Кораблик

     Я хотел бы стать бумажным корабликом, чтобы плыть по спешащей серой воде Невских каналов среди гранитных набережных Петербурга. Я хотел бы быть спущенным на воду в один из ярких солнечных дней новой весны, когда вода канала Грибоедова, едва вырвавшись из оков льда, сильно торопится куда-то в сторону Крюкова канала, быть может – повидаться с младшим братом. Когда меня опустят в холодную, покрытую рябью воду цвета стали, я вздрогну. Незаметно для рук мальчишки, отпускающих меня в первое и последнее путешествие, но заметно для своей едва приобретенной души.  И для воды, что уже стремится подхватить меня своим потоком, но покрасневшие от холода пальцы еще сжимают мой навощенный бумажный бок. В наше время, в век немыслимых технологий и воплощения самых безумных идей, рождение бумажного кораблика становится событием для всего мира вещей, ведь абсолютное большинство мальчишек отродясь не слышало про таких, как я. Поэтому, наверное, и тонким пальцам ребенка жалко выпускать из рук красивую хрупкую игрушку, однако, ведь ради этого путешествия я и появился на свет. Нетерпение воды все звало, тащило меня вдаль, а я сопротивлялся из последних сил, повинуясь воле хозяина, но вот – пальцы разжались. Ух!
     Ох! Как быстро завертелся мир вокруг меня! Как заликовала вода, получившая меня, наконец, в свое владение! Засмеялся мой прежний – любимый – хозяин, мой отец, мой создатель, и побежал вдоль набережной вслед за мной. Но я не мог долго смотреть на него. Я стал свободным, я стал невесомым, я стал бескрылой птицей, подхваченной непонятной силой и несущейся к неведомому. И все же я безмолвно попрощался с мальчиком, чьи пальцы вдохнули жизнь в никчемный лист газетной бумаги и дали мне возможность насладиться своим коротким, но ярким круизом.
     Вода несла меня быстро и бережно. Мимо мостиков и спусков к воде, мимо сонных причалов водных катеров, что увидят своих питомцев еще нескоро. Мимо автомобилей и людей, мимо деревьев и парапетов набережной, мимо чаек и уток. Утки удивлялись мне, особенно когда я, играя солнечными зайчиками в каплях воды на своих вощеных бортах, гордо вплыл под мост, где еще сохранился лед, и прошествовал мимо их полыньи. Чайки кружили надо мной и кричали друг другу: «Смотри, плывет! Во, плывет!  Мусор? Кораблик! Откуда он?», и слетались ниже, разглядывая меня.  А я, счастливый, чуть наклонялся на бок, чтобы чайки видели мой разукрашенный борт, с Андреевским флагом и надписями «Рассия» и «Питер!». Чайки были неграмотными, поэтому ошибки в надписях их не смущали.
     Люди тоже иногда замечали меня. Особенно те, кто, ничего не делая, стоял на мосту и щурился на воду. Они тоже хватали друг друга за рукава пальто, показывали на меня пальцем и кричали: «Кораблик!» Я думал о том, что различия между людьми и чайками заканчиваются на физиологии, поскольку мышление у них одинаковое. Но думал об этом недолго, потому что вода несла меня дальше.
     Львы с Львиного мостика скосили на меня круглые глаза и не сказали ничего, но я почувствовал, что нравлюсь им. Они хорошие, эти львы, очень старые, они много чего повидали. Я плыл дальше, думая про львов со Львиного мостика, а солнышко грело мне макушку. На макушке воск уже чуть оплавился, и капли воды, попадая туда, размочили бумагу, но только чуть-чуть, и о смерти я пока не вспоминал. Еще я размышлял о смысле своего существования, о том, зачем этот милый мальчик потратил много-много времени, чтобы сделать меня, отпустить на волю и радоваться моему движению каких-нибудь несколько минут? А вообще, для бумажного кораблика у меня слишком философский склад характера, я слишком много думаю, быть может, оттого что я, кажется, последний кораблик, который проплыл по каналу Грибоедова петербургской, пронзительно-сумасшедшей весной.
     Весна. Да, чудесное время года. Летом вода в Неве ползет медленно, вальяжно, ей уже некуда торопиться. Осенью каналы скучнеют, грустнеют, с ними не о чем разговаривать, они едва тащат на себе весь свой мусор и печально готовятся к зимней спячке под ледяным одеялом. И только весной эти бесшабашные ребята несутся к своей маме-реке во весь опор, чтобы рассказать ей о том, как прекрасен город, очнувшийся от холодов. Он как молодой воробей распушает перья, звонко щебечет, чистится, хорохорится, нежится под лучами солнышка, по которому так отчаянно скучает угрюмой зимой. Я плыву по воде в самом сердце этого города, и замирает от счастья моя бумажная душа.
     Перед встречей с Крюковым каналом, Грибоедов чуть замедляет бег, и бережно проносит меня мимо Никольского собора. Ах, собор, что моя крошечная жизнь, словно искорка – мелькнет и погаснет, перед громадой твоего существования, когда у тебя и год – за два, и век – за полтора. Золото крестов и куполов соперничало с самим солнцем в сиянии, небесно-голубым стенам завидовала темная еще со сна вода. Канал Грибоедова вдруг ворчливо ухнул меня в воду Крюкова канала, встретился с братом, обнялся, образуя волны, и потек дальше, а меня уносило в сторону Фонтанки. Крюков канал, поспокойнее старшего брата, катил меня ровною волной к своей сестрице. По дороге я встретился с корягой, что путешествовала уже четвертый день, и все пыталась мне рассказать, откуда она плывет, но я её плохо понял. Хоть я с деревьями и в родстве, пусть в дальнем, но язык их мне почти непонятен. Так что я перескочил на другую волну и плыл дальше.
     В Фонтанку меня внесло, словно щепку в море. Река была широкой и обладала нордическим характером. Старшая, любимая дочь Невы, несла свои роскошные воды к матери, с достоинством и грацией урожденной леди. Младший братик её присмирел и бесследно растворился среди волн. Какое то время я покачивался на воде, никуда не двигаясь, и только созерцая гладь реки. Потом ветер подтолкнул меня в спину, я вплыл  в невесть откуда взявшийся поток.
     - Как хорошо быть рекой! – подумал я, несясь в своем потоке.
     За щенячьим восторгом я как-то не сразу заметил, что солнце оплавило почти весь мой воск. И вода, к которой я уже проникся сыновней любовью, размочила мою аккуратную конструкцию. Я заметно потяжелел и плыл теперь медленно, словно круизный лайнер, а не быстроногий парусник. Фонтанка почувствовала мою печаль и принялась нежно баюкать в своей волне. Так сладостно радоваться жизни, когда о тебе есть, кому позаботиться, когда чья-то ласка утешает тебя даже в преддверии гибели. На моей душе снова запели птицы. Город провожал меня к Неве сигналами светофоров с набережных, отблесками на стеклах больших домов, гудками машин в бесконечных пробках. Я снова нашел повод для ликования. Сколько людей стояло в это мгновение в пробке, а я двигался! Двигался! Мое движение не было стеснено ничем! Ветер гладил меня, вода ласково качала, и в сердце моем царили любовь и красота.
     Проплывая под Галерным мостом, я прощался с городом и жизнью, переполненный счастьем пополам с водой, и умиротворенный. Фонтанка осторожно внесла меня в воды Невы, и мать-река чуть удивленно приняла меня.
     - Мелюзга… Как и добрался…
     Голос реки был размеренным, глуховатым, низким, удивительно мелодичным. Я замер от почтения, и перехлестнувшая волна почти потопила меня. Но Нева поддержала меня, внимательно разглядывая намокший, почти бесформенный уже кораблик.
     - Чудной… Побывал корабликом и будет… Живи дальше, человеком…
     И дохнула на меня нежно-нежно. Поднявшаяся волна накрыла меня с головой, и я пошел ко дну, еще долю секунды созерцая солнце сквозь холодную воду, а потом расползся газетной бумагой и поплыл дальше, но этого я уже не помню.
     Я очень хотел быть бумажным корабликом, чтобы плыть по спешащей серой воде Невских каналов среди гранитных набережных Петербурга. И мне кажется, в каком-то смысле я им был, быть может во сне, а может в прошлой, странной жизни. Если где-то возле набережной вы увидите в воде жалкие остатки газетной полосы, знайте – она была бумажным корабликом и плыла себе, радуясь жизни, солнышку и весне. Это чудесно!