Сублимация

               

                СУБЛИМАЦИЯ
               

                I               

Если бы не этот итальянский придурок Карло, или, как он сам себя называл «Kazanova from Hapoli» (ну, то есть развратный тип из Неаполя), Лариса, возможно, никогда не испытала бы на своей нежной шкурке, что это за зверь такой – дедовщина…
Вы-то, конечно же, дорогие господа-товарищи-граждане, наверняка пребываете в полной и безоговорочной уверенности в том, что дедовщина – то есть унизительное, отвратительное и обязательное насилие сильного над слабым и старшего над младшим – процветает в одних лишь мужских заведениях закрытого типа – в зоне, тюрьме, армии да в каком-нибудь благородно-военном пажеском корпусе?
Нет, конечно, ответит вдумчивый читатель, есть еще и женские тюрьмы, а уж там, говорят, проявления дедовщины (или как там они ее называют – мамовщина, бабовщина?) еще круче, жестче и изощренней. Ну, так разве в зоны да тюрьмы настоящие, хорошие и порядочные леди попадают?!
Есть, правда, еще женские монастыри, куда во времена оны (вспомним-ка «Монахиню» Дидро) определяли как раз вполне достойных, юных и прелестных, но материально необеспеченных девиц, ставших за неимением приданого невыносимой обузой для семьи. Но это было прежде, и страсти, описанные ниже, с ужасающими монастырскими откровениями продвинутого француза ни в какое сравнение, конечно же, не идут. Ибо они, немонастырские эти страсти, неизмеримо, как увидит читатель, мельче. Но кто считает?..
Вот теперь вы, наверное, подумали, что наша Лариса, благодаря (или лучше – по вине) какому-то придурку из Неаполя, эмигрировала в страну Данта и Петрарки – и там за неизвестные нам правонарушения загремела прямехонько в итальянскую тюрьму? Или в публичный дом ее завербовали – тот же, в сущности, монастырь, только наоборот: притон не высокой нравственности, но низкого греха. А там тоже порядочки ой-е-ей!
Ан нет, ничуть не бывало!  Лариса просто-напросто, не покидая пределов нашей родины, родила от придурка Карло прелестного черноволосого мальчика, которого окрестила … Карлом! К величайшему изумлению некоторой, не знакомой толком с Ларисиными «гусями», части ее неблизкого окружения, полагавшего, что имя своему нежданному первенцу Лариса (с оттенком высшей иронии) дала в честь отца коммунистической химеры. Как будто он был одним-единственным в мире Карлом. Но об этом ниже…
И попала Лариса со своим новорожденным ребеночком из родильного дома прямехонько в детскую неврологическую клинику. Но в этом, конечно же, виноват был вовсе не сексуально озабоченный придурок Карло, а врачи-акушеры города Г., которые так напортачили в процессе родовспоможения, что на свет маленький метисик явился с повреждением шейной части позвоночника и дефектом левой ручки. Впрочем, на нежную детскую шейку внимания, может быть, никто бы и не обратил, но ручка, скрюченная в грустное подобие куриной лапки и упорно прижатая к грудке, была явственным живым укором грубой и неженственной акушерке, которая столь неловко вытащила мальчика из узенького Ларисиного лона, что на него (то есть на лоно) пришлось накладывать множественные швы!
Однако изуродованную ручку маленького Карика (такое уменьшительно-ласкательное имечко изобрела Лариса своему младенцу, дабы не называть его Карликом) горе-врачи обнаружили почему-то только на третий день от минуты его рождения. И строго заявили Ларисе, что через пару дней ее отправят из родильного дома прямехонько в вышеназванное лечебное заведение.
Сверкающее счастье деторождения, в состоянии коего все три дня пребывала Лариса, как рукой, что называется, сняло. Лариса моментально впала в жутчайшую истерику и попросила, захлебываясь слезами и давясь рыданиями, отпустить ее в ночь накануне отъезда домой, к любимой бабушке, которая за неимением родителей, унесенных из жизни ветром автокатастрофы, с младых ногтей лелеяла свою единственную внучку, - всласть обрыдать родную, благоухающую духами «Мажи нуар» и болгарским табаком бабушкину грудь, принять ванну и переодеться в другую, не предназначенную для будущих матерей цивильную одежду.
- Мамаша, вы за ребеночком-то завтра не забудьте прийти, - ехидно «напомнила» Ларисе постовая медсестра, отлично осведомленная о том, что Лариса – дама незамужняя, так называемая мать-одиночка. А таким ведь, понятное дело, раз плюнуть – ребеночка с куриной ручкой государству подкинуть!
Лариса, не слыхавшая за все долгие месяцы плодоношения ни одного дурного или укоризненного словечка в адрес своего будущего материнского одиночества (да и то сказать, какая же она одиночка, если их скоро будет двое – мать и дитя), вздрогнула, как от удара хлыстом, не нашлась, что ответить, кое-как удержала слезы и медленно побрела к выходу…



…В материнском отделении детской больницы было всего две палаты: одна маленькая – на четверых, другая – огромная, душ на двадцать. Дети же в этом печальном медучреждении, лежали, как в известной поговорке про мух и котлеты, в отдельных боксиках в другой, отдаленной части больницы. Затем, наверное, чтобы каждая отдельная муха щипала назначенную ей котлету в строго определенный час, а не когда кому вздумается.
Ларисе не повезло, ибо ее определили как раз во вторую – огромную – палату с массой коек, тумбочек и окон. А вместе с Ларисой туда определили и Машу – толстую, рябую и отчаянно некрасивую «девушку из деревни», пережившую столь же трудные роды. Определили и сказали, что провести в этом курятнике им придется, как минимум, один месяц и еще два дня. Почему именно два, а не три или, скажем, один, им никто не объяснил. Зато присовокупили, что срок может оказаться и длиннее (в зависимости от тяжести заболевания младенца), и обе они сильно опечалились. Некрасивая Маша поскорей хотела к мужу, а Лариса – к уютной мажинуарной бабушке.
Грустные и утомленные недоброй и даже слегка ехидной процедурой приема (от чего это, интересно, мамочка, ваш ребеночек родился на свет с такой травмой?), Лариса и Маша заняли указанные им койкоместа, чинно представились (имя, фамилия, местожительство и социальный статус) всем возлежащим в палате дамам (кое-кто, впрочем, не лежал, а сидел с вязанием в ручках) и даже рассказали по просьбе будущих подруг по несчастью об ужасных родах и нехороших диагнозах своих бедных деточек.
Рассказы вновь прибывших с интересом и вниманием были выслушаны и приняты к сведению, но понимания или сочувствия не удостоились, ибо роды здесь у всех были трудные, вот разве что патологии у детишек – разные: у кого – последствия удушья в материнском чреве, у кого – дефекты ручек-ножек, у кого – проблемы с позвоночником…
Общая беседа поэтому (невзирая на отсутствие взаимосочувствия) выходила очень занимательная и познавательная. Однако все (за исключением Ларисы) дамы оказались родом из разных сел и деревень, все (за исключением Ларисы) – замужем, и потому с детских болезней разговор то и дело увиливал в сторону «любимых мужей», которым (ох, бедненькие!) еще столько предстоит ждать того самого интимного действа, благодаря которому, собственно говоря, и рождаются дети. И с диагнозами – в том числе…
Забегая вперед, заметим, что эти (о любимых мужьях) разговоры и были наиглавнейшей темой ежедневных бесед двух десятков «оголодавших» деревенских дам, с вожделением и безо всякого стеснения вспоминавших самые интимные подробности супружеской жизни, от которых Ларису с ее художественным воображением слегка подташнивало. Ибо любовь этих испорченных (на время) родами «кобылиц» с их виртуальными жеребцами представлялась ей метафизическим пиром во время чумы.
Чумой в данном случае были бедные дети: ведь это они оказались виновны в том, что их мамочек «насильно» разлучили с папочками. Дети были виноваты и даже как будто вызывали негуманное желание им отомстить. Но разве детям отомстишь?! Другое дело – отомстить кому-нибудь третьему… Все это, впрочем, усматривалось лишь в подтексте бесед, в которых Лариса, понятное дело, участия не принимала – ничего о себе не рассказывала, туманно намекая на большую трагическую любовь и не вдаваясь в подробности, и «подруги по несчастью» отнеслись к ней поначалу слегка снисходительно или, напротив, свысока, как к неполноценно недоделанной. Ведь Ларисе (они знали) было недалеко до тридцати – и никто не взял!
Однако Лариса в первый же день совершила такой ошеломляющий поступок, после которого дамы, начисто забыв о Ларисиной безмужней доле, прониклись к ней нешуточным подобострастным уважением! Правда, увы, не навсегда…


- Ой, девочки! – ближе к вечеру вдруг воскликнула ярко-рыжая, кудрявая и задорно конопатая Катюха (самая, кстати сказать, молоденькая и самая похотливая «мамочка»). – Мы же совсем забыли рассказать Ларе и Маше о наших порядках! Ведь Валька с Машиной койки сегодня выписалась, а завтра была бы ее очередь дежурить. Значит, дежурить должна теперь Маша!
- Как это «дежурить»? – на всякий случай испугалась Маша. И, как тут же выяснилось, вовсе не напрасно.
- Ну, это значит, - назидательно сказала Катюха, - что ты должна будешь вымыть пол в палате и коридоре и три раза принести еду для всех нас из соседнего корпуса. По два ведра – на завтрак, обед и ужин.
- Как?! – еще больше напугалась Маша. – А врачи мне сказали, что мне хотя бы недельку нужно себя поберечь, тяжелое не таскать! Я боюсь носить ведра!
- А вот это никого не волнует! – жестко сказала Катюха. – Мы все сюда пришли зашитые и слабые, но нас тут же заставили дежурить. Мы все через это прошли. И ты пройдешь, а за тобой – Лара, потому что ее кровать – следующая по очереди.
- А если я врачу пожалуюсь? – жалобно спросила Маша.
- Попробуй, - разрешила Катюха, - и увидишь, что будет! А тебе ведь еще целый месяц с нами тут жить.
- Месяц и два дня! – донесся злорадный голосок из дальнего угла.
Все остальные дамы с готовностью захихикали, а потом возмущенно заверещали, какое это, дескать, безобразие – не уважать законы и традиции коллектива; ставить себя выше других; «где только у людей совесть?»; дома, небось, уже назавтра поросятам бы ведра таскала, а здесь увильнуть хочет?!
  И тут Маша заплакала, а Лариса, оценив обстановку и быстренько в ней сориентировавшись (ну, что ж в тюрьме как в тюрьме! – почитывали, знаем!), медленно села и громко сказала с несвойственными ей интонациями «вожака стаи»:
- А теперь все будут слушать меня! Значит, так: ни я, ни Маша дежурить в ближайшие дни не будем, поскольку это может привести к нехорошим последствиям. Например, к летальному исходу. Ну, то есть к смерти, кто не понял. А кто-нибудь из вас готов отвечать за то, что довел меня или Машу до смерти?! Кто готов к пожизненным мукам совести, - несло Ларису, - поднимите руки!
Лариса сделала паузу, послушала звенящую от напряжения тишину, ни одной поднятой руки не обнаружила и в уже обычных своих интонациях завершила речь:
В общем график дежурства, минуя нас с Машей, пойдет своим чередом. А мы с Машей станем таскать ведра, когда очередь дойдет до нас естественным образом. А теперь можете мысленно поблагодарить Господа за то, что не совершили греха по отношению к ближнему своему. Все, я закончила, - сказала Лариса и вернула себя в горизонтальное положение.
Дамы, понятное дело, тут же возмущенно загалдели. Однако их главное возмущение направлено было вовсе не на Ларису, а на тех, уже покинувших это печальное заведение «стерв», которые заставляли каждую из ныне присутствующих дам проходить крещение ведротасканием.
- А помните эту старую выдру Веру Ивановну из Лопуховки? – встряла мигом сменившая меч на орало Катюха. – Как она на меня наехала! Не ты, говорит, ссыкуха, порядки устанавливала, не тебе их и изменять! А будешь рыпаться, говорит, мы тебе такой бойкот устроим – мало не покажется. Не зря, видно, у нее ребеночек-то и умер!
- Спасибо тебе, Лара, - тихонько шепнула успокоенная Маша. – Я ведь и правда не могу еще никакие ведра таскать…



Ох, какая же это, оказывается, странная и жестокая вещь – коллективное женское сознание, - думала Лариса, уставившись в потолок и перестав вслушиваться в обвинительные речи взволнованных Ларисиной эскападой и, казалось, моментально перестроившихся дам. Ведь, если взять поодиночке, каждая из них наверняка и характером недурна, и мягка, и нежна, и по-своему женственна… А попади она в оголтелое стадо обиженных на превратности судьбы дам да подвергнись коллективному насилию, как тут же превращается в мстительного монстра, мегеру, в стерву злоехидную! Ибо коллективное насилие, подобно какому-нибудь вирусу, выходит, очень заразно. И лечится разве лишь предупредительной «прививкой» противостоящей силы, в роли которой она, Лариса, неожиданно для себя сегодня и выступила. А впрочем, не так уж и неожиданно: совершать экстравагантные, а иногда и антиобщественные поступки было вполне в ее характере. Если бы это было не так, Карик-Карлуша, возможно, еще долго бы на свет не появился…


                II


- Да как же, – со слезами на глазах говорила Лариса своей бывшей однокласснице, а теперь почти что личному гинекологу Верочке, - я его одна без помощи мамочки да мужа поднимать буду?!
- Я тебе, Лариса, так скажу, - ответила Верочка таким тоном, как будто читала наизусть из какого-то учебника. – Матка у тебя очень маленькая, инфантильная. Я такую только в учебнике видела. Забеременеть при такой патологии – один шанс из ста. А аборт если сделать – бесплодие обеспечено!
- Да уж лучше бесплодие, чем безотцовщина! Меня же общество позором покроет! – с жалобным пафосом воскликнула Лариса и захлюпала носом. - И потом – зарплата у меня… Ну, ты же знаешь, какая…
- Лара! – укоризненно воскликнула Верочка. – Какая, к черту, общественность?! И когда это она тебя волновала? Подумай! Ведь это же первая твоя беременность! В двадцать восемь лет! Шанс один из ста выпал! Я тебе это уже сказала.
- А кстати, - вдруг вспомнила Лариса, - ты же главный специалист по бесплодию. Вот ты меня и вылечишь!
- Конечно, после прерывания беременности, - Верочка снова принялась вещать «тоном из учебника», - я назначу тебе серьезный реабилитационный курс, ты будешь выполнять все мои рекомендации – и тогда процентов восемьдесят, что ты снова сможешь забеременеть, я тебе гарантирую.
- Всего восемьдесят?- ужаснулась Лариса. – Ну, тогда я обязательно в оставшиеся двадцать попаду! – И Лариса снова захлюпала.
- В общем так, - решительно сказала Верочка. – У меня за дверью – очередь. Вот тебе направление на аборт. Сдашь анализы – и через неделю приходи. А пока подумай. Да, кстати, - вдруг вспомнила Верочка, - ведь наша с тобой общая подруга Светочка в таком же, как ты, положении. Чуть ли не день в день. И тоже, как ты знаешь, в первый раз. Во всяком случае посоветоваться тебе всегда будет с кем.
Лариса, брезгливо взяв двумя пальчиками (аборт – какая гадость!) направление, засунула его поглубже в сумку – и пошла не к бабушке в мягкую грудь поплакаться, а к одному своему хорошему приятелю художнику. Можно даже сказать другу. По имени Васька, а по кличке разумеется Кот.
Кличка вполне соответствовала Васькиным творческо-дон-жуанским наклонностям – то есть повышенному (и не только в марте) пиетету к женскому полу; но на Ларису этот его «с-котский» пиетет не распространялся. Во всяком случае воли ему Васька не давал. Пиетет к Ларисе он испытывал совсем другого рода: Лариса была научным сотрудником местного художественного музея и считалась там ведущим искусствоведом, ибо Ленинградскую академию имени Репина окончила с красным дипломом.
Васькино творчество Лариса оценивала очень высоко и вслух,  и на бумаге, и поэтому, когда Васька однажды все-таки сделал попытку ее соблазнить, решительно отрезала:
- Тогда я не буду про тебя писать и тебя хвалить, хоть ты того и стоишь. Это вопрос моей профессиональной этики.
Васька прикинул, чем ему грозит Ларисино «бесчестье», охолонул да и отстал. Тем более, что «девочек для битья» и в музее, и  за его пределами было полным-полно, а таких экспертов, как Лариса, еще поискать надо!


- Ой, Ларочка! – завопил Васька, едва Лариса переступила порог его мастерской. – Какая-то ты сегодня бледненькая! И, кажется, заплаканная! А ну-ка я за красненьким быстренько сбегаю, а ты пока мои новые работки посмотри, - и Васька, не дожидаясь ответа пулей вылетел из мастерской.
Лариса с интересом принялась рассматривать Васькины картины, написанные сочным, густым, одновременно грубоватым и трепетным (так только Васька умел!) мазком, с удовольствием вдыхала запах краски и дерева – и потихоньку успокаивалась. Здесь, в мастерской царила как бы вечность, в сравнении с которой проблема рождения одного, отдельно взятого ребеночка казалась вполне естественной и недостойной сомнения.
- Ну вот сейчас твои упругие щечки и порозовеют, - пообещал вернувшийся с двумя бутылками «церковного» кагора Васька, - а я вдохновлюсь и с тебя набросочек сделаю. А то ведь тебя просто так зайти попозировать не заставишь, тебе все некогда, - тараторил Васька, сдувая одновременно несуществующую пыль с чистейших стаканов (Васька был редким для его профессии чистюлей), а затем наполнил их чудесным молдавским (тогда в СССР еще не успели вырубить виноградники) прозрачно-бордовым и даже чуть искрящимся кагором.
- Вот, - сказала Лариса, положив на стол направление, - читай! Если я этого не сделаю, времени в последние два месяца беременности будет сколько угодно. Пиши – не хочу!
- И ты собралась это делать? – искренне возмутился Васька. – Ты с ума сошла – детей убивать?! Прости ее, Господи, за мысли грешные! – перекрестился Васька в условный «красный угол» мастерской, где, конечно же, не висели никакие иконы, ибо до перестройки в стране и умах было еще лет пять, и Васька был тайным верующим. – Давай-ка лучше выпьем за детей!
- За чужих, что ли? – всхлипнула Лариса и стаканчик свой осушила.  – Как же я одна ребеночка растить буду? Без мамочки…
- А другие как растят? – задумался Васька о двух своих незаконнорожденных детях, которым он, умница такой, по мере сил помогал. – При чем тут мать? У тебя есть мы – твои друзья! Разве мы кинем тебя в трудную минуту? Ну, давай-ка теперь выпьем за друзей! – И Васька вновь наполнил бокалы.
- Зачем же ты тогда мне наливаешь? – подозрительно спросила Лариса. – Беременным девушкам выпивать нельзя.
- Ну, во-первых, ты еще не очень беременная, - сказал Васька, окинув внимательным взглядом Ларисину фигуру и особо остановившись на ее животике, - а во-вторых, это же ка-гор – церковное вино. От него никакого зла быть не может – сплошная благодать.
Выпивать с Васькой кагор было так спокойно и уютно, а слушать Васькины бредни о будущем Ларисином ребеночке, которого все они – художники то есть – будут любить как родного, - так приятно и утешительно, что Лариса стала уже с удовольствием представлять себя матерью-одиночкой и даже почувствовала, что сил на все это у нее даже без мамочки хватит…


Однако наутро, когда утренний токсикоз смешался со слабым похмельем, Лариса, тупо сидя за своим рабочим столом и с трудом «рожая» концепцию какой-то будущей выставки, вновь задумалась о детоубийстве. Думать об этом было так противно и так грустно, что Лариса собралась уже пролить слезу, как вдруг зазвонил телефон и веселый Светочкин голос бодро прокричал в трубку:
- Ну что, я слышала, нас с тобой можно поздравить? Ты как себя чувствуешь?
- Хуже некуда, - мрачно ответила Лариса. – О детоубийстве мерзопакостном думаю…
- С ума, что ли, сошла?! Что мы тебе с Верочкой не подруги? Уж с голоду-то вам помереть не дадим!
- А алкоголь?! Светик, я же вчера с Васькой кагор пила! – призналась Лариса. – Да и в период, так сказать, зачатия тоже не особенно воздерживалась. Там, в Москве, как назло, то праздники, то дни рождения…
- Вот и у нас с мужем такая же история, - весело ответила Светочка. – Мы же с ним, если помнишь, тоже в это время в Москве были – и шампанское чуть не каждый день рекой лилось!
- Ну, и что хорошего у нас после этого родится? – уныло спросила Лариса.
 - Ну, знаешь, чтобы урода родить, обоим родителям нужно сильно постараться. И то, бывает, здоровеньких на свет производят. Так что выходит, что между алкоголем и деторождением прямой связи нет! А вот связь с космосом или, если хочешь, с Богом – наверняка есть. Я вот тебе сейчас преинтересную историю расскажу. У нас в институте две сестры учились – на разных курсах. Старшая – так себе, страшненькая, а младшая – красавица просто писанная. Так вот им их мать рассказала как-то истории своих беременностей.  Когда она носила первую (ну, ту, что так себе получилась), она не курила и не выпивала – в общем вела самый что ни на есть здоровый образ жизни. А когда забеременела будущей красавицей, вдруг месяце на втором или на третьем почувствовала, что ее тянет – нет, не на солененькое, это банально! – на водочку! Да так тянет, что терпеть никаких сил нету! Словом стала она время от времени водочку попивать. Но не так, чтобы допьяна: рюмочку-другую, ну иногда третью выпьет – и дальше носит. Ну, а результат ты уже знаешь. Так что прямой связи здесь нет. Все в руках Божьих.
- Так мы же с тобой неверующие и некрещеные, – резонно заметила Лариса.
- Но это же не значит, что Бога нет, - столь же резонно ответила Светочка. – И потом, мне так кажется, все мы внутри себя верующие, только этого не признаем. И вообще самое главное в нашем положении – это любовь к своему будущему ребеночку. Ты ее уже чувствуешь?
- Вот сейчас почувствовала, - ответила Лариса, которая, не прерывая беседы, достала свободной рукой из сумки ненавистное направление, бросила его жестким маленьким комочком в корзину для мусора – и тут же ощутила, как с ее души свалилась какая-то непомерная тяжесть: Ларисе даже показалось, что она слегка воспарила над стулом. – Все – направление на детоубийство к черту! Ты меня убедила! Будем рожать! Ура!
- Ура! – воскликнула Светочка, удовлетворенная, по всей видимости, результатом своего психологического труда. Тут надо сказать, что Светочка тоже была медиком (хоть и не гинекологом) и потому считала своим священным долгом спасать чужие жизни. В том числе и те, что еще не родились. – Так что ты мне звони, если что…
- А вдруг, - вновь спохватилась Лариса, - у меня все-таки родится урод?!
- Дура ты. Метис у тебя родится, а не урод! - Светочка была в курсе «причины» Ларисиной беременности. – Итальянцы вроде бы еще не вымирающая нация.
- А вдруг общество меня осудит? – провокационным тоном спросила Лариса.
- Когда это тебя общественное мнение волновало?! Что-то я не припомню, - удивилась Светочка. – Тебя же хлебом не корми, дай только выпендриться – и публику поэпатировать!
- Разве? – в свою очередь удивилась Лариса.
- А бросить работу и уехать в столицу за фиктивным браком – это что, по-твоему, не эпатаж? Ты же, когда из Г. сбегала, об общественном мнении нисколечко не заботилась. А тебя пообсуждали, пообсуждали – да и простили. Хоть, может быть, и не поняли. И сейчас простят. Вот увидишь…


Тот «судьбоносный» для Ларисы год впоследствии вошел в историю Г. как год массового исхода высококультурных и гуманитарно образованных девиц в столицу нашей родины. Но тогда, в начале восьмидесятых годов прошлого века, девицы эмигрировали из Г. вовсе не в поисках высокооплачиваемой работы, как в начале третьего тысячелетия. Трудоустройство, конечно же, подразумевалось, но сначала надо было найти мужа (настоящего или фиктивного) и  обрести столичную прописку.
Зачинщицей сей беспрецедентной акции стала одна недоделанная (ибо она мало что еще для отечественной литературы сделала) писательница Марина, именно в тот год ставшая обладательницей диплома Литературного института. Марину в Г. в общем-то не ждали, ибо возвращаться из столиц она вроде бы не собиралась. Все знали, что она надеялась, с одной стороны, на свой незаурядный (как ей мнилось) талант; а с другой – на блестящую партию с жителем столицы. И уровнем желательно не ниже, чем из дипломатического корпуса. Впрочем, Марина была согласна и на какого-нибудь известного престарелого писателя или не престарелого сотрудника международного информационного агентства.
Причем все внешние данные для столь блестящего замужества у Марины вроде бы имелись, и первое впечатление она производила просто сногсшибательное: статная, белокурая, пышноволосая и длинноногая. Да только почему-то не сумела Марина с максимальной пользой своими достоинствами распорядиться. То ли интуиция ее подводила, то ли нападающее время от времени чувство влюбленности в неподходящий объект, которое мешало ей логически грамотно выстраивать линию «нужного» романа или ложиться в койку с нужным же для дела человеком.
 Но, делясь со своими многочисленными подругами неудачным опытом своего незацепления за столицу, Марина любила заканчивать свои истории известной фразой из Окуджавы: «Не оставляйте стараний, маэстро!» Или, передразнивая по очереди, чеховских сестер, повторяла, прикидываясь то одной, то другой, то третьей, на разные голоса: «В Ма-аскву! В Ма-аскву! В Ма-аскву!»
Однако кроме фраз был у Мариночки и совершенно конкретный план «захвата столицы»: раз уж с настоящим браком дело не склеилось, Марина решила копить деньги на брак фиктивный, дабы желательно через год покинуть навсегда «гнилые г-ские пенаты, которым дела нет до настоящей литературы» - а там, как Бог даст… Может, иностранец какой подвернется…
Но иностранец в конце концов подвернулся не Марине, ибо Марина по разным (и для нашего повествования значения не имеющим) причинам в Москву так и не уехала. Но волну вокруг себя организовала такую мощную, что спровоцировала вышеупомянутый исход девиц из Г. в столицу. Благодаря Марининому вдохновенному слову (вот что значит писательница, хоть и недоделанная), девицы и обстоятельства вокруг них как будто взбесились.
Первой в столицу уехала – с целью заключить фиктивный брак – самая состоятельная из Марининого окружения «жертва» - модельерша Галочка, которая, не успев даже потратить свои «фиктивные» накопления, уже через месяц вышла замуж по-настоящему за какого-то спортсмена-бегуна, «склеившего» ее едва ли не в метро. Брак этот, впрочем, как выяснилось впоследствии, оказался для Галочки не слишком радостным, ибо своими супружескими обязанностями ее законный спортсмен взялся манкировать уже в медовый месяц. Объясняя этой «сумасшедшей нимфоманке», что секс для него – дело строго регламентированное, ибо беспорядочный (и, упаси Боже, частый!) секс – серьезная помеха для профессиональных занятий бегом. Энергия, дескать, черте куда уходит. А она (энергия то есть) ему для результативного бега нужна. Неужели, дескать, Галочка не хочет, чтобы он стал чемпионом мира или хотя бы СССР?! Но Галочка, ясное дело, чихать хотела на все рекорды в мире, вместе взятые, – ей хотелось чисто по-женски регулярно быть сексуально обслуженной. Чего она и добивалась с другими партнерами в свободное от законного спортсмена время: благо, ее бегун частенько уезжал на сборы и соревнования в разные другие города.
Потом почти одновременно и почти при одних и тех же обстоятельствах Г. покинула Ларисина коллега по музейной деятельности Настенька и знакомая театральная администраторша по кличке Длинная Ляля. Настенька познакомилась со своим столичным избранником на курсах повышения квалификации в одном уральском городе, а Длинная Ляля – в другом, тоже уральском, – на гастролях. И, невзирая на то, что оба эти романа были коротки и вроде бы банально необязательны, Настенька и Длинная Ляля с разрывом примерно в месяц-другой стали законными москвичками!
Честнее и проще всех поступила другая Ларисина коллега Танечка – единственная из них всех уже не девица легкомысленная, а серьезная женщина-мать. Танечке давно уже обрыдло жить своей (хоть и неполной) семьей под бдительным родительским оком, которое мешало ей крутить «перспективные» романы; и Танечка, попав в общую струю, взяла да и написала письмо (сейчас это назвали бы резюме) в один подмосковный музей-усадьбу. И примерно через полгода переписки с музеем, Танечка с сыном благополучно туда переехала, а еще через год-другой и мужа себе нашла – искусствоведа-реставратора, с коим познакомилась на профессиональном семинаре.
Ну, а Лариса решила идти по Марининому пути – то есть через посредство фикбрака. Хотя зачем ей, обучавшейся пять лет в городе на Неве, вдруг загорелось уехать в Москву, никто из окружающих ее людей в толк взять не мог. Ну, и ехала бы, говорили ей, тогда уж обратно в свой любимый Питер – в цитадель, так сказать, истинного искусства. Лариса ничегошеньки на эти советы не отвечала, потому что никому не хотела признаваться в своей «неадекватности»:  в этом священном городе ей и думать-то было стыдно о бытовом и матримониальном. Неизбежные студенческие романчики с однокурсниками (а куда от них в общаге денешься?), конечно же, случались, но все они были коротки и бесперспективны.
Тем более, что все Ларисино время уходило на созерцание и восхищение невиданной красотой сказочного города на Неве, а также, понятное дело, на ее (красоты) пристальнейшее изучение. А специализировалась Лариса на творчестве безмерно ею обожаемого русско-итальянского архитектора Карло Росси. В пространстве созданной великим архитектором, например, Дворцовой площади с прилегающими к ней его же «пера» зданиями и аркой большого Главного штаба Лариса, кажется, готова была навеки поселиться. Вот разбить прямо на этих, дышащих древностью камнях палатку – и жить!
Ну, у тебя и прибамбасы, говорили Ларисе коллеги-студенты, и серьезно, как к женщине, в Ларисе не относились: ей про любовь, а она на Карла Росси все равно переведет, да еще и всплакнет, бывало, от недоумения, почему это у великого архитектора в Невской лавре могилка такая скромная! А цветочки обожаемому Карлу Ивановичу, бывало, со стипендии купит да и принесет…
Потому-то и выходило, что ехать за фикбраком в цитадель высокого искусства Ларисе казалось очень неприличным и даже безнравственным, ибо и живой Питер, и неживого уже архитектора она любила так истово, что любое замужество в городе на Неве казалось ей предательской изменой кумирам.
В провинциальном Г. разговоров о Карле Росси, Лариса, конечно же, не водила. А вернее сказать, водила – но только в первые два-три месяца, пока ей корректно не посоветовали  задуматься о том, что ее теперешняя задача – не в прошлом ковыряться, а отрывать (от слова «рыть») перлы и жемчужины в местном современном (ну, можно, конечно, и в историческом прошлом) изобразительном искусстве.
Ну, а Ларисе, как говорится, тему в рот только положи – она в нее тут же, бывало, и вгрызется. И вгрызлась в результате так, что ни времени, ни сил на романы разные у нее элементарно не выкраивалось. Да к ней и подступиться-то с серьезными намерениями, рассуждали меж собой художники, как-то страшновато – больно умная. А ну как до смерти заговорит!
И выходило так, что в Москву Лариса засобиралась, чтобы доказать окружающим, что на самом деле не такая уж она и умная, и вовсе не занудная, и вполне способна на такой вот дурацкий и неожиданный поступок, как отъезд в Москву за фикбраком. А там как Бог даст…
Копить деньги на фикбрак Ларисе было не с чего – не с жалкой же  зарплаты искусствоведа да редких и нерегулярных гонораров за газетные статейки о мастерах кисти, пера и топора. Да-да, и топора – а что?! Смальту-то (ну, то есть кусочки гранита или мрамора) с помощью специального топорика и нарубают: Лариса сама даже как-то попробовала – и у нее получилось. Если не считать того, что смальта у нее выходила разной, некондиционной толщины. Но это к слову…
И решила Лариса пустить в ход мамочкино наследство – книги. А точнее – двухсоттомную «Библиотеку всемирной литературы», цена на которую в начале восьмидесятых годов прошлого века поднялась почему-то аж на десять порядков! То есть продать ее можно было в десять раз дороже начальной стоимости, а вырученных денег как раз хватило бы на две приличные дубленки. Или на один, не слишком дорогой фиктивный брак…
Расставаться с этими книжными богатствами Ларисе было ничуть не жаль. Во-первых, она почте все двести томов давно уже прочитала (иные даже неоднократно) и пришла к выводу, что для дальнейшей жизни ей из всей этой всемирной книжной свалки вполне хватило бы томов примерно двадцати. Но и с ними ради «благородной» цели Лариса рассталась с легким сердцем.
- Хоть бы о детях своих будущих подумала! – сокрушалась  мажинуарная бабушка, взволнованно дымя болгарской сигаретой.
- Да какие там дети! – сердилась Лариса. – У меня еще и мужа-то нет. А когда будет, тогда и с книгами вопрос решим!


Музейные тетки, понятное дело, плакали: лучший же искусствовед уезжает, и обещали, что в любой момент возьмут Ларису обратно, даже если для этого придется новую единицу в штатном расписании заводить.
Бабушка же на Ларису смертельно обиделась («растила, учила – и на тебе!»), и в аэропорт ее провожать не поехала. А впрочем, в аэропорту присутствие бабушки было бы не только лишним, но и незаметным, ибо провожать Ларису поехали почти два десятка художников и подруг. А они, пока длилась томительная процедура регистрации, пустили себе по кругу с полдесятка бутылок шампанского, так что в самолете Лариса беззастенчиво и с удовольствием спала без задних ног от взлета до посадки. Чего в самолетах с ней обычно (без шампанского) не случалось: то попутчик какой-нибудь чрезмерно словоохотливый беседами доставал, то просто так – от истерического нетерпения «скорее бы долететь» - сон не шел.
А в этот чудесный сентябрьский вечер самолет был полупуст, место можно было выбирать по собственному желанию – и Лариса выбрала сразу три. И как только самолет набрал высоту, убрала подлокотники, улеглась вольготно, как в собственной постельке – и проспала беспробудно весь полет, манкировав неизвестно кому среди ночи нужным самолетным ужином.
Так что в столицу нашей Родины – город-герой Москву – Лариса прибыла чудесно отдохнувшая, бодрая, относительно свежая и в преотличном настроении.  Поэтому, буквально не отходя от кассы, – ну то есть от багажного конвейера – Лариса моментально оказалось «склеенной» каким-то южным, лет пятидесяти, гражданином, который тут же принялся назначать Ларисе вечернее свидание.
Склонная к возможно более честным отношениям между людьми (и между полами тоже) Лариса чуть было не сказала трепетно прилипшему к ее локтю, случайному воздыхателю всю правду-матку, которая заключалась в том, что Лариса (всю ночь мирно дрыхнувшая вместо того, чтобы перебирать в уме варианты) до сих пор еще не решила, у кого из своих новомосковских подруг ей лучше всего остановиться. На данный момент Лариса знала только одно: все они с нетерпением (возможно, даже искренним) ждут ее приезда.
Но, к счастью, Лариса вовремя вспомнила (вот что значит – хорошенько выспаться!), что отнюдь не всегда стоит быть честной с противоположным полом и соврала до банальности примитивно: этот вечер, дескать, как, впрочем, и все остальные, она собирается провести с собственным мужем.
- Вай-вай-вай! – запричитал, не поверив Ларисе, южный человек. – Зачем ты хорошего человека обманываешь?! Все нормальные мужья всегда встречают своих жен, да еще таких молодых и красивых (человек даже причмокнул) с цветами и поцелуями!
- А у нас в семье, - отрезала Лариса, - свои законы. Мы любим друг другу сюрпризы делать.
- Вай-вай-вай! – одобрительно восхитился южный человек Ларисиному ответу, истолковав его, как тут же выяснилось, в духе многочисленных и бородатых анекдотов на тему супружеского адюльтера «возвращается-муж-из-командировки». – Я все понял! Ах ты хорошенькая хитрая лисичка! Ты его с другой женщиной застукать хочешь! Ай, умница! Ай, молодец! А хочешь, я твоим свидетелем буду?
- К чему мне свидетели, если я пока не знаю, совершено ли преступление, - включилась в игру Лариса. – А тут я возвращаюсь – и с грузином! Трагедия обеспечена – он ведь у меня самбист. Хук направо, хук налево – и все в отключке! – вдохновенно несло Ларису.
Но несло, как тут же выяснилось, в правильном направлении – южный человек слегка струхнул. Но до конца в Ларисины бредни, похоже, все-таки не поверил, ибо, наморщив лоб и прикинув что-то в уме, едва ли не силком всучил Ларисе свою не слишком парадную визитку и сказал:
- Если твой муж тебе все-таки изменил или, чтобы сделать тебе сюрприз, уехал в командировку, - у грузина вдруг прорезалось чувство юмора,- ты мне позвони, пожалуйста. Я буду в Москве еще неделю.
И грузин, с сожалением почмокав («вай-вай-вай, такая красавица – и не моя!»), скрылся в толпе. Как раз объявили посадку очередного самолета из другого сибирского города, - и грузин, надо полагать, пошел «встречать» другую, более сговорчивую сибирскую красотку.
«Вот это да! – подумала с женской гордостью Лариса. – Похоже, здесь на меня будет отчаянный спрос!» Но не связываться же с первым попавшимся грузином!  И Лариса небрежно выбросила в кстати подвернувшуюся урну грузинскую «визитку» и направилась, отчаянно гремя своей огромной колесной сумкой, разыскивать ближайший телефон, раздумывая по пути, с кого из новосмосковских подруг начать обзвон. Однако, перелистывая уже у телефона-автомата свою записную книжку, она наткнулась на координаты Полины-фарцовщицы  - подруги тоже «новомосковской», но уже с солидным, нескольколетним стажем проживания в столице. Законной, стало быть, москвички.
Полина когда-то была одноклассницей и довольно близкой приятельницей Ларисы. Во всяком случае в процессе пятилетки обучения каждой своему искусству (Лариса – изобразительному, Полина – фарцовому и заочно филологическому), они, проживая в разных городах, встречались весьма и весьма регулярно. То Полина в Питер прикатит по своим фарцовым делам, то Лариса в Москву приедет расслабиться да фирменным шмотьем с помощью Полины слегка приукраситься.
И Лариса, немного подумав над телефонной книжкой, решила начать обзвон именно с Полины: у нее все же связей разных в столице больше, чем у иных новорожденных москвичек. Полина, к счастью, оказалась дома, что было в общем-то неудивительно, ибо утро было еще довольно раннее – время для Полининой работы – неподходящее: ее иностранцы так рано свой туристический день не начинали.
Лариса не стала распространяться по телефону о причинах своего  приезда. Спросила лишь, можно ли у бывшей одноклассницы на недельку-другую «стопорнуться».
- Да хоть на месяц, - радостно и весело ответила Полина. – Я, знаешь ли, теперь почти все время дома сижу. Как порядочная мамаша. Фиске-то всего два года, так что я как бы в декретном отпуске нахожусь. Единственная проблема – мой муж, которого ты еще не знаешь. Он, зараза, всех моих подруг почему-то терпеть не может. Надо будет его как-то обаять…
Новый Полинин муж (он же отец Фиски-Анфисы) Валерий оказался всего-навсего девятнадцатилетним (!) сопливым пацаном  - то есть он был едва ли не на десяток лет моложе обеих наших героинь. Но сопливым и наивным он выглядел только внешне: прозрачно-серые невинные глаза с длинными ресницами, высокий чистый лоб, юношеская худоба и угловатость тела…
Все же остальное в Валерии было отнюдь не юношеским. Это был расчетливый, жесткий (а порой и жестокий) делец, весь ум которого, как вскоре выяснилось, состоял, кажется, из одной лишь извилины, нацеленной на то, чтобы делать деньги любыми (и главным образом обманно-нечестными) путями. Это называлось не зарабатывать, а «наживать»!
- Зарабатывают лохи, в конторах, - пояснил Валерий Ларисе день примерно на третий за завтраком, - а нормальные люди, которые нормально хотят жить, вкусно есть и хорошо одеваться, - наживают. Ты вот в своей жизни хоть одну копейку нажила?
- Нет, - честно сказала Лариса. – Я живу на свою скромную зарплату искусствоведа.
- Ну, значит, и ты лоховка, - припечатал Валерий, сооружая себе очередной бутерброд с дефицитнейшим деликатесным мясом. – Ты вот и мяса-то такого, небось, никогда не видела!
- Ну, не видела, - ответила Лариса, - и что с того?  Зато я видела в подлинниках такие шедевры, которых тебе и названия неведомы! И вообще по еде, - сказала Лариса на языке, понятном Валерию, – по еде я не прикалываюсь.
- Что-то по тебе это не очень заметно, - ехидно сказал Валерий, подразумевая приятную (как считали многие, но только не Валерий) Ларисину полноту. Валерию же, напротив, нравились девицы банально трафаретные, худые и манекенистые, и бедной Полине, дабы соответствовать нехитрому (но как трудно достижимому!) идеалу своего недоросля, приходилось поэтому истязать себя разными – и отечественными и забугорными – диетами и физкультурами, чтобы, наконец, избавиться от своей последродовой полноты.
И вообще этот столичный недоросль так нещадно гонял Полину по всем хозяйственным статьям (завтрак-ужин чтобы вовремя и повкуснее, идеальный порядок в квартире к его приходу и так далее), что Лариса как-то с изумлением спросила сильную, волевую, самодостаточную и успешную Полину, КАК, а главное ЗАЧЕМ она все это терпит. И почему не нашла себе с ее жгучей итальянской внешностью и солидным капиталом такого мужика, который на руках бы ее носил?
- Ты понимаешь, - объяснила Полина, - три года назад, когда я рассталась со своим первым мужем, женихов у меня было немеряно. И я влюблялась, и в меня влюблялись. Но мне был нужен партнер, равный мне экономически. И деятельный. Чтобы не вздумал сидеть на моей шее, как это делал в последний год нашей жизни мой первый муж. А когда у женщины есть деньги, и она умеет, как говорит Валера, их наживать, ей меньше всего хочется посадить себе на шею альфонса. А с Валерой у нас, что называется, «разные счета», ни он о моих, ни я об его заработках полного представления не имеем. Но заполнить холодильник – это его проблема. Тем более, что пожрать он, как ты видела, не дурак. Он и тебя-то, мне кажется, гнать не собирается, потому что увидел, что ты неплохо готовишь и помогаешь мне за ним ухаживать.
- А что он еще у тебя любит кроме денег и пожрать? – спросила Лариса. – Тебя, например?
- Ну, как-то по-своему он меня, наверное, любит. В постели во всяком случае у нас проблем нет!
Такая вот странноватая по тогдашним социалистическим меркам это была семейка. Любовью здесь действительно не пахло, но зато с некоторой регулярностью пахло спермой, ибо к утренней трапезе Полина, никого не стесняясь,  частенько выходила с «белковой» маской на лице.
-  Ты же, наверное, знаешь, - объясняла Полина Ларисе, - как благотворно влияет сперма на состояние кожи наших лиц.
     Лариса согласно кивала, а Валерий в такие моменты обычно скромно и гордо помалкивал, активно поглощая полезный утренний геркулес плюс бутерброды с каким-нибудь дефицитом.
- А что касается моей любви к Валерию, – пояснила как-то Полина, - то она, конечно же, в каком-то количестве имеется, а иначе я не стала бы от него рожать. Но изменять ему я себе позволяю. Вот и сейчас у меня – бурный роман с одним итальянцем. Пришла к нему пару месяцев назад тряпки покупать, так мы с ним с такой страстью принялись торговаться, что кончилось все это дело в постели. Таким образом я сбила цену, и у нас начался роман. Через пару месяцев он снова прилетает. Может быть, ты его и увидишь.


О том, что поселившись у Полины, она совершила большую (а как впоследствии выяснилось, и непоправимую) ошибку, Лариса поняла уже примерно через месяц. Ибо вместо того, чтобы параллельно с Валерием (который вроде бы согласился за символическую мзду найти Ларисе фиктивного муж) вести собственный поиск, Лариса стала почти наравне с Полиной … домохозяйкой и «матерью» Фиски.
Но вот прошел месяц, другой, на исходе был и третий, а дело о браке все никак не сдвигалось с «насиженного» места. Женихи, по словам Валерия,  срывались с крючка один за другим: кто неожиданно уходил в длительный запой, кто – в места не столь отдаленные, кто вдруг оказывался недоволен предлагаемой суммой, а кто просто-напросто впадал в подозрительность: а вдруг фиктивная жена найдет способ квартиру мужа взять да и не фиктивно оттяпать. А может быть, Валерий все и врал.
Но как бы там ни было, а Ларисе ничего не оставалось, кроме как утешать себя лишь тем, что время она проводит очень даже неплохо. То на свою фарцовую работу ее Полина возьмет и с блеском продемонстрирует свое непревзойденное мастерство сшибания цен на фирменное шмотье, а то в кабак какой-нибудь роскошный с дешевым и вкусным шведским столом затащит, обо всех местных путанах расскажет да еще и предложит Ларисе этой непыльной древнейшей профессией («Только деньги с них выбивать очень трудно!») заняться, заметив, что почти всякий раз к их столику какой-нибудь «юг» или там швед познакомиться подойдут. С Ларисой главным образом, ибо Полина на русскую девушку не тянула – ее, как правило, принимали за итальянку или испанку.
Вовлекала Полина Ларису и, так сказать, в практическую фарцовку: возьмет да и небольшую партию джинсов по сниженной для провинции цене Ларисе подсунет: чтобы Лариса их в Г. верным людям отправила по другой, чуть более высокой цене, да и «наварилась» бы немножко. Лариса и «наваривалась», и денежки свои фикбрачные поэтому почти не тратила.
Хуже всего поначалу для Ларисы оказывались дни, когда ей приходилось сидеть с Фиской один на один: кормить ее, выгуливать, усыплять и терпеть нескончаемые капризы избалованной Фиски, которая очень любила чуть что падать на спину, сучить маленькими ножками и визжать изо всех сил. Пока, наконец, Лариса не напугала ее однажды весьма чувствительным шлепком по пухлой попке, после чего Фиска, несмотря на нежный возраст и полное вроде бы отсутствие ума и связной речи, стала гораздо осмотрительнее. А тут еще Полина придумала Ларисе интеллектуальную отдушину – итальянский учить! Впрочем, сначала эта мысль пришла в голову Ларисе, которая однажды искренне позавидовала, как бойко Полина трещит со своими итальянцами на их родном языке. Лариса в своей зависти призналась, а Полина ей и заявила:
- Ну, ты возьми да поучи!
- Итальянский мне очень нравится, - ответила Лариса, - да зачем он мне?
- Да мало ли зачем! А зачем русские дворяне в деревне жили и по пять языков знали?
Это был весомый аргумент – и Лариса принялась вдохновенно грызть самоучитель. А Полина ей (вместо пластинок) произношение ставила.


И вот, наконец, приехал Полинин итальянец по имени Чино. Да не один приехал – с другом по имени Карло! И они предложили Полине взять с собой какую-нибудь подружку и провести вечерок в самом престижном по тем временам ресторане. Ресторан, по правде говоря, выбирала Полина, она же и столики заказывала – «макаронникам» предстояло только прийти, поесть и заплатить. Ну, а для Ларисы трудность состояла лишь в том, что ее потенциальный кавалер, как выяснила Полина, очень поверхностно знал английский, которым очень неплохо владела Лариса; а Лариса, со своей стороны, еще более поверхностно знала итальянский.
- Да не волнуйся ты раньше времени, - утешала Ларису Полина. – Может быть, тебе не то, что разговаривать, смотреть на него не захочется.
- И что я там тогда буду делать? – удивилась Лариса. – Я же со скуки помру.
- Будешь красиво есть, радостно улыбаться, слушать итальянскую речь, представлять, что он – твой любимый Карло Росси, и смотреть стриптиз. Ты же никогда не видела настоящего стриптиза?
- Нашла, чем обрадовать подругу – стриптизом! – обиделась Лариса. – Подругу, которая в подлинниках видела…
- Да помню я все твои подлинники, - перебила Полина. – Не нуди. Надень-ка лучше вот это платьице.
- Да ну, - усомнилась Лариса, - какое-то оно совсем простецкое. И цыганщиной отдает – эти ужасные черные цветы на малиновом! – Но платье Лариса все же на себя натянула, глянула в зеркало – и ахнула, ибо из зеркала на нее смотрела элегантнейшая «дама из Амстердама»!
- Вот в этом-то и заключается неразгаданная нами тайна настоящих фирменных тряпок, - с удовлетворением разглядывая Ларису, пояснила Полина. – И расцветка вроде бы безвкусная, и крой простецкий. А на себя наденешь – и полный улет! А в нашей советской легкой промышленности – ни на тебе, ни на вешалке не радует. Не думают у нас о женской красоте…- философски заключила Полина.


«Макаронники» опоздали на полчаса, и в роскошный русский ресторан со стриптизом явились вовсе не в смокингах и бабочках, а в восхитительно вытертых чуть не до дыр джинсах и курточках. «И зачем мы, как дуры, наряжались?» - раздумывала Лариса, ненавязчиво разглядывая прибывших кавалеров. Чино оказался молод, высок и очень хорош собою – именно такими русские девушки и представляют себе итальянцев: приятно смуглыми, черноволосыми и жгучеглазыми. Лариса Полине даже втайне позавидовала. Тем более, что «ее» кавалер больше походил на какого-нибудь немецкого бюргера: ростом Ларисе по ухо, возрастом – почти что отец родной, плотненький, тонкогубенький, светлосеренький и на вид – глуповатый. Единственным достоинством Карло был его роскошно вырезанный, скульптурный, с выразительными ноздрями нос. Но деваться было некуда!
- Ты, главное, не волнуйся, - успокаивала Полина расстроенную Ларису, - тебе с лица его воду не пить. Пить будешь вкусное вино из роскошного бокала. А в разговоре с ним, если по-английски не получится, шпарь одними итальянскими инфинитивами – ты же их много знаешь. А они такую речь запросто понимают. Это проверено.
И действительно беседа между Карло и Ларисой, подогретая дорогим и неподдельно вкусным вином, завязалась очень непринужденная, что еще раз свидетельствовало о том, что главный язык в мире – это язык полов. И если мужчина и женщина стремятся узнать и понять друг друга, они могут вовсе обходиться без того важного органа, который отвечает за связную речь. А Карло очень стремился узнать и понять русскую женщину Ларису, Тем более, что к развратному торжеству женского тела – ну, то есть к стриптизу – он сидел спиной. А Лариса как раз лицом – вот глупость-то!
Чино с Полиной интимно и легко общались на итальянском, и Лариса с Карло ничуть от них не отставали. И чем больше потреблялось дорогого и вкусного вина, тем непринужденнее становилась их беседа. Но мы не будем, дабы не утруждать читателя, воспроизводить чудовищную смесь языков, а изложим часть беседы по-нашему – по-русски.  И не в диалоге, а по большей части в пересказе, близком к тексту.
Ну, во-первых о великом итальянско-русском архитекторе Карло Росси Ларисин собеседник ничегошеньки не знал, но зато сообщил, что любит музыку Россини и других итальянских композиторов. Да и наших, впрочем, тоже, например, Чайковского. Говорят, он был гомосексуалист?.. А вообще-то он, Карло, преподает историю. В колледже. У него большой дом, многочисленная семья и четыре … туалета. Зачем четыре? Как зачем?! А чтобы почти каждому – свой! Потому что он, Карло, - очень брезгливый. Он в своем колледже, например, никогда в туалет не ходит. Потому что брезглив. Так и терпит до дома. Бедняжка? Да нет, он уже привык.
Полагая, очевидно, что в этом месте их разговор дошел до самой высшей точки интима, Карло под столом дотянулся рукой до Ларисиной коленки, заговорщически сжал ее и сказал, уткнувшись скульптурным носом своим в Ларисину щеку на чистом английском языке:
- Я – Казанова! Ты понимаешь? Казанова из Неаполя. Я хочу спать с тобой. Сначала с тобой, потом – с Полиной!
- Но Полина любит Чино! – возмутилась Лариса. – Это невозможно. Чино ни за что не согласится!
- Чино я беру на себя! – самоуверенно ответил Карло.
И только тут Лариса поняла, в какую гадкую историю она, кажется, вляпалась, и ЧТО скрыла от нее хитроумная Полина.
- Ты что, хочешь, чтобы я переспала с этим придурком?! – элегантно оттащив Полину от беседы с любимым, свистящим шепотом спросила Лариса.
- Это, конечно, не обязательно, - завиляла Полина. – Но, если честно, ты оказала бы мне большую услугу. Если бы ты охмурила Карло, я бы уговорила его продать нам партию джинсов гораздо дешевле. И ты бы, кстати, тоже наварилась.
- Вот это интрига так интрига! – раздраженно восхитилась Лариса. – Да вот только твой Карло меня совсем не возбуждает!
- Главное, что он УЖЕ возбудился! – возразила Полина. – Есть, кстати, и еще один немаловажный аспект: если Валерий узнает, как ты раскрутила итальяшку, он к тебе уважением проникнется и наверняка твои «фиктивные» дела побыстрей устроит! И перестанет смотреть на тебя как на лишнего едока картофеля. Или ты хочешь вернуться в свой Г. ни с чем?!
-  О черт! – воскликнула Лариса. – Ты со всех сторон меня обложила. Но ведь Карло хочет еще и тебя!
- Я слышала краем уха, - не удивилась Полина. – Но уж это мы как-нибудь уладим!
…Но наладить, увы, ничего не удалось. Ибо когда Карло, выполнив (довольно, впрочем, посредственно) свою функцию Казановы из Неаполя, пошел в соседнюю комнату (дело было в «специально» пустой от мужа и Фиски Полининой квартире) договориться с другом Чино о перемене дам, - произошла маленькая потасовка. Чино так решительно и активно не захотел разделить с другом «любимую русскую женщину» (ну, то есть Полину), что Ларисе пришлось полночи исполнять обязанности медсестры, пытаясь привести хоть в относительный порядок красноречиво расквашенный, но все равно роскошный нос незадачливого Казановы из Неаполя…
Ну, а дальше все пошло как по писаному, только наоборот. До смерти обиженный Карло, ни на копейку не снизил цену на партию джинсов, Полина укорила (!) Ларису в провинциальном сексуальном несовершенстве («Не могла, что ли поработать хорошенько за нас двоих и денег в семейный котел заработать?!»), вернувшийся из «командировки» Валерий обнаружил под тем спальным ложем, где предавался «любви» (а затем медицинской обработке) итальянский придурок Карло, фирменную мужскую майку со следами крови, которую Карло за ненадобностью забросил под кровать, а Лариса с Полиной ее, по скорбной случайности, не заметили. Потому что Лариса об этом факте благополучно забыла (и ее можно понять), а Полина и знать не знала.
В доме, конечно же, случился жуткий скандал
- У тебя что, все подруги – шлюхи?! А значит, ты и сама – такая! – орал Валерий. – Чтоб ноги ее в моем не было! Я сам ей сегодня же билет на завтра возьму!
И действительно взял… И получилось, что в столицу Лариса съездила только лишь за тем, чтобы забеременеть. Как будто этого нельзя было сделать в Г.! Ха… Ха… Ха…

III
 

…Невзирая на первый больничный шок, связанный, как уже было упомянуто, с экстремальной ситуацией противостояния неженственному женскому насилию, Лариса уже на следующее утро, вскармливая Карика, осознала, что с попаданием в грустное сие заведение ей в общем-то очень повезло. Ибо здесь ей целый месяц (первый – самый трудный) предстояло овладевать всеми необходимыми материнскими умениями под бдительным оком профессионалов: правильно кормить (а потом обязательно сцеживать молоко), искусно пеленать и (что самое страшное) ежевечерне купать маленького Карика.
А кроме того, своих детей все они, неловко выполнившие свой материнский  долг женщины, видели всего шесть раз на дню во время кормлений; по ночам не просыпались от детского плача, не стирали пеленок (памперсов тогда и в помине не было), не готовили, не убирали – отдыхали в общем на всю катушку, болтали днями напролет обо всякой ерунде, иногда книжки почитывали, а в основном вязали деткам своим разные малюсенькие вещички: шапочки, шарфики, пинеточки и даже премиленькие кофточки. Бабушка, благоухая «Мажи нуаром» и болгарским табаком, привезла Ларисе разноцветные клубки шерсти и спицы – и Лариса в этот вязальный процесс тоже с удовольствием включилась.
Дни в больнице, благодаря жесткому распорядку кормлений, были хоть и однообразными, но, к счастью, не тянулись вязкой резиной, а бежали, как ни странно, очень быстро. Правда, этот удивительный парадокс прихотливого времени, замечала, пожалуй, одна лишь Лариса, которая менее всех своих сокамерниц мечтала о воле – ведь никакой муж с достоинствами ее с нетерпением не поджидал. Поэтому Лариса не впадала, как другие дамы, в тоскливое уныние (ах, еще целых три или четыре недели здесь маяться!) или в скуку, а жила себе, быстренько адаптировавшись к обстоятельствам, днем сегодняшним, радуясь, как подарку судьбы, шестиразовым встречам с Кариком.
А еще у Ларисы был к тому же и собственный распорядок: каждый божий день в определенный ею же самой час она с упорством неофитки выкладывала на единственный в комнате стол свои итальянские учебники и с головой погружалась в язык Данта, внезапно вспыхнувшая любовь к которому (языку, имеется в виде) не смог уничтожить даже этот придурок Карло. А учебники Лариса получила по почте - из столицы, поступив вскоре после своего бесславного вояжа за фикбраком на заочные курсы иностранных языков.
Стоит ли говорить, что для всех своих сокамерниц Лариса, зубрящая в больнице (!) никому не нужный язык, была настоящей белой вороной! Но вороной до поры до времени весьма уважаемой, ибо для всех этих деревенских дам она была как бы окошком в другую жизнь: в Северную столицу с ее архитектурными памятниками, в музеи и выставочные залы,  в жизнь и творчество разных художников всех времен и народов, а также в неизвестные дамам произведения литературы... В иные, особо захватывающие моменты своих повествований Лариса даже ощущала  действующим искусствоведом и заодно - педагогом.
Устав бахвалиться друг перед дружкой главными и побочными достоинствами своих законнейших мужей, тоскующие о любовных утехах бабы сами (дабы, очевидно, хоть на время утихомирить разгул эротических воспоминаний) провоцировали Ларису на рассказы о той чудесной реальности, к которой им, возможно, никогда больше не придется прикоснуться. Причем слушали они (что было Ларисе и приятно, и удивительно) очень внимательно и с большим, казалось, интересом.  Иногда даже и вполне уместные вопросы задавали, а наиболее занимательные «сюжеты» даже и обсуждать принимались. Правда, когда речь в этих сюжетах так или иначе касалась любви, дамы вновь возвращались к своим баранам – непременно начинали проводить параллели с собственными лав стори, сравнивали своих суженых с героями сюжетов (в пользу суженых, разумеется), а себя соответственно с героинями: «че она, совсем с ума сошла! Я бы ни за что так со своим мужиком не поступила!»
 Но как бы ни был неглубок уровень этих импровизированных дискуссий, Лариса нарадоваться не могла на то, что ее «деревенские подруги», несмотря на недостаточную образованность и кажущуюся толстокожесть, души имеют довольно все же тонкие: дай им возможность, и они бы наверняка научились разбираться в разных изящных искусствах не хуже самой Ларисы. Некоторые, особо пытливые дамы пытались даже приобщиться к тайнам итальянского языка или хотя бы усовершенствоваться в родном русском.
- Ты, пожалуйста, поправляй нас, когда мы слова какие-нибудь неправильно произносим, - попросила однажды рыжекудрая Катюха. – Вот, например, как правильно делать ударение в слове «ложить»?
И Лариса, не зная еще, чем ей в скором будущем обернется ее «педагогическая деятельность», с удовольствием поясняла, что глагола «ложить» в русском языке нет, а есть глаголы «положить» или «класть» - и объясняла с удовольствием, как сими словами и производными от них следует пользоваться. И с некоторой даже гордостью думала о том, какую высокую просветительскую миссию доверила ей судьба…
 
    
Однако гордилась Лариса преждевременно, ибо идиллия между городом и деревней (или, вернее, между коллективным сознанием и индивидуальным) приказала долго жить буквально в одночасье. А невольным нарушителем установившегося приятнейшего миропорядка стала одна новенькая мамочка. И не какая-нибудь там гром-баба, нагло и бесцеремонно выхватившая у Ларисы невидимые бразды правления умами и душами, - нет! Это была крохотная (метр шестьдесят от силы) женщинка с неестественно белым и как будто стершимся или изначально недолепленным личиком, с белесыми ресницами и очень светлыми (тоже чуть ли не белыми) невыразительными глазками. И в платочке. В общем это было вне всяких сомнений существо тихое, безропотное, забитое, безвредное и даже, кажется, туповатое. Анечка…
Пока новенькая медленно и тщательно перестилала свою (у дальней от Ларисы стенки) постель, пятерка дам во главе с Катюхой о чем-то быстро пошушукались, потом вытащили Ларису из ее итальянских экзерсисов и увели вместе с собой на кухню – как выяснилось, на «военный совет».
- Мы про эту Аньку такое сейчас тебе расскажем! – с таинственной угрозой сказала Катюха. – Я и Маша живем с этой новенькой мразью в соседних деревнях. Остальные тоже почти все о ней наслышаны…
- И почему же она – мразь? – удивилась Лариса. – Такая чистенькая, беленькая, тихенькая…
- Вот-вот, тихенькая, - злобно сказала Катюха. – А в тихом омуте кто водится, знаешь?! Так вот, мы слышали, что она – пьянь подзаборная, у нее двое детей от неизвестно кого, а третьего она пару лет назад приспала!
- Как это «приспала»? – не поняла Лариса.
- Приспала – это значит, убила, - жестко пояснила Катюха. – Спать с собой новорожденного положила да и как бы нечаянно придавила во сне! И еще вот зачем-то урода родила!
- Девочки, а может, все это просто грязные слухи? – спросила Лариса. – То, что родила неизвестно от кого, так и в меня тогда тоже камень киньте! А сейчас она, может быть, за тем и родила, что мучается из-за нечаянно убиенного младенца? А иначе с чего бы ей в нашу больницу ехать? Сдала бы его врачам – да и назад в деревню, водку пить. Лежит же в боксике с моим кариком брошенная девочка. Подумайте сами…
- И думать тут нечего! – вдруг резко отрезала некрасивая Маша. – Слухи просто так не распускаются. Про меня же ничего такого не говорят. И, кстати, чего это она в косыночке заявилась? Может быть, у нее вши?!
- Ой, и правда, - загалдели они все хором. – Они же и на нас могут перекинуться! Надо сказать медсестрам – пусть они ее проверят. А заодно и на другие болезни: вдруг у нее триппер или, упаси бог, сифилис?!
- Ну вы даете! – от души расхохоталась Лариса. – Откуда у нее могут быть вензаболевания, когда она только что, как все мы, из роддома. И почему, если платочек, то сразу – вши?



Но уже получасом спустя выяснилось, что смеялась Лариса совершенно напрасно, ибо под Анечкиным платочком действительно обнаружилась гадкая мелкая живность. Анечкину голову быстренько намазали какой-то вонючей жидкостью, снова обвязали платочком (другим, больничным), а всех без исключения дамочек заставили на всякий случай пройти унизительную процедуру обследования волосяных покровов. И не только на голове. А вдруг?..
Живность ни у кого нигде, слава Богу, не обитала, и тогда на «военный совет2 в столовой собралась уже вся «община» - за исключением вшивой Анечки, разумеется. Сначала Катюха и Маша складным дуэтом донесли до сотоварищи всю ту мерзкую информацию, что была некоторое время назад изложена Ларисе, а потом сформулировали свой вердикт: «вшивую» за человека не считать и объявить ей жестокий бойкот; кто до нее дотронется или с ней заговорит – сам опоганится и пусть тогда пеняет на себя; посуду для «вшивой» выделить отдельную – не смешивать ее с остальными приборами, и не дай бог дежурной забыть, что у «вшивой» - отдельная посуда! Тогда она, дежурная, будет автоматически считаться ниже вшивой – а значит, нечеловеком. Проголосуем? Кто против? Все – «за»!
Лариса слушала все эти бредни – и ушам своим поверить не могла, хотя руку автоматически подняла, чтобы не вступать в бесполезные дискуссии с послушно вызверившимися дамами. А сама потом, тщетно пытаясь предаться сну в условный тихий час, напряженно думала о причинах этой, непонятной ей женской жестокосердности. Почему они все (да и люди вообще) так легко верят дурным сплетням?! Ведь вот скажи про кого-нибудь, что он суперталантлив в чем-либо, - обязательно засомневаются, ухмыльнутся скептически, а то и проверять побегут. А скажи дурное – ни за что проверять не станут, но с нескрываемым злорадством поверят и еще присовокупят дрянцы…
А этот бойкот Анечке?! За что?! Подумаешь, великая провинность – вошки! К утру ее белобрысая головка будет так же чиста, как и у всех остальных. Зачем же объявлять Анечку грязной и едва ли не прокаженной?! Анечку, которая наверняка точно также страдает из-за болезни своего малыша!
А может быть, все дело в том, что общее, совокупное страдание так велико, что не оставляет места для сострадания ближнему? Или, напротив, так мало, что оставляет внушительный плацдарм для жестокости и военных действий? Но как вообще может поселиться эта тупая злоба в сердце женщины, которая только что совершила самое божественное дело на свете – произвела на свет дитя?!
Или, быть может, они придумали этот глупый бабский бойкот просто от скуки? Или от упомянутого выше чувства мести, направленного на первый подвернувшийся под руку объект? И мстить теперь будут дружненько только за то, что оказались запертыми в этой больничной клетке и лишенными плотских радостей? И тогда выходит, что игра в бойкот и презрение – это для них всего-навсего род сублимации?



Анечке, конечно же, вердикт не огласили. Только сказали за обедом, чтобы она ни из какой другой посуды, кроме «вот этой», есть никогда не смела! И все. На Анечку больше не обращали внимания, при встречах в коридоре демонстративно обходили за полметра, а на ее робкие вопросы о местных порядках, как бы не слыша, не отвечали. Неизвестно, что там себе думала Анечка, но глаза у нее частенько бывали заплаканы.
Лариса и сама, глядя на Анечкины страдания, едва сдерживала слезы, но нарушить условия мерзкого сговора до поры до времени не решалась. До тех пор, пока однажды перед ночным кормлением Анечку (так же, как, впрочем, и многих дам) не сморил сон. Она не проснулась ни от крика медсестры «Мамаши, на кормление!», ни от грубого окрика одной из соседок «Эй ты, вшивая, просыпайся!».
И тогда кто-то из дам со словами «вот ведь шлюха-шлюхой, а спит, как святая!» резко швырнул в Анечку из центра палаты кожаны больничный тапок. Грязной своей подошвой тапок угодил Анечке прямо в лицо и ударил, набрав в полете некую скорость, надо думать, пребольно. Анечка вскрикнула, проснулась и горько заплакала.
И тогда Ларису прорвало!
- Да вы что, бабы, совсем осатанели?! – заорала Лариса. – Что плохого она вам сделала?! Чем обидела?! Какое ваше собачье дело, от кого она своих детей родила?! Как вы смеете презирать человека, которого толком не знаете? Кто дал вам право причинять ей боль?! В общем вы, как хотите, а я в ваши дебильные игры больше не играю!
И Лариса, лавируя между постелями и застывшими в изумлении бабами, направилась прямо к Анечке, села рядом с ней на койку, обняла за плечи, погладила по вздрагивающей голове и шепнула на ушко: «Успокойся, пожалуйста, и прости их. Они не ведают, что творят». Анечка сквозь слезы благодарно улыбнулась Ларисе – и они вместе, как подружки, отправились кормить своих детишек.



А наутро Лариса обнаружила, что бойкот объявили и ей – за неповиновение коллективной воле, надо полагать. Но, в отличие от Анечки, Ларису сей прискорбный факт ничуть не угнетал, а скорее даже веселил. Потому что дамочки, еще вчера взиравшие на Ларису как на высшую фигуру в местной иерархии, сегодня, истекая желчью презрения, казалось, щеголяли друг перед дружкой своей к Ларисе неприязнью.
И если Анечкины «злодеяния» они обсасывали за глаза, (как будто чего-то стесняясь?!), то Ларису во всех ее проявлениях обсуждали вслух и непосредственно в ее присутствии.
- Тоже ведь невесть от кого родила! Нагуляла так же, как вшивая!
- Да уж, рыбак рыбака…
- Смотри-смотри, как она в итальянский свой воткнулась! И ухом не поведет. Самую умную из себя строит!
- Это она специально для того, чтобы мы себя рядом с ней дурами чувствовали!
- А помните, с какой радостью она наши ошибки исправляла?! Давайте ей назло будем «ложить» и «ложить»!
- Думает, раз она городская, образованная, а мы – шваль деревенская, ей все можно! А мужа-то себе чего не завела, раз такая умная?
«Да я бы с такими мужьями, как ваши, - думала в ответ Лариса, которая к тому времени успела уже увидеть почти всех, весьма и весьма, на ее взгляд, неказистых спутников жизни своих сокамерниц, - не то, чтобы жить, на одном бы гектаре по малой нужде не присела!»
И Лариса, едва удерживаясь от смеха, поднимала глаза от тетрадки с очередной контрольной работой, обводила палату нарочито равнодушным и слегка ироническим взглядом, натыкалась на виноватые Анечкины глаза, весело Анечке подмигивала – и принималась тихонько бубнить вслух маленькие итальянские текстики или спрягать неправильные итальянские глаголы: соно, сэй, э, сьямо, сьете, соно…
Однако, как вскоре выяснилось, наказали дамы по большей части самих себя. Потому что теперь, в присутствии «самой умной» Ларисы, которую им надо было всеми силами презирать, они, как будто бы побаиваясь ее иронического взгляда, теперь уже не могли вести меж собой прежние интимные беседы – страдать о своих мужиках и их достоинствах. Поэтому говорили в основном о больных детках. Однако тема эта была грустна, исчерпаема и не столь увлекательна, как мужские достоинства, и потому в палате частенько зависала тишина, нарушаемая лишь нервически мелодичным позвякиванием спиц.
Лариса же, хоть и посмеивалась, чувствовала себя в иные моменты не очень-то уютно. Но не столько от личной печали за свое неожиданное изгойство, сколько от того, что ей жаль было ополоумевших сокамерниц, лишивших себя возможности задушевного коллективного общения.
И тогда Лариса перенесла свои итальянские уроки в столовую. А иногда кивком головы приглашала туда с собой и Анечку – и за несколько недолгих бесед узнала всю правду об Анечкиной жизни, давшую пищу для гадких сплетен.
Детей у Анечки действительно было двое. Старший нынешней осенью (а на дворе как раз стоял октябрь) пошел в школу, младшему было четыре годика. Да, оба они были от разных мужей (но без печати в паспорте), оказавшихся в процессе совместной жизни неисправимыми алкашами. Да, конечно, и Анечка иногда с ними выпивала ( а как же – праздники, дни рождения!), а жена пьянчуги в народном мнении – тоже, понятное дело, алкашка. Первый Анечкин уж в результате до смерти ошпарился в бане, а второго Анечка выгнала из дома после очередного пьяного дебоша, и он быстренько пристроился к Вальке с соседней улицы. Ну, а третий ребеночек, которого Анечка вскоре родила, умер прямо в сельском роддоме от воспаления легких – на второй же день, ибо в этой обители рождения новой жизни стоял в зимнюю пору смертный холод. С углем были проблемы… Тут Анечка заплакала:
- А ведь Витя – мой нынешний муж, - он совсем непьющий. Он так хотел ребеночка, а ребеночек его почему-то родился больной! Почему? За что нам такая беда?
- Но ведь его же здесь лечат, - успокаивала Лариса Анечку, - наверняка вылечат. Мой Карик ручкой уже во все стороны водит, вчера чуть пальчиком мне в глаз не попал!
- А про моего врачи говорят, - Анечка захлебнулась рыданием, - что он почти безнадежен. Я не запомнила названия болезни, но они говорят, что у него вместо мозгов – вода!
- О Господи! – ужаснулась Лариса. – Я даже не знала, что такое бывает! Но, может быть, все обойдется. А если не обойдется, то ведь ты еще молодая…
- Страшно мне будет после двух-то смертей, - всхлипнула Анечка и вдруг призналась: - А вши-то у меня, знаешь, откуда были? Сын из школы принес, у них там потом весь класс обрабатывали. А себя я проверить-то и не успела – меня в роддом увезли…


Дамы стойко держали двойной бойкот, но тапками в Анечку никто больше не швырял. Все-таки боялись, очевидно, Ларисиного гнева. Может быть, даже чувствовали, что перегнули палку, но дурацкий принцип оказался для них хуже неволи. Зато Лариса, стоило лишь Анечке уснуть перед ночным кормлением, демонстративно подходила к ее постели и будила, дотронувшись до Анечкиного плеча. А потом они вместе, полусонные, брели кормить своих младенцев. Хотя Анечкин мальчик от поддержания несчастной своей жизни все чаще и чаще отказывался…
Ну, а дамы, лишившись возможности всласть откровенничать в палате, почти каждый день в очередь с Ларисой, часами просиживали в столовой, оставляя Ларису с Анечкой и горькими ее рассказами обо все ухудшающемся состоянии ее младенца наедине. А в один чудесный октябрьский день Лариса и вовсе осталась одна в палате, ибо Анечку вызвали в приемный покой на свидание с мужем.
И надо же было так случиться, что именно в этот момент в палату вошла деловито равнодушная медсестра и, обнаружив, что в палате никого кроме Ларисы нет, попросила Ларису передать Анечке, чтобы она срочно пришла к лечащему врачу, потому что ее ребенок – умер. И Лариса в одно мгновения из верного Анечкиного ангела-хранителя превратилась в мрачного вестника смерти…
Но это, с другой стороны, был и очень гуманно: услышать скорбную весть от кого-нибудь другого Анечке наверняка было бы гораздо больнее. Ведь никто кроме Ларисы не присел бы рядом с ней на больничную койку, не обнял бы ее за плечи и искренне не оплакал бы вместе с ней ее невозвратимую утрату…



На другое утро Анечка уезжала домой – в свою деревню. Муж ее, слава Богу, не успел еще покинуть город и приехал за Анечкой. Лариса в единственном, разумеется, лице проводила Анечку до выхода из отделения, увидела третьего Анечкиного мужа – такого же маленького, серенького и неказистого, как сама Анечка – и от души пожелала им обоим не терять надежды на благополучное продолжение рода.
И тут Анечка, блеснув слезой в светленьких своих глазках, бросилась Ларисе на шею и горячо забормотала:
- Спасибо тебе, Ларочка, спасибо большое! Я не знаю, как пережила бы все эти дни, если бы не было тебя. Они бы совсем меня с грязью смешали! Приезжай, пожалуйста, к нам в гости – у нас в деревне летом очень хорошо! – И Анечка неловко сунула Ларисе в руку маленький кусочек бумаги с адресом.
Лариса прекрасно знала, что она никогда не приедет в гости в Анечке, но адрес, понятное дело, взяла и сунула в карман больничного халата, где он навсегда (а вернее сказать, до первой стирки) и остался…
…Вернувшись в палату, Лариса едва ли не с порога почувствовала, что в атмосфере вокруг нее что-то неуловимо изменилось – как будто бы исчезла какая-то невидимая стена. С Ларисой по-прежнему не разговаривали, но, поднимая голову от книги, вязания или итальянского экзерсиса, она то и дело ловила не себе виноватые и будто извиняющиеся взгляды большей части сокамерниц, которые тут же, словно боясь оказаться уличенными в предательстве коллективному сознанию, и отводили глаза. Да и как им было не бояться, когда, в день Анечкиного отъезда,  рыжекудрая Катюха бросила в уходящие спины Анечки и Ларисы увесистый камень:
- Ну вот, вшивая ушла – теперь дышать легче станет! Да и это, самой умной, тоже, я слышала, недолго осталось. Везет же некоторым! – с горькой злостью сказала Катюха, - Даже дети у них быстрее выздоравливают. А мне тут еще целых десять дней гнить! Ужас! Мне уж и мужик пригрозил: будут задерживать – любовницу заведу! А то, говорит, со мной случится этот… ну как его… Как же Лариска это называла?!
- Спермотоксикоз! – услужливо подсказали Катюхе.
- Вот-вот, смермотоксикох, - обрадовалась Катюха и тут же вызверилась: - Это ведь я его этому слову научила! А меня и всех нас – Лариска! Вот ведь мразь ученая! Чтоб ей, сучке, замуж никогда не выйти!



А Ларисе действительно оставалось всего три дня больничного заключения, ибо ее Карик, слава Богу, был уже практически здоров, хорош собой и ничем, в сущности, не отличался от других, нормально рожденных детишек. К своему изгойству Лариса вполне уже привыкла, ибо ей с лихвой хватало общения с не участвующими в бойкоте дамами из соседней, маленькой, палаты да с едва ли не ежедневными визитерами и визитерками: коллегами, художниками (чаще других приезжал Васька, называвший себя крестным папочкой) да с любимой мажинуарной бабушкой. И это, кстати сказать, очень сильно раздражало и гневило Ларисиных сокамерниц: ведь к ним-то из разной степени отдаленности сел и деревень приезжали одни только мужья да иногда матери – и то не чаще раза в неделю. А эта   стервоза, Лариска, смотри-ка ты – всем нужна!   
Так что Лариса с удовольствием себе, обретаясь в своей палате, молчала, радовалась, что ее уроки итальянского теперь проходят в нерушимой тишине и полагала, что спокойненько донесет чашу своих нехороших чувств (и жалости, впрочем, тоже) к ополоумевшим сельским дамам до самой последней минуты заключения.
Ан не тут-то было… На Анечкино место в тот же день поступила новенькая мамочка – горожанка Вера, претерпевшая какие-то особенно мучительные роды. Во всяком случае в палату она вошла. Еле передвигая ноги, согнувшись в полупоклоне и держась руками за живот. Да еще и не сама вошла, а под руку с медсестрой, которая препроводила Веру до бывшей Анечкиной (но заранее перестеленной) койки.
Вера, охая и постанывая, осторожненько присела на край постели, потом медленно улеглась, а медсестра прикрыла ее одеялом – и ушла. Вера лежала на спине с закрытыми глазами, и лицо ее было бледным, вымученным и несчастным. Однако на ритуальные вопросы дотошных дам она все же кое-как ответила – голосом тихим и слабеньким. А когда поток вопросов иссяк, рыжекудрая Катюха вдруг хлопнула в ладоши и бодро заявила:
- Анька-то, сучка вшивая вовремя улизнула – ведь завтра как раз ее было бы дежурство! Значит, дежурить придется тебе, Верочка! Такой уж у нас тут порядок.
- Как это «дежурить»? – испуганно открыла глаза Вера.
- Да очень просто, - и Катюха с веселым ехидством посвятила ошеломленную Веру в местное «таинство».
- Да вы что, девочки! - Взмолилась Вера. – Мне же никакие тяжести поднимать нельзя!
- Нам тоже было нельзя! – Вдруг громко провозгласила некрасивая Маша. – Но нас заставили, потому что здесь такой порядок!
Услыхав наглое Машино заявление, Лариса сначала ушам своим не поверила, а потом ее в буквальном смысле слова затрясло. От гнева и отвращения. Но она кое-как взяла себя в руки и с ласковым ехидством спросила:
- А ну-ка, расскажи нам, Машенька, таскала ли ты ведра, когда мы с тобой сюда пришли?
- Я уже не помню, - нагло ответила Маша. – Но, наверное, таскали, потому что здесь такой порядок.
- А хочешь я тебе напомню, толстая ты стерва?! – Медленно и жестко сказала Лариса. – Ты белугой ревела, когда я отмазывала нас от этой несправедливой процедуры! А потом ты мне спасибо говорила! У тебя что, от гордости за то, что ты здесь теперь вместе с Катькой шишку держишь, память отшибло и крыша поехала?! Не сметь трогать Веру! Все поняли?!
Некрасивое Машино лицо покрылось пунцовыми пятнами, нижняя челюсть слегка отвисла, а руки почему-то растерянно шарили по разбухшим бедрам, как будто пытаясь найти тот карман, в котором лежал правильный ответ.
- А че? А че! Че ты ко мне вяжешься?- Наконец, сказала Маша. – Как все, так и я.
- Ну и дура! – отрезала Лариса. – Мне вот только детей ваших жалко. Какие вы, к черту, матери, если в вас нет сочувствия к чужой боли! Вы просто жалкие бездушные твари!
- Девочки, вам не кажется, что эта лучшая подруга вшивой много себе позволяет? – Угрожающе вопросила Катюха. - Мало ей бойкота! Она опять свои порядки устанавливает! Что вы о ней думаете, девочки?
Однако на этот раз девочки, похоже, ничего не думали. Или во всяком случае оглашать свои думы не желали. Разве что чей-то несмелый голос из-под одеяла неуверенно произнес:
- Да пусть она катится отсюда поскорее! Заколебала уже…
И тут Лариса расхохоталась. Громко и от души.
- Может быть, вы теперь побьете меня? – с издевкой предложила Лариса. – Тапочками закидаете? Или зубной пастой ночью измажете? Вы, наверное, думали, что из-за вашего дебильного бойкота я буду плакать, как Анечка? Плакать и умолять вас поговорить со мной? Но я не плакала, потому что говорить с вами мне стало не о чем! А если б вы знали, как достали меня разговоры о ваших мужьях недоделанных!
- Ну-ну! Ты мужей-то чужих не трожь! – С гораздо меньшей уже угрозой сказала Катюха.
- А вы не смейте трогать Веру! – ответила Лариса. Иначе я тогда перед отъездом весь медперсонал поставлю в известность о ваших порядочках! О том, как вы тут друг дружку угроюить мечтаете!
Это было довольно-таки глупая угроза: ведь никаких больничных порядков дамы не нарушали – и Лариса это прекрасно понимала. Но зато, к счастью, не поняла ее сокамерницы.
- Да ладно, пусть живет да сил набирается. Только не стучи! – Почти примирительно сказала Катюха.



В последующие (они же и последние) три дня к Ларисе то и дело подходили поодиночке, предварительно убедившись, что поблизости нет лишних ушей, иные сокамерницы с виноватым видом. Быстрым шепотом они просили у Ларисы прощения – и поскорей проходили мимо. И ни одной из них Лариса не успела ответить, что просить прощения им следует вовсе не у нее, а у безвинно униженной и оскорбленной Анечки. А еще вернее, у Господа Бога, в существование которого, впрочем, сама Лариса в ту пору еще толком и не верила. А если на эту интимную тему в мыслях своих иной раз и соскальзывала, то размышляла не столько о  каре Господней, сколько о непреходящей милости кого-то там, наверху, кто попустил появление на свет маленького метисика, как будто бы случайно зачатого в столь экстравагантных и однозначно греховных обстоятельствах…
И потому, бросив последний взгляд на равнодушные окна опостылевшей своей «тюрьмы», Лариса покрепче прижала к себе Карика, которого успела за этот месяц полюбить больше собственной жизни,  вдруг ни с того ни с сего подумала: «Господи, прости всех своих неразумных овец, ибо мы не ведаем, что творим! Вот зачем я столько хороших книжек продала? Почему о будущем воспитании Карика не подумала?!» «Здравствуйте, приехали! – ответил внутри Ларисы какой-то очень насмешливый голос. – А Карика своего ты  в противном случае никогда бы и не родила. Ах, ты бы родила, может быть, кого-нибудь другого? Ну, это еще не факт! Отца, говоришь, ребеночек твой никогда не увидит? А кто тебе сказал, что тебе суждено в Г. замуж выйти? Так что о книжках – не жалей! Книжек ты в магазине накупить, пока твой Карик вырастет, успеешь. А таких хорошеньких детишек в магазинах, как ты понимаешь, не продают…»         
Внимательнейшим образом выслушав этот иронический внутренний монолог, Лариса громко и весело рассмеялась. Потом аккуратно положила головку Карика на левый свой локоть, откинула с его маленького  личика кружевную накидочку и увидела, что Карик как будто бы с легким лукавством ей в ответ – улыбается!..
               

          Январь 2005 года