Чернышевский псалом

Вл. Даль возвращается из очередной фольклорной экспедиции. Сидит, закутавшись в бобровую шубу в санях. На козлах худенький ямщик в зипуне и тулупе нараспашку. По бескрайним полям побежала позёмка, ветер усилился, меж низких, корявых кустов закрутились маленькие белые вихри. Ямщик повернулся к Далю и подмигнул:
- Подмолозило…
Даль ухватился за свою записную книжку, снял рукавицу и грифелем записал: «Подмолозило – это когда позёмка, ветер, начальная стадия метели». Ямщик вновь оборачивается:
- Подмолозило, балин, к утлу бы доблаться.

Людмилке               

                Якутия - не образ жизни,
                Якутия - почти религия.

Чернышевский огромный, как небо,
Как былина, а может и небыль,
Малышам казался великим -
Светлым, шумным и многоликим.

Чернышевский, задорный и радостный,
В синеву небес упирается,
Берегами Вилюя касается,
И плотиною поднимается,
Словно Гидрой из сказок сладостных,
Что читали мы ночками тёмными,
Замерев на подушках с книжками,
Библиотеками порождённые,
Вскормленные сибирскими шишками.
Гордо шествуя в оленьих ботинках,
Мы по жизни спешим успешные
С Владимирскими картинками,
С юмором Эдуарда Успенского.
Там впервые столкнулись с Карлсоном, -
Укротителем и проказником -
Всё равно, что столкнуться с Тайсоном,
Всё равно, что столкнуться с праздником.

Мирный, Удачный и Светлый
Видно буду теперь помнить я…
И Алмазный, Вилюй приветливый,
И Оччугуй-Ботуобуя.

Но в отличие от Черского,
Отмотавшего срок очень честно,
Называли его Чернышевским,
Хоть и не был там Чернышевский!

Проживал он на среднем Вилюе,
Сочиняя в остроге романы,
И не знал, что когда-нибудь люди,
Презирая седые туманы,
Среди сосен, берёзок и ёлок,
в честь него построят посёлок.

Там московский Косыгин хаживал,
Что рукой помахал мне заживо,
Разбегался Вилюй в половодье.
И рыбачили на мелководье.

Над Почтовой гора поднимается,
Где хватает осинок и лиственниц,
Там мой папа политинформации
Проводил для чернышевских отличниц.

Не в тайге, конечно, не в зарослях,
В клубе двухэтажном из дерева,
Где сидела юная поросль
Гидростройковского крайнего севера.

Я Почтовую помню сызмальства –
Домик справа и слева в линию,
И кусты у дороги в измороси,
И киоски от неба синие.

Вспоминаю Почтовую улицу,
Где возил меня папа на саночках,
А за мной наблюдала девица
В чёрной шубке и войлочных валеночках.

Помню «фанты» у Иры Чечериной,
ПДУ в ряды с палисадниками,
Серу лиственниц, на зуб проверенную,
И фигуры из льда в детском садике.

Над Вилюем охотятся чайки -
День погожий и клёв хороший.
И вздыхает оранжевый чайник
В белоснежный и крупный горошек.
У запарника - чайные чашечки,
Не таёжные, а столичные,
В вазе - скромненькие ромашечки,
И вареньице голубичное.

И поля молочные, ровные,               
И у сторожа печка с дровишками.
Корпуса пустые, свободные,
Только занят наш крайний домишко.

А на улице лайки залаются,
Печка тихо поёт свою сказочку,
Кто на лыжах, а кто на салазочках
По просторам снежным катается.

И бежали мы в дали белёсые,
Солнцем залитые, бесконечные,
Раскрывались глаза раскосые,
Расплетались косы беспечные.
И светил нам в тех далях солнечных
«Огонёк», в тайге затерявшийся,
Среди лиственных рощ и ельничков,
Как солдат в бою окопавшийся.

И разлился Вилюй морем-озером
В наказание или во здравие.
И ревели злые бульдозеры,
И оценивать их не в праве мы.

Петербург и зелен, и сочен,
Но не цветёт там наша морошка,
Нам весна приносила в окошко
День Полярный, а не белые ночи.

В бубны били шаманы-пращуры,
Заклиная духов иных миров…
Здесь в песках мы, как древние ящеры,
Всё тоскуем о свете былых костров.

Мы вкус лиственницы вспоминаем,
Мшисто-игольчатый лесной ковёр…
В снах колдуем, танцуем, камлаем,
И поём, и глядим на костёр.

А доска почёта гордилася,
Что такая, мол, уродилася -
Первый колышек, как опяточка,
Бровки, носик и глазки буряточки.

И оттачивали свои пяточки               
По брусничным шлёпая венчикам.
С голубикою голубяточки
Мы теперь на веки повенчаны.

Были в детстве несправедливости –
Наказания незаслуженные.
Их прикрыли иные милости
Да объятия суженомужненые.

Эти Милости, как Каштанки,
Во Флориде сейчас упахиваются,
Пробиваются, словно танки,
И на милости не напрашиваются
У Фортуны – судьбы заветныя…
Пусть звучит их песня неспетая.

Кто-то близкий взрослел потихонечку
И шагал рука об руку рядышком,
Кто-то рос, словно жёлтый подсолнушек -
Лучик солнца и лунное пятнышко.

В зале выставками занавешены,
Как портьерами стены и стеночки,
Но домой приходил не директор,
А любимая папина девочка.

А теперь трубит в Даре-городе,
Словно в Доме Культуры кино,
И садами, и огородами
Чернышевское Эскимо.

Эскимо? – удивится южанин,
И вопрос на морозе застынет.
Нас оценят лишь северяне,
Кто гордится своим сладким именем.
Кто вдыхал запах мха и тины
На мосточках отремонтированных,
Тот, кто губы рвал о качели,
Кто смолу собирал у елей,
Кто бежал в детский сад  в метели…
Да быть может ещё девочка Инна.

Тот, кто в ваннах не мылся, а грелся.
С «Якутяночкой» сжился и спелся,          
Подмолозило на века,
Отмолозило все бока,
Пломолозило потроха…
Тех, кого породила Саха.

Эскимо, как сполохи над полюсом,
Шелест Иван-чая и кашки.
Покрывали сполохи сиянием
Лепестки лечебной ромашки.

Эскимо – парное дыхание
На морозе серебряной лайки,
Млечное от шуги пахтание,
Одинокий вскрик белой чайки.

Эскимо – коктейль жара и инея,
Словно чай по-якутски на молоке,
Это снежное небо синее,
Это скользкие льдинки на языке.

Эти милости вам завещаны               
Ночью мглистою и морозною,
Снами жаркими, снами вещими
И звенящими от холода звёздами.

12 августа: ночь Персиидов. 2006