Волшебники

Обращение

Это вам! Да-да, вам, читающим эти строки. Как безличный голос принадлежащий чёрным буквам на белом фоне, я не имею права ничего от вас требовать, но я могу просить. Правда ведь? Я прошу вас, прежде чем вы начнёте читать всё написанное ниже, запастись свечкой. Я хотел бы, чтобы вы взяли всего одну свечку. Любую. Такую, какая вам больше нравится – маленькую, большую, круглую или квадратную, может быть вытянутую, цветную или белую, ароматизированную или нет, восковую или парафиновую. Я хочу, чтобы вы взяли её и поставили на подоконник. Не поджигая. Что с ней делать, вы узнаете потом…
Конечно, вы можете не брать свечку, вы можете не ставить её на подоконник, но это будет уже не то. Так или иначе, решать вам.



Вместо вступления

«Я медленно вытащил полное ведро и надежно поставил его на каменный край колодца. В ушах у меня еще отдавалось пенье скрипучего ворота, вода в ведре еще дрожала, и в ней дрожали солнечные зайчики.
- Мне хочется глотнуть этой воды, - промолвил Маленький принц. -
Дай мне напиться...
И я понял, что он искал!
Я поднес ведро к его губам. Он пил, закрыв глаза. Это было как самый прекрасный пир. Вода эта была не простая. Она родилась из долгого пути под звездами, из скрипа ворота, из усилий моих рук. Она была, как подарок сердцу. Когда я был маленький, так светились для меня рождественские подарки: сияньем свеч на елке, пеньем органа в час полночной мессы, ласковыми улыбками.
- На твоей планете, - сказал Маленький принц, - люди выращивают в
одном саду пять тысяч роз... и не находят того, что ищут...
-    Не находят, - согласился я.
- А ведь то, чего они ищут, можно найти в одной-единственной розе,
в глотке воды...»

Антуан де Сент-Экзюпери
«Маленький Принц»



1

Мы. Да, это мы. Люди называют нас чудотворцами. Некоторые называют нас кудесниками. Мы считаем себя волшебниками, но никак себя не называем. Нас восемь человек и мы отличаемся, не только друг от друга, но и от остальных. Это не значит, что мы ходим в длинных мантиях и пускаем искры из пальцев. Нет, мы делаем нечто другое. Мы смотрим на мир. Так внимательно, как это не делает почти никто другой. Мы видим его. Мы все идём по одной тропинке, по одной дорожке, смотрим в одну сторону, на одни и те же вещи, но каждый из нас видит каждую из вещей под своим индивидуальным углом. Потом, мы делимся увиденным и получаем полную, полноценную картину того, к чему мы движемся, чего хотим. Это мы. Мы!
Вот мы стоим, став в круг. Смотрим друг другу в глаза и улыбаемся – губами, глазами. Улыбаемся так искренне, так сильно, так громко, что и проходящие мимо люди тоже начинают невольно улыбаться не понимая, чему же они улыбаются. А всё дело в нас – волшебниках. Хотя, ничего особого мы не делаем.
Мы одинаково мыслим. Схожими идеями. Если кто-то из нас решит подарить всем остальным по белой розе или ромашке, будьте уверены, совершенно не сговариваясь, каждый из нас придёт с семью цветами и, в итоге, раздав их – уйдёт с семью же цветами, но уже не своими. Уйдёт с ними только в том случае, если мы решим не делать из этого чуда. Хотя у нас есть правило – не больше одного чуда в день. В идеале это правило звучало как – «не больше одного чуда в месяц», но на практике всегда получается по-другому. Всегда получается по-разному.
Мы всё ещё стоим друг напротив друга, кружком. Мы всё ещё улыбаемся. Потому что ничто не может сравниться по силе с хорошо, качественно проделанным безвозмездным чудом. Да, мы делаем их просто так, не для повышения собственной самооценки, ведь эти люди, они никогда не узнают кто мы такие, они не запомнят наших лиц и называют чудотворцами смутную, расплывчатую и, возможно, непонятную им группку людей. Но это даже лучше. Ведь таким образом они видят нас в других и, может быть немножко в себе.
Мы всё ещё стоим. Всё ещё улыбаемся. И то ли совершенно неожиданно, то ли вполне ожидаемо поднимаем руки и начинаем друг другу аплодировать. Приятно и, вместе с тем, забавно. Вы можете называть нас высокомерными, вы можете называть нас циниками. Можете называть нас эгоистами или людьми подсевшими на чужое счастье. Если честно, мне всё равно как вы нас будете называть. Как мне видится – мы – новая интеллигенция. Мы – это те, кому не всё равно, которые заботятся о других, которые вносят в чужую обыденность чудеса. Мы – чудотворцы. Только нас никто не видит.
Кто-то нас обожествляет, а кто-то отчего-то ненавидит, но я смотрю сейчас в наши лица – медленно провожу по ним взглядом и понимаю – ни те, ни другие не правы.
Мы не боги и не черти. Нас не за что любить и не за что ненавидеть.
Я понятия не имею как зовут остальных, может мы и говорили когда-то об этом, сейчас мы уже долгое время называем друг друга совершенно другими именами. Мы стоим в кругу, слева направо – Марк; Жозефина; Каролина; Беатрис; человек без имени, которого все зовут Аноним; Кристабель; Изадора и я. Меня обычно называют Кассиопей. Вот наша маленькая, дружная компания из восьми человек. Повторяю, мы не боги, мы не святые. Мы не идеальны.



Марк

Марк идёт домой с работы. Идёт уставший, но предвкушающий чудесный вечер, такой, что он сможет отдохнуть. Но он не спешит домой. У него есть теория. У него есть много теорий, но одна из них основная.
Марк сходит с тщательно протоптанной им тропинки асфальтовой дорожки и заходит в телефонную будку. Не закрывает за собой её дверь. Марк придерживает дверь левой ногой, а правой рукой переворачивает телефонную трубку кверху ногами. У него есть своя теория.
Он выходит из телефонной будки, закрывает за собой дверь, возвращается на свою личную протоптанную дорожку и целенаправленно идёт домой до следующей телефонной будки.
У него есть своя теория. Иногда, он её рассказывает. С упоением. Потому что это одна из главных его теорий. Марку кажется, что современные люди слишком расслабились.  Он считает, что человек живёт однообразно, потому что общество и государство поддерживают это однообразие. Марк не устаёт раз за разом повторять, что люди в наше время слишком расслабились. Марк уверен, что человек, живущий однообразно перестаёт обращать внимание на детали, видит мир в целом и начинает полагать, что знает об этом мире всё. Марк рассказывает, что такой человек живёт инертно и, в сущности, ему уже всё равно. Лишь бы заработать нужную сумму денег на: детей, свою жизнь, свою старость или вставьте что угодно. Человеку всё равно, потому, что он видит мир как череду повторяющихся однообразных моментов, - говорит нам Марк. – Эдакая одна страница жизни, вырванная из календаря и пропущенная через копир чертову уйму раз.
И что потом случается? – в первый раз услышав о теории спрашиваем мы.
А потом, человек, который знает всё на свете, который знает, что небо голубое потому, что так должно быть, а листья осенью меняют цвет потому, что так испокон веков сложилось, этот человек заходит в телефонную будку, чтобы позвонить, тянет к телефонной трубке руку и... БАБАХ, та часть его мозга, которая отвечает за обыденность – взрывается. Он не понимает, почему трубка висит кверху ногами. Ведь случайно такого не сделаешь. А если специально, то зачем? А если не специально, то как? И вот, он начинает думать. Может быть первый раз за огромное последнее время человек начинает искать ответ, который он не знает, на вопрос, которого не понимает. Он думает. «Как могло случится так, что я не понимаю?». Он вглядывается в лица окружающих, пытаясь понять – может это кто-нибудь из них? Он хочет увидеть насмешливое лицо и тогда, он решит, что это чья-то шутка и успокоится. Хотя на деле он скорее всего просто успокоится. Но та минута, или полминуты, или даже полсекунды, которые он потратит на поиск правильного ответа и правильного вопроса – стоят того. Вот почему я это делаю, - говорит нам в конце Марк, пока мы смотрим на него завороженными глазами.
На самом деле, есть ещё одно объяснение, в котором Марк никогда никому не признается. Никогда, кроме прошлой недели и никому, кроме меня. Со старым добрым Кассиопеем разговаривают многие – доверяют свои тайны и секреты. Объяснение не опровергает и не перечёркивает всё, что Марк рассказывает нам за кружкой пива с долькой лимона. Оно дополняет сказанное. Помимо всего прочего, как любят говорить математики, экономисты, софисты и прочие – при прочих равных условиях – Марк уже очень давно ищет человека, который его дополнит, сделает целым. Девушку. И этот фокус с телефонными трубками это своего рода тест, который нужно пройти. Сможет ли девушка, которой он никогда не видел, которую никогда не знал и с которой он никогда не разговаривал, увидеть в перевёрнутой трубке не только идею и призыв, но и кусочек дорожки, вымощенной жёлтым кирпичом? Сможет ли она, не знающая о нём ничего, в том числе, где он живёт, дерзнуть сделать первый, второй и последующие шаги по дорожке, которую он выкладывает? Найдёт ли она его? Ему очень хочется, чтобы нашла. Он ждёт. Вот что ещё рассказывает мне Марк. Такая многофункциональная теория.
А пока она его не нашла, он идёт своей тропинкой, переворачивает время от времени телефонные трубки и украдкой поглядывает, не идёт ли за ним, по его следу – она. Не идёт. И всякий раз, когда он подходит к собственному дому, его сердце на долю секунды сжимается в малюсенький комочек, потому что ему каждый вечер кажется, что сейчас, возле входа в подъезд его будет ждать она. Но вход в подъезд всегда пуст и он заходит внутрь. Поднимается в свою квартиру, включает телевизор, сбрасывает вещи в угол, накинув на себя халат, идёт в кухню, к холодильнику – за бутылкой купленного недавно скотча, парой бутылок светлого пива с привкусом хлеба, и за лимоном.
С этим комплектом он устало садится возле телевизора – не на кресло и не на диван, а на пол и технично и трудолюбиво напивается. Марк. Он не бог и не святой. Он один из нас.



2

Мы идём по улочкам старого города. Мы – чудотворцы. Мы улыбаемся и держим в руках разноцветные конверты. Конверты запечатаны и в них – какое-то послание. Конечно, уж мы то знаем какое. Но ведь остальные не знают. Пока. Так что пока что мы элита. Эдакая каста посвящённых.
Всё планировалось совсем по-другому, мы хотели, чтобы это выглядело по-другому, но как-то не получилось.
Мы собрались в заранее оговоренное время. Вот как всё должно было случится:
Мы должны были встретиться и подняться на крышу местной гостиницы. Конечно, нас туда никто не хотел пускать, и вполне возможно, что то, что мы собирались сделать незаконно. Но вы должны понять, когда дело доходит до чудес – мы выше этого. Мы выше закона, выше морально-этических принципов. Пожалуй, это как раз то высокомерие, которое мы время от времени себе позволяем. Но это происходит только потому, что уж мы-то точно знаем как лучше. Чудесам не должно быть пределов, у чудес не должно быть преград и оков. Мы никогда никому не желали зла, учитывали чужие интересы и несли свет. Кто бы там чего ни сказал, мы не злодеи, не преступники, не святые и не боги. Просто нас что-то ведёт. Может быть мы этого не замечаем, а может просто поддаёмся этому. Я никогда об этом не задумывался, не хочу и сейчас. Рационализм убивает детей в нас.
Когда наша стройная, ко всему готовая, верящая в гораздо большее, чем остальные люди компания только формировалась, очень важно было отсеять рационалистов, не потому что нам не нужно умение здраво мыслить, а потому, что вопросы вроде «зачем?» и холодный расчёт и, если угодно, скрупулёзный анализ – превращают чудеса в очередной аспект окружающей действительности, в то время как должно быть по-другому. Окружающая действительность должна на некий промежуток времени уйти в тень и превратиться в аспект чуда, в его фон, среду.
А эти рационалисты учили нас жить, говорили, что мы делаем не так и что нам может угрожать, и мы – Аноним, Беатрис, Жозефина, Марк, я, Кристабель, Каролина и Изадора начинали волноваться, в то время как нам никогда и ничто в действительности не угрожало и не будет угрожать. Хотя «будет» это такое непредсказуемое слово, но я рискну всё же его оставить.
Мы должны были забраться на крышу. У каждого из нас должно было быть по девять разноцветных конвертов, внутри которых прятался отрывок из книги. Отрывок, который подобно телефонным трубкам Марка должен помочь окружающим задуматься. Может быть улыбнуться. Мы должны были скинуть эти конверты вниз, чтобы они сами нашли тех, кто в них нуждается. Но на крышу мы не вышли. Иногда так получается, что не ты контролируешь ситуацию, а она контролирует тебя. Так и вышло. Мы не попали на крышу. В результате, мы сейчас идём по маленьким улочкам старого города. То выстроившись в шеренгу, то разбегаясь кто куда. Мы несём свои конверты в руках, конвертов больше, чем должно быть, но это не проблема. На нас – лёгкая летняя одежда и искренние, доброжелательные улыбки. Мы даём конверты всем подряд. Всем, кто попадается нам по пути. Мы заходим в бары и рестораны и даём конверты ужинающим людям, мы стучимся в закрытые окна такси и протягиваем водителям конверт, мы гонимся за везущим куда-то клиентов велорикшей и протягиваем ему конверт. Для нас нет исключений – кому давать конверт, а кому – нет. Потому что нет на свете такого поступка, из-за которого человек мог бы не заслужить то, что мы даём. Не просто текст, а ещё и кусочки себя.
Наша основная аудитория – все. Наши требования к аудитории – никакие. Единственное – мы чуть больше внимания уделяем грустным, печальным людям. Вон тот, почти седой мужчина со скарбом в мешке, начавший седеть, жадно курящий дешёвую сигарету так, как будто она последняя, а может это и есть последняя сигарета. Вон та высокая девушка с грустным лицом и рядом ещё одна – маленькая. Мы открыты для них и они тоже открываются. Мы не просим и не требуем, нам даже говорить ничего не обязательно, может именно поэтому они и берут конверты. Может именно поэтому и открывают и читают. Вон та молодая мама уже прочитала текст и теперь зачитывает вслух своему сынишке, те люди в кафе – они улыбаются, как и бывшая до этого грустной девушка. Седеющий мужчина перестаёт жадно курить, он теперь курит задумчиво, он внимательно читает и, кажется, перечитывает. Это наше маленькое чудо. Это наш подарок им. Наша общая перевёрнутая телефонная трубка. Люди, которых мы не знаем и которые не знают нас, вдруг почувствовали себя важными и нужными совершенно незнакомым людям – нам, не требующим ничего взамен. А за пару секунд общения с ними, мы начали чувствовать, что они стали нам родными, хотя скорее всего мы их больше никогда не увидим, а если увидим – не узнаем. Рационалистам и скептикам этого не понять, но на то они и рационалисты и скептики, на то они и не мы.



Жозефина

Удивительно разная и в то же время так поразительно на себя похожая сидит в парке и, то кормит голубей большой буханкой белого хлеба, то возвращается к прочтению книжки, лежащей на коленях.
Давайте, я вам расскажу о Жозефине.
Жозефина может идти по улице, внимательно вслушиваясь в музыку, играющую в её небольших наушниках, но не нужно питать иллюзий, это совершенно не мешает ей смотреть по сторонам – на людей, на голубое небо. Не мешает ей искать в облаках форму и наполнять её содержанием только для себя одной. Она не эгоистка. Даже если вы так подумали. Она умеет отделять вещи для других от вещей для себя.
Но при этом, она всегда внимательно смотрит по сторонам. Всем, кому нужна её помощь, достаточно просто попасть в её поле зрения. И она поможет, будьте уверены. Этим она похожа на Кристабель.
Всё зависит от того, насколько конкретно человек представляет себе, что ему действительно нужно. Но не нужно просить обыденного. Поверьте мне, вы этого не хотите. Зачем человеку, застрявшему в обыденности – ещё больше этой самой обыденности?
Задумайтесь. Чего вы сейчас хотите такого, о чём и не дерзали бы мечтать при прочих равных?
Может быть вы хотите попрыгать на потолке или просто пройтись по нему?
Нет ничего проще, - скажет Жозефина.
Есть два пути. Две возможности. Одна простая и легко осуществимая, а вторая во много раз сложнее. Простую? Возьмите зеркало, держите его крепко в руках параллельно полу, чтобы в нём отражался потолок. Держите зеркало перед собой, прижмите его одним краем плотно к своему животу. Так, чтобы не было видно ваших ног. А теперь, внимательно в него всматриваясь, не отрывая взгляда, не отвлекаясь пройдитесь по комнате. Осторожным шагом. Вуаля! вы гуляете по потолку. Но Жозефина не одобрит этого метода. Не только потому, что он простой, но ещё и потому, что в сущности это обман себя. Гулять или прыгать по потолку нужно по-другому.
Нужно встать в центр комнаты, - так скажет Жозефина, и уж поверьте, плохого она не посоветует. Нужно внимательно осмотреться. Запомнить каждый предмет, каждую деталь. Сложное ещё не началось. А потом, нужно закрыть глаза. Нужно в мельчайших подробностях, которые уже сидят в голове и только и ждут, пока их вытащат наружу,  представить эту комнату вверх ногами. Перевёрнутая комната, посередине стоит человек, рядом с ним – вверх к паркетному полу тянется люстра, наверху стоит стол и только одному Богу известно почему он не падает вниз. Вполне возможно, что на столе лежат письменные принадлежности. Какого они цвета? Какой формы? Возле стены – массивный шкаф. Из чего он сделан? Сколько у него дверец? Сколько полочек и отделений? Какая в нём висит или лежит одежда? Телефонная трубка на чёрном витиеватом шнуре свешивается к человеку, стоящему посреди комнаты. Картины в рамках – вверх тормашками. Книги на полках хотят свалиться, но отчаянно держатся на местах, вцепившись несуществующими зубами в дерево или пластик полки. Вот приблизительно такой нужно представить себе эту комнату. Не каждый отдельный предмет, а всю комнату целиком. Совокупность предметов.
Это будет сложно. Поверьте мне, это будет ещё как сложно. Но со временем должно получиться. А когда получится, нужно просто пойти или подпрыгнуть. Зависит от того, чего вы хотите. Не открывая глаз. Будет страшно. Очень. Но вы же сами этого хотели. В итоге всё получится.
Жозефина считает, что мир, который мы создаём в голове ничуть не хуже того, в котором мы живём. И он ровно настолько же реален. Жозефина говорит, что к этому миру в голове нужно относиться с той же серьёзностью. Нужно наводить в нём порядок, нужно раскладывать всё по полочкам. И если мир в голове будет обладать всеми нужными маленькими деталями, его кусочек сможет просочиться в тот мир, в котором мы живём. Не мы в него, а он.
С голубого безоблачного или облачного неба при желании – её желании, могут начать лететь мыльные пузыри. Честное слово. Если в этот момент быть рядом с ней – можно увидеть их очень отчётливо. Уж я-то знаю.
Вот такая она, Жозефина. Она скармливает птицам последние кусочки хлеба, дочитывает главу в книге, закладывает страницу билетом на общественный транспорт, кладёт книгу в свою сумочку и встаёт с лавочки. Достаёт сигарету и уходит. Со скоростью – десять сигарет в девяносто минут, она идёт к остановке общественного транспорта. Она затягивается ментоловым дымом, подсознательно понимая, что убивает свой организм, делает его слабее, даёт себе меньше времени на чудеса, на помощь окружающим, на радость, на грусть – на всё. Но всё же ей нравится курить. Нравится чувствовать дым сигареты в лёгких, нравится чувствовать его вкус, нравится выдыхать его тонкой струйкой. Ей нравится медленно сокращать срок, который был ей отведён. И ничего тут не попишешь. Она не идеальная, она не святая. Она одна из нас. Она – волшебница.



3

Считаю нужным заметить, что мы не впавшие в безумство миллионеры-филантропы. Мы работаем на скромных работах и зарабатываем не менее скромные деньги. Просто мы знаем как эти деньги можно вложить в нечто намного более полезное, чем, например, шмотки. Готовясь к очередному чуду мы никогда не спрашиваем ни себя, ни друг друга – «сколько это будет стоить?», мы просто идём и делаем то, что должны сделать. То, что хотим сделать. Это наш выбор.
В первый раз мы собрались так давно, что уже не могу вспомнить, когда же это было. У нас была задумка и у нас было её воплощение. То, как мы хотели всё сделать не сильно отличалось от того, как у нас всё получилось.
Мы пришли туда, куда мы хотели придти. Нас тогда было больше. Помимо меня, Беатрис, Жозефины, Анонима, Кристабель, Каролины, Марка и Изадоры ещё были скептики, материалисты и так называемые реалисты. Все они любят называть себя рационально мыслящими людьми. Хотя, нужно отдать должное, тогда отсеялись многие. Когда поняли что к чему. В любом, даже самом светлом, поступке всегда можно найти мнимые минусы, скрытые несуществующие тёмные стороны. Так они и поступили – нашли их и ушли.
Мы собрались на привокзальной площади, возле часов. В руках каждого из нас были воздушные шарики. Действительно воздушные, они так и рвались в небо. Дёргали за ниточки, которыми были привязаны к нам. У некоторых из нас было по одному шарику, у некоторых по два, некоторые принесли сразу четыре. Мы об этом заранее не сговаривались, просто кто-то посчитал нужным принести больше одного шарика, а кто-то нет.
И вот, мы стояли, начинали знакомиться друг с другом.
- Привет, я Жозефина.
- Здравствуйте, я Беатрис.
- Добрый вечер, я Кассиопей.
- Приятно познакомиться, Аноним.
- Хорошего времени суток, Марк.
- Чудно, что мы собрались, меня зовут Каролина.
- А я – Кристабель.
- Здрасьте-здрасьте, я Изадора.
Конечно, мы говорили другие свои имена, которые потом сами собой стёрлись из памяти, но это ведь ровным счётом ничего не меняет. Мы столько знаем друг о друге и столько придумали, что уже сами не понимаем, где правда, а где наша личная, собственная правда, которая существует только для нас восьмерых. Именно поэтому это ровным счётом ничего не меняет.
Мы встретились, мы познакомились, мы начали понимать, что нам хорошо друг с другом. И больше ничего никогда не имело и не будет иметь значение. Ах да, ещё одна вещь, но о ней мы узнали под конец того дня.
А сейчас мы стоим, держим свои воздушные шарики и ждём нужного момента. Марк рефлекторно высматривает телефонные аппараты на горизонте. Жозефина курит ментоловую сигарету, время от времени поглядывая на пока светлое, голубое небо. Аноним, ниточку, которая привязана к воздушному шарику держит забинтованной рукой. Иногда, она видимо начинает чесаться и он тянется второй рукой и то отдёргивает её в сторону, то начав чесать – морщится и убирает руку. Мы стоим. Мы ждём момента.
И вот, момент наступает. Мы вряд ли сможем объяснить, как мы поняли, что момент настал, просто почувствовали и всё. Шарики поутихли и перестали так назойливо рваться в небо, ниточки соединяющие их с нами перестали спутываться. И не сговариваясь, мы отпустили их – шарики. Сорок с чем-то шаров медленно полетели в небо. Большой, массивной кучкой они взлетели вверх и полетели куда-то в сторону горизонта. Люди, которые секунду назад ходили с задумчивым видом, остановились и смотрели на шарики. Думали о чём-то, вспоминали что-то. Девушка, которая секунду назад листала какой-то журнал и отвлёкшаяся на то, чтобы перевернуть страницу – так и застыла, с не перевёрнутой страницей. На её губах расплылась улыбка. А нам ведь это и нужно – дать людям повод отвлечься, подарить им улыбку. Даже если улыбка будет только одна, даже если только один человек задумается и всего на секунду – мы всё равно посчитаем нашу миссию выполненной. Ведь ради этого мы и творим. Вот та «ещё одна вещь», которую мы тогда поняли – нам безумно нравится делать чудеса.
Шарики ещё долго висели на горизонте, с каждой минутой становясь всё меньше и меньше, пока не превратились в малозаметную точку, а потом совсем исчезли. Но девушка читала журнал с улыбкой, два незнакомых между собой мужчины, остановившиеся посмотреть на воздушные шары – сидели на лавке и общались друг с другом. Что делали остальные, обратившие внимание на полёт свободолюбивых шариков – мы не знали, но понимали, что повода за них волноваться – нет.
Ещё с минуту, а может две, или пять, или даже десять – мы поразговаривали, а потом, довольные и счастливые – разошлись. Всё только начиналось.



Аноним

Никто не может с уверенностью сказать, что хорошо его знает. Его – в большей мере, чем кого-то ещё. Утро выходного дня, Аноним сидит у себя дома и дописывает коротенькое письмо женщине, которую он никогда не знал, но которую безумно хочет поддержать. Аккуратным почерком он выводит на листе бумаги буквы. Рядом лежит черновик записки, в котором очень много зачёркнутых и переписанных, переосмысленных предложений. Вначале всегда так – пишешь и рука не успевает фиксировать мысли которые носятся в голове. Приходится зачёркивать. Но его мысли уже приведены в порядок и теперь он их тщательно переписывает, одна красивая буква за другой. И, в результате, набор красивых, упорядоченных мыслей дополняется изящным рисунком букв. Он заканчивает последнее предложение и ставит последнюю точку, аккуратно складывает лист бумаги и кладёт к себе в карман. Аноним одевается и выходит на улицу до ближайшего копировального центра, там он попросит ламинировать эту бумажку – покрыть её тонким слоем пластика, чтобы ей не был страшен ни дождь, ни град, ни снег, ни ветер, ни чужое любопытство. Потом, он сядет в метро, проедет пару станций, выйдет наружу и направится к ближайшему кладбищу.
Но сейчас, он просто идёт в сторону копировального центра и старается не обращать внимание на то, как зудит и чешется его рука. Он смотрит на свою забинтованную руку и качает головой.
Зачем он идёт на кладбище? Насколько мне видится, это его основное занятие в свободное от работы и совместного чудотворства время. По выходным он ходит на кладбища. Разные. При входе внутрь он спрашивает смотрителя, были ли в ближайшее время похороны, а потом просто гуляет по местным аллеям, вдоль памятников и надгробий чужим людям. Аноним считает, что надгробия и памятники, они ставятся всё же не людям. Ведь человек это прежде всего то, что он делает в жизни, его поступки – правильные или неправильные, красивые и романтичные или скрупулёзно просчитанные. Человек, это набор его поступков и те чувства, которые он оставляет после себя в людях, - говорит Аноним. Надгробия и памятники ставятся именам и фамилиям, возрастам, иногда профессиям: «Здесь покоится писатель – Валерий Штольц», «На шестидесятом году жизни здесь нашёл покой купец – Фёдор Иванович Синюхин». Памятники и надгробья; имена, фамилия и отчества; годы смерти; годы жизни, закончившиеся годы жизни – бывают самые разные, а вот мысль, которую это всё несёт, зачастую одинаковая – кто-то умер. Так говорит Аноним. Он любит гулять по кладбищенским аллеям и вглядываться в надгробья. Он уже помнит покойников по именам, а некоторых в лицо, благодаря фотографиям – чёрно-белым и цветным; поставленным в рамку или выгравированным на камне. Но фотография это тоже не человек. Это изображение сосуда.
Аноним смотрит на старые, массивные надгробия конца девятнадцатого века, со всеми этими странными и уже кажется, что чужими русскими буквами, которые уже давно не используются. Он говорит, что только здесь можно в полной мере прочувствовать как быстротечно время. Вот тут – напротив надгробия поставленного в 1896 году, маленькой тринадцатилетней девочке. Сбоку написано: «От любящих матери, отца и сестры». Каждый раз заходя на это кладбище, он подходит именно сюда и оставляет букет цветов этой уже больше века мёртвой девочке. Он проводит пальцем по выгравированным словам – «мама», «папа» и «сестра», и очень чётко понимает, что сейчас они все уже тоже мертвы, но всё равно, сквозь десятки лет шлют свою любовь дочери и сестре.
Аноним уже здесь, рука зудит и в кармане лежит ламинированная записка. Сначала он идёт к надгробию старой женщины, чей-то матери. На пятый участок, мимо Алексеевых, Ивановых, Харламовых, Белинских, Затирко, Забелиных. Вот она – могила. Именно здесь похоронен человек. Не имя, а человек. На надгробии написан стандартный набор фактов, но рядышком висят листы формата А4, на которых дочь похороненной здесь женщины, пишет своей матери как она скучает, как она её любит, даже спустя года после смерти – она всё равно любит и помнит свою мать, чувствует её незримое присутствие. Она на бумаге вспоминает случаи из жизни, она на бумаге улыбается и грустит, пьёт шампанское. Аноним достаёт свою записку из кармана, записку, в которой написано, что он понимает эту женщину, что он восхищается ею и её любовью, что он поддерживает её – дочь; и вешает записку рядом с её листами формата А4. Он ещё какое-то время стоит и смотрит на могилу, а потом достаёт из кармана небольшой блокнот, ручку и уходит записывать имена и фамилии тех, кто недавно умер, чтобы придти домой и написать записку тем, кто придёт навещать этих недавно похороненных людей. Конечно, она не будет такой откровенной как записка, которую он писал этой женщине, но всё же…
Аноним запишет все имена и пойдёт с кладбища, мимо большой надгробной плиты с фотографией мальчика и надписью «Алёшеньке», мимо пятидесятилетнего памятника молодой женщине, на голову которого, очевидно для сохранности, надет полиэтиленовый пакет – эдакая попытка убить мёртвого. Он снова сядет на громкое метро, через пару станций выйдет, войдёт в свою квартиру и от переизбытка эмоций – ему не нравится, когда их слишком много – эмоций; он достанет бинт и перекись водорода. Он сядет за стол, положит на него забинтованную руку, размотает бинт и посмотрит на дюжину глубоких порезов с внешней стороны руки. Аноним достанет нож, приложит его лезвие к руке, рядом с последним порезом, надавит и будет медленно вести вниз, раздирая свою плоть. А вместе с болью, которая, поверьте мне, будет, станут уходить те самые лишние эмоции, которые ему так не нравятся. Когда он закончит, он тщательно обработает порезы перекисью водорода и забинтует свежим бинтом. Потом, он выбросит старый бинт и отнесёт нож в кухню, чтобы тщательно прокипятить. Чтобы и в следующий раз не занести себе какую-то инфекцию.
Видите, он не святой. Он не бог. Он один из нас – волшебник.



4

С чего начинается любое чудо? Очень просто. Сначала, в голове появляется некий образ. Мечта или желание. Качество и тип этого образа напрямую зависят от того, чей это образ. Кто его придумал. Также это зависит от настроения, которое в данный момент было у человека. Потом, человек делится своей мыслью, своей идеей с остальными. Они пропускают её через себя. Дополняют. Совершенствуют. Планируют. Нужно понимать, что это тоже очень сильно зависит от настроения каждого из нас. Каждый из нас это, своего рода, одна восьмая чуда. А каждая зарисовка того, что мы планируем это кусочек нашего мира, которым мы живём. Каждое совершенствование это суть протаскивание кусочка мира одного из нас через семь других. А конечный продукт, это квинтэссенция наших восприятий и, может быть, мечтаний о лучшем мире. В этом-то и состоит основная проблема или, если угодно, причина того, что нас немного. Беда в том, что далеко не каждый готов отдать кусочек своего личного мира в чужое пользование. Людям или боязно или жалко. А может дело в чём-то другом. Но нам не страшно, потому, что у нас есть мы и мы видим ту отдачу, которую дают наши поступки.
Мы стоим недалеко от церковного собора, нас восемь человек, но мы разделились почти пополам. Наши прекрасные девушки, наши прекрасные женщины, наши прекрасные небогини – Изадора, Каролина, Беатрис, Кристабель и Жозефина стоят по одну сторону небольших колонок. На небогинь одеты длинные вечерние платья. Небогини выглядят ещё более прекрасно, чем обычно. Хотя я думал, что это невозможно. Это не грубая лесть, это констатация факта. По другою сторону от колонок стоим мы – мужская часть – небоги. Я, Марк и Аноним. На нас надеты чёрные фраки, под ними белоснежные рубашки, приправленные бабочками, и тщательно, до блеска начищенные туфли. Если честно, мы тоже выглядим шикарно. Мы как всегда, стоим и ждём, когда всё начнётся. Пока что в воздухе тишина, разбавляемая разговорами людей на улице и редкими недоуменными взглядами со стороны проходящих мимо людей. А потом, из динамиков, подключённых к совсем небольшому и, пожалуй, чересчур карманному проигрывателю начинает раздаваться музыка сороковых годов. Французская музыка сороковых годов. Кусочек личного мира кого-то из нас, пропущенный через всех остальных. Чей конкретно? Могу дать подсказку – она сейчас стоит в длинном вечернем платье. Могу дать ещё одну подсказку – её глаза на секунду начинают излучать грусть, до того, как она успевает взять себя в руки. Ещё одну – она единственная из нас, кто не двигается с места. И последнюю – это Каролина.
Мы – все, кроме Каролины, подходим, кто друг к другу – Аноним к Беатрис, я к Кристабель, Марк к Жозефине; а кто идёт к прохожим – Изадора. Каролина тоже очень скоро придёт в себя и пойдёт к прохожим. И вот, мы приглашаем на танец. Своим примером мы показываем, что это не розыгрыш и ещё, что у нас нет никаких сложных требований к умению или неумению танцевать. Люди сначала мнутся. Кто-то отнекивается, кто-то сразу отказывается – все улыбаются, но потом находится тот первый, с которого всё начинается, который соглашается на танец. Который с улыбкой ставит свой кейс на землю, легонько обнимает Каролину и начинает танцевать. Скоро мы все кружимся в танце. Сначала нас было пять пар, а потом потихонечку мы расходимся, уходим в толпу в поисках партнёра и в итоге нас восемь пар. Незнакомые люди танцуют с незнакомыми людьми под незнакомую музыку. Мы не хотим надоедать, поэтому быстро меняем пары, каждую минуту, может быть две. Наш проигрыватель – связующее звено между прошлым и будущим, наш яркий представитель современного прогресса впавший в ретроспективную музыкальную ностальгию, продержится недолго – минут пятнадцать или двадцать. Но всё это время мы танцуем, берём людей из толпы, вызываем и ловим их улыбки, рождающиеся из недоуменных взглядов. А те, кто уже оттанцевал с нами, либо уходят по своим делам, либо ещё какое-то время с хитрым, но добрым прищуром стоят в общей массе любопытствующих, обступивших нас со всех сторон. Нам не жалко. По правде говоря, мы не очень обращаем на это внимание, мы отвлечены на музыку, на чужое дыхание под ухом, может быть на тихий шёпот, который при внимательном прислушивании может быть расшифрован как: «Зачем вы это делаете?» - а мы не знаем, как это объяснить и поэтому отшучиваемся. Лишь бы и им и нам было хорошо. Нам – хорошо, мы это знаем. А им – они улыбаются и любопытствуют, и танцуют – стало быть, им тоже хорошо. Потом, подходят к концу отведённые для танца пятнадцать или двадцать минут и мы расстаёмся с нашими последними парами, прощаемся со всеми – мы же вежливые, мы же кудесники. И так и не представившись и не объяснив, что же только что происходило, выключаем музыку, собираем вещи, складываем их и уходим.
По дороге мы заходим в бар и по очереди переодеваемся в туалете. А потом, в повседневной одежде, немного уставшие, мы смотрим друг на друга, мы улыбаемся, мы жмём друг другу руки и аплодируем. Ещё некоторое время мы стоим вместе и разговариваем, кто-то подкидывает намётки новой идеи, кажется Изадора, и мы расходимся.



Каролина

Каролина стоит в детском отделе огромного универмага. Перед ней – длинный стенд с пустышками, за ней – стенды с бутылочками и погремушками, с подгузниками для детей разных возрастов, с салфетками, горшками, присыпкой. Она берёт в руки красочно оформленную пустышку в упаковке, и вертит в руках. Читает различные надписи, в которых говорится о конкретной пользе, которую этот товар принесёт ребёнку. Она ходит от одного товара к другому. Выбирает, с тем, чтобы потом не купить. Она украдкой поглядывает на молодых родителей приходящих сюда. Её карманы под завязку набиты ирисками и леденцами, а кошелёк гремит мелочью. Зачем ей это? Я расскажу немного позже.
Каролина заканчивает осмотр детского отдела. Сегодня она провела здесь ровно сорок пять минут. Как и вчера. Как и за день до этого. Как и всегда. Она проходит в отдел мягких игрушек и долго ходит между полками, на которых выставлены медведи, жирафы, поросята, лошади – самых разных размеров, набитые плюшем. Мимо неё проходит молодое семейство – мама, папа и сын лет пяти. Она смотрит на ребёнка и улыбка сама собой появляется на её лице. Такая реакция на детей. Ребёнок дёргает отца за штанину и громко говорит: «Папа, я хочу пингвина», а отец отвечает: «Сынок, мы тут уже двадцать минут ходим и не видели ни одного пингвина. Может мишутку? Смотри, какой мишутка!». Но Каролина знает, что ребёнку нужен совсем не мишутка, его так просто не переубедишь. Она переводит взгляд с мальчика на отца, отец ловит её взгляд и улыбается, а она поспешно прячет глаза и делает рывок в сторону.
Хотите я расскажу вам о Каролине?
Каролина любит ходить по паркам, по детским садикам и детским площадкам. Есть люди, которые считают её немного сумасшедшей, но тогда получается, что все мы такие.
Многие дети уже узнают Каролину издалека, а их родители знают о ней понаслышке от своих же детей и, если честно, не очень одобряют то, что она делает. Взрослые люди всегда и во всём ищут подвох, - говорит Каролина. И если они не могут его найти, они начинают думать, что творится что-то совершенно сверхъестественное. Их фантазия сдаёт позиции, а страхи обостряются, - так считает Каролина. Потому, что на каком-то этапе они запрещают своим детям общаться с ней. Она смеётся и сквозь смех слышно: «Но дети всё равно умнее. Они с этого момента просто ничего не рассказывают родителям и поступают так, как сами считают нужным».
Но разве она делает что-то предосудительное? Она раздаёт детям конфеты из своих карманов. Она буквально по блеску в глазах ребёнка может определить его любимый вид конфет и, в зависимости от ситуации, угощает либо ириской, либо сосулькой, либо завалявшейся в сумке шоколадной конфетой.
Каролина и себя время от времени чувствует ребёнком. Морозильное отделение её холодильника дома завалено мороженным, но не смотря на это она иногда покупает его на улице и идёт довольная, откусывая от него маленькие кусочки и чувствуя, как оно тает во рту. Но, если держа мороженное в руках, она вдруг заметит на улице ребёнка без мороженного, которому безумно этого самого мороженного хочется, а это легко понять, потому как почти каждому ребёнку хочется мороженного, она без малейших сомнений отдаст ему своё. Вот зачем ей мелочь в кошельке – чтобы покупать мороженное и конфеты.
Каждый маленький ребёнок вызывает в ней такие странные и непонятные чувства, что поначалу она даже не знает куда себя деть. Она хочет себе ребёнка, такого же как... как все они. И что самое странное, - говорит Каролина – это то, что настолько же, насколько дети вызывают умиление, нежность и, быть может, помноженный на десять в кубе материнский инстинкт, ровно настолько же взрослые рождают какие-то странные и малопонятные чувства вроде страха и безразличия. Каролина не умеет, не может смотреть им в глаза. Ничего тут не попишешь, она такая, какая она есть, а мы такие, какие мы есть. Каждый из нас изо дня в день живёт с самим собой, нравится нам это или нет.
Каролина всё ещё задумчиво ходит вдоль полок с плюшевыми игрушками и вдруг останавливается. Что-то ей такое показалось в общей массе животных. Что-то отозвавшееся в мозгу и сердце. Она делает два-три шага назад и вглядывается в зверей. Вот оно! Между ярко-жёлтым дромадером и фиолетовым попугаем лежит чёрно-белый мохнатый пингвин. Она бережно берёт его в руки и прижимает к груди, а потом резко развернувшись ищет глазами молодое семейство. В ушах звучит «папа, хочу пингвина». Их не видно, но она припускает в ту сторону, в которой их встретила и бегает между полками. Она не помнит как выглядели родители, но хорошо запомнила малыша – салатовая майка с коротким рукавом, красные штанишки, кроссовки на липучках, смешные пластмассовые часы на руке, нос пуговкой, большие голубые глаза и короткая стрижка. Вот он – впереди. Запыхавшись, она подбегает к нему и присев на корточки говорит: «Ты, кажется, искал пингвина? Держи». Мальчик вежливо говорит «спасибо», влюблёнными глазами смотрит на пингвина, берёт его, крепко обнимает, а Каролина треплет мальчишку по голове, разворачивается и уходит. Она выходит из универмага и направляется домой – пешком, общественным транспортом: одним трамваем и одним троллейбусом; а потом снова пешком.
Она дома. Переодевается в домашнюю одежду, готовит себе ужин слушая радио, потом без особого аппетита ужинает, съедает упаковку мороженного и проходит к пластиночному проигрывателю, ставит какую-то виниловую пластинку и из динамиков звучит французская музыка сороковых годов. Из динамиков звучит Эдит Пиаф. Красивая музыка, с красивым французским названием – шансон. Каролина вальсирует по комнате сама с собой и вспоминает тех детей, которых сегодня видела. Ей хорошо.
Скажу по секрету, у неё вряд ли когда-то появится собственный ребёнок. Может быть всё дело в том, что она никогда не сможет не то, что заговорить, но и нормально посмотреть на незнакомого молодого человека вне нашего общества волшебников. Возможно я слишком категоричен, всё может измениться. Но нельзя опускать второй и, несомненно, более значительный факт. У Каролины бесплодие. Наши желания и мечты не всегда сбываются, но мы пытаемся свести их – несбыточные мечты и желания – к минимуму. Получается далеко не всегда.
Вы ещё не забыли? Мы не боги.



5

Чудеса не должны быть однообразными. Время от времени наши задумки приобретают какой-то странный вид, даже не смотря на то, что каждую из них мы изо всех сил пытаемся упростить. Ведь настоящее чудо должно поражать своей чудесностью именно благодаря простоте, а ещё открытости и откровенности. Но иногда мы всё усложняем. Тот ли это случай?
Перед нами стоит табуретка. Мы сейчас на людной улице. Как обычно, ждём момента. Морально готовимся. Возле табуретки лежит лист коричневой бумаги, в которую обычно заворачивают цветы у нас в магазинах. На бумаге, как и положено – лежат цветы. Разные, каждый из нас принёс те цветы, которые ему или ей нравятся. Здесь и ромашки и хризантемы и герберы и розы, и ещё какие-то цветы, названий которых я не знаю. Мы стоим позади, одетые в свою обычную одежду, а в руках у нас, у каждого, либо маленькие сборники стихов, либо распечатки стихов.
Мы редко, очень редко проводим время вместе, вне наших мероприятий. Мы вроде как занятые люди со своими проблемами, но скажу честно, с каждым новым чудом нам всё сложнее друг без друга. Но иногда, всё же случается, что в свободное от чудотворства время мы вместе. Хотя только формально оно свободное от чудотворства, потому что всегда есть молниеносные, сиюминутные выдумки, с последующей их реализацией. Вот, у кого-то в рюкзачке или сумочке завалялся не надутый красный воздушный шарик в форме сердца. Мы его надуваем, завязываем, пишем на нём что-нибудь приятное, а потом ищем человека, которому этот шарик скорее всего сейчас очень нужен. Находим. Дарим. Помните, я говорил вам об эдаком негласном правиле – «не больше одного чуда в день»? Забудьте о нём, всегда бывает по разному.
В промежутках мы общаемся. Разговариваем обо всём на свете. Так уж случилось, что у нас нет тем, которые можно было бы считать табу. Это ведь мы. Маленькая сплочённая группка людей для людей.
Мы чувствуем – момент настал. Аноним делает шаг вперёд и ещё один и ещё парочку и становится на табуретку, он тихо прокашливается и начинает громко, вслух зачитывать свой любимый стих о страсти к жизни. Пока он читает стих – проникновенно, но всё же немного волнуясь, я беру из горочки цветов три цветка (каждый из нас принёс по три), и дарю их людям, остановившимся послушать Анонима. Хватит не на всех, но всё же кому-то они достанутся. Я стараюсь не привередничать в выборе людей. Аноним спускается с табуретки, на неё становится Жозефина и читает стихи о мире фантазий. Цветы дарит Беатрис, из нагрудного кармана которой торчит какая-то записочка. Людей собирается всё больше. Они стоят и с серьёзными выражениями лиц слушают. Хотя, эти «выражения лиц» серьёзные только до тех пор, пока человеку не подаришь цветок. Потом, люди стоят такие довольные, такие наслаждающиеся. Толпа циркулирует – кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то остаётся. Мы тоже меняемся. Один за другим. Аноним, Жозефина, Кристабель, Изадора, я, Беатрис, Марк, Каролина.
С каждой минутой, каждым новым взглядом, каждым подаренным цветком нам становится проще продолжать делать то, что мы делаем. Потому что, если честно, поначалу нам всегда немного страшно. Мы боимся нескольких вещей, но среди них есть такие, которые незначительны и такие, которые нас действительно тревожат. Например, нам страшно, что людям будет всё равно. Что мы встанем на табуретку, а они не будут слушать; что мы пригласим их на танец, а они пройдут мимо; что мы протянем им конверт, а они скажут: «нет, спасибо»; что мы запустим воздушные шарики, а они будут смотреть в другую сторону. Я понимаю, это глупый страх, потому что каждое новое чудо доказывает нам обратное. Потому что каждым человеком в отдельности и всем человечеством в целом руководит любопытство. Страсть задавать вопросы: «Зачем у них шарики?»; «Для чего они стоят на табуретках?»; «А что случится если я потанцую?»; «Интересно, что там – в конверте?». И до тех пор, пока человек остаётся человеком – нам нечего бояться чужого безразличия, потому что оно напускное, оно как средство защиты от потенциальных угроз этого мира. И мы это понимаем, но всё равно боимся. Не слишком сильно, но всё же боимся. Что же касается остальных страхов – они у каждого из нас свои.
Но страхи проходят, людей вокруг нас много и каким-то чудесным образом случилось так, что эти люди не стали кидать нам деньги – мы за это тоже переживали. Ох уж эта современная традиция – считать, что всё покупается и всё продаётся. Нет, денег нам не кидали. Это хорошо. Каролина слезает с табуретки. У нас закончились стихи и у нас закончились цветы. Люди аплодируют нам, мы кланяемся друг другу и аплодируем им. Они тоже молодцы, правда. А потом, как обычно, мы собираем вещи и уходим. По пути обсуждая туманные намётки или просто делясь впечатлениями – чужими взглядами, чужими улыбками, чужой реакцией, которая за это время стала совсем даже не чужой, а очень своей, родной и близкой, как и их лица. Конечно, мы вряд ли узнаем их в толпе, на улице, но всё равно приятно сознавать, что где-то там, среди незнакомых нам людей есть ещё и незнакомые родные люди.
Мы восторгаемся, а потом потихонечку расходимся. Каждый в свою сторону, но на прощание мы не забываем друг друга крепко-крепко обнять.
Изредка оборачиваясь назад, друг на друга мы рассредоточиваемся по городу, каждый в свою сторону. Аноним морщась чешет руку и идёт домой; Жозефина закуривает ментоловую сигарету; Каролина идёт в сторону ближайшего универмага, проверяя остались ли у неё в карманах конфеты, а в кошельке мелочь; Марк оглядывает окрестности в поисках телефонных аппаратов, а Беатрис поправляет записочку, торчащую из её кармана. Записочку, на которой могло бы быть написано что угодно...



Беатрис

Будильник мерзко верещит и она покорно раскрывает глаза. Беатрис. Всё дело в выдуманном для самой себя графике – вставать на четыре часа раньше, чем нужно идти на работу. На улице пока только пахнет рассветом, а она уже одевается, собирает волосы в хвост, хватает стопку листочков бумаги, засовывает их в сумочку и выбегает из квартиры. Нужно вкладываться в график. Пока что нужно, пока что это обязательно. Холодный утренний воздух вкупе с ледяным ветром. Беатрис идёт в троллейбусный парк. А за день до этого – трамвайный. Она чередует их в своём графике. Сложно быть Беатрис, нужно каждый день вставать рано утром, так рано, что это даже «утром» ещё не назовёшь. На предыдущий день нужно распечатать уйму маленьких бумажек, нужно сложить их вдвое. До того, как распечатать бумажки, нужно придумать оригинальный, непохожий на прошлые – текст. Все эти люди работающие в автобусных, троллейбусных и трамвайных парках, они уже знают Беатрис в лицо и впускают без вопросов. Каждый раз, когда они видят её или разговаривают о ней, у них – этих людей – на лице появляется снисходительная улыбка. Они должно быть думают, что знают о ней довольно многое, хотя на самом деле не знают.
Беатрис любит ходить в старые кинотеатры. Знаете, такие – с большими залами – огромное помещение с неудобными откидными креслами непременно красного цвета. Большой экран, местами залатанный. Почему-то почти всегда присутствующее в таких кинотеатрах пианино рядом с экраном. Хрипящие колонки и однобокое звучание. Свой собственный, мало на что похожий запах призраков бывших когда-то популярными фильмов; миллионов рук, протягивающих деньги взамен на билет; миллионов же голосов – негодующих и восторгающихся. Чай и булочки в буфете. Всё это есть в атмосфере, в воздухе таких кинотеатров. Словом, всё то, чего не могут дать новомодные мультиплексы, в каждое посещение выглядящие так, как будто до этого здесь никого не было. Беатрис покупает дешёвый билет на какой-нибудь фильм и просто сидит и наслаждается атмосферой. Часто она одна в таких кинотеатрах, но иногда приходит ещё пара человек. И вот они сидят – совершенно не знакомые друг с другом, медленно передвигая счётчик посетителей этого кинотеатра ещё на несколько единиц. Добавляя в общую атмосферу ещё и свои руки и голоса. Тени своих поступков. Беатрис любит посещать такие кинотеатры потому, что они помогают ей забыть.
Она в троллейбусном парке. Она заходит в первый троллейбус и выкладывает сложенные листочки на сидениях. Аккуратно и даже с нежностью. Представляет, как заспанный человек, едущий утром на работу возьмёт эту бумажку, развернёт и прочитает. Беатрис пытается представить реакцию. Каждый день она пытается представить реакцию. Иногда у неё получается. Что же написано на бумажке сегодня? Она уже не помнит. Когда придумываешь лаконичные тексты каждый день, их подробное содержание как-то путается и не знаешь, какой из этих текстов был написан вчера, какой сегодня, а какой будет написан завтра, - говорит Беатрис. Иногда, чтобы вспомнить, когда особенно сильно хочется вспомнить – берёшь и всё-таки разворачиваешь одну из бумажек и читаешь, - рассказывает Беатрис.
Она сидит в кинотеатре не только потому, что ей нравится атмосфера, но ещё и потому, что в кинотеатре она может забыть о сотнях людей. Кинотеатр даёт ей надёжное убежище, позволяет ей спрятаться. Сотни людей, которых она знает, шастают по улицам этого маленького города и она очень сильно боится столкнуться с ними лицом к лицу, потому что тогда ей придётся делать вид. Делать вид, что всё в порядке. Делать вид, что всё хорошо. Делать вид, что она рада их видеть. И делать вид, что она безумно счастлива с ними – этими знакомыми людьми – общаться.
Беатрис разворачивает бумажку и одобрительно кивает головой, она вспомнила. Сегодня на бумажке написано: «С добрым утром. Улыбнись» и пририсована широко улыбающаяся мордочка. Беатрис ходит вдоль рядов и бережно раскладывает записки. Ходит из троллейбуса в троллейбус. А потом, закончив, прощается с работниками троллейбусного парка. Они улыбаются ей той самой снисходительной улыбкой, но она не замечает. Кончается утро-по-графику и она неспешным шагом, никого не боясь встретить – ведь сотни знакомых ещё спят, идёт в сторону своего места работы. Возле него, она покупает в лавке пирожок и бутылку не газированной минеральной воды. Позавтракает на ступеньках при входе и приступит к выполнению служебных обязанностей внутри здания.
Беатрис боится этих людей, потому что не знает как на них реагировать, как вести себя с ними. Потому что вести себя с ними так, как хочется она считает неправильным. Или её родители считали это неправильным и вбили осознание этого в её мозг. Все эти сотни людей в определённые промежутки её жизни считали себя её друзьями или близкими знакомыми. Она тоже считала.
У Беатрис есть собственная теория. Она считает, что то, насколько человек был хорошим при жизни, все его добрые поступки после смерти измеряются в валюте – долларах, рублях, марках, юанях. И накопленный добрыми поступками банк можно после смерти потратить на полезные, облегчающие последующий быт вещи. И если за свою жизнь ты сделал добрых дел на двадцать евро, то и душа твоя столько стоит и живи ты после смерти как хочешь на эти двадцать евро, - говорит Беатрис.
Эти люди, эта сотня людей, их души, по мнению Беатрис, стоят где-то рубль и двадцать копеек. Дело в том, что каждый из них в своё время сделал ей очень-очень больно. «Предательство» - это слишком общее слово, но другого я не подберу. Беатрис злопамятна и обидчива, хотя и злопамятность, и её обидчивость может быть оправдана. За боль нужно платить болью, а если не можешь себе этого позволить, остаётся быть злопамятной и считать стоимость чужих душ в рублях и копейках, - говорит Беатрис. Может она и права. Одно я знаю точно – бог по идее должен быть всепрощающим, а она не такая.
Вы понимаете к чему я клоню, да?



6

Не все чудеса должны быть сложными. Некоторые из них начинаются с простой идеи и заканчиваются простой идеей. Нам ведь важно, чтобы был контакт. Необязательно нас и людей, но непременно чуда и людей. Сегодня мы делаем чудо, в котором у нас нет контакта с людьми. Сегодня оно простое.
Мы стоим вечером ввосьмером. Каждый занимается чем-то своим. Мы не делаем вида, что нам всё равно. Нам не всё равно. Мы предвкушая потираем руки, прыгающей походкой наворачиваем круги вокруг друг друга. Мы не можем успокоится потому, что сами безумно хотим увидеть, что из этого всего выйдет. Мы выбрали людную, максимально людную улицу, насколько она вообще может быть людной в это время суток. Вечером, когда темно. Но нам нужна именно такая обстановка. Что примечательно, не смотря на сумерки время ещё не позднее. Дети и старики ещё не спят. Взрослые – по пути домой с работы. Пятница, вечер.
Жозефина чувствует момент и достаёт из сумочки коробок спичек. Она отходит от нас – вперёд. Каждый из нас тоже достаёт по спичечному коробку и, держа спички на изготовке, движется вслед за Жозефиной. Сегодня ей так захотелось. Сегодня она так себя почувствовала. Сегодня она первая.
Наверное, с каждым новым чудом мы возлагаем на себя всё больше ответственности, всё больше обязательств. Например, обязательство не останавливаться. Не прекращать делать то, что мы делаем. Всё для людей. Говорят, что все те добрые вещи, которые один человек может сделать и делает для другого человека, забываются недели за две. Зато негатив запоминается надолго. Это делает нашу работу гораздо более сложной, но вместе с тем и намного более интересной. Мы как будто разыгрываем шахматную партию, в которой не может быть поставлен мат, только шах. В этой партии проиграть можно только сдавшись, только опустив руки. Что примечательно, ни один из противников даже не думает о том, чтобы сдаться.
Жозефина зажигает спичку и её маленькое пламя отбрасывает тени на лицо Жозефины. Она прикрывает огонёк ладошкой и медленно опускается на колени перед большой коробкой. Каждый из нас притащил по одной. За спиной Жозефины мы делаем то же самое – чиркаем спичками, добываем огонь, бережно загораживаем его от ветра и опускаемся – кто на колени, а кто на корточки. Но начнёт всё равно Жозефина, мы так хотим.
Когда дети рождаются на свет, ничто ещё не может точно определить то, сколько этот человечек проживёт, каким он вырастет, каким будет его жизнь и какую профессию он себе выберет за основную. Он – чистый лист. Но этот белый лист начинает исписываться окружающими с первого дня своего существования. Всё зависит от всего. Место рождения – роддом, квартира, сельский домик, новомодный бассейн – даёт зачатки характера. Потом, отношение к ребёнку, потихоньку превращающемуся во взрослого человека. Отношение родителей, родственников, детсадовских ребят, одноклассников, университетских преподавателей, однокурсников, работодателей, коллег, случайных знакомых и друзей и ещё много кого. Все они вписывают по строчке в его лист. Кто-то больше одной, кто-то одну, а кто-то так – словечко. И человек формируется. С тем, чтобы под конец жизни кто-то мудрый мог подвести итог, вывести мораль и вынести вердикт.
Наверное никто не знает каков на самом деле человек, даже сам этот человек. До самого мига его смерти. В тот момент, когда кто-то мудрый подытоживает жизнь этого человека и заносит перо с тем, чтобы поставить последнюю точку, вот именно тогда, когда больше ничто не в состоянии повлиять и изменить, человек наконец узнаёт кто он и какой он. На миг. Что сделало нас такими, какие мы – ввосьмером являемся? Какие люди? Какие поступки? Какие ситуации? Не знаю. Какими мы станем? Какие поступки будут толкать нас в сторону одного из миллионов ответвлений от тропинки нашей жизни и останемся ли мы довольны тем, что ждёт нас в конце? Снова не знаю и ещё раз не знаю. Очевидно жизнь покажет. Всё, что мы можем попытаться сделать это совершать такие поступки, которые по теории Беатрис будут повышать ценность наших душ. Хотя мы об этом и не задумываемся когда делаем то, что мы делаем.
Жозефина подносит спичку к фитилю, который торчит из коробки. Фитиль искрясь загорается и радостно сверкая горит. Догорает. Жозефина отходит в сторонку и теперь мы подносим свои спички к своим фитилям. Синхронно. В любом случае, первый залп будет принадлежать ей.
Человек – исписываемый секунда за секундой лист. А можно ли взять и перечеркнуть всё написанное? Исписать лист заново? Или написать там такую фразу, которая будет отрицать всё написанное до этого? Будет ли человек сопротивляться и отрицать нового себя, постарается ли он зачеркнуть, игнорировать это предложение или примет его как данность и просто будет жить – другим? Густав Ле Бон утверждал, что судьба каждого человека предопределена теми, кто жил до него. Нынешними мертвецами. Они все протаптывали дорожку в определённом направлении и поучали своих детей идти туда же и делились с ними своими генами. Миллиарды мертвецов стоят за спинами живых и говорят что им делать. Что это? Судьба? Фатализм? Или шанс вести себя так, как хочется? Чем занимаемся мы? Переписываем их листы? Нет, мы находим в их исписанных листах конкретные слова, например – «чудо»; конкретные предложения, вроде – «это было так необычно и волшебно» и отсылаем к этим словам, предложениям. Напоминаем. Упрочняем связь со светлым прошлым. Вписываем, вписываем, вписываем. Вот что делаю я, Беатрис, Жозефина, Кристабель, Марк, Изадора, Каролина, Аноним.
Жозефина стоит в стороне и ждёт, мы – тоже. Слышится тихое шипение, а потом первый залп. Огонь с хлопком вырывается из коробки и рассыпается в небе снопом медленно затухающих, ползущих по ночному небу вниз искр. За залпом Жозефины вырываются наши.
Синхронно – семь огромных сыплющихся на землю с неба искр. Мы не можем определиться, мы то смотрим в небо, на наши маленькие, разлетающиеся на кусочки кометы, то на окна домов в округе, в которых отодвигаются шторы и появляются люди. Вспышки следуют за вспышками, дома то теряют, то снова приобретают тени. Люди, ещё недавно шедшие с работы – останавливаются и смотрят в небо. Зачарованно. В их глазах разрываются кометы; кометы улетают в небо серебристыми змеями; огромными  красными, синими и зелёными шарами распадаются на маленькие точки. В воздухе стоит запах то ли серы, то ли пороха. В воздухе то свист залпов, то тихое шипение. На балконы выходят люди. Дети. Старики. Взрослые люди. Смотрят. Заворожено.
Мы устраиваем им звездопад. Ровно на семь минут. А потом всё заканчивается. Белые плотные очертания кончившихся фейерверков относятся ветром куда-то в сторону, загораживая звёзды. Шторы закрываются, люди уходят с балконов. Я слышу полный восторженной грусти вздох недалеко от себя. Поворачиваю голову в ту сторону и вижу молодую девушку, очевидно шедшую с работы. При слабом свете фонарей я вижу её кремовый костюм, я вижу волосы собранные пучком назад и закреплённые палочками, вижу узкий разрез скорее всего карих глаз, в котором застыло что-то среднее между восхищением взрослого человека и простой детской радостью. Она стоит секунду-другую и уходит. Я вспоминаю её шумный вздох и мне кажется, что я его уже где-то слышал. Ах да, секунды на три раньше так вздохнули мы.
Мы собираем наши использованные коробки из под фейерверков и уходим. Молча кланяемся друг другу. Сегодня у нас умиротворённое состояние души. Нам совершенно не хочется разговаривать. Только лёгкая улыбка – губами, глазами и низкий поклон друг другу.
Жозефина достаёт сигарету. Кристабель достаёт из сумки шёлковые перчатки и из неё вываливается карта, на которой отмечены определённые улицы нашего города.
Тихо, как будто нас здесь никогда и не было – мы расходимся.



Кристабель

Кристабель стоит в центре людной улицы. Вокруг магазины. Кругом магазины, а ещё, совсем недалеко проезжая часть, по которой в три полосы туда и три полосы обратно ездят машины. Самые разные машины. Вот, она видит, что к пешеходному переходу подъезжает мужчина в кресле-каталке. Она уже бежит туда, лучезарно улыбается ему и предлагает перевезти через дорогу. Конечно, он соглашается. Она перевозит его через дорогу.
Кристабель уже несётся в сторону старушки, которая опираясь на тросточку поднимается по ступенькам в сторону массивной двери большого магазина старого типа. В том смысле «старого типа», что двери в него открыть довольно сложно практически любому человеку, а бабушке с тросточкой и подавно.
Кристабель сидит рядом со своей кроватью, на полу и задумчиво смотрит в стену перед собой. Она чувствует как волна за волной к ней подступает то, что мучает её каждый день. Во всё виновата её безотчётная внимательность. Наверное так. За окнами уже темно. Вечер.
Она подбегает к дверям и открывает их перед старушкой с костылём, придерживает их и бабушка заходит внутрь.
Каждый день Кристабель находит время для того, чтобы придти на какую-то людную улицу и безропотно помогать людям. Это как продолжение рабочего дня. Как и для всех нас. А потом, каждый вечер ей бывает плохо. Она сидит в своей комнате, глаза закрыты ладонями и она сотрясается от беззвучного плача. Сквозь пальцы к подбородку подбираются слёзы и капают на прижатые к груди колени.
Метрах в шести от неё спотыкается и падает ребёнок. Она мчится к нему со всех ног, помогает встать, отряхивает его одежду, успокаивает. Достаёт из кармана воздушный шарик, надувает его, быстренько завязывает и дарит ребёнку.
В память о самом первом чуде мы оставили себе по воздушному шарику. Как напоминание того, что всё с чего-то начинается. Мы начались с воздушных шариков. Очень может быть, что эти шарики это самое ценное, что у нас есть. Но Кристабель ради всхлипывающего ребёнка ничего не жалко. Она отдаёт воздушный шарик ребёнку и убегает в другую сторону, потому что...
Приглушённый свет комнаты заставленной свечами и чуть слышное благоухание ароматических палочек выдаёт в Кристабель романтичного человека. Сам запах  ароматических палочек ещё и говорит о том, что она – утончённая натура. Романтичные и утончённые натуры это очень сложные и как правило очень ранимые существа. Да, Кристабель ранимая. Если бы она не была ранимой, она бы не плакала сейчас и не задавалась бы каждый вечер одним и тем же вопросом – «почему?».
...видит, как женщина случайно рассыпает по асфальту мелочь. Она подбегает и со словами – «Давайте я Вам помогу», начинает собирать мелочь с асфальта своими ручками, которые в белых шёлковых перчатках. В сумочке лежит веер.
Наверное все мы в той или иной мере ретрограды. Мы пользуемся вещами, которые сейчас мало кому интересны; делаем поступки, на которые у современных людей нет времени; и, наконец, мы испытываем те чувства, которые остальные люди либо уже заглушили в себе, либо отчаянно пытаются, - так говорит Кристабель. Дело ведь не только в шёлковых перчатках, веерах, пластиночных проигрывателях, шансоне сороковых годов, старых кинотеатрах, забытых надгробьях и наших чувствах и желаниях. Дело в нас самих. Может быть мы – дети не своей эпохи? – спрашивает Кристабель и мы сначала задумываемся, а потом одновременно – все, ввосьмером смеёмся. Даже если так, что это меняет? Кристабель всё равно сейчас плачет в своей комнате.
На самом деле, главная задача состоит в правильном выборе улицы, - говорит нам Кристабель, - важно выбрать такую людную улицу, на которой будет максимальное количество магазинов, интересных самым разным людям – это и банки, и продуктовые магазины, а ещё лучше универмаги; это государственные учреждения и книжные магазины; это аптеки и парикмахерские. Чтобы найти такую улицу, нужно много бродить по городу и выискивать, высматривать.
Кристабель помогает женщине собрать упавшую мелочь и замечает, что поток людей иссякает, значит скоро всё закончится.
Слепой мужчина не может найти остановку общественного транспорта, идёт куда-то совершенно мимо. Стучит своей палочкой совершенно не туда. Кристабель несётся к нему, хватает его под локоть и что-то ему вежливо говоря, доводит до остановки общественного транспорта, дожидается нужного автобуса, сажает в него мужчину и оглядывает окрестности. Людей уже почти не осталось, а значит можно идти домой.
Она убирает ладони с заплаканных глаз и смотрит на размытое пламя свечи перед ней. Её голову никак не может покинуть вопрос – «почему?». Как я сказал, мне кажется, что всему виной её наблюдательность. Почему мужчина в кресле-каталке даже не улыбнулся ей и покатил по своим делам с таким же недовольным выражением лица как и до того, как она перевезла его через дорогу, как будто ничего такого не случилось? Почему старая женщина никак не отреагировала на Кристабель, как будто её там не было, как будто не она открыла ей дверь? Почему мальчишка ехидно улыбнулся и почему, чёрт его дери, он падает на этой улице каждый день? Почему женщина, обронившая мелочь, жадным, быстрым движением забрала её из рук Кристабель и что-то недовольно пробурчала? Почему этот мужчина с тросточкой и в тёмных очках так улыбался ей и, кажется, смотрел из под очков? Нет, это всё не те «почему?». Почему все эти люди вместо того, чтобы становиться лучше, становиться более открытыми меняются в кардинально другую сторону? Не ту. И главное, почему Кристабель продолжает ходить на эту улицу даже понимая, что эти люди уже просто ей пользуются?
Именно поэтому она плачет. Сомнения присущи даже святым, - кажется так говорят. Но она не святая. Хотя бы потому, что завтра перестанет ходить на эту улицу. Хотя бы потому, что ей очень сильно сейчас хочется выпить полную бутылочку снотворного, хоть она этого и не сделает.
Мы не вечно жизнерадостные. Мы не святые.



7

Небольшой шумной толпой мы идём по узкой аллее. Яркий, тёплый солнечный день. Мы перешучиваемся и наши небогини звонко смеются. Иногда, заставить человека смеяться гораздо сложнее, чем заставить его плакать. Дело даже не в том, что очень просто сделать человеку больно. Дело в том, что плачут люди в основном из-за очень схожего, небольшого списка вещей или поступков. А смех, радость и улыбку у каждого человека вызывают эдакие индивидуальные особенности восприятия окружающего мира. К кому-то нужно подбираться тихой поступью, к кому-то – смелым шагом, для кого-то нужно корчить рожи, а для других – с серьёзным выражением лица говорить полную несуразицу. Кому-то для полного счастья нужно оказаться в большом, людном, шумном городе, чтобы почувствовать жизнь в движении. Другим, нужна тихая прогулка в резиновых сапогах по самое колено – в лесу, с лукошком в руках, с ножом в кармане. Чтобы ходить себе и высматривать грибы с губчатым основанием шляпки, бережно срезать их, класть в лукошко и ощущать, что не нужно никуда бежать, что при желании мгновенье можно остановить и растянуть во времени.
И к каждому человеку нужно знать как подступиться, чтобы не спугнуть, чтобы не смутить. Но мы с лёгкостью смешим друг друга. Не потому, что теперь отлично знаем друг друга, а потому, что мы изначально отлично знали друг друга. Сразу, с первого взгляда, а может и ещё раньше. И вот, мы идём по солнечной, тёплой, такой осенней аллее и беззаботно смеёмся. В руках у каждого из нас по небольшой картонной коробочке. Они нужны нам для того, чтобы раньше времени не помялось то, что внутри. А ещё, чтобы раньше времени не стало известно – что внутри. Сегодня мы радуем детей. Нам не хочется, чтобы сюрприз был раскрыт раньше времени.
Подготовка заняла какое-то время. Мы выбирали подходящую бумагу. В основном это плотные разноцветные листы бумаги. Хотя, например Изадора, взяла вместо бумаги фольгу. Те из нас, кто взял бумагу, брали фломастеры, карандаши или мелки и разрисовывали бумагу. Просто хватали из головы первые приходящие образы и зарисовывали их. Это не какие-то конкретные рисунки, посмотрев на которые можно сказать – «это слон» или «это шкаф». Это скорее малопонятные очертания вещей и существ, которые живут в наших маленьких мирках. Ещё это тщательно зарисованное настроение. Да, мы умеем рисовать настроение. Изадора же, вместо того, чтобы рисовать, взяла тонкую аппликационную бумагу и вырезала из неё образы, которые вертелись в её голове. Вырезала и тщательно обклеила ими листы фольги.
Впрочем, все мы подкрепили несуществующие в этом мире образы и настроения какими-то хорошо читаемыми изображениями. У каждого из нас они свои. Аноним исписал зелёные листы бумаги набором букв. Жозефина разрисовала жёлтые листы облаками. Каролина на синих листах нарисовала маленьких зверюшек. На красных листах Марка изображены телефонные трубки. У Кристабель на салатовых листах – веера. Беатрис из своих фиолетовых листов устроила место стоянки общественного транспорта. Изадора наклеила с десяток широких искренних улыбок и побрызгала на фольгу своими духами с запахом малины. А я испещрил свои оранжевые листы созвездиями. Никто из нас не писал на своих листах никаких текстов. Мы считаем, что для детей не нужно наполнять чудо каким-то смыслом. Это взрослые рациональны, ищут подвохи и хотят увидеть во всём ярко выраженную квинтэссенцию смысла. А с детьми проще. Они и так живут чудесами и в каждом новом чуде сами открывают свой собственный смысл. Они не задают вопросов, вроде «зачем это нужно?». Взрослые уже разучились так жить.
Потом, мы берём наши листочки и тщательно сгибаем в нужных местах, а затем, получившееся складываем в небольшие картонные коробочки.
Ранним утром выходного дня мы встретились в центре города, кто-то приехал на метро, кто-то на общественном транспорте, а кто-то пришёл пешком. Эти кто-то, на случай если вы забыли, это я, Кристабель, Марк, Аноним, Жозефина, Изадора, Каролина, Беатрис. Если вдруг случилось нечто совершенно невообразимое и вы забыли кто мы такие, это ничего, не волнуйтесь, я напомню. Мы – волшебники. Но не путайте нас с колдунами, богами и святыми.
Мы встретились и сидя на лавке в парке, долго обсуждали куда пойти. Жозефина покуривала ментоловую сигарету, Аноним старался не чесать забинтованную руку. Затем, мы встали и двинулись в сторону детских площадок. И теперь, мы идём и перешучиваемся. Наше настроение улучшается от хорошего к зашкаливающему потрясающему с каждым новым шагом, потому что мы уже видим впереди детские площадки и главное – детей. На ходу мы открываем наши коробочки и засовываем внутрь руки.
Мы заходим на территорию детской площадки. Неподалёку от неё небольшой водоём. Неподалёку от неё берёзовая роща. Своеобразный небольшой кусочек природы пребывая в котором можешь невольно забыть о том, что на самом деле находишься в городе. В центре города.
Мы привлекаем внимание детей, их много. То ли сорок, то ли пятьдесят, но чуда хватит на всех. Они сбегаются к нам, а мы раскрываем коробки и дарим им сложенные бумажные самолётики, кораблики, шапочки – изящные дамские, и грубые угловатые – как раз такие, какие нравятся мальчишкам. В наших коробках много всего бумажного и каждый ребёнок находит для себя то, что ему нравится. Дети толпятся вокруг нас и мы не выстраиваем их в очередь, потому что это было бы неправильно, не по волшебному. Мы ввосьмером раздаём наши бумажные подарки и в пол глаза следим за чем-то, что принято называть порядком, но что при этом является гораздо менее строгим чем представления взрослых о порядке.
И вот, не проходит и семи минут, как всё уже роздано, никто не остался обделённым. Наши коробки пусты. В воздухе летают наши жёлтые, красные, синие, зелёные, фиолетовые, оранжевые, салатовые и серебристые самолётики, в водоёме плавают бумажные кораблики тех же цветов. По скамейкам пускаются футуристические военные катера из бумаги. Дети шумно развлекаются и уже не замечают нас, потому что увлечены своей собственной игрой в детство. Мы стоим в сторонке и ещё долгое время не хотим уходить, глядя на чудо перед собой. На чудо в чуде. На детей. Их шумные игры вызывают умильные улыбки на наших лицах, особенно Каролины. Но всё же мы – невидимые волшебники, разворачиваемся и уходим. И ещё долго вспоминаем предвкушение в их глазах, счастье в их глазах, смех в их устах и безграничную радость.
Я понимаю, что для того, чтобы сейчас почувствовать себя полностью удовлетворённым, мне нужно посмотреть на звёзды, но звёзд пока нет – середина дня. Ничего, потерплю до вечера.
Мы расходимся.



Кассиопей

Итак, я. О себе всегда сложнее рассказывать, чем о других. Наверное потому, что рассказывая о других ты можешь позволить себе быть субъективным в то время как рассказывая о себе, вроде как должен быть объективным, - так обычно говорю я. Стало быть, я так считаю.
Я еду с утра на работу, стою в общественном транспорте и с любопытством поглядываю по сторонам. Всматриваюсь в их лица – людей, пытаюсь заметить хоть что-то, возможно проблеск, а может быть какую-то тень или намёк на то, что я хотел бы, мечтал бы в них увидеть. Если бы был другим. Более наивным, более доверчивым, более другим, более не собой.
Я прихожу вечером домой, распахиваю настежь окна, залезаю на подоконник и смотрю в тёмное ночное небо – на звёзды. Вон там, чуть правее Большой Медведицы обитает моё любимое созвездие. Моя любимая, горячо мною обожаемая Кассиопея. Чудное созвездие из шести звёзд. Визуально их пять, но одна из звёзд на самом деле сдвоенная. Названия основных пяти звёзд: Рукбах, Рукба, Нави, Шедар, Каф. Что же, теперь вы пожалуй знаете, почему меня называют Кассиопей. Да, именно поэтому.
Я прохожу мимо небольшой церквушки и вижу старушек. Тщедушных, маленьких, подобострастных, беззубых, назойливых, рукастых, морщинистых, подслеповатых, бедных, необеспеченных, сгорбившихся старушек. Сую руку в карман, загребаю мелочь и вынув руку, швыряю мелочь на асфальт перед ними. Швыряю. Бабки, жадные, тщедушные, хрупкие бабки бросаются на эти деньги и рвут друг другу волосы, оттаскивают друг друга за и без того рваные майки. Ну, теперь их майки будут вызывать ещё большую жалость. Их синяки, царапины – а они ещё и царапаются – тоже сыграют немаловажную роль в их последующем заработке. Я иду дальше и слышу обращённое ко мне из их уст грубое ругательство. Я улыбаюсь.
Иногда, вечерами я разговариваю с Кассиопеей. Я рассказываю ей истории прочитанные с обклеенных двухцветными обоями стен. Она мне ничего не отвечает, но мне кажется, что она меня слушает. Мне хотелось бы, чтобы она меня слушала. Поэтому, она наверное вынуждена меня слушать.
Всё дело в том, что я ненавижу людей. Наверное, это очень сильно отличает меня от Кристабель, Изадоры, Марка, Анонима, Беатрис, Жозефины и Каролины. Они любят людей – молодых, взрослых, старых; живых и мёртвых. А я – ненавижу. Я терпеть их не могу за то, какие они. Обезьяны. Звери. Животные. Живут в своём тихом и спокойном уюте и живут инертно. Не напрягаясь. «А зачем нам напрягаться, нам и так хорошо», - так говорю я как говорят они. Они наделали себе с десяток масок, за которыми изо дня в день прячутся. «Что за маска подходит под моё сегодняшнее состояние?», - спрашивают они себя смотрясь по утру в зеркало. Жизнь двуличия. Живя изо дня в день они считают, что на них каждую секунду кто-то смотрит, сосредоточенно держат себя в руках перед объективом несуществующей камеры. На самом деле, всем наплевать.
Я захожу в больницу, в отделение для особо тяжёлых больных и присаживаюсь перед их койками. Я молчу и смотрю им в глаза. Вот их я понимаю, им я сочувствую, их я люблю. Они мне симпатичны. И они чувствуют это. Я не даю им фальшивых приободряющих фраз, я не смотрю на них взглядом, которым смотрят на умирающую собаку, ещё таким взглядом любят смотреть родственники. Я просто нахожусь какое-то время с ними. Я понимаю их, потому что однажды тоже лежал в таком отделении. Для безнадёжно больных.
Я люблю звёзды. Я люблю созвездия. Я люблю смотреть на их мерцание. Идя вечером домой я смотрю на небо и какое бы настроение у меня ни было, моя горячо любимая Кассиопея всегда может ещё больше улучшить его – настроение.
Сложно быть объективным и одновременно не быть сумбурным, столько всего хочется сказать, но не поспеваешь за бегом мыслей.
Я с уважением отношусь к больным потому, что они как раз таки уже поняли всё. Они осознали всю бесполезность масок. Должны были. Зачем прятаться за не собой, когда смерть на горизонте? Стоит себе в трёх кварталах от тебя, улыбается и машет большим транспарантом: «Я жду тебя». Я знаю потому, что я тоже был таким. Остался таким.
Когда лежишь на холодном тротуаре и чувствуешь как тебе дышится всё тяжелее, а сердце бьётся всё медленнее, соображать труднее, единственной мыслью в голове болтается: «Только не сейчас, нет, не хочу», но с каждой секундой, всё больше апатично-безразлично и кричать, да что там кричать, просить о помощи ты уже не можешь – пересохло в горле. И это в центре улицы, и это в середине дня. Вокруг ходят люди, но им кажется, что тебе поможет тот – другой, следующий, который за их спиной. Не поможет. Им всем не хочется снимать свои маски, пачкаться в окружающей действительности, которую они отрицают, хотя это их отрицание только лишний раз доказывает существование этой самой действительности. И вот, лежишь в луже, в куче того, что остаётся от тебя и никто не хочет помочь, всё они выше этого. Только потом, кто-то вроде Жозефины вызывает карету скорой помощи. А потом врач: «Мы сделали всё что могли. Вам осталось не так долго. Вот если бы вас привезли чуть пораньше…».
Лежишь в такой серой, пустой палате на койке и понимаешь, что всё, что ты из себя строил на протяжение жизни – оно пустое. И хочется измениться. А они все – не хотят. Они не понимают, потому что пытаясь стать человеком-улучшенным и ничего лишнего не чувствующим, превратились в животных. Бездушных. Именно за это я их ненавижу. Они не видят, не хотят видеть очевидного.
Вот зачем я с ними – с Анонимом, Жозефиной, Беатрис, Каролиной, Кристабель, Марком и Изадорой. Они похожи на меня. С ними я забываю о своей ненависти. С ними я искупаю грехи. Нет, мне не стыдно в этом признаваться. С ними я искупаю свои грехи, чтобы по теории Беатрис после смерти не стоить рубль с чем-то.
Я отхожу от распахнутого настежь окна и на прощание бросаю любимой Кассиопее – «Знаешь, мне осталось тридцать два дня».
Если в какой-то момент вы начали думать, что я лучше остальных, что я идеален или божественен, боюсь, что вы ошибались.



8

Мы поднимаемся по ступенькам наверх. Каблуки Изадоры, Беатрис, Кристабель и Каролины цокают. Мои кроссовки и ботинки Анонима тихо поскрипывают. Жозефина идёт бесшумно в своих удобных кедах. Марка тоже не слышно. У нас за плечами, у каждого – по большому мусорному пакету. В пакете… нет, рано. Я вам позже расскажу.
Мы поднимаемся на крышу здания. Да, это уже когда-то было, это не дежа вю. Не получившие воплощения старые замыслы до поры, до времени остаются в голове. Остаются с тем, чтобы мы потом нашли им новое, более удачное применение. И вот, мы поднимаемся по ступенькам к крыше. Если бы среди нас сейчас были рационалисты с нашей первой встречи, с нашего первого чуда, с отпускания на волю воздушных шариков, из их уст бы сейчас опять зазвучали слова «закон», «правонарушение», «наказание» и может быть даже «мусор». Совершенно не нужные, не отвечающие ситуации слова. Мы выше их – выше слов, выше рационалистов. Всё таки мы – волшебники, имеем на это право. Если вы считаете, что не имеем – это ваши проблемы. Мы поднимаемся по лестнице.
Чего хотят люди? Каких чудес? Что может быть нужно занятому серьёзному человеку необычного, если он сам об этом редко задумывается? На самом деле всё проще, чем кажется.
Хотите я расскажу вам формулу качественного чудотворства? Это не сложно. Выбирайте любую тематику – детство, сказки, музыка. Можете идти от противного, берите то, что у человека есть и предлагайте ему на миг полную противоположность того, что вы взяли. Звучит грубо? Звучит неправильно? Отнюдь. Смотря что брать и смотря что предлагать. Ко всему нужно подходить с умом и не слишком радикально, давая человеку возможность принять, и возможность отказаться от своеобразной игры, которую вы начинаете. К примеру, к середине практически любого времени года, человеку свойственно скучать по другому времени года. Скорее всего, по диаметрально противоположному, ведь следующее время года настанет скоро, а предыдущее только недавно прошло. Итак, вы берёте в нашем примере противоположное время года. Дальше, вы усердно думаете, корпите над бумагами, чтобы выявить основные черты этого времени года. А вы как хотели? Это сложно. Но это того стоит.
Дальше, выделив основные черты, вы выбираете одну из них и тщательно ищете в ней – черте, в нём – в проявлении – минусы. И думаете как их устранить или обойти. Сложно? А то. Дальше, когда у вас всё получится, а у вас всё несомненно получится, вы же постараетесь, добавьте в то, что у вас получилось – непосредственности, фантазии и лёгкости. И не забудьте, что чудо должно быть мимолётным. Если вдруг однажды вы захотите сотворить чудо, пожалуй это вам сможет немного помочь. Попытайтесь, оно того правда стоит.
Именно этим мы занимались в этот раз. Нашим с вами небольшим примером. Пока мы сейчас старательно поднимаемся по лестнице на крышу небольшого, не особо высокого домика в центре города, на людной улочке, мы же, но в прошлом, готовимся к этому чуду. Набираем старых, ненужным подушек, покупаем в магазинах разноцветные пищевые красители – зелёные, жёлтые и красные. Мы готовимся. Хотя это уже далеко не первое наше чудо, но мы с тем же усердием, с тем же трудолюбием, что и в первый раз, готовимся к нему. Разрезаем подушки и высыпаем из них перья. В кучу. Готовим пищевой краситель. Заливаем им перья. Каждую кучку своим красителем. Главное найти вместительную посудину. Мы-в-прошлом заливаем перья красителем, в то время как мы-в-настоящем, которое тоже уже скоро станет прошлым, всё ещё поднимаемся по ступенькам на последний этаж, к крыше дома. В этот раз всё получится. Мы знаем, что дверь на крышу открыта. Сейчас мы в тишине поднимаемся наверх. Ступенька за ступенькой. Мы сосредоточены и только Изадора улыбается. Чёрные мусорные мешки за спинами шуршат.
Мы-в-прошлом уже покрасили перья и теперь сложили их в небольшом помещении и сушим феном. Мы перебираем перья и на всякий случай оставляем их в помещении на день-другой. Потом, на улице начинаются дожди – неподходящая для нас погода. Каролина переживает, ей хочется как можно скорее воплотить чудо в жизнь. Изадора спокойна. Она умеет быть спокойной. У неё на этот случай всегда есть с собой пузырёк с настойкой на валериановом корне. Хотим мы этого или нет – мы ждём. Мы ведь не боги, чтобы остановить дожди, которые обычно начинаются с облаков, тянущихся ввысь, пропитанных кристаллами. Эти кристаллы укрупняются, становятся тяжелее, выпадают из облака и отогреваясь превращаются в дождь. Мы не можем разогнать облака и заставить солнце греть сильнее, чтобы высушить лужи на улицах. Но мы не серчаем, мы-в-прошлом ждём кто как умеет. Мы-в-настоящем уже дождались.
Мы открываем дверь на крышу. Выстраиваемся вдоль уступа. Мешки из под мусора набитые разукрашенными пёрышками-осенними листьями уже в наших руках, перед нами, а не за спинами. На изготовке. Хорошая, сухая, солнечная погода. Ветрено. Как раз так, как нам нужно. Мы раскрываем мешки и начинаем ссыпать их содержимое с крыши. По очереди. Кристабель, Жозефина, Марк, Изадора, Беатрис, Каролина, потом я, а потом Аноним. Перья, закручиваясь в воздухе, подхватываемые ветром, медленно опускаются на землю. Или не опускаются. Только приблизившись к земле они цепляются за ветер и летят дальше. Взмывают ввысь. Разноцветные воздушные осенние листья. Прохожие удивлённо поднимают головы наверх. Хотя, по правде сказать, это смотря какие прохожие. Некоторые всё же стоят и завороженными глазами смотрят на это всё. Нам с крыши это почти не видно. Тем более, что закончив высыпать нашу воздушную осень из мешков мы ретируемся с крыши. На всякий случай.
Мы выходим на улицу, засыпанную нашими разноцветными перьями из мешков и смотрим, изменилось ли что-нибудь. Изменился ли кто-нибудь. Да, вроде бы. Кто-то с задумчивой улыбкой курит и смотрит в небо. Кто-то берёт с тротуара полную ладошку наших зелёных, красных, жёлтых пёрышек и кладёт их в рюкзачок за спиной. Почему-то активных девушек, готовых раскрыться навстречу чуду всегда больше, чем молодых людей. Но ведь я об этом уже рассказывал. Или нет? Это не принципиально. Кто-то уже ушёл. Небольшое количество наших осенних листиков до сих пор летает в воздухе. Как обычно, мы уходим. Но все вместе. Чтобы где-нибудь посидеть, чтобы пообщаться. Сегодня у нас такое настроение.
Толстая дубовая поверхность стола, а на нём большие пол-литровые кружки. У Марка – с пивом. У Жозефины, Беатрис, Каролины, меня и Кристабель – с чаем. А Изадора сидит на успокоительном и не хочет ни пива, ни чаю, зато она улыбается. Мы сидим и разговариваем о всякой всячине. Изадоре иногда нужно напоминать старые факты. Частое употребление настойки на валериановом корне негативно сказывается на её памяти. Зато Аноним, почёсывая руку помнит всё. Как там звучала эта фраза? «Шрамы – это настоящее документальное проявление прошедшего».
Потом, так же неожиданно, как мы оказались за этим дубовым столом, мы расходимся. Мы высказали всё, что хотели. Мы посмеялись. Мы разрядились. Мы поделились новыми идеями. Мы похвалили друг друга за сегодняшний день. Мы обнялись. Мы разошлись по домам.
Изадора улыбаясь идёт в свою ненавистную квартиру.



Изадора

Аккуратно уложенная причёска, накрашенные ресницы, лёгкая улыбка на лице и синтетический запах малины – духи. Это Изадора. Улыбка обращена ко всем одновременно – и к тем, кто её видит и к тем, кто её не видит, и даже к самой себе.
Улыбайся ни смотря ни на что, - говорит Изадора. Улыбайся всегда – глазами, губами, телом. Даже если тебе плохо, - продолжает Изадора, - всё равно улыбайся. У тела самого по себе нет разума, зато у разума есть тело. Тело чувствует, когда ему хорошо – просто необходимо улыбнуться, жизненно важно идти лёгкой летающей походкой. А если так, то почему бы не сделать всё наоборот. Если телу плохо, заставить разумом его улыбаться. Идти порхающей походкой. Наверное поначалу оно будет в смятении. Как это так, мне плохо, а я улыбаюсь? может это я всё перепутало и мне на самом деле хорошо? – спросит тело. И оно погружается в доброе, приятное расположение духа. Дух, тело и разум. Тело улыбается и тебе хорошо. Важно запомнить, если тебе до ужаса паршиво, веди себя так, как будто лучше ты себя в жизни не чувствовал – улыбайся и прыгай от радости, - говорит нам Изадора и обнажает ряд белоснежных зубов. Это её теория, перерастающая в аксиому.
Изадора сидит в своей квартире, за столом. На часах уже за полночь, но она никак не может лечь спать. Не может заставить себя. На лице у неё застыла фальшивая, ненастоящая улыбка. Не подумайте, всё остальное время – днём, перед людьми это самая что ни на есть настоящая улыбка, но здесь и в это время и не перед людьми, а перед… Нет, искусственная.
Изадора едет в вагоне метро и слушает громкий перестук колёс. Зачем в нашем маленьком городке метро – тот ещё вопрос. Она улыбается. Перед ней сидит девочка и внимательно, сосредоточенно куда-то смотрит. Изадора пытается привлечь её внимание своим взглядом. Девочка смотрит на неё и Изадора показывает ей язык. Быстро, почти незаметно. Сначала брови девочки удивлённо ползут наверх, а потом, она начинает смеяться. Изадора смеётся вместе с ней.
Вечер обычно начинается с помывки полов. Она берёт большую тряпку, ведро и тщательно вымывает паркетный пол. Она уже знает каждую отметину на каждой деревяшке, но всё равно сердце подпрыгивает, когда она доходит до бордовых пятен на полу. Конечно, это всего лишь краска. Изадора это понимает, но на долю секунды в её голове бегущей строкой появляется вопрос – «а если нет?». Изадора пьёт настойку на валериановом корне, чтобы успокоится, но это больше не помогает.
Изадора выходит из метро и достаёт из сумочки такие большие и пушистые наушники, которые обычно носят зимой, чтобы не застудить уши. Большие розовые пушистые наушники. В середине лета. В них она больше похожа на персонажа какого-то детского мультфильма. Зачем она это делает? Изадора рассказывает, что ей нравится смотреть на людей, наблюдать за их реакцией. Вот, ещё секунду назад шёл задумчивый, поглощённый в себя молодой человек, но потом он поднял взгляд на неё и широко-широко заулыбался. Теперь он не задумчивый, теперь он открытый. Он идёт, смотрит на неё и улыбается, а она тоже улыбается ему и так они и расходятся – два открытых, радостных человека. Именно ради этого момента стоит жить, - говорит нам Изадора.
Тихие поскрипывания в квартире и время от времени шумно заявляющий о своём присутствии холодильник, это бесплатный бонус к тому, что заставляет её вжаться в стену и пагубно влияет на её искреннюю и чистую улыбку. Все эти звуки и одинокая лампочка в центре потолка, висящая на двух проводах и не особо щедро дающая свет, создаёт обстановку, в которой Изадора почти видит, почти слышит свою покойную бабушку, которая когда-то жила здесь. Изадора вспоминает свою последнюю встречу с ней в этой квартире. Тогда, в углу, вот здесь – стояла кровать. И вообще, мебели тогда было больше. В квартире пахло простой едой – каким-то кислым супом. Ещё в квартире отчаянно пахло старостью. Бабушкой. Бабушка тогда уже почти не вставала с кровати. Она лежала, внимательно смотрела Изадоре в глаза и рассказывала случай из своей военной молодости. Феодосия Дмитриевна – так её звали, рассказывала как уходили поезда с военными. Она вспоминала, что поезда тогда были забиты под завязку. Она тоже тогда ехала на войну. В вагонах мест не было и становились на подножки и держались за какие-то металлические поручни, которые находились снаружи поезда, кажется именно так она рассказывала. Феодосия Дмитриевна, тогда ещё молодая, тогда ещё Фаина или Фая, стояла как раз на такой подножке и держалась как раз за такой поручень. Кажется так. Поезд отходил от платформы и она смотрела назад, в сторону провожающих, высунувшись наружу. А когда она повернула голову, чтобы посмотреть вперёд, было уже поздно. Там был то ли массивный столб, то ли что-то в этом роде. И головой она врезалась в него. Потом, долгое время пролежала в госпитале. С тех пор, у неё были проблемы со зрением, особенно с левым глазом. Феодосия Дмитриевна тогда рассказала эту историю Изадоре – когда они виделись в последний раз. Потом был обед – кислый суп и толстые ломти белого хлеба, но еда, хоть и вкусная, хоть и домашняя, упорно не лезла в горло Изадоре. Затем она уехала, надолго. И через год бабушка умерла.
Изадора едет в общественном транспорте в своих пушистых наушниках. Она принципиально стоит. Женщина лет сорока, сидящая напротив неё, положила подбородок на свою сумку, улыбается и умильно смотрит на Изадору. Изадора улыбается ей в ответ. Плюс три улыбнувшихся человека за этот день. И это только те, которых она заметила. Вполне возможно, что на самом деле их было больше. Если когда-нибудь наушники и открытая улыбка перестанут действовать на людей, она придумает что-нибудь новое. Уж тут-то можете мне поверить.
Изадора сидит, вжавшись в угол и дёргается от каждого скрипа, её измельчавшая улыбка из последних сил держится на лице. Она представляет себе бабушку в этой комнате, умершую семь лет назад. Она боится повернуть голову в ту сторону, где раньше стояла кровать Феодосии Дмитриевны. Каждый раз, когда она заходит в ванную, она закрывает глаза включая там свет, потому что боится там увидеть что-то, чего там быть не должно. Как и за прикрытыми дверьми в квартире. Как и во встроенном в стену шкафу. Как и на балконе. Она сидит на полу и трясётся. Ей страшно. Ей очень страшно, хотя видимой причины для этого нет. Когда она закрывает глаза, она боится их открыть, когда открывает – боится закрыть. Боится увидеть. Но потом, вжавшись в угол, незаметно для себя она засыпает с включённым светом. И когда утром за окном брезжит рассвет, когда в квартире уже светло, страхи отходят, ретируются. До вечера.
Видите, она не идеальна, даже если вы хотели так думать. Она не божество.



9

Сегодня праздник. Вместе с тем, у нас у всех сегодня сложный день. Сегодня сложное чудо, но мы не можем на нём сосредоточится. У нас у всех растерянный вид. С нами со всеми недавно начало что-то происходить…
Сегодняшнее чудо, оно особенное. Во-первых, оно знаменует наш общий юбилей. Ровно год, как мы вместе. А вы как думали? Мы вместе уже долго. Совместных чудес не счесть. Мы создавали чудеса для детей, взрослых и для стариков. Для жителей неблагополучных районов. Для отчаянных трудоголиков. Для здоровых и больных. Для всех. Мы не давали им расслабиться на протяжение этого года, засыпая их чудесами. Вы уже заметили, что я говорю в прошедшем времени? Это ведь не просто так. Сегодня особое чудо. Мы делаем его для них, чтобы они сделали его для нас. Сегодня мы должны узнать чего стоим. Но у нас растерянный вид и мы думаем о другом. Все мы на днях осознали одну вещь… Мы изменились.
Сейчас вечер. В это время года темнеет быстро. Мы сидим в обширном дворе, вокруг нас массивы домов. Мы видим каждое окошечко – без штор, со шторами или с жалюзи – раскрытыми или закрытыми. Сегодня мы проводим мониторинг. Мы отлично выбрали место. Кристабель нашла его на карте, а Беатрис подсказала на каком общественном транспорте мы сможем туда – то есть в то место, где мы сейчас сидим, попасть. Марк предложил идею со свечами. Жозефина, поглядывая на Беатрис сказала, что можно воспользоваться почтой. Аноним написал текст, описывающий, что нужно делать. Каролина его оформила. Я прикинул правильное время для чуда, а Изадора доставила письма. Мы отлично сработали вместе. Но всё же…
Марк идёт домой. Вечер. Он исправно переворачивает трубки, придерживая дверцы телефонных будок одной ногой. Он думает о чём-то своём. И когда он выходит на финишную прямую, стометровку до своего дома, вся обстановка готовится измениться. Марк на автомате заходит в очередную будку, заносит руку над трубкой и застывает. Мозг на секунду отказывается работать. Марк никак не может понять «почему?». Трубка уже перевёрнута. Он чешет затылок и выходит из телефонной будки. Марк понимает, что сейчас у него, в сущности, два пути – либо забыть, не обращать внимания, оставить всё как есть, потому что, по правде сказать, ему немного страшно; либо довериться и пойти дорожкой из перевёрнутых телефонных трубок. Он отлично помнит с чем, и ради чего он сражался и сражается, именно поэтому он выбирает дорожку, хоть и страшно. Она ждёт его там – в конце пути.
Неделю назад Жозефина проснулась утром, достала пачку с тонкими ментоловыми сигаретами, а из неё – непосредственно сигарету. Поднесла её к губам и чётко поняла, что не хочет курить. Прошу заметить, не «хочет бросить курить», а «не хочет курить». У неё были собственные «почему?», но она просто скомкала пачку сигарет и выбросила. Потому что надоело. Сейчас, её пальцы теряют желтоватый оттенок, скоро пройдёт хронический насморк и периодический кашель. Лёгкие очень медленно, но очищаются.
Аноним должно быть заболел. Ровно девять дней ему не хотелось идти ни на какое кладбище. Не хотелось писать записок. Он просто гулял по паркам и смотрел на живых. Он вспомнил о своих старых знакомых и встретился с ними. А на девятый день он всё-таки решил сходить на одно из близлежащих кладбищ. Ему в компанию попросилась старая подруга. Они пошли вместе. Он записывал имена и фамилии, и оставлял записки. Она просто шла рядом. Потом, они вернулись с кладбища, и сидели и долго разговаривали, и чувства, которые его всегда переполняли, те, которые были лишними,  теперь выливались на неё и не хотелось резать, а она была не против этих чувств. Рука переставала чесаться. Через пару дней Аноним снимет бинт.
Каролина очень долго не могла решиться. Мысль пришла к ней во сне и она всё думала и думала над этим. А получится ли у неё? Обладает ли она всем тем материальным и не материальным, чем должна обладать? И когда ей надоело без конца задавать себе одни и те же вопросы, она собрала все нужные документы и деньги и усыновила ребёнка. Девочку.
Беатрис сидит в старом кинотеатре и совершенно неожиданно для себя вдруг понимает, что она – свободный человек. Это «знание» переходит в «осознание». Она не зависит, не должна зависеть от всех тех своих сотен людей. Ей должно быть наплевать на них, даже если им не наплевать. Конечно, она не будет высказывать им всё, что она о них думает, если вдруг встретит кого-нибудь из них на улице, ведь её другому учили, но сидеть и прятаться, пусть даже в очень приятном и интересном месте, она не намерена. Беатрис не знает, что из этого получится, но готова попробовать. Она встаёт и выходит из кинотеатра.
Кристабель не выдерживает. Хотя она и пообещала себе больше не ходить на улицы с целью самоотверженно помогать людям, она всё же идёт туда. С веером в сумочке, в белых изящных перчатках. На первую попавшуюся улицу из списка. Она приходит туда и что она видит? Группка молодых людей – человек пять, делают за неё её работу. Переводят через дорогу людей, открывают им двери. Они не знают Кристабель. Помните, я говорил, что нас – волшебников не знают в лицо? Они не знают Кристабель, но отчего-то им видимо хочется подарить ей букет белых, молоденьких роз. И они дарят. Сомнения покидают Кристабель и она бросается помогать молодым людям.
Настойка на корне валерианы уже давно не помогает Изадоре. Вечерние страхи настолько расшатали её нервную систему, что у неё ужасно трясутся руки. Когда на человека постоянно давят, он либо в итоге ломается, либо громко кричит «Хватит!». Изадора из тех, кто кричит. Она берёт телефонную трубку и десятком звонков и парой поездок продаёт одну квартиру и покупает другую Иногда такое возможно и за короткие сроки. Если вы скажете, что невозможно, считайте, что пока всё юридически оформлялось, Изадора ночевала у Жозефины. И больше никакой настойки на корне валерианы.
Вот так вот они изменились за последние десять дней. Что касается меня, со мной всё окончательно ясно станет через десять минут. Мы пришли раньше и нас теперь больше, за счёт дочери Беатрис, знакомой Анонима, второй половинки Марка и пятерых родственных Кристабель душ. Сегодня нас шестнадцать, ровно в два раза больше. Если вдруг с нами что-то случится, у нас есть достойная замена.
Именно поэтому мы сегодня странные. И ещё потому, что сегодня чудо делают для нас – все эти незнакомые, но родные нам люди в домах. Уже через семь минут они должны зажечь свечи и поставить их на окна. Если верят в чудеса. Если мы помогли им поверить в чудеса. Мне это очень важно узнать, потому что в моём личном календарике сегодня написано: «осталось два дня», а он не врёт. Ну, и кроме всего прочего, это может быть моим шансом понять, что на самом деле люди не так плохи, как мне кажется.
Помните, я рассказывал вам о том, что это как шахматная партия, в которой невозможно проиграть, можно только сдаться? Забудьте. Иногда, чтобы понять выиграл ты или проиграл, нужно остановиться, отойти в сторонку, и посмотреть что будет. Этим мы сегодня, спустя год от начала чудотворства и занимаемся. Мы стоим вшестнадцатером и смотрим на окна многоэтажек, ждём. Остаётся две минуты.
И тут мне в голову приходит одна мысль, которая не то чтобы меня сильно волнует, но всё же заставляет задуматься. Если в нас теперь нет никаких, даже самых махоньких отрицательных черт, если мы стали настолько лучше за всё это время, неужели выходит, что мы всё-таки?..