Собеседник Толстого и Чехова

               
            
         Очерк  финского  писателя В.Хагельстама   

    Крым всегда был интересен любознательным путешественникам - как во времена античных историков, христианских просветителей, арабских хронистов, так и в новейшие времена, когда в путевых заметках, повестях, письмах, стихотворениях Пушкина, Грибоедова, Мицкевича, Толстого, Бунина, Куприна, Маяковского, М.Булгакова - всех имен не перечислить! - солнечная Таврида предстает как обетование красоты, поэзии и вдохновения. Со временем Крым стал притягивать путешественников не только природными красотами, но и возможностью встреч с деятелями искусства. К примеру, Чехов, став обитателем Белой дачи в Аутке, отметил визит некоего "венгерца", посещавшего всех знаменитостей. Посещение знаменитых философов, писателей, художников являлось продолжением той прекрасной традиции, благодаря которой русские путешественники в Германии общались с Гете, во Франции - с Вольтером, в Англии - с Вальтером Скоттом...
В 1902 году познавательное путешествие по России вдвоем с женой совершил писатель и журналист из Финляндии  Вентцель  Хагельстам. Благодаря любезности наших друзей в Скандинавии мы имеем возмож¬ность предложить читателю перевод путевого  очерка Хагельстама, а также краткие сведения о его биографии.  Юлиус Венцель Хагельстам - таково его полное имя - родился 27 мая 1863 года в Хельсинки, работал педагогом, в 1888 году защитил кандидатскую диссертацию по философии. Главным де-лом Хагельстама стало издание на шведском - втором государственном языке Финляндии - литературно- художественного журнала "Атенеум", получившего мировое признание. Хагельстам не только издавал журнал, но и печатал в нем свои романы, стихотворения,  искусствоведческие статьи. Именно здесь находили обоснование новаторские течения финской литературы и искусства конца  Х1Х  -  начала  ХХ века.  Примечательно,  что А.П.Чехов знал об этом журнале, просматривал его хорошо иллюстрированные книжки, украшенные  изысканными  виньетками в стиле "модерн" (в Финляндии, как и в Германии, он назывался "югендштиль"). Чехов даже обещался дать в журнал свои новые произведения. Идея, однако, не была реализована:  в 1903 году  журнал  был  закрыт,  а  годом  позже не стало и Чехова...
Мне довелось неоднократно побывать в Финляндии. Выступая в университетах, встречаясь с любителями русской культуры, я постоянно упоминал о визите Хагельстама к Чехову и Толстому, отдыхавшему тогда в Гаспре, и просил помочь отыскать следы этого необыкновенного путешественника. Мне удалось найти сразу двух Хагельстамов. С одним из них, чей дед был родным братом издателя "Атенеума", мы встретились в его частной картинной галерее. Высокий, белокурый, с большим умным лицом - он тоже оказался Вентцелем. Второй Хагельстам содержит в Хельсинки большой книжный магазин, где продаются и русские книги.
Они рассказали о сложной судьбе «того» Вентцеля. Исповедуя идеи возрождения национальной культуры, языка, искусства, Хагельстам вступил в конфронтацию с царскими властями.  Финляндия, входившая в те годы в состав Российской империи, имела свою конституцию, парламент и другие права, о которых остальные подданные царя могли только мечтать. Именно в Финляндии - первыми в Европе - женщины получили право голосовать на выборах.
Однако при Николае 11 началась полоса ущемления национальных и политических прав финнов, сопровождавшаяся принудительной русификацией. В 1899 году финское общество, традиционно лояльное к царю, всколыхнулось. За неделю было собрано более полумиллиона подписей под петицией к Николаю 11. Царь, однако, отказался принять депутацию. В поддержку финских прав развернулась международная кампания: ¬тысяча виднейших деятелей европейской культуры подписали обращение к российскому монарху.  Царь снова проигнорировал общественное мнение. Однозначно доброжелательное отношение к стремлению финнов защитить свою конституцию и национальные права заняли и видные деятели русской  культуры.  Свои  симпатии  к  финнам высказали в беседах с Хагельстамом и Толстой,  и Чехов,  однако по  цензурным соображениям это не могло быть  опубликовано в   прессе...
Характерно созвучие социально-гуманистической тематики размышлений Толстого и финского писателя Арвида Ярнефельда, о котором зашла речь между Толстым и Хагельстамом при встрече в Гаспре. Толстой прочитал "Солдатскую памятку" генерала Драгомирова и начал писать собственное обращение к солдатам и офицерам, где заявлял: воинская служба стала «прямо подлым делом, потому что <...> теперь <...> все чаще и чаще приходится военным выступать не против внешних врагов, <...> а против безоружных фабричных и крестьян».
Из уст больного, почти умирающего писателя Хагельстам услышал слова одобрения своему земляку, утверждавшему мысль о военной службе как о деле, противоречащем христианской нравственности.
Письмо Хагельстама к Чехову от 12 марта 1903 года (28 февраля по старому стилю), хранящееся ныне в Рукописном отделе Российской государственной библиотеки,  ставит вопрос о дате крымских встреч Хагельстама. В тексте путевых записок такой даты нет, а  в биографической литературе о Толстом и Чехове  нет упоминаний о визитере из Финляндии. Письмо содержит единственную зацепку: Хагельстам благодарит Чехова  за  любезный  прием  "в мае месяце прошлого года". "Улика", однако, только запутала следствие. Известно, что Толстой заболел брюшным тифом 1 мая и только 25 мая впервые вышел на свежий воздух. Сомнительно - даже весьма маловероятно - чтобы к больному тифом могли допустить посетителей. Может быть, встреча имела место позже? Тоже сомнительно, поскольку в тексте путевых записок отмечена последовательность визитов: у Чехова путешественники были на другой день после встречи с Толстым. Чехов же вместе с женой сел  25 мая на пароход и отправился в Севастополь, откуда поездом выехал в Москву.
Отсутствие прямых доказательств заставило искать "косвенные улики", которые  поставили  под сомнение время,  указанное самим Хагельстамом - май 1902 года. Почему?  В тексте упомянуто, что чета Хагельстамов прибыла в Ялту  для краткого визита в тот самый день, когда из Крыма уехал А.М.Горький. Эту дату выяснить несложно: 23 апреля 1902  года. Очевидно, в сознании Хагельстама, писавшего письмо Чехову весной 1903 года,  произошла аберрация, вполне объяснимая разницей в григорианском и юлианском календарях,  по которым жили в то время Европа и Россия. Конец "русского" апреля - это и есть "май" европейца Хагельстама, поскольку разница календарей в ХХ веке составила 13 дней.
Итак, апрель. Когда именно? Находим в тексте новую зацепку. У Толстого финский журналист был в тот самый день, когда, по словам слуги, "старого графа" после долгой болезни впервые вынесли на свежий воздух, на веранду. "Летопись жизни и творчества Л.Н.Толстого" приводит запись в календарном блокноте от 24 апреля 1902 года: в этот день впервые с  января,  когда  Лев  Николаевич  подхватил воспаление легких, он "выходил на 1/4 часа на балкон" .
Итак, 24 апреля 1902 года финский журналист Хагельстам встречался в Гаспре со Львом Николаевичем Толстым, а 25 апреля - с Антоном Павловичем Чеховым - в Ялте... Эти даты теперь могут быть включены в научные биографии великих русских писателей, в  летописи их жизни и творчества.
Вернемся к перипетиям судьбы самого Хагельстама. Своей неуемной проповедью финского национального искусства и оппозицией царизму он заслужил личную неприязнь генерал-губернатора Бобрикова, который обещался упечь строптивого журналиста в Сибирь. В 1903 году журнал был закрыт, а Хагельстаму пришлось по льду Финского залива бежать в Швецию. С той поры - вплоть до получения Финляндией независимости - он пребывал в эмиграции, преимущественно в Париже, где пропагандировал искусство родной страны. В 1919 году он был назначен на должность пресс-атташе финляндского посольства во Франции и до конца двадцатых годов служил в министерстве иностранных дел. Умер Вентцель Хагельстам в 1932 году в Хельсинки.
Ниже  публикуются отрывки из  очерка  «На  Восток» о встречах  Хагельстама с  Толстым и Чеховым. Современному читателю эстетизированный стиль дорожных заметок Хагельстама может показаться архаичным и даже вычурным. Надо, однако, иметь в виду, что финская литература, находившаяся на рубеже веков на подъеме, активно искала новые формы - в том числе и на путях романтизма. Очень ценны описания встреч с Толстым и Чеховым, которые доносят облик не хрестоматийных классиков, но живых, страдающих, размышляющих людей  -  в  будничной,  даже  обыденной обстановке. Я, к примеру, впервые встречаю такое "бытовое" описание внешности Чехова, принявшего иностранца "по-домашнему", в комнатных туфлях.
Иногда Хагельстаму не удается преодолеть тягу к штампу - пусть даже и романтическому. Иначе откуда вдруг в черноморской волне промелькнет спина "кита" или в описании чеховского кабинета появится эдакое книжное царство - полки от пола до потолка... Мы понимаем, что  т а к   п р и н я т о  изображать кабинеты  великих писателей, но мы знаем  также, что свою  многочисленную библиотеку Чехов передал родному городу Таганрогу еще до переезда в Ялту, а то, что осталось - томики Пушкина, Тургенева, Некрасова, Толстого и других самых любимых собратьев по перу, - уместилось в небольшом шкафу у входа в кабинет.
Это не умаляет исторических и эстетических достоинств путевых заметок Вентцеля Хагельстама, увидевшего влюбленными глазами возвышенную красоту Крыма и его людей.

                * * *
                НА   ВОСТОК
    ПУТЕВЫЕ  ЗАМЕТКИ  В. ХАГЕЛЬСТАМА
   Перевод с шведского Лены Гренланд (Норвегия)

                * * *
В спящей ночной тишине корабль причалил к большому молу в Ялте, и когда мы рано утром поднялись на палубу, чтобы сойти на землю для непродолжительного визита, вокруг нас сияло солнце, - солнце над спокойно поблескивающим зелено-голубым морем, простирающимся к югу. В бесконечных дремлющих волнах, лениво накатывающихся с непрерывным шумом на берег, кувыркаются дельфины, словно большие темные колеса, и кит показывает над водой свою спину, надрезая и пеня ее. Легкая роса на скамьях и палубных дорожках придает им темноватый оттенок, предвещающий прекрасный день под ясным ярко-голубым небом. Соленые брызги с моря пробуждают жизнелюбие, легкость и хорошее настроение. От длинного, прямого, залитого солнцем причала, окруженного - с одной стороны - синей водой, а с другой - невысокими слепяще-белыми домами и зеленеющими садами, поднимается маленький манящий опрятный городок вверх к гряде гор, дремлющих под прозрачным белым покрывалом полуденного зноя.
Что-то милое и прекрасное чувствуется в этом маленьком городке, как бы тихо спускающемся вниз по склону к освежающему покою моря. Вдоль набережной кое-где попадаются маленькие передвижные павильоны, где можно помечтать за чашкой кофе, слушая шум волн и наблюдая беззаботную игру  дельфинов.  И  это  в  центре  беспрестанно пульсирующей жизни  - с проносящимися мимо элегантными экипажами, запряженными горячими, быстрыми лошадьми, с всадниками и всадницами, с дамами в элегантных туалетах,  с детскими колясками, гувернантками и прочей уличной суетой.  Повсюду можно увидеть красивые лица спокойного  татарского типа,  сформированного в Крыму гармоничным южным климатом и природой, полной привлекательной красоты. Повсюду красивые маленькие дома без излишеств и претензий, удивительно простой архитектуры. Повсюду маленькие, неожиданно зеленеющие сады, цветущие деревья или чудесно пахнущие цветы. И над всем этим - западный отпечаток чистоты и уюта.  Ялту называют  русской Ниццей, и это можно понять.  Ялта до невероятности напоминает маленькие города итальянской и французской Ривьеры.
И окрестности ее обладают более пленительным обаянием, чем любой из благоустроенных средиземноморских курортов.
Небольшая прогулка в коляске или верхом, или, если пожелаешь, прогулка пешком приведет нас за несколько минут от центра города до самых его окраин, благоухающих южной сочной растительностью.
Мы проезжаем по хорошо благоустроенным дорогам через возвышенности с широко открытым видом на романтическую долину, где кипарисы, магнолии или причудливые иудины деревья с голыми, без листьев, ветвями, облепленными красными цветами, обступают обочины и склоны. На восток от Ялты, в маленькой морской бухте между холмами на фоне Аю-Дага, прячется курортное местечко Гурзуф с утопающей в растительности набережной и тщательно ухоженными садами. В 1820 году здесь был Пушкин и сочинял в тени платанов и кипарисов свои прекрасные стихи, посвященные Тавриде. До сих пор тут растет раскидистый платан, под сенью которого поэт предавался мечтам, созерцая прекрасную природу и слушая песнь моря.

                * * *
Среди многочисленных крепостей, благоговейно-аристократических замков, лежащих в романтической, прекрасной долине между Ялтой и Алупкой, скрытых за решетками из железа и камня, утопающих в глубокой зелени у пляжей Черного моря или свободно раскинувшихся на¬верху, - один особенно привлекает наше внимание.
Это дворец графини Паниной "Гаспра", чарующий своей живописной постройкой, однако более всего известный на русской Ривьере тем, что знаменитый на весь мир гость - граф Лев Толстой … отдыхал здесь перед своими великими деяниями .
-"Это там, внизу, - говорит кучер-татарин, - там живет Лев Николаевич", - и сворачивает с главной дороги вниз по склону. Там мы останавливаемся, чтобы, не привлекая внимания, пройти небольшое расстояние до дворца графини. Через хорошо выровненную песчаную площадку мы приближаемся к дворцу и просим слугу, который с не¬покрытой головой спешит к нам навстречу, сказать, как чувствует себя граф Толстой.
-Он очень болен, мои многоуважаемые господа, - отвечает слуга с вежливым поклоном. - Старый граф три недели не выходил из дому, но сегодня его на несколько минут на носилках выносили на террасу.
Возле него только близкие, посетителей он не принимает.
- О, мы вовсе не хотим его беспокоить. Будьте добры передать старому графу, что двое путешественников из Финляндии приехали осведомиться о его здоровье и порадоваться, что оно улучшается.
- С большим удовольствием, мои высокочтимые господа. Позвольте попросить ваши визитные карточки и подождать минутку, пока я до¬ложу.
Слуга исчезает с нашими карточками, и - нельзя отрицать - мы ждем с некоторым волнением. Передаст ли Толстой лишь несколько приветственных слов - или, может быть, он уже не так болен и сможет принять нас? Увидим ли мы Толстого - или нам придется удовлетвориться тем, что мы увидели дом, где он остановился, и получить его личный привет через слугу? Конечно, нам это не безразлично, но мы и не ехали сюда с расчетом, что величайший в мире человек примет нас и побеседует с нами. Мы не приехали сюда как посетители, желающие увидеть льва в клетке и потом уехать с удовлетворенным любопытством. Мы действительно хотим узнать о здоровье Толстого: находится ли он при смерти, как об этом толкуют вокруг, и верны ли предсказания и слухи, что Лев Толстой вот-вот покинет этот мир; он, чье имя гораздо более содержательно, чем все эпитеты, его украшающие, которое выражает значимость Толстого для собственной ст¬раны и соотечественников, его значимость для культурного достояния всего мира, для всего человечества, в том числе  для Финляндии  и для нас...
Мы ждем. Мы не сходим с места на площадке перед домом. … Граф Оболенский, близкий родственник Толстого в сюртуке и без парадного мундира, подходит к нам … и говорит по-французски:
- Мы тронуты вашим дружеским участием по поводу здоровья графа Толстого. Старый граф действительно очень плох и может говорить с вами не более минуты. Он сообщил, что испытывает настолько большой интерес к вашему Отечеству, что желает увидеть вас. Позвольте проводить вас к нему.
Мы поблагодарили князя Оболенского и вошли. Из маленькой тесной прихожей мы  прошли  в большую комнату с окнами во двор и большим круглым столом посредине,  накрытым скатертью,  и двумя  высокими двустворчатыми дверями. Князь Оболенский беззвучно открыл одну из них, и мы медленно,  как приближаются к палате  больного,  прошли через нее.
Этой палатой служил высокий зал впечатляющих размеров, обставленный  скромно, с  оттенком северного вкуса.  Сразу же возле двери большой ширмой был отделен один из углов комнаты, что не позволяло сразу  же при входе увидеть Толстого.  По знаку Оболенского мы прошли за ширму и встретили ясные,  светло-карие глаза  Толстого, дружески смотрящие на нас без следа обычного любопытства.  Он си¬дел на короткой скамейке справа от ширмы,  одетый в  традиционную русскую рубашку с поясом и высокие сапоги. Перед ним стоял маленький столик, а на нем порция спаржи. В правой руке он держал стебелек спаржи, а левую протянул нам, спрашивая: "Вы говорите по-русски или по-французски?" Мы по очереди пожали ему руку, и я ответил, что моя жена говорит по-русски и по-французски, а я- только на послед¬нем из этих языков. "Тогда будем говорить по-французски", - сказал Толстой. В  это  время обе дамы,  находившиеся рядом - одна из них была его дочь,  а вторая, как мы поняли, княгиня  Оболенская, поздоровались с нами.
И вот Толстой начал говорить. Он спрашивал, а мы отвечали. "Меня очень интересует ваше несчастное Отечество", - сказал он. Затем он задал несколько вопросов, на которые я правдиво ответил, но которые я здесь должен опустить... Он покачал головой, наступило несколько минут молчания, и его красивые, невыразимо-содержательные глаза встретились с нашими взглядами.
Впоследствии я представлял себе глаза Толстого и его манеру смотреть на того,  с кем он говорил. Я уверен в том, что впечатление, которое  у меня осталось,  не имеет ничего общего с плодами  моего воображения, с самовнушением.
В глазах Толстого есть какая-то неземная красота. Ясные, блестящие -  они  как бы излучали вокруг себя свет,  и этот свет,  чуть скрытый вуалью, походил на первые лучи солнца, проникающие  сквозь легкую дымку. Мне  кажется,  это впечатление еще более укрепилось, когда, выслушав мой  рассказ  о  положении  в  Финляндии,  взгляд Толстого устремился от нас в пространство - как бы бессознательно следуя мыслям, которые слишком  затруднительно  выразить в словах.
- Знакомы ли вы с братьями Ярнефельд? - спросил он, и лицо его приняло прежнее живое выражение.
Мы были с ними знакомы.
- Писатель Арвид Ярнефельд,- продолжал Толстой, - в своих работах высказал мысль, что человеку не следует заниматься военной службой потому, что она противоречит христианской совести, и эту идею я нахожу совершенно правильной, - говорил он с убеждением.
Короткий разговор перешел в паузу.
Нам не приходило в голову утомлять усталого, больного, заметно ослабевшего графа вопросом о военной службе и христианской со¬вести, как бы жадно не ловили мы каждое слово, вылетавшее из его уст. Его охватил приступ старческого кашля, и взгляды окружавших его дам наполнились беспокойством и испугом.
Мы поспешили удалиться.
Толстой еще раз взглянул на нас своими "незабываемо-духовными" глазами и сердечно протянул нам руку с коротким "прощайте" - по¬-русски моей жене и мне - по-французски.
В тот волнующий момент, когда я с ним здоровался, у меня не было ни малейшего ощущения того, что я действительно пожимаю  руку Льва Толстого. В момент, когда я с ним прощался, я чувствовал всем своим существом, что я счастлив. Так сильно по-настоящему великий человек может подействовать на других смертных.
И все-таки: был ли Толстой при смерти? Да, это единственное и полное впечатление осталось у нас, и нам казалось чудом, что он еще жив.
Его голос был пустым, как у умирающего, и он был слаб, без ореола внешнего величия. Его лицо было маленьким, и разделявшая его белая борода, так же, как на портретах, была с одной стороны короче, чем с другой. Слабое, похудевшее тело было согбенно, вся внешность выражала муку - с печатью приближавшегося уничтожения, пощадившего только зеркало души: глаза были молодые и жизнерадостные, дух сильнее смерти.
Я обратил внимание на то, что Толстой производил впечатление более слабого,  более гибкого  человека -  по сравнению с тем, как он выглядел на многочисленных знаменитых портретах.  Если судить  по ним, можно подумать,  что он был крепкого, могучего телосложения, с необыкновенно крупным лицом и впечатляющим черепом. Мне он не по¬казался таким.  Невозможно,  чтобы  он  так сдал под воздействием беспощадного бремени возраста. Фотоаппарат его увеличил. И в этом он был уникален.

                * * *
У меня создалось убеждение, что Лев Толстой, гениальнейший ум и совесть современного  общества,  по  неумолимому  закону  природы приближается к черной пропасти смерти,  которую его огромная сила воли до сих пор сумела сдерживать  на  расстоянии;  это тоскливое чувство подтвердилось на следующий день при встрече с  Антоном Чеховым, великим сатириком - одним из тех современных русских писателей, которые -  наравне  с Максимом Горьким -  наиболее известны и почитаемы после Толстого.
Чехов живет в Ялте, где у него своя тихая вилла в самой краси¬вой части города, на возвышении, откуда открывается вид на море. По невероятному стечению обстоятельств, даже Горький в это время находился поблизости от Ялты, всего в полутора часах ходьбы отсюда. Высланный из Москвы, Петербурга и других крупных городов России, Горький по ходатайству своих друзей получил разрешение находиться в Крыму для лечения легких. К сожалению, в тот же самый день, когда мы приехали в Ялту, он покинул эти края, чтобы перебраться в поместье своего издателя неподалеку от Нижнего Новгорода… С моей стороны было большим просчетом не увидеться с этим, может быть, самым своеобразным и самобытным писателем, которого взрастила русская нация; просчетом еще более крупным потому, что я знал о желании Горького помочь в издании подборки произведений финских писателей в русском переводе со вступительной статьей самого Горького. Я надеялся, что смогу быть ему полезным в осуществлении этого плана.
Чехов вышел ко мне навстречу в высокий вестибюль нижнего этажа. Сразу же за ним находился его рабочий кабинет довольно небольших размеров, с маленьким, скромным письменным столом и книгами вдоль стен от пола до потолка. Он был в домашних туфлях и без галстука; мило и скромно улыбаясь, он протянул мне руку.
Чехов по профессии врач, но долго не занимался медициной. Когда его художественный талант проявился во всем блеске, он полностью посвятил себя великому искусству.
В его симпатичной, открытой натуре есть что-то аристократическое, немного пресыщенное. Он высок и строен, с небыстрыми, размеренными движениями. Высокий лоб и говорящие  глаза интеллигента. Выглядел он поразительно усталым, почти измученным. Говорил без аффектации, естественно и просто, тихим голосом и медленно - возможно, вследствие того затруднения, с которым он изъяснялся по-немецки и по-французски.
Он извинился за то, что был болен и что его жена вот уже несколько недель лежала с опасным для жизни заболеванием. В этих обстоятельствах он уже долго не работает. С интересом и участием он затронул события в Финляндии и высказался с откровением и абсолютной симпатией о нашей стране и народе.  Эта часть разговора с Чеховым здесь также не будет приведена...
- Вы посетили Толстого? - спросил он. И когда я ответил на его вопрос, он, кажется,  даже удивился,  что Толстой  смог меня принять.
- Ему конец; как ни печально, но приходится это осознать, - произнес он.
- Возраст - с этим ничего не поделаешь.
- Он не проживет дольше, чем до конца нынешнего лета, - добавил он с горьким выражением. - Подумайте, что Россия, что весь мир потеряет с ним...
Я был согласен с его мнением о том, что Толстой, чей гений, как факел, указывает пути всему миру, приближается к кончине.
Мы  счастливы, что ошиблись.
Как не по-земному гибок и жизнеспособен этот великий дух, продолжающий жить и гореть огнем доброты, обдумывать "вечные истины" и создавать бессмертные творения, - отдавая и отдавая свое неистощимое богатство до тех пор,  пока его сломленная и хрупкая оболочка не распадется окончательно!
Затем мы вскользь поговорили об искусстве и литературе. К моему удивлению, Чехову был знаком журнал, который я представлял. Он сказал, что просматривал некоторые выпуски "Атенеума" и с большой любезностью пообещал мне, как только будет в состоянии, прислать в журнал что-то из своих произведений. Впрочем, он не был близко знаком с финским искусством и литературой, что вовсе не удивительно, потому что Чехов постоянно живет в Крыму, который покидает не часто…
От моего короткого визита к Чехову у меня остались самые лучшие впечатления как от встречи с замечательным писателем-сатириком, человеком благородной натуры, простым, естественным, прямым.
Болезнь - неудобная, властительная гостья, которая до меня захватила и присвоила этот дом, - оттеснила меня и сейчас: я не хотел быть навязчивым.
- Спасибо, что навестили меня, - сказал на прощанье Чехов, - и будь¬те уверены,  что русские писатели - настоящие друзья вам и  вашим соотечественникам...
Эти теплые слова, произнесенные на прощанье приветливым русским писателем, провожали меня к пароходу, который должен был увезти меня на запад, далеко от этих идиллических вершин, светящихся в окружении яркой весенней зелени с запахами висячих садов Семирамиды.