Полным именем

- Как её звали-то? Не помнишь?
- Кого?
- Бабку Фепу!
- Даешь. Так и звали, - Василий пристроил потревоженную голову на подушку: придумает! Одно слово: бабы.
- Я не про то. Полное имя – какое? Ферапонта? – Лидия пожевала губами: должно быть, так. Как еще?
- Ферапонт – мужик.
Василий с досады зевнул. Не очень-то и хотелось – он извернулся, чтоб показать, какая Лидка дура. Челюсть хрустнула.
- Тогда… Фепистида?
- Сама ты Фепестида. Нет такого имени. Чего тебе…
Он хотел сказать непотребное слово – типа, присралось, да вспомнил, по радио  мужик говорил, некультурно, мол. Сейчас вседозволенность, а с ней можно назад в обезьяну превратиться.
- …вспомнилось-то? К чему?
- Да ни к чему. Так, - лицо у сестры сделалось мечтательное. Ситцевый халатишко распахнулся, грудь вывалилась. Живот…
«Чего у неё живот-то вырос? – Василий хекнул.
«Дура», - сказал он про себя и уткнулся в газету.

Василий стеснялся, что на старости лет ему пришлось съехаться с сестрой. Она была толстая некрасивая. Лет ей было за пятьдесят, и ум у неё был голубиный. Если б она попрекала его за то, что профукал родительскую квартиру – отдал за долги – он бы еще туда-сюда, гоголем ходил. Оправдывался, строил планы. Но она не попрекала. «Проживем, Васенька», - распахнула потные объятия и втащила в двадцатиметровку. Живи – не хочу. И утро на  неё смотри, и вечер.
Он припер с базара ширму, обтянул сатином – Лидка вертелась: «Васенька, помогу!» - и отгородился. Сказал: «А то никакой свободы, сама видишь». «Ну, да, ну, да, - тараторила сестрица. – Свобода, она, человеку нужна. Как же!»
«Что б понимала", - фыркнул Василий и замкнулся.
С тех пор он с Лидкой только "да" – "нет", спросит - ответит. Как сегодня.

- Я, Вась, маманю с папаней вспомнила, - Лидка покраснела. – Как они возили нас, малых, в Москву-то – к деду Даниилу. До сих пор помню: мы в Измайлове высаживались, потом шли  эдак – вдоль аллейки, - Лидка зачем-то показала на трюмо, как шли. – И на третий этаж поднимались. Вот дом, не помню – серого цвета был?

Тьфу! Василий мысленно сплюнул: «аллейки»! Сорок лет прошло. Какие там аллейки?!

- …с голубизной! Вась, с голубизной дом-то. А деревьев вокруг – акаций, лип - ну, прям море. До сих пор помню - желтым цветут, сладким пахнут. Маманя говорит: «Придем, не шалите. Дед Даниил строгий! Чуть что, в кладовке запрет!» Чаю налить?
- Налей.
Лидка метнулась к чашкам.

Разговор приобретал очертания: про деда Даниила – Фепиного мужа - Василий любил. Дед был  ненавистной для Василия личностью. Если б не он, кататься б Василию Курикину в масле. А он вместо масла – в дерьме.

- Его б самого запереть, - с зубовным скрежетом процедил Василий и высунулся из-за ширмы сначала по пояс, а потом – целиком. Мужичишка он был маленький,  жилистый. Зло в нем, когда просыпалось, играло повсюду – на скулах, плечах, словом, во всем теле. – Мудодел – квартиру в Москве просрал! Не мог внукам оставить!
Василий пыхнул, двинул стулом, швырнул ложку…
Та звякнула. Купленный Лидкой лимон покатился со стола.
- Вася! Кто ж знал?! – она захлопотала, засуетилась. – Горяченького вот.
- Кто знал! Жадный был, как Кощей – все знали. Не могла маманя подластиться, эх! Вот и просрали.
- Колбаски.
- Намекал отцу: дед Даниил помрет, чья квартира останется? Съездите, пусть маманю впишет – так нет. Горды-ыи мы просить! – Василий покривлялся, показывая гордых родителей. Даже за лямки взялся.

Сюжет был и впрямь с крутизной: московский дед Даниил был не дедом вовсе, а дядей Васе и Лиде Курикиным – старшим братом матери. Мало того, что старшим, так еще и сводным. Там такая была родственная галиматья, хоть родословную пиши. Так уж повелось, что его дедом звали – он всегда был в годах, точно стариком родился. Поговаривали, дед Даниил был приказчиком в богатом магазине – до революции. Тогда о том помалкивали, это теперь все баре. И будто золотишко у него водилось. Маманя, будто, маленькая была, играла золотыми монетами. Он их тряпочкой начищал, а она – играла, девчушкой-то.

- Все – в пропасть, - мрачно отхлебнул Василий Курикин чаю. – И золото, и квартиру. Все туда…

- Детей им Бог не дал, - задумалась о чем-то своем одинокая Лидка: ей тоже не дал, а она б хотела дитёнка-то.

- Дура! – взвился над табуреткой Василий. – Если б дал, все бы ему досталось!
- Ну да – ему, кому же? – Лидка похлопала глазами: жалко ей было бабку Фепу. Та любила детишек. Приедут они с Васей, не знает, куда усадить, чем накормить.
- Не нам – понимаешь, нет? Не нам!
- Господи, так нам… и так не досталось.
- Родится же такое чучело, - проскрипел зубами Василий и метнулся за загородку.

- А помнишь, - улыбающимся голосом спросила из-за ширмы сестрица, - как мы её «Ешь-ешькой» называли? За стол нас усадит и все: «Ешь-ешь! Ешь-ешь!» Кормит, кормит. На убой. Вась, помнишь? И все вареньями. Одним, другим. Откуда у неё в городе вареньев-то столько? Вишневое, абрикосовое. Я, Вась, с тех пор абрикосовое полюбила – страсть. До сих пор: куплю в сезон килограммов пяток – и сварю…. Нет, как её звали-то? Полным именем?

Василий крутанулся на диване: «Дурой такой же, вот как».

Дед Даниил помер внезапно. Пошел к метро за квасом – и отквасился. Бабка Фепа к тому времени уж из дома не выходила – старые оба были: за восемьдесят никак. Пока хоронили, туда-сюда – Фепа совсем слегла. Поминки по деду справили – и она Богу душу отвесила. А времена были не нынешние: не вписаны родственники, значит, квартира – государству. Так и отошла.

«А золото? – раздумался Василий. Даже злость отступила. – Кому – золото? Новым жильцам? Как пить дать из домоуправления сперли! А что? Пришли осматривать, описывать, нашли монеты – и сперли. Эх!»

Старинные часы с латунным маятником грохнули над головой.
Раз – два – три…
Одиннадцать.

«Дедовы часы-то! – разволновался Василий. – Вдруг папенька, кроме часов, золотишко прихватил? Что если он нашел-то? Почему сразу - из домоуправления?»

- Ты… это. Не помнишь, чего мать говорила: какие они вещи после бабки Фепы взяли?
- Чего?
- Того. Бабка Фепа померла – что они из квартиры-то взяли, не помнишь?
- Дак часы.
Лида украдкой зевнула: слава тебе, Господи, отошел Василий. Кипятной мужик. Чуть что, сразу в дыбки. Смолоду такой.

- Еще - что?
- Не помню. Сундук, вроде и… самовар. А больше – чего возьмешь? Сервантик у них был да кровать с шишечками, - Лида засмеялась. – Мы на ней прыгали, кто выше, помнишь?

Василий выругался: пес с ними, с обезьянами. С его сестрицей в динозавра превратишься:

- Где они?
- Кто? – испугалась Лида. Про кого он? Маманя с папаней уж десять лет, как на кладбище.
- Сундук с самоваром, дура! – оно в сундуке с двойным дном - золото-то! У Василия затряслись руки – точно!

- Здрассте! – Лидка разозлилась, влетела за ширму. – У Петьки твоего – вот где! Ты ж ему по пьяни их на дачу отпер. «На черта мне эта рухлядь! На черта мне эта рухлядь!» А самовар старинный был - как золото, даром, что медный. Надраишь – блестит. А краник? Таких краников в музее поискать – не найдешь! Витой весь, будто вон…

- Спать иди! Раскудахталась. Мне завтра рано вставать, - Василий потер глаза, показать этой чукче, как наскучил ему пустой разговор: «Дрянь был сундук – картонный. Бумажками по дну оклеенный. В таком и сотенную не спрячешь, не то, что золото. Ротозеи! Сколько добра пропало, мать моя женщина!  - он беспокойно завертелся, задрыгал ногами. - Квартиру в Москве – просрали! Квартиру! Все – в пропасть!»