Балет - не болит

          
               
           О том, что ее мама преступница, я узнала позже, но это не ошеломило меня.
          
            Самое первое воспоминание.
            Наташка сидит в кресле и смотрит на меня снизу вверх. Она говорит:
           - Ты очень здоровая, очень, не как десятилетняя. Просто огромная. Тебя партнер не поднимет».
           - А на фига он мне, партнер этот?! Я одна буду танцевать.
              Я стою на пуантах и смотрю поверх Наташкиных книжных шкафов. Пуанты розовые, атласные, привезены Наташкиным папой из театрального магазина. Он такой смешной, ее папашка – в толстых очках и в клетчатых штанах, как клоун, и добрый.  Я вижу микроскоп на шкафу – Наташкин дедушка знаменитый ботаник, собрание книг «Классики и современники», родители подписались. Еще вижу снежную дорогу в окне. По ней, поднимая маленькую поземку, бежит рыжий Наташкин Дружок. 
            Пуанты очень–маленького размера, но я стою мужественно, и, если у меня вообще есть слезы, они льются где-то внутри. Там, на высоте ста семидесяти сантиметров, мир чудесен.   
           Но пуанты не мои, не мои, –  Наташкины.  Надо отдавать – я сдираю атласные ленты. Наташкин папашка обещает привезти мне точно такие же – к новому году,  когда поедет в Москву. «Какой у тебя размер?» –  он смотрит огромными глазами сквозь линзы. «Не знаю».  Краснею. Мне стыдно назвать свой размер.
           Мы бредим балетом. Осенью записались в балетный кружок и нам купили синие спортивные купальники.  Их приобретение было редкостной удачей. Жаль, купальники достались пятидесятого размера, а нам был нужен сорок второй.         
         
       …Она садится в читальном зале  за последний столик. Руки у нее маленькие и ловкие, как у Наташки. Свет в зале желтый. Лицо библиотекаря бледное и измочаленное. Ей осточертели посетители. Самой охота немного почитать. А то, как всегда – сапожник без сапог.
             «Советский балет», пожалуйста». Пачка журналов ложиться на стол.
         
          …В хореографическом кружке мы похожи на лягушат. Вот наш портрет в зеркальном зале: глубокие вырезы купальников  затянуты на шеях –  внутрь мамы пропустили резинки,  спичины ног в балетках, сшитых из старой простыни. Короткие стрижки под каре. Только Наташка - темная, я светлая. О, ужас! Она на голову ниже и  тоньше.
           А все действие напоминает лягушатник. Мы дрыгаемся и барахтаемся в музыке. 
           Увы! У меня нет слуха. И тонкие Наташкины ноги гораздо ловчей моих: «Вот так делай, вот так!» Она не жадная, у нее есть и слух и грация, но талантом не поделишься. 
          «Держим спину! Тянем носочек!  Это у кого  там в спину стреляет?!  – орет худющая тренерша, похожая на десятиклассницу, – тогда нечего тебе вообще здесь делать. Дома на  диване лежи»,  –  она  подпихивает сзади какую-то кроху.
            Если я держу спину –  падает  что-то другое.
            Пару раз чуть не откинулась сама тренерша, схватившая меня за ногу.
            
           Почти каждый день я захожу за Наташкой, чтобы пойти в кружок. Я  бегу к ее дому по дорожке наперегонки с рыжим Дружком. И Наташка стоит в своем незашторенном окне неимоверно высокая – она ходит дома в пуантах. У ее уха сияет в вечернем солнце микроскоп.
           «Конечно, она будет великой балериной, –  думала я. –  У нее и дедушка ботаник, и папа инженер, и мама красавица.  А я вырасту толстухой, буду мыть гримерку, распространять билеты, если Наташка разрешит – мы ж подружки, в конце концов».
           Балериной надо родиться. Напудренной, напомаженной куколкой, чтобы тебя вынули из коробки и поставили на носочки. Балерины не едят суп. Живут в шкатулках, и пахнут пудрой.  В груди их вечно играет музыка. Все они –  Плисецкая, Максимова, Алисия Алонсо, бесчисленные Павловы и Лиепы –  Наташке почти как родственники. А я почему-то не могу их полюбить.
         
       …Они живут в журналах «Советский балет» И «Театр». Наташкина мама поднимает   глаза цвета осеннего неба.   
           Библиотекарше теперь хочется домой. Какой дурак придумал работать до семи? Дети ведь у всех. Уроки делать. И она совсем не смотрит на женщину с длинными волосами, не догадывается, что в руке та держит лезвие. И осторожно водит рукой, очерчивая  фотографию по краю.
            
         У Наташки  роскошные альбомы с балеринами.  Там их много –  кострявых  и весьма роскошных теток. Самые красивые сняты в лицо. Облезлые запечатлены в движении. Альбомы уже не вмещают их. Откуда? Тайна!  Мучительно завидую.
             Она повторяет слова: «Па-де-де-де. Фуэте. Гранд плие». Они  тьфу для нее эти слова, а для меня темный лес. Мы пробуем меняться вырезками, но что там  моя задрипанная коллекция по сравнению с Наташкиным шиком!
       
       Событие века! К нам едет Саратовский балет. Мы идем вдвоем, Наташкины родители достали билеты.  Правда, свобода эта относительна: куда бы мы ни отправлялись, там появляется Наташкин отец.
      – Нечаянно шел мимо, вот решил,  девочки, вас сфотографировать. Вставайте, вставайте. Вот так! –  он виновато щелкает фотоаппаратом. –  Может, мороженого?
        Через минуту он уже суетливо сует нам стаканчики, а бесконечная очередь зло  таращится на его клоунские штаны.
       –Ну, папа, – укоризненно тянет Наташка, –  иди домой, а?
       
    …Живой балет «Лебединое озеро» разочаровывает меня. В голубоватом сиянии балерины напоминают снежных женщин, и на сцене будто зима. Сверху, как штора, свисает синяя марля. Я вспоминаю январские сумерки в своем окне. Представляю, что сугробы ожили и куда-то понеслись.  В голове у меня образовался свой балет. И мне стало  не до основного балета.  Я захотела, чтобы наступил новый год. Вспоминаю про пуанты.   
         Кошусь в сторону. Наташку парализовало от счастья, она держит руку у сердца:
– Нет, ты видишь? Видишь? Это же знаменитая…
– Нет, конечно, не вижу, я слепая…, –   я боюсь, что она грохнется в проход и ей вызовут «Скорую».
         Включается свет. Все! Мы выходим на ослепительное солнце.  Смотрим оцепенело на несущиеся троллейбусы.
        – Ну как балет?
       – Я не хочу сейчас говорить, –  незнакомым театральным голосом отвечает вдруг Наташка. – Давай поговорим об этом позже.
             Идем  молча. На остановке Наташка обнаруживает, что потеряла рубль.   Назад ей ехать не на что. 
         Какой рубль, мелочь – рубль, главное: мы видели «Лебединое озеро», Наташка блаженно улыбается и собирается идти пешком десять остановок. Я уговариваю ее вернуться и пошарить под сиденьями. Сдохнуть, что ли, теперь из-за этого балета? 
          Возвращаемся. Рубль найден.
          Вдруг гаснет свет.  Второе действие застает нас под стульями. Поистине счастливый день! Это был, оказывается, антракт.
          Вечером нас ждет Наташкин папа –  случайно шел мимо.
               
       …Это наш последний совместный балет. Мы ставим его на траве перед моим домом.
        У открытого окна играет проигрыватель с синей пластинкой. Мы изображаем пастухов: трубим в рожки и бежим нарочно с разных концов. Я не хочу быть мужчиной, но не смею возразить будущей Великой балерине.
       Мой папа поливает огород. Он не знает, что такое пуанты. Он высоко держит шланг и грозиться облить нас, если не выключим дурацкую музыку.
         – Прыжок! –  Наташка выбрасывает руку, похожую на лебединую шею.      
        Я разбегаюсь и подпрыгиваю высоко-высоко, выше Наташки, выше себя,  выше облаков. Но  тут злой чертик выскакивает из табакерки и подставляет мне ногу.
         Я ослепительно падаю и смотрю на небо. Там  плывут балетные пачки. Отдельно от балерин. Ну и хорошо, что отдельно!
        –Что? Голова? – Наташка склоняется надо мной
         Она немного завидует. Я жертва балета. Я, как андресеновская танцовщица, сгорела в огне нашей лихорадки.
         –Ты выздоровеешь, – говорит она одними бледными губами. – Мы перенесем премьеру на сентябрь. Глаза у нее огромные и виноватые, как у отца. Она сползает на траву, чтобы осмотреть мои ноги.
         – Ненавижу балет, ненавижу, –  шепчу я ей сквозь растущую боль.
         – Это, как? – изумляется она. Не может быть. Нет! Нет! Ты ж в кружок… Ты ж фотографии у меня просила …,  – бормочет,  и, шатаясь, идет от меня в сторону калитки.
         –Иди, люби свой балет! От меня отстань! – исступленно ору я. Вскакиваю и ковыляю к дому. Отец  поворачивает голову:
          –Допрыгались, лошади!
          –Нормально все. Уже  не болит! – сажусь на крыльцо и обхватываю руками колени.
       
     … В сентябре мы идем в Дом пионеров и переписываемся в кружок рисования. Я  рисую чуть-чуть лучше Наташки, и страшно не хочу, чтобы она об этом догадалась.
          Наташкин папа, наконец, привозит из Москвы пуанты.  Я мочу их под краном, и они расклеиваются. Все! Содержимое всех шкатулок рассекречено.
       Вскоре раскрывается и тайны альбомных картинок. Их приносила Наташкина мама из городской библиотеки. Просто  героиня! Если бы кто-нибудь об этом узнал, ее бы точно погнали с работы.
        Я последний раз мучительно завидую Наташке. Какие у нее родители!
         Если я бы попросила свою маму, она бы ни за что  не покромсала журналы, забоялась бы, это точно.