бур и пух в соавторстве с А. семеновым сб. Метоним

Б У Р  И  П У Х.

Ночь. Желтые снежинки, не замечая оцинкованной крыши и трех этажей над комнатой, падают прямо на кровать, к  которой я привязан. Они хихикают, проходя сквозь легкое тело и, смех приятно щекочет желудок и печень - самые тяжелые части организма. Если бы не они, то ремни не удержат меня здесь. Добрые люди, желающие, чтоб все были одинаковые, как шершавые тикающие секунды, дергающие за колючки, стоящий в углу коридора кактус, привязывают нас с соседом на ночь. Сосед тяжелый. Когда он принимает вертикальное положение и поворачивает голову, то начинает проваливаться под землю.  Гранит,  железные балки, металлические трубы - ничто не является для него преградой. Только мыльная пена в душе. Стоя на ней, сосед  (я прозвал его Буром), чувствует себя спокойно и уверенно.
  Бур боится исчезнуть из этого мира. Он несколько раз доходил до плазмы, и говорит, что ничего хорошего под землей нет. Но и здесь ему не  нравится. Поэтому, страшно завидует своему соседу. То есть мне.
  Я легкий. Если не кушать несколько дней, то Пух (так зовут меня Бур и добрые люди в халатах) начинает летать. Порхать над городом, поднимаясь, все выше и выше. Облака напоминают, слегка подмоченную сахарную пудру. Ее раздвигаешь руками, и пудра липнет к ладоням, чесоточной пастой пачкает одежду, остается между пальцами ног. Но я очень боюсь воды. Завидев вдалеке тучу, пробиваюсь сквозь облака, пока не увижу звезды. Космос мне нравится. Там не путаешься в запахах. (Если кто не знает, они бывают приятные и отвратительные. Первые делают тебя тоньше и быстрее, вторые наполняют вонью так, что приходится ударяться о землю тяжелым смрадным телом). Не обдираешь кожу о навязчивые цвета. Там спокойно. Космические жители, не требуют, чтобы ты походил на них. Я ничего не имею против добрых людей, но если они захотят полетать, Пух не станет возражать. Зачем?
  Я немного поворачиваю  голову влево и вижу окно. На улице темно. Черный цвет - один из немногих, который не ранит. Еще фиолетовый. Момент, когда черный поглощает окружающее пространство, а оглушительная тишина обрушивается сверху - самый приятный в жизни. Кожа начинает вибрировать, воздух проходит сквозь тело и ты взлетаешь...
  Но здесь постоянно включена лампочка в углу. Ее свет не ранит, но воняет, как скунс. Сильнее этого запаха, только храп Бура. Он обжора. Съедает все таблетки, которые дают. А потом смрадно храпит, не позволяя мне, даже мысленно вырваться из ремней. Я тоже проглатываю лекарства, но добрые люди не знают моей тайны. Пух направляет таблетки мимо тяжелого желудка и они, обычно застревают в левой пятке. Стоит только посильнее дернуть ногой, как все таблетки, с грохотом падают на пол. Мне приходится петь, чтобы никто не услышал, как они катятся. Но если, кто-то из добрых людей и догадался о моей хитрости, то наверняка никому не сказал. Они, как и Бур, сами обожают лекарства. Подбирают за мной и съедают. Пусть. Я не жадный.
  Скоро утро. Придут люди, заставят вставать и идти выливать из себя воду. Можно пока притворится, что я спал всю ночь. Закрыть глаза и слушать смех снежинок. Я очень не люблю утро, потому что включат длинные ванильники и до первого укола, нежное естество Пуха со всех сторон, атакует дерьмо. Стыдно признаться, но я уже привык к этому. И чтобы оправдаться перед собой, долго и тщательно плачу.
  Пришли. Испуганные снежинки, вылетают в один из шестидесяти четырех ходов вентиляционной решетки. Сегодня людей трое. Двое поведут умываться Бура, а один Пуха. Привычно защелкнув деревянную прищепку на моем носу (он знает, что запахи люминесцентного света просто убивают меня), человек отвязывает ремни и, поддерживая, ведет в сливную. Сегодня дежурит наивный. Он не подозревает, что Пух хитрит и может, через ухо залететь в его голову. У наивных там, все очень просто. Можно кувыркаться от стенки к стенке, не боясь задеть мысли, которые круглые, пористые и бесцветные. Легко продавливаются и пружинят.
  Другое дело у хитрых. Там на целые три четверти острые глыбы, о которые можно больно поранится. Правда, иногда, глыбы взрываются, и приходится пользоваться аварийным люком - через нос. А то могут заметить - хитрые.
  Но опасней всего у хитрых и умных. Эти всегда держат тебя на дистанции и усыпляют бдительность каверзными вопросами. Однажды мне удалось пробраться через уголок глаза. Вначале, кажется, что здесь царит полный хаос. Но, присмотревшись повнимательней, понимаешь, - это обусловленная уловка. В кажущемся бедламе острыми иголками торчат слова и целые словосочетания. Я был там недолго и успел выскользнуть до того, как меня засекли. Но до сих пор, при виде хитроумных  возникает одна и таже картина: ослепительно белый шар с надписью - периодическая шизофрения осложненная глубокой депрессией, и выстреливающие иглы - слова: прогрессирующая мышечная дистрофия, имзоаффективный психоз, от которых разлетаются маленькие дротики букв: хлор димитиламинопропил фенотиазина гидрохлорид...
  Мой наивный сегодня злой. Он переругивается с волокущими Бура, сердясь на "долбаных хроников, « из-за которых не успел выпить пивка.
 Когда-то я тоже пил пиво. Но тогда я не умел летать, и был человеком.
  В сан комнате много народу. Некоторых я знаю давно. Они говорят, что прописались здесь навсегда. Обманывают. Побывав в космосе, нельзя утверждать, что на земле есть что-нибудь вечное. Те, кого я вижу впервые, говорят, что временные. Тоже врут. Нет ничего более постоянного, чем временное.
  Пока люди занимаются другими, я делаю вид, что выдавливаю воду. Потом показываю, что умываюсь. Почти всегда это удается. Главное, во время этих манипуляций, не залить граммофон. Иначе он орет и заикается, как заезженная пластинка и люди начинают пристально следить за мной. А я так боюсь воды.
  На выходе сделают укол. После него свет перестает вонять и нижняя часть тела исчезает. Я радостно взмахиваю руками, словно крыльями, прячу прищепку в карман, и до завтрака буду порхать по коридору, пока аминозин (так говорят люди), не начнет проникать в поры печенки. Потом нижняя часть появится, а верхняя, наоборот, исчезнет. Я еще не научился делать пушинки из ног, но могу оставлять их внизу и в нужный момент, соединятся.
  Забавно смотреть сверху, как ноги дергаются, пытаются оторваться от пола, но штаны синей пижамы и коричневые тапочки, крепко прижимают их к кафелю. Жаль, что долго полетать не удается, потому что в столовую нужно придти целостным.
  Сегодня дают серое вещество, сделанное из растения, которое едят домашние животные. Они еще возят телеги и ходят впереди плуга. Я наклоняюсь над своей тарелкой, ставлю по бокам локти и опускаю в вещество ложку. Прищепка снова на моем носу, иначе Пух не сможет продержаться и нескольких секунд. Зачерпнув то, что в тарелке, я быстро подношу ко рту и так же внезапно опускаю. Делаю это несколько раз, пока в веществе не появляются карие глаза соседа. Они мне подмигивают и это условный знак. Я поднимаю левый локоть, он выхватывает мой завтрак и подсовывает свою пустую миску. Я выливаю туда чай и иду к столу для грязной посуды. Кажется, никто не заметил. Это добрый знак. Надо попытаться сегодня.
  Я тяжелый. Я очень тяжелый. Я настолько тяжелый, что не оторвусь от пола и на десять метров. Улыбнувшись людям, я сказал, что сам дойду до палаты. И тут же нырнул в ухо наивному. Как я и ожидал, несколько шариков стукнулись, друг о друга, и тускло завоняли. Он никогда не слышал, чтобы я просто разговаривал, а не пел.  Из пор кругляшков посыпалось нечто серое, потом оловянная стружка и все завертелось по прежнему.
  Я сделал несколько шагов, стараясь не отрываться от ног, больше чем на несколько сантиметров. Очевидно, это получилось. Наивный шел сзади, освещая дорогу запахом пива. Ему это нравилось - просто идти, а не придерживать мои крылья.
  Кровать подбрасывает Пуха до потолка, но наивный не видит этого. Я вцепился ногами в покрывало и даже сделал вид, что проминаю пружины. Добрый человек ухмыльнулся, оценивающе посмотрел на Бура и вышел, захлопнув дверь. Мы остались одни.
  Наконец - то я мог не притворяться. Ремни не скручивают  тело, Бур не храпит, лампочка выключена. Сегодня на небе тучи, поэтому цвет нейтральный и можно сделать несколько кругов по комнате. Конечно под потолком. Правда, для этого нужно закрыть глаза, но я давно прекрасно ориентируюсь без них. Нет, надо попытаться сегодня.
  - Бур - тормошит Пух соседа, левитируя над его постелью - Бур, очнись.
  - Бур-р-р - повторяет он за Пухом и вздрагивает. Одно веко начинает пугливо подниматься вверх, отчего другая половина лица сморщивается, а рот растягивается в полу ухмылке.
  - Бур! - внятно произносит он  и почему-то поворачивается к моей кровати, хотя Пух висит прямо над ним. Да! Он же не может  в и д е т ь. Пух опускается на тело и повторяет:
  - Бур, очнись.
  - Зачем? - сонно спрашивает сосед.
  - Тебе надо встать вертикально.
  - Зачем?
  - Мы сможем уйти отсюда.
  Остатки сна коричневыми каплями стекают с его лица на наволочку и Бур, испуганно повторяет:
  - Зачем?!
  - Тебе не надо бояться. Я уже говорил, что если ты пройдешь всю землю насквозь, то станешь таким же легким, как я.
  - Зачем?
  - Ты хочешь летать?
  - За... Хочу! - второе веко соседа моментально открывается. - Но я тяжелый...
  - Тебе надо пройти сквозь землю. Сквозь всю планету. Тогда ты станешь легким и полетишь.
  - Не хочу под землю. Там горячо. Там нет таблеток. Только "сера ".
  Пух пытается отыскать убедительные аргументы, но в коридоре слышаться громкие шаги. Так могут ходить только люди. Они даже не задумываются, как громыхают их ноги. Пух прячется в меня и замирает.
  Это хитроумные с обходом. Они пришли с коварными планами относительно моей свободы, всем своим видом показывая, что она целиком и полностью зависит только от них.
  И снова я искусно притворяюсь, лукавлю, хитрю и обманываю. Да, кошмары не мучают... Да, стул нормальный, оформленный... Когда было полнолуние? Не обращал внимания... Дистонических явлений нет...
  Все это суета и бред. Нас смело можно менять местами и, клянусь, никто этого не заметит!
  Они пытают Бура, который спит и отвечает во сне. Хитроумные гримасничают, что-то записывают и довольные уходят, поступью средневековых рыцарей.
  Тут же Пух взмывает над Буром.
  - Бур, вставай.
  Сосед, успокоенный циклодолом и аминозином, с парочкой таблеток феназипана нем и слеп. Пуха охватывает отчаянье, и он зависает в изголовье Бура.
  Глядя на морщинистые веки соседа, Пуха осеняет: надо прилететь в сновидение Бура и уговорить его там. Пух никогда этого не делал, но попробовать стоит.
  Сосредоточившись на глазах, Пух пытается уловить флюиды сна. Ничего нет. Может надо переместиться к груди? Тоже нет. А что если к солнечному сплетению? Тут же вихри сна захватывают Пуха и, не дав опомниться, увлекают внутрь.
  Не успев притормозить Пух проскальзывает сквозь сон соседа и оказывается в галлюцинациях другой палаты. Во сне Певца много ярких и веселых красок. Похоже на детский сад. Младенцы с взрослыми лицами играют в паровозик. Певец наблюдает со стороны. Он не удивлен моему появлению и  кажется, видит два сна одновременно. Правый глаз смотрит за стену, которая упирается прямо в лоб.
  Пух разворачивается и возвращается к Буру. Но за те мгновения, пока он отсутствовал, сосед поменял сон. Или сон нашел кого-то другого.
  Пух облетел видения всех пациентов и на последнем нашел Бура.
  - Меня зовут Витя, - Сказал помолодевший, еще не лысый Бур, обнимающий за талию стройную брюнетку. - А ее Аня.
  - Бур - встревожился Пух - поищи сон, где мы можем поговорить.
  - Зачем? - удивляется Витя и нежно целует брюнетку в лоб. - Это замечательная реальность. Я не хочу ее менять.
  - Бур, - молит Пух, - ты же хотел летать, Бур!
  Брюнетка превращается в обнаженного негра, задний план сворачивается и мы оказываемся в черном сне.
  - Ты меня видишь? - испуганно спрашивает сосед.
  - Нет, но хорошо слышу.
  - Я боюсь.
  - Тебе не надо бояться.
  - Черный сон - удел людей.
  - Мы просто поговорим и уйдем отсюда.
    Бур молча борется со страхом.
  - Бур - зовет Пух.
  - Да!
  - Ты скоро проснешься. Не давай себе опомнится. Вставай вертикально и силой проходи сквозь землю. Только так ты сможешь научиться летать.
  - Я обожгусь - слабо протестует Бур.
  - Если ты не совсем выйдешь из сна, ничто не сожжет, не заморозит тебя. Бур, я был в космосе. Поверь, нет ничего прекраснее.
  - Я хочу... Я буду... - Сосед Пуха всхлипывает. - Я готов.
  - Считаем вместе до трех, и ты постепенно выходишь из сна.
  - Сейчас, сейчас, - торопливо произносит Бур, но темнота рассеивается, пропуская нечеткие контуры зарешеченного окна палаты.
  Пух цепляется за подоконник руками и смотрит, как Бур поднимается. Металлические лопасти соседа покидают сознание и, вращаясь, опускаются до уровня живота. Желудок у Бура тяжелый, лопасти становятся шнеком, который проваливается ниже, закручивая ноги, медленно буравя пол. Бур поворачивает голову вправо, плотно прижимает руки к туловищу, размалывая паркет, бетон и арматуру. Ничто не может противостоять такой мощи. Пух понимает, что у него нет шансов последовать за металлической машиной. Если его не придавят отлетающие куски породы, то огонь поглотит невесомую плоть. Оттолкнувшись от окна, Пух подлетает к графину, наполняет рот ненавистной водой и ныряет вслед за соседом. Бур плотный. Очень сложно найти лазейку, среди цельных частей сплава. Но Пух замечает слегка отогнутый мизинец и проскальзывает у его основания. Внутри Бура все вибрирует. Вал, по которому стекает густое зеленое масло, вращается с бешеной скоростью и Пух, прижимаясь к титановым стенкам, изредка соскальзывая, ползет вверх, по паучьи цепляясь за любой выступ. Немыслимый шум, многократно усиленный замкнутым пространством, заставляет выворачиваться наизнанку, но булькающая во рту вода, неожиданно помогает - заглушает запахи извне.
  Легкие Бура наполнены зеленой жидкостью, по которой можно плыть. Она толкает  Пуха к голове, выдавливая в сознание - относительно спокойное и безопасное  место. Мысли соседа  направлены на единственное действие - поворот головы, поворот головы, поворот головы... они шариками скользят сверху вниз и Пух устраивается около смотрового окна, невдалеке от красной кнопки.
  Бур уже прошел бетонное основание дома, разметал перегной костей и булыжников, разогнал болотистую жидкость и вгрызался в слой глины. Порода прилипает к шнеку, поэтому изредка, сверху обрушивается короткое: « Пх - х! "  и все лишнее сдувается с острых поверхностей. Когда попадаются подземные потоки воды, Пух закрывает глаза и поднимая веки, смотрит на оранжевые всплески пламени. Его сосед накаляется докрасна, лампочка в центре сознания заливается тревожным малиновым цветом и Пух выпускает несколько капелек воды. Она прикасается  к обжигающим стенкам, которые из титановых  становятся вольфрамовыми. Бур наклоняет голову, и ядро планеты остается справа. Фантастическая машина обходит его по дуге, с тупым упорством пробивая себе дорогу. Пух мечется по сознанию, брызгая жидкостью изо рта, а когда ее не остается, плюясь на самые раскаленные места. Когда и слюна кончается, Пух замечает, как стенки Бура снова приобрели титановый оттенок, огненные блики за смотровым окном исчезли внизу, а по равномерному вращению вала, становится понятно, что шнек снова грызет каменную породу. Потом всплеск воды. Слой мягкого грунта, снова всплеск и резкий головокружительный подъем. Пух вцепился в размягчающиеся стенки, но сильный поток воздуха вытолкнул его из надежного убежища и соленая вода, проникая во все поры и отверстия, окружила двух путешественников.
  Пух забарахтался в непривычной среде, молотя руками и ногами. Он хватал ртом воздух, кричал и плевался, но через какое - то время благополучно утонул, проваливаясь в блаженное беспамятство...
 
  - Пу-х-х! - Я открыл глаза,  и желтые блики сформировались в зависшее над островом солнце. - Я думал, ты меня оставил, Пух!
  Низенький лысоватый мужичек, со всеми признаками неврастеника сидел в двух шагах, прислонившись спиной к пальме.
  - Меня зовут Юрий, - представился я незнакомцу и попытался сесть. Голова закружилась, солнце опрокинуло пальму и меня вырвало прямо на песок. Сразу полегчало, но очень захотелось есть.
  - А меня - Витя,- обрадовался неврастеник. - Слушай, Пух, слетай на дерево, нарви бананов.
  Для полного счастья мне не хватало, только законченного идиота. Он думает, что сидит рядом с птицей. Я нормальный, подающий надежды программист, от которого ушла жена, бросила любовница, и предал друг. Но это не значит, что  я... сумасшедший?! Или был им...
  - Витя, я не умею летать.
  - Как же так, Пух... То есть Юрий. Ты же обещал в космос! Мы с тобой  должны...
  - Витя, люди не летают. Они не приспособлены к полетам. Это знает каждый нормальный человек.
  - Тогда зачем мы прошли сквозь землю.
  - Мы не могли пройти сквозь землю.
  - Тогда, как мы оказались здесь?
   Действительно, как? Огненная лава, глина, вода - неужели все это могло привидеться, присниться. И пижама. На мне больничная пижама и один тапочек. Второй я, очевидно, потерял в океане. Но этого не может быть. Абсурдно, нереально.
  - Витя, мы, наверное, немного больны, но это не значит, что нужно потакать своей болезни. Надо бороться с галлюцинациями.
  -  Я понял - Витя посмотрел на небо. - Я все понял. Ты - Юрий. А Пух остался во мне. - Он раскинул руки, неумело ими взмахнул и... полетел. Сначала покачиваясь  и проваливаясь в воздушные ямы, Витя поднялся к верхушке пальмы, сорвал гроздь бананов и кинул их мне под ноги. Потом крикнул:      " Выше, Пух!", махнул рукой и, взмыв к облакам, исчез из виду.
  Я ошарашено смотрел ему вслед. Один. Совершенно нормальный, на необитаемом острове, в пижаме... От этого можно сойти с ума. Я рассмеялся. Я заржал, как табун коней. Белые обезьяны, привлеченные моим смехом, робко вышли из ближайших зарослей и отобрали у меня бананы. Но я смеялся им в морды. Тогда вожак, метнулся в кусты и выволок несколько лиан. Они связывали мое тело, но я все равно смеялся. Бур улетел!  Улетел вместе с Пухом, оставившим, на острове пустую оболочку. Это не может быть не смешно. Хохот раздражал волосатых хищников, и они царапали мои вены, выкрикивая обезьяньи слова:
  - Аминозин - скулили одни. - Левомепромазин.
  - Галоперидол, сибазон - отвечали другие, а я захлебывался в смехе. Я знал, что меня скоро съедят, но они не ведали, что сожрут, пустую оболочку. Пух улетел. Он свободен и нашел друга. Там не будет обезьян, добрых людей и людей вообще. И знать это было истинным счастьем, гораздо большим, чем возможность просуществовать еще несколько, никому не нужных лет.