Зов тальянки. Рассказ-быль

Александр Миронов.

                Играй, играй Тальянка –
                Память воскрешая.
                Твой зов к моей Татьянке
                Путь мне сокращает.
                МАЛ.

     Яков Иванович Седых не имел ни одной награды, хотя все четыре года он был на войне, варился в её горячем котле, погибал и чудом воскресал. Это уж потом, с годами, стали ордена и медали слетаться к своему герою, украшать его грудь. А до этого, с войны… похоронка за похоронкой, сохранившиеся у родных на божничке, за иконкой – всё его отличие за ратный труд.
     Первую похоронку семья получила в августе сорок первого. В ней сообщалось, что Яков Иванович Седых погиб смертью храбрых в Белоруссии, на высоте 148,7. Яков Иванович и в самом деле был в том бою, но смерть его не взяла. Полуживого солдата спасли местные жители и выходили. А потом партизанский отряд, где Яков Иванович также воевал и где тоже был не раз на грани жизни и смерти. Позже, контуженным, он попал в плен, а затем перемещён в концентрационный лагерь близ города Штокенброк. И потянулись долгие дни и месяцы в мытарствах по лагерям: немецким, а после победы – американским и советским…

     В сентябре тысяча девятьсот сорок седьмого года по дороге, бегущей меж широких сибирских полей, невысоких лесистых взгорков, через тёмные овраги, пахнувшие прелью и прохладой, шёл человек. Шагал, не торопясь, с посохом из сухостоины в руке и с тощим вещмешком за спиной. Одет он был в шинель, в гимнастерку, в солдатское галифе и в сапогах. На голове шапка с пятном от звезды.
     Путь его был долгим, и он, похоже, уже притомился. После каждого километра пути путник приостанавливался, присаживался на какой-нибудь пенёк или сушину и задумчиво курил, оглядывая знакомые и призабывшиеся места родины.
     Особенно долго сидел он на берегу Тугояковки под раскидистой ивой, что нависла над речкой. Долго они манили к себе, жили в памяти. Подтапливали сердечным теплом, пылкой нежностью и страстью. Здесь, под этими ветвями, спряталась их первая любовь… А любимая, желанная осталась ждать его в деревеньке Сураново. Сколько здесь было спето песен под звонкую гармонь, развесёлую "Тальянку". И эта память звала и звала…

     В доме старой Амосихи шло веселье. Она выдавала дочь замуж во второй раз. День катился к вечеру, когда на лавку у заплота присел притомившийся путник. Положив палку на ноги, он достал кисет и, не торопясь, стал скручивать цигарку. Из дома из открытых окон доносились голоса, а кто-то зычно, перекрикивая всех, доказывал, что у него вино горше, чем у других.
     – Нужно подсластить! Татьяна, Игнат – горько!
     – Горько!..
     Молодые, видимо, стеснялись и долго не могли выполнить просьбу. Но потом голоса ненадолго стихли, и вновь оживление с одобрительными возгласами:
     – Молодцы!.. – что означало всеобщее одобрение.
     Из воротец часто появлялись соседки и бежали по дворам. Возвращались обратно кто с чем: кто со стряпней, кто с овощами, кто с самогонкой. Прохожий старался на них не глядеть, чтобы не смущать сельчан своим присутствием. Сидел понурый, погруженный, как видно, в невеселые думы.
     Однако он не остался незамеченным. Видимо, кем-то предупрежденная, мать невесты, старушка, худенькая телом, добрая душой, сама вышла к нему и упросила войти в дом, не погнушаться столом и разделить их радость. Тот начал было отказываться, дескать, он тут случайно, у него дальний путь и неудобно стеснять честную компанию…
     Но его возражение ещё больше распаляло старушку.
     – Пойдём, пойдём, касатик, уж уважь…
     Прохожий согласился, но с одним уговором, чтобы хозяйка не сажала его со всеми за один стол, а угостила где-нибудь в кухне.
     За перегородкой под часами-ходиками сел гость на выскобленную лавку. Шинель, шапку повесил у входа на вбитый в стену деревянный костыль, там же оставил вещмешок и палку и теперь, повернув посеребрённую голову к простенку, смотрел на семейные фотографии в деревянной рамочке, некогда умело вырезанной мастеровой рукой хозяина, давно покинувшего этот дом.
     Хозяйка поднесла граненую стопку, поставила пельменей в глиняной чашке и тарелку салата из наструганной свежей капусты с луком.
     – Выпей, касатик. Выпей за здоровье молодых и закуси.
     – Спасибо, мамаша. За здоровье, так за здоровье.
     Голос у гостя глухой, сипловатый, как у простуженного.
     Выпив, он поморщился. Рябоватое от оспы лицо подернула судорога.
     – Ну, вот и хорошо, – похвалила старушка. И спросила: – Ты вот назвал меня мамашей, а сам-то намного ли младше будешь? Как прозывают?
     Тот замешкался было, ткнул вилкой в капусту.
     – Иваном, – ответил гость. И, чуть помедлив, добавил: – А старят, мамаша, не только годы.
     Она понимающе, по-утиному покивала головкой, повязанной в платочек, и заторопилась.
     – Ну, ты, касатик, кушай. Што надо, я тут.
     Гость ел не спеша. Хлеб отламывал кусочками от ломтя, клал в рот и жевал его медленно. Также медленно ел пельмени.
     Предоставленный самому себе, гость вновь погрузился в просмотр домашних реликвий.
     – …Эй, дядя, ты часом не оглох?
     Гость очнулся и медленно повернул голову. Старушка стояла перед ним с наполненной стопкой.
     – Выпей, касатик, ешо… – сказала и осеклась. В глазах "касатика" поблескивали слезы.
     – Спасибо. Больше не могу, – и кивнул на фотографию, где стояла пара молодых первого брака. – Дочка-то за второго выходит?
     – За второго, касатик, – ответила хозяйка, приложив к губам уголочек передника.
     – А где же тот?
     – Игде? Там, на войне где-то… Хороший малый был.
     – Погиб, значит?
     – Погиб. – Она тяжело вздохнула и быстро-быстро заморгала, сгоняя с глаз слезу.
     Вышла на кухню невеста. Красивая, ладная, с голубыми – как небо! – глазами, в светло-синем ситцевом платье… У Ивана зашлось сердце, смежились веки. Опустив голову, наклонился над столом.
     Невеста глянула на седой ежик незнакомца, и вначале будто бы притихла, словно натолкнулась на что-то знакомое, но тощая фигура в полувоенной форме отогнала смятение.
     – Ты пошто не пляшешь, Таня? Аль подать чего надо?
     – Нет, мама. Ничего не надо. Душа моя неспокойна. Вот как будто какая тягота мает что ли... Нужна была эта свадьба… – отмахнулась с грустью.
     – А как же, Таня?..
     – Эх, мама… – Татьяна прижалась к матери, поцеловала в голову. – А плясать-то тут не под что. Нет моего игралюшки, и никто не постелет мне пол красным бархатом… – И вышла во двор.
     Старушка всхлипнула в передник, отёрла глаза и сказала гостю:
     – Плоха у нас ныне свадьба. Через силу. А выходить ей надо. Малый без отца растёт, дом жухнет. Тут путный мужик нужен, здоровый. – И вдруг спросила: – Сам-то ты чей? Откуда и куда идёшь?
     Гость задумчиво ответил:
     – С войны иду.
     – Дык она, когда уж закончилась.
     – Война-то кончилась, да не для всех разом. Кое-кому пришлось и после войны помыкаться. В плену я был у немцев. Потом у американцев. Фашисты – в тифозных бараках морили, те – душу мотали. Потом свои разбирательство вели почти полтора года. Вот оттого и призапозднился.
     – Ну, а семья-то есть?
     – Была… когда-то… – гость замялся. – Хожу, ищу.
     Старушкины глаза всё зорче приглядывались к незнакомцу, и тень не то недоумения, не то сочувствия проходила по её лицу.
     – А скажи-ка мне, касатик, может ли быть разе такое, чтобы человек на войне пять разов погибал?
     – Может, мамаша. Может. И пять, и десять…
     – И в живых остаться?
     – Всякое может быть… – пожал он плечами, глядя в окно – во дворе у черёмухи стояла невеста. Он вздохнул и добавил: – На войне чего только не может быть…
     – Вот и на нашего пришло пять похоронок, – сказала хозяйка, вытирая концом платка глаза.
     – Пять! – удивился Иван. – Как пять? Откуда?..
     – Оттуда. Почти кажный год по одной. Не веришь? НА, посмотри, – хозяйка прошла к углу, к божничке,  достала из-за Господнего образка листочки. Подала их гостю.
     Иван разложил извещения перед собой на столе. Стал просматривать.
     Потом отклонился к стене и прикрыл глаза. Дышал взволнованно, но сдержанно.
     – Как, убедился? – спросила хозяйка, собирая письма «счастья».
     Иван ещё раз глубоко вздохнул, и произнёс:
     – А других наград на него не было?
     – Были, касатик. На орден Красной Звезды и две медальки За Отвагу. Там, – махнула на горницу, – в шкатулке лежат.
     – Да уж… Не знал.
     – Что не знал? – подняла глаза на гостя.
     – Да это я так, про себя.
     Помолчали.
     В горнице плясали под "хромку". Гармонист фальшивил, то сбивался, то затягивал такт, а то и просто наигрывал на одних басах.
     – Неважнецкий игрок, – заметил гость, не открывая глаз.
     – А, Ромка, Ефима сынишка, играт. Не умет ладом. Сам-то Ефим не могёт, руки нет. – И с грустью добавила: – Наша-то "тальянка" сколькой уж год без хозяина стоит, скучат. А бывалыча… – Сверкнула повлажневшими глазами от нахлынувших воспоминаний.
     Вышел жених. Невысокого роста, но ладно скроенный крепыш. Недурен лицом. В костюме, в петлице которого сидела головка белой розы, едва начавшая распускаться. В хромовых сапогах.
     – Мать, где Танька?
     Хозяйка пожала плечами и ответила с усмешкой.
     – Так скрали твою невесту. Плохо следишь.
     – Это как так, кто?
     – Еслив ешо тут потолкёшься, так и вовсе не догонишь.
     – Вот тет-то в душу, едрённый корень!..
     Жених выбежал в сенцы и, протопав чечёткой по ступенькам крыльца, быстрым шагом подошёл к Тане. Его рука попыталась приобнять за плечи невесту, но она отстранилась.
     Гость отвернулся от окна. Сказал, усмехнувшись:
     – Здорово вы его разыграли.
     – Ай, жених… От невесты не на шаг не должен отходить. Ворковать да плясать перед ней надоть. Вон, как Яша наш когда-то. Голубком перед Танюшкой гурковал. За што и любит она его до сей поры. Забыть не могёт. Вот был касатик…
     Гость уронил голову на руки и приглушённо не то простонал, не то тяжело вздохнул.
     Старушка примолкла, глянув на гостя в удивлении. 
     – Так говорите, мамаша, некому сыграть на "тальянке"? – вдруг спросил он.
     – Нет, касатик, некому. Счас всё на трехрядках наяривают, да на гитарах.
     – А если я попрошу, дадите попробовать? – и, видя, как хозяйка не то растерялась, не то засомневалась, добавил: – Когда-то, помнится, играл. Может, и сейчас не оплошаю. Может, и харч ваш оправдаю, повеселю компанию.
     – Так пошто, касатик, нельзя? Попробуй. – Она с оглядкой на Ивана пошла в горницу и через минуту вернулась со сверкающей перламутром гармонью.
     Гость принял её, нежно огладил бока. Глаза его заблестели. Осторожно расстегнул мехи и, надев ремень на плечо, пробежал по кнопочкам голосов узловатыми пальцами. Смежив веки, склонился ухом к инструменту. Гармонь растягивал медленно, чтобы только самому слышать поющие звуки.
     Заслышав слабый перебор, тихую мелодию тальянки, из горницы стали заглядывать любопытные. И с интересом и ожиданием они посматривали на незнакомца, дивясь тому, что отыскался-таки человек, умеющий играть на некогда горячо любимой за весёлый нрав гармонии, теперь забытой, оттеснённой трехрядками и гитарами, а большей частью – по причине гибели на войне задорных игроков.
     Пальцы плохо слушались. Чувствовалось, что человек давно не брал в руки гармони, не спешил, осваивал, привыкал к кнопочкам. Пожилая хозяйка стояла у русской печи, сложив руки на груди. С чувствительным ожиданием вслушивалась в нестройные звуки – мелодия будоражила память.
     Потом послышались звуки задорной "Семеновны".
     Тут выбежала из горницы бойкая на острые частушки бабёнка, гость по голосу узнал её, и потянула гармониста в горницу.
     Плясали все. Пела и задорно отбивала каблуками Варвара – так звали песенницу. В паре с ней топал "громогласный" мужик, бухая сапогами. Пустой рукав военной гимнастёрки, выскочивший из-под ремня, мотался из стороны в сторону.
     Ромка, мальчик лет тринадцати, притих возле ожившей "тальянки" и с жадностью и завистью следил за пальцами гармониста. За ним мальчик, русоволосый, голубоглазый. Ивану он сразу приглянулся, и Иван почти не спускал с него глаз.
     В горницу вбежала Татьяна, и в растерянности или в предчувствии чего-то необычайного остановилась у косяка двери.
     Как только "тальянка" стихла, Татьяна подалась вперёд, толкнула память на зов "тальянки", но гармонист отвернулся.
     Варвара не дала поставить "музыку", присела перед гармонистом горлицей и, обняв гармонь, словно воркуя, стала приговаривать:
     – Дядя Иван, милый, дорогой, поиграй, поиграй ещё. Так давно от души не плясали, не пели. Будь ласка, а?..
     Её хмельной бархатный говорок будто тронул сердце музыканта, и он согласился.
     Уловив мелодию, Варвара запела первой:

               То не ветер ветку клонит.
               Не дубравушка шумит…
               То моё, моё сердечко стонет,
               Как осенний лист дрожит;
               Извела меня кручина…

     Песня ещё не закончилась, когда Татьяна, приобняв "тальянку", присела перед гармонистом. Но тот вдруг встал, сдёрнул с плеча ремень и поставил гармонь на свой табурет. Чуть заметно поклонился, попрощался с публикой и, сутулясь в неловкости за причинённое беспокойство, вышел из горницы.
     Старушка, вытирая передником глаза, норовила остановить гостя. Старалась перехватить его взгляд, чем-либо услужить, лишь бы услышать от него ещё хоть одно-единственное слово. Ей казалось, что прежде она не до поняла, не уловила чего-то такого, что помогло бы ей разгадать этого человека.
     Татьяна вышла на кухню. Сквозь туманную зыбь следила за незнакомцем, припав грудью к углу печи. В голове все ещё стояли мелодия песни и родные наигрыши к ней, как позывные из другого мира. И суета матери, и поспешность гостя – как наваждение, как сон. И нет сил вмешаться, остановить путника. Оторопь и тревожное чувство чего-то неуловимого, но до боли тронувшее отняли их.
     Незнакомец вышел из дому. Опираясь на палку, торопливо прохромал через двор и скрылся за воротами.
     Мать невесты растерянно оглянулась, удивлёнными глазами обвела гостей, сгрудившихся у дверей горницы и на кухне, остановила недоуменный взгляд на дочери, как бы спрашивала: что это было, и кто это был?..
     Татьяна стояла, не замечая ни жениха, пытающегося отвлечь её, ни гостей. Она смотрела в окно на удаляющуюся сутулую фигуру.
     – Таня! – вдруг вскрикнула мать. – Татьяна?!.
     И её голос, как толчок, вывел дочь из оцепенения. Сердце всколыхнулось. Безрассудно повинуясь его силе, его порыву, выбежала из дома. Мелькнула за окном и, разметав где-то за оградой туфли, бежала босиком по пыльной дороге.
     – Яша-а! Яшенька-а!.. – услышал Яков Иванович за спиной и обмер.
     Голос был тот, родной, который слышался во сне, в бреду, что грезился наяву, заставляя бороться, требуя выжить. Голос, на зов которого он столько лет шёл, который долго ждал и жаждал услышать. И вот он! Остановись, обернись…
     Яков Иванович будто попал в бушующий поток. Ноги с трудом повиновались, и что ни шаг, то тяжелее идти. Дорога волнами текла навстречу, играя рябью. Но он упрямо шёл, надеясь, что человек, его зовущий, отстанет от него, поймёт, что обознался. Какая он теперь ей пара, такой красивой, молодой…
     – Яша-а! – женщина догнала и повисла на его плечах.
     И он вдруг почувствовал, что нет сил сопротивляться, нет сил оттолкнуть. Опьяняющая покорность вязала по рукам и ногам.
     – Ты… Ты, Яша! Наконец-то…
     "Зачем? Зачем?" – вспыхивала в сознании трезвая мысль и тонула, вязла в затуманившемся мозгу, в половодии чувств.
     – Я только повидать… тебя… сынишку… Я догадывался, что он есть. Хотел увидеть вас хотя бы издали…
     – Яша! Ах, Яшенька! Чудак мой долгожданный… – Она глядела на него, плача и смеясь, целовала впалые глаза, изрытое оспой лицо, шрамы.
     – Нет, нет, Татьянка-тальянка! Я теперь не тот, какого ты ждала. Ни молодости нет, ни здоровья…
     И то, что он назвал её именно так, как когда-то – Татьянка-тальянка! – как никто не называл, сердце словно распахнулось, и упругая горячая волна окатила женщину с головы до ног.
     – Яша!.. Яшенька, что ты говоришь? Родной мой, я тебя ждала любым. Больного – вылечу, раненого – выхожу, а старость сама от нас отступит. Пойдём, пойдём домой… – И повела.
     На этот раз Яков Иванович сдался в плен добровольно.
     Они шли, покачиваясь, пьяные от счастья.
     А у воротец вместе с бабушкой их ждал голубоглазый мальчишка, Яшка.