Живому журналу посвящается

Внимание! Все имена в тексте выдуманы автором. Случайное совпадение имен может быть не по его вине!

ПАНСИОНАТ «ЗАТЕЯ»

То что собирать камни много трудней чем разбрасывать я конечно догадывался но действительность превзошла все ожидания камни оказались острыми холодными тяжелыми а главное их надо было куда-то складывать иначе зачем собирать другое дело собирать всякие драгоценные камни но я их и не разбрасывал никогда по причине полного отсутствия этих самых драгоценных камней попадались какие-то красные и синие цветные кругляши но это был шиш а шиш по-туркменски стекло
Самое страшное что некоторые камни оказались могильными сколько их носить вероятно всю оставшуюся жизнь собственно из-за этого я и стал собирать камни которые так поспешно и порывисто разбросал когда-то

Выхожу из дому. Сегодня можно не торопиться. Пройдусь пешком. И тут звонит мобильник.
- Ты где? – это начальник.
- В пути…
- Давай скорей!
Не успеваю узнать, что случилось. Сажусь в маршрутку. Потом почти бегу. Через пять минут я на месте.
- Что стряслось?
А ничего. Просто  без меня, наверное, скучно.
Потом он убегает. По делам, видимо. С концами.
Включаю чайник. Сыплю кофе в чашку. Заливаю кипятком. Сахар кинуть уже не успеваю. Звонок.
- Ты где?
- На работе!
- Есть разговор!
- Говори!
- Не по телефону!
- Тогда зайди!
- Сегодня не могу. Давай завтра!
- А срочность?
- Ну, ты ж сейчас всякой чепухой занят…
Кофе остыл. Пью холодный. Терпеть не могу холодный кофе! Но надо успеть до совещания. Народ нехотя подтягивается в кабинет. Предстоит «разбор полетов» за выходные. Налетали… Верней, пролетели. В планах у меня два выговора и одно лишение премии.
Звонок.
- Ты где?
- На работе! – покорно отвечаю.
- В ЖЭК сходил?
- Не успел… - теперь уже отвечаю виновато.
- Когда пойдешь?
- Как получится…
С той стороны торопятся выдать мне еще несколько ценных указаний, но я прерываю:
- Извини, некогда!
Начинаю обличительную речь. Сотрудники неубедительно валят все друг на друга. Перепалка начинает переходить в склоку…
Но звонит телефон.
- Ты где?
- В городе-герое!
- Почему вчера не пришел?
- Не смог!
- Почему не смог? – это уже похоже на допрос. К тому же, как мне помнится, я никого не обещал навестить.
- Прости, но у меня люди!
- А я не человек?
- Человек, человек… - успокаиваю ее. Человек с той стороны пытается изобразить звуками обильное слезотечение.
А я кладу трубку.
Народ, тем временем, перепалку завершил и внимательно подслушивает. Интересно же!
Отпускаю их, забыв о предполагавшихся карательных санкциях. Тяну руку к сигарете.
Звонок.
- Ты где?
Пожимаю плечами. Там этого не видно, поэтому следует новый вопрос.
- Почему ты молчишь?
Несильно вою в трубку:
- Ууууууууу!
Трубка брошена. Примерно на пару часов.
Звонок.
- Ты где?
- В Париже! – брякаю я.
Трубку испуганно бросают. Но через две минуты звонят опять.
- Ни в каком ты не в Париже! Я звонил тебе домой и проверял!
- А я от всех вас сбежал!
- Шутишь?
- Нет!               
- Так мы все-таки будем писать пьесу?
Это означает, что я должен написать пьесу, согласно его полуидее, а он эту пьесу  поставит.
- Слушай, у меня масса дел!
- Но ты ж обещал!
Все обещания сводились к тому, что я угрюмо кивал, выслушивая его. Причем, было это в незапамятные времена.
- Хорошо, приходи завтра. Набросаем план… - говорю я покорно.
- Завтра не могу, давай на той неделе!
- Зачем тогда сегодня звонишь?
- А я в очереди…
Кладу трубку.
Поздно вечером, когда все домашние уже спят, обхожу квартиру, гася свет.
Звонок.
- Ты где?
- Не знаю! – отвечаю резко-резко и совсем отключаю мобильник.
.
Распутье – это когда никуда идти не хочется.

Кто-то, правда, называет это ленью.
Кто-то депрессией.
А я просто маюсь синдромом колобка. Без лисы в перспективе. Во всяком случае, надеюсь на это. Меня схарчить не так-то просто.
– Возвращайся! – попросил бывший начальник.
– Возвращайся! – потребовала бывшая жена.
– Куда ты уходишь? – спросила нынешняя, но уже бывшая,  девушка.
– В себя! – неуклюже пошутил я, сбегая по лестнице.
Единственное, что мечтал делать – это писать стихи, прозу и вообще заниматься литературой. Я конечно, умел и многое другое, что приносило хлеб насущный, а иногда и с маслом. Но…
…Просыпаться утром не от предчувствия радости, а от позывов мочевого пузыря.
Умываться долго и недобровольно.
Есть то, что можно, а не то, что хочется.
Причесываться, осознавая всю бесполезность этого процесса.
Идти на работу, потому что больше некуда.
Работать на совесть. Вернее, на ее остатки.
Ждать окончания рабочего дня, а дождавшись, не знать, куда себя деть.
Звонить по телефону, фальшиво убеждая себя, что звонишь друзьям.
При этом тщетно пытаться вникнуть в чьи-то диагнозы и неприятности.
Смотреть телевизор, выключив звук.
Взять книгу и удивиться, что ты ее когда-то читал.
Взять другую и понять, что вполне пора спать.
Уснуть.
Проснуться ночью от тоски.
Уснуть насильно.
……………………………………………………………………………………
И жить дальше. С душой, потрепанной, как старый флаг на ветру…

Нет, я согласен был, в виде исключения, заниматься еще чем-то, но в разумных пределах, в разумных пределах… Но «разумные пределы» устанавливали другие. В результате, у меня оставалось время только на здоровый сон. Пришлось бросить работу и уйти от жены.
Итак, я бежал. 
Верного коня не имелось, поэтому сел в автобус, назойливо дожидавшийся меня на станции, и поехал, куда его фары глядят. Думал, завезет в места полностью свободные от телят некоего Макара. Не тут-то было! Едва выехав за город, автобус сломался. Те, кто знал, куда едет, целых три человека, стали прилежно голосовать. А я куда путь-то держу не ведал, поэтому голосовать не стал, а пошел в сторону моря, которое мелькало себе, правда, вдалеке. Уже на подходе наткнулся на забор, снабженный воротами и калиткой. Над воротами имелась надпись-плакат: «Пансионат «Затея». Калитка в смысле плаката от ворот не отстала. Правда, там текст оказался позатейливей: «Простым и совсем бесталанным вход категорически воспрещен!». Пришлось остановиться и решать вопросы простоты и таланта применимо к себе родимому. По всему выходило, что особых надежд проникнуть на территорию пансионата питать не следовало. Да иди знай, в какой такой области им таланты требуются. Может в поварской или там парикмахерской? И вообще, при моем-то скептическом к себе родимому отношении…
Это с одной стороны.
А с другой больно кушать хотелось. И ноги уже побаливали.
Был бы голод теткой, пусть даже и немолодой, я бы его запросто уболтал. Но он, как известно, мужского рода. Так что, во избежание сурового конфликта, просто толкнул калитку и вошел. Наверное, никаких индикаторов талантливости на входе не имелось, ибо  шума-трезвона по поводу моего появления не произошло. Ободренный этим, потопал туда, где завлекала надпись: «Администрация». В холле имелось две стойки. На одной красовалась табличка «Таланты», на другой, понятное дело,  «Поклонники». За стойками никого, впрочем, не имелось. Решив, что роль поклонника все-таки надежней, отправился к левой стойке. Едва подошел, как из динамика, расположенного на стене, донеслось:
– Добро пожаловать, но вам напротив!
Пришлось подчиниться.
Динамик на противоположной стойке тоже меня поприветствовал, после чего появилось некое подобие анкеты. Вопросы возникали на дисплее. Там же прямо с голоса фиксировались ответы.
– Имя?
Я сказал. Правда, попытался присовокупить отчество и фамилию, но динамик тут же рявкнул:
– Не требуется!  Откуда прибыл?
Я назвал город. И ответ был зачтен.
– Сколько пробудешь?
Машинально ответил:
– Не знаю!
Но никаких грубостей по этому поводу не последовало.
– Жрать хочешь?
– Еще как! – осмелел я.
Из стойки выдвинулся лоток с ключом и кипой разноцветных талонов.
– А деньги за постой? – вопросил я.
– Отработаешь! – сообщил динамик. – За деньги у нас только поклонники отдыхают.
- И поклонницы! – решил пошутить я.
- Соображаешь! – похвалил динамик.
- Пытаюсь… - я почувствовал себя польщенным.
Динамик игривого тона не принял, зато деловито объяснил, как пройти к моему коттеджу.
Коттедж действительно оказался коттеджем с верандой, гостиной, спальней и, конечно, кухней. Впрочем, кухней это пространство могло называться довольно условно. Разве что кухонный стол и четыре стула говорили о предназначении комнаты. Стол стоял у какой-то странной стены - гладкой с квадратными ячеечками. Точно такого же размера были и талончики, полученные при регистрации. Я взял талон с надписью: «Суп грибной» и приложил к ячейке. Талон тут же прилип, зато из стены выдвинулся поднос с искомым супом, хлебом, приправами и сметаной. На второе я получил жаркое, а на третье, разумеется, компот.
Рассмотрев талоны, убедился, что особыми разносолами баловать не станут, но сытно питаться вполне можно.
Одно огорчало: ни спиртного, ни сигарет, ни кофе в меню не предусматривалось.
После обеда захотелось полежать. Я прошел в спальню, лег и тут же уснул. Снился мне давешний микрофон на стене администраторской. Он деловито изрекал какие-то слова, а я должен был придумывать к ним рифмы.
- Окно! – говорил микрофон.
- Вино, смешно, решено, толокно, дно… - отвечал я.
- Стезя! – не сдавался микрофон.
- Грозя, нельзя, разя, ферзя… - парировал я.
Проснулся мучимый жаждой. Потянулся к талонам, дабы добыть себе компот. Странно, но их стало, вроде, больше. Во всяком случае, промелькнули талоны на пиво. Что, естественно, обрадовало. Не задаваясь вопросом - откуда они взялись? – я тут же отоварил один. Пиво оказалось вполне сносным и даже холодным. Ясное дело, подбирая рифмы можно заработать себе на пиво. Интересно, что потребуют за рюмку коньяка?
Этот вопрос – немаловажный, согласитесь! – я тут же задал ближайшему микрофону, благо их всюду имелось в достатке.
Микрофон издал что-то вроде: - Кхмм – и из стены выдвинулся прейскурант.
0.5 л пива отечественного – 10 рифм;
0.5 л пива импортного – 20 рифм;
50 гр. коньяка отечественного – 1 стихотворение (4 строфы, заданная тема).
50 гр. коньяка импортного – то же.
Ну и так далее, вплоть до поэмы или, на худой конец, повести. И романа, за который сулили вообще немыслимые блага. Интересно, кому это все нужно?
Рифмовать умел с детства и, более того, любил, так что помереть от жажды не грозило.
- А как насчет женщин? – нагло поинтересовался я.
- Путем непротивления сторон! – ответил вместо микрофона динамик, явно начитавшийся Ильфа и Петрова.
- Ну и где же эти стороны непротивляются?
- А практически всюду! – отмахнулся динамик.
Я поверил на слово и отправился за приключениями.
Толпа то ли талантов, то ли поклонников слонялась в районе пляжа. Кто-то валялся на песке, кто-то с визгом сигал в море, кто-то просто глазел на происходящее. Мое появление не прошло незамеченным. Какой-то мужичок в панамке и полосатых шортиках, отделившись от толпы, подскочил и осведомился:
- Интересуюсь: вы талант или поклонник?
- Талант! – небрежно обронил я.
Мужичок как-то скукожился, выпросил автограф и мгновенно исчез. Видимо, амикошонство тут не поощрялось. Итак, поклонники держались в стороне. Таланты тоже не спешили со мной знакомиться. Впрочем, отличить одних от других я по-прежнему не умел. Собственно, если какое общество меня и интересовало, то только женское. И кандидатура достойная имелась на скамейке чуть наискосок. Я направился прямо к ней.
- Разрешите познакомиться?
- Знакомство – сорок рифм! – начала озвучивать свой прейскурант красотка. – Свидание наедине – сто рифм или четыре стихотворения на заданную тему, интимные отношения однократные – рассказ не менее пяти тысяч знаков, многократные – по четыре тысячи знаков за одно свидание…
Я отскочил от нее, как ошпаренный.
- Вы что импотент? – поразилась красотка.
- За ответы на интимные вопросы – по поцелую за каждый ответ! – выдал я начало своего прейскуранта.
Дама по этому поводу проинструктирована не была, поэтому на всякий случай улыбнулась. Но тут же взяла себя в руки.
- А как у вас с рифмами? – спросила она.
- Идеально! – заверил я ее.
Девица удивилась.
– Так вам в таланты надобно…
– А я, кто, по-вашему?
– А разве таланты тут ходят?...
– Как видите! С сегодняшнего дня! В моем лице!
Девица поверила и задышала глубоко и протяжно.
Я тут же предложил пройтись. До моего коттеджа, разумеется.
– Не могу! – огорчилась дама. – Я ж на работе!
– Ну, и как твоя работа называется? – перешел я на «ты» для закрепления дружбы.
Ответ меня потряс.
– Рифмосборник! – озвучила свою профессию девушка.
– Ну, и куда ты их cобираешь-улавливаешь? – спросил я, явно представляя себе тот орган, куда, по идее, должны были со всем остальным попадать рифмы. Девица захихикала и обещала заглянуть в свободное время.
Я сообщил, что она может заняться со мной тем же самым и в рабочем порядке.
Но дама была непреклонна, поведав, что с тех, кто ей пришелся по душе, она рифм не берет.
В данной ситуации это звучало, как объяснение в любви.

Итак, кроме многочисленных поклонников, которые кишели на пляже, имелись еще и таланты. Но где они обитают, мне не сообщили. Решив все-таки влиться в ряды талантов, я отправился на поиски.
Где могут собираться таланты на отдыхе? Явно в каких-то культурных заведениях, где можно пополнять свой высокоинтеллектуальный багаж. Но ни кабака, ни, простите за рифму, бардака в пансионате не проглядывалось. Библиотеки, впрочем, тоже не было. Зато на одной из лип, высаженных вдоль центральной аллеи, имелась прикрученная проволокой табличка «ЦДЛ». Стрелка тоже имелась. И указывала она в сторону небольшого домика, стоящего в глубине территории. Я направился туда. Облом! ЦДЛ оказался центром доступного лечения, где за некоторое количество рифм вам могли поставить клизму, смазать царапину зеленкой или выдать дамам напрокат вибратор.
Так что пришлось мне понуро ретироваться. Впрочем, прошел я не так далеко. Из кустов, растущих и довольно густо по бокам дорожки, раздалось:
- Мужик, слышь, мужик!
Я остановился.
Из кустов вылез какой-то неопределенного возраста небритый тип и не то спросил, не то попросил:
- Третьим будешь?
Честно говоря, после всего увиденного мне хотелось быть не только третьим, но и первым-вторым. Недаром же у нас в народе бытует поговорка:
- Без пол-литра не разберешься!
Посему через мгновение очутился я на уютной полянке, где на ящике из-под трехлитровых бутылей томатного сока аккуратно была расстелена газетка, а на ней… Представляете себе: бутылка конька «Курвуазье», луковица, разрезанная на четыре части, жменька соли в тряпице, два неровно разломанных плавленых сырка с приставшими местами кусочками фольги и бублик. Перед всем этим великолепием сидел еще один мужик и тоже небритый. Лицо его показалось мне очень знакомым, но, когда кажется, сами знаете, что делают. Поэтому я молча присел на корточки и стал ждать. Первый небритый свернул пробку, разлил по полстакана и кивнул. Я и второй небритый взяли стаканы. После чего оба небритых уставились на меня.
-Ну, пить за знакомство пока рано, - начал я, - поскольку мы еще не познакомились. А не познакомились потому, что выпить больно хочется! Так выпьем же за то, чтоб знакомство наше произошло как можно скорей и было приятным!
Тост приняли благосклонно. Мы чокнулись и выпили.
«Курвуазье» - легкий коньяк. Он обволакивает нёбо, неслышно спускается вниз к желудку, легко проникает в кровь и душу. Жить становится интересней, люди вокруг становятся красивее, а сам становишься веселей и благодарней.
Вот только закуска….
Хотя бублик, вернее ломтик бублика…
- Корней! – представился первый небритый.
- Игнат! – представился второй… И я вспомнил, где его видел. А видел я его в виде фото на обложке книжки стихов, за которой в проклятое и замечательное советское время гонялась вся интеллигенция. Потом поэт куда-то исчез… Да и звали его, помнится, совсем не Игнатом.
За знакомство полагалось выпить…
С коньяком справились в два приема. И… наступило то томительное время, когда надо, как говорится, посылать гонца.
Я бы сбегал, но куда?
Эту незатейливую мысль я тут же озвучил. Компаньоны переглянулись.
- Ты по рифмам или уже рассказами пробавляешься?
- Сам не знаю… Я только первый день. Правда, на пиво успел заработать…
- Тридцать рифм на слово… - тут Игнат порылся в карманах, добыл измятую бумажку и заглянул в нее, - … «март» наберешь?
- Запросто! – обрадовался я.
Мы зашли в ЦДЛ, подошли к какой-то стенке.
- Давай! – скомандовал компаньон. И я начал:
- Старт, карт, азарт, кварт, петард…
На семнадцатой рифме я выдохся и грустно посмотрел на Игната.
- Да-а, с тобой только на портюшу № 777 заработаешь! – укорил он и начал:
- поп-арт, мирт, мат…
Тут и я немного воспрянул, так что, когда и он выдохся, смачно закончил:
- Сопромат!
Игнат с подозрением посмотрел на меня, но неведомого рифмопринимателя, видимо, рифмы устроили, потому что из стены сразу появилась бутылка коньяка трехзвездочного, но армянского.
– Все блага в мире проистекают от коньяка! – молвил Игнат, и мы пошли к страждущему, а оттого ждущему нетерпеливо Корнею.
Пока нас не было, Корней успел добыть откуда-то, вероятно из кармана, пол плитки шоколада, так что вторая бутылка проскочила просто замечательно. Поговорить вот только практически не успели.
Встал вопрос о третьей. Но тут же упал, ибо озвучил его Корней, одновременно пытаясь подняться на ноги. И тоже упал. Причем без признаков жизни.
- Придется поднатужиться! – огорчился Игнат, привычно присаживаясь и заводя Корнееву руку себе на плечо. Я последовал его примеру, и мы поволокли Корнея в сторону коттеджей.
Идти оказалось довольно далеко, но справились.  Сгрузив тело на койку, мы с Игнатом вышли на крыльцо и закурили.
- Да-а, - молвил Игнат, - слабоват стал Корнеюшка, ох, слабоват…
- Ну-у, два флакона на троих да в такую жару… - попробовал я заступиться.
- Норма человека-творца должна быть не менее двадцати тысяч! – отмахнулся Игнат.
- Двадцати тысяч чего? – не понял я.
Игнат недоуменно посмотрел на меня.
- Так ты, может, вообще не из творческих будешь?
- Из творческих, из творческих! – успокоил я его. – Но первый день же…
- Ах да, - спохватился Игнат. – Прости, друг! – и объяснил, что количество принятого алкоголя тут измеряется единицей под названием  «грамм-градус на рыло».
На этом, собственно, мы и расстались, сговорившись встретиться вечером. Игнат пообещал познакомить с другими творческими людьми.
- Чтоб всегда было, где и с кем… - пояснил он. И добавил, – И начинай писать роман!
- Роман?
- Конечно! От романа людям большая польза проистекает! Взять хотя бы Артура…- тут голос Игната задрожал, и он даже слезу обронил. – Во мужик был! Роман года три писал… Мы все тут в коньяке просто купались! Но не выдержал… - тут вторая слеза упала у него из глаза.
- Спился? – догадался я.
Игнат траурно кивнул головой. И пошел себе…
Отправился домой и я. А дома меня ждал сюрприз. Прямо в кровати. Да-да, именно та, давешняя девушка лежала у меня в койке, причем ее… - назовем это – рифмоулавливатель…  Ладно? – призывно манил между удобно раздвинутых ног.
Пришлось подчиниться зову души – своей! – и плоти – подругиной! – и заняться приятным во всех отношениях развлечением.
Откинувшись на подушки после хорошо исполненного дела,  я мечтательно произнес:
- Хорошо в пансионате,
Что захочешь – сразу – нате!
Оказывается у подруги дней моих не очень нынче суровых, кроме рифмоулавливателя,  имелся еще и блокнот, куда она тут же мой экспромт и занесла. А потом спросила:
- А еще можешь?
Я смог…
И стихи потом тоже…
Ближе к вечеру девушка засобиралась по каким-то своим делам. Я ее не задерживал. У самого была назначена, если помните, встреча с Игнатом.
Правда, когда она была уже у самой двери, остановил ее вопросом:
- Послушай, милая, а как тебя зовут?
- Инга! – соврала девушка.

У меня сложилось впечатление, что в свободное от меня время Игнат с кем-то и что-то добавлял. Но держался он молодцом и почти не шатался. И мы отправились туда, где, судя по всему, обитали сплошные таланты. По дороге прошли мимо многоэтажных корпусов, где, как сообщил мой спутник, проживали поклонники и прочая обслуга.
Потом показалась ажурная кованая ограда, за которой виднелись три нехилых трехэтажных коттеджа. У ворот и вдоль ограды имелись камеры наблюдения, еще  прохаживался сытого и грозного вида охранник. На Игната он, впрочем, глянул вполне почтительно и даже поклонился и откозырял. Игнат, впрочем, отвернулся.
Но мой недоуменный взгляд ответил коротко:
- Рифмопродавцы! В первом два брата живут. Один держит завод плавленых сырков, другой комбинат «Одесские бублики». Во втором экспортер-импортер всяческого спиртного…
– А в третьем? – на всякий случай поинтересовался я.
– А вот это неизвестно…
Ага. Ясно. Почти…
И мы пошли дальше. А дальше имелся летний кинотеатр, судя по всему, заброшенный. На входе стоял внушительного вида мужик.
- Свет? – вопросил он, глядя на Игната.
- Привет! – ответил тот.
– Проходите! – сказал охранник и обратился ко мне:
- Ночь!
- Прочь! – сообразил я и тоже удостоился разрешения войти.
Зал кинотеатра, полностью свободный от скамеек, был довольно ярко освещен. В помещении наличествовало человек пятьдесят, многих из которых я знал. Нет, не лично, а как теперь говорят, виртуально. Их фотографии мелькали еще некоторое время назад на страницах книг, в Интернете, в частности, в живом журнале… Теперь же они вполне наяву перемещались по залу, довольно часто заворачивая к его левой стене, где на трех стоящих рядом столах имелись напитки. И какие! Все лучшее, что дарит миру виноделие, о чем с упоением рассказывает известнейший эксперт Сергей Смыслов, имелось на этом столе.
Что интересно, неведомый благодетель, предоставивший на наш фуршет сказочные напитки, видимо решил сэкономить на закуске, ибо в качестве таковой имелись плавленые сырки и бублики. Не густо. Но и этот минимум пищевых продуктов оставался практически без внимания, тогда как спиртное поглощалось быстро и, я бы сказал, деловито. Более того, некоторые бутылки исчезали в карманах творцов неоткупоренными. Когда первая жажда была утолена, приступили к собственно литературной части.
Печальный очкарик вышел на эстраду. Ну, типичный Пьеро в пиджачке. На галстуке имелся золотой значок в виде трех перьев. И начал читать печальные стихи. А я заслушался…
… эта противная шутка смерть ампулы бьются как зеркала я умоляю ее не сметь вместо текИлы твердить текилА  входят скандалы сквозь черный ход сразу на кухне пьют свой бурбон с полки достану роман «Дон-Кихот» ночь скоротаю до похорон
Очкарик промокнул глаза и губы галстуком на котором тоже, оказывается, были вышиты три пера и продолжил.
…мне ворожили на карте метро а к пересадкам давно привык  горе старо но и счастье старо в счастье труднее оно лишь на миг сердце жалеет впалую грудь бить перестало ору давай эй помогите хоть кто-нибудь но помогает лишь черный чай
Словно желая опровергнуть предыдущую тезу насчет чая, поэт хватил рюмку бурбона.
…я остаюсь со своей бедой очень привыкла ко мне беда но почему так кричит козодой и не понять птица или звезда это удачная шутка смерть можно цитировать иже еси я научусь обязательно петь  и гирьки слов отпускать на весы
И надменная поэзия обжилась и освоилась в его строках. Звали поэта Габриэль Искандеров.
Вслед за ним выходили другие… Например, этот… Как его? Ага! Вспомнил! Фемистокл Рощевский. Он не читал стихи, он рассказывал, чуть завывая. А я слушал. И боялся пропустить хоть слово!
…Сор из избы в карманах унесут
После крещения… А может, обрезания?
Все думают: – раз страшный, значит суд,
А это просто было партсобрание…
Или еще. О том, как автор ночью шел мимо аптеки Гаевского. И там шептались лекарства…
…и рычала. И пыхтела клизма-спринцовка,
Пытаясь изнасиловать презерватив.
Да-а, все изменилось чудовищно!
– Извращенка! – кричали клизме
геморроидальные свечи… 
Публика встречала Рощевского сдержанно. Я удивился.
– Он скоро уедет жить в другой пансионат. Там вместо бубликов сосиски дают! – сообщил мне невесть откуда взявшийся Корней.
Вообще, как я подозреваю, оба гаврика – Корней да Игнат – пристроились как бы моими кураторами. Ежели отлипал один, то тут же на горизонте начинал маячить другой… Впрочем, пусть. Какие у меня секреты? Так что, мне все равно, а им нравится или бонусы какие зарабатывают… Зато с каким скопищем настоящих талантов свели. И можно общаться, слушать, читать самому… Дружить, наконец!
Но главное, главное поэзия настоящая, чистая и дерзкая живет рядом! 
И лишь одно, одно не давало покоя. Нет, не стихи, а интонации эти слышал, читал я недавно, совсем недавно, но у авторов текстов были совсем-совсем другие имена…
А потом, отчитавшись, все опять подвалили к накрытым столам и питие возобновилось. Я бы ушел, если честно, но вдруг заметил одиноко стоящую бутылку черной водки. И подошел к столу…  Дело в том, что с черной водкой, этим славным изобретением Марка Домэна, а точнее Дормана у меня связаны особые воспоминания. Но не будем о грустном… Проехали!
А водку, особенно черную, люблю очень!
Да и от простой беленькой нос не ворочу.
Скажите: - А вы любите водку?
Странный вопрос. Не правда ли? Так вот, чтоб не смущать вас, отвечу первым: - Я водку люблю!
Да, имелись в моей жизни почти выброшенные годы, когда я налегал на коньяк. Кстати, не так давно это было. Правда, все равно в частое и не очень питие коньяка вклинивались прекрасные мгновения, отданные текиле и черной водке. Но это были всего лишь эпизоды. А жизнь проходила…
Но представьте себе горький осенний вечер в Средней Азии, примерно в конце ноября, когда, отработав часов десять на трассе, мы возвращались домой. Вернее, в то место, которое на время было нашим домом. А там тепло! И можно снять мокрую одежду, надеть сухую и, не смейтесь, тапочки.
Из холодильника вынимали мы заранее купленных цыплят, смазывали их горчицей и солью, надевали на молочные бутылки и ставили в духовку. Через короткое время дивные ароматы заполняли жилье. Водка, уже очищенная марганцовкой,  изнывала и плакала в холодильнике. Потом готовили самую главную закуску. А это просто. Белые, сладкие хорезмские луковицы, разрезали мы на четыре части. Это одна половина. А вторая – блюдечко с горкой соли, политой постным маслом… И хлеб. Только умоляю, даже не думайте о лепешке! Ни в коем случае! Хлеб должен быть черным или, в самом крайнем случае, серым!
Все! Садимся! В стаканы льется холодная, чистая водка. Только не больше половины! Это норма! Проверено!
Стаканы сдвинуты. Пьем. Водка входила в нас, как в песок. Теперь луковицу, обмакнутую в масло с солью и с хрустом, и со слезой, и с наслаждением!
А там и цыплята. Наливаем по второму разу. А как же? Зазор должен быть минимальным!
И вечер плывет, как автобус по автобану…
И все хорошо.
…………………………………………………………………………………………..
Застолье гениев мало отличается от любого другого застолья…
…………………………………………………………………………………………….
Как добрался до своего коттеджа, не помню. Но утром пробудился в своей постели и даже без головной боли. Рядом спала голая девушка-рифмосборник. Из-под подушки виднелся краешек  неразлучного с ней блокнота.
Вообще-то чужие записи читать неприлично. Но я успокоил свою совесть тем, что обозвал содержимое блокнота служебной перепиской. И достал блокнот.
Смотри-ка, а я гигант! После всего выпитого еще и такое творить!...
- О, как сказать, что ты прекрасна,
С тобою, дева, все впервой,
А средоточие оргазма
Рифмоулавливатель твой…
Или еще
- В твоих губах и сигарета
Объект для ласки и минета…
Да-а, на трезвую голову я точно на такое не способен!
Дальше читать не стал. А начал гадать, не оплошал ли прошлой ночью. Хотя… Судя по умиротворенному сну дамы, все было в порядке.
Я встал, умылся, закурил. Есть не хотелось. Я спросил себе с помощью талона чашку кофе, но получил стакан невнятного и очень сладкого пойла с молоком.
– Я хочу нормальный черный кофе! – сообщил я всем спрятанным микрофонам.
От шума проснулась девушка. И стала мне улыбаться.
– Как тебя зовут, солнышко? – спросил я.
– Лина! – опять соврала она.
Потом оказалось, что у девушки уже началось рабочее время и никакие мои просьбы, никакие обещания придумать рифму к слову «грёб» не подвигли ее остаться. 
Остался я и стал слоняться из угла в угол. Вдруг вспомнилось, как подошел ко мне во время вечеринки Игнат и сообщил, что мной недовольны.
– Кто? – поинтересовался я.
– Там… – неопределенно махнул он в сторону коттеджей рифмопродавцев.
– Чего? 
Выпив, я становлюсь любопытен.
– Ничего путного не пишешь, рифмами отделываешься…
– Так я ж только тут появился…
– Ну, и что? Разве ты голодный да трезвый тут обитаешь?
Он был прав!
– А что путное требуется?
– Рассказ! Трагический рассказ! О любви! Сейчас очень даже хорошо о любви! И чтоб все хорошо заканчивалось! – озадачил меня Игнат и отошел.
Словно в подтверждение его вчерашних слов, из стены на письменный стол выпала пачка бумаги.
Все! В веригах я!
Почему бы не попробовать?  Правда, счастливого конца они от меня вряд ли дождутся.  Это уж точно!  Но, как говорится, чем богаты…
Я еще немного походил по комнате. Потом присел к столу. Рано. Я снова встал и почти забегал от окна к двери. И обратно. Потом медленнее. Потом…
Я снова сел к столу. Я взял гелиевую ручку. Я коснулся ручкой бумаги.
… Та, «ради которой…», пришла неожиданно, ворвалась в предутренний сон и заявила, что теперь это навсегда. Она тормошила, шептала что-то непристойное на ухо.
Потом прильнула ко мне, да так, что я понял: а больше ничего в жизни не надо!
Близость!
Какое замечательное слово: «Близость»!
Под утро она убежала, сказав, что скоро, очень скоро вернется. Как только угомонятся те, кто нас разбудил.
Она убежала. А мне принесли завтрак.
Чуть получше, чем всегда, чуть получше. Но есть не хотелось.
Даже кофе, по которому я так соскучился, не вдохновлял. Выпив глоток-другой, я отставил чашечку.
– Скорей бы, – билось в голове, – скорей!
Завтрак унесли, и я, наконец, смог несколько минут помечтать о ней.
Но снова пришли какие-то назойливые чинуши. Они читали бумаги, о чем-то спрашивали. Я отвечал.
Потом настало время собираться.
Я окинул взглядом эту комнату, совсем недолго служившую мне пристанищем.
– Я сюда не вернусь уже… – подумал без сожаления.
Коридор, лестница.
Во дворе солнечно и немного прохладно. Хороший день. Невдалеке толпятся какие-то люди, глядящие на меня с любопытством. Но они меня не занимают, и я равнодушно скольжу по ним взглядом.
Потому что, я все время думаю о ней!
О ее глазах, которые так люблю целовать.
О ее шее. Ох, такие бывают только на картинах Модильяни!
О ее теле, которое так недавно принадлежало мне. И будет принадлежать всегда! Она же обещала!
– Сюда, пожалуйста! – попросил какой-то военный.
Я подчинился.
И меня оставили одного.
Солнце поднялось выше и стало теплей. Какая-то птица, пролетая, прокричала что-то приветственное.
Я улыбнулся.
И стал мысленно звать ту, ради которой...
И она пришла. И снова прильнула ко мне.
И за мгновение до того, как наступило окончательное блаженство, я услышал команду:
– Пли! 

Вот такой  рассказ получился. Честно говоря, думал, что попросят меня за него из пансионата.
– Иди, – скажут, – дружище, прочь отсюда. И не просто иди, а…
Поэтому очень удивился, обнаружив дополнительные талоны на спиртное на кухонном столе. Рассказ был оценен в три бутылки водки и три пива. Видимо у того, кто распределяет все эти блага предрасположение к Троице.
Честно говоря, оплата моего «шедевра» вполне устроила. Но надо ж было покочевряжиться.
- Нормальные люди давно с компьютером работают… - ни к кому  не обращаясь, сообщил я пространству, напичканному микрофонами. – А тут натирай себе мозоли допотопной ручкой… И правка практически невозможна…
Пространство молчало, как мне показалось, сочувственно. Ободренный этим, перешел к политическим требованиям.
- И женщина приходит и уходит, когда хочет…
Видимо, мои слезные жалобы возымели хоть какое-то действие, ибо из стенки примирительно выдвинулась чашечка с нормальным напитком. Причем на нынешнее время самым любимым – эспрессо!
Переместившись на веранду, стал прихлебывать кофе, курить и гадать, кто первый сейчас появится: Корней или Игнат?
Появились оба.
Игнат показал на оттопыренный бутылкой карман и предложил пройтись.
- А что тут нельзя? – наивно спросил я.
Они посмотрели на меня, как на маленького.
- Так ежели выпить, поговорить хочется… - завернул фразу Игнат.
И я все понял. И еще пакостно подумал, что во время сеансов любви надо бы попросить девушку орать да стонать погромче. Пусть те, кто нас внимательно слушает, приобщаются…
- Куда пойдем? – спросил Игнат, когда мы очутились на улице.
- В ЦДЛ можно… - ответил Корней. Он явно отличался консервативностью.
- А может на пляж под грибочек? Совместим приятное купание с полезной выпивкой! – внес и я свое предложение.
Оба посмотрели на меня, как на беглеца из дурдома.
- Там же поклонники! – удивился и заодно осудил Игнат.
- Ну и что?
Братья писатели переглянулись.
- Нам среди поклонников нельзя! – подвел черту Корней. – Еще выпимши читать начнем… И автографы…
Тут Игнат пнул его локтем в бок.
- Так… Мелькнуть, разве что, еще ничего, а совместно… Очень даже нехорошо… - Игнат стал удивительно косноязычен.
Решив разгадать этот ребус на досуге, повлек приятелей в сторону ЦДЛ. Мне еще о многом надо было узнать, а выпивка совместная – далеко не худший способ получать информацию.
Другое дело, что, если серьезно, то информация мне вовсе не была так уж необходима. Живу себе. Удовлетворен желудочно и чувственно… Что еще надо? Писать какие-то тексты требуют? Так это, пожалуй, в кайф. Кстати, а зачем им эти тексты?
Ну, тут Эркюлем Пуаро не надобно становиться, чтоб догадаться. Просто странно, неужели рифмы, да всяческие тексты такой ходовой товар, что, продавая его, эти самые рифмопродавцы имеют возможность содержать всех нас, да еще и получать прибыль? Хотя… Тексты могут быть и побочным доходом. А основным? Конечно, поклонники. Жить в одном пансионате со знаменитостями, иметь изредка – только изредка! – возможность с ними общаться… Резонно!
Но уж больно просто… Ладно. Время покажет. А пока примем за гипотезу.
На этот раз пили грузинский коньяк «Греми». Хороший коньяк. Но… Много все-таки хуже того прежнего, густого напитка из моей юности.
Тем не менее, я предложил растянуть удовольствие и пить по чуть-чуть. Мало знакомые с таким способом потребления алкоголя, Игнат да Корней удивились, но особо протестовать не стали.
- Ты, говорят,  рассказ написал… - начал, как бы невзначай, Корней.
- А-а, баловство! – я отмахнулся.
- Баловство, так баловство… - примирительно заметил Игнат. Мол, стоит ли на такую чепуху внимание отвлекать. И мне чуть было не стало обидно. Но я заметил хитренький огонек в его глазах. 
- Роман, роман пиши! – начал наставлять теперь уже Корней. – Рассказ это что? Че-пу-ха! Его и пропить-то за день запросто можно! За день! А о будущем подумать?
- Точно! – поддержал его Игнат.
- А вы-то что пишете? – пошел в контратаку я.
- Как что… - обиженно взревел Корней, но Игнат пнул его ногой, считая, что сделал это незаметно.
- Как что… - уже тише заговорил Корней, - рифмы всякие, миниатюры там…
На большее фантазии не хватило, и он выжидательно уставился на Игната.   
Тот отпил глоточек коньяка, затянулся сигареткой, выпустил дымок и по-доброму посмотрел на меня.
- Знаешь, - ласково произнес он, - пожалуй, рано тебе такие вопросы задавать. Рано! – тут голос его приобрел некоторые оттенки металла. – Ты поживи, осмотрись, подумай… Может, какие вопросы и отпадут. Или ты отпадешь, что тоже может иметь место…
- С чего это ему отпадать? – заступился за меня Корней. – Рассказ-то он вполне приличный написал. Даже хороший!
- Строптив больно! – молвил Игнат. А потом и рассказу время уделил. – А рассказ да, вполне терпимый. Затянут местами… - тут он прямо наизусть процитировал эти места. – Начало размытое, да и длинноватое… - тут пошла такая четкая и профессиональная разборка опуса, что охота к дальнейшим расспросам у меня что-то пропала.
Между тем зелье закончилось. Никакого особого желания продолжить банкет стороны не проявили, поэтому, выбравшись из кустов, пошли мы по аллейке. Отчуждение, возникшее после отповеди Игната, не проходило, даже усиливалось. Меня поставили на место, и это было обидно…
- Слушай, - спохватился вдруг Корней, обращаясь к Игнату, - а у Никольки-то сегодня день рождения!
- И точно! – подтвердил Игнат. – Эх, жаль, без меня гулевать станете!
- Как это без тебя? – расстроился Корней. – И приглашение на двоих выписано… - тут он достал из кармана пеструю картонку и повертел ею, почему-то, у меня перед глазами.
- В город надо! – туманно объяснил Игнат. Но Корней, видимо, понял, ибо согласно закивал головой. – А в гости друга нашего возьми!
- А ему уже можно? – словно забыв о моем присутствии, засомневался Корней.
- Можно… - дал соизволение Игнат. – На собрании-то он же уже побывал…
- И точно! – тут Корней вспомнил обо мне и даже вопросил: - На день рождения к Николь пойдешь?
- А кто это?
- Поэтесса! – объяснил Игнат. И тут же добавил: - Хорошая!
- Но меня вроде не звали…
- Тут не зовут, а присылают приглашения…
- Ну, типа повесток! – засуетился Корней.
- Так мне ж не прислали…
- А это что? – и он снова повертел картонкой у меня перед глазами.
Мне поднадоел этот фарс, но исполнителям следовало отдать должное. Оба старались.
- Ладно. Пойду, подумаю  – сообщил я и откланялся.
- Вечерком зайду! – крикнул вслед Корней.

Время настигает меня и задев иногда болезненно убегает вперед я не спешу его догонять смешно правда «спешу догонять» мне до него если честно и дела-то нет поэтому оно возвращается нагруженное там впереди какой-то информацией иногда подарками чаще чем-то досадным и недобрым но я привык
Сколько времени спрашивает кто-то и я смотрю на часы но часы показывают не время а распорядок часов и минут который в данном случае меня не интересует
Сколько времени если б я знал
Потом время отстает и плетется сзади бормоча какие-то угрозы или сопит за спиной напоминая напоминая напоминая это худший вариант хорошо что я занят камнями хотя с другой стороны собирая камни надо все время оглядываться и видеть надоевшее время с его кислым лицом и знакомыми словами

Все было хорошо! Все было замечательно. Нет. Не так! Все хорошо! Все замечательно! Но почему так тревожно? Словно иду по канату. Высоко-высоко. А внизу… А внизу миражи.

Дома я застал уже знакомую девушку, которую, на этот раз звали Аэлитой.  Заскочила на обеденный перерыв. Пообедать ей, впрочем, не пришлось, ибо мы сразу же залезли в постель.
Исчерпав обеденное время, девушка убежала, блюдя трудовую дисциплину. А я остался размышлять над тем, что, по крайней мере, в выпивке и в женщинах меня не ограничивают. Даже некоторый перебор образовался. И вообще, исходя из распорядка, сейчас должен появиться кто-то с выпивкой.
Так и произошло.
Явился некий тип, представившийся Глебом Буковинским. Он принес бутылку портвейна, картонку-приглашение на день рождения Николь и сообщение о том, что он, Глеб Буковинский, лучший поэт в этом пансионате. Я не стал спорить. Мне все равно, а ему приятно. Истолковав мое молчание как признание его примой, Глеб пустился во все тяжкие, рассказывая об окружающих. Выходило это у него как бы невольно, но очень подробно и местами уничижительно. Настолько, что я подумал о том, что зря с ним познакомился. Теперь он и обо мне станет…
Отчитавшись и выговорившись, Глеб простился до вечера.
Стало быть, вот-вот должна была появиться все та же девушка , но с очередным именем. А у меня дико разболелась голова. Я попробовал было, уснуть, но не сумел. Отчаявшись, подошел к кухонной стенке-раздатчице и потребовал баралгин. И, что удивительно, получил.
Выпив таблетку, сел на веранде в плетеное кресло и закрыл глаза. Боль постепенно уходила, но шевелиться не хотелось, чтоб она, не дай Бог, не вернулась. Постепенно я не то, чтобы заснул, а задремал и привиделся мне сон не сон, а что-то вроде. Будто иду я по берегу моря, причем, одна нога моя в воде, а другая шагает по песку. Волн нет, поверхность моря практически гладкая. Да и песок ровный-ровный. И конца-краю пути моему не видно. А на душе не то, чтобы легко, но просто-просто. Ни волнений, ни сожалений, ни радости особой… И будто бы мне оглядываться нельзя. Как Лоту и его семейству. Категорически нельзя оглядываться!..
Те, кто меня знает, улыбнулись. Слово «нельзя» действует на меня совершенно противоположно своему значению.
И я оглянулся.
И вместо ровной поверхности моря и пляжа увидел шторм. Огромные волны с ревом накатывались на песок, разбрасывая пену и брызги. Пляж выглядел, как поле боя, как место схватки двух стихий. Схватки, которая была и будет всегда. Всегда? Конечно! Только мы об этом часто и вовремя забываем…
Путь вперед уже не казался мне легким. Да и не было этого пути. Совсем. Ибо песок-то остался, но превратился в песчаные же горы.
– Барханы! – сообразил я и тут же почувствовал необыкновенную жажду…
Пришлось очнуться.
Напившись, я спросил себе у стены бумагу и ручку, но что стена резонно ответила, что на меня не угодишь, что еще утром я требовал компьютер… И верно, компьютер имелся, даже включенный, и я тут же застучал по клавишам. Не то сон тому виной, не то прошлое во мне всколыхнулось, но писалось нечто мрачное. Хотя начал я довольно весело. А в итоге – совсем мрачный рассказ.
Странно, ведь жизнь моя тут довольно безоблачна… 

ТОЖЕ, ВРОДЕ, ЖИЗНЬ…
Мадам Фрумкина всегда была безобразна и свежа.
Она специально приезжала с улицы Косвенной, с Молдаванки, где жила, к нам на Жуковского, чтоб воспитывать внука – тихого еврея Подкаминера.
Подкаминер жил молча. Ни с кем из соседей не дружил и ходил в баню по четвергам.
У него имелась жена Зоя, старше лет на пятнадцать, и полосатая кошка Сибирь. Почему Сибирь? Никто не знал.
Втянув голову в плечи, пробегал Подкаминер утром и вечером по двору. Был он мал и неприятен.
А Зоя, наоборот, была душа-женщина. А душа, иногда, поет. Пела и Зоя, когда развешивала белье.
От ее пения дребезжали стекла, а у мадам Берсон начинал болеть живот. Тогда мадам Берсон выходила во двор и ругала Зою обидными словами.
Зоя прекращала петь и начинала говорить. Тоже обидные слова. И только для мадам Берсон.
Так что, мадам Берсон свирепо уважала Зою. А Зоя мадам Берсон.
Раз в два-три месяца Подкаминер напивался. Тогда он, шатаясь, приходил во двор и плакал тихо и мучительно. Потом переставал и шел бить Зою. Бил он ее слабо, но нудно. Зоя терпела. Она могла бы свалить его одной рукой, но терпела.
Побив, как ему сдавалось, Зою, Подкаминер засыпал.
Дождавшись его пробуждения, Зоя начинала собираться, чтоб уйти насовсем.
Подкаминер снова плакал, просил остаться и называл Заенькой. Когда и это не помогало, он шел звонить старому доктору Лившицу, жившему над мадам Фрумкиной.
Обзывая Подкаминера шлимазлом, Лившиц спускался на второй этаж.
– Мадам Фрумкина, – говорил он, ох, мадам Фрумкина, зачем ваша Блюма тогда не сделала у меня аборт? Я бы, по-соседски, взял недорого, а вы бы не имели этот исицер хойшер.
Мадам Фрумкина не отвечала. Она хватала ридикюль и палку и начинала спешить. Как она добиралась аж с Молдаванки, не знал никто, но вскоре уже стояла посреди двора и ждала, говоря плохие слова Подкаминеру за то, что он, женившись на шиксе, не может с ней справиться.
Ровно тогда выходила Зоя с чемоданом в одной руке и узлом в другой. Она молча садилась на чемодан и смотрела. За все время, что Зоя была замужем за Подкаминером, они с мадам Фрумкиной не сказали друг другу ни слова.
Потом мадам Фрумкина небольно била Подкаминера своей палкой. Когда, по ее мнению, было достаточно, она, опираясь на ту же палку, тяжело уходила со двора.
А Подкаминер брал у Зои узел, она сама хватала чемодан, и они шли домой.
– Что за жизнь? – ужасались соседи. – Как так можно жить?
…………………………………………………………………………………………………..
В декабре 1941 года, девятнадцатилетняя Блюма, успевшая овдоветь в августе, выбросила сына в толпу, глядящую, как евреев под конвоем ведут на погибель в Доманёвку. Так делали многие матери, положив в пеленки все ценное, что у них было и документы. Иногда, обшарив пеленки, детей выбрасывали обратно.
Наверное, Подкаминеру повезло. Его в тот день поймала Зоя.
Впрочем, кто знает?..

 Оторвавшись от рукописи, закурил. Перечитывать ее сейчас не стоило. Я и так знал, что получилось. Весь мой горький, терпкий опыт предшествующей жизни, как-то по -странному и по-страшному перекрутившись, стали рассказом, от которого у меня – автора! – до сих пор мороз по коже.
- Эх, выпить бы! – я вслух размечтался…
Невидимый принтер застрекотал, и из стенки полезла длиннющая карта вин. Страниц на десять, пожалуй. Что там было? А вспомните убранство стола во время сходки талантов, о которой уже рассказывал. Потом расширьте мое описание до невозможности…
Нет, читать такой список вредно для здоровья!
Поэтому я быстренько набрал на клавиатуре: - Коньяк «Черный аист», 100 грамм…
Через минуту блюдечко, на котором была пузатая рюмка и две половинки спелого персика, выдвинулось из стены.
Так что остаток времени до прихода Корнея скоротал я вполне пристойно. Впрочем, он объявился довольно скоро. Увидев Корнея, я, если честно, широко разинул рот. Корней, сменивший тапочки на босу ногу, застиранную ковбойку и треники типа «хочу быть пумой» на смокинг и лаковые штиблеты, никак не укладывался в воображении, несмотря на то, что стоял рядом и нетерпеливо тянул меня за рукав:
- Долго ты еще?
- Я готов!
- Ты что, так и пойдешь?
На мне были джинсы и серая майка с надписью «Франц Кафка».
- А у меня больше ничего нет…
- А в шкафу?
Я полез в шкаф и увидел там много нового и интересного. Самое смешное, что все многочисленные одежки, висящие и лежащие там, оказались мне впору.
Пока я переодевался, Корней прыгал рядом. Видно было, что его распирает какой-то вопрос, который он хочет, но не решается задать. Наконец Корней не выдержал.
- Говорят, ты новый рассказ написал…
Вопрос типа «Кто говорит?» задавать смысла не было. Все равно не скажет. Так честно смотреть и в то же время не смотреть в глаза умеют только воры и работники госбезопасности. К ворам Корнея причислить никак нельзя…
- Написал… - как можно безразличней ответил я.
- Хороший?
- А ты как считаешь?
- Отличный! – проговорился он. Но тут же поправился, - говорят… Кто говорит, он рассказать не захотел.
Я думал, что праздновать станем в кинотеатре, но оказалось, что нас ждет домашний прием.
Николь жила всего домиках в десяти от меня. Правда, у нее перед жильем имелся довольно большой палисадник, нынче плотно забитый народом.
- Давай по опередивчику! – предложил Корней, увлекая меня к столику с напитками. Таких столиков имелся добрый десяток… Я предпочел водку с яблочным соком, добавил льда… Корней же, дорвавшись до джина, плеснул себе почти три четверти стакана.
- С такими темпами, - обрадовался я, - он скоро оставит меня без опеки…
Между тем, гости прибывали. Они заходили в палисадник и разбредались по нему, периодически приникая к столикам со спиртным.
- А где же именинница? – спросил я у Корнея.
- Потом, потом… - отмахнулся он.
Я стал оглядываться в поисках хоть какой-то закуски. Но ничего похожего на еду не находил. Даже бубликов с плавлеными сырками. Еще я заметил, что отсутствие еды никого не удивляет. Общество, обступив столики со спиртным, накачивалось от души.
Странно. И без, так сказать, виновницы… Хотя… Выпивка без закуски, день рождения без именинницы… Это уже похоже на стиль. Стиль этого странного места, именуемого пансионатом…
Впрочем, Николь вскоре появилась. Молодая женщина. Стройная. Немного скованная. С бокалом коньяка в руке.
Все приветственно загудели.
Николь взошла на возвышение, установленное в центре садика и стала рассказывать.
… Назубок все платаны знаю на Пушкинской-стрит, адекватно тоске, вопреки, вопреки сентябрю, я согласна над вечером тихо плакать навзрыд, а потом этот вечер возьму и себе подарю!
Талантливых женщин преображают стихи. Нет, они не становятся красивей. Они становятся прекрасней.
…Проживается жизнь за минуту моей беды, поменяла дома, ну, а отчий почти сожгла! Ухожу из вчера… Больно много соленой воды, выше горла стоит, до души моей вновь дошла.
Она перевела дух, отхлебнула из стакана… А я потрясенно повторял:
- Проживается жизнь за минуту моей беды…
… Назубок одиночество спелых снов. Остановиться-поведать? Но нет! Спешу! Не вернуться! И прочен забор из слов. И… «Вы любите Брамса?» - себя спрошу.
Спелые сны? Как это? Спелые сна должны быть сладки и приятны. В них хорошо. И с ними… А проснуться? Каково проснуться потом?
… напеваю зачем-то. Приснился ли мне мотив? А в Одессе гроза! Этот град покрупнее слив…
И уносит, уносит морская меня волна
То ли в сон, то ли, наоборот, из сна…
Поэтесса, закончив читать, как бы обмякла, склонилась. Я ожидал аплодисментов, но было тихо-тихо…
- Еще, пожалуйста, еще! – раздался чей-то несмелый голос. Ожили и остальные и тоже стали просить Николь продолжить чтение. Кто-то хвалил глупо и неумело, кто-то, и таких было много, от души…
А она стояла склоненная, уставшая… Пустая? Но нет, нет! Николь вдруг подняла голову и стала смотреть на кого-то в толпе гостей. И…
Строить дом я устала на горьком песке,
И синица запеть не умеет в руке.
И к чему твои песни, синица? 
Лучше водки плеснуть, но не больше глотка,
Чтобы сразу хлебнуть и… свободна рука,
Да и вслед помахать, чтоб проститься.
Эх, гитару бы мне, гитару! Я сумел бы тронуть струны так, чтоб они звучали для этой песни. Песни? Может стихов? Наверное, стихов! Ведь не бывает же гимна отвергнутой любви!
Лишь для тех, кто потерян, есть много дорог,
И на слове «Люблю» обрывается вдох,
А забытое вновь не забылось!
Нам расскажут другие про то, что прошло,
И как душу снесло, и как крышу снесло,
Как не спали, чтоб горе не снилось.
Что это? Куда я попал? Это день рождения или день тоски, готовой на все? Почему люди, которые были нетрезвы и счастливы вот только что, теперь несчастливы?
Так подкинем монету,  пусть ляжет орлом,
И судьба говорит, как всегда, - Поделом!
Но у прошлого тяжкая ноша.
Но что толку сейчас над итогом грустить,
Лучше снова сыграть, лучше снова налить…
И уйми свой азарт, Парамоша!
На этот раз хлопали. Еще как!
А потом появился Игнат. Видимо, уже приехал из города. С кривой улыбкой взошел он на возвышение, встал рядом с Николь и молвил:
- Все тебя тут поздравляют… Дай-ка и я поздравлю да и сделаю подарок. Специально за ним в город ездил.  – И он все с той же кривой улыбочкой протянул, нет, скорее, вставил в руки Николь какую-то книжку. Она взяла ее, глянула. Потом в глазах Николь  появилась беспомощность и тоска. Книжка выпала, но никто не стал ее поднимать. Я заметил торжество на лице Игната. Он ловко поддел ногой книгу, спрыгивая с возвышения вниз.
Книга упала прямо к моим ногам. Я поднял ее. Так уж случилось, что раскрыв, наткнулся сразу на только что прочитанные стихи. Но имя автора на книге стояло совсем другое. Кстати, довольно хорошо знакомое…

И опять обдумывание этого отложил как бы на потом, ибо увидел знакомое личико среди гостей.
– А сейчас как тебя зовут? – вопросил я, взяв ее за локоток.
Девушка оглянулась, удивленно посмотрела на меня.
– Вообще-то, Анна… Но ваш способ заводить знакомство меня несколько шокирует…
С этими словами она высвободила свой локоть, повернулась спиной и отошла в сторону. За ней последовал некий довольно толстый, похожий на кита, кавалер, не преминувший, правда, грозно на меня глянуть. На кавалера я, признаться, внимания не обратил, зато на обнаженную спину дамы уставился внимательно. Видывал, видывал я эту спину!
Так что, сомнения насчет того, что обознался, мучить перестали, зато пришли мысли другие. Неприятные. Насчет собственной глупости.  И стал я себя пилить за то, что приставал к даме. Может, она наши отношения вовсе скрывает. Даже не может, а точно! И еще. Вот только в голову пришло. Необычный она рифмосборник, ох, необычный!
Тогда… Чего это ради она ко мне так регулярно и плодотворно – тут я хмыкнул – захаживает? Насчет любви с первого взгляда я как-то сразу засомневался. Как и в своих выдающихся мужских достоинствах… А поди ж ты – с первого дня. Интересно, тут ко всем талантам такое отношение? И вообще, кто этот молодой человек, который обнимает за талию мою женщину?
Та-ак! Приехали!

Кто-то сказал что от любви до ненависти  шаг этот кто-то наверное был безногий и даже шаг был ему недоступен
Любовь способная превратиться в ненависть и не любовь вовсе
Огонь не может стать водой а вода огнем они отдельно и необходимы для жизни а если их все-таки смешать то выйдет пар и равнодушие

С горя или от задумчивости плеснул себе полный бокал коньяка, хлебнул основательно и стал ждать просветления. Но вместо просветления пришел Игнат и стал подбивать меня прочесть что-то свое… Странно, но гости, которые меня вовсе и не знали, его всячески поддержали, с энтузиазмом хлопая в ладоши. И Николь… А Анна вообще с интересом – вот стерва! – глянула на меня и о чем-то стала выпытывать у своего спутника. Тот явно не знал, что ей отвечать, ибо только качал недоуменно головой.
И я стал читать.
…Отпустите на волю раба! Бесполезен, ленив да умен.
Среди тысяч и тысяч имен выбрал жалкую кличку - судьба.
Отпустите на волю раба!
Не хватайте в неволю судьбу! Откровения злы и темны.
И не зная добра и вины, не держите под сердцем судью.
Не хватайте в неволю судьбу.
Не судите! Неискренен суд! Своеволен, не веря в добро!
На земле никому не дано прозревать подневольную суть.
Не судите! Неискренен суд!
А невольная суть – это раб полномочий, идей, суеты,
И другой кто-то, явно не ты, на пороге открытий озяб.
А невольная суть – это раб!
Потому что, и воля слаба, и охота устала от дней…
Нет погони! Лишь много теней. Отпустите на волю раба!
Отпустите на волю раба!
Закончив и выслушав аплодисменты,  сошел с возвышения, собираясь снова выпить, но был остановлен полной дамой, которая, глядя на меня в упор, сообщила:
– Это песня!
– Ну, и что теперь будем делать? – спросил я, пытаясь даму обойти.
– Бумкать! – загадочно ответила она.
– Как это?
Но дама не ответила, сама меня обошла и устремилась к Николь. Наверное, поговорить о чем-то своем, новодевичьем…
– Странные у вас стихи…
Она. Конечно она. Я растерялся.
– Какие умею…
– А еще прочтете? – при этом она обоими руками держалась за этого, как его, кита.
– Могу, – рявкнул я и стал читать:
 – Скажите-ка: – Где вы живете?
Сказал бродяга из бродяг:  – В столице Аргентины Поти, где реет наш иранский флаг.
– О чем мечтаете?
– О море!
– Где загораете?
– В кино!
Cидела кошка на заборе, но кошке было все равно.
– Где ваша совесть?
– На ночлеге в не самой лучшей из бодег. И так напрасны все побеги, поскольку жизнь сплошной побег.
– А дальше что?
– Китай, Ангола… В Китае славный город Псков… Арбузом тонкого помола там кормят шлюх и стариков.
– Потом?
– А дальше будет видно. Вернее, дольше… Жизнь проста. Ушла жена. И мне обидно, что вышла замуж за кита.
Дама фыркнула и отвалила.
Зато тут же подвалил Корней. Понятное дело, со стаканом.
– О чем мечтаешь? – схватился он за меня, чтоб не упасть.
– О шашлыке! – вдруг выпалил я. И продолжил:
– И о костре, и…
– Тсс! – Испугался не на шутку Корней и даже попытался отлепиться от меня. – Барин же не дозволяет!
– Барин…
Но Корней, поняв, что сболтнул лишнее, все же отлепился от меня, но только для того, чтоб пасть на руки Игнату, спешившему к нам.
Потом была доставка тела домой. Потом… А ничего потом. Ни на один мой вопрос Игнат не ответил. Впрочем, не был я сильно настойчив. Толку будет, если Игнат наврет с три короба. Да и зачем мне знать, кто здесь барин и почему он не разрешает готовить на открытом огне всякие вкусные вещи?
И почему читать заставил?  Меня ж практически никто не знает. Тогда почему так встречали? Хлопали… Нужен я им? Или Игнату?
Вдруг вспомнил свое первое выступление на публике. Тогда потруднее было…
… Стихотворение «Партия – наш рулевой» было задано на среду. На первом уроке была физкультура, на втором химия, а литература – на третьем.
На физре мы в охотку погоняли в футбол на баскетбольной площадке детского городка в парке Шевченко. Преподаватель Дмитрий Владимирович Долгонос, - по кличке… ну, вы сами понимаете! - бывший полузащитник какой-то заводской команды, очень любил судить. Он бегал за нами со свистком и то свистел, то просто комментировал наши действия. Это порядком надоедало, но Долгоноса и его предмет мы любили.
На химии мы добывали из цинка водород, поджигали его, в общем, тоже занимались полезным делом.
А потом… В общем, когда я вспомнил про партию и ее рабочую профессию, уже прозвенел звонок и в класс вошла преподавательница литературы, а по совместительству и директор нашей школы Полина Васильевна. Сами понимаете, чем отличается вызов в школу просто от вызова в школу к директору. А она любила, поставив двойку, вызывать к себе родителей неудачника.
На прошлом уроке я уже огреб четверку за Демьяна Бедного, причем отвечал хорошо, но с видимым отвращением. Учительница это подчеркнула и снизила отметку. Вызывать меня второй раз подряд она, вроде бы, не должна. Нет у нее такой привычки.
Я успокоился. Но ненадолго. Весь класс, как сговорился, стихотворения не выучил. Уже штук пять пар украсили журнал. Так дело могло дойти и до меня. А это крайне нежелательно. Дело в том, что уже второй месяц собирал я деньги на фотоаппарат «Смена», выклянчивая всяческие подаяния у родителей. Двойка по литературе могла этот, и без того хилый, поток перекрыть.
- Что-то ты сегодня необычно тихо сидишь! – обратилась ко мне учительница. – Поди-ка отвечать. С дневником! – уточнила она.
Я поплелся к доске.
- Ну-ка, ну-ка, обрадуй нас стихотворением!
- Партия наш рулевой… - уныло произнес я заглавие.
- Это и так все знают! – не подбодрила меня директорша. – А дальше?
И тут меня осенило!
- Флаги над головой!
Нашим врагам не простим!
Партия – наш рулевой,
А мы к коммунизму летим!
Класс удивленно зашелестел.
- Тихо! – прикрикнула директорша. А мне кивнула, - Продолжай!
- Пусть притаившийся враг
Ужасный подымет вой,
Но красный наш реет флаг,
Партия – наш рулевой!
На лице учительницы появилось удивление, переходящее в замешательство. Она смутно помнила, что стихотворение, которое она, согласно методике ГОРОНО, велела выучить, звучало несколько по-иному. Но не станет же она при всем классе рыться в хрестоматии, уточняя текст. Опять же, и про партию все, что надо, прозвучало…
- Садись! – неуверенно произнесла учительница. И еще неуверенней: - Пять!
Я протянул дневник. Пятерка появилась и там.
Я сел на место, раздуваясь от гордости. Нет, не пятерка была тому причиной. Просто я впервые в жизни прочел только-только сочиненное стихотворение на публике!
……………………………………………………………………………………………………
Когда уходил, успел углядеть в углу палисадника Николь, бьющую по лицу Игната. А он не защищался. Только стоял со своей кривой улыбочкой-ухмылочкой. Терпеливо стоял. И смотрел в сторону. И я испугался – да-да, испугался! – что он поймает мой взгляд.
Вообще, я Игната что-то боюсь. Не побаиваюсь, а именно боюсь. Почему? Не ведаю. Ведь он никогда не повышает голос, вежлив, по-возможности предупредителен. А чем больше его узнаю, тем больше какого-то странного страха. Когда ты бессилен…
Того страха!..  Из прошлого.
Как-то очутились мы в маленьком туркменском поселке Ильялы. Сам поселок туркменский, а в нем, на окраине, еще один – практически русский. Там жили работники компрессорной. И случилась там, в Ильялах этих, эпидемия желтухи, гепатита по-научному. И то - санитарии никакой, медицины, впрочем, тоже… Желтуха распространилась стремительно. Заболевшие были всюду, во всех местах, кроме нашего поселка. Люди умирали почти ежедневно. Мы боялись пить, есть, даже умываться. Впрочем, об умывании беспокоиться не приходилось – воду давали раз-другой в неделю и на несколько часов. Приходилось ездить к дальним, километров за тридцать, колодцам за водой. После этого ее еще часа два кипятили…
Но все равно – каждый прислушивался к себе, искал (и находил!) симптомы заболевания. А ведь еще приходилось работать!
Смерть ходила вокруг. Слухи о десятках жертв доходили до нас и… мы готовы были им верить.
А жара! Единственный на всю гостиницу кондиционер, установленный, естественно, в красном уголке, уже не справлялся с нагрузкой. Покинув свои номера, мы, обливаясь потом, существовали, лежа на полу, под гонящей теплый воздух иллюзией прохлады. Ничего уже не хотелось. Только сбежать отсюда. Но сильнее инстинкта самосохранения тогда был план. Приходилось его выполнять.
А над душами и телами нависали жара и страх, страх и жара…

Придя домой, привычно застал у себя в постели все ту же девушку-рифмосборник. Она лежала в чем мать родила и спала. Платье, да, то же самое, что и на празднике Николь, валялось на полу.
Сперва мне захотелось погнать ее вон. Потом я подумал, что негоже так поступать со спящим человеком. Вот проснется…
А пока я спросил у стенки чашку кофе и вышел на веранду курить.
Выкурил одну сигарету, потом другую…
Девушка не просыпалась.
Тем временем мне и самому захотелось спать…
Хотел уснуть сидя, но подумал, что постель-то моя и нечего…
Лег и…
В общем, эти женщины всегда своего добиваются…

Утром она, как ни в чем не бывало, сообщила, что ей пора на работу. Все мои попытки объясниться прерывались словами:
– Не время!
Тогда я психанул и сказал, чтоб приходила она, когда будет то самое время, а раньше – ни-ни!
– Не пожалеешь? – спросила девушка.
– Кого? – поинтересовался я.
– Не кого, а о чем?
Пришлось рассмеяться, делая вид, что вообще не о чем говорить.

Бегать за ветром вслед занятие более достойное чем бегать от ветра детское конечно но кто из нас не ребенок просто бывают послушные и воспитанные дети а бывают сорванцы и какая разница сколько кому лет
Хотя считается что без за ветром это суета и глупость ну уж не глупей чем сидеть на месте и постигать мир глядя в окно тем более что взгляд из окна зачастую завистлив
Есть правда еще книги фильмы всякие но это постижение немного а то и много искусственное и поспорить поговорить не с кем
Так что бегать за ветром по крайней мере веселей
А потом можно остановиться помахать рукой вслед ветру зная что он вернется непременно вернется и в одиночестве поглядеть на этот мир как разведчик на линию фронта

В обед девушка не пришла…
Ну, и ладно. Не очень-то и надо.
Самое смешное, что и Корней, и Игнат, уверенные, что я под присмотром, тоже оставили меня в покое. И замечательно! Потому что пришло мне в голову сходить на пляж. Причем, к поклонникам. А что такого? Никаких официальных запрещений не поступало. Правда? На подходе к пляжу глянул на знакомую скамейку, но она была пуста. И где эта рифмосборница шастает? Может, к кому-то пошла? Нет! Это невозможно! Чего это ради она станет к кому-то идти? Прикреплена ко мне, так пусть и…
Тут я вспомнил, что сам девушку и открепил.
– И правильно сделал! – сказал я себе, повернув домой. Купаться что-то расхотелось. Да и погода – сплошное солнце…
Придя домой, стал размышлять на тему: «За кого меня держат в этом доме?». В самом деле, вот посмотрите: ломается автобус, везущий меня непонятно куда. Я иду, иду и натыкаюсь на этот самый пансионат.
Может ли такое быть случайностью? Запросто!
Ворота оказываются открытыми. Я захожу…
Допустим.
И тут меня сходу причисляют к талантам, выделяют жилье – и какое! – а также питание.
Может такое быть?
Может… Но только в сказке или в фантастическом романе.
Стало быть… записки эти – фантастический роман. Но! Это! Не! Так! Я действительно описываю все, что со мной произошло!
Мало фактов для выводов? Вот еще!
Я выхожу к морю и тут же обращаю внимание на красивую – нет, очень красивую! – девушку, сидящую неподалеку и годящуюся мне в дочери. Начинаю заигрывать. Девушка не только не посылает, куда подальше, но ухаживания принимает, более того, приходит ко мне и днем, и ночью.
Приходит… Приходила! А вдруг больше не придет?
Что это? Любовь с первого взгляда? Чушь!
Да, кстати, девушка непростая, появляется на вечеринках для избранных талантов…
О, еще один повод к размышлениям. Если от меня хотели скрыть, что дама имеет отношение к талантам, то зачем ее пустили на праздник к Николь?
Стало быть, меня специально подвели к тому, что девушка совсем не проста. Зачем? Или это случайно вышло? А может Анна самодеятельность проявила? Но тогда…
Хватает загадок? Но это только цветочки. Ягодки впереди. Целых две! Корней да Игнат! Явно бывший ГБшник и отличный поэт, исчезнувший с горизонта несколько лет назад.
Оба с разной степенью правдоподобности изображают случайное знакомство и последовавшее за ним дружелюбие. И опекают меня практически все время.
Еще? Нате еще! Таланты тут действительно имеются. И их много! И все они пишут для чужого дяди или чужой тети. Что несущественно.
А за это их спаивают!
К их услугам любые напитки, так что грех не попробовать и то, и то, и то… Да вот закуски нет…
Чтоб быстрее пьянели.
Чтоб быстрее привыкали.
Чтоб никуда уже из этого рая для алкоголиков.
Да, кстати, этот «рай для алкоголиков» не единственный! Помните, что Корней о Фемистокле Рошевском сказал? Мол, в другой пансионат его переводят. Значит, есть и другой. Улучшенный.
Резюмирую.
Есть пансионат, причем не единственный, где собирают талантливых литераторов, чтоб они писали для неизвестно кого. За это им дают отличное жилье, кормят и спаивают.   
Но при чем тут я?
Откуда стало известно, что я умею рифмовать или писать прозу? То есть, зачем, ради чего меня сюда затащили и так бдительно и соблазнительно опекают?
Вернее, опекали. Потому что девушка так и не пришла…
Зато пришел Игнат. А это значит, что, во-первых, надо срочно переключаться, и, во вторых, меня сейчас куда-то поведут. Какое еще торжество предстоит посетить: юбилей, презентацию, день рождения?
Не угадал. Меня ведут на очередное заседание Союза писателей пансионата. Ни хрена себе, а? Писателей как бы нет, ибо то, что они пишут, выходит под другими именами, а Союз имеется.
Да-а, не могут наши люди без какого-то, но Союза. Не привыкли-с…
Опять идем мимо корпусов для поклонников, потом мимо особняков рифмопродавцев. Пытаюсь заглянуть за ограду. Интересно же, кто тут всем заправляет. Правда, увидеть сию особу маловероятно. Так он (она?) и станет шляться в пределах досягаемости!
Но она… шлялась… в пределах…
– Кто это? – спросил я у Игната.
Он покосился на девушку и нарочно ускорил шаг. Мне не ответил. Тогда я остановился и сообщил, что заседание союза писателей меня не интересует, а данная девушка, наоборот, интересует и очень, поэтому я никуда не пойду, а стану пытаться прорваться к ней на рандеву.
Игнат снисходительно ответил, что дама не про мою честь и вообще… Далее он уточнять не стал.
Девушка, тем временем, подошла к ограде и с большим интересом на нас глядела.
– Я вас где-то видела! – сообщила она.
– Надеюсь, не в гробу? – неуклюже пошутил я.
– Вроде нет… – засомневалась дама и, пообещав вспомнить, удалилась.
Пошли своей дорогой и мы. Я искоса поглядывал на Игната и явственно видел на его лице некоторое недоумение, даже оторопь, которую он даже не пытался скрыть. Игнат вообще из тех, кто соображает быстро. Поэтому я не удивился его вопросу:
– Ты что, с ней знаком?
– Видел…
– Где? – Тон Игната стал неприлично резким.
– На именинах у Николь! – ответил я, делая вид, что не замечаю его тона.
– Да-а, точно! – обрадовался Игнат и повеселел.
Тем временем мы подошли к довольно презентабельному особняку за оградой. На калитке имелась табличка: «Союз писателей пансионата». Имелся и очень даже дюжий охранник, который, на сей раз, пропускал внутрь не за рифму, а по членскому билету. Меня пропустить он отказался наотрез. Игнат стал было ему объяснять, причем грозно, что я новенький, что меня вот-вот примут и выдадут этот злополучный билет… Все было напрасно. Охранник, сообщив, что он тоже новенький, упрямо стоял на своем, твердя вечное:
– Не положено!
Игнат оставил меня на улице, а сам, предъявив красную книжицу с золотым тиснением, вошел вовнутрь. Отсутствовал он недолго, а вернулся уже с Корнеем. Тот был гладко выбрит, при пиджаке с медалями и при галстуке.
Корней спокойно уставился на охранника, и тот сразу стал уменьшаться в объеме и бледнеть. Когда от охранника осталась примерно треть, Корней рявкнул:
– Пропустить! – и пошел себе обратно.
Охранник тут же превратился в угодливого швейцара, распахнул передо мной калитку и попросил с придыханием:
– Извольте-с…
Я вошел.
Зал заседаний Союза оказался довольно уютным. К неописуемой радости, заметил там мягкие кресла, полукругом примыкающие к небольшой эстраде. На эстраде имелся столик с микрофоном. Столик, понятное дело, был под малиновой бархатной скатертью. Ах, да, на столике имелись еще дефицитный боржоми и хрустальный стакан. Прохладительные напитки и сласти имелись и на столиках, стоящих по периметру зала. Спиртного не имелось вовсе!
– Дело серьезное! – мелькнуло в голове.
Из повестки дня, лежащей вместе с блокнотом и ручкой на каждом кресле, я выяснил, что сперва будет сообщение «… о безотлагательных задачах…», а потом прием в члены Союза…
На эстраду взошел Корней, по-хозяйски уселся за столик и слегка покашлял в микрофон. Этого хватило для того, чтоб публика стала шустро рассаживаться по местам. Корней открыл заседание, сообщив, что повестка дня несколько меняется, так что сперва состоится прием в члены Союза, а уж потом…
– По какой такой причине? – закудахтал склочный старичок из второго ряда, похожий на провинциального карточного шулера. Вот ему не все равно! Фамилия старичку была Капельмейстер.
– По причине того, что обсуждение текущих задач может проводиться исключительно среди действующих членов… – уважил старичка Корней.
Мне же эта болтовня про члены изрядно надоела, поэтому я стал вертеть головой, оглядываясь по сторонам. Но долго любопытствовать мне не дали, так как прозвучало мое имя. Я встал, и все уставились на меня. Корней, тем временем, вел собрание.
– Рекомендаций имеется две! – сообщил он.
– Огласите! – потребовал неугомонный старичок.
– Невозможно! – осадил его Корней, – Они закрытые! Но положительные!
–  Я полагал, что единолично решаю, без объяснения причин, за кого голосую «за», за кого «против», здесь в Союзе нет и не должно быть никакого высшего руководства! – заблажил второрядный старичок.
– Ну, и голосуйте себе, как вам вздумается! – отмахнулся Корней.
– Но когда я заношу товарища или даму в число тех, за кого голосую, я предполагаю, что он с уважением относится к темам, которые для меня принципиально важны, и я голосую против тех, кто пренебрегает этим правилом. Поэтому для меня важна позиция товарища по ряду вопросов, а также его рекомендации!
– Позицию вы можете выяснить, задавая вопросы! – урезонил старичка Корней.
– О чем вы станете писать, если мы окажем вам честь, приняв в члены Союза писателей? – задал первый вопрос старичок.
– О том же, о чем писал прежде! – не задумываясь, ответил я.
– А что вы сделаете в первую очередь, став членом Союза?
– Попрошу глоток боржоми, ибо тут жарко!
Старичок обиделся и сообщил, что у него, как у демократа, больше вопросов нет.
Корней предложил голосовать.
– А обсуждение? – возмутился все тот же старичок.
Корней только устало махнул рукой. Остальные заерзали в кресле, устраиваясь поудобней. Видимо понимали, что это надолго. Старичок откашлялся и начал:
– Я поражен тем, как много литераторов пришли на это заседание. Надо полагать, это реакция на почти полное отсутствие правдивых материалов о действительном масштабе проблемы, о которой в пансионате говорят все, кому не лень, вот уже дней десять, если не больше. Среди высказавшихся было много разумных людей, понимающих сущность  и полностью меня поддерживающих. Были заданы адекватные вопросы, высказаны толковые мысли, я и сам узнал о некоторых вещах, которые оказались для меня новинкой. Конечно, как это водится в пансионате, предостаточно злобных гоблинов, и пустых болтунов, не слушавших меня и не соглашавшихся со мной…
К этому моменту я вообще перестал понимать смысл того, что вещает старичок. А он вдохновенно продолжал:
– Но я хочу остановиться на феномене, заслуживающем особого взгляда.
Пансионат ждут времена страшного беспредела, всеобщего разграбления, общественного распада и опускания во тьму графоманства. Нас ждет диктатура графоманов, принимаемых в большом количестве по блату, по закрытым рекомендациям… А старые, заслуженные мастера все чаще и чаще остаются в меньшинстве. Да, мы временно ничего не пишем. Но тома и тома наших произведений, написанных еще до пансионата, говорят о гигантском творческом потенциале…
– Лимит времени! – отчаявшись, завопил кто-то из задних рядов. Старичок злобно глянул в ту сторону и продолжил:
– И недостаточно положиться на мудрость решений неведомых благодетелей, которым мы доверяем и которые лучше нас знают, как распределять приоритеты в нашем пансионате.
Очень беспокоит отказ человека пишущего от взятия на себя личной ответственности за то, что происходит в пансионате, выбор позы пассивного стороннего наблюдателя, замена действий ничегонеделанием и развесистой болтовней, оправдывающей этот импотентный выбор…
– Все ясно! – вынужден был вмешаться Корней. – Пора и голосовать!
Проголосовали. Все были «за», кроме, понятное дело, старичка.
Так я стал членом Союза писателей пансионата.
А Корней объявил перерыв.
К прохладительным напиткам народ отнесся много прохладнее, – невольная, простите, тавтология! – чем к горячительным. Поэтому никакого ажиотажа у столиков не наблюдалось. Честно говоря, стакан-другой сока я бы выпил, но оказалось недосуг, ибо меня повели фотографироваться на членский билет. Что, в свою очередь, спасло меня от старичка, который все порывался объяснить, почему он голосовал против. Судя по всему, маразм был для него давно пройденным этапом, и теперь он семимильными шагами шел еще дальше. Но ладно. Больше о нем ни слова! А то подумают, что я злопыхательствую.
После перерыва заседание возобновилось. Из доклада Корнея выяснилось, что очередными и всенепременными задачами Союза писателей пансионата нынче являются написания мемуаров.
– Вот вы представьте, что вам сто лет, вы оглядываетесь на прожитую жизнь, на все хорошее и плохое, что было в ней… И о корнях своих не забывайте. Ни в коем случае о корнях не забывайте… И все это должно быть в форме рассказов… В общем, в художественной форме…
– А поэтам как быть? – раздалось из зала. – В стихах, что ли?
– Нет! И еще раз нет! – отбивался Корней. – Только в прозе!
Послышались протестующие возгласы.
– А те, кто будет саботировать эту насущную задачу нашего Союза, лишим на длительный срок спиртного!
Это возымело действие. Протестующие голоса начали смолкать.
– А я драматург и драматургии изменять не буду! – заявил вдруг некий тип в пенсне и бородке а ля хочу быть Чеховым.
– А для драматургов, сдается мне, есть свой пансионат… – протянул Корней. – Если не ошибаюсь в Кировоградской области, в районе Желтых вод…
Драматург прямо на глазах превратился в прозаика. Даже пенсне сорвал. Подозреваю, что и побреется он незамедлительно.
Собственно, на этом заседание было окончено.

Обратно собирался пойти один. Мало ли кого встречу… Но ко мне просто-таки привязался Игнат. Более того, он настоял, чтоб мы шли другой, как было сказано, более короткой дорогой. Конечно, путь оказался на треть длинней, а общество угрюмо молчащего Игната утомительным. У своего коттеджа я с облегчением с ним простился.
Дома тоже никого не было…
            – А чего, вернее, кого ты ожидал, балбес? – ехидно спросил я у себя.
Захотелось напиться. Я полез в карман, выудил пачку талонов. Был там и коньяк… Получив пузатую рюмку напитка и спросив себе еще и чашку экспрессо, вышел на веранду, сел на пластиковый стульчик и стал выпивать, запивать да соображать. И опять мучили те же вопросы. Вернее, один вопрос:
– Почему именно меня выбрали объектом такой трогательной и назойливой опеки?
В самом деле, я вряд ли способней многих из тех, кто входит в данный Союз пансионатных писателей. Это уж точно! Стало быть, версия охоты за гением отпадает категорически. А какие еще версии будут? В том-то и дело, что никаких!
Да-а, замечательный итог размышлений.
Хотя… Имеется еще вопросик:
– А на хрена все это надо? Пансионат… Писатели…
Я уже задавал себе этот вопрос. Ну, и?... Тоже полный ноль.
Казалось бы, в критический момент жизни нарвался на шару, так пользуйся ею на всю голову. Так нет. Сам себе разборки устраиваю.
Сам себе… Есть замечательная поговорка по этому поводу. И звучит она так:
– Каждый сам себе идиот!
Это про меня!
Сходил за очередной порцией коньяка. Закурил… И… стал скучать по девушке. Чего это она ко мне не приходит? Обиделась? Правильно, что обиделась! Нечего со всякими посторонними… И вообще, знаем, чем она за всякие рифмы расплачивается…
Тут я, кажется, протрезвел.
И выпил еще чашку кофе.
И до меня дошло, что такие девушки не могут быть рифмосборниками. Да и не видел я других вовсе! Так что и девушка была специально для меня. В нужном месте, в нужное время… Она, кстати, при первой встрече даже не спросила, где я живу, но дорогу нашла, причем прямо в мою постель. А я явился вполне готовенький усилиями Корнея энд Игната, так что вопросов не задавал. Да и как их задашь, обнаружив такое чудо у себя в кровати?
Та-ак! Чего от меня хотят?
А чего я хочу? Потешить любопытство? Докопаться до истины?
Коньяк закончился. Идти аж в кухню за новой порцией было лень. Я откинулся на спинку стула с целью поразмышлять…

… Находить гораздо обидней чем терять ибо когда что-то находишь обязательно потеряешь вдесятеро
Лучше не находить и не терять но так не бывает
Смешно но когда находишь например неприятности то приятные вещи не удесятеряются совсем никогда и даже не удваиваются просто проходят окончательно или частично неприятности и все
И с горем так
Радость не искупает горе она сама по себе и горе само по себе страшно когда они одновременно хотя и горе само по себе тоже страшно
Радость та же находка приходит а все время ждешь ждешь и это ожидание съедает радость не полностью правда хотя бывает что и полностью
Лучше самому отдавать и не потому что ждешь когда отберут и не отберут и не потребуют а все равно самому лучше и сам лучше от этого только не надо навязывать ни за что не надо навязывать
И когда тебе навязывают не надо
Навязать это как связать а связанный беззащитен

На этот раз сон я свой не запомнил. И это не беда. Скажу больше, я не помню даже ни один из снов Веры Павловны, а это уже большая потеря квалификации.
Поскольку был уже почти трезв, решил наплевать на запреты – никто их в письменном виде мне не предъявлял! – и пойти искупаться. А то который день живу у моря, а даже не окунулся. Обнаружил в шкафу купальные шорты, надел и порулил в сторону пляжа, который для поклонников. Тем более, что где пляж для талантов, я понятия не имел.
Девушки на скамье не наблюдалось, поэтому пошел прямо к воде. Поклонников вокруг имелось во множестве, но они на меня внимания не обращали. Может, притворялись?
Положил полотенце на песок и прилег перед тем, как идти в воду. И правильно! Потому что рядом три милые дамы на полном серьезе обсуждали вопрос: тащиться ли к платному туалету или пописать прямо в море. Полагаю, вы не сомневаетесь в том, к какому итогу они в результате пришли. Для наиболее непонятливых сообщаю, что дамы дружно  понеслись в море. А мне купаться, соответственно, расхотелось. Как и валяться на солнце среди непонятно кого. Пришлось, кряхтя, подняться и отправиться восвояси. Самоуважения мне, как понимаете, это не принесло.
Дома меня ждали Игнат с Корнеем. А также известие, что не далее, как сегодня, состоится давно откладываемый фестиваль поэзии «Заблудившийся мопед». Более того, я был включен в конкурсную группу. Да-а, тут время понапрасну не теряют! Что ни день, митинг, именины или конкурс, не дают скучать-трезветь… И для кого это? Для себя или все же для гражданок, писающих в море? И в том, и в другом случае, не в коня корм. Хотя… Для себя… А это для кого? Кто таинственный и ненасытный потребитель стихов и прозы, производимых в нашем пансионате?
На конкурс дозволялось в джинсах и майке, что обрадовало. Я рассчитывал опять – в который уже раз! – пройти мимо угодий рифмопродавцев, но меня повели в противоположную сторону, где имелся такой себе берег моря, окруженный скалами и… охраной. На берегу горел костер из дров, явно и в большом количестве приобретенных в ближайшем супермаркете. Народу… Собственно, весь Союз писателей пансионата собрался на конкурсную программу фестиваля. И подогрев присутствовал, выставленный в песке так, чтоб бутылки слегка омывали прохладные о эту пору волны.
Тон задал известный с довольно давних лет поэт Бэзил Катин-Гришин. Он, в свое время, сверкнул на поэтическом небосклоне, а потом исчез. Неужели сюда? Да нет, вряд ли…
Читал он всерьез, поэтому мощнейший запас иронии, заключенный в стихах, доставал еще сильнее…
 …Кучи сметья, от мороза озноб,
Гордимся штанами, произведенными в Китае.
Господи, какой чепухою произрастает
Твое произведение – хомо-сапиенс-жлоб!
Мало? Фанаты на стадионах,
Озверевшие толпы, пугающие автомобили…
То ли фаллос, то ли свастика на знаменах –

Испражнения транспорта – переваренные мили…
Народ слушал внимательно, но как-то отстраненно. Не проникся. Вроде это про кого-то другого. Ну-ну…
…Фонари под глазами, как следствие вчерашних забав
Не светят, не греют, а просто болят
Взгляд, косящий назад, очевиден, но все же неправ
Тою неправотой, которая в чем-то смешна,
А в чем-то трогательна и радует взгляд,
И мечешься в полусвободе, дыханье украв,
Даже кажется, вдруг, что нынче весна…
Которую жизнь подряд:
… Меняются буквы в фамилиях великих
Людей.
Цветы превзошли цвета, наконец,
Те, кто ходил с лысиной, теперь в бороде,
И на грани нынешней и будущей эпох
Принцессы в поле собирают горох…
Принцессы, собирающие горох, некоторых добили. И украденное дыхание. А я подумал о другом. О полусвободе своей. Вот калитка, вот тропинка к шоссе… А ведь никуда я отсюда не ухожу. Как говорится: сыт, пьян…
…Карманники раздают приключения, как визитки.
Все, что украли, раздают, не жалея:
В виде особых заслуг производят в евреи…
А антисемитки
Смирились, но все потихоньку звереют.

И нет на земле вовсе ада и рая!
Раскинулась в койке и хочет Даная.
А про Данаю все вообще с восторгом скушали. И я в том числе. Про девушку, конечно вспомнил…. Ха, вспомнил! Да я о ней только и думаю! Печальное, кстати, открытие. За такое и презирать себя надобно. Но вместо этого стал оглядываться: а вдруг пришла! Но ее не было…
Вдруг все зашептались. Я уловил даже имя – Иоанн Чингисханов, – но оно мне ни о чем не говорило. Зато не только говорило, но и кричало всем присутствующим. Вот это успех. Поэт еще молча пробирался к месту выступления, а овации уже более чем гремели. Интересно, интересно… Послушаем.
Иоанн подозрительно и внимательно оглядел аудиторию и начал:
– Не лавашом и не буханкой хлеба
Сыт человек, рожденный чтоб в полет.
Когда так ярко не хватает неба,
Сырая трезвость за душу берет.
Сырая трезвость… Неожиданно! Но пока я размышлял, поэт принялся за вторую строфу. И она была мне ближе. Не из-за девушки. Наверное, из-за неистребимой иронии. Нет, не так, самоиронии, наверное.
– Она пришла в одежде от Армани,
А он придумал блестки с наготой…
Презервативы дрогнули в кармане,
Но трезвость не сумела стать мечтой.
Трезвость, не ставшая мечтой. А чем же? Наверное, напоминанием и упреком…
А стала лишь короткою минутой,
Пока разлить коньяк хватило сил.
На именины к Богу – это круто,
Но что-то Он нас пригласить забыл.
К костру выходили другие поэты, позвали и меня…
Я даже что-то прочел…
Не помню, кто победил в конкурсе. Кажется все-таки этот Катин-Гришин. И справедливо, кстати. Но я все думал о том, что, кажется, влюбился.
– Немного же тебе надо! – хаял себя, – переспал несколько раз с дамой, ста слов с ней не сказал – и на тебе…
– Я что, виноват? – слабо отбивался от себя. – Вот так получилось… Я что, к этому стремился? Оно само произошло… И вообще, появилась, влюбила меня в себя и отвалила! Теперь расхлебывай…
Наверное, для того, чтоб я «расхлебывал», а также для других пожилых и не очень людей появились красивые девушки и стали со всеми подряд заигрывать.  Мне, например, достались целых три штуки, которые настойчиво лезли целоваться.
– Э, погодите! – урезонил их я. – А вы  решили, где пописать?
Вы уже поняли, что это были те же самые дамы, что и на пляже.
Дамы, кстати, не очень смутились.
– Важнее всего результат! – пропела одна из них.
И я понял, что она права. Меня элегантно удалили с пляжа, куда мне ходить не положено. Без скандала, выяснения отношений, лозунгов… Вот это – высший класс! Но опять… Столько всего из-за моей более чем скромной персоны… Из пушки по комарам…
Девицы отлипли, а я огляделся. И пожалел, что они отлипли. Потому что появилась девушка. Кстати, а как ее зовут? Каждый день имя разное… Нет… Уже не каждый день…
Ладно, проехали!
Между тем началась, так сказать, неофициальная часть. Выпивка, гитара…
Ну-у, это по мне! Я взял бутылку, не глядя, отхлебнул из горла. И закашлялся. Перцовка… Пришлось запить из другой бутылки, протянутой кем-то. А это был коньяк. И сразу полегчало. И я спел со всеми про гостиницу, и про «вставайте граф»… А потом… Гитара попала ко мне…
Я его не любил, но и он меня тоже,
Говорили, что мы друзья,
А мы попросту были совсем непохожи
И несчастливы - он и я.

Я не стряхивал злость, словно пепел табачный,
В рукаве не лелеял нож.
Город мести моей - пробивной и злачный –
Покупал меня ни за грош.

По дорогам зла я ходил ночами
И свистел, вызывая зло.
А когда пришлось начинать сначала
Было ветрено и тепло.

Да, шумел камыш на пластинке старой,
Но я сам ни в одном глазу.
И мой враг приходил со своей гитарой,
И гитара играла грозу.
И гитара действительно играла грозу, потому что, это я был себе и друг, и враг… И смятение мое передалось ей. А так и должно быть, если получается что-то настоящее.
Я его не любил, но и он меня тоже,
Говорили, что мы друзья,
А мы попросту были совсем непохожи
И несчастливы - он и я.

Оказалось, что мы этой жизнью жили,
Никого ни в чем не виня.
Только очень девчонки его любили,
Ну а женщины, странно, - меня.
Я не смотрел на девушку, то есть, женщину, не смотрел, но чувствовал ее…
А потом зачем-то сломалось время,
И пошли умирать слова.
Но петух-табака не клюнул в темя,
И не трын оказалась трава.

Он не выдержал, плакал: - Чего это ради?
Тут разруха, беда и страх!
Нынче фото прислал – зеркала и ****и
Отражаются в зеркалах.

Слава Богу, что так. Но и тут не голод
И нормальные люди сплошь.
Все терпимо сейчас, а любимый город
Не меня продает за грош.

Я его не любил, но и он меня тоже,
Говорили, что мы друзья,
А мы попросту были совсем непохожи
И несчастливы - он и я.
Я закончил петь. Я пригасил рукой пылающую басовую. Я поднял глаза. И увидел много глаз… Много!
– Еще! – выдохнул кто-то.
– Не могу…
Я отдал гитару. Я взял протянутую бутылку. И с опаской хлебнул. Но это опять был коньяк…

Дом мой опять оказался пуст. Может, и кстати. Опять захотелось повспоминать-поразмышлять.  И о любви тоже… Но начал я издалека… С детства… Написав привычные «Мне 100 лет», задумался над тем, зачем это пишу. А потом понял – чтоб не пропало! Может сохранятся строки эти не под моим именем. Ну, и что? Зато они будут!
 … Ой, не помню совсем: это уже третий класс, четвертый?
Это двор, где ровесники, а главное – ровесницы. Главное, главное, самое главное!
Это уже обидчивое время влюбленностей. И не только…
До ЭТОГО еще далеко. Лет пять, наверное. А для кого-то и больше. Как повезет.
Или, вернее, как не повезет…
Агрессивность, соперничество, ссоры…
И дразнят!
Потому что завидуют. Но разве тогда мы это понимали?
И обидно, и стыдно.
– Тили-тили тесто.
Жених и невеста…
Ох, под землю бы провалиться!
И появляется пренебрежение в словах.
А чуть позже – хвастовство.
Мерзкое детское хвастовство, наполненное фантазиями и грязью.
Все мы вымазаны этой грязью. Кто больше, кто меньше…
Анатомия подруг, так же, как им – наша, известна
с давней, детской интуитивной игры в мамы-папы.
Запрещенной, конечно.
Давно отошедшей уже.
Отошедшей? Почему бы снова не сыграть?
Не хотят!
Не хотят?
Стесняются?
Хотят, но стесняются?
Как мы услужливы и настойчивы.
Ох, куда бы спрятаться, уединиться?
Чердак!
Касания… Сперва их хватает. Потом мало. Мало-мало-мало!
И жадность пересохшего рта…
Целоваться не умеем. Но целуемся, чтоб как-то погасить, приглушить непонятное.
Как стыдно того, что происходит, нет, творится ниже живота.
Им легче… У них не видно…
– Покажи…
– Ну, хочешь, я первый покажу?
Больше, конечно, ничего.
Пока… Но ощущение такого запретного-презапретного!
С чердака уходим по-одному. Красные от смущения.
Только бы никто не заметил!
Но иногда замечали…
Да-а… Детство. Первая чувственность… Но я не из детства. Вернее, из него тоже, но…  Я ведь сначала рос другим – голубоглазым и добрым.
Потом, как-то и когда-то, глаза стали серыми, а доброта сменилась состраданием. Не всем. Далеко не всем…
И восторженности не стало. В стихах? И в них тоже. Наоборот, как-то приятель упрекнул меня в том, что самые встречающиеся у меня слова – это – тоска, грусть, усталость.
Усталость… Вот-вот! Когда, в какой момент умудрился я устать настолько, что борьбе за жизнь предпочел обеспеченный покой пансионата? Если разобраться, то к пансионату шел я довольно давно… Началось ли все тогда, когда я выполнил свою первую  «негритянскую» работу?
… Мы тогда в Средней Азии работали. Вроде, и зарплата огромная по тем меркам была, но денег не хватало. Больно соблазнов было много. Книги любые, вещи тоже… И то хотелось купить, и это… А не напасешься. А у друга моего, который из местных, был приятель – редактор областной газеты. Познакомились… Послушал он всякие мои истории да предложил:
- Может, для нашей газеты что-то напишешь?
Я написал что-то о труде людей, прокладывающих газопровод…
Текст понравился. Но прежде, чем подписать его в печать, редактор предложил:
- Слушай, дорогой, у меня есть человек, который за то, что статья под его именем выйдет, заплатит хорошие деньги! – и он назвал сумму, равную моему месячному окладу. Я согласился…
Дальше пошло-поехало… Не стану позориться и рассказывать о темах моих очерков…
Со временем гонорары мои стали уменьшаться.
Я объявил забастовку, отказавшись писать очередной материал.
- Как хочешь! – равнодушно сказал мне редактор. – Таких, как ты, много!
Таких, как я, много! – это было… Ох, как больно это было!
Тогда бы и остановиться, но шальные деньги, заработанные любимым и очень легким трудом… Их стало не хватать…
Через некоторое время редактор опять предложил, как он выразился, «потрудиться». У меня хватило ума гордо отказаться.
Впрочем, довольно скоро я об этом пожалел. Ибо привык тратить намного больше, чем мне удавалось заработать сейчас. 
С редактором мы уже не раскланивались. Восточные люди так устроены, что перестают замечать человека, в котором отпала необходимость.
Как назло, аппетиты моих домашних возросли. Нет, это я зря сказал «аппетиты». Скорее, потребности.
Тут-то и поймал меня поэт-абориген. Каким-то чудом ему удалось пробить издание своей книжки не на узбекском, а вполне на русском языке, что, в то время, было крайне почетно.
- Полтинник строчка! – опрометчиво бросил я.
Клиент с радостью согласился. Но когда он принес подстрочник, мне стало дурно. Такого полуграмотного набора слов я не встречал никогда!
Но делать нечего. И я добросовестно написал восточный сборник стихов. Заказчик, в целом, сборник одобрил, не преминув сказать, что в подлиннике у него конечно лучше…
Впрочем, расплатился он аккуратно.
Потом на меня напало другое местное дарование…
Потом…
О, этот человек уже был поэтической величиной республиканского масштаба! Годами долго и упорного прославления линии партии и ее вождей он добился, наконец, того, что его сборник в переводе на русский собирались издать в Москве.
Меня должно было насторожить, что столь великий человек обратился именно ко мне. Насколько я знал, московские переводчики считали такие заказы «сладкими». Но единственное, чего удалось добиться местному дарованию, это имя известного переводчика, которое тот разрешил поставить в книге, оговорив:
- …Если перевод будет удачным!
Бред тяжко больного дегенерата звучал бы рассудительной и гладкой речью по сравнению с тем, что я получил в виде подстрочника. Пришлось опять сочинять книгу вместо автора, продираясь сквозь его замечания. А их было множество! Хорошо, что мне хватило ума потребовать оплаты поэтапной, по мере выполнения работы. Скрепя сердце, «автор» согласился. Как тяжко расставался он с деньгами! А последнюю сумму и вовсе не отдал, мотивируя это неудовлетворительными результатами моей работы.
- Я жалею и плАчу, что связался с тобой! – заявил он мне патетически.
Между тем книга вышла и даже имела успех. О ней хорошо отозвались рецензенты журнала «Дружба народов» и «Литературной газеты». Переводы при этом признали «более, чем достойными».
Поэт стал популярным  и знаменитым.
Но тут его ожидала мощная неприятность. Даже две.
Во-первых, толстый журнал предложил ему опубликовать подборку новых стихов.
Во-вторых, старшие товарищи стали настойчиво просить у него протекции к переводчику…
Тут-то он ко мне и прибежал. И сообщил, что прощает мне мои ошибки в переводе стихов для книги. Более того, готов осчастливить новым заказом. И не одним…
Конечно, я его послал!
Конечно, я сделал это изощренно и грубо, употребив, в том числе, и наиболее колоритные местные выражения…
Бывший клиент попытался посильно мне навредить – зять его был начальником местной милиции, - но и тут ему не обломилось, ибо я как раз писал за секретаря горкома его мемуары…
Покончив со Средней Азией, с «негритянским» трудом я не покончил…
И бранил себя, и не мог остановиться.
А надо было, но…
Как-то в компании писатель Игорь Губерман сказал, что тиражи его работ в качестве «негра» превосходят тиражи книг, вышедших под его собственным именем.
Это принесло облегчение и, в некотором роде, самооправдание.
А потом надобность в литературе отпала.
И вопрос решился сам собой.
А потом надобность появилась в киноподелках, рекламных роликах…
А потом…
Так что теперь ясно, что в пансионате я не случайно. И отношение, скажем так – внимательное, ко мне не случайно…
Единожды отдав…
………………………………………………………………………………………
Она пришла независимо и спокойно. Словно так и быть должно. Пришла, и села, и уставилась на меня. И я понял, что если сейчас не выкину что-то такое-эдакое, то пропал. Что всегда буду, сколько мне позволят, глядеть на нее и ловить каждое движение губ, опасаясь ее недовольства и радуясь хорошему, милостивому ко мне отношению.
Тогда я встал, закурил и вышел. А дальше за калитку и… куда глаза глядят. А глядели они в сторону ЦДЛа. Я знал, что об этот час никого там не застану, но деревянный ящик, на котором так удобно расставлять флаконы со спиртным, должен быть на месте. Вот там я и перекантуюсь.
Сигарет хватало. Я сидел, размышлял, курил… Единственное, о чем я жалел, так это о том, что у меня нет фляжки. С коньяком, разумеется. В той, прошлой жизни у меня была такая… Сейчас бы она очень скрасила мое одиночество.
Ночь была теплой.
Домой я пришел под утро.
Женщина не спала, а лежала поверх одеяла, положив руки под голову. Увидев меня, она подвинулась. Я откинул свою половину одеяла, лег и тоже положил руки под голову…
Никакой любви. Возмущение и забастовка!
Час прошел?
Она собралась уходить.
– Ну, и как тебя все-таки зовут? – спросил я.
– Не скажу! – ответила и ушла.

Кажется, я спиваюсь. С утра просыпаюсь, предвкушая приход кого-то из «коллег». Один по-прежнему не пью, но в компании – много и охотно. Да и хмелеть стал быстро… День наслаивается на день. Пробуждение – все позже и позже! – потом что-то вроде завтрака – неохотно! – приход кого-то из гостей, бутылка, реже вторая, дневной сон, обязательные пять тысяч знаков, вечернее сборище гениев и около по любому поводу, возвращение и…  читай сначала.
Я уже вроде успокоился… О девушке, конечно, вспоминаю. А как же! Но только как о партнерше. Вернее, потому, что оказался без партнерши. Дамы из талантов меня что-то не привлекают. Пробовал. Невкусно. И на душе потом противно.
И еще. Уже осень…
И вот я проснулся рано-рано. И стал думать о себе.
Я захлебываюсь тишиной, как водой, когда тонул давным-давно в Гудауте.
От судороги…  Или – из-за судороги. Впрочем, какая разница? Пограничники спасли…
Я сидел синий и задыхающийся на берегу, и из меня лились морская вода и слезы.
А сейчас – только тишина… Но в ней невозможно, как в дрянном платье…
Хотя сейчас «платье» не говорят, а говорят «одежда». Но она от этого лучше не становится…
Значит, решено:
Так тому и быть,
Отворю окно,
Стану кофе пить…
Клавиатура, как юный пионер, всегда готова. Бумага ждет. На столе лежат наизготовку ручки. Как новобранцы на учениях….
На учениях…
Нет, не подходит!
Может, как на охоте?
Слова бывают мелкими, как дробь, нет, скорей, как горошек. А бывают и тяжелые, увесистые. Потом из них складываются строки. И у людей – у других, совсем других! – получаются стихи. А у меня стихи не пишутся. Так, отрывки-кусочки. Вот ведь пустое дело – стихи бормотать, а поди ж ты, никак не отвыкну…
У меня случилась нелепость
Чепуховая, словно весна.
Незаметная, как неверность
И настырная, как – До дна!
... Обидно просыпаться в преддверии рассвета. Еще полутемно и серое небо не обещает ни солнечного дня, ни дня хмурого. Оно вообще ничего не обещает. Просто стоит за окном, нехотя пропуская неубедительный свет.
Это время сиротства.
Надо постараться уснуть, как можно быстрее, увидеть благополучный сон, чтобы потом, проснувшись уже утром, зрелым, как помидор, навсегда забыть одиночество.
Ну, пусть не навсегда, а на время...
Но в такие предутренние часы вместо уютного сна приходит болтливая бессонница. Она садится в изголовье и говорит, говорит, говорит о несбывшемся.
Можно, конечно, попытавшись отвлечься, думать о чем–то приятном. Но бессонница тормошит и напоминает, напоминает и тормошит.
День, который должен наступить, уже не кажется долгожданным. Ты начинаешь опасаться этого дня, ничего доброго не сулящего.
Небо потихоньку светлеет. Но бессонница не съеживается, не замолкает, а становится еще убедительней. Ее голос монотонен и сух. Он похож на упреки болезненные и несправедливые.
И сиротство не уходит... Зато приходят воспоминания и осознание того, что жизнь состоит из трагедий, но мы, не зная этого, так торопимся перебежать, проскочить от одного огорчения к другому, от одной беды к другой… А от плохого к хорошему не получается… Даже если кажется, что проскочили. Да и где граница хорошего и злого. Кто пограничник на ней?

Предстоял день, похожий на вчерашний, на позавчерашний… Но… Часы показывали что-то около семи. То есть до времени обычного моего пробуждения оставалось еще два – два с половиной часа. Изрядное время для того, чтоб задуматься-поразмыслить. Самое смешное, что стал я думать не над тем, как живу, а совсем-совсем над другим.
Ни за что не догадаетесь!
Что ж получается: есть в пансионате таланты. Их максимум человек пятьдесят-семьдесят. Да? Ну, эти-то сидят на месте. Но есть же еще поклонники. И их сотни, если не тысячи. Вон сколько многоэтажек для них понастроили. Они что, тоже постоянные? Вряд ли, правда? Стало быть, должны же они как-то попадать в пансионат, уезжать из пансионата.
Через ворота, которые впустили меня? Нет! Потому что ворота эти находятся в прямой видимости, и никогда не замечал я около них ни народа, ни автобусов. Никогда! Это первое.
Есть и второе: такую ораву людей надо кормить и обслуживать. Да, и охранять, и развлекать. А на то специально обученные люди требуются. И немало людей! Они что, постоянно в пансионате обитают, и за забор ни ногой? А продукты, а прочие блага?
Короче, раз ближние ко мне ворота непосещаемы почти, а людской поток значителен, стало быть, имеется и другой вход-выход. И  возле него непременно должен останавливаться какой-нибудь транспорт. Автобусы, например, или маршрутки…
И мне захотелось ворота эти заветные найти. Зачем? Хороший вопрос. Наверное, затем, чтоб альтернативу получить. Ясное дело меня спросят:
- А зачем нужна альтернатива такой замечательной жизни. Пиши, твори, то есть делай то, о чем мечтал и что умеешь, а при этом будь сытым, пьяным, при жилье и при, скажем так, удовольствиях.
Да, я чуть не ляпнул:
- И при деньгах!
И призадумался. Что-то я вообще  ни у кого и никогда не видел тут денег. Их как бы не существовало. Такой себе пансионатный коммунизм за забором.
Да, кстати, насчет денег! Помнится, у меня в джинсах энная сумма имелась.
Я не поленился встать и дойти до стула, на котором сложил одежду. Денег в карманах не было! Ключи имелись, забытый рецепт тоже, платок… А денег – НИ КОПЕЙКИ!
Наивная мысль о том, что я сразу и из всех карманов потерял все деньги до копейки, мне даже в голову не пришла.
Та-а-к! Это уже становится интересным. Вот оно – реальное ограничение! Кстати, а чего боятся эти неведомые благодетели-тюремщики?
Того, что я или иже со мной сбежим? Вряд ли. Вторые ворота-то открыты… Вроде никто не держит. А далеко ли уйти можно без денег? Да, довольно далеко! До поломки автобуса ехали мы минут тридцать. Не больше. Так что до города – километров двадцать. Это максимум. Помнится, мы по городу тогда довольно долго кружили… Дойти элементарно. А ежели в дороге проголодаешься, то и сухой паек с собой взять можно…
Но это ежели уходить «с концами».
То есть, чтоб не возвращаться. Ибо, вот это уже довольно проблематично. Часов пять пилить туда… Столько же обратно… Зачем? Ради чего?
То есть, уйти насовсем из пансионата можно.
А на время?
Вот это уже труднее!
То есть, хозяева этой шарашки очень не хотят, чтоб мы ездили в город и обратно.
Почему? Да, и, кстати, почему в пансионате нет никаких источников информации? Даже таких лживых, как наши нынешние. Что же мы такое можем увидеть или прочесть, короче, узнать? То, что под нашими текстами стоят подписи других людей?  Допустим. Но я и так об этом догадался. А я не семи пядей во лбу. Стало быть, и другие в курсе. Николь та же… Она ж книгу видела…
Кстати, а что люди, в большинстве своем, переживают трудней всего? Пожалуй, две вещи: ежели обделят славой и ежели обделят деньгами.
Во! В точку!
Я стал вспоминать, давно ли был в книжном магазине. Дня за три до бегства. Что меня там поразило? Вспомнил: - цены на книги! Они всегда были немалыми, а за последний год выросли чуть не втрое. Я еще подумал было, что при таких ценах в магазине слишком много покупателей…
Раз цены на книги высоки, логично предположить, что и гонорары писателей или тех, кто вместо них, тоже не малы.
Представляете, что будет твориться с человеком, ежели он обнаружит, что в нонешнее время вполне может жить своим литературным трудом. И не в пансионате, а в городе!
Это раз!
А второе: представьте, что будет твориться с человеком, если он узнает, что рассказы, написанные им, вышли книгой? И что ложный автор этой книги стал, допустим, лауреатом?
Тут с меня всяческий кафар сразу и слетел. Потому что цель появилась. Какая? А найти эти тайные-явные ворота да проникнуть за них. А там – как Бог положит!
Застоялся я! Вернее, засиделся. Пора в дорогу!
А ведь прежде мне казалось, что дорогу не люблю.
… Почти тридцать лет своей жизни то уезжал, то возвращался.
И не любил уезжать.
И все время хотел вернуться.
Такое себе существование между «хочу» и «надо». «Надо» обычно побеждало: семья, карьера, любопытство… Хотя, с другой стороны, куда ни пойди, все равно вернешься. В крайнем случае, к себе.
Дорога… Попутчики…
Собственно, наши близкие – это тоже наши попутчики в дороге, которую жизнью именуют. И тут выбор невелик. Можно пересесть из одного брака в другой, можно сменить друга. Хотя… Глупости! Друзей не меняют! Не меняют родителей, детей…
Хорошо это?
Плохо?
Как для кого, как для кого…
И еще. Мечтать вернуться всегда лучше, чем возвращаться. Иногда, только мечта эта и спасает, дает силы. А они требуются!
Потому что в дороге…
Повторяю – дорогу не люблю. Ни туда, ни обратно. Собственно, это одно и тоже. Нельзя ехать обратно, не приехав куда-то сначала. Единственно, что выручает - то, что дорога куда-то приводит. Если место это хорошее, то можно и расслабиться, отдохнуть. Кофе выпить!
Всю жизнь был домоседом и всю жизнь куда-то ездил. Правда, не насовсем. (К счастью? К сожалению?).
Всю жизнь занят противоречиями.
Написал повесть о бомже, а бомжей этих на дух не выношу! Жалею иногда.
Написал повесть о коллекционере, а до сих пор решить не могу – нравится мне мой герой или нет.
Написал повесть о том, что человек мог переноситься, куда хотел, практически мгновенно. Ругают. «Фантастика – не твое!» – говорят. Да не фантастика это! Это – мечта!
Дорога… Как причудливо петляет она, словно запутывает следы. Чтоб не нашел свой путь, чтоб споткнулся…
Но дорога, какою бы долгою ни была, всегда временна. Другое дело, что время в пути может быть длинней времени, проводимого дома. Главное, не строить планов. Планы – они ведь чем-то мечте сродни. Мечта не сбылась, и ты в печали или – того больше – разочарован.
А несбывшееся зовет, зовет… Больнее, чем прошлое! Мечтаешь-то о будущем, а боль настигает в настоящем. Мечтаешь о прошлом, а боль… Ну, все так же.
Остаются сны. Но о них уже говорил. Впрочем, и они примелькались.
… Былые сны приелись, примелькались, разбитые мне губы промокали и снова склеивали черепки…
Склеивали черепки…
Так может, дорога – поиск этих самых черепков, разбросанных то тут, то там?
Только зачем их искать. Черепки не склеить.
Черепок… Осколок памяти.
Осколок-закоулок-переулок. А что в конце? Свет, темень, красота, убогость, радость, беда?…

Время разрывать рвать это неправильно там где разорвано никогда не сшить чтоб следа не осталось не получится ни за что
И вообще разрывать разрыв взрыв это ж уничтожение когда газопровод взрывается или ракеты с самолета как тогда под Кушкой нас волна с крыши машины сбросила и воронки потом хотя они-то заросли наверное песок он путешествует пересыпаясь и земля со временем заживает
Может следует говорить про время разрывать и время заживать
Не думаю
А железо не заживает и человек не заживает живет конечно сколько может и даже сколько не может
Но лучше разрезать острым-острым тогда и сшивать можно след все равно останется но тонкий его порой и не видно так врачи делают кстати а иногда некстати
Или бандиты
А просто люди редко так поступают
И по шву уже не разрывается чуть что а в другом месте а сшитое уже не тонко там где шрамы - надежней
Шрамы остаются еще от откровенности
Если непонятно то откровенность от открытия и вен

А через час пришел Корней и сообщил, что так больше жить нельзя. Я уставился на него в полном изумлении. Корней, аж подпрыгивая от возмущения, начал вопрошать:
– Вот ты, в этом домике поселившись, новоселье справил?
Я пожал плечами…
– Тебя с Союз писателей приняли, а ты как-то это отметил?
Тон его был трагичен, а возмущение практически искренним.
Ага, стало быть, кому-то необходимо опять меня сегодня напоить. Ну, что ж…
– Так я, это, завсегда готов… – покаянно сообщил я Корнею.
Он тут же проверил мои талоны и сообщил, что напитков катастрофически не хватает.
– Как же быть? – вроде бы растерялся я.
– Творить, братец, творить!
– Это-то можно, но… Пока сотворю, время пройдет, а как я понимаю, отмечать сегодня будем, причем все сразу!
– Догадливый… – протянул Корней. И решился, – Ладно! Выручу тебя! У меня бутылок пятнадцать крепкого наберется. Но за это напишешь ты мне рассказ-быль…
– О чем?
– А про охоту!
– С чего это вдруг про охоту?
– А потому что она неволи краше! – засмеялся Корней и, пообещав принести вечерком спиртное, ушел.
А я остался гадать, с чего это ему охота занадобилась. Может, потому, что прознал, стервец, каким-то макаром, что охоту я не жалую, хоть охотиться приходилось много и часто. А может, именно поэтому… И вообще, интересное кино получается: прибыл сюда я еще летом, а прописку мне в конце сентября устраивать решили. Да они почти реактивные! Нет, кому-то явно я понадобился в виде бревна. Зачем?
Ладно, там видно будет. А пока… Куда, бишь, меня сегодня звали? А, вспомнил: прописку-прием отмечать. И не звали, а я, по идее, всех звал.
Да, а как одеваться на это событие? Джинсы сойдут?
Собственно, я же дома. Поэтому переодеваться не стану.
Тогда я отправил свои записи куда-не-знаю и начал прикладывать талоны к стене, получая взамен полноценные флаконы с коньяком и водкой. Их действительно набралось пятнадцать. Если придут все, то этого явно маловато… Впрочем, все сюда и не поместятся. Гостиная, хоть и большая, но… Впрочем, чего гадать? Устроители этого сборища – ну, не я же, в самом деле, его придумал! – наверное, все рассчитали. 
Первыми пришли, понятное дело, Корней с Игнатом. По одному. Но каждый с бутылками.
Друзья…
С закуской, как всегда, был облом.
Не станешь же выставлять выуженные из стенки котлеты да макароны по-флотски к грузинскому коньяку. Правда, бублики имелись в изобилии.
Вечеринка удалась! А знаете, почему? Было немного людей и много стихов и песен. Так бывает, когда все свои. Свои? А почему бы и нет? Потому что, выпили! Ох, как выпили!
По-человечески…
И вдруг накатило.
Стихи пошли по кругу, как бутылка среди нормальных людей.
Помню, помню, как сейчас, ломкий голос Николь… Как она читала!
подойди и прочти все заглавные буквы,
на глазах пелена
говори
чем больше тем лучше
одиночество тоже не красит как будто
я прекраснее страха
и угрюмей чем туча

до чего неудачен коньяк – от жары занемог он
и янтарный почин
но на нёбе такая тоска
дальнозоркие звери нам бы ветра и света немного
только ты отдышался и смотрел на меня свысока

ожидается шторм или в крайнем случае ветер
обещают регату
по суше но до облаков
я конечно с приветом но молю о твоем привете
ты не слышишь
ведь ты
как всегда далеко-далеко
И красива она была, и лучилась горькими осенними лучами последнего перед зимой, горького осеннего солнца.
- Что-то я не слышал никогда эти стихи? – изумился Игнат.
- А ты, что специалист по стихам Николь? – зачем-то встрял я.
Но Игнат не обратил на меня внимания. Он в упор смотрел на  женщину.
- Это новые… - выговорила она.
- А… Новые… - неопределенно хмыкнул он.
Тем временем, налили.
Хочу выпить за нас, домоседов, - начал Корней, – я бы даже сказал, пансионариев!
Рассмеялись, но как-то невесело.
Выпили…
Еще выпили…
Потом читал Глеб. Как всегда, закинув голову и слегка полоща букву «р» во рту. Казалось бы совсем чужой человек, а стихи его задевают и… не знаю, как это сформулировать… В общем, стихи у него такие – не все, далеко не все! – словно он что-то потаенное и болезненное о тебе знает. Не подслушал, не подсмотрел, а именно знает.
 …Злодей лабиринта, поворота, ограды и стенки,
каждого заблуждения, а блудить это дело другое,
модное платье за самые медные деньги,
красавицы есть, но они, как известно, в запое.

Злодей лабиринта, загадки – гений среди злодеев,
умного он обманет, впрочем, дурного тоже.
Тонкую паутину прясть почему-то затеяв,
Время растратишь даром, но пустоту умножишь.

Злодей лабиринта, где выпил – там и свалился,
сны посмотрел… Но уводят по-прежнему тропы.
Вот Одиссей… Он в Итаку свою возвратился.
Что не ждала? Незавидна судьба Пенелопы.
А дальше? Дальше снова пили.
Временами девушка пропадала из моего поля зрения, и я оглядывался.
- Кого ты ищешь? – беспокойно спросил Игнат.
- Утерянное время! – по-прустовски ответил я. И тут же прямо и в лоб спросил:
- Слушай, а зачем все эти пьянки-гулянки по каждому поводу? Нет, ты не подумай, я рад, что все ко мне пришли. И ты… Но ведь каждый же день…
- Тебе понравились стихи Николь и Глеба? – вопросом на вопрос ответил Игнат.
- Конечно…
- Так вот, когда человек в хорошей компании, да еще и выпил вкусное, ему хочется выглядеть лучше, талантливей, достойней… В общем, не хуже остальных. И он, как из потайного кармана, достает заветное…
- А микрофоны рифмопродавцев записывают! – догадался я.
- Да, именно так! – подтвердил Игнат.
И у меня жутко, просто катастрофически, испортилось настроение.

И еще есть люди которые умеют говорить слова а я не умею писать слова не считается потому что те кто занят передаванием слов еще подрабатывают их трактовкой а письменное трактовать труднее поэтому мух привлекает устная речь

А потом не помню совсем ничего.
Зато, когда я утром проснулся, девушка лежала рядом! И я обрадовался. Потому что…

Ссорятся только дураки поэтому никогда не ссорюсь просто ухожу в сторону говорят что со стороны видней это не так со стороны вообще ничего не видно но мне этого и надо с глаз долой ну дальше все знают
Говорят что мириться от слова мир а я опять считаю что это не так мириться от слова компромисс хотя кроме общих букв в словах этих ничего общего нет кроме смысла наверное но смысл-то важнее
А ссора наверное происходит от слова война и опять ничего общего но смысл смысл хотя воевать вообще бессмысленно даже в ссоре потому что при этом говорятся такие слова которые никогда не исчезнут

Осень продвигалась шаг за шагом. Не сказать, что медленно. Но и не быстро. Зато уверенно.
Труды мои, не приносившие радости, стали ремеслом.
Девушка то исчезала надолго – и тогда меня мучили ревность и жажда, то появлялась, как ни в чем ни бывало, и оставалась. Мы почти ни о чем не говорили. Зачем? Оказывается, с нею было тепло и уютно молчать. Мы никуда не ходили вместе. А когда встречались на более чем частых вечеринках, делали вид, что едва знакомы.
Она никогда не предъявляла прав на меня. И это вдруг стало огорчать.
Я вдруг понял, осознал, что несвободен.
Несвободен той вязкой и полузаметной несвободой, преодолеть которую скоро не останется сил. И я стану спиваться, страдать и просить.

Сентябрь закончился проблесками солнечных дней, и наступил октябрь, который был слезлив и  боялся света. Поэтому вокруг существовал только серый и неуверенный сумрак. С утра до вечера… Семь-восемь часов, заполненных пустотой и неприятностями. Девушка, женщина моя не приходила… Осторожная скука сторожила меня, пытаясь прикинуться уютом. А потом наступал вечер сырой и обидный. Его нужно было как-то прожить. А вечер не заканчивался, потому что бессонница привыкла ко мне и не хотела уходить.
Так и обитали втроем: я, бессонница и вечер, в сыром мире без воспоминаний и иллюзий.
Это не могло продолжаться долго, поэтому продолжалось бесконечно. Самое смешное, что мне хватило ума не возненавидеть эту жизнь. Просто я возненавидел себя.
Работал я мало, заставляя себя складывать строки. Вместо легких и ярких кубиков слова превратились в кирпичи, а то, что возводилось из них – в приземистые, серые бараки. Мне уже практически нечего было отдавать. А созидать, не отдавая, невозможно.

 Хлеб свой обязательно надо отпускать по воде почему по воде а потому что так быстрее и на воде его обязательно найдут и он дойдет до тех кому необходим
А вода это течение жизни медленное быстрое как когда
И не надо ждать что хлеб вернется потому что это неправильно как левая рука не должна ведать что делает правая так и хлеб не нужно ждать взамен и рассчитывать на него как не нужно рассчитывать на благодарность и превозносить себя в душе
Душа не наполняется самопохвалами и лестью она полнится мыслями чистыми и делами твоими а наполнившись отдает щедро и радостно
Нельзя оставлять душу пустой и созерцающей ибо не выльется ничего из сосуда пустого
Сохраняй сохраняй сохраняй себя ибо неведомо сколько продлится светлое время жизни
И соблюдай законы которые эта жизнь припасла для тебя они неписаны но неукоснительны
Тогда будешь жив более того ощущать себя будешь живым

Когда я начинал свою «карьеру» в Средней Азии, мне все уши прожужжали этим злополучным термином: закон песков. В чем состоит этот закон, никто толком сказать не мог. Но все закатывали глаза и предрекали мне познакомиться с этим законом в самое ближайшее время. Самое смешное, что работники из местных, которые вещали про этот  закон, пустыни боялись, а некоторые – даже очень. Мне же штормящие пески пришлись по душе, и я даже, сев в ЗИЛ, совершал одиночные вылазки в Каракумы. Более того, очень любил оставаться в песках ночевать. Ляжешь на крышу ЗИЛа, смотришь в ночное черное небо, а над тобой роятся огромные, желтые звезды. Что-то вроде счастья испытывал я тогда.
Постепенно приучил я и людей своих ночевать в пустыне. На это ушло время, но дело того стоило. Теперь уходили мы в пустыню на несколько дней, запасаясь водой, куревом и боеприпасами для охоты. Днем пахали на газопроводе, ночью охотились на зайцев, дроф или куланов и вовсе недурно питались. Правда, имелись люди, которые не совсем одобряли наше ночное времяпрепровождение. Назывались они охотнадзором. В качестве вездеходов у них имелись автомобили ГАЗ-66, которые по пескам бегали много быстрее ЗИЛов. Кстати, откупиться от них было почти невозможно. Охотнадзоровцы взяток не брали. Местные, коррумпированные насквозь, считали их выродками. Наше с ними противостояние пока оборачивалось в нашу пользу, ибо поймать на горячем наглых пришельцев охотнадзору  не удавалось. Но однажды…
В ту ночь на свет нашего прожектора попалось штуки три зайца. Вполне достаточно для ужина. Освежевали, порезали, бросили в казан, где уже шипел поджаренный лук, добавили помидоров… В общем, стоит котел на саксаульем костре, источает немыслимые ароматы, а тут еще кумган с чаем… Достали миски, ложки, разломили лепешку… Вся бригада уставилась на меня умоляющими глазами. Я понял, в чем дело, и кивнул головой. Тотчас же из бардачка была извлечена энзешная бутылка водки. Почему энзешная? Дело в том, что негласные, но очень действенные правила безопасности предписывают сразу же после укуса змеи или фаланги выпить стакана два водки. Тогда пострадавшего живьем можно будет довезти до ближайшего – километров шестьдесят-семьдесят песками – медпункта для прививки. Вот и возили, облизываясь, водку с собой, изредка, как в тот, например, вечер, покушаясь на нее.
Вот уже и достархан готов, и пиалушки протерты стоят…
В это время темноту прорезал свет фар. ГАЗ-66 остановился рядом с нами. Охотнадзоровцы, числом трое, вышли из машины и приблизились к нашему огню.
- Салам алейкум!
- Алейкум салам!
- Отдыхаете?
- Отдыхаем. Будьте гостями.
- Спасибо!
Они присели к огню, пили с нами водку, ели зайчатину. Они знали, откуда взялись зайцы. И мы знали, что они это знают. Поев, попили чаю, поговорили о том, о сем. И распрощались. И уехали, поблагодарив.
Так на практике нарисовался и первый закон песков: - преломив с человеком хлеб, не спрашивай откуда он, а благодари за угощение.
Там же, у ночных костров в самом центре Каракумов, встречались нам разные люди. Подходили к нашему огню гонцы – перевозчики наркотиков, другие водители, воры, промышлявшие вырубкой саксаула…
И тогда же, никем не произнесенные, формулировались и новые законы:
- Никогда не спрашивай у человека, откуда он, чем занимается, а просто предложи ему чай и еду,
- единственные вопросы, которые тебе позволительно задать, это справиться о здоровье и узнать есть ли вода,
- помоги любому, кто просит помощи.
Я усвоил...

Как же быть мне? Вернуться в город? Но мне не к кому возвращаться. Остаться тут? Но это чревато… Хотя… Что ждет меня в городе?

Но… Все равно, все равно у человека должен быть выход!

Наутро «радостным шагом, с песней веселой» я выступил, но не за комсомолом, а в поисках утраченной калитки. Впрочем, вру, песни веселой не имелось, хотя что-то соответствующее моменту я все-таки бурчал.
Шел я прогулочным, медленным шагом, изображая из себя на всю голову отдыхающего. Не знаю, наблюдал ли кто за мной, но видос, наверное, имелся тот еще.
Скучающим взглядом окинув пляж и окрестности, я выяснил, что:
А) девушки нигде не имеется;
Б) за мной, вроде, никто не наблюдает.
Для верности уселся на скамейку, закурил и с понтом расслабился.
Позднее осеннее солнце нахально лезло в глаза, а я щурился и отворачивался. Попутно я наблюдал, вернее, пытался наблюдать, куда деваются те, кто пляж покидает. Таких оказалось немного. Наоборот, народ все больше прибывал и прибывал. Все, без исключения, шли от многоэтажек. Стало быть мне туда.
Многоэтажек было ни много ни мало девять штук. Да каждая по четырнадцать этажей… Между ними имелись менее крупные здания типа поликлиники, ресторанов, казино и кинотеатра. Были еще какие-то, но их предназначение выяснять не стал.
В общем, целый городок для поклонников. Да-а, их такое скопище, что, конечно, прокормят и пропоют (с ударением на втором «о») несколько дюжин талантов.
Между домами мелькали машины, причем не хилые.
А вскоре обнаружились ворота, куда и откуда эти машины заезжали. Рядом имелся вход для пешеходов. Я направился к нему.
Все время мне казалось, что вот-вот остановят, спросят, а что я тут делаю. Ничего подобного! Я спокойно вышел за ограду. При входе даже какого-никакого вахтера не имелось! Зато имелась доска, гласящая, что рай, у порога которого я нахожусь, именуется «Дом творчества».
В какой области творят все эти люди, боюсь, мне не выяснить вовек. Например, вот эта делегация, высаживающаяся из автобуса «Мерседеса» с молдавскими номерами. Будущие отдыхающие в дороге времени даром не теряли, поэтому были уже категорически выпимши.
Перестав любоваться тружениками винных подвалов, я обратил внимание на остановку невдалеке. При остановке имелась табличка, из которой я узнал, что автобусы с №№… ходят с промежутком в 20 минут, а маршрутные такси с №№№… и того меньшим промежутком. Более того, из названия остановки, написанного на табличке, я выяснил, что нахожусь, хоть не в центре Одессы, а на окраине, но все-таки в самом городе…
Ничего себе!
Но я же попал в пансионат…
Но додумать мне не удалось. У ворот остановился «Лексус» и требовательно загудел. Я оглянулся невольно. За рулем машины имелся Игнат, а рядом сидела девушка. Да, все та же!
Увы, я пялился на них слишком долго. А на Игната еще и с ненавистью. Игнат заметил меня, что-то сказал девушке и, поймав мой взгляд, поманил в машину. Я подошел, открыл дверцу и сел на заднее сиденье. В это время ворота поползли в сторону, и мы въехали на территорию.
- Далеко собрался? – спросил Игнат, останавливая машину.
- Так, прогуляться…
- А-а… - без интереса протянул Игнат.
Девушка, между тем, даже не оглянулась.
- Где были? – поинтересовался, вроде бы из вежливости, я.
- Съездили с Аней в центр…
- С Аней?
-Ах, да, познакомься с моей дочерью!
Ах, с дочерью! Я резко перестал ненавидеть Игната. Наоборот…
Девушка вынужденно обернулась и протянула мне руку. А мне так захотелось руку эту поцеловать! Но я сдержался и просто слегка пожал ее ладошку.
- Может, раз ты все равно гуляешь, заедем к нам? – спросил Игнат.
А я был готов хоть на край света…
И мы поехали к особнякам рифмопродавцев. А там…
Нет, я не стану описывать убранство особняка. И весь наш разговор не стану. Только его окончание. И то… Я ведь сперва более чем благодушен был… Из-за девушки. Я ж на Игната чуть не как на будущего тестя, которого любить и холить надо, смотрел.
А потом…
- Ты вообще заметил, что тиражи книг возросли неизмеримо, а за собранием сочинений никому не известного, допустим, Крутохвостова выстраивается какое-то подобие очереди.
- Ну-у, не очень-то это замечал… - пожал плечами я.
- Смею тебя уверить, что это в самом деле так… А знаешь, почему?
Я снова пожал плечами.
- Потому, что литература снова стала отвечать человеку на его запросы да вопросы!
Телевизор надоел. Так бывает… А времени свободного  валом. Вот люди и взялись за книжку. Сперва неохотно, потом попривыкли, пристрастились даже. А там в художественной форме им все, что нужно и преподносится… Научается народ на благо себе и государству. Если тому же гражданину или там гражданке что-то талдычить через газету, радио или телевизор, то он привычно не поверит. Еще и надсмеется. А что в книжке увлекательной да развлекательной – съест, и еще облизнется. А книжка-то не одна… Авторов-то много…
И все проверенные-перепроверенные…
- И на проверенных проруха бывает… - протянул я.
- А куда они денутся, если за них вы пишете? – заулыбался Игнат. – И захотят, ничего не выйдет. Сами-то ничего не умеют… И еще. Чем больше вас тут, тем меньше вы там – и он показал на ограду – путаться под ногами станете…
Я опешил. Вид мой вызвал у Игната улыбку.
- Да-да, брат, привыкай…
- К чему?
- А к тому, что мы тут все вместе создаем новую, нужную и важную, отечественную литературу! Ту литературу, которая так нужна нашему современнику и необходима подрастающему поколению! – кажется, Игнат забыл, что перед ним только я и вещал, обращаясь, как минимум, к стадиону.
А я вспомнил рассказы, которые скормил компьютеру, и засмеялся облегченно. Ничего полезного ЭТО подрастающее поколение из моих опусов не возьмет. И слава Богу! Значит, я не испачкан!
- Зря смеешься! – догадался о причинах веселья моего Игнат. – Думаешь, нам только положительная литература нужна? Нет и еще раз нет! Нужна и другая литература для критики и для продажи!
- Продажи? – удивился я.
- Ну, да! Не станем же мы загнивающему Западу, - тут он мне подмигнул, - фуфло, которое создает… - тут он назвал имя старичка – задвигать. Им что-то стоящее подавай. Во-первых, платят, во вторых, проникаются величием литературы нашей. Так что ты – для экспорта, а имяреки – для внутреннего употребления…
- А наши воспоминания, эти «Мне 100 лет»?
- Раз есть литература, должна быть ее история. Это раз! А во-вторых, у писателей да поэтов должна быть биография. Вот вы ее и творите!
- Значит все, что мы пишем тут, выходит там, - я показал рукой за забор, - под другими именами?
- Именно!
- А если я надиктую вашему компьютеру что-то давно написанное?
- А он проверит! В гуглях там, муглях… Обязательно проверит! И оставит тебя, ежели что, без выпивки. И это на первый раз!
- А на второй?
- На второй? На второй раз имеется калитка в заборе. Шагнули человека через нее, и нет у него ни крыши над головой, ни еды, ни питья… Короче, ничего у него нет… Так что после двух таких показательных процедур желающих рисковать не имеется.
- Но ты ж понимаешь, что меня это вряд ли остановит?
- А кто тебе сказал, что будут останавливать?
- Как? – опешил я. Более того, вдруг стало обидно.
- А так! Таких, как ты, чем больше останавливай, тем вы сильнее рваться будете. Думаешь, никто не видел, как ты основной выход с территории пытался найти. Ну, и что? Не пускать тебя? Так ты б через забор полез. А так – я один, плюс дочка-приманка, и ты тут сидишь, а не по городу шастаешь.
- Как ты сказал? Дочка-приманка? – из всего сказанного меня почему-то больше всего потрясли эти слова.
- Она уже взрослая. Может и сама себе любовников выбирать… Но знает, что отец плохого не посоветует…
- Так ты что, ее сам ко мне в постель положил?
- Ну-у, зачем так? Просто, я не возражал, узнав об этом.
- Господи-и-и! А ведь ты был отличным поэтом!
- И что мне это принесло? Книжонку? Другую? Немножко, самую малость, славы? И нищету, убожество, голод… Ты еще о душе поговори! Давай! Я сегодня почти добрый. Выслушаю…
- Ну, уж нет. О душе я с тобой говорить не стану!
- А знаешь почему? – Игнат, кажется, завелся. – Да потому, что я о душе этой знаю много больше, чем ты. Потому что такие, как ты, считают, что душа может существовать отдельно от тела. А так не бывает!   Даже СУЩЕСТВОВАТЬ не может. Не говоря уже о том, чтоб жить, творить и развиваться. А телу много чего надобно! Много… И я это даю. И тебе, кстати, в том числе. Скажи-ка, а чего тебе, собственно, не хватает?
- Свободы! – сдуру ляпнул я.
- Свободы? – переспросил Игнат. – А кто у тебя ее отнимал? Сейчас ты скажешь, что тебя сюда заманили. А дальше? Если ты так любишь свободу, почему не ушел? Может, потому, что питье шаровое да еда, да женщина прямо в постели, да постель эта не на семи ветрах, а в домике уютном? И за все это платить надо строками. Только и всего. То есть тем, что ты прежде просто разбрасывал да раздаривал. А теперь вдруг срочно осознал, какая это ценность, да?
 – Не отнимал? – поразился я. – А кто за мной цинкует постоянно? Не ты ли с другом-братом-стукачом на пенсии Корнеюшкой?
– Цинкует? – переспросил Игнат. – Интересно… А вот мы сейчас у, – как ты сказал? – друга-брата-стукача спросим насчет этого. – И он открыл дверь в соседнюю комнату. – Корней! Выйди-ка, пожалуйста!
И Корней явился. И Корней повел плечами. И Корней уставился на меня. А потом обратился к Игнату приветливо и непринужденно:
– Ну, и чего звал? С этим разговаривать? Так не велика ли честь?
Та-ак! Ничего не понимаю! До сих пор я считал, что Игнат Корнеем заправляет, а тут выходит…
Словно угадав мои мысли, Корней рассмеялся:
– Что, плесень, удивляешься? Ну, так тебя еще много удивлений тут ждет…
– Тут?
– Да, тут, тут! Ибо чем больше вашего брата тут, тем меньше там… – и он показал рукой куда-то за окно.
– Зато вашего брата-гебешника там хватает! – рассвирепел я.
– Хватает, – охотно согласился Корней, – поэтому и жизнь без вас, но с нами налаживается… Хотя… И с вами тоже бы наладилась, еще и помогали бы, но время, время…
– Нетушки! – взвыл я, –  никто из нас…
Корней договорить не дал.
– Горький, – пробормотал он, – Толстой Алексей…Оба, вроде неплохие писатели… И помощники дельные…
Я хотел что-то сказать, но Корней не дал.
– Пастернак, Мандельштам, Багрицкий… – вроде и поэты неплохие. – Тут он отбросил ернический тон и немигающее уставился на меня, – еще?
– Давай-давай, назови! – завелся и я. – Назови тех, кто заблуждался и верил, а потом был сожран твоей проклятой революцией!
– Революция не питается отбросами! – рявкнул Корней.
– Правильно, ей только кровушку подавай. Мало того, что сама пьет, так еще все флаги замарала!
– Ты говори да не заговаривайся! – почти шепотом обронил Корней. – Совсем страх потерял!
– А кого мне бояться? Отставного гебешника с отставным поэтом?
– Отставного? – удивился Корней. – Не бывает у нас отставных. Потому что это мы, именно мы, историю творим!
– Слыхивал, небось, про роль личности в истории? – Это уже и Игнат вступил.
– Личности? – тут я нагло рассмеялся в лицо обоим, - в вашей истории играет роль только наличность! Да и не история, а истерия это! – Тут я повернулся уходить. – Не провожайте!
– Берегись, ох, берегись! – донеслось мне вслед.

В коттедже было тихо.
Тихо было и на дворе.
Крадучись вышел из дома. Похолодало. Я зябко повел плечами. Из верхней одежды в шкафу имелся только смокинг, но не надевать же его для побега. Даже для торжественного побега. И вообще, мне не хотелось брать ничего. В чем появился тут, в том и сбегу! Конечно, в майке холодновато. Но что делать? Вот и калитка. Не знаю, от холода или от напряжения, но дрожь усилилась. Я толкнул калитку, но она не подалась. Толкнул сильнее… И только тогда вспомнил, что калитку надо тянуть на себя. Что и сделал. Калитка подалась. Но заскрипела.
– Цыц, стерва! – шикнул я на нее.
Шаг, всего лишь шаг отделял меня от свободы!
И я шагнул.
А потом побежал.
Звезды над головой, большие и мохнатые, сгрудились, как стадо, внимательно глядя на меня. А заодно и дорогу освещали.  Бежать было легко и вроде даже приятно. Через какое-то время я согрелся. Вот и шоссе. Куда теперь? Ага, влево. Пробежав еще минут десять, стал уставать и перешел на шаг. И вовремя, ибо позади показались огни фар. Ночью на шоссе остановить машину шансов немного. Но машина остановилась.
- Убегаешь? – спросила девушка, приспустив стекло.
- Ухожу! – уточнил я.
- Поматросил и бросил? – уточнила она.
- Прощай любовь, завяли помидоры! – сокрушился я.
- Садись, подвезу! – смилостивилась она.
Я сел в машину.
- Ты что, меня и вправду бросаешь? – все-таки не унялась она.
- Почему тебя? Жизнь эту бросаю…
- А я разве не часть этой жизни?
- Часть… Но не неотъемлемая же!
- В смысле?
- В смысле, поехали со мной в город!
- Ты берешь меня с собой! Какое счастье! – и девушка демонстративно захлопала в ладоши.
- Не паясничай! – урезонил я ее.
Тогда она заплакала…
А я пропал. Ибо терпеть не могу женских слез. И вообще, женщины плакать не должны!
Я обнимал ее, целовал мокрые щеки, утешал, короче.
Потом она прекратила плакать.
Потом всхлипывать.
Потом смотрела на себя в зеркало…
Потом… Машина как-то неожиданно взревела и… начала разворачиваться. А потом помчалась обратно в пансионат.
- Куда ты? – заорал я и проснулся.
В коттедже было тихо.
Тихо было и на дворе.
Темно-синяя, плотная ночь всех и всё прижала к земле, заглушая шорохи и звуки.
Она, эта ночь, не была холодной.
Она была неподвижной.
И в ней не было места для творчества и любви.

Время любви и ненависти это одно время ибо бывает любовь необоюдная и ненависть наоборот обоюдная и не шаг между ними а пропасть
Падать в пропасть эту долго и страшно но уклониться от падения как от объятий обычно невозможно
Чем закончится падение это неизвестно никому но падение не может не должно заканчиваться хорошо хотя там глубоко внизу понятия плохо и хорошо возможно не такие как у нас
И может то что у нас ужасно там хорошо и сладко но это в пропасти
А кому хочется жить в пропасти
Только тем кто устал окончательно и безнадежно
Только тем
Только тем
 
Темная тень вышла, верней, выскользнула мне навстречу, когда пробирался к калитке.
Темная, легкая тень встала у меня на пути.
Я обнял ее. И это была сладкая-сладкая пытка…
Я попросил:
– Пожалуйста, дай мне пройти!

– Послушай, а как тебя зовут? – спросила она.
А потом говорились слова, серебристые слова расставания и надежды…