Портрет Композитора 14 глава

Петербург, XIX век

- Ну, что, спит наш композитор?
В сумеречную палату, прорезанную редким утренним светом, заглянул Бертенсон, сестра милосердия, просидевшая всю ночь и задремавшая лишь под утро, поспешно встала.
- Спит, спит. Отчего же не спать-то? Намаялся, бедный. Вот и отдыхает.
- Да вы сидите, сидите, Евдокия Ивановна, не вставайте. Я мимоходом зашел. Как проснется, дайте знать, - и вышел. Так же бесшумно, как и вошел.
Женщина опустилась на стул, вздохнула. Господи, как же так? Опять заснула! Сколько раз давала себе зарок не спать на дежурстве, и нарушила свое же обещание. Годы, годы, куда от них денешься! Пятый десяток уже разменяла.
И, прислонившись к спинке стула, опять погрузилась в дрему.

   Несмотря на сгустившуюся ночь, на Большой Морской было шумно и весело как днем. Тяжелые, резные двери поминутно хлопали - то открывались, выталкивая наружу раскрасневшихся, подвыпивших дружков подышать свежим влажным ветерком с Мойки, а заодно отдохнуть от резкого табачного дыма, то с натужным скрипом закрывались, вбирая очередную порцию новых, припозднившихся гуляк. Со дня основания “Малый Ярославец” славился своей демократичностью и потому среди его завсегдатаев можно было видеть и разухабистого кучера, и беззаботного студента, прижимистого купца и бравого офицера, и, конечно же, вольную артистическую молодежь – студентов, актеров, музыкантов. Всем находилось место за столами небольшого ресторанчика, кормившего недорого и исправно. Стерляжья уха, расстегаи с мясом и грибами, бутылка полпива – и все это за рубль с мелочью. И вдобавок без умолку бренчал старый, обшарпанный “Шрёдер”, покорно вытерпливая все, что вытворяли на его потертых клавишах доморощенные любители, знатоки прекрасного.
- Ну, как тебе здесь?
Мусоргский нырнул в гудящую разношерстную толпу, таща за собой Преображенского, и по-свойски уселся на один из свободных столиков поближе к роялю.
- Нормальная тусовка, - зевнул Преображенский. – Темновато только. И душно.
- Чарку мимо рта не пронесешь, - не задумываясь, парировал композитор. – А это в нашем деле главное. Однако, не мешало бы что-нибудь заказать. Эй, половой!
- Смотрите-ка, кто к нам завернул! – к Мусоргскому бросился, наваливаясь со спины и челомкая прямо в волосатый затылок, высоченный мужчина в усах и венгерке. – Муся! Ты чего вырядился? В ресторацию и в халате! Ха-ха!   
- Петро! – узнав нападавшего по голосу, обернулся композитор. – Садись, выпьем!
Петро с шумом бухнулся на предложенный табурет.
- Так чего вырядился, спрашиваю? – повторил свой вопрос нападавший. - С больнички сбежал? А то говорили, что тебя в Николаевский положили. Или врут?
- Да врут, конечно, - отмахнулся композитор. – А халат – это бутафория. К спектаклю готовлюсь. Прямо в гриме и зашел. Что, не нравлюсь?
- Да нет, почему, - смутился Петро. – Я это так спросил, без задней мысли. Ты на меня зла не держи.
- Да я и не держу, - ответил непринужденно Мусоргский. – Вот, познакомься с моим новым другом – художник Преображенский. Добрейший человек. Согласился пойти со мной за компанию.
Преображенский встал, поклонился, полагая, что в Петербурге XIX века так принято и представился:
- Преображенский Алексей Петрович, художник.
Петро, вытаращив глаза, посмотрел изумленно на художника, он не собирался вставать, потом, насупившись, все же встал, сунул Преображенскому руку и отчеканил громко как на службе.
- Петр Иванович Козуля, бывший унтер-офицер лейб-гвардии Преображенского полка в отставке. Можно просто - Петро.
- Очень приятно, - ответил Преображенский, вкладывая с опаской свою небольшую ладонь в огромную, шершавую пятерню бывшего унтер-офицера.
- Ну, вот и ладненько, - причмокнул сияющий Мусоргский. – Сдается мне, что вы подружитесь. И куда этот половой запропастился? Эй, человек! Сколько нам ждать?

    Ресторан гудел как Запорожская Сечь перед военным походом – брань, хохот, крики, стук и звон посуды, дружеские объятия, лобызания. Немудрено, что слова композитора потонули в бушующем океане гульбы и веселья.   
 - Все, кончилось мое терпение, - вскричал Мусоргский и бросился к буфету, продираясь между столами и подпившими посетителями. Петро бурно загоготал ему вслед.
- Ба, кто к нам пожаловал! – расплывшись в приятной улыбке, встретил композитора  буфетчик. – Сам Модест Петрович!
- Да, да, сам, - раздраженно выплеснул композитор. – Долго еще мне дожидаться полового, Игнатий? 
- Долго, - продолжая улыбаться, ответил буфетчик. – Потому как тебе, то есть, вам, не положено пить в нашем ресторане. Как и есть, впрочем.
- Это почему еще?
- Должок за вами-с.
- Какой еще должок? Нет у меня перед тобой никаких долгов! – взревел Мусоргский, готовясь ударить по стойке сжатым кулаком.
- Ошибаетесь, Модест Петрович, есть-с, - буфетчик осторожно, но твердо отвел руку композитора. - На прошлом месяце, в феврале, полбутылки коньяку брали? Брали. Не расплатились. А еще яблоки антоновские фунт и орехов полфунта. Продолжать список?
- Не надо, - выдавил хмуро композитор. – Нашел что вспоминать. Ты еще прошлый год вспомни. Ирод проклятый, биржевик. А еще русский человек!
 - И вспомню, если будет надо. Хозяйство, оно счет любит. Не посчитаешь, не проживешь. Вот так, братец. А всего должок твой, то есть, извиняюсь, ваш, семнадцать рублей и тридцать три копеечки, - буфетчик достал бумагу, развернул ее, -  так и есть, - но, увидев, как Мусоргский помрачнел, изменился в лице, смягчил приговор. – Ладно, кампаситор, прощаю я тебе долг. Но с уговором…
- С  каким еще уговором? – оборвал буфетчика Мусоргский. – Жилы из меня не тяни! Я ведь не один пришел, с друзьями. Что же мне, назад отступать? 
- Спой песню, Модестушка, “Как во городе было во Казани”, - голос буфетчика стал сладким как медовая патока. – Грешен, люблю слушать, как ты поешь. Душа замирает. Не откажи, голубчик.
Мусоргский едва не подпрыгнул на месте. И всего-то? Господи, он спасен! Честь офицерская спасена!
- Игнатушка, да что ж ты молчал-то, славный ты мой человек! – Мусоргский полез к буфетчику целоваться. - Сейчас же и спою. Мне это раз плюнуть. Лучше меня в Ярославце никто за роялем не сиживал. Да что там Ярославец! Санкт-Петербург такого исполнения не слыхивал! И не услышит. Потому как глухой и скупой, на деньгах помешанный. Только ты, братец, этого, налей уж, уважь музыканта. Сам знаешь, трезвым за машиной я не сижу.
- Тебе налью. А дружкам твоим только как песню споешь, - буфетчик налил Мусоргскому полрюмки французского коньяку. - На-ка вот, причастись.
- Премного благодарны, - композитор выпил, обтер рукавом губы, подошел к роялю, взял наудачу парочку звуков и звонко причмокнул, надо же, строит, умеют господа немцы музыкальные машины выделывать, и на радостях плюхнулся в кресло, едва не полетев на пол. – Черт мохнатый! И кто ж сидение так испортил? Ну, и как прикажете играть – стоя? Да, во всяком случае низковато будет. Ну, ладно. Где наша не пропадала! – и ударил отчаянно по клавишам.
   Первые мощные, громовые, раскатисто-скачущие аккорды и “Малый Ярославец” как отрезало, зал замер, притих в предвкушении, забыв обо всем, даже половые татарчата и те стояли, разинув от неожиданности рты. Началось. “Как во городе было во Казани, грозный царь пировал да веселилси…” Состроив рожу, запел преобразившийся Мусоргский, радостный, дикий, всклокоченный, воссозда-вая разудалую, страшную атмосферу покорения Казани войсками Ивана Василье-вича IV-ого Грозного и устремляя за собой слушателей в необузданный XVI век.
Преображенский вскочил. Это просто колдовство какое-то! Не может обычный человек так играть и петь! И музыканта-то не видно, а слышна только его музыка, голос, мощный, сильный, завораживающий…Разве Мусоргский пел? Но об этом нигде ничего не сказано. Вот и верь после этого музыковедам и историкам. Но как он поёт, как замечательно поёт! Господи, какая силища! Какой образ, какое гениальное перевоплощение! Нет больше сил слушать, сердце разрывается.. 
Потрясенный Преображенский далее не мог соображать, сознание его помутилось, и он в изнеможении рухнул на пол…