокойно за тебя. Поэтому прошу тебя – не поддавайся так безоглядно его чарам! Ведь ты ворвалась ко мне бесформенным, кричащим куском больной энергии!
- А беседа с тобой меня восстановила – перебила я Философиню, - а значит, эмоции мои мне подконтрольны.
- Да только силы твои, кажется, на исходе, - грустно сказала Философиня,
- Я это знаю, - ответила я. – И потому пробую спровоцировать кондуктора на откровенность, может быть, даже сегодня. И потом принять решение, как мне жить дальше.
- Бог тебе в помощь! – осенила меня Философиня крестным знамением.


Однако в тот странный вечер, увы (или о радость?), дирижерская палочка мне в руки не досталась, ибо сияющеглазый Ангел, уморительно и по-домашнему беззащитно обряженный в мой кухонный (несовместимый с котурнами) фартук, сам, как хозяин дома, распахнул предо мною дверь, сделал уместный шаг назад, дабы обозреть меня всю, с головы до ног, а затем, к моему вящему изумлению, решительно и крепко заключил меня в свои дирижерские объятья. И это было впервые: никогда еще Ангел в минуты наших первых встреч рук своих понапрасну не распускал!
- Неужели ты так по мне соскучился? – с недоверчивым ехидством спросила я, незамедлительно ощутив себя в райских кущах.
- А почему бы нет? – выдохнул мне в ушко Ангел, выразительно поиграл предплечными мускулами, возлежащими на моих хрупких ребрышках, и потерся по-кошачьи щекой о мою щеку.
- У тебя там мясо сгорит! – сказала я, обнаружив в дальней части коридора Дочь, которая с ироническим любопытством наблюдала за этой невиданной душещипательной мизансценой.


- Ну, а теперь развлеки меня своими чудесными историями, - предложил мне Ангел, заняв свое «законное» место у кухонной плиты.
Я пристроилась подле распахнутого окна, с наслаждением закурила и, восхищенно взирая на Ангела, который изысканнейшими мановениями рук дирижировал сковородками (в одной он жарил собственно мясо, в другой – тончайшие кольца лука), вдохновенно унеслась в горную свою деревушку. 
Ангел внимал моему рассказу с таким очевидным пиететом и сочувствием, как будто ничего интересней этих моих деревенских воспоминаний он в жизни своей не слыхивал. А может быть, и впрямь не слыхивал? Ведь я, не забыв упомянуть о бредущей за окном корове, вдохновенно описывала Ангелу и его «сельский концерт», и восторженную реакцию «простого народа», и Француженку, умеющую буквально из ничего создать вокруг себя настоящий Эдем; и наши с ней «светские» велосипедные прогулки, и свою ночную встречу с Большой Медведицей, и, конечно же, тот вещий сон в летнюю ночь (о дирижерской палочке), который заставил меня пробудиться и дотянуться до звезды рукой…
О втором своем, «свадебном», сновидении я рассказывать не захотела, да и не успела бы, ибо Ангел как раз завершил свои кулинарные экзерсисы – и настала пора накрывать на стол,
- Ах, как замечательно интересно ты умеешь рассказывать, - похвалил меня Ангел, светясь глазами. – Ты говоришь, как пишешь! В тебе, безусловно, умирает писательница!
- Ну, почему же умирает! – притворно обиделась я. – Ведь я же пишу новую повесть, и ты скоро ее прочитаешь. А потом, если ты согласишься, я примусь за твои мемуары. Помнишь, я говорила тебе по телефону о своей оригинальной формотворческой идее?
- Да, но ты ничего о ней не рассказала, – без запинки вспомнил Ангел, с легкостью изобразив на своем лице неподдельный интерес.
- Сейчас и расскажу, - мгновенно изготовилась я к новой словесной атаке.
Нет, погоди, - остановил меня Ангел и, как будто желая выключить мой «фонтан», накрыл мою, лежащую на столе руку своей мягкой ладошкой. – Сначала мы выпьем по рюмочке, немного закусим, а уж потом хорошенько побеседуем. А первый тост, как всегда за тебя и за нашу встречу!
- Аминь! – радостно откликнулась я, но, отхлебнув маленький глоток водочки с названием нашего города, поставила рюмку на место, ибо поняла, что ни есть, ни пить мне вовсе не хочется. Я с удовольствием смотрела на одухотворенно жующего Ангела – и не впервые уже ощущала себя и сытой, и пьяной, как будто простое лицезрение Ангела питало не только мой жаждущий взор, но и бренную плоть…
И тут уместно будет сообщить читателю, что нехороший сей феномен возник в моей жизни давным-давно – почти одновременно с любовью к Ангелу: когда он бывал рядом, я, казалось, сыта бывала одним лишь его присутствием; но даже и тогда,  когда я нетерпеливо, нервически ожидала ангельских явлений,  никакого интереса к хлебу насущному я тоже не испытывала. Я ела так ничтожно мало и с такой явственной неохотой и даже отвращением, что плоть моя с течением времени неизбежно истончалась, теряла вес и объем, словно собираясь в неопределенном будущем окончательно лишиться земной своей опоры – и отлететь. Облаком, сизым облаком я полечу к «родному дому» - к Ангелу или, может быть, к ангелам?..
  Впрочем, эту свою, все усугубляющуюся невесомость я объясняла  весьма банальной сентенцией о том, что любовь – это когда ни есть, ни спать. Ведь и с Морфеем меня давно уже связывали лишь узы снотворных таблеточек, ибо без этой искусственной помощи мне было ни за что не справиться с нескончаемыми внутренними беседами, которые я ежечасно вела с Ангелом.
Однако в минуты прозрения, посмотрев на абсурдную свою «жизнь с Ангелом» со стороны, я с ужасом осознавала, что от моей истинной, большой и светлой любви я просто-напросто ЧАХНУ. Умираю заживо, подобно принцессам из детских сказок с неизменно счастливым концом. Только в отличие от пресловутых принцесс я не могла позволить себе бездейственно чахнуть на царственном ложе, да и конец у моей сказки был покуда неизвестен…
- Почему ты ничего не ешь? – вдруг обеспокоено воскликнул Ангел. – Мое мясо получилось невкусным?
- Оно прекрасно, как и все, что ты делаешь, - ответила я, обрадованная ангельской заботой и вниманием. – Я уже съела пару кусочков – и голод мой исчез. Давай лучше я расскажу тебе о мемуарах…
- Рассказывай, - милостиво согласился Ангел.
- Ты же знаешь, что все это время я вела с тобой переписку в своем дневнике, - напомнила я Ангелу. – И исписала три больших тетрадки. И вот я подумала, а не сделать ли мой дневник основой для твоих мемуаров, в которых письма-размышления некой влюбленной в тебя экзальтированной дамы будут перемежаться твоими спонтанными комментариями-воспоминаниями.
- Это интересно, - заметил Ангел.
- А главное, процесс этот может быть очень естественным, безо всякой предварительной для тебя подготовки, - продолжила я. – К каждому твоему приезду я буду готовить очередную главу, читать ее тебе вслух, а ты в ответ будешь рассказывать мне и моему диктофону о тех событиях из твоей жизни, которые ассоциативно возникнут в твоей голове. Ну как?
- Потрясающе придумано! – восхитился Ангел. – Таких мемуаров я еще никогда не встречал! Начинай – а там посмотрим! Вдруг и впрямь что-нибудь получится.
- Yes!!! – неистово завопила я, перенеслась на диванчик к Ангелу, обняла его, облобызала, но назад не вернулась – и провела весь остаток вечера под теплым ангельским крылом. А в ответ на мой победный клич из комнаты прибежала жующая Дочь и с нескрываемой иронией осведомилась:
- Что тут у вас за крик? Почему «yes»? Мама, неужели он тебе предложение сделал?
- Нет, моя детка, - засмеялась я. – Предложение, как всегда, исходило от меня. А маэстро его, кажется, принял, и теперь мы будем писать его мемуары!
- Поня-атно! – протянула Дочь, посмотрела на нас с Ангелом, как на умалишенных, и с назидательной иронией прибавила: - Вы пишите, вы пишите – вам зачтется… - с чем и покинула кухню.
- Кстати, о предложении, - вдруг встрепенулся Ангел. – Твоя статья в культурной газете уже принесла свои первые плоды. Мне сделал предложение тот самый театр из города Ю., с которым я когда-то впервые приехал на гастроли в Б. Говорят, у них там с тех пор, как я уехал, жуткая разруха!
- И ты согласился? – невесть почему вдруг втайне взревновала я.
- Нет! – решительно отрезал Ангел. – Я отказался. Не хочу во второй раз вступать в одну и ту же воду. А тебе об этом рассказал лишь затем, чтобы ты знала: резонанс от твоего подвига уже пошел. Какая же ты умница! – Ангел тесно прижал меня к себе одним крылом, другим соединился с моей рукой – и время, как всегда, остановилось…


На следующий вечер серьезный разговор с Ангелом об его гипотетических намерениях, касающихся отдаленной перспективы наших отношений мне тоже завести не удалось. Хотя я на всякий случай уговорила свою строптивую Дочь отправиться в гости и вернуться домой лишь по моему сигналу. Ибо мне вовсе не хотелось, чтобы она стала свидетельницей какой-нибудь непредсказуемой драматической сцены. Но зато мне удалось кое-что другое…
…Закончив трапезу, мы с Ангелом сидели рядышком на кухонном диванчике и вели неспешную малодуховную беседу о делах филармонических: о новом (втором) дирижере, которого Ангел собирался через пару дней представить прессе, о возможных кандидатурах на вакантное место директора и о непорядочном поведении Заслуженного Альтиста которого Ангелу кто-то успел уже донести…
- Его поведение – для меня загадка, - размышлял Ангел, - ведь ничего дурного я ему лично никогда не делал. Напротив, я регулярно давал ему  возможность солировать в моих концертах.
- Может быть, это дружеская ревность? – предположила я. – Ведь ты теперь у них почти не бываешь.
- Но разве это повод плести интриги? – возразил Ангел, а потом, выдержав внушительную паузу, сказал: - Я бы не удивился, если бы строить мне козни стала ты! Ведь я сделал тебе столько гадостей, а ты от меня ни разу не отвернулась! Зачем я делал тебе эти гадости, я и сам толком не понимаю…
-  Зато это понятно мне, - уверенно ответила я, старательно удерживая губы, готовые разъехаться от уха до уха в глупейшей улыбке: Ангел, наконец-то, сам признал, что регулярно причиняет мне боль; а раз признал – значит, почти что попросил прощения! – Я думаю, что ты таким образом проверяешь меня на толерантность к твоей аномальной персоне. Но ЗАЧЕМ ты меня проверяешь, я, конечно же, не знаю… А ведь мне очень хочется знать – ЗАЧЕМ?
Это был превосходный повод затеять лелеемый мною разговор, и я бы, не раздумывая, начала его, если бы Ангел в ответ на мой скользкий вопрос стал плести какую-нибудь невнятную чушь или, того хуже, взял бы да и надерзил. Но Ангел отчего-то не спешил с ответом, пребывал, казалось, в состоянии сильнейшей растерянности – выглядел тихим и даже жалким. Он как будто бы ждал, чтобы я одним легчайшим движением языка искусно переменила тему и выручила его из созданной мною же самой, весьма неоднозначной  смысловой фигуры.
Но я, словно заразившись ангельской растерянностью, не сумела призвать к порядку расшалившиеся мысли – и с бездумной бесцеремонностью запустила руку свою в узкое межпуговичное пространство ангельских одежд. Ангел казалось, растерялся еще сильнее: он не шелохнулся, не зарычал тихонько, но и ручку мою ни словом, ни жестом не приостановил. Ну, и меня, конечно же, понесло по волнам моей эротической памяти!
Одну за другой я расстегнула безо всякой посторонней помощи все возможные ангельские застежки и, прильнув лицом, носом, губами к неугомонно плюшевой ангельской плоти, принялась с мучительной нежностью вылизывать (словно ощенившаяся сука свое новорожденное дитя) все это, столь редко мною осязаемое, но вместе с тем безосновательно родное тело. Ангельского лика не было в этот волнующий момент в поле моего зрения, но я чувствовала, видела и осязала, что нашему третьему по счету соитию – быть!
И уже несколько безразмерных мгновений спустя Ангел, как и прежде, оказался простертым предо мной, а я обомлела от пронзительнейшего счастья!  Ибо восхитительный ангельский лик  с закрытыми (от боязни рассредоточиться?) глазами на этот раз освещала радостная и, похоже даже, благодарная улыбка! Господи, подумала я, возносясь к небесам, чему же ты так таинственно улыбаешься, мой несравненный Ангел? Неужели ты сомневался в том, что я сумею разбудить твоего ненадежного «зверя» и твое непроясненное эротическое желание?
- Да, тебе это удалось, - как будто услышав мои мысли, констатировал Ангел за традиционной чашкой чая. – Я сегодня был совсем не настроен на эротику, а ты меня разбудила…
Ангел выглядел столь сытым и довольным, что во мне вновь проснулись порядком уже подзабытые логосы: Ангел, поблазнилось мне, теперь уж наверняка станет самостоятельно искать поводы для обретения нового эротического опыта со мной, всемогущей! И, может быть, захочет насладиться незапретным плодом моих желаний уже завтра…


Но увы, горделивые мои логосы, как всегда, пребольно дали мне под дых, ибо на другой день Ангел, несмотря на предполагаемую совместную трапезу (а там – как Бог даст!), пред очи мои не явился! Но зато на исходе второго или третьего часа моего лихорадочного ожидания, он устроил мне буйную телефонную истерику.
- Они меня что, за идиота держат?! – визжал Ангел, раздраженно пояснив перед началом истерики, что все это время пребывал в компании филармонических деятелей. – У них якобы нет денег! Хотя за один месяц я получаю в Б. всего столько, сколько стоит один мой концерт! Они думают, что я буду работать здесь бесплатно, на голом альтруизме!  Как дурачок, которого можно запросто обвести вокруг пальца!
- Но ведь когда-то ты, по-моему, говорил, что готов работать в Б. именно из чувства альтруизма, - осторожно заметила я.
- Говорил! Но к черту альтруизм, когда они просто сели мне на шею и думают, что для меня  великое счастье ездить в Б. за тридевять земель и зарабатывать копейки! Я не хочу – копейки, я хочу, чтобы меня ценили как профессионала высокого класса и подтверждали это материально! Мой талант, опыт и возраст должны быть вознаграждены адекватно!
- О Господи, - перебила я Ангела, ощущая некое чувство вины, - а ведь это я втравила тебя в б.-скую историю.
- Да при чем тут ты! – отмахнулся Ангел. – Я ведь мог и не согласиться.
- Но если я тут ни при чем, - обиделась я, - зачем ты вдруг впервые в жизни решил вывалить на меня свои материальные проблемы?
- А на кого мне еще их вываливать? – умело обезоружил меня Ангел.
- Ну, хотя бы на комитет по культуре, который заключил с тобой контракт, - предложила я. – Или ты думаешь, что это Я должна с ними твои гонорары обсуждать?
- Ничего я не думаю, - раздраженно ответил Ангел. 
  - Нет, думаешь! – настойчиво воскликнула я. – Ты не просто думаешь, ты втайне уверен, что я должна пойти и намекнуть тупым чиновникам, что их – как собак нерезаных, а вас, богоравных, -  считанные единицы!
- И это правда! – подтвердил Ангел. – И они должны это понимать.
- Но как КТО я, по-твоему, должна пойти к чиновникам? – вопросила я. – Как журналистка, которая неизвестно почему печется о заезжем дирижере? Может быть, ей (ну, то есть мне) какие-нибудь проценты от его гонораров перепадают? Об этом, в первую очередь, они и подумают. А писать статью о проблеме твоих гонораров – это полный идиотизм!
- Да не нужно тебе ничего писать! – взревел Ангел. – И ходить никуда не нужно! Я просто так с тобой поделился!
- Просто так только кошки родятся! – вдруг понесло меня вперед к решительному разговору. – Знаешь, в каком качестве я стала бы биться за твои гонорары? В качестве твоего личного менеджера или … твоей жены! Но ведь ты почему-то не хочешь, чтобы я была твоей женой! Почему ты этого не хочешь?! Вот пришел бы сейчас вместо телефонной истерики ко мне как к супруге – глядишь, я бы тебя не только словами успокоила.
- Ты бы, как всякая порядочная леди, уложила меня под куст? – язвительно, но гораздо менее нервно уточнил Ангел. – Ах, как это ново! Как оригинально! Экстравагантно! А, кстати, за твое вчерашнее «насилие» я должен тебе отомстить!
- Отомсти, пожалуйста, - образовалась я. – А потом возьми меня в жены.
- Не-ет! – вдруг завизжал Ангел так яростно, что, казалось, возьми он тоном выше – и у меня взорвутся разом и голова, и сердце. – Нет! Я не могу больше ни на ком жениться! Я не хочу жениться! Я больше никогда не женюсь! Потому что… Потому что… Потому, что я … - Дон Жуан! Неужели ты этого еще не поняла? Я – Дон Жуан, я дамский угодник, если угодно! И я не могу угождать кому-то одному! Я могу принадлежать всем вместе и никому по отдельности. Никому и никогда. Для меня это пройденный этап!
- Слава Богу, что мы хотя бы перестали говорить о деньгах, - всхлипнула я, истекая на протяжении всей этой фантасмагорической ангельской речи горючими слезами.
- И прекрати плакать! – прикрикнул на меня Ангел. – Может быть, тебе станет легче, если я скажу, что ты у меня – последняя. Да-да, ты – последняя!
- Последняя жертва? – продолжала я лить слезы. – Но почему мне все время казалось, что мы с тобой созданы друг для друга, что мы – половинки?
- Мы – не половинки! – решительно отрезал Ангел. – Потому что мы оба – дающие!
- Ну и что?! – вскричала я. – А вдвоем мы давали бы миру вдвое больше! И потом: брать друг от друга мы тоже умеем. Я беру у тебя любовь к музыке, а ты у меня – мое восхищение твоей музыкой. Разве это не так?
- А вообще я вдруг подумал, - примирительно сказал Ангел, - что из нас с тобой вышла бы неплохая пара. На этой оптимистической ноте давай и закончим. Час уже поздний, а мне еще нужно поработать с партитурами. А завтра, может быть, я к тебе загляну.


Стоит ли говорить, что до самой поздней ночи я рыдала – в нежных объятиях моей Дочери, которая наверняка все больше и больше (на моем и ангельском примере) убеждалась в том, что все мужики – сволочи, что нет в жизни счастья, что любовь – это самое жуткое на свете чувство и что лучше быть одной, чем вместе с кем попало…
Однако же утро я, как ни странно, встретила в состоянии духа весьма приподнятом: очевидно, струи соленой жидкости так основательно смыли с поверхности моей души болотную тину, что весь наш с Ангелом вчерашний разговор показался мне (как это не раз уже бывало) всего-навсего абсурдным фарсом, в финале которого Ангел не посмел не признать, что «из нас вышла бы неплохая пара»! А значит, это снова была не точка, а излюбленное ангельское многоточие. Многоточие, по-прежнему сулящее мне надежду…
Так (или примерно так) я думала себе весь день – и была светла, весела и даже в меру иронична. Но с наступлением вечера «праздник» кончился, и нога в ногу со сгущающимися сумерками душу мою охватило сначала сильнейшее беспокойство, а затем – о ужас! – разрывающая непрестанная боль. В ожидании ангельского звонка я голодной пантерой (волчицей, львицей, тигрицей ets) металась по квартире, курила одну сигарету за другой; а когда ждать Ангела, как показалось мне, уже не имело никакого смысла, я, дабы убить боль, выхлестнула половину остатка позавчерашней ангельской четвертинки – и позвонила Философине.
Выслушав мой посмертный плач Ярославны, Философиня отчаянно взволновалась и заявила, что сию же секунду примчится ко мне на крыльях дружбы и не позволит мне сражаться с «зеленым змием» в одиночестве.
- Все! – сказала я, когда мы выпили по рюмочке. – Я больше не могу терпеть! И сегодня же, чего бы мне это ни стоило, разыщу этого проклятого Ангела – поставлю точку!
И в ту же секунду как-то совершенно неожиданно и некстати заверещал телефон.
- Если у тебя есть время, - деловито сказал Ангел, - я забегу к тебе на полчасика. По делу.
- Да хоть на час! – обрадовалась я и сказала Философине: - Вот видишь, он сам идет в мои руки. А ты уж посиди со мной, пожалуйста, до его прихода, дабы я не растеряла решимости.


Как будто с порога почуяв неладное  (виной тому был, очевидно, дух «змия» из мои уст), Ангел, не сняв плаща, решительно, словно законный супруг, прошествовал прямо на кухню, оценил мизансцену, состоящую из Философини и натюрморта с бутылочкой, резко развернулся и едва ли не бегом кинулся назад к входной двери, злобно шипя на ходу:
- Ты пьяна! Я пришел к тебе по делу, а ты пьяна! А я терпеть не могу разговаривать с пьяными женщинами!
И – выскочил за порог! А я, прямо в шлепанцах и чем-то сугубо домашнем, резвой (но не совсем трезвой) ланью ринулась вослед. Ангел стремглав, как от чумы, бежал от меня по лестнице, но мне удалось ухватить его за рукав и остановить на секунду:
- Вернись! Ты неправ! Ты не можешь так уйти!
- Еще как могу! - едва ли не с ненавистью прошипел Ангел, выдернул свой рукав из моих пальцев и побежал еще быстрее.
Я летела вслед за Ангелом через весь наш огромный и, к счастью, пустынный двор, догоняла его, цеплялась за рукава, умоляла вернуться. Но Ангел неистово мотал пушистой головой и мчался все вперед и вперед – подальше от меня, «прокаженной», из тьмы двора, на улицу, к свету, в толпу! В толпе он и скрылся… Куда бежать дальше я, увы, не знала, ведь Ангел никогда еще не звал меня к себе в гости. Да и одета я была отнюдь не для визита. Но я все равно найду тебя сегодня, Ангел!
Верная Философиня скорбно поджидала моего возвращения и, опершись локтями о стол, очень напоминала (не внешностью, но позой) всемирно известную «Любительницу абсента», хотя обе наши рюмочки были не опорожнены.
- Я во что бы то ни стало должна найти его! – простонала я, ворвавшись в кухню и тут же приобщившись к «змию». – Но как?!
- Ты действительно сходишь с ума, - печально сказала Философиня, не составив мне компанию. – И сама, если хочешь к нему пойти, больше не пей.
- Куда пойти?! – завопила я. – А адрес?!
- Включи голову! – скомандовала Философиня. – У тебя же в компьютере есть телефонная книга и прочая суть вещей. Но ведь в твоих мозгах один только «крылатый гений»!
- Я люблю тебя, Философиня! – заорала я и бросилась обнимать мою верную хрупкую Подругу.
  А уже минутами спустя я натянула на себя джинсы, красный свитерок и почему-то весьма поношенные (летний сон о свадьбе?), но очень удобные туфельки, в которых, мне,  казалось, были не страшны никакие асфальтовые каверзы в незнакомом дворе ангельского дома, находившегося (согласно подсказке умной машины) в пяти минутах ходьбы от меня.
Однако бесфонарный, темный аки тать двор длиннющего как г-образная змеища дома оказался столь неухоженным и непредсказуемым, что один из моих каблуков, зацепившись за какую-то дрянь под ногами, с возмущением отвалился!  Что, впрочем, нисколько не умерило моей решимости найти Ангела. Невесть как долго я хромала подстреленной птицей (не стреляйте в белых лебедей!) по дурацкой этой местности, тщетно пытаясь разглядеть на подъездных дверях номера квартир. Тщетно, потому что их (номеров) не было вовсе! И людей во дворе тоже не наблюдалось.
Хмель мой давно уже вылетел. И я теперь ощущала себя, оказавшейся по чьему-то злому велению то ли в каком- то жутковато инфернальном параллельном измерении, то ли в собственном дурном сне. К тому же я порядком устала хромать и уже готова была повернуть обратно, как вдруг, оказавшись у самого дальнего подъезда, я отчетливо услышала голос …Ангела! А затем, подняв голову от предательской земли, увидела и самого Ангела: он стоял за окном ярко освещенной комнаты первого этажа и с кем-то разговаривал. Неужели он не один в этом своем, недоступном для меня жилище?! Неужели мой каблук сломался понапрасну?!
Однако, внимательно прислушавшись к беседе, я очень скоро удостоверилась, что никакого видимого собеседника у Ангела, слава Богу, нет! Что Ангел просто-напросто общается с телефоном!
И я пошла на штурм!


Услыхав за порогом мой голос, Ангел послушно распахнул передо мною дверь, но впускать меня внутрь, кажется, не собирался! Лик Ангела был одновременно растерян, грозен и даже, кажется, брезглив. Но более всего – смешон!
- Я же сказал тебе, что не общаюсь с пьяными женщинами! – проскрипел Ангел, загородив своим, по-дирижерски упитанным телом амбразуру дверного проема.
Уместнее всего в этой ситуации было бы обидеться, сказать «да пошел ты!» и гордо ухромать восвояси. Но не тут-то было! Едва увидев домашнего Ангела, я почувствовала по своему обыкновению, вовсе не обиду, а … покой и благодать, для которых никаких преград не существовало. Да и разве можно было считать преградой уютнейшее ангельское тело? И я вошла прямо в Ангела, заставив его уважительно и слегка испуганно сделать шаг назад, вглубь коридорчика, дабы не оказаться сбитым с ног – или в моих объятиях. Но обнимать Ангела в мои планы не входило.
- Во-первых, я давно уже не пьяна, и выпила между прочим не больше, чем ты позволяешь себе почти каждый вечер якобы для укрепления сердечной мышцы, - нагло заявила я. – А между тем моя сердечная мышца находится в весьма плачевном состоянии. А кроме того, в твоем дурацком дворе я сломала каблук! Вот! – и я сунула оторванный каблук прямо под нос Ангелу. – А теперь пойдем в комнату и серьезно поговорим.
- Но я собирался поработать… - растерянно сказал Ангел.
- Работа не волк. Работа не имеет значения, только жизнь имеет значение! Это цитата из одного хорошего фильма, - пояснила я Ангелу, ведя его буквально за руку в сторону ярко освещенной комнаты. И за этот мизерный кусочек нашего совместного пути с мистическим ужасом подумала: Господи, да ведь я же дирижирую! Я вынудила Ангела уступить мне свое орудие производства – а значит, мой деревенский сон в летнюю ночь действительно был вещим! Хотя бы на это короткое время…


Мы, наконец, вступили в комнату – и я иронически ахнула! Ибо прямо в центре ангельского временного жилища розово цвело огромное спальное ложе, что придавало сему апартаменту весьма конкретный статус публичного дома! Ложе нагло занимало собой почти все возможное пространство и вовсе не располагало к ведению серьезных разговоров; оно так и звало в развратные свои объятья и как бы даже нашептывало: «Потрахайтесь, ребята, ну что вам стоит?»
Я, конечно же, понимала, что не Ангел организовал себе столь непристойный интерьер. Хотя, подумалось мне, эта вульгарно эротическая обстановка наверняка ему по душе. Впрочем, оглядевшись повнимательней, я обнаружила в комнате пару стульев и старое кресло, в которое незамедлительно и приземлилась.
- Располагайся, где хочешь, - приказала я Ангелу, - и слушай меня внимательно. Ибо, возможно, это будет наш последний разговор, поскольку силы мои на исходе.
- Но ведь ты сама… - начал было Ангел, скромно пристроившись на краешке розового «чуда», но я грозно взмахнула в его сторону дирижерской палочкой:
- Стоп! Говорить сегодня буду я, а ты – лишь отвечать на мои вопросы. Все, что касается «ты сама»,я знаю и без тебя. Поэтому мне не дает покоя моя …гордыня! Я знаю, что умна, талантлива, добра, всепрощающа, красива, наконец! И я не понимаю, почему я не гожусь тебе в спутницы жизни! Я не просила у Господа любви, не желала иметь рядом с собой никаких лиц противоположного пола, но мне зачем-то кинули тебя! И полюбить заставили! И сегодня я на НИХ (я указала перстом в потолок) в жестокой обиде! Почему Они попускают, чтобы ТАКАЯ любовь оставалась без ответа?! Как они смеют поступать так со МНОЙ?! Как ТЫ можешь поступать так со мной?!
Ангел встрепенулся и раскрыл было рот, но моя дирижерская палочка была наготове, и я продолжила:
- Ты, небось, хочешь напомнить мне старинный русский трюизм про «насильно мил не будешь», не так ли? Но я НЕ ВЕРЮ, что я тебе не мила! И что не стала бы еще более мила, если бы мы жили вместе! Я бы вынесла тебя всего и никогда бы не предала… Но жить дальше неопределенными надеждами я больше не могу! У меня нет сил! Я чертовски устала! Я худею, болею и разрушаюсь! Поэтому сегодня я хочу поставить вопрос ребром: есть ли у наших отношений совместное будущее? Если ты скажешь, что оно есть – я буду ждать, сколько угодно. Если нет – я все здесь брошу и уеду в деревушку, ибо меня там ждут! Я сейчас стою на пороге выбора: или жить в постылом Б. ради тебя, или сбежать от тебя подальше! Ну, что ты скажешь на это?! Теперь – можно!
Ангел с готовностью принялся что-то вещать, но говорил так невнятно и туманно, что я не смогу привести дословно его путаную речь, смысл которой сводился всего лишь к тому, что нам с Ангелом по-прежнему следует уповать только на волю Господню.
- Ну, вот ты и уповай, - с изумительным ледяным спокойствием сказала я. – А я – не буду. Играй в свои игры с О-О, Т.Т. мадам Ж. и прочими дамами. А я – выхожу из игры! Пусть мне будет невыносимо больно, но я перестану с тобой общаться, ходить на твои концерты и петь про них свои песни! Я знать тебя больше не хочу! – Я встала с кресла и собралась было выйти из комнаты, но ангельский вопль меня остановил.
- Ну, и не ходи и не пиши! Думаешь, мне это так надо?! – заорал Ангел. – Да мне глубоко плевать на то, что вы тут обо мне думаете и пишете! И на ваш Б. я скоро наплюю! Во-первых, я дал согласие театру из города Ю., а во-вторых, те копейки, которые я здесь зарабатываю, я могу иметь, не выезжая из Москвы! И жить при этом в роскошной квартире!
- Ты имеешь в виду квартиру О-О? Кстати, кто она тебе?
- Она мне друг! – взвизгнул Ангел. – Но она у меня по струнке ходит! Шаг влево, шаг вправо – расстрел!
- О, да у тебя комплекс Наполеона, голубчик! – обрадовалась я.
- Да, да, да! У меня миллион комплексов! – бесновался Ангел. – И не ваше дело их считать! А если я когда-нибудь и женюсь, то только на иностранке и по расчету! Потому что я … импотент!
- Ты – импотент?! Что-то я не заметила! – от души рассмеялась я. – И при этом – Дон Жуан? А если ты действительно импотент, на фиг ты нужен своей иностранке? Или у вас в Англии трахаться не принято? – с нарочитой грубостью нахамила я Ангелу и снова направилась к выходу.
Однако и на этот раз Ангел остановил меня и впал в такую уморительную словесную истерику, понять из которой вообще ничего было невозможно. Ангел брызгал слюной, его корчило и корежило, и он опять (как было однажды) напомнил мне презлющего и пресмешного чертика из табакерки. Маленького, незначительного и как будто даже кривоногого… В его всклокоченной шевелюре мне почудились остренькие рожки, и я едва подавила в себе озорное желание обойти Ангела с тыла, дабы удостовериться, не болтается ли там, где положено у чертей, забавный хвостик с кисточкой!
А потом мне вдруг сделалось невыносимо скучно, жутко захотелось спать – и никогда больше кумира моего богоравного не видеть! Я широчайшим образом зевнула и сказала:
- Счастья вам с вашей иностранкой!
Я вышла в коридор, надела туфли, подобрала отвалившийся каблук и внимательно взглянула на себя в зеркало: не растрепались ли волосы, не потекла ли тушь. Но нет, все было в полном порядке, ведь я же не буйствовала, подобно Ангелу, которого, кстати сказать, вдруг тоже увидела в зеркале.
- Какая же ты стройная, - хмуро сказал Ангел. – И как тебе идет красный цвет. Пойдем, я провожу тебя.
  - Не сметь! – нарочито взвизгнула я. – Провожать будешь своих иностранок! – И гордо (одна нога – та, что без каблука, - на носочке) вышла за порог.
Медленно, но вовсе не печально (!) я хромала по темным дворам и улицам и понимала со спокойным сожалением, что мой серьезный разговор с Ангелом, увы, не удался. Ангел снова обманул меня: он сказал мне все, и не сказал ничего. А значит, опять оставил надежду. Но уж теперь-то эта его изменчивая «дама» мне ни к чему. Я НЕ ХОЧУ БОЛЬШЕ ВИДЕТЬ АНГЕЛА. Я произнесла эту фразу вслух несколько раз кряду (благо, улицы были пустынны) – и никакой боли не почувствовала…


Однако, проснувшись утром и сходу утвердившись в своем нежелании видеть Ангела, я все же поняла, что сегодняшними своими обязанностями (утром сходить на филармоническую пресс-конференцию, а вечером – на концерт) я манкировать, увы, не могу, ибо это была – работа.  И я решила схитрить: посетить одно только утреннее мероприятие, а на концерт не ходить вовсе  и написать о нем лишь короткую информацию. Иначе говоря, минимум Ангела – и никаких восхищенных рецензий! Но Ангел снова меня перехитрил…  
…На немноголюдной пресс-конференции (я да еще полтора неважных СМИ) я с нескрываемым преувеличенным интересом рассматривала нового (второго) дирижера (далее я стану называть его Пионером), которого Ангел в самых превосходных выражениях представил жалкой кучке моих коллег, и с нехорошим внутренним злорадством думала о том,  как будет злиться Ангел, читая мои будущие заметки о концертах его младшего (и по возрасту, и по чину) коллеги.
Тем более, что Пионер, если верить Ангелу, был дирижером талантливым (и тоже, кстати, из столиц), а впечатление производил весьма благоприятное: было совершенно очевидно, что это человек незаурядного ума и, казалось, довольно высоких человеческих качеств, что представителям дирижерской профессии весьма редко бывает свойственно. И, забегая вперед, замечу, что эти свои человеческие свойства Пионер подтвердил вполне. Чего, к сожалению, нельзя было сказать об его таланте. Но по порядку…
Когда недолгая представительская акция благополучно завершилась, как-то так случилось (не по моей вовсе инициативе), что в сторону моего (а значит, и косвенно ангельского) дома мы пошли вчетвером: я, Ангел, Пионер и Вестница. Однако в ходе нашей неспешной прогулки последние двое поочередно отсеялись, и на подходе к моему дому мы с Ангелом остались наедине.
- Не выпить ли нам по чашечке кофе? – как ни в чем ни бывало спросил меня Ангел бархатным голосом.
- И где ты, интересно, собираешься его пить? – с прохладной ехидцей осведомилась я.
- Ну, например, у тебя, раз уж мы находимся рядом с твоим домом, - не обратил Ангел внимания на мое ехидство. – Только давай сначала купим чего-нибудь сладенького.
И мы сидели за моим кухонным столом прямо среди бела дня и беседовали так мило и непринужденно, как будто двух предыдущих безумных вечеров не было и в помине. Я была, к счастью, непробиваемо спокойна, но вместе с тем я прекрасно знала, что и вечера, и чертик из табакерки – были, и что моя внутренняя связь с Ангелом держится сейчас лишь на ничтожной прогнившей ниточке. И потому сказала:
- А на твой концерт я сегодня не приду, ибо не хочу испытывать свою нервную систему на прочность. Если ты помнишь, я сказала тебе вчера, что не буду больше ходить на твои концерты!
- Как?! – с довольно-таки искренним испугом вскричал Ангел.- Ты не можешь так поступить! Для кого же я буду играть?
- Не неси чушь! – поморщилась я. – У тебя куча поклонниц.
- Но мне необходимо знать, что в зале сидишь ТЫ! – с особой проникновенностью произнес Ангел.
- Ты говоришь это искренне? – спросила я, не веря ни единому ангельскому слову. – Даже если я ничего о концерте не напишу?
- Конечно! – решительно ответил Ангел. – Для меня главное, чтобы ты сидела в зале и слушала…


Мои заметки о том осеннем концерте Ангела благополучно затерялись где-то в моих архивах, поэтому я не стану и напрягаться, чтобы вспомнить, что именно играл Ангел в тот странный вечер. И вообще я, пожалуй, впредь больше не стану утомлять читателя цитатами из своих рецензий. Ибо разве не есть это мое пространное повествование – своеобразная рецензия невиданного размера на жизнь и творчество маэстро А.?!
Но вернемся к странностям, начало которым положил конец антракта, на протяжении коего я, как всегда, беседовала с Ангелом о только что сыгранной музыке. А когда собралась уходить, спросила из вежливости, не хочет ли он, чтобы я зашла попрощаться с ним после концерта. (Напомню в скобках читателю, что я терпеть не могла фальшивых послеконцертных поздравлений и почти никогда не заходила к Ангелу за кулисы, дабы «лишний раз не лелеять его гордыню»!).
- Да, зайди ко мне, - совершенно серьезно сказал Ангел. – Я ХОЧУ тебя видеть. А еще я прошу тебя составить мне компанию на репетиции пьесы Расина. Театралка обещает нас и привезти, и увезти.
… Спектакль по пьесе Расина вдохновенно сооружало одно талантливое столичное дарование неопределенно пола. Вернее сказать, это, безусловно, был джентльмен, но его специфические манеры вкупе с буйной кудрявостью длиннейшей шевелюры и нежным личиком назойливо навевали мысли о «голубой луне». Спектакли Кудрявого всегда были и стилистически, и пластически отточены и вылизаны. Но от их безупречной формы иногда явственно отдавало скукой.
Причина здесь, возможно, крылась в том, что все постановочные экзерсисы Кудрявого оказывались через край полны эротических аллюзий самого разного толка – и после двух-трех сцен начинали своей навязчивостью действовать на нервы. Из чего явственно следовало, что искусством отбора выразительных средств Кудрявый владел далеко не в совершенстве.   
Однако в пьесе драматурга шестнадцатого века, полной нечеловеческих страданий и страстей, все эти аллюзии были весьма уместны, и уже на репетиции было очевидно, что спектакль выйдет душераздирающим и выдающимся. Единственные зрители (Театралка была не в счет) искренне поаплодировали актерам и направились гуськом в резиденцию Театралки, где, конечно же (кто бы сомневался?), уж стол был полон яств.
Ну, а поскольку в кабинете было холодно, как в склепе, Театралка предложила нам с Ангелом сесть за стол прямо в верхних одеждах. Ну, и, понятное дело, выпить водочки.
- Я, пожалуй, не составлю вам компании, - сказала я, - ибо завтра мне нужна свежая голова – писать рецензию на концерт маэстро А.
- Да как же можно не выпить, когда тут так холодно? – изумилась Театралка. – Маэстро, объясните девушке, что пара рюмочек ей не повредит. И как же не выпить за союз музыки и театра?!
Маэстро не стал ничего объяснять девушке, а молча встал (изображая галантный стиль) и с большим изяществом наполнил мою рюмку. Кудрявый смотрел на меня с немым укором, Ангел готовился произнести красивый тост за юные столичные дарования – и я подчинилась этому странному маленькому коллективчику.
Разговор за нашим крошечным столиком вскоре стал шумным и горячим, Ангел еще пару раз наполнял (неизменно стоя!) мою емкость, а я все никак не могла привести свой организм в оптимальный тепловой режим. И тогда я, притиснувшись к ангельскому боку, интимно шепнула Ангелу:
- Мне все равно очень холодно! Пожалуйста, обними меня свободной рукой и прижми к себе покрепче.
Ангел, казалось, только того и ждал. Однако его теплотворное крыло недолго обнимало мои дрожащие (от холода, не от страсти) плечи. Оно вдруг взяло да и упорхнуло ввысь – к оголенной шейке и принялось ласкать изножье моей несчастной головы с такой невиданной силой и страстью, что я от счастья (а куда деваться?) и изумления едва не лишилась чувств-с.
Разговор за столом между тем шел своим чередом, и на наглые деяния ангельского крыла внимания как будто бы никто не обращал. А я, хоть и бесстыдно млела, но отчаянно недоумевала: «Зачем он демонстрирует этим людям, что я – якобы ЕГО женщина?! Кому и что он хочет этим доказать?» А может быть, этими страстными касаниями Ангел хочет уничтожить в моей голове все следы двух наших совместных истерик? Но как бы то ни было, на протяжении всей нашей импровизированной пирушки я так и просидела, заторможенно-завороженная, с ангельским крылом на шее.
В машине мы ехали, переплетясь дланями и лаская друг дружке персты, а, расставаясь (на очередной месяц) возле моего подъезда, сошлись устами в поцелуе! Как настоящие любовники? Или как будущие супруги? Черт бы подрал тебя, Ангел! Что же такое ты творишь со мною?!



Глава двадцать третья

Изгнание Ангела   


Может быть, кому-то из моих читателей все, описанные в предыдущей главе события покажутся вполне нормальными, естественными и понятными. Да что тут рассуждать, - скажет, наверное, читатель. Ведь все давно уже ясно как Божий день! Старый конъюнктурщик-дирижеришка, не снискавший славы в большом музыкальном мире, почитает себя непризнанным гением, исходит желчью от собственной невостребованности и ненавидит-презирает весь белый свет и род людской; а героиню, хоть и нещадно терзает (впрочем, она сама его на это то и дело провоцирует – вот дура-то!), но отпустить от себя не хочет, потому что никто так хорошо, как она, про него нигде больше не пишет. Вот, дескать, и объяснение всех странностей!
Честно говоря, трезвые мысли такого рода уже не раз мелькали на страницах этого длинного сочинения и  приходили в мою собственную голову в те редкие спокойные моменты, когда я пыталась привести в порядок мысли свои и чувства. Я, например, отдавала себе полный отчет в том, что (с точки зрения банальной женской логики) веду себя по отношению к Ангелу совершенно неправильно, как полная клиническая идиотка: первой призналась в ах-любви, понастроила иллюзий (они же логос фантастикос), возомнила себя суженой, отношения, как умалишенная, примчалась выяснять – и так далее.
И чего добилась? Во-первых, лишила джентльмена необходимой ему, как воздух, возможности завоевывать, добиваться и покорять даму; а во-вторых, наверняка насмерть его своими выходками перепугала. Впрочем, в резиденции Театралки Ангел вовсе не выглядел перепуганным…
Но так или иначе, я ВСЕГДА понимала, что поступки мои по отношению к Ангелу – неразумны и неадекватно неженственны. А совершала я все эти свои несуразицы только лишь потому, что знала: каждое явление Ангела нашему городу может оказаться последним! И мне во что бы то ни стало нужно было сделать маленькую зарубочку о себе в его мозгах и, возможно, в душе. А кроме того, господа хорошие, я все же мнила Ангела существом необыкновенным, неординарным, высшим (!), с которым можно и нужно вести себя так, как нельзя – с другими джентльменами.
Более того я (к сожалению или к счастью?) не относилась, как выяснилось по ходу действия, к той категории людей (а их, возможно, большинство), которые с восторгом принимают и восхваляют талант; но вот странностей, с ним почти всегда неразрывно связанных, не только не хотят принять, но наотрез отказываются даже понимать их. Я же, кажется, и не отказывалась, и понимала…
А еще я думала вот что: если Ангел – действительно моя половинка, он рано или поздно примет меня такой, какая я есть или какой себя ему представляю...


А впрочем, это все одна лишь теория, которая, как известно, суха, в то время как древо жизни пышно зеленеет… Однако поскольку на дворе стояла осень, древо сие пожелтело и почти осыпалось, природа напряглась в предчувствии зимы; а я, ожидая очередного ангельского приезда с непредсказуемыми последствиями, «вдруг» оказалась (изнуренная нескончаемой жвачкой недавних событий) в состоянии натурального нервного срыва. Более того, мне казалось, что я самым «естественным» образом схожу с ума! Или уже давно сошла…
- У тебя налицо все признаки глубокой депрессии! – решительно диагностировал Поэт, призванный на чашечку кофе для обсуждения моих нескончаемых любовных проблем, ибо наше ежедневное телефонное общение не давало ему возможности сделать всеобъемлющего диагностического вывода о плачевном состоянии моего древа нервной системы. – Ты так глубоко ушла в свои страдания, что стала почти безрадостной, скоро станешь нетрудоспособной и, честно говоря, я очень за тебя боюсь! Кстати, у тебя нет еще суицидальных мыслей?
- Есть, конечно, - печально ответила я. – Да только вряд ли я решусь совершить этот страшный грех. Вот если бы можно было вечерами, когда я чувствую себя особенно одинокой, никому не нужной и не просыхаю от слез погружать меня в состояние анабиоза до самого утра! Пусть бы я стала только работающей единицей, раз уж моя женская сущность никому не нужна. После работы – искусственная смерть!
- Это смешно и гениально! – действительно засмеялся Поэт. – Одинокая дама, мечтающая о вечернем анабиозе! Я обязательно использую этот ход в какой-нибудь пьесочке! А если серьезно, я предлагаю тебе залечь на месяц или даже на два в наш дневной стационар – и хоть таким образом изменить твой образ жизни. И, может быть, ход твоих мыслей.
- Я нисколечко не возражаю, - послушно ответила я, - ибо ужасно боюсь каждый день, что у меня случится истерика прямо на рабочем месте. Но я еще потерплю, сколько смогу, а за неделю до приезда кондуктора…
-…который все больше и больше мне неприятен, - вставил Поэт.
-…я уйду на больничный.
- А я бы тогда предложил себе свой психотерапевтический метод – театротерапию. Мы проиграем с тобой всю твою историю – и попытаемся ее дезактуализировать. Ну, а поскольку ты дама, не чуждая изящной словесности, ты можешь упражняться и самостоятельно. Срочно начинай писать свой роман!
…Так все и произошло. За неделю до явления Ангела я вверила свою судьбу и «древо» в целительные руки Поэта – и начала творить. Однако я не могу с связи с этим фактом не упомянуть о двух событиях духовного свойства, которые случились в моей жизни вскоре после ангельского отъезда. Одно из них было связано с литературой, другой – с музыкой…


…Депрессия моя была хоть Поэту и очевидна, но не настолько всемогуща, чтобы я не могла разбирать и осмысливать печатный текст – ну, то есть читать книжки. А тут как раз судьба (в образе одной моей, не участвующей в этом повествовании приятельницы) подбросила мне пару номеров толстого литературного журнала: тут, дескать, есть кое-что интересное о …Дон Жуане! Мы, сказала приятельница, привыкли, благодаря Пушкину, стереотипно толковать образ этого замечательного героя как развратителя женских душ и тел, злодея и обманщика; а тут – совсем другой разворот!
Первая же, поверхностная информация о романе, в скупых словах изложенная приятельницей, которая ни-че-го не знала о нас с Ангелом и  была отнюдь не в курсе его  донжуанских похождений, повергла меня в мистическое смятение! О Господи, думала я, не успел меня покинуть один Дон Жуан, как на смену ему тут же пришел другой! И явился как будто бы затем, чтобы поведать мне правду о себе самом, Ту самую правду, которую не сумел или не захотел (а может быть, он ее просто не знал?) рассказать мне Ангел.
Я начала читать этот, как оказалось, испанский роман – и всякий малюсенький  волосочек на моей коже вздыбился, а каждое нервное волоконце свилось в дрожащую спиральку. Ибо Дон Гуан (так называл своего героя автор) оказался в романе героем НАШЕГО времени. Понятно, что это была всего-навсего литературная метафора, недвусмысленно  намекающая на то, что Дон Гуан – суть вечный мужской психотип. Но!
Описание взаимоотношений состарившегося сердцееда с молодой интеллектуалкой почти точь-в-точь (за исключением возраста героини) повторяли нашу с Ангелом историю! Литературный Дон Гуан, с грустью констатировал автор, давно уже был полным импотентом, и потому свою очередную жертву он обольщал сначала высокоучеными беседами, а потом довел до настоящего физиологического оргазма … музыкой!
Дон Гуан играл на рояле нечто невероятно эротическое, а жертва, внимая музыке, скидывала с себя одежды и ощущала все то (высокое и неземное), что сопутствует истинному соитию двух любящих тел и сердец! О Господи, подумала я, а ведь мой Ангел еще искуснее, ибо способен удовлетворять мою плоть всего лишь своим присутствием!
Дон Гуан, конечно же, скрылся от распаленной любовью жертвы, но он растворил в ее сердце врата рая! В этом-то и состоит, по мнению автора, великая созидательная сила Дон Гуана: разбудить женское сердце к любви и извлечь божественную гармонию из женского тела.
Дама для Дон Гуана, декларировал автор, - своеобразный, «живой» музыкальный инструмент: «Женщины, попадавшие в его руки, рождали самые неожиданные мелодии, самый грубый инструмент начинал звучать у него божественно»!
А уж когда я добралась до признаний Жены Командора, я не смогла удержать предательских слез, ибо слова, которые она говорила своему Дон Гуану, и чувства которые к нему испытывала, были точь-в-точь моими!

«Почему весь день я ожидала вас, как ожидают Мессию? И почему
теперь, рядом с вами, я чувствую себя так, словно попала в рай? И разве не странно, что в твоих объятиях я нашла Бога?.. Ты вернул меня к нему… Благодаря тебе я почувствовала, насколько полно принадлежу Ему. И потому я еще больше люблю тебя!»

О Господи, подумала я, закрыв сию роковую книгу, неужто и впрямь эротика в высшем своем проявлении – глубоко духовна; а духовность, стремящаяся к совершенству, – ехидно эротична?! И значит, правы были русские философы, утверждавшие, что пол (равно мужской или женский) – это вечная рана, которую можно залечить лишь воссоединением с другой половиной; что творение воссоединяется в единую плоть для того, чтобы потом через эту единую плоть приобщиться к Творцу? И что монахи и аскеты тоже особым образом сочетаются с телом Церкви и это называется Эросом воцерковления…
Вот почему мое изначально сугубо духовное устремление к Ангелу и божественной музыке стало неразрывно связано с эротическим. Ведь я ощущала Ангела своей половиной. Но вот ведь горе! Дон Жуан не может быть ничьей половиной.
  А значит, пресуществившись в Ангеле, Дон Жуан  рано или поздно покинет меня, навсегда оставив распахнутыми мои «врата рая», «приказав» мне жить в ожидании любви и общаться в своем одиночестве с одним лишь создателем, с которым я действительно благодаря Ангелу почувствовала едва ли не «кровную» связь! А впрочем, почему «едва ли»? Ведь «кровь» и «душа» - это возможно, синонимы…
Наверное, вы скажете, что это очень глупо – проводить параллель между жизнью и искусством. Я не стану с этим спорить и тем более вдаваться в пространные размышления о философском феномене отношения искусства к действительности, о который во все века, начиная с Аристотеля, ломали перья и творцы, и мудрецы. Но со мной на исходе пятого десятка случилось то, что случилось: иное литературное (или музыкальное произведение вдруг становилось для меня поводом не только для размышлений и переоценок, но иногда даже действий.
В случае же с Дон Гуаном речь шла именно о переоценке ситуации. Ангел доиграет на мне свою очередную симфонию и примется настраивать на божественный лад следующий одушевленный инструмент. Он ни-ког-да, пока живет, не остановится. И с того дня как я закрыла книгу, предчувствие неминуемой финита ля комедия прочно поселилось в моей душе. И я стала подумывать о том, что должна, чего бы мне это ни стоило, уйти первой…


А между тем Пионер (названный мною этим славным именем за то, что он был в каком-то смысле первым, ибо немалую часть его творчества составляли новые, неисполненные еще произведения современных композиторов или очень редко исполнявшаяся классика) дал в Б. свой первый концерт. И познакомил меня с «Фантастической симфонией» Гектора Берлиоза.
К вящему сожалению музыковедов, меломанов и даже оркестрантов, Пионер оказался очень добросовестным, кропотливым исполнителем, но не слишком вдохновенным кондуктором. Он был профессиональным дирижером, но не был харизматическим лидером. И потому музыка, которую он играл, нередко казалась скучной. Но, к счастью, время от времени Пионера все же посещали озарения – и Фантастическая симфония оказалась из их числа.
Я, кажется, навсегда влюбилась в музыку Берлиоза, которая с первых же тактов поразила мое воображение безудержно бурной оркестровкой, неожиданными  (для времени ее сотворения) авангардными контрастами и невероятной силой чувств. Но более всего меня потряс тот феноменальный факт, что свою «Фантастическую симфонию» Берлиоз сочинил для того, чтобы навсегда избавиться от «вулканической страсти» к одной английской (о господи, опять эта треклятая Англия!) актрисе, из-за которой тогда еще не великий композитор находился на грани самоубийства.
И действительно, узнала я впоследствии из литературной биографии Берлиоза, написав последнюю ноту в партитуре, он почувствовал себя совершенно свободным от любви! Правда, несколько лет спустя, неистовое чувство к актрисе в неугомонном Берлиозе вспыхнуло вновь, они даже поженились и наделали детей, но союз их оказался весьма и весьма печальным. Впрочем, виноватым в сей печали был, как мне показалось, не только «гадкий изменник» Берлиоз…
   Для меня же здесь было важно другое: вот он – реалистический пример действенного отношения искусства к действительности, которое, оказывается, может стать превосходным средством излечения от неразделенной любви! И значит, прав многомудрый Поэт, я должна приступить к созданию романа, который (как знать?) вновь сделает мою душу свободной и изгонит из нее Ангела.
Впрочем,  несмотря на восхищение новой для меня музыкой и примером, достойным подражания, оба эти духовные события отнюдь не исцелили мою душу, все глубже уходящую в сумрак усугубляющейся депрессии. И, настрочив на последнем издыхании страстную рецензию на премьеру пьесы Расина о безответной (ах, как я сочувствовала героине!) греховной любви, я поняла, что для своей газеты я не смогу больше написать ни строчки. Да и не только писать, но и вообще совершать совместимые с жизнью поступки мне стало вовсе невмоготу. И я пошла лечиться к Поэту. До явления Ангела как раз оставалась ровно одна неделя…


И тут случилось маленькое чудо. Стоило лишь мне стать свободной от ежедневной службы людскому любопытству, я с вожделением (и легкостью!) принялась писать свой роман. Да что роман! Параллельно с этой большой литературной формой я начала сочинять еще и повесть, замысел которой давным-давно родился и воспитывался в моей голове!
  А значит, вышло так, что я начала лечить самое себя ТВОРЧЕСТВОМ – складыванием слов не по заказу, не по производственной необходимости, а исключительно по велению собственной души, которая в такт моему перу не изнывала, но парила и порхала. Были, понятное дело, и таблетки, и уколы, и лечебные беседы с Поэтом, и сеансы гипнотического сна под музыку и умиротворяющий голос Поэта, и пустые (ибо я и так все знала) беседы с психологами о безрадостном феномене неразделенной любви. Но главным лекарством все равно было мое ежеутренее творчество…
Однако же в день ангельского явления нашему городу ни то, ни другое и ни третье не уберегло меня от жесточайшей истерической лихорадки!


Впрочем, ранним утром, посредством невероятного сосредоточения, мне удалось-таки написать пару страничек своего «целебного» романа, но зато потом, в кабинете Поэта, все струны ожидания на грифе моей души, как по команде, лопнули. И рыдала я столь шумно и обильно, что Поэт, кажется. даже всерьез перепугался, как бы на немузыкальные звуки моих воплей не сбежался весь персонал лечебницы.
- Я боюсь его, Поэт! – орала я. – Я боюсь его видеть, потому что не могу больше терпеть боль! Я вся истерзана болью! Почему он до сих пор мне не позвонил?! Я должна прекратить с ним отношения! Мне больно, больно, больно, нестерпимо больно! Я боюсь, что когда я увижу его, мое сердце разорвется! Я так хочу от него освободиться! Помоги мне!
- Леночка! – лечебно, но и по-человечески участливо сказал Поэт. – Разве ты не видишь, что ты уже на пути к освобождению? Во-первых, ты пишешь свой роман и, я уверен, процесс дезактуализации уже пошел. Доказательство тому – твои ощущения: если раньше явления кондуктора были для тебя праздниками, то теперь они – испытания, которые причиняют тебе боль. Ты, наконец, осознала, что ваши отношения тебя разрушают, а иначе ты сейчас не сидела бы у меня в кабинете.
- Как мне пережить этот его приезд, Поэт? – чуть успокоившись, спросила я. – Как выйти из его игры так, чтобы не очень его обидеть? Да, он был порой жесток со мной, но он же не виноват, что не может мне ответить чувством, равным моему. Хотя мы так и не знаем и никогда не узнаем, КАК он ко мне на самом деле относился…
- Да, тайна сия велика есть… - задумался Поэт. – Великая тайна человеческой души, которая и саму себя-то толком не знаем. Попробуй сказать ему примерно так: «Мне очень жаль терять тебя, но моя любовь к тебе так велика, что, не имея выхода, начинает сжигать мою душу. Мне очень больно от того, что я не имею возможности тратить-дарить ее тебе ежедневно и ежечасно. Поэтому нам лучше с тобой больше не встречаться». Примерно так.
- Но разве не об этом я говорила с ним в прошлый раз?
- По сути, об этом, - ответил Поэт, - а по форме – совсем о другом. Тогда ты требовала ответа, а сейчас – приняла решение и ответ тебе не важен.
- Да, я, кажется, действительно приняла решение! – уверенно и зло сказала я. – Вот только боюсь, что если вечером он мне не позвонит, а ваши таблеточки не пожрут мою боль, я напьюсь!
- Ну, и выпей немножко, - разрешил Поэт.
    - После таблеток? – усомнилась я.
- Ты же не собираешься пить каждый день и ведрами, - успокоил меня Поэт. – А в умеренной дозе «кусочек змия» - тоже транквилизатор. В твоем же случае уместнее немного выпить, чем кататься весь вечер по полу в буйной истерике и еще больше себя сжигать. И звони мне вечером в любую минуту.


Вечерний сумрак, как я и опасалась, разодрал мою душу мириадами острых кошачьих когтей. В шесть часов пополудни Ангел мне не позвонил, а это значило, что он, не удосужившись даже просто поприветствовать меня, ушел (без меня!) на спектакль по пьесе Расина, на который Ангела собиралась пригласить Театралка, накануне получившая от меня номер ангельского телефона.
«Я и не предполагал, что ты захочешь смотреть спектакль во второй раз!» - наверняка скажет мне назавтра Ангел. Так я себе подумала, заплакала, выпила водочки – и позвонила Поэту.
- Представляешь, он ушел без меня в театр! – пожаловалась я, с удовлетворением ощущая, как боль постепенно покидает меня. – А я выпила водочки и почти не плачу.
- Только завтра утром ты ему не звони, - посоветовал Поэт.
- И не вздумаю! – твердо ответила я.
- Может быть, он сам позвонит тебе после спектакля? – предположил Поэт. – Они там выпьют по рюмочке, он тебе и позвонит.
  Однако друг мой змий не сей раз не только успокоил меня, но и разозлил. И потому, когда по окончании спектакля (плюс пара гипотетических тостов за их создателей) Ангел не вышел со мной на связь, я сама позвонила Театралке и ехидно осведомилась, хорошо ли они там сидят?
- Разве ты не знаешь? – удивилась Театралка. – Маэстро сегодня не прилетел, поэтому мы почти специально для него будем играть Расина завтра. Хорошо, если бы и ты пришла.
- А вот это вряд ли! – отрезала я. – Ты же знаешь, что я на больничном. У меня кружится голова и вообще я очень слаба.
- Так я же машину дам! – настаивала Театралка. – Тебе только из дому выйти…
- Будет день – будут и зрелища, - уклончиво ответила я Театралке и убрала «змия» с глаз долой. Ангела не было в городе, он не манкировал мною – и боль ожидания окончательно отпустила меня прямо в объятия Морфея.
…А утром, презрев свое собственное решение, я сама позвонила Ангелу. Я рассудила, что мучиться, как вчера, душераздирающим ожиданием для нервов моих гораздо вреднее, чем изменить какому-то там решению.
- Театралка тебе еще не звонила? – строго спросила я Ангела после обмена приветствиями.
- Нет. А зачем? – серо поинтересовался Ангел.
- Как зачем? – удивилась я. – Чтобы пригласить тебя на пьесу Расина. Если ты помнишь, о чем идет речь.
- О да, конечно! – заметно оживился Ангел. – Прекрасная была репетиция, режиссер знает толк в своем деле. Я с удовольствием пойду!
- А я – нет! – радостно сказала я.
- Почему? – удивился Ангел.
- Во-первых, потому что я уже написала на этот спектакль рецензию, а во-вторых, я  болею.
- Очень жаль, - скорее вежливо, чем сочувственно сказал Ангел. – Ну что же, лечись, а я как-нибудь забегу навестить тебя, если ты не возражаешь.


Поэт, конечно же, не одобрил моего утреннего проступка, но, немного поразмыслив, согласился с моими доводами: звонком Ангелу я убила ожидание и теперь почти спокойна, а изгнанием Ангела из моей души, может быть, действительно следует заниматься постепенно.
…Но примерно за час до спектакля я вновь изменила свое решение – и опять позвонила Ангелу.
- И вообще я не понимаю, - сказала я с нарочитой обидой, едва услышав ангельское «слушаю», - почему ты не приглашаешь меня в театр?
- Как?! – несказанно удивился Ангел. – Ты же сама утром заявила…
- Мало ли что я заявила! – капризно перебила я Ангела. – Может быть, я надеялась, что ты станешь меня уговаривать! Или ты не хочешь, чтобы я составила тебе компанию?
- Ну, почему же? – не согласился Ангел. – Я буду очень рад. Тем более, что в нашей компании будет Заслуженный Альтист, с которым мне будет не очень-то комфортно.   
…В театре Ангел галантно и бережно водил меня под локоток, душераздирающий спектакль по пьесе Расина мы смотрели на отдельном от других приглашенных Театралкой особ ряду, за праздничным столом сидели рядышком – и Ангел заботливо украшал мою тарелку бутербродами и угощал меня минеральной водой, хотя все остальные с удовольствием налегали на халявного «змия». Но поскольку мой главный «змий» то и дело как бы нечаянно касался моего плеча, обременять свою голову алкоголем мне совсем не хотелось.  А когда я (очень скоро) попросила Театралку отправить меня домой, Ангел нежданно для всех присутствующих тоже решительно стал собираться.
- Вы уж меня простите, - извинялся Ангел, облачая меня в верхние одежды, - но ведь я прилетел сегодня рано утром, у меня часовая акклиматизация, а завтра утром – очередная репетиция.
Однако же из театральной машины Ангел, к великому моему удивлению, вышел у моего дома – и напросился на чашку чаю. Я, слегка поцеремонившись (ах, голова! ах, слабость!), конечно же, согласилась. И «уставший» Ангел, презрев часовую акклиматизацию, просидел на моей кухоньке до самой ночи в неутомительных беседах о Пионере, который (бедняжка!) начисто лишен харизмы, и о Берлиозе, которым он меня все же покорил, о лицемерии Заслуженного Альтиста, грядущих, новогодних, гастролях оркестра в Испанию, и, конечно же, о спектакле по пьесе Расина, который Ангел оценил очень высоко. Так же, как, впрочем, и мою рецензию.
- Ты пишешь все лучше и лучше! – констатировал Ангел.
- А если бы ты смог почитать мой роман! – скромно откликнулась я. – Но, увы, он существует лишь во вредном для чужих глаз рукописном варианте.
- Ты начала писать роман! – приятно изумился Ангел.- Я хочу, чтобы ты мне его почитала!
- Да запросто! – небрежно ответила я. – Хоть завтра.


- Кажется, изгнание Ангела мне придется отложить до лучших времен, - сказала я наутро Поэту, посвятив его во все подробности минувшего вечера. – Ибо вчера у меня возникло ощущение, что я все же смогу привыкнуть к таким нашим отношениям: без будущего и без эротики… А если он еще надумает принять участие в моем романе, мы родим совместное духовное дитя…
- Это было бы гениально! – бурно обрадовался Поэт. – О таких отношениях всякий субъект мужского пола может только мечтать! И твой кондуктор, кстати, именно такие отношения с тобой и пытается все время выстроить.
- Да ведь и я на них изначально была настроена, если бы он меня под куст не затащил! – саркастически заметила я. – Даром что импотент.
- Да, в этом была его ошибка, – согласился Поэт. – Но я могу его если не оправдать, то во всяком случае  понять: у творческих людей случаются неожиданные спонтанные импульсы. В тот момент он, очевидно, искренне тебя хотел, за что теперь и расплачивается.
- Он расплачивается?! – возмутилась я. – Это я за его импульсы своим здоровьем плачу! Ты что – встал на его сторону?!
- Ну зачем ты так… - расстроился Поэт. – Я только хотел сказать, что чисто духовные отношения гораздо плодотворнее и выше, чем брак и секс. Для творческого индивидуума, я имею в виду. И по своему опыту это знаю. Моя жена пьес моих не читает, а поговорить о самом важном, о моем творчестве, я могу только с тобой.
- Значит, Ангела мы с тобой пока не изгоняем? – спросила я.
- Помнишь сентенцию Шумана? – ответил Поэт вопросом на вопрос. – В мыслях можно ошибаться, в чувствах – никогда! Поэтому слушай не столько меня, сколько свои чувства!


Ну, а чувства мои, как я и ожидала, к вечеру дали трещину и пришли в состояние полубезумного хаоса. Я с каким-то особым остервенением ожидала ангельского звонка, тряслась как в тропической лихорадке и тщетно пытала унять разгулявшееся по всему телу сердце. И потому, когда Ангел, наконец, вышел со мной на связь и деловито сообщил, что собирается нанести деловой визит уважаемому коллеге Пионеру и освободится не раньше чем через пару часов, внутри меня как будто прорвалась какая-то невидимая язва, душа наполнилась гноем и горькой желчью; и я на одном дыхании выпалила:
- Ну вот и хорошо! И замечательно! Это прекрасный повод сказать тебе, что я больше не могу так жить! – И я незамедлительно пересказала Ангелу тот самый текст, что сочинил Поэт специально для этого случая. – Так что, я думаю, нам больше не стоит видеться.
- Но разве не ты сама разожгла свои чувства иллюзиями? – рассудительно, но и с некой осторожностью спросил Ангел.
-  Но разве не ты регулярно подбрасывал веточек и даже целых поленьев в мой костер? – возразила я.
- Подбрасывал, каюсь… - не посмел оспорить мое обвинение Ангел. – Но разве мы не можем оставаться просто друзьями?
- Не можем! – вскричала я. – Потому что я люблю тебя, и мне ОЧЕНЬ больно! Прощай! – и я бросила трубку.
Но черт бы побрал мои безумные чувства! Сутки спустя, примерно в тот же вечерний час, меня вдруг ни с того ни с сего охватила старая и давно уже, кажется, забытая жалость …к Ангелу! Как должно быть грустно ему, бедняжке, станет теперь бывать в этом городе! С кем он так задушевно станет делить одинокие свои вечера? И как это больно должно быть, когда твой друг ( а ведь Ангел считал меня другом!) говорит, что больше не хочет видеть тебя!
В общем, снова смейтесь надо мной от души, господа хорошие,  но я опять позвонила Ангелу.
- Ты очень удивишься, но это опять я! - воскликнула я весело и бодро.
- Да, после твоей вчерашней речи это и впрямь удивительно, - в голосе Ангела явственно просвечивала радость (или удовлетворение?).
- Я не знаю, что мне делать, –  жалобно сказала я. -  Мне почему-то кажется, что если бы все время ты жил со мной в одном городе, и мне не нужно было бы ждать твоих приездов, мы вполне могли бы быть друзьями.
- Но ты же мастер создания иллюзий! – воскликнул Ангел. – Ты возьми да и представь, что я здесь живу! А твой роман? Разве это не постоянное общение со мной?
- А в этом что-то есть… - задумалась я. – Может быть, ты сейчас забежишь ко мне почитать мое творение? Ведь ты же, кажется, хотел этого.
- Я бы с удовольствием, - сказал Ангел вроде бы с искренним сожалением, - но я на весь вечер прикован к телефону – жду звонка из Ю. И если переговоры пройдут успешно, из Б. я поеду сразу в Ю.
- Как?! – изумилась я. – Ты же совсем недавно говорил, что не хочешь входить в эту старую воду.
- Говорил, - согласился Ангел. – Но они так просят, так уверяют, что я им необходим. Так что чтение твоего романа, наверное, придется отложить до моего следующего приезда.
- А когда ты приедешь к нам в следующий раз? – огорченно спросила я.
- Трудно сказать, - ответил Ангел. – Ведь это, возможно, будет зависеть от моей работы в Ю.
- Хорошо, - сказала, - тогда увидимся на завтрашнем концерте. Наверное, я попробую пока не прекращать с тобой отношений – и, как всегда, зайду к тебе в антракте.


Но и это было еще не все, что надиктовали мне той безумной осенью мои «безошибочные» чувства, ибо, усыпив ангельскую бдительность тривиальными планами на завтра, я, ничтоже сумняшеся (и употребив двойную порцию успокоительного лекарственного средства), отнюдь не тривиально (хотя это и был в какой-то степени повтор ситуации) … отправилась незваной в гости к Ангелу – читать роман!
Ангел, понятное дело, был глубоко моим явлением потрясен и, возможно, даже раздражен, однако гневаться, Слава Богу, не стал и безропотно провел меня в свой розовый будуар.
- О Господи, как же ты непредсказуема! – воскликнул он удивленно и, кажется, укоризненно.
- Я не могу ждать твоего следующего приезда. – пояснила я. – Ведь это роман о тебе, и мне необходимо знать твое мнение прямо сейчас. Как говорят в твоей Англии, right now!
- Кажется, ты не оставила мне выбора, - не осмелился отказать мне Ангел.
- Должно же в нашей жизни что-то меняться и происходить по моему, а не только по твоему произволению, - сказала я.
- Да, ты крепко взяла вожжи в свои руки, - наконец, улыбнулся Ангел.
…Я уютно возлежала рядом с Ангелом на развратном розовом ложе, предварительно убедив моего покорного слушателя, что процесс чтения, подобно слушанию музыки – дело интимное, и мы должны находиться в этот волнующий момент как можно ближе друг к другу; и с выражением читала первые страницы своего сочинения. Ангел, прикрыв глаза, внимательно слушал, а я испытывала удивительнейшие ощущения, ибо в обозримом мною пространстве существовали сразу три Ангела: «отец» - возлежащий слева от меня, «сын» - рожденный моим пером и «святой дух» - «благая весть» об Ангеле, слетавшая с моих уст! Я читала и чувствовала, что всей своей сущностью (телом, душой и духом) принадлежу всей этой троице, растворяясь в исходящей от нее благодати, – и люблю всех трех моих Ангелов чистой, почти бесстрастной, безболезненной и свободной от изнурительного ожидания любовью.
- Какой неожиданный стиль у тебя родился! – воскликнул Ангел, когда я закрыла тетрадь. – Я услышал в нем музыку Томаса Манна и, возможно, друга его Германа Гессе. Интересно, что же это такое у тебя получится?
- Только у меня? – огорчилась я. – А как же моя формотворческая идея – с твоими комментариями?
- Не оглядывайся на меня, - посоветовал Ангел. – Пиши самостоятельное произведение. Мне кажется, в этом контексте мои комментарии будут излишними.
- Ну и ладно, - легко согласилась я. - Тем более, меня теперь все равно не остановишь. Ведь если женщина чего-нибудь захочет, ее не одолеет никто! Аминь.
- Нет, ты все-таки уникальна! – проникновенно сказал Ангел и, уложив мою голову на свою теплую грудь, принялся поглаживать своим крылом мое, мелко подрагивающее от пережитого авторского волнения плечо. И это снова было ничто иное как бестелесное, истинно духовное соитие!
В этот раз я, конечно же, позволила Ангелу проводить меня до дома, а по дороге среди немногого прочего нагло сказала:
- Это любопытный образ, - ответил Ангел. – Возможно, я покручу его в голове…
- А еще мне кажется, ты несказанно рад, что я вернулась к тебе, - нагло сказала я напоследок.
- Я счастлив, - серьезно ответил Ангел…


К счастью, у меня хватило ума не принимать эти ангельские слова близко к сердцу, ибо они, слава Богу, почему-то не разбудили во мне навязчивого неподконтрольного желания вновь приняться за любимое дело – строительство бесплодных иллюзий. Но зато на очередной концерт Ангела я шла безо всякой дрожи в коленках и без кровоточащего кола в сердце. Любовь моя была покойна и светла, как прогулка по венскому лесу, которой Ангел завершал искрометную «испанскую» программу.
Превращенный мановением ангельских крыльев в маленькую симфонию вальс Иоганна Штрауса «Сказки Венского леса» звучал как сложное многоступенчатое размышление человеческого ума, плутающего по извилистым тропинкам сознания и подсознания (то и дело возвращаясь, заблудившись, на старые полянки) в поисках некого важного решения или даже истины… И этот кропотливый тщательнейший поиск оставлял по себе (и в душе, и в теле) ощущение той освежающей усталости, которую испытывает человек, совершивший долгую прогулку по упоительно красивому благоуханному лесу. Неужто ты и впрямь заблудился в деревьях мыслей своих, несравненный мой Ангел?  Неужели мне ненароком удалось сбить тебя с толку?..

 
Глава двадцать четвертая

Жена цезаря – вне подозрений!


- А в следующий раз маэстро решил дать сразу два концерта: в первом он хочет играть «Кармен-сюиту», а во втором – концерт Грига для фортепиано с оркестром и Четвертую симфонию Чайковского, - завершила свое восторженное повествование об испанских гастролях Вестница.
- Как? Опять Четвертую?! – изумилась я. – Но с какой стати?
- Как это с какой стати? – в свою очередь изумилась Вестница. – Маэстро заявил, что будет играть эту симфонию по твоей просьбе.
- Так и заявил? – еще пуще удивилась я.
- Да, так и заявил. Во всеуслышание, - подтвердила Вестница. – А что? Ты ему ничего такого не заказывала?
- Да кто его знает?.. – решила я не углубляться в дальнейшие обсуждения, дабы не выглядеть вором с запылавшей шапкой на голове. – Может быть, и заказывала. Разве я могу дословно помнить все наши разговоры? Да это и не важно. Главное теперь – развеять все гадкие инсинуации  о ваших гастролях!
А дело было в том, что испанские гастроли оркестра безмерно возбудили нашу музыкальную общественность. Однако возбуждение сие носило характер отнюдь не празднично-триумфальный, ибо из доносящихся до Б. международных телефонных слухов следовало нехорошее: Ангел, дескать, навязал оркестру ежедневную, тяжелейшую и почти бесплатную (всего несколько долларов в сутки)  работу; живут оркестранты едва ли не в свинарнике, а маэстро, конечно же, отдельно – и в апартаментах; питаются хоть и бесплатной, но непригодной для неиспанских желудков пищей. Ангел, вопили недоброжелатели, решил хорошенько заработать на жесточайшей эксплуатации народных масс – таков был общий вывод.
Гадкие эти сплетни невероятно расстраивали и угнетали меня, и восстановлению моего древа нервной системы отнюдь не способствовали. Тем более, что я так и не дождалась поздравительно телефонного звонка Ангела из-за рубежа, хотя и передала ему с Вестницей трогательную новогоднюю открытку и ту свою повесть, которую начала писать еще год назад. Дабы Ангел, приобщаясь к моему творению, ощущал со мной нераздельную связь. Ангел, может быть, что-то такое себе и ощущал, но ничем, увы, о своих ощущениях не свидетельствовал…
Ну, а я, с грехом пополам завершив накануне Нового года затянувшийся процесс усмирения своей депрессии, нехотя выползла на немилую свою службу. Я была еще слаба и безрадостна, но силы, кажется, потихоньку возвращались ко мне, а боль почти перестала пожирать адским пламенем мою душу, оставив в ней лишь горькую, но не слишком назойливую печаль: каждый (за редким исключением) божий вечер я, бездумно уставившись в темное, иногда расписанное сказочными зимними узорами окно, предавалась посмертному плачу Ярославны. Я оплакивала и невостребованную свою любовь, и обиду на вечно молчащего в какой-нибудь неведомой мне дали Ангела, и зарождающееся во мне предчувствие скорой финита ля комедия.
Интуиция то и дело нашептывала мне, что город Ю. вновь возник в ангельской жизни отнюдь не случайно: Ангел станет проводить там не считанные, как в Б., денечки, а недели и месяцы (ведь там его работа – театр и спектакли, требующие на постановку немалого времени); и непременно найдет себе в Ю. очередную внебрачную жену (ведь ТТ. он вывез в Москву именно из Ю.!), ибо таскаться ежевечернее в гости к разным дамам – дело для стареющего Ангела наверняка с каждым днем все более трудное – да и весьма затратное. И материально, и энергетически. И Ангел, конечно же, не преминет обзавестись еще одной временной, «командировочной» семьей…
Ну, и пусть себе обзаводится, думала я в такие моменты, утирая слезы, - главное, чтобы все это происходило вдали от меня, и наших с Ангелом невнятно дружеских отношений никак не касалось. Не сойдет же он с ума от чувств-с к иллюзорной даме из Ю. настолько, чтобы взять да и привезти свою потенциальную «жену» в мое пространство – в мой Б. А если привезет?!


Впрочем, сногсшибательная благая весть о Четвертой симфонии Чайковского, посвященной, если помнит читатель, его «лучшему другу» Надежде Филаретовне, значительно уменьшила потоки ритуальный ежевечерних слезопролитий и, конечно же, заметно взбодрила мою мифотворческую страсть. И я, грозно одернув зарвавшуюся интуицию, почти перестала думать о гипотетической ангельской семье в городе Ю. и вновь пустила в свою душу «лучшего друга» надежду…
Да и как мне было не пустить в себя эту суперстойкую, почти бессмертную «даму», если Ангел отчего-то заявил на весь музыкальный свет о том, что относится ко мне с нескрываемым пиететом?! А «Кармен», неразрывно связанная в моем (и в ангельском, очевидно, тоже) сознании с нашим первым, предпасхальным соитием, тоже, наверное, что-нибудь да значила?!
Ну, а кроме того, я ведь продолжала воскресными утрами кропать свой роман – и с вожделением представляла себе, как стану читать его Ангелу. И, надо сказать, творческие эти акты помогали мне держать в узде горячку ожидания, не настегивать нещадно коней моей судьбы и жить не только будущим днем, но и настоящим, которое, правда, было неразрывно связано с прошлым. И опять выходило так, как будто литературный мой герой, подобно реальному его прототипу, обладал удивительной способностью замораживать быстроходное время, которое в длинные моменты ожидания все равно и без того казалось мне чересчур медленным и вялотекущим. Особенно в ту, «испанскую» зиму, когда очередного явления Ангела нашему городу мне пришлось ждать почти четыре месяца!
Господи, взволнованно думала я, каким он на этот раз (после Ю.!) ко мне прибудет? Соскучившимся и теплым или холодным и равнодушным? Придет в мой дом по велению души или по настоянию конъюнктурного ритуала? Ждать ли мне ангельского звонка или выйти на контакт первой? Главные мои советники – и Поэт, и Астрологиня, - конечно же, твердили хором, чтобы я сама звонить Ангелу не смела: пусть, дескать мой кумир сам докажет, что он нуждается в нашем общении, и засвидетельствует первым, что за столь долгий перерыв он испытал, как сильно ему меня недостает. И я склонна была на этот раз с моими доброжелателями согласиться. Но поступила, как и следовало ожидать, наоборот…


Первые мартовские денечки, откровенно заявившие (что в наших краях случается нечасто) о наступлении очередной  весны, в одночасье обострили-отогрели все мои, отчасти подмороженные длиннейшим ожиданием чувства. Таяли прямо на глазах посеревшие «от горя» (ах, наше время истекло!) сугробы, безутешно плакали сосульки, а прихотливый ветер, согретый солнышком, дивно благоухал предвесенними ароматами.
И в утро ангельского явления нашему городу я, не в силах больше ждать, волнуясь и трепеща, накрутила дрожащим пальцем ангельский номер и огорошила Ангела (нежданно для самой себя) длинной английской фразой, навсегда застрявшей в памяти от «моих университетов»:
- How slow you are! I am tired of waiting for you!
- И я тоже очень рад тебя слышать! – нарочито не в строчку ответил Ангел, дабы не развивать, очевидно, тему моего ожидания. – Ты знаешь, что случилось со мной в Испании?
- Неужели ты нашел там свою Кармен? – осторожно спросила я, отчаянно боясь услышать утвердительный ответ.
- Да, я действительно влюбился! – бархатисто засмеялся Ангел. – Но вовсе не в Кармен и ни в какую иную испанскую красотку, а … в скульптуру! Но главное не в этом, а в том, что ты своей прозой подвигла меня к литературному творчеству – и я написал в Испании об этой своей любви  первый в жизни рассказ!
- Неужели?! – бурно восхитилась я. – И сегодня вечером ты мне его прочитаешь? – как бы ненароком пригласила я Ангела в гости.
- Да, конечно! – Ведь ты – моя главная вдохновительница! – не медля с ответом, согласился Ангел и с нарочитым испугом прибавил: - Хоть я, конечно же, и опасаюсь твоей суровой критики!


Ах, это был воистину один из восхитительнейших вечеров в моей, осиянной ангельским присутствием жизни. Ангел, то и дело поглядывая поверх очков на нашу камерную аудиторию, с отменной дикцией и профессиональным лицедейством читал нам с Дочерью свой первый в жизни рассказ о предательской измене лирического героя неказистой (ибо это был сугубый европейский модерн) женской скульптуре, символизирующей … ожидание! Мужчины – и, соответственно, любви!
Литературный стиль Ангела оказался так изысканно хорош, что я, пожалуй, приведу его испанское творение, хоть и не целиком, но значительными и логически связанными фрагментами.

                Рассказ Ангела

«Сегодня печальный день. Я потерял любимую женщину…
…Отлитая из темного металла фигура была весьма динамична: руки – полные в локтях и оканчивающиеся изящными кистями – были вскинуты в приветствии. Казалось, они либо еще хранили тепло прощального объятья, либо ждали радости прикосновения к горячему торсу моряка. Маленькая головка – скульптор предельно минимизировал размер, словно отвергая даже предположения об идеях, теснящихся в ней, - была украшена на затылке пучком гладко зачесанных волос. По мере того, как взгляд зрителя опускался, формы становились пышнее и насыщенней.
Гладкая плотная спина, способная выдерживать огромные нагрузки и обширное лоно, беззастенчиво обтянутое тончайшей тканью, приводили к безразмерным галифе бедер. Все, что скульптор сэкономил на голове, было с лихвой использовано здесь. Возможно, вы слышали утверждение, что женщины, одаренные галифе, обладают особой чувствительностью? По-видимому, автор придерживался именно этой точки зрения!
Увы! Ей не суждено было бы стать моделью – вожделенная ныне для миллионов юных существ профессия! – поскольку именно эти бедра-галифе зачисляли Ее в разряд большинства, представительницы которого обречены лишь на деторождение и «тихие семейные радости».
…Словом, между нами возникла незримая связь. Я узнавал о женщине все больше и даже стал ощущать к ней заметное влечение. Каждое утро я шел к ней как на свидание. Я устраивался на ступенях лестницы, ведущей прямо к воде. Я располагался на ней лежа, опираясь на четыре точки: затылок, лопатки, копчик и пятки. Эта поза, при определенной балансировке, доставляла известную релаксацию.  Последним штрихом в этой картине было Ее присутствие. Достаточно было открыть глаза и чуть приподнять голову, чтобы убедиться, что ты не один, и что в любой момент можешь быть вознагражден созерцанием любимого существа.
Так белая медведица или львица, отдыхающие после охоты или родов, лениво озираются на играющих вблизи детенышей. В сущности, это желание присутствия (реального или виртуального) близкого человека породило институт оберегов, талисманов, сувениров, где pars pro toto компенсируется чувство одиночества. О, как прав был Ларошфуко! «В женщинах нас прельщает не разврат, а удовольствие быть подле них!»
(В этом месте Ангел так многозначительно глянул на меня поверх своих очков, что мне вдруг стало нечем дышать, а сердце зашлось неистовым барабанным боем, который, меняя темпоритм, так и не смолкал до самого конца ангельского рассказа?)
«…Дело было под Рождество, приближались школьные каникулы. И вот две школьницы появились вблизи меня. Скользнув взглядом по поверхности воды и объектам, включая лежащего дяденьку, они убедились в совершенном одиночестве, которым тут же и воспользовались.
…Эта парочка юных карменсит принадлежала к категории не замечающих Ее. Они были абсолютно поглощены друг другом. Подойдя в обнимку к набережной, они словно после долгой разлуки кинулись друг дружке в объятья и слились в жарком (sic!) поцелуе! Нежность, буквально толчками изливавшаяся наружу, заставляла их тереться щекой о щеку, проводить когда пальцами, а когда языком по бровям, ноздрям, губам, ушам любимого существа. Да, сомнений быть не могло – они были безумно влюблены!
…Так или иначе зрелище захватило меня. Более того, я начал испытывать возбуждение, и когда пара, вдосталь наигравшись поплелась к выходу, я направился следом. Выйдя в город, я еще некоторое время шел за парочкой влюбленных подражательниц Сафо, а затем, после того, как они несколько раз оглянулись на меня, подумал, что это может быть истолковано как преследование, и свернул в боковую улицу.
Только теперь я сообразил, что пренебрег обычным ритуалом прощания со скульптурой обладательницы галифе. «Что же, - решил я, - не возвращаться же в самом деле из-за какого-то куска металла!» В тот день мы уезжали на несколько дней в Бенальмадену. «Пусть ждет, - решил я. – Это Ее основное назначение.»
…В Уэльву мы вернулись несколько дней спустя, глубокой ночью. А утром я вышел на свой обычный маршрут. День был не яркий. Работа в пору была уже в полном разгаре, двое рабочих мальчишек поливали из шлангов тротуар, заставив меня сделать некоторый крюк. Возможно, поэтому я неожиданно для себя вышел прямо к месту наших с Нею встреч.
Мне пришлось оглянуться: там ли я? Несомненно, я был на месте, но ее не было. Я оцепенел! О ужас! Небольшой постамент – на месте, решетка балкона – тоже. Даже трогательные дырочки, продавленные ее каблучками – все здесь. Не Ее нет!!! Проклятье! Варварская страна! Ты ничем не лучше бандитской моей родины, - восклицал я про себя в отчаянии. Понять меня смог бы разве что владелец 600-сотого Мерседеса, не нашедший на месте оставленную машину.
…У меня не хватило мужества признаться себе, что с ее стороны это была просто женская месть мне. Ее маленькая головка, необъятные галифе, ножки «бутылочками»  - не перенесли моей измены. Очевидно, я был у Нее первым. Я единственный, кто увидел в Ней женщину и приласкал ее стати, какими бы они ни были только за то, что она воплощает извечный женский удел: ждать. Она ушла, не простив мне моего волокитства за школьницами-нимфетками.
У меня не хватило мужества признаться, что я вновь оказался не в состоянии быть в ответе за ту, которую приручил.» 

   
Пока Ангел медленно, в темпе грустного адажио, читал эту сакраментальную, звучавшую словно тщательно завуалированное обвинение (оно же, впрочем, и оправдание) автора самому себе, Дочь моя, с нескрываемым изумлением взиравшая то на меня, то на Ангела, приблизилась ко мне и шепнула на ухо:
- Мамочка, а ведь это он для тебя написал!
Я согласно кивнула головой, с удивлением ощутив, что «барабанный бой» мгновенно смолк, окончательно уступив место ликующему восхищению (ах, как он, оказывается, разногранно талантлив, мой несравненный Ангел!), - и мы, не сговариваясь, одарили автора бурными и продолжительными аплодисментами.
- Супер! – оценила ангельское творение моя Дочь и, махнув ручкой, покинула нашу компанию.
- Какую щедрую порцию талантов отпустил тебе Господь! – воскликнула я. – А форма в твоем метафорическом творении – и есть содержание. Так же, как в твоей музыке!
- Кстати о музыке, - довольный нашей реакцией, Ангел даже порозовел и как будто с нарочитой скромностью переменил тему. – А ты знаешь, что «Кармен-сюиту» мы завтра будем играть в сопровождении того самого рассказа Мериме, который мы когда-то вместе печатали на твоей машинке?
- Ты будешь ЭТО читать?! – вскричала я. – Какое счастье!
- Да, ты, наконец, это услышишь, - ласково ответил Ангел. – Поэтому сегодня я не смогу долго у тебя засиживаться: мне нужно хорошенько повторить текст.
- А почему бы тебе не повторить его прямо сейчас? – вдруг пришло мне в голову. – А я буду изображать весь зрительный зал.
- Это блестящая идея! – совершенно искренно обрадовался Ангел. – Ведь на твоем лице я смогу увидеть реакцию, и моя репетиция будет не механическим повторением текста, а маленьким моноспектаклем.
И Ангел, долго не раздумывая, вновь принялся услаждать мой слух чарующей музыкой дивного своего голоса и страстной историей роковой хулиганки Кармен. И было совершенно очевидно, что эта трагическая история близка Ангелу, как своя собственная. Произнося реплики героини, Ангел и не пытался повысить тональность своего голоса, дабы перевоплотиться в даму. Нет, ангельская Кармен говорила страстным баритоном, лишь чуть-чуть приправленном женскими интонациями, - и это создавало удивительнейший эффект!
Мне начинало казаться, что Ангел – и есть Кармен или во всяком случае оба они – сапоги из одной пары: Ангел – это Кармен в мужском наряде, или Кармен – это донжуанствующий Ангел в пышной яркоцветной юбке! Вот почему, неожиданно догадалась я, Ангел решил заполнить музыку балетной сюиты рассказом Проспера Мериме! Он, похоже, ощущал вовсе не косвенную, а самую прямую, кровную связь с этой несчастнейшей (и приносящей одни лишь несчастья), обладающей дьявольским талантом обольщать, но напрочь лишенной дара любить героиней! Ах, бедный, бедный мой Ангел!
- Как сказал философ, женщина дважды бывает прекрасна: на ложе любви и на ложе смерти… - поставил Ангел, наконец, жирное многозначительное троеточие и строго спросил:
- Ты с этим согласна?
- Я никогда об этом не думала, - смешалась я нежданным ангельским вопросом. – Но, мне кажется, нет, не согласна. Думаю, что есть и другие моменты, когда мы бываем истинно прекрасны. А кроме того, я никогда еще, к счастью,  не видела молодую женщину на ложе смерти…
- Знаешь, о чем я думал вторым планом, глядя на твое лицо? – вдруг спросил Ангел, восторженно пронзив меня сияющим взглядом. – Я думал о том, как было бы чудесно, если бы завтра, в концерте, я читал «Кармен» тебе одной! И чтобы никого больше в зале не было, ни единой души!
- А как же энергетика зрительного зала? Как же шквал аплодисментов? – не удержалась я от легкой ехидцы.
- К черту аплодисменты! – воскликнул Ангел. – Если бы твое лицо сейчас увидел философ, он, возможно, изменил бы свою формулу. Ах, как я хочу читать «Кармен» тебе одной!
- А ты найди мое лицо в зрительном зале и создай иллюзию, что вокруг меня никого нет, - иронически предложила я Ангелу.
- Я так и сделаю, - не принял Ангел моей иронии, - если ты сядешь в такое место, где я мог бы тебя увидеть.
- Например, в восьмом ряду, «меня узнайте вы, маэстро»? – засмеялась я. – Я сяду возле прохода, с краешку…


…Но краешек восьмого ряда на следующий вечер, увы, оказался мне недоступен, ибо мое место, согласно билету, находилось совсем в другой части зала, в зале был аншлаг, а тревожить кого-либо перемещениями я не решилась. И потому на протяжении всего музыкального спектакля Ангел ни разу в мою сторону не глянул, ибо всего удобнее ему было смотреть именно туда, где мне не досталось места.
Однако в сравнении с тем, что происходило на сцене, этот опечаливший было меня факт оказался незначительной мелочью. Ибо Ангел не просто читал литературные фрагменты в специально устроенных для текста паузах, он еще и органичнейшим образом вплетал свой магнетический голос в музыкальную ткань «Кармен-сюиты» - и превратился в конце концов в некое убедительное подобие невиданного, живого оркестрового инструмента.
А главное, Ангел вновь, как и накануне вечером, перевоплотился в Кармен! И потому неудивительно, что сердце мое по мере приближения к финалу все больше обливалось кровью: от жалости к Ангелу, который, казалось мне, скорбел не столько о судьбе Кармен, сколько о гипотетическом смертельном исходе его собственной донжуанской жизни… Недаром же это музыкально-драматическое представление Ангел назвал «Любовь моя, Кармен!»


«Кармен-сюита» с Ангелом в главной роли, конечно же, привела почтенную публику в неописуемый восторг! А я, едва утихли многозвучные овации, легконогой ланью полетела сквозь людские дебри прямиком в ангельскую резиденцию, дабы успеть, пока не набежали музыкальные деятели, поделиться с Ангелом своими мыслями об увиденном и прочувствованном мною тождестве героини и исполнителя.
Однако сказать, увы, ничего не успела, ибо, ворвавшись к Ангелу, я моментально попала … в его объятия – и едва не задохнулась от счастья, ибо никогда еще, ни в одном из прежних антрактов Ангел не встречал меня и распростертыми руками и с такой искренней радостью. Глаза его лучились таким ослепительным светом, а на лице сияла такая лучезарная улыбка, что от Ангела, казалось, исходили мощные потоки теплой, согревающей все вокруг энергии.
- Сегодня ты впервые видишь меня НАСТОЯЩИМ! – интимным щекочущим полушепотом, на который мои коленки отозвались мелкой дрожью, а спина – возбуждающими мурашками, сказал Ангел и на мгновение прильнул неравнодушными губами к моей шейке. Но не успела я в ответ на это несусветное признанье и слова молвить, как в дверь постучали и, едва мы с Ангелом успели разомкнуть объятья, как к нам влетела, сверкая угольями колючих глаз, лихорадочно возбужденная мадам Ш.
- Ах, это было божественно! Я вас поздравляю! Это успех! Вы настоящий волшебник! Все мои девочки плакали! Меня просто переполняют эмоции! – несло мадам Ш. по просторам неуемного восторга.
- Я рад, что сумел доставить вам радость, - ответствововал Ангел и, согласно неписаным правилам поздравительной церемонии, облобызал даме ручку.
Раздосадованная появлением своей соперницы и сподвижницы, помешавшей мне побыть наедине с Ангелом, я отошла в дальний угол, решив во что бы то ни стало переждать неминуемые нашествие посетителей. Однако антракт оказался слишком коротким, а вслед за мадам Ш. в ангельскую резиденцию действительно один за другим потянулись самые разны лица: начиная с давно раскаявшегося Заслуженного Альтиста и заканчивая вторым по ранжиру культурным чиновником, который (о ужас!) напомнил Ангелу, что после концерта их ждут на финальную (кулуарную – сдвинуть бокалы!) часть юбилейного вечера нашей известной престарелой писательницы!
Этим мероприятием я манкировала, послав на него свою юную коллегу, ради ангельского концерта. «Про писательницу напишет любой: - объяснила я Ангелу накануне вечером, - а про твой концерт – больше некому. А кроме того, я почему-то все время чувствую ответственность за все, что ты делаешь в Б.»
Ангел согласно кивнул чиновнику, а я вдруг почувствовала, что еще чуть-чуть – и я принародно разрыдаюсь от досады! От того, что сама собиралась позвать Ангела отправиться после концерта на юбилей, но не успела! Тихонько выскользнув из гримуборной, я направилась было в зрительный зал, однако вдруг поняла, что не смогу сегодня больше лицезреть на сцене сияющего Ангела и слушать вторую часть концерта, после которой Ангел, не предложив мне составить ему компанию, уйдет  играть свою «публичную» роль, а я, одна-одинешенька, грустно поплетусь домой.
Нестерпимая жалость к себе пребольно сжала жестоким железным кольцом бедное мое сердце и встала комком в горле, глаза предательски увлажнились – и я едва ли не бегом помчалась за своей одеждой, а затем выскочила на улицу.


Неимоверным усилием давно уже ослабевшей воли я с трудом удерживала слезы, но зато, едва оказавшись дома, разразилась такой жуткой истерикой, что Дочь моя не на шутку испугалась. Однако, выслушав мой, обильно сдобренный слезами рассказ о странных чувствах, одолевших меня в антракте, Дочь была несказанно удивлена неадекватностью моей реакции на антрактные события.
- Мамочка, не сходи, пожалуйста с ума, - по-матерински нежно сказала она, обняв меня за плечи и крепко прижав к себе. – Ведь НИ-ЧЕ-ГО же ровным счетом не случилось! Он НИ-ЧЕМ, ну совсем НИ-ЧЕМ тебя не обидел! Ты сама все придумала!
- Я знаю! – прорыдала я. – И сама не могу понять, от чего меня вдруг охватило это странное отчаяние! Может быть, просто от того, что я не успела сказать ему ни слова об его спектакле и не пригласила на завтрашний вечер, чтобы почитать ему свой роман.
- Но ты вполне можешь сделать это завтра утром. – резонно сказала мне Дочь.
- Тебе же никогда не нравилось, когда я сама ему звоню, – удивилась я. – Ты же всегда считала, что для меня это унизительно.
- Может быть, я была неправа, - ответила Дочь и, немного подумав, добавила: - Дело в том, что вчера, когда он читал нам свой рассказ, мне почему-то показалось, что в его отношении к тебе что-то МЕНЯЕТСЯ! Я даже, кажется, стала лучше к нему относиться. А устами младенца…
-Тебе и вправду это показалось?! – возрадовалась я. - Да, - подтвердила Дочь, - он был какой-то немножко другой, не такой, как всегда. ЧТО-ТО МЕНЯЕТСЯ…
- Спасибо тебе, деточка! – с чувством воскликнула я, ощутив, что болезненные струны в моей душе ослабли и провисли, а слезы – высохли. – Что бы я без тебя делала?!


…Тщательно смыв с изнуренного слезами лица остатки расплывшегося макияжа, в ночной рубашке и стареньком халатике, я вошла в темную, освещенную лишь уличным фонарем кухню и закурила последнюю (так я думала!) за минувший день сигарету. Я сидела на удобнейшем широком подоконнике, пуская струйки дыма в распахнутую форточку, из которой настоятельно веяло ароматами весны и надежды, и с удовлетворением предощущала, как, спустя несколько минут, свалюсь на одинокое свое «девичье ложе» и, кажется, усну беспечальным крепким сном того самого младенца, устами которого глаголет истина. А завтра утром без лишнего трепета действительно позвоню Ангелу, который ведь и впрямь ровно НИ-ЧЕМ меня сегодня не обидел…
И в этот самый момент в коридоре у входной двери громко взлаяла собака, а мгновение спустя в мое дымное уединение влетела изумленная Дочь и прошептала:
- Мамочка, это ОН пришел!
- О Господи, - ужаснулась я, - я же раздета и умыта!
- Может быть, я не вовремя, и мне лучше уйти, раз я позволил себе явиться без предупреждения? – донесся до меня из дальней части коридора, как из волшебного сна, нарочито бодрый (однако с явным уклоном к извинению и помилованию) голос Ангела.
- Нет уж, останься, раз пришел, - с капризной веселостью крикнула я в ответ. – Только тебе придется немножко подождать, пока я переоденусь и накрашусь. Не могу же я принимать тебя в ночной рубашке и с голым лицом. Я ведь уже умылась!
- Конечно же, слезами? – весело откликнулся из коридора Ангел.
- Как ты догадался? – удивилась я.
 - Ты же знаешь, что я отчасти медиум, - засмеялся Ангел. – И не трать, пожалуйста, времени на макияж. Я не боюсь увидеть тебя без грима. Кстати, трусики тоже можешь не надевать, - пошалил Ангел, - это лишнее…
- Я так и сделаю, - засмеялась я в ответ на эту совершенно нежданную «кровнородственную» ангельскую шутку и шепотом попросила Дочь принести мне длинный домашний сарафанчик.


Спустя всего лишь несколько мгновений мы с Ангелом уже восседали друг против друга, лицом к лицу, в нашей ритуально-традиционной (за кухонным столом) мизансцене. Однако коридорная веселость вдруг покинула Ангела, и строгий, серьезный лик его с неуместно сияющими глазами показался мне отчасти незнакомым, новым, но вовсе не чужим.
Ангел пристально и кропотливо разглядывал мое, необремененное гримом лицо, а потом с необыкновенной нежностью произнес:
- Как хорошо, что ты уже умылась! Ведь теперь твое лицо – обнаженная душа, которую я не только чувствую, но и вижу.
Ангельский голос теплым пушистым котеночком с мягчайшими подушечками крохотных лапок (коготки были, очевидно, обрезаны!) вихрем промчался по самым сокровенным уголкам моей, якобы видимой Ангелу души, оставив за собой ощущение легкости, прохлады, миротворного покоя и чудесной невесомости.
- Неужели ты не пошел к писательнице? – удивленно спросила я Ангела, возносясь к потолку и рискуя вылететь в распахнутую форточку.
- Я не мог туда пойти, - медленно ответил Ангел. – потому что после концерта я никого не хотел видеть. ТОЛЬКО ТЕБЯ…
- Это правда? – недоверчиво спросила я пересохшим голосом.
- Да, - просто ответил Ангел, - только тебя. Помнишь, я сказал тебе в антракте, что сегодня ты впервые видишь меня НАСТОЯЩИМ? И потому я должен рассказать тебе о том, какое огромное место ты заняла в моей жизни! Я очень часто думаю о тебе с чувством глубочайшей благодарности. Ты – удивительная! А как потрясающе ты оформляешь мое пребывание в Б., который я, с твоей помощью, почти что полюбил. Ты – очень большая и, может быть, самая главная часть моей жизни. И ни о чем другом я сегодня говорить не могу, - и Ангел еще долго продолжал свою тронную, пламенную и посвященную исключительно моей персоне речь.
А я, не в силах уже вникать в его слова и не веря ушам своим, упивалась музыкой ангельского голоса, сиянием серьезных и чуть печальных глаз – и уже не котеночек с мягкими лапками, а теплые волны благодатного покоя омывали и душу мою, и плоть! Я сидела недвижно, как зачарованная, как метафорическая скульптура из ангельского рассказа, а в ощущениях своих то взлетала легкой пеной на вздыбленные гребешки «водной» стихии, то парила в поднебесье нежным белым облачком. 
И, ощущая себя неприлично, безудержно счастливой, я вновь готова была с вожделением … разрыдаться, ибо в ангельских интонациях явственно прослушивалась песнь истинной любви – настоящее, но изложенное иными словами признание, за которым, казалось, вот-вот последует и … предложение соединить наши руки, души и судьбы. Может быть, сознавала я, оно последует не сегодня и даже не в следующую ангельскую гастроль, но ожидать его следует непременно, ибо из этой наивысшей точки наших отношений есть всего лишь два выхода: либо вступить в многоточие  столь мною желанного союза рук и сердец, либо упасть в бездонную пропасть отчаяния и расшибиться вдребезги. Насмерть…
- Вот почему я не пошел сегодня к писательнице, а прибежал к тебе, - завершил между тем свою «патетическую симфонию» Ангел. – Ты перестала ждать меня, а я пришел совсем внезапно… - и нарочито не закончил эту банально-эстрадную фразочку, как будто боялся произнести всуе затасканное веком искаженных смыслов словечко «любя». – И сегодня ты впервые видишь меня настоящим. Я открыт для тебя.
- А что же было раньше? – спросила я. – Ты все время играл со мной?
- Да, - просто ответил Ангел. – Почти все время…
- О Боже мой! – простонала я. – Неужели ты почувствовал все то, о чем говорил, только сейчас? Почему не раньше? Не тогда, например, когда позвал меня под куст? Ты позвал меня просто так, ничего не чувствуя, ради одного лишь эротического опыта?
- Нет, не просто… - ответил Ангел. – С первой же нашей встречи я ощутил к тебе сильное влечение. Я был потрясен контрастом твоей хрупкости, стройности и неожиданно низкого голоса. Мне это показалось невероятно эротичным, как, я уверен, и всем другим мужчинам, которые когда-либо тебя хотели и хотят. Но ведь я не сразу затащил тебя под куст – я как будто проверял свое влечение на прочность. И твою роль в моей жизни я тоже долго осознавал.  Да, мне было необходимо время, чтобы осознать и поверить, что я действительно не ошибся и что ты по-настоящему мне дорога, - Ангел протянул через стол руку и нежно погладил мое умытое лицо.
- Прости, но я, кажется, сейчас заплачу. От счастья, - сказала я дрогнувшим голосом и крепче прижала ладонью к своей щеке ангельскую руку.
- А ты иди вот сюда, поближе ко мне, и я, может быть, сумею тебя утешить, - предложил мне Ангел.
- Ты кликни, тебя не заставлю я ждать, - ответила я и послушно изменила мизансцену.
А через мгновение моя, умучанная невероятными событиями уходящего вечера голова обрела наконец, покой на самом желанном для нее ложе – на утешительной ангельской груди, испускающей щедрые благодатные токи. Перья ангельского крыла, подобно всевидящим, чутким пальцам слепца (в кухне было совсем темно), медленно исследовали трепещущую поверхность моего лица, словно прорисовывая на этом «незагрунтованном» полотне изгибы бровей, контуры глаз и губ, лепили маленькую скульптурку носа…
- А ты знаешь, твой нос почти такой же, как у моей Главной Елены, - вдруг сказал Ангел. – Поразительное сходство!
- Это хорошо или плохо? – спросила я, благодарно лизнув соскользнувший с кончика моего носа ангельский перст.
- Это – удивительно! – ответил Ангел и пустил свою длань в длительную прогулку по просторам моей бренной плотской оболочки. Однако струилось из ангельских перстов вовсе не возбуждающее эротическую страсть пламя, но беспредельная тихая нежность, подобная той, что наполняет душу и тело после свершения воистину божественного соития.
- Когда мы были в Испании, - вдруг тихо сказал Ангел, - я купался в холодном Средиземном море – и чуть не утонул…
- Как?! – вскричала я. – Неужели мой деревенский сон о твоей смерти в холодной Реке едва не сбылся?!
- Да, я помню этот твой сон, - ответил Ангел, - и обожаю купаться в холодной воде. Может быть, поэтому мне удалось собраться с силами и выплыть.
- Боже мой, ты был на пороге смерти! – с мистическим ужасом воскликнула я. – И вся жизнь в одно мгновение пронеслась пред твоим мысленным взором. Может быть, ты вспомнил и обо мне?
- Я много о чем вспомнил… О, да ты и впрямь не надела трусики! – неожиданно восхитился Ангел, обнаружив сие вопиющее «бесстыдство» через тонкую ткань моего домашнего сарафанчика.
- Я очень послушная девочка, - прошептала я, расплавляясь под ангельскими прикосновениями, подобно воску, - потому что… я… люблю… тебя…
- Как хорошо ты это сказала! – снова восхитился Ангел. – Так тихо, без лишнего пафоса и так искренне!
- Я же никогда не играла с тобой, – ответила я и неожиданно для себя развеселилась, - посмотрел бы кто-нибудь на нас со стороны! Лежат два взрослых, многоопытных существа, предаются ласкам и отчего-то не стремятся затащить друг дружку под куст. Правда, они не одни в доме, но все же странно, почему им ничего больше не нужно?
- Потому что мы с тобой, наверное, как брат и сестра, - предположил Ангел.
- Да уж, конечно! – смеясь, возразила я. – Разве позволила бы я какому-нибудь брату гладить меня ниже пояса! Или ты – не только Дон Жуан, но и апологет инцеста – сумасшедший Калигула?
- Нет, кровосмесительные связи на мою долю еще не выпадали… - как будто с некоторым сожалением опроверг мое предположение Ангел.
- Ну, тогда остается только одно, – решительно сказала я, – мы с тобой оба – ангелы! – И, притянув к себе ангельский лик, предотвратила возможную дискуссию отнюдь не сестринским поцелуем в сладчайшие ангельские уста…
 


…Все три последующих вечера, вплоть до самой последней ночи перед отлетом, мы с Ангелом не расставались. И это был первый (и единственный) в нашей истории случай, когда Ангел, похоже, совершенно искренне желал лицезреть меня каждый божий день! Я читала Ангелу продолжение своего романа, а потом мы, подобно соединившимся половинкам, ходили в гости к представителям нашего «профсоюза»: к одному известному музыкальному деятелю, претендовавшему на вакантное место директора филармонии, и к младшему ангельскому коллеге Пионеру.
Никаких откровенных разговоров о моей непреходящей роли в его жизни Ангел больше не заводил и о сокровенных своих признаньях не упоминал всуе – как будто их вовсе и не было. Но зато, посиживая обочь друг друга на гостевых диванчиках, мы неизменно и почти нескрытно от любопытных глаз переплетали под столами персты и соединялись дланями, что, как всегда,  с лихвой заменяло мне тривиальное ублажение плоти. Ибо нежные подушечки наших пальцев, казалось мне, становились истинным и наиглавнейшим средоточием наших с Ангелом духовных и отчасти эротических энергий, которыми мы, взаимно обмениваясь, щедро одаривали и питали друг друга. О какое это было наивысшее, наисладчайшее блаженство!
И, возможно, именно этот «внеплановый» и нежданный взлет наших чувств спровоцировал Ангела на совершенно иную, чем прежде, интерпретацию Четвертой симфонии Чайковского, которую он сыграл для меня в последний вечер – в мною нечтимый, фальшиво искусственный весенний праздник всех в мире дам.
- Это правда, что ты  заявил оркестру о том, что будешь играть Четвертую симфонию по моему заказу? – спросила я Ангела накануне концерта.
- Да, я действительно так сказал, - лаконично ответил Ангел и, как я ни билась в него вопросами, не прибавил в свое «оправдание» ни единого словечка, но зато назавтра так поразил и озадачил меня своей трактовкой, что я это музыкальное признание «лучшему другу» едва узнала!
Ибо на сей раз Четвертая симфония оказалась вовсе не ликующим гимном тем русским женщинам, что понимают, поддерживают и лелеют гениальных творцов; это была совсем другая – бурная, страстная и отчаянно мятежная музыка. Ангел как будто бы пытался разорвать и сбросить с себя некие, невидимые мне оковы, а душа его, мнилось мне, поднималась на кровавый бой, неистовый бунт против каких-то неведомых сил, что мешали Ангелу вылететь за пределы то ли плотской его оболочки, то ли собственно ангельских законов мироустройства и мироощущения.
О Господи, думала я, сотрясаясь духовно и телесно от буйного разгула оркестровой стихии, от чего же он, мой Ангел, так мятежно пытается освободиться?! Уж не от зарождающихся ли чувств ко мне?! Или от того, что не дает ему этим чувствам всецело отдаться?! О горе мне, или о счастье?!
- А ты знаешь, - сказала я Ангелу после концерта, когда мы направились с прощальным визитом (назавтра Ангел улетал) к Пионеру, -а ведь я могла эту твою невероятную интерпретацию и не услышать, ибо за час до концерта ко мне пришла одна уважаемая супружеская пара с поздравлениями и бутылочкой. Уж как они уговаривали меня пропустить хоть один твой концерт, как соблазняли приобщиться к «змию»! То есть у меня были все «основания» либо манкировать тобой, либо прийти на концерт в состоянии легкого опьянения.
- Как хорошо, что ты не соблазнилась, - строго и назидательно ответил Ангел. – Ты же знаешь, как я борюсь с проблемой пьянства в оркестре! И ты никогда не должна позволить себе явиться на мой концерт нетрезвой, потому что … ЖЕНА ЦЕЗАРЯ ДОЛЖНА БЫТЬ ВНЕ ПОДОЗРЕНИЙ!


Глава двадцать пятая

Быть или не быть               


Вы можете смеяться над вашей покорной слугой, милостивые господа, но на этот раз (благодаря ошеломительным ангельским признаниям) я безоглядно уверовала во все, что успел наговорить мне в эту весеннюю, подобную волшебному сну гастроль мой несравненный Ангел. Более того, в ангельское трепетное (не конъюнктурное, но человеческое) отношение ко мне поверили все самые близкие мне люди: и вечно раздраженная былыми моими депрессиями Дочь, и многомудрая Философиня, и скептически настроенная Астрологиня и главный целитель моей мятущейся души Поэт!
И посему ничуть не удивительно, что в течение всего последующего «сезона ожиданий» я действительно ощущала себя «законною женою цезаря», а зыбкая трясина под моими ногами в одночасье высохла и превратилась в отменно укатанную, лишенную коварных ямок и ухабов, ровнехонькую дорогу в светлое будущее, в которое мы с Ангелом (и с Божьей помощью, разумеется) под звуки сладкие небесного оркестра вот-вот отправимся тандемом – на двух, прочно соединенных в единое средство передвижения велосипедах навстречу солнцу, ветру и небу в алмазах…
Чья-то заботливая рука извлекла из кровоточащей моей души болезнетворный кол, бережно прошила рану тончайшей и прочнейшей хирургической нитью – и я, вмиг избавившись от изнурительного ожидания непредсказуемых ангельских деяний, ощутила себя безмятежно спокойной, радостной и по-детски счастливой. Несмотря даже на то, что ждать ангельского явления мне действительно предстояло целый календарный сезон – всю весну и кусочек лета.
Но зато в следующую свою гастроль Ангел намеревался прожить в Б. почти три недели: отрепетировать и  сыграть заключительный концерт сезона симфонического, а затем, усадив музыкантов в оркестровую яму, угостить б.-ских меломанов оперно-балетным искусством театра из города Ю., благодаря которому Ангел когда-то и залетел с гастролями в Б! Господи, спасибо тебе за этот щедрый подарок – упоительную возможность провести с Ангелом столько дней кряду! И, может быть, на самом деле стать «женою цезаря» местного значения?! Пусть Ангел носится себе по городам и весям! А я буду верно и беспечально ждать его столько, сколько угодно Богу! Ну, и Ангелу, конечно…
О Господи, а ведь еще полгода назад, когда я всерьез опасалась сойти с ума от неотступной боли, я и представить себе не могла, что долгое, тягучее ожидание может быть столь легким,  невероятно радостным и безоглядно счастливым! Я теперь точно знала, что Ангелу дороги наши отношения, и изнуренная голова моя отдыхала: ей не нужно было, как прежде,  изобретать «авторские» трактовки неоднозначных, а то и вовсе непонятных слов и поступков Ангела. Стрелка барометра моей души, не колеблемая сомнениями, каждый божий день показывала одно и то же: ясно… ясно… ясно… Ясность и открытость в отношениях – вот чего нам всем в жизни недостает, - весело думала я, слегка перефразировав ироническую сентенцию из какой-то пьесы Поэта.
Был, впрочем, у меня в этот счастливейший сезон ожидания и серьезный повод для беспокойства: филармонические деятели принялись вдруг вновь выражать недовольство ангельскими деяниями: им не нравилось, что Ангел художественно руководит  сразу двумя творческими коллективами (все денег ему мало!), и что в городе Ю. он проводит времени все  больше, а в Б. – все меньше. Нужен ли оркестру столь ненадежный кондуктор? - шипели деятели. – Может быть, достаточно одного Пионера, а контракт с маэстро А. пора бы и расторгнуть? Чего, дескать, деньги на ветер пускать?
Ну, что ж, думала я, унимая дурные предчувствия, придется мне вновь, отточив хорошенько проворное свое стило, воспеть в будущих заметках о гастролях театра из города Ю. непревзойденную роль Ангела в деле воссоединения сибирского культурного пространства, разрушенного капиталистическими гримасами бывшей советской экономики; и зарождения творческого содружества двух музыкальных коллективов! Я, конечно же, сделаю это для тебя, мой Ангел! Ведь я же не могу допустить, чтобы свершилась эта вопиющая несправедливость: чтобы нас с тобой именно теперь, когда мой барометр настойчиво показывает «ясно», насильственно разъединили! Я буду бороться за тебя, покуда хватит сил, возлюбленный мой цезарь!..



…И вот, наконец, он опять сидит предо мною – лучезарный, сияющеглазый «июньский» Ангел с тщательно подстриженной пушистой головой и ласкающими ухо бархатными переливами чарующего голоса.
- Ну, что ж, первый тост, по традиции, за тебя! – восклицает Ангел под торжественный стеклянный звон наших крохотных рюмочек. – За тебя – великолепную, потрясающую, умную, красивую, талантливую и …неисчерпаемую!
- А я на всякий случай поделю твои комплименты на пять или на десять, - радостно возражаю я.
- И тогда останется только «неисчерпаемая», - столь же радостно подхватывает Ангел. – Но зато это определение относится исключительно к тебе, ибо ты воистину неисчерпаема!
И, опорожнив рюмочку, Ангел, к изумлению моему, вовсе не спешит приступить в нашей вечерней трапезе: протянув через стол свою длань, он подносит ее к моему сияющему лицу и принимается нежно гладить его мягчайшими своими перстами! А потом свою порцию ангельской нежности (столь же нежданно как ланиты мои и уста) получает и моя, возлежащая на столе рука. Ангел, испуская потоки света из своих восхищенных (неужто мною?!) очей, бережно поглаживает мои трепещущие пальцы и, многозначительно понизив тональность голоса, произносит:
- Я часто думал все это время о нас с тобой. О том, как это чудесно, что есть на свете двое людей, которые так искренне хотят видеть друг друга, которым всегда есть, о чем поговорить!
- Да, это прекрасно! – соглашаюсь я с Ангелом и, ощущая себя «женою цезаря», решительно добавляю: - Но только мне этого мало!
- Я думаю, ты неправа, - мягко возражает мне Ангел. – Желать видеть друг друга и получать невероятное удовольствие от общения – это, поверь мне, очень много. Я напомню тебе высказывание Ларошфуко из моего рассказа: «Мы любим женщину не за разврат, а за удовольствие подле нее находиться». В том числе и делить с ней трапезу, - ловко увильнул Ангел в сторону от опасного лезвия бритвы и принялся галантно ухаживать за нашими, до сих пор «голодными», тарелками.
- Ах, как вкусно ты умеешь меня кормить! Ты знаешь эту заповедь гостеприимства: сначала хорошенько накорми странника, а уж потом его допрашивай! – воскликнул Ангел, восхищенно вдохнув аромат неважно какой еды и, торжественно посерьезнев ликом, углубился в излюбленный им процесс совместной трапезы. И тихий ангел, распростерши крылья, завис ненадолго в полете над нашим столом…
- А ты знаешь, - вдруг произнес мой «цезарь», прогнав тихого ангела и впившись в мое лицо каким-то странным взглядом, - недавно в Ю. я был серьезно болен.
- Тебе было плохо? – взволнованно спросила я.
- Я был влюблен… - признался Ангел, внимательнейшим образом следя за моей реакцией.
- Как?! Опять?! – не веря своим ушам и с трудом удерживая готовые пролиться слезы, - горестно воскликнула я.
- Но теперь это позади, - поспешил утешить меня Ангел, - я сумел справиться с этим чувством.
И в этот жуткий, престранный миг я почему-то вновь поверила Ангелу: мгновенно успокоившись, я  не удосужилась даже задать ему самый прямой и естественный вопрос «в кого?», а спросила вовсе о другом:
- Ну, тогда поделись со мной опытом: расскажи, что ты делаешь для того, чтобы усмирить свои чувства? Может быть, это поможет мне избавиться от моей «болезни»?
- Вряд ли мой опыт будет тебе полезен, - ответил Ангел. – Да я и слов подходящих, наверное, не найду…
- И все же попробуй, - настаивала я.
- Ну, наверное, мне каким-то образом… удалось… задвинуть эту свою «болезнь» в самый дальний угол моего сознания, - медленно подбирая слова, кое-как сформулировал Ангел свое невнятное ноу-хау. – Расскажи лучше мне, как ты жила все это время, что читала, о чем писала? Мне очень нравится слушать твои истории. Живи ты во времена оны, из тебя, возможно, вышла бы настоящая Шехеразада.
- А ты потом расскажешь мне, что успел натворить в городе Ю., а также в других городах страны, - с удовольствием проглотив ангельскую лесть, подхватила я, и, вновь ощутив себя «женою цезаря», озадачила Ангела не слишком лицеприятным провокационным вопросом: - И, кстати, я давно хотела тебя спросить: зачем ты так изнуряешь себя работой? Зачем тебе столько денег?
«Да затем, чтобы купить, наконец, себе квартиру!» - ожидала я услышать от «настоящего» Ангела откровенное признание в том, что ни в одном из тех городов страны, где он по нескольку лет блистал, ему не удалось получить собственную крышу над головой, что со своей невенчанной супругой Т.Т. и ее отпрыском он проживал в каком-то музыкальном общежитии, пока монументально скульптурная О-О не соблазнила его роскошной своей квартирой… Но Ангел,  увы, в тот вечер  (поначалу, казалось, пронизанный, высшей благодатью)  оказался вовсе не склонным к откровениям.
- Зачем мне деньги? – суховато и сдержанно переспросил Ангел. – Ну, например, затем, чтобы иметь возможность приходить к тебе не с пустыми руками. Раньше я пытался заниматься накопительством, а теперь перестал…
И Ангел второй раз кряду ловко повернул нашу беседу в какое-то другое, гораздо более ему удобное русло, а я с ужасом начала осознавать, что Ангел, похоже, не желает больше являться мне настоящим…


На другой день неласковое небо над Б. неустанно плакало проливным, не по-июньски холодным дождем, и Ангел, отчего-то презирающий зонтики, из дома своего выйти категорически не захотел.
- Кроме того, репетиция была длинная и крайне утомительная, - пояснил мне по телефону Ангел, - ведь мы готовим не только программу закрытия сезона, но и музыку к балетам и операм, которую оркестр никогда раньше не исполнял. И потому я невероятно устал.
- А почему тебе никогда не приходит в голову пригласить меня к себе? – решила я испытать «цезаря» на открытость отношений.
- Разве ты не понимаешь, - с плохо скрытым раздражением ответил Ангел, - что это будет СОВСЕМ ДРУГОЙ ЖАНР?
- Похоже, что не понимаю, - растерянно сказала я, - вновь с ужасом осознав, что Ангел действительно перестал быть настоящим, и что отношения наши отнюдь не устремлены ни к солнцу, ни к ветру, ни уж тем более небу в алмазах. – Но пусть будет по-твоему: ты отдохни, а потом я зайду за тобой с двумя зонтиками, и мы вернемся в мой дом.
- Не думаю, что это хорошая идея, - безжалостно отверг мое предложение Ангел. – Я слишком устал для того, что идти сегодня в гости – общение требует столько сил!
- Даже со мной?! – обиженно и недоверчиво воскликнула я.
- С тобой – тем более, - плюнул мне в самое сердце Ангел, а потом (очевидно, спохватившись) подстелил на дно мгновенно разверзшейся в моей душе пропасти пучок сомнительной мягкости соломки. – А силы мне нужны сегодня вечером для того, чтобы хорошенько поработать над партитурами.
- Творческих тебе успехов! – насмерть обиженной львицей рыкнула я в ответ, резко прервав нашу не вдохновенную беседу, и, конечно же, горько разрыдалась. О Господи, объясни же мне, наконец, почему, ну почему твой своенравный Ангел вновь укрыл от меня истинный свой лик? И какой из его ликов действительно истинный?! И почему он не желает видеть меня в своей временной обители? Почему не хочет изменить жанр? Неужто он слукавил, и его любовь к незнакомке из Ю. вовсе не задвинута в дальний угол ангельской души?!


Однако уже наутро я вновь, как всегда, свершила над собою суд, оправдала Ангела и вынесла самой себе обвинительный приговор: как смела я столь эгоистично принуждать вчера обессилевшего, утомленного и обесточенного нескончаемыми полетами по городам и весям Ангела к непременной встрече со мной?! Ведь и для меня самой общение с Ангелом – это не только упоительная прогулка по райским кущам, но и многотрудное действо, отнимающее силы и энергию! А иначе почему всякий раз по окончании ангельской гастроли несколько вечеров кряду я в буквальном смысле слова лежу бездыханным пластом на своем девичьем ложе и чувствую себя так, как будто по мне проехался неимоверной тяжести асфальтовый каток! И, кажется, не один…
И тогда, искреннейшим образом осознав свою вину, я, конечно же, позвонила утреннему Ангелу и …попросила у него прощения за мой вчерашний нерв!
- Ведь я же понимаю, что наше сверхконцентрированное общение и в самом деле требует сил, - сказала я Ангелу. – И потому я не буду досаждать тебе приглашениями: приходи ко мне сам, когда будут силы.
- Как я рад, что ты всегда все понимаешь правильно! – вдруг неожиданно для меня возрадовался Ангел. – А я как раз сегодня хотел напроситься к тебе в гости – и посмотреть вместе «Вестсайдскую историю» с музыкой Бернстайна, которую я собираюсь играть в концерте. Ты ведь, возможно, не видела этот фильм? Или видела очень давно… Если, конечно, мой визит не нарушит твоих планов.
- Я с удовольствием поменяю их на твои! – возликовала я. – Я так люблю слушать музыку вместе с тобой!
…Никто не мешал в тот вечер нашему с Ангелом блаженному уединению: ни друг одиноких душ болтушка-телефон, который я заблаговременно отправила на покой; ни моя, познавшая пьянящий вкус свободы Дочь, которая, как нарочно, отправилась на веселую студенческую пирушку, посвященную окончанию летней сессии, и вернуться обещала (с моего, впрочем, высочайшего соизволения) только утром. И Ангел всю эту нашу семейную беседу слышал…
- Как ты не боишься отпускать свою Дочь на ночные гулянья? – удивился Ангел. – А вдруг какой-нибудь неумелый олух лишит ее невинности?
- Чему быть – того не миновать, - философски ответила я. – И если ей судьбой назначен олух, он может лишить ее невинности и средь бела дня. А если не назначен, то скорее всего получит под дых или ниже, ибо Дочь моя – независима и сильна. А кроме того, с какой стати я буду лишать ее милых студенческих радостей, ведь мне-то самой, вдали от дома, никто не мешал развлекаться в свое удовольствие!
- Ты редкая мать! – с чувством воскликнул Ангел. – Очень немногие дамы так мудро рассуждают. Любовь к Дочери не застит тебе очи…
Да, увы, не застит, - с мимолетной грустью подумала я, - ибо в свете моих очей прежде всех других стоишь ты, мой неуловимый Ангел, а Дочь моя вот уже сколько дней, недель и месяцев кряду лишь робко выглядывает из-за твоей горделивой спины. И я несказанно рада, что она ушла на ночную свою пирушку, подарив мне почти уникальную гипотетическую возможность воплотить в жизнь сокровенную свою мечту – проснуться завтра утром рядом с тобой, мой Ангел!..
…И вот, наконец, нас в комнате осталось только трое: я, Ангел и Музыка – действующие лица на экране в счет не шли! И хотя мы с Ангелом сидели на нашем диванчике чинно, как в концерте; разделенные (находясь будто в отдельных креслах) незримым подлокотником, я испытывала все те умопомрачительные, неземные ощущения, что были уже мной в этом затянувшемся повествовании неоднократно описаны. Однако же предавалась, внимая трагической музыкальной истории об умерщвленной любви, вполне земным мечтам о грядущей ночи с Ангелом.
И потому ничуть не удивилась, когда увлеченный, казалось, исключительно экранным действом Ангел, как будто бы уловив электромагнитные колебания дерзких моих мыслеобразов, нежданно привлек меня под свое крыло, уничтожив незримый подлокотник между нами, и превратил наши телесные оболочки в единую, пронизанную музыкой, плоть. Ангельские перья ласкали в такт музыке мое осчастливленное плечо, от чего в голове моей бесстыдно возникали отнюдь не платонические образы: неужто Ангел, волновалась моя душа, возжелал соединить эту страстную модернистскую музыку с нашей «эротической симфонией»?! Неужели ласковым своим крылом он тщится подвигнуть меня на ответное прикосновение?! 
И возложила я руку свою на теплую ангельскую грудь и пустила проворные пальцы свои в возбуждающее плоть и душу путешествие по ангельским просторам и … вдруг явственно ощутила, как ангельские персты на моем плече вдруг резко напряглись цепким обручем! Ангел как будто к чему-то меня призывал! Но к чему? Продолжать мое рукоблудное путешествие или резко прервать его, дабы не мешать Ангелу предаваться музыке? Рука моя засомневалась и застыла; уста, от чего-то не в силах разомкнуться, не посмели спросить у Ангела, чего же он на самом деле хочет; а я вдруг не на шутку устыдилась эротических своих поползновений!
И тогда рука моя с сожалением покинула ангельскую грудь, а я подумала, ничуть не расстроившись, что еще не поздний вечер, и впереди у нас с Ангелом, если Всевышний будет не против, длинная летняя ночь…
Но, увы, мой проницательный читатель, встретить утреннюю зарю на плече у Ангела мне так в этой жизни и не довелось! Ибо, невзирая на то, что Ангел до самой глубокой ночи не столько сидел, сколько возлежал, иногда смежив веки и как будто погрузившись в дрему, на разных моих диванчиках, я так и не осмелилась попросту, не церемонясь, удобно устроиться рядом с ним. От того, может быть, что я так и не дождалась от Ангела ни одного «пригласительного билетика», ни старой его предпасхальной фразочки: «А знаешь, тут, под кустом, еще есть местечко…»
И все же сей музыкальный ангельский визит, хоть он и не пролился до утра (в чем я сама была, возможно, виновата), вновь заставил меня уверовать в «царственное» свое происхождение – почувствовать себя, иначе говоря, пресловутою женою цезаря, который накануне решающего сражения не позволяет себе расслабиться и предаться эротическим утехам. Ибо на первом месте в его иерархии ценностей стоит Победа…

Ну, а потом, пару дней спустя, Ангел (откуда он только силы черпал?) отчаянно закружился в буйном вихре гастрольной жизни театра из города Ю. Ежеутренне он репетировал, а всякий вечер проводил в оркестровой яме, откуда трогательно выглядывала пушистая ангельская макушка, а звуки неслись столь сладкие, чистые и полнообъемные, что оркестр, казалось, играл вовсе не в подполье сцены, а восседал невидимкой на иллюзорном облаке где-то высоко под сводами зала!
Гастрольный этот вихрь подхватил, ясное дело, и меня, и даже мою, вроде бы давно охладевшую к ангельским концертам Дочь, которая в жизни своей не видела и слышала ни единой оперы и балета. И потому встречались мы с Ангелом почти каждый день: до, в антрактных промежутках и иногда после спектаклей и концертов. Ангел принимал нас с Дочерью с неизменной и, казалось, искренней радостью, отпускал мне уместные комплименты, дарил цветы, поднесенные поклонницами, а в двух литературно-музыкальных концертах, построенных по ангельскому сюжету, мой «цезарь» с легкостью обнаруживал в полутемном зале мое восхищенное лицо и вдохновенно, глаза в глаза, читал душещипательные поэтические фрагменты как будто мне одной.
 Плененная и переполненная музыкой, я, не замечая ни времени, ни земли под ногами, ни неба над головой, проворно строчила свои хвалебные заметки и даже умудрилась вчерне написать значительного размера финальную обзорную статью, которая должна была выйти в свет уже после гастролей театра из города Ю.! В ней-то я и превознесла, как собиралась, непреходящую роль Ангела в благородном деле воссоединения культурного пространства и творческого содружества двух сибирских коллективов. И завершила сей вдохновенный панегирик прямой речью Ангела (записанной в одном из антрактов на диктофон), который хвалил  музыкантов за проявленное творческое мужество и уверенно предполагал, что гастроли театра из города Ю. под музыку НАШЕГО (так сказал Ангел!) оркестра вполне могут стать ежегодными и традиционными!
И только лишь тогда, когда синусоида гастрольной волны неумолимо покатилась вниз, и до умозрительной оси абсцисс оставалось всего четыре или пять условных единиц, я вдруг, словно выскочив внезапно из утешительного гипнотического сна, осознала с ужасом и недоумением, что Ангел с тех пор, как начались гастроли, НИ РАЗУ не был в моем доме и НИ РАЗУ не выходил со мной на телефонную связь!
А впрочем, сделала я попытку унять разгулявшиеся невнятные подозрения, я ведь сама то и дело предупреждала потенциальные ангельские звонки, дабы уточнить какую-нибудь, необходимую для моих заметок мелочь; и сама ни разу не пригласила его на вечернюю (после спектакля) трапезу, справедливо, как мне казалось, полагая, что неимоверная гастрольная нагрузка не оставляет Ангелу сил, необходимых для нанесения визитов.

- Гастроли уже заканчиваются, а ты еще ни разу у меня не был! – все же осмелилась я укорить Ангела в ближайшем же антракте. И, конечно же, нарвалась!
- Я вообще нигде еще ни разу не был! – с непонятным мне раздражением почти вскричал Ангел. – Разве ты не видишь, что я все время работаю?!
- Конечно, вижу! Прости меня, пожалуйста, за мой эгоизм, - устыдилась я. – Ну, тогда, может быть, после спектакля уйдем вместе и хотя бы прогуляемся до моего дома? А заодно я расскажу тебе о своей утренней беседе с главным культурным чиновником…
- Это неплохая мысль, - как будто спохватившись, сменил Ангел свой неправедный гнев на милость. – А прийти к тебе я, может быть, сумею послезавтра – в канун закрытия гастролей, когда спектакль будет недлинным…


…Освещенные мягким закатным солнышком, мы медленно шли с утомленным Ангелом по маленькому парку неподалеку от моего дома и говорили поначалу о спектаклях и двух моих рецензиях, которые уже успели выйти в свет…
- Ты знаешь, я вдруг подумал о том, как было бы хорошо, если бы ты написала рецензию на мои концертные программы, - серьезно, но и с достаточной порцией бархата, произнес Ангел. – Но не для Б., а для Ю.
- Зачем? – удивилась я. – Разве про тебя там не пишут?
- Пишут, конечно, - слегка раздражился Ангел. - Но у тебя это выходит лучше.
- Конечно, я напишу, - ответила я без особого энтузиазма, ибо ангельская просьба отчего-то показалась мне беззастенчиво конъюнктурной. Ведь никогда раньше он сам не просил меня писать о нем, богоравном! – Но для этого мне необходимо еще раз послушать твои концерты.
- Нет проблем! – весело воскликнул Ангел. – Послезавтра кассеты будут у тебя. Вместе и послушаем!
А потом мы заговорили с Ангелом об уже упомянутых выше филармонических змеях, которые все продолжали злобно шипеть о том, что ангельская деятельность в городе Ю. несовместима с условиями контракта, заключенного с губернскими властными структурами, и настраивали главного культурного чиновника на изгнание Ангела.
- И что же тебе сказал главный чиновник? – напряженно и холодно спросил Ангел.
- Он внимательнейшим образом выслушал все мои аргументы, - победительно воскликнула я, - и сказал, что вовсе не собирается расторгать контракт с маэстро А., которого по-прежнему очень ценит.
Однако, к вящему моему изумлению, ангельское лицо (взамен радостной или благодарственной улыбки) исказилось вдруг такой жуткой нечеловеческой гримасой, какой я никогда еще на нем не видывала! Тонкие ангельские губы вздрогнули, напряглись, побледнели и, казалось, вовсе исчезли с его лица, оставив за собой лишь узенькую щелочку, которая спустя мгновение превратилась в жерло разверзшегося вулкана!
- Да пошли они все на … ! – остановившись, как вкопанный, под раскидистым тополем на безлюдной (слава Богу!) лужайке, истерично заорал Ангел прямехонько мне в лицо. – Да я плевать хотел на ваш Б.! Пусть они лучше платят мне нормальные деньги! Я езжу сюда, как идиот, почти бесплатно, а они еще думают, не расторгнуть ли со мной контракт! А ты знаешь, СКОЛЬКО мне платят в городе Ю.?! – Ангел сделал недлинную передышку и торжествующе выпалил: - Тысячу баксов!
- Умоляю тебя, успокойся! – не на шутку испуганная ангельской истерикой взмолилась я, крепко ухватив Ангела под руку и поглаживая его нервно напряженное плечо. – Это же замечательно, что тебя так высоко ценят в городе Ю. Будь я Надеждой фон Мекк я бы тебе еще больше платила!
- Глупости! – раздраженно, но уже не столь истерично воскликнул Ангел. – Другое дело – намекнуть этим олухам на то, чего я на самом деле стою! Ты разве этого не можешь?
- Думаю, что не могу, - грустно ответила я. – Неужто ты не понимаешь, что обсуждение твоих финансовых проблем не входит в мои профессиональные обязанности и к тому же истолковано может быть превратно и очень гадко: маэстро А., скажут, ей мало денег платит – вот она и хлопочет.
- Об этом я как-то не подумал, - недовольно пробурчал Ангел, а я, опасаясь нового истерического взрыва, нерешительно его обнадежила:
- Но, может быть, мне все же представится удобный случай замолвить за тебя словечко. Ведь если ты нас бросишь, я этого не переживу!
- Переживешь! – ехидно отрезал Ангел. – Будешь ходить на концерты Пионера, ведь тебе же понравилась его «Фантастическая симфония»!
Вовремя высказанная профессиональная ангельская «ревность» на славу подсластила тот горчайший осадок, что спустился едкими хлопьями на дно моей души после этой жуткой и жестоко оскорбительной беседы, и послужила мне кратковременным утешением: ведь только ОЧЕНЬ близкому человеку, сказала я себе, решился бы Ангел устроить истерику, посвященную презренному металлу! О гнусном же ангельском намеке-предложении утрясти его финансовые проблемы, а также о том, что Ангел, проводив меня до подъезда, не изъявил желания войти в мой дом, я старалась вовсе не думать. И, как вскоре выяснилось, совершенно напрасно…


Известная русская опера в концертном исполнении, в которой Ангел следующим вечером исполнял, так сказать, роль автора, органично и вдохновенно соединяя в одно впечатляющее целое свои речи, оркестровую музыку и вокал, произвела такое сильное впечатление на мою Дочь, что она, позабыв о своей интуитивной неприязни к Ангелу, не удержалась от искренней похвалы его чтецкому таланту.
- Можешь ему передать, что я в восхищении, - милостиво разрешила мне Дочь, когда мы вышли из театра. – А, кстати, почему ты не была у него в антракте?
- Да потому, что в антракте меня опередила мадам Ш., - ответила я. – Кажется, она хочет сегодня ангажировать маэстро. А иначе с чего бы ей сейчас на крыльце торчать? Оглянись, и ты ее увидишь.
- Ну вот еще! – дернула плечиком Дочь. – А у нас твой любимый дирижер что-то давненько не был! Тебя это разве не удивляет?
- Удивляет…- - грустно ответила я. – Но как раз завтра он обещал прийти.
- А обещанного три года ждут! – вдруг ни с того ни сего надерзила мне Дочь…


…А ведь действительно, подумала я в тот же вечер, забившись с сигаретой в свой укромный кухонный уголок, вчера Ангел отчего-то (к черту усталость!) не захотел зайти в мой дом, а сегодня с готовностью помчался в «светскую» компанию мадам Ш.! Ведь там, наверное, ему не приходится так напрягаться, как на моей безлюдной кухне: один на один со мной, влюбленной и непредсказуемой, нос к носу, глаза в глаза… А еще в материально оснащенной компании мадам Ш. (в сравнении с коей я – просто голь перекатная!) Ангел наверняка может позволить себе откровенно и без утайки обсуждать все свои финансовые достижения и проблемы…
И тут, вспомнив искаженный дьявольской гримасой злости лик позавчерашнего Ангела, я ощутила вдруг взамен уместной боли столь ужасающую неприязнь и гадливое отвращение, что душа моя в одночасье раздвоилась: одна ее часть до слез сочувствовала Ангелу, другая же решительно его отвергала. А из руин моей памяти услужливо выскочило детское воспоминание об одном трогательном рассказике, повествующем о душевных страданиях мальчика, которого родители в морозный зимний день заставили отнести на край деревни полудохлую кошку - и бросить ее умирать в одиночестве. Как, в общем-то, и положено кошкам…
Мальчик прижимал к груди маленькое тельце своей лучшей подружки, чувствовал исходящее от нее тепло, вспоминал, как он любил играть с нею, - и сердце его разрывалось от любви и горя. Но тельце кошки уже начало разлагаться, от него исходил мерзкий тошнотворный запах – и мальчик со стыдом ощущал приступы отвращения к еще совсем недавно любимому существу и ускорял шаг, чтобы побыстрее от этой зловонной любви избавиться…
О Боже мой, а ведь и я НЕ ХОЧУ больше видеть лучезарно лицемерного Ангела, для которого священная музыка, похоже, - всего лишь примитивный эгоистический кайф и средство наживы. И в то же самое время я (о, ужас!) ХОЧУ его видеть – или хотя бы слышать! Сию же минуту! Right now!
…До самой поздней ночи проклятущее средство коммуникации раздражало несчастное ухо мое равнодушными длинными гудками. И лишь на исходе первого часа следующих суток ангельский номер ответил мне … женским голосом! Наверное, я не туда попала, с испугом (а вдруг туда?!) подумала я, но все же спросила на всякий случай, не могу ли я услышать маэстро А.?
- Маэстро еще не вернулся, - спокойно ответил мне голос и спросил услужливо, но и слегка, показалось мне, ехидно: - Ему что-то передать?
- Спасибо, ничего, - ответила я голосу, - я завтра ему перезвоню.
Я положила трубку – и в тот же миг острая, жестокая и пронзительная боль смертельным ядом выжгла мою душу. Дотла. Я попыталась заплакать – и не смогла. Я подумала об утешительном «змие», но выпить не захотела. Я вызвала в мозгу образ любимой горной деревушки, куда собиралась отправиться через несколько дней, о почти уже взрослой моей Дочери – и не почувствовала НИЧЕГО.
Ибо меня, той, что еще несколько мгновений назад любила и страдала, радовалась равно высокой музыке и разным житейским пустякам, - НЕ БЫЛО. Осталась лишь жалкая, истонченная оболочка, внутри которой лежал огромный и ко всему равнодушный камень, которому ни до чего в этой жизни НЕ БЫЛО больше дела, ибо и самой жизни тоже – НЕ БЫЛО.
А значит, следовало довести это странное дело об убиенной любви и убитой жизни  до логического конца: как можно скорее отправить Дочь в горную деревушку, проглотить все, что есть в доме, снотворные таблетки; погрузить бесчувственную оболочку в теплую ванну и ласково полоснуть острым лезвием по нежным ее запястьям… Ты ведь простишь ей – пустой оболочке меня – этот грех, Господи?..


- Это не ты мне сейчас звонила? – озабоченно спросил утренний ангельский голос. – Я был в ванне, принимал душ – и не успел…
- Нет, это была не я, - ответил Ангелу мой голос. – Я звонила тебе поздно ночью – и мне ответил женский голос.
- Ну и что? – удивился Ангел. – Какое это имеет значение?
- Огромное, - бесстрастно отрезал мой голос, – ибо я безумно устала от твоего неизбывного лицемерия: ты говорил мне об усталости, а сам спешил в «другой жанр». Ты все время лгал мне. И потому ты НИКОГДА больше меня не увидишь. Счастья тебе. И прощай, - и моя рука решительно прервала связь…


- Я видела их со спины, - сообщила мне пару дней спустя Астрологиня, - и никакой любви между ними не почувствовала! А спины, между прочим, не лгут! Да, он действительно привез эту даму из Ю.: она годится ему в дочери, выглядит, как вокзальная шлюха, а умом – полная дура. Именно такие дамочки и умеют вцепиться мертвой хваткой.
- Бедный Ангел, - чуть трепыхнулось каменное сердце.
- Лично мне больше жаль эту даму, - возразила Астрологиня, - потому что ведь и на ней он не остановится. Разве что ему выпадет жребий рядом с ней умирать… Ты только не расстраивайся, но зовут ее так же, как и тебя – Еленой…
- О Господи! – вновь трепыхнулось каменное сердце. – Какая жуткая ирония!
- И вот что я решила! – вдруг гневно воскликнула Астрологиня. -  Завтра я зайду к нему перед спектаклем и поговорю с ним ТАК, что он не сможет выйти к оркестру! Я знаю, КАК это сделать! Он ведь не только тебя, но и меня обманул: я же действительно поверила, что он вознесся с твоей помощью над своим гороскопом! И сумел понять, что такое – дружба с ТОБОЙ. Но он не понял ни-че-го! И если ты дашь мне свое согласие…
- Спасибо тебе за порыв, - бесстрастно ответил мой голос, - но согласия я, кажется, не дам. Пусть живет…


- А я почему-то уверен, что в прошлый свой приезд кондуктор нисколько не лгал тебе, - сказал на другой день после отъезда Ангела Поэт. – И ты в самом деле занимаешь огромное место в его жизни. Может быть, настолько огромное, что он попросту испугался потерять эгоистическую свою самость. И он насильственно привязал себя к новой даме, как Одиссей, убегающий от сладкоголосых сирен, привязал себя к мачте корабля. А та влюбленность в городе Ю., которую он задвинул подальше вглубь себя, - это и было, по всей вероятности, «опасное» чувство к тебе.
- Мне теперь тоже так кажется, - ответил Поэту мой голос, - но какое это  имеет значение?..


- Мамочка, ну, пожалуйста, улыбнись! – молила днями спустя Дочь на перроне. – Ты приедешь в горную деревушку, мы пойдем с тобой в лес, взберемся на Гору – и ты излечишься!
- Конечно, - согласно ответил мой голос. – Вот там я и улыбнусь…


…Невыносимо долго и мучительно медленно мое безвольное тело везли на больничной каталке по невозможно узким и к тому же то и дело петляющим узким коридорам с угрожающе низкими потолками. Создавалось ощущение, что мои «хароны» все не могут взять в толк, куда именно меня следует везти. Свет в коридорах был ужасающий: тусклый, грязно-желтый, мертвенный, угнетающий! «Вот так меня и будут возить вечно – в наказание за самоубийство», - подумала я, и как раз в этот момент коридоры неожиданно кончились, и меня вышвырнуло из каталки в черную пустоту.
Не знаю, летела ли я или просто тупо висела в одном каком-то месте, как вдруг перед моими глазами возникли бесшумно и ниоткуда горы огромных старых книг, родивших в мозгу роскошное слово «фолианты». Книги эти были так плотно прижаты друг к другу, что казались не просто слежавшимися, а слипшимися или склеенными, - раскрыть и почитать их во всяком случае не представлялось возможным.
Фолианты выглядели массой единой и неделимой. Однако их пожелтевшие бумажные (или пергаментные?) обрезы смотрелись не идеально ровной, а странно волнистой линией, с которой в иных местах свисали даже полуоторванные кусочки, - как будто их то и дело кто-то перелистывал.
И эта огромная, зависшая в темноте, ужасающая непонятным своим величием масса вдоль и поперек была изрезана длинными извилистыми трещинами. И мне вдруг почему-то стало ясно, что никакой меня больше нет, и что я теперь – просто одна из трещин, а фолианты – ничто иное, как «истории болезней» всех людей на покинутой мною земле. Уже прожитые и те, что еще кому-то предстоит прожить…
Потом, не знаю уж каким именно образом, я поняла, что мне следует дождаться своей очереди, произнести Слово – и тогда я снова буду жить. Причем, слово нужно было произнести  индивидуальное для каждой трещины и какое-то такое, что именовало бы собой некую сущностно важную категорию, ради которой той или иной трещине стоило бы возвращаться в жизнь. А жить между тем очень хотелось! Хотелось обрести тело…
В ожидании своей очереди я лихорадочно перебирала разные жизненные категории и никак не могла обнаружить ту, на которой следует остановиться, чтобы  мне было позволено жить дальше. Очередь моя меж тем все приближалась. И тогда я решила сама с собой поиграть: представить себя на пороге смертной казни – и произнести такое слово, которое могло бы выражать мое последнее предсмертное желание. И когда подошла моя очередь, я уверенно воскликнула:
- Музыка!
И уже через мгновение ощутила себя лежащей лицом вниз на чем-то мягком, чуть шершавом, живом и немного влажном. Повернув голову и открыв глаза, я обнаружила, что лежу на самой зеленой на свете лужайке, залитой таким жарким и ярким светом, какой на земле показался бы  нестерпимым.  А спустя мгновение я увидела (не поворачивая головы!) и всю окружающую меня панораму: веселую ярко-синюю речку с раскидистыми ивами на берегу, темно-зеленый лес позади меня  и дивную окружность горной гряды, которая окольцовывала собой весь этот сказочный пейзаж. Ах, как все это было похоже на горную мою деревушку и напоминало одновременно прелестный среднерусский (тут мешали только горы) пейзаж.
А потом я услышала музыку! Она звучала где-то вдали и была поэтому очень тихой, но, как ни странно, вполне разборчивой. Музыка показалась мне и очень знакомой, земной, и в то же время разительно непохожей ни на что из услышанного в прежней жизни. Вслушавшись внимательней, я поняла, что дело тут не только в особой чистоте и эфирной прозрачности звучания, но и в том, что инструменты невидимого оркестра поразительно напоминали человеческие голоса, которые переливались всеми оттенками радостного блаженства, заливаясь в иных местах ясным и чистым колокольчиково-детским смехом.
Было в этой музыке что-то и от хорошо темперированной стройности Баха, и от чуть печальной игривости Моцарта, и от напористой страстности Бетховена, и от мятежно-лирического Листа, и от… Но если бы меня спросили, чья это музыка, я бы, не задумываясь, ответила: это Чайковский!
- Ты слышишь эту музыку, любимый? – спросила я Ангела, почему-то совершенно уверенная в том, что он лежит или сидит где-то рядом с моим затылком, слегка поглаживая меня рукой по обретенной голове. Я даже, кажется, слышала его дыхание и ощущала характерный, едва уловимый запах его тела.
Я медленно повернула голову, ожидая, что сейчас уткнусь лицом в мягчайшую ангельскую ладошку, но – рядом со мной никого не оказалось. Однако ни грана разочарования  от того, что по затылку меня поглаживала неосязаемая иллюзия, я не почувствовала, ибо ощущение присутствия Ангела все равно было полным и реальным. Вот видишь, любимый, - подумала я, - в этом неизвестном мире с меня достаточно одной лишь твоей иллюзии!..
А музыка между тем становилась все громче. Казалось, она «шла» размеренным небыстрым шагом прямо по направлению ко мне. Я села и, посмотрев в сторону леса, действительно увидела идущую ко мне «музыку» - в образе ослепительно седовласого, белобородого человека в белейшем чесучовом костюме, соломенной шляпе и с тросточкой, в котором я безошибочно распознала Чайковского!
- Петр Ильич, дорогой! – обратилась я к нему как к старому другу. – Объясните мне, пожалуйста, где я? Ведь самоубийц в рай не посылают!
- Ну, это, голубушка, не совсем уж чтобы рай, - с готовностью ответил мне Чайковский, - но и не ад, конечно. Назовем это преддверием рая: это место для тех из нас, кто не заслужил света, но заслужил покой. Однако настоящий рай для нас еще возможен, и здесь мы как бы к восшествию в него   и приготовляемся…
-  А что вы для этого делаете? – заинтересовалась я.
- Вряд ли я смогу вам это рассказать, ведь вы попали сюда ненадолго, - уверенно сказал Чайковский. – Очевидно, вам предстоит получить у нас какой-то урок и вернуться обратно в свою жизнь!
- А вы, значит, рано или поздно попадете в рай? - почему-то не думая о себе, обрадовалась я за Чайковского. – Значит, Господь простил вам все ваши грехи: и вашу гордыню, и гонку за «медными трубами», и … все остальное?
- Милость Господня не имеет пределов, - смиренно и кротко ответил мой собеседник.
- Значит, и у меня еще есть надежда… А кстати, откуда вы знаете, что я у вас долго не задержусь?
- Дело в том, что те люди, которым предстоит идти в другие круги этого мира, - с готовностью принялся объяснять мне Чайковский, - долго на этой поляне не задерживаются. Они почти сразу встают на ноги, и идут каждый своим путем. Не со всяким и словом удается перемолвиться. А вы так долго лежали на нашей поляне… И вид у вас был такой, как будто вы что-то пытаетесь постигнуть, урок какой-то заучиваете.
- Мне не хотелось вставать, потому что я слушала музыку, - ответила я.
- Музыку?! – вскричал и, кажется, едва не подпрыгнул Чайковский. – Вы слышите мою музыку? И сейчас?
- Да, конечно! Она прекрасна, восхитительна, упоительна, волшебна! Я готова слушать ее вечно!
- О Господи, слава Тебе! Слава милости Твоей! – вновь воскликнул Чайковский. – Ты смягчил мое наказание!
- Наказание? – удивилась я.
- Да. Мне дозволено сочинять музыку, но звучать она может лишь в моей голове. Для всех других она нема. До вас ее слышала только…
- Я, кажется, догадываюсь, кто, - невежливо перебила я Чайковского. – Надежда Филаретовна?
- Ну, конечно! Конечно, она! Кто же еще? Она же с моей музыкой всю жизнь жила. Но в вас-то кто открыл такую тонкость слуха, научил слышать и любить мою музыку?
- Один очень хороший дирижер, из-за которого я наглоталась таблеток…
- Ну, это вы, деточка, напрасно сделали! О Господи, что это я говорю! Иначе как бы вы попали на «урок»! А вашего дирижера мы с Наденькой знаем. Он не слишком знаменит, но мало кто так «правильно», если здесь уместно это слово, чувствует мою музыку, как он!  Наденька! – вдруг громко закричал Чайковский в сторону леса, в глубине которого я, проследив за его взглядом, обнаружила маленький домик, из которого вышла и направилась к нам худощавая женщина в светлом платье. – То, что она здесь, со мной, - это тоже милость Господня. Она – добрая, чудная, простила меня… И, кстати, вы, возможно, были правы, когда сердились на меня за то, что я не познакомился с ней в той жизни. У нас могла бы случиться восхитительная дружба, как у вас с вашим дирижером…
- Но вы же видите, что из этого вышло… Я стала требовать от него больше, чем он мог мне дать. И вот теперь беседую с вами…
- Наденька, познакомься, - прервал меня Чайковский, повернувшись к приблизившейся к нам женщине неопределенного возраста с гладко прибранными волосами и огромными, черными сияющими глазами. – Это та самая Елена, которая плакала над нашими судьбами! Представляешь, она, как и ты, слышит мою музыку!
- Значит, вы уже получили кое-какой урок, - ничуть не удивившись восклицанию Чайковского, сказала Надежда Филаретовна.
- Да, наверное, - неуверенно ответила я. – Во всяком случае, слушая музыку Петра Ильича, я явственно ощутила рядом с собой присутствие любимого существа. И нисколько не расстроена, что на самом деле он очень далеко отсюда.
- Очень хорошо! – одобрительно кивнула Надежда Филаретовна. – Это значит, что теперь ваши страдания закончатся. Вы станете любить ваш предмет совсем по-другому: просто за то, что он есть. И музыка вам в этом поможет.
- Но ведь он предал нашу дружбу, - нерешительно сказала я. – Он привез в мой город какую-то даму и перестал бывать в моем доме.
- Ну и что? – искренне удивилась Надежда Филаретовна. – Разве вы не понимаете, что и ей он не принадлежит так же, как и вам. Ведь он служит Музыке.
- Но почему же тогда деньги он, кажется, любит больше, чем людей? – спросила я с горечью. – Почему не боится обижать, причинять боль?
- А вы знаете, деточка, какую поразительную вещь я здесь узнала? – ответила мне Надежда Филаретовна вопросом, на который сама же и дала ответ. – Дело, оказывается в том, что все настоящие большие творцы (неважно, композиторы, дирижеры или музыканты) они на самом деле не совсем люди – они больше ангелы! Поэтому им так трудно и больно бывает жить в вашем мире. Они не умеют, у них не получается жить по общим правилам. И потому они порой ведут себя так, что кажутся вовсе не служителями света… Но нет, они не бесы, они – все равно ангелы! Нежные, легко ранимые, трепетные…
Мы же, простые смертные, не умеем с ними должным образом обращаться. Мы сердимся на них, обижаемся, не понимаем их чаяний, требуем от них нормальных человеческих проявлений – и раним их, заставляем их страдать.      
- Кажется, пока больше страдаю я…- возразила я моей собеседнице.
- Как знать… Вам, смертным, не дано измерить ни свои, ни чужие страдания… - туманно ответила Надежда Филаретовна. – Так же, как не дано знать, что вам уготовано впереди и наверху. И вот мой совет: как бы ни было вам больно, не переставайте молиться за него! И помните: если любовь истинная, быть вместе можно ведь не только на земле. 
Тем более, что на земле у вас есть очень важное дело – ваш роман! Ваш герой оплодотворил вас, и дал вам потрясающую возможность пережить всю эту вашу историю еще раз! Вы счастливица! Немногим в земной жизни выпадает такой невероятный шанс! Не упустите его, не вздумайте бросить роман на полпути, потому что это – ваше ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ!  Рыжик! – вдруг громко крикнула моя собеседница, обернувшись в сторону дома. – Проводи гостью!
И через мгновение я услышала громкий  лай и увидела несущуюся к нам во весь опор через лужайку огромную рыжую собаку…   


 …У входной двери громко лаяла моя лохматая собака, и ее сторожевой клич резко вырвал меня из чудесного сна. Я повернула голову к пейзажу окна, и душа моя, еще вчера подобная бесчувственному камню, наполнилась радостью! Ибо там, в заоконном мире, расцветал лучезарный летний день, а впереди меня ждала горная деревушка и моя, едва не осиротевшая Дочь! А главное – я почему-то осталась жива!!!
Но почему?! Что помешало мне проглотить целиком вон ту горку бесстрастно выщелкнутых вчера из шелестящих своих гнездышек снотворных штучек? Неужто покаянные молитвы, что я истово возносила Господу после каждой таблетки, которую запивала к тому же глотком дорогого и очень вкусного горячего вина?! И потому Морфей с такой легкостью заключил меня в свои объятия задолго до того, как я успела отравиться и отдать на суд Божий грешнейшую свою душу?!
  Но как бы то ни было, я не ушла навсегда в мир иной, а лишь проспала беспробудно (я взглянула на часы) полсуток кряду и пробудилась абсолютно здоровой и, кажется, вполне счастливой! Ну и что с того, что Ангел предал меня? Рано или поздно это «злодеяние» все равно бы свершилось, но теперь я вполне уверена в том, что быть вместе можно не только в подлунном мире! Мне ведь только что показали это! Как я благодарна тебе, Господи, за этот дивный и мудрый сон!
И пусть из своей ночной беседы с фон Мекк я, кажется, не узнала почти ничего для себя нового. Но зато теперь, побывав на опасной грани между жизнью и нежизнью, я, похоже, окончательно и бесповоротно поняла самое главное: мне вовсе не нужно больше ждать Ангела и тем более делить с ним тандем; ибо он  и без того теперь навсегда останется со мной: в моем сердце и в тех видеозаписях, что поселились в моей фонотеке.
А значит, когда-нибудь, совершенно позабыв обо всех причиненных мне в прошлом страданиях, в этой новой, подаренной мне самим Господом жизни я стану радоваться лишь сотворенной мною иллюзии Ангела, давшего мне удивительную возможность ощутить себя высшим существом и испытать неведомые мне доселе чувства. И эту иллюзию, этот светлый образ,  который  для меня столь же реален, как ласковое прикосновение или публичная пощечина,  никто в этом мире не в силах будет разрушить. Ни вопиющий глас людской, ни, разумеется, сам Ангел. Да будет так. Аминь.
 
   
Эпилог


    И так было…
… В канун желанного отъезда в маленькую горную деревушку я набрала номер моей «подруги по несчастью» монументальной О-О – и удача мне не изменила. Я «нарвалась» непосредственно на Ангела!
- Кажется, я была неправа, - сказала я. – Да привези ты с собой хоть трио бандуристок, я все равно буду рада видеть тебя!
- Ах, какая же ты умница! – проникновенно сыграл Ангел на моих барабанных перепонках миниатюрный триумфальный маршик. – И как тебе только удается всякий раз понимать меня?!
- Очевидно, музыка навеяла, - рассмеялась я. – И один чудесный сон. Я обязательно расскажу тебе о нем осенью…


… Однако у моей изгибистой судьбы вроде бы неожиданно оказался свой собственный (или написанный мною?) сценарий – и осенью мы не встретились с Ангелом, ибо в постылый Б. из горной своей деревушки я больше не вернулась. Как будто бы по мановению волшебной (дирижерской?) палочки, для меня совершенно неожиданно нашлась подходящая работа; и моя приятельница Баянистка, у которой мы с Дочерью как раз гостили, радушно и решительно предложила мне:
- Пока у тебя нет своего домика, поживешь у меня. Ведь ты же, наверное, понимаешь, что в старую жизнь тебе возвращаться нельзя. До тех пор во всяком случае, пока вся эта история с кондуктором не превратится в твоей памяти в чудесный сон.
- Но для меня она уже сейчас, слава Богу, как сон! – возразила я.
- Это всего лишь хорошо знакомое тебе свойство нашей природы. -  сказала Баянистка. – Но в твоем городе сон может снова обернуться явью, потому что кондуктор не оставит тебя в покое. С кем бы он ни был, он не отпустит тебя. Я не могу точно сказать, из каких именно соображений, но не отпустит! И если когда-нибудь, через много лет, вы, упаси тебя Господь, окажетесь вместе – ты себя потеряешь.
- Какая страшная участь! – рассмеялась я. – Скажи-ка, а это не ты мне нежданную работу в деревушке наколдовала?
- А разве ты еще не поняла? – искренне удивилась Баянистка. – Это ведь ты сама себе судьбу, как ты говоришь, наколдовала! Ну, а я, может быть, только стрелки часов вперед подгоняла – с тех пор, как увидела руки твоего кондуктора, и мне за тебя страшно стало…
Дочь моя была опечалена и обрадована одновременно: предстоящая жизнь без меня ее, безусловно, пугала, но зато вожделенная свобода от моих кнутов и пряников – приятно вдохновляла.
- Ведь ты же будешь жить не на другой планете, мамочка! – успокаивала Дочь нас обеих. -  Но зато мы совсем не будем ругаться, станем письма друг дружке писать, а я смогу приезжать к тебе не только летом. Ты же знаешь, как я люблю нашу с тобой горную деревушку!


В доме Баянистки я прожила совсем недолго, ибо по чудесному стечению обстоятельств, уже следующем летом я стала полноправной владелицей собственного домика неподалеку от Реки, в который Дочь при первой же оказии перевезла старого «черного зверя», компьютер, телевизор, музыкальные принадлежности, новую книжку Поэта c трогательным посвящением, горячие приветы от Ангела, который почти во всякое свое явление в Б. звонил моей Дочери и осведомлялся, не надоело ли мне жить вдали от шума городского;  мою лохматую собаку и, конечно же, вести об Ангеле, подробно изложенные в многостраничной эпистоле как всегда отменно информированной Астрологини. И вот что из ее эпистолы следовало…

  …Первый сезон без меня Ангел начал «Божественной сюитой» Скрябина и сыграл ее, по общему мнению, превосходно, но совершенно по-дьявольски. А потом, в последующих программах, то и дело муссировал одну и ту же тему – любви и смерти. В «Ромео и Джульетте» Чайковского и Прокофьева, во «Франческе да Римини» Чайковского же, в «Тристане и Изольде» Вагнера…
И вообще, писала Астрологиня, музыка маэстро как будто бы отчасти лишилась своего былого магнетичезма, ибо он, как будто утратив связь с неким высшим источником вдохновения, почему-то перестал щедро выплескивать себя в зрительный зал. Это заметили даже музыканты…
«Возможно, главным источником вдохновения для маэстро А. (во всяком случае в Б.), - писала далее Астрологиня, - была именно ты. Но возможно и другое. Наглая Елена всюду за ним ездит за его, естественно, счет, и поэтому думать ему приходится не столько о музыке, сколько о гонорарах. Да он и всегда любил о них подумать!
Но есть и еще один любопытный нюанс! Помнишь тот гороскоп, что я составляла когда-то для маэстро А. – и обнаружила, что он, вполне возможно, бисексуал? Так вот: у Наглой Елены есть десятилетний сын, к которому маэстро, кажется, относится гораздо более трепетно, чем к его матери. Говорят, он вцепился в мальчика мертвой «отцовской» хваткой и жизнь готов положить для того, чтобы сделать из него великого музыканта. И всем  б.-ским дамам, которым маэстро регулярно наносит визиты, он уши об этом своем  протеже прожужжал. Но ты же знаешь, что лично я в благородные порывы маэстро верю очень слабо… Хотя это, конечно же, только мои предположения…»


Не стану скрывать, мой проницательный читатель, что недлинную слезу печали над грустной эпистолой Астрологини, я, конечно же, пролила. Но сердце мое всего лишь на мгновение тихонько защемило – и ни чуточки не заболело. Ибо мой роман, что я вдохновенно кропала в горной деревушке, сделал неизбежно свое целительное дело: Ангел из некогда живого человека превратился, посредством литературно-хирургического вскрытия, в моего вечно больного пациента - в бестелесный персонаж, в героя моего романа.
  Да и сама я в часы творческого горения ощущала себя не столько живой сущностью, сколько таким же в точности пациентом своего собственного пера! Я все же  безжалостно резала и самое себя – и потому, ощущая фантомные боли, над иными страницами частенько плакала.
И тогда я откладывала в сторону роман, включала видеокассету с каким-нибудь ангельским концертом, взбиралась с ногами в уютнейшее старенькое кресло у окна, за которым текла Река и виднелись мохнатые (зимой и летом – зеленые!) ласковые горки, - и, превратившись в музыку, неизменно ощущала присутствие любимого существа рядом со мной. Ибо Ангел, где бы он ни находился, в тот же миг бросал все свои дела и прилетал,  незримый, в деревенскую мою обитель! А иначе и быть не могло, ведь Ангел (теперь я точно знала это) – неотделимая часть меня. МОЯ ПОЛОВИНА. Ангел нежно обнимал крыльями мои плечи и никогда не причинял мне боли…
И всякий раз, вместе с Ангелом внимая музыке, я понимаю, что нашла, наконец, ответ на тот вопрос, которым я в прошлой жизни неустанно мучила Господа: зачем, ну зачем мне был дан Ангел?! Да затем всего-навсего, чтобы я научилась мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу… Чтобы достигла, наконец, со своим непреходящим чувством к Ангелу гармоничнейшего консенсуса: постигнув труднейшую науку почти божественного всепрощения и благодарения,  полюбить сотворенный несовершенным моим умом МИФ ОБ АНГЕЛЕ, который когда-то подарил мне пару сотен часов безмерного неземного счастья!
Ну, и затем, конечно же, чтобы вечной и самой верной подругой моей стала божественная музыка, благодаря коей добровольное мое одиночество – это вовсе не трагическая, рвущая душу безысходность, а щедрый подарок небес – безмятежный, упоительный покой и высшее благо!
Но если ты спросишь меня, Господи, хочу ли я, вновь оказавшись перед выбором, пройти весь этот путь - от рождения моей любви до ее бессмертия - сначала, я отвечу тебе… Я отвечу тебе… О Господи, я не просто отвечу, я (впустив в свои легкие огромнейший глоток благоуханного горного воздуха) возоплю на всю Твою Вселенную: «Да! Да! Да!!!»


… Вот и сейчас, в дивный предрождественский вечер, я сижу перед окном и, блаженно сливаясь со звуками сладкими, ощущаю единоличное неуемное счастье.
Снег за моим окном падает неспешно, как в замедленной киносъемке, густыми пушистыми хлопьями, укрывая все вокруг ослепительно белым посверкивающим покрывалом. Завтра утром я опять не смогу выйти из дома – и мне придется брать в руки лопату, расчищать крыльцо и дорожку до калитки. Но мысли эти звучат отнюдь не диссонансом душевной моей гармонии, ибо эта утренняя зимняя процедура меня давно уже нисколечко не тяготит. Как, впрочем, и все другие деревенские занятия, которые я непременно сопровождаю (водрузив в баню магнитофон) божественными звуками. Ах, если б вы знали, как благодарно растут мои овощи под музыку Генделя и Моцарта!
А какой дивный сон придумал для меня кудесник Морфей в маленькой горной деревушке! С невычислимой регулярностью он то и дело снится мне. Обряженная в черный кондукторский фрак, я стою под открытым небом за пультом огромного оркестра и вдохновенными мановениями рук (в правой – дирижерская палочка) извлекаю из десятков (сотен!) струнных, деревянных, медных и других неизвестных мне инструментов благозвучнейшую гимническую музыку! И просыпаясь всякий раз с ощущением острой радости, я в течение нескольких безразмерных мгновений чувствую себя …Ангелом – и понимаю, какое невероятное, изысканное, духовно-эротическое счастье испытывает он на сцене! Более того, я делю с ним это счастье! Пусть даже просто во сне…


…Но чу! Что-то, кажется, зовет меня подняться с моего кресла и выйти хоть на несколько мгновений на заснеженное  крылечко и испить бокал пьянящего снежного воздуха. Впрочем, я теперь частенько принимаю на ночь лишь это естественное снотворное.
Я распахиваю дверь, и вдруг – о чудо! На моем крылечке я вижу … Ангела с дирижерской палочкой в правой руке!
- Ты уж прости, что я вот так – без звонка, - просто говорит Ангел и протягивает мне свою дирижерскую палочку. – Теперь она твоя. Ты ее заслужила. Ведь ты, мне кажется, все лучше и лучше играешь симфонию своей жизни. А еще я почему-то уверен, что ты по-прежнему не можешь жить без музыки…
- Да, конечно, - ничуть не удивившись, отвечаю я. – Ведь я прекрасно помню твои слова: нас мало, но мы – соль земли!
- Ты помнишь мои слова! – восхищается Ангел, просияв глазами. – А значит, я все-таки не зря живу на этой земле. Увидимся!
Ангел юношеским своим шагом сбегает с моего крыльца, энергично шествует до калитки – и растворяется в непроглядной снежной пелене…
Стоит оглушительно тихая предрождественская ночь. Хлопья снега,  прикоснувшись ласковым поцелуем, прохладно тают на моем лице. В душе царит радостный покой. А на дорожке – от крыльца и до самой калитки – лежит девственно ровное, ничьей ногой не встревоженное, белое покрывало. Но правая, уже порядком замерзшая рука моя бережно сжимает дирижерскую палочку, все еще хранящую животворное тепло ангельской длани…

                Октябрь 2001-сентябрь 2004 года