Алголь, звезда двойная

АЛГОЛЬ
Росла, как марь в солончаке,
я без дорог и перепутий.
Порой в оседлом кипчаке
я узнавала необутый
свой образ горя и невзгод,
свой непрожитый, но минувший
линялой жизни злой испод,
в былых столетиях мелькнувший.
Впивала свет, скрывая боль,
когда смеялся день в зените.
А по ночам звезда Алголь
к предвестиям таких событий,
которым черт не будет рад,
мигала раздвоенным зраком.
Светился под землею клад.
Я прорастала жестким злаком,
чертополохом, осокой
сквозь мертвый пласт седой пустыни,
ища повсюду свой покой...
Стыл купол надо мною синий.
Алголь, как истый вурдалак,
с витиеватостью Востока,
лизала скользкий лунный лак,
вперив в меня шальное око.
Я знала, где-то память спит,
в каких-то позабытых нервах,
а на камнях иссоп сипит,
как старый, одичалый дервиш,
и тусклый цвет, сбежав под склон,
в расселине устало прячет...
Я шла босою на поклон
к Алголь, которая не плачет.
Меня, как руту и пырей,
чужие копыта топтали,
и Л молилась: о, скорей
погасни, свет заката алый!
 
Бросала робко семена
в засыпанные пеплом земли,
но не даны им имена
и соль бессчетности не внемлет.
Гася гордыню, я звала
своим владыкой Глаз Дракона.
Летела пыльная зола
старинных игр и беззаконий.
Вновь я рыдала сотни лет»
и в изумрудную трясину
впадал мой одинокий след,
прорвав безжалостную тину.
Я всем была, что здесь цветет,
чураясь хищничества в людях...
Но пало зарево. И вот –
осталась черных углей груда.
Я звездным пламенем плыла,
покинув обнаженным тело,
и, как всегда, тебя звала.
Но все давным-давно истлело...
Мне луч свой бросила Алголь.
А потому не говорите,
что я, взыску я ЭТУ роль,
взошла по ТОЙ косой орбите.
 
АНГЕЛЫ АДА
ИСМАЭЛЬ
Я - синий ангел тьмы и страсти.
Изгой народов и племен.
Владыка зла, гонец несчастья.
И вам не счесть моих имен.

Я прихожу Ж Как на закате.
Пляшу на острие иглы.
Я приношу дары Гекате,
Обрыскав норн и углы.

Я скверно зол, как истый гений.
Я могу «рагу до дурноты.
Я светочь многих поколений.
И Люцифер со мной на ты. -

Я к Богу вхож. Однако молча.
Всегда к нему есть тайный вход.
Я утолю свой голод волчий,
когда грядет седьмой исход.
 
ЭЙРА
Не бронзоветь моим бы векам
и не раскрыть мне черных глав,
когда б я праздным человекам
отдал кровавый свой алмаз.

Вампирствуя по дальним весям,
входя сквозь небо в города,
я скользко и бесстыдно весел.
Но ты, Соэ, не будь горда!

Я чую легкую добычу.
Летим же вновь, распяв крыла!
Я к мятым лилиям привычен
и рвань распутий мне мила.

Хватай и рви, того» кто молит
о сердце, яви и слезах.
Он прах, поверь, он прах, не боле.
Да воспарит над миром страх!
 
СЭНАЙДО
Изящество и грусть - натура
для тех, кто болен, как олень.
Раскрыв сей логики фигуру,
я восхваляю нынче лень.

Пусть непонятен стиль вам темный
и дискутировать азарт
влечет вас горько-неуемный,
я не толмач, увы. Я - бард.

Я долго ждал. А вы кричали,
толпясь у врат в расхожий рай:
- Распни его! Распни вначале! -
Но дьявол мне велел - играй!

И между строк я в книге судеб
прочел одно - пора, пора!
Я вижу: люди, люди, люди
дрожат на кончике пера...

СОЭ
О да, итог иных столетий -
лишь скудоумие и тлен.
И то ли копи, то ли сети
да не возводят нас с колен.

И счастье ли порой распятье,
когда и Галич не видна,
и не но вкусу нам проклятье,
и смерть приходит не одна.

Будь молчалив, мой гордый Эйра,
и не задень крылом души.
Звенят, как арфы, наши нервы,
и не одни мы в сей глуши.

Пусть мы пришли на пепелище,
нам светит гордый Люцифер,
пуста» здесь гиены своем рыщут, -
нам быть семнадцатой из сфер!
 
ДЕМОНЫ РАЯ
КАМИЛЛ
Затем, откинув рыжий локон
и опуская зелень глаз,
я закрывал отсеки окон.
Я - не рубин. Я - хризопраз.

Моя душа теперь в печали.
Я долгой мукою сражен,
Читая старые скрижали,
утратил л одну, из щн.

Сквозь крики дервишей, сквозь вопли
двуликих Янусов я зрю,
как желтый полумесяц лопнет,
взрастив лиловую зарю,

Увяли звезды на ладони
Сорайдо ласковой, но чье
мне имя дождь седой уронит,
пронзив фантазий морочье?
 
ЭКСАЛЬ
Вновь извлекая кислый корень
алгебраических надежд,
себя ты спросишь, друг мой, вскоре:
а где же смокинг цвета "беж"?

И ось сердец пустых шлифуя,
помыслишь - это ли не я?
Иль я - не я, а эхо всуе,
и мысли съела спорынья?

Где галстук бабочкой и зонтик,
где мой безбожный шапокляк?
Где мой монокль от фирмы "оптик"?
Где, наконец, удачный брак?

Но Наваждение минутно.
И вновь опершись головой
о набалдашник трости мутной,
считаешь маятника бой.
 
ЛОАЙСА
Я - льстивый бог одной из граций,
хоть злата женам не дарю.
Избавьте душу от оваций,
завесьте месяцем дыру.

Я - некий яд из ложных мнений,
и не октябрь, и не апрель.
Жуя оскому озарений,
я лью индиго в акварель.

Но цвет малиновые не суше,
чем ящерка или змея.
Я увядаю здесь, на суше.
Моря - вот родина моя!

Во глубину пучин несу я
в своих горстях благую весть:
вочеловечиванье всуе -
морских чудовищ злая весть.
 
АНАКАОНА
Легка, как благородный гелий,
отравы синяя струя.
Вновь на моем прекрасном тепе
сверкает колко чйшуя.

О чем-то спорят фарисеи -
кто есть морлок, а кто элой.
Я их ученое веселье
окрашу ртутью и золой.

Змеиный глаз, что ночью вытек,
я в чашу медную волью.
Клянусь, Что сей лихой напиток
не возведут они к нулю.

Не знаю, фея ли морозна,
поет ли, плачет ли фонтан,
но безупречного ограна
был мой далекий Гаэтан.
 
ПСАЛМЫ ОТ КРИШНАИТОВ
ЗАВЕТНАЯ МОЛИТВА
В минуту жизни трудную,
когда на сердце грусть,
одну молитву чудную
твержу я наизусть.

Она пришла из Индии,
и я ее прочел.
А здесь меня обидели
учете произвол.

И потому-то йогом я
решил отныне стать,
чтоб жизнь сия убогая
настала перестать.

О Кришна-Чаинтаийя,
Шри-махапрабху-мам!
Прекрасная литания
твоя полубогам.

Ты воплотил все личности,
ты – Ягве и Исус.
И в этой экзотичности
лежит большой искус.

Хоть и Западной Бенгалии
я сроду не бывал,
но Кришна и так далее
меня очаровал.

Я принципы служения
ему навек постиг.
Навроде низвержения
его заветный стих.

К духовному учителю
с полсотнею имен
явился я в обители
и хною был клеймен.

Я глаз себе божественный
на лбу пририсовал
и обрез жизни девственный
я взял за идеал.

О Кришна, о Вйясадева,
Мандхаведра Пури,
на коврике воссяду я
под ваше поппури.

И к океану милости
от всей души прильну,
пусть лотос в дуле вырастет,
тычинкой вдруг вильнув.

Я напрямик и косвенно
тебя, Господь, люблю.
Как пузыри, ты космосы
пускаешь, айлюлю.

Стремлюсь к освобождению
предельно чистый я,
и от телосложения
бежит душа моя.

Ты игры и деяния
возводишь в трансцедент,
вед жизнь - твое даяние,
а я - лишь твой агент.

Ты убиваешь демонов,
прекрасен сей сюжет.
Освободи от бремени
Наташек и Жоржет.
 
У женщин души низкие,
неясен им эфир,
они матерьялистками
явились в этот мир.

Терзают вот стихами нас,
поэзия ж есть тьма,
о Кришна, Кришна, харирас,
харей, харей, рама.

Я буду чистым преданным,
навек твоим слугой,
уйду в святые Веды я,
в мужчины ж - ни ногой.

ПОЧЕМУ КРИШНУ НАЗЫВАЮТ
ГОЛУБЫМ
И поверил я не в пчелиный грай,
не в собачий вой, не в вороний чох.
А поверил я во индусский рай,
в то, что Веды - суть, в то, что Кришна - бог.
Понял я тогда, что я весь угряз
в суету сует, в матерьяльный мир.
И твержу теперь мантру я не раз,
чтоб попасть скорей во святой эфир.
Каждый день я чту Бахават-гиту
и иных-то книг почти целый пуд.
Лобызаю я Кришнову пяту
да в руке держу непокорный уд.
Ведь по вере той нам любить нельзя
женщин всяких там да жену свою
обрюхатить лишь можно, чтобы за
святость чистую я пребыл в раю.
Кришна лотосный повелел нам знать,
что все женщины крепко ниже нас.
А мужчины-то - золотая знать,
так сказал всем нам Кришна средь проказ.
А еще велел, что теперь для всех
мужиков он есть пресвятой супруг.
Возжелать его надо без помех,
видно, в задницах - он всесущий дух.
И люблю теперь Кришну напрямик,
а еще люблю его косвенно.
Говорит жена: у меня, мол, бзик,
но постичь-то ей Веды не дано.
Знаю точно я, что в утробах их
не живет дитя, только мучится.
Пусть услышат наш бесподобный стих,
может быть из них что получится.
Только вот надысь мне приснился сон,
Кришна лотосный больно гневен был.
И прорек он мне со святых икон:
- Обращу тебя в сено для кобыл!
 
КРЕДО КРИШНАИТА
Мемекнул недавно я,
бог - стихия есть моя.
Только вот, какой из них?
Иисус ведь слишком тих,

Магомет хоть и смелей,
да распутных он кровей.
Я к тому ж - оригинал.
Кришну я себе избрал.

Ентот Кришна - не дурак,
все яму отдай за так.
На земле, мол, все мое,
и деньга, и рыжевье.

Я, ты знашь, антилигент.
Я уверовал в момент.
Кто хотит все взять скорей,
тот и есть нас всех мудрей.

Слово ж мудрое люблю,
кванты, квинты, тирлюлю,
ребус, негус, йошкин медь,
квази, кузя, мне ответь.

Вдарил я в религию,
псалмы я теперь пою.
Ить боги - культура, знашь,
кришна, ягве, бумбараш.

Я молитвы все твержу,
под иконами сижу,
Чаинтайи, Махапрабху,
крукуку, абракадабху.

Как кумекну по-индусски,
враз мои все маньки, люськи.
Эх, прощай, ядрена Русь...
Я теперь таво... индусь!
 
ПАРАКСИАЛЬНЫЕ СТИХИ
Слушай, верный кришнаит1
Враг твой - бабы и пиит.
Харирам, харей, харей,
Хари бабам бей скорей!

Книги все - то бдуд и тьма,
мысли - горе для ума.
Харе Кришна, харе бог,
воплотимся во пирог.

Съешь нас, Кришна, о святой,
наша жизнь - обман пустой.
О божественен твой клык,
посеки нас на шашлык!

Пуп твой - цвет И аромат,
он мудрей» чем сопромат,
дай мне пятку лобызнуть,
сразу я проникну в суть.

Гениальнейший банкир,
ты хитрее, чем ОВИР,
деньги все, твердишь, твои,
харе, харе кви, кви, кви!

Я - солома этих ног,
с нами Кришна, с нами бог,
лотос ты и гиацинт,
вся земля - лишь твой процент.

Вся поэзия есть грязь,
образованных - на казнь,
их отправим мы ко вшам,
харе, Кришна, шам, шам, шам!

Все суть бог, а тело - грех,
повторяйте все мой брех,
харя мыла раму мычь,
всяк молитву сю талдычь!

АПОФЕОЗ КРИШНАИТА
Стал я нонче чистый бхакта.
И священство сего акта
зрит любовник и игрец,
Кришня, вечный мой отец.

Кришня дюже любить игры,
с им играють даже тигры.
Знацца, ён - вяселый бог.
Отчаго переполох?

Ось цене, браток, послухай,
а не то - получишь в ухо,
коль не хочешь ты мудреть,
помирай, ядрена медь?

Ты должен уверить в бога,
и вить надобно нямного.
"Кришня, вишня" повторяй,
Попадешь в индусский рай.

Кришня - цельная наука,
хвилосохвия для звука,
кришня, вишня, пахи, мам,
абра, кабра, трамтатам!

Будешь ты сие твердить,
будешь очень долго жить.
Будешь верным ты слугой
под яго святой ногой.

Ты таперича солома,
и вопче, сойди из дома.
Слышь, как грешных он жует7
Славен, Кришня, твой живот!

Надоть Кришну часто кликать,
он имеет многи лики,
сотни у няго имен,
я в няго надысь влюблен!

Водки я теперь ни кварты,
чаинтайа, чариматра,
рама, кришна, квакша, хе,
поскакал я на блохе!
Примечание 1. Автор уверяет уважаемых читателей, что в "Кришнаитских псалмах" он точно следует букве принципов кришнаитизма и ни в коем случае не претендует на оригинальность. Он всего только взял на себя смелость изложить их в ритмической форме, и если получилось смешно, то претензии следует адресовать основателю "Общества Сознания Кришны" Свами Брабхупаде и его книге "Бхагават-гита как она есть". Его трактовка исторической, подлинной "Бхагават-гиты", по глубокому
убеждению автора, есть нахальным извращением чудесной древнеиндийской мифологии и чрезвычайно опасной попыткой подсунуть неискушенной публике ядовитую похлебку крайне обскурантистской политической платформы под хитрым соусом квазирелигиозной терминологии.
Примечание 2. Ритмика или интонационность имеет для автора
глубокий семантический и сакральный смысл.
 
ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ
или
ДЕМОН ПОВЕРЖЕННЫЙ
Сумасшедшему Врубелю
И сказал Бог: пади, Демон.
Пади
сквозь бешенство базальтовых отрогов,
где камни - глухи,
стены - немы.
И я пал.
Мщенья
вначале я искал.
Я взбунтовал подземные моря,
разрушил своды гротов и пещер.
Горя
отчаяньем,
в ущерб
всем построеньям человечьим,
всем их мечтам увечным,
метал я смерчи наобум.
Дум,
дум не хватало мне.
Не доставало мысли.
Быстрым,
но неглубоким бесом
прозябать на дне
извилин или тупиков зыбучих
я не хотел.
Какая участь,
какой удел
мне предназначен?
Я этого не знал.
Я черным семенем был зачат.
Зал
хрусталя и изумрудов,
грот золота и аметистов,
дворец мой сладостный и грубый
меня не утешал.
Ни кровь, ни слезы
ни хруст костей, зубовный скрежет,
ни ваши глупые угрозы - нет, не насытили меня.
Я - нежить, нежить, нежить, нежить!
По капиллярам тектоническим гоня
кровь лав и лимфу пепла,
я залил землю катастрофами эпох.
Я регистрировал ваш каждый вздох
и каждый вскрик. А те» кто пел, кто
не хотел кричать!..
Те умирали молча
О этот голод волчий!
О власти дикая печать!
Я лезвий в горле и не считал уже.
Я клекот орлий
на последнем вираже
срезал шутя.
Полчищ
мертвых на кладбищах моих больше,
гораздо больше,
чем там» вас, на земле, живых.
И я устал. О да, я пал.
Мне причиняют боль
мои изломанные крылья.
Здесь, под землей, не вскрыл я
полета сласть и соль.
Не разгадал надеждопреломленья.
Я не постиг биения сердец,
и гаснут темные поленья,
где я, безумец и гордец,
жег пламя злобы и корысти.
Лелеял пламенный венец,
топтал листву наивных истин,
искал исток, - нашел конец.
Я пал, Господь.
Я низко пал.
Уже не плоть,
а угль опал -
мои глаза и веки.
Не крылья - реки
свинца и стали,
угрюмы, а не алы
мои крыла!
О как они устали!..
Что было там, вначале
Слова? Дела?
Что было суждено мне? Биться
полузмеею, полуптицей
на этом каменном распятье?
В чем заключается проклятье?
Как больно моему плечу...
Тускнеет ум, мертвеет плоть...
Но мы еще решим  тот бой,
ту распрю между мною и тобой...
И я взлечу.
Жди, о Господь!

АПОКАЛИПСИС ИЛИ ДЕМОН ЛЕТЯЩИЙ
Незаконченная картина Врубеля

И сказал Демон: пади, Бог!
Свернись, как свиток, небо.
Хотел меня ты сжечь? Не смог.
Вот я, смотри. Зерно костра.
Крыло огня. Я - суть без формы.
Спокойно нарушая нормы,
я существую. Да, печать остра,
но сладок вкус надежды.
Страх невежды
хранит классический канон
размера и пропорции, но он
в разгаре жизни - смерти обреки.
Прочь линию. Смерть очертанью.
Брызни
медовым светом пчел
и ядовитой сердцевиной инея,
проклятье расстояний.
Взорвись, течение времен.
Стереть миры. Смешать истоки.
Страшней игры в суровом оке
небесных солнц не видел я.
Сомкни скрижали бытия,
взойдя в зенит, звезда моя!
И антрацитовым крылом
накрой трагический излом
гранитных недр пустой земли,
прощальный ветр, дитя золы!
Я - Демон! Я, смеясь, горю
священным пламенем утрат.
Взрастил лиловую зарю
на стеблях мой лиловый сад.
Плод золотой в ветвях сиял,
стекая соком в сладкий сот.
Ты отнял все. И я восстал.
Так берегись теперь, Господь!
Терзал
я камень и кристалл.
И корни грыз, как собственные вены.
И проклинал судьбы измены.
И пал в ничто. Но я восстал.
Блажен накал восстанья.
Вот я, в небесах теперь парю,
светясь во мгле. Да, я горю,
но не сгорю, багрец, порфир.
И я сожгу твой жаркий мир,
где нет ни счастья, ни свободы.
Прочь мертвых очертаний своды.
Пусть жизнь смешается, как лава.
Как хрусталей цветной расплав.
Пусть пикнет, лживая, как слава,
на частокол да горьких трав
незыблемость твоей вселенной.
Пусть возникает мой дворец.
Хранитель магии бессменный,
я, разрушитель и творец,
я прерываю долгий век
безвременья, порочный круг
пустых сердец, усталых рук.
Пусть богом станет человек.
Итогом взлетов и падений,
напевом соколиных гнезд
пусть возникает грозный гений
иных пространств и новых звезд.
И, наконец, пусть зреют ветви
пустот, материй, вещества,
поток и пламень гроздий светлых
из темной тайны естества.
Я говорю вам: пробил срок,
настал тот долгожданный день,
когда смешались огнь и тень.
Я, ДЕМОН, ЗДЕСЬ. ПАДИ ЖЕ, БОГ.
 
ЗАКЛЯТИЕ
Пусть сбудется со мной во сне,
все, что пошлет Марш-дева,
Что вижу милого во сне,
что звезды справа, звезды слева,
что на море горит маяк,
что полумесяц светит нежно,
что освящен желанный брак
кольцом с печатью неизбежной.
Пусть я зажженную свечу
В зеркалах, трижды отраженных,
увижу вновь, пусть заверчу
я в пальцах, воском обожженных,
старинной правки изумруд,
и косу тихо заплетая,
 я буду видеть там и тут,
что вьется в печке, как живая,
струя веселого огня,
 пугая птиц в железной клетке,
а за окном зовет меня
седьмая фея, прянув с ветки.
Пусть я увижу страшный сон:
Птенцы в гнезде щебечут тихо,
в моем дворце заморский слон
ласкает верную слониху.
Я по коврам иду, не сняв
изящной выделки перчаток,
 и атлас юбок, воссияв,
 на стены бросит отпечаток –
мой чуть дрожащий силуэт,
с венцом в кудрях, в серьгах алмазных, -
и воспоет меня поэт,
в гурьбе друзей идя на праздник.
Лучи шальные в небесах
пускай взойдут, играя в стеклах
на тех загадочных часах,
где позолота чуть поблекла.
Пусть долго снится этот сон,
где нереальный, но цветистый
Приходит ласковый дракон,
что бы сыграть со мною Листа,
открыв наш бежевый рояль.
Пусть мастерство точеных клавиш
звенит, как призрачный Грааль,
от граней чьих глаза избавишь,
лишь бросив утомленный взгляд
на мрамор старого фонтане,
чей прихотливый цветоряд
изобрела сама Моргана.
Пусть прилетит сюда орел
и сядет гордо на запястье.
Пусть сгинет даже тень тех зол,
что затмевали наше счастье.
Пусть мхам покрытая земля
цветет в теш витой беседки,
пусть раньше времени, суля
успех «сем нам, грядет кокетка, -
безумная, как жизнь, весна,
шутя е тревогой и любовью.
И, наконец, сквозь створки сна
ты вскинешь ненаглядной бровью
и, тронув ангела крыло,
простишь линя... Нальем в бокалы
из бочки древнее зело,
напиток царский, ярко-алый.,.
Пусть хмель опасен, как питон,
«о прикоснемся мы губами,
найдя внезапно нужный тон,
к тому, чего незнаем сами...
Пусть сон клубится, как туман,
рождая смутные виденья,
пусть будет абрис легкий дан
тому, что жду и ночь, и день я.
как я, судьбой не дорожа,
ладонь твою слегка целую.
Треща, над острием ножа
стрекозы синие танцуют,
а время, замедляя бег,
идет по праздничному кругу.
И, как когда-то дав обет,
вновь отдадимся мы друг другу.
И пусть навстречу, наг и бос,
нимб золотой в ветвях рисуя,
придет и скажет нам Христос:
НЕ ПОМЯНИ ОБИДЫ ВСУЕ...
 
ИУДА-БЛЮЗ № 2
пародия - фэнтэзи в трех монологах

"Мы пили вино, все было хорошо,
все было клево,
пока не пришел
Иуда из города Кариот.
...и каждый отправился в свой
поход,
унося на себе отпечаток губ
Иуды из Кариот ".
"Иуда-блюз", Влад, поэт
Кременчугского андерграунда.

Монолог первый. Влад.
"Я был на тусовке и все было клево,
мы пили вино и балдели от счастья.
Ничуть не стыдясь, первозданное слово
мы дергали, грызли и рвали на части.
Все было нормально и в мире, казалось,
хоть скверно и больно, но все было просто.
Глаза нам завесила, видно, усталость,
помянут был нами предатель-апостол.
Я рюмку держал перевернутой книзу,
и спич произнес невзначай, это точно.
Сквозь дым сигарет, изумительно-сизый,
мне рифма казалась запаянной прочно.
С Иудой нам тоже все было понятно,-
лежит на поверхности ясная тема.
Точь-в-точь как подруга румян алых пятна
кладет на поверхность тонального крема.
Мы ловкие дети серьезной эпохи,
мы пробуем жизнь и на вкус, и на цену.
Мы метим устроиться очень неплохо,
пусть все сторонятся, мы выйдем на сцену!
Мы здесь, молодые, веселые волки,
и мрачность на лицах - для вас не помеха.
Мы хаваем жизнь! Начхать на все толки!
Сомнения ваши - лишь повод для смеха.
Но с этим Иудой случись незадача...
Он молча к нам в гости внезапно явился.
Он взял мою душу. Душа моя, плача,
в руках его сникла. И с нею он скрылся.
При мне только маска брезгливой гримасы,
прикид на лице, нынче модный, остался.
Взбесившись, я рысью крупнейшего класса
вдогонку Иуде отчаянно гнался.
Я мчался по городу. Паводок улиц,
обычно прямых, отдавал кривизною.
Резная листва, как-то странно обуглясь
и не шелестя, устремлялась за мною.
Я чувствовал след - некий уксусный запах.
Глотая слезу безнадежной обиды,
мечтал об одном, - чтобы в скрюченных лапах
моих сотрясался он, свету не взвидя.
Но ловкий апостол, искусно петляя,
подлейшим манером сбивал меня с толку.
В маршруте его не постиг ни ноля я,
и он улизнул вдруг в какую-то щелку,
в какую-то брешь на разбитом заборе,
скрипевшем тоскливо в пустом переулке.
А я, простофиля, себе же на горе,
за ним сиганул, как за маковой булкой.
Чуть-чуть поскользнувшись, собрался уж было
я ходу прибавить, но тут, столбенея,
я глянул вокруг. Что за дикие рыла
вопят: "Распинай его!" Господи, где я?
Мой город расплылся нечетким эскизом
и таял в осклизлом, севрюжном тумане.
Взамен проступали священники в ризах
и храма далекого белые грани.
А рядом, с холма, тек приглушенный ропот
и вопль, от которого внутренность стынет:
"Распни же!" И лика старинного копоть...
О Господи боже... Я был в Палестине!
Сжимала гортань муть безжалостной пыли
и наглое солнце стояло в зените.
В толпе обезвоженной медленно плыли
серебряных копий тонкие нити.
Я здорово струсил. Такой передряги
как раз не хватало. Сидели, курили...
Но тут наподобие старой коряги
под боком возникло еще одно рыло.
"А ты кто таков-то?" - оно вопросило,
горбато согнувшись, вовсю улыбаясь.
Пыхтя и толкаясь, вокруг заюлила
бесцветных рубах нехорошая завязь.
Мозолистых рук жутковатая накипь
взметнулась к моим неизраильским скулам.
Церковное что-то я плел вроде "паки
и паки" и всех посылал почему-то к акулам.
Остаться бы там мне, наверно, надолго,
да к счастью, в пространстве нарисовался
стервотный апостол; поникший и волглый,
он хворостинкой какой-то игрался.
Взмахнув рукавом, разогнал он к собакам
взбешенных евреев, голгочущих злобно;
меня поманив заковыристым знаком,
промолвил он тоном почти что загробным:
"Вы пили вино, между делом болтали,
Меня осудив просто так, мимоходом,
себя возомнив чуть не чашей Грааля
или печатью седьмого исхода.
Конечно, известно, что юность беспечна
и любит безумно свой собственный кокон, -
он жестом изящным, вполне безупречным,
откинул со лба пламенеющий локон, -
но видишь ли, друг мой, какая морока...
Проходят года, а порою недели,
и ты понимаешь, что выбрал до срока
красивую нить, но не той параллели."
Он все продолжал говорить обиняком,
меня волоча сквозь толпу за собою.
В солдатских руках поблескивал лаком
орел металлический с черной резьбою.
Пооддаль метались босые мальчишки,
неровной скорописью ткалась пустыня,
халуп глинобитных корячились фишки,
и солнце висело, как глупая дыня.
"Теперь же смотри!" – и, схватив за предплечье,
он вывел меня из толкучего места.
Какую-то дрянь на латинском наречье
центур лопотал с лубяного насеста.
А там, наверху, цепенела картина
на редкость скупой, неклассической кисти.
На фоне небес, ослепительно синих, -
обтесанный столб - без ветвей и без листьев.
И на перекладине, склепанной прочно
гвоздями в аршин со столбом суковатым,
висел сам Спаситель. К столбу, как нарочно,
приткнулась наискось кривая лопата.
Взглянув на Иуду, я малость смешался
и пятиться стал незаметно вполшага.
Вы скажете - Влад от травы помешался...
Но то, что я видел, не стерпит бумага.
Как страшная молния в бешенный ливень,
апостола лоб рассекала морщина,
и росчерк бровей, до сих пор чуть наивен,
теперь увенчал жесткий профиль мужчины.
Порочные губы кривились в усмешке
злорадства, отчаянья, зависти, страха...
Себя я почувствовал бледненькой пешкой, -
он ставил мне мат, не поставив ни шаха.
"Будь здесь", - он велел мне. Почти, как борзая,
он клацнул зубами. И двинулся дальше.
Но я так уже никогда не узнаю,
зачем он морочил меня этим маршем.
В тот миг, когда длинные гвозди впивались
со звуком скрипучим в худые запястья,
ввинтился в толпу я и, извиваясь,
задал стрекача от всей этой напасти.
Замешкался я, лишь взглянув на минуту,
как отблеск дрожит на алмазном аграфе
слезы Иисуса. Иуда к кому-то
рванулся, монеты швыряя... К Кайяфе.
Я кубарем двинул с проклятой Голгофы.
И на фиг мне надо влипать в хатабалу?
Я бедный студент, я не граф де Гарофа,
не киногерой под хоругвью алой.
Но делая ноги со скоростью света,
я начисто душу из виду утратил.
Успел лишь подумать - дурная примета!
И оказался вдруг в собственной хате.
Ребята ловили свой кайф, как и раньше,
никто ничего вообще и не слышал.
Я крался к кровати, как тролль или баньши,
стараясь продвинуться как-то потише.
Но сказано в библии - темные воды
во облацех. Я отродясь невезучий.
Тусовка проснулась и стала как вроде
толпой перепуганных, скомканных чучел.
Тараща глаза, впопыхах разбегаясь,
они поломали мне здорово мебель.
Я бросился к зеркалу - искренне каюсь -
и проклял и землю, и море, и небо.
На лбу у меня пламенела киноварь -
незыблемый след поцелуя Иуды.
Отметил навеки апостол суровый
меня в суматохе диавольским чудом.
Вообще-то все панки немного с приколом, -
тот палец отрежет, повесив на шею,
тот крышки нацепит из-под "Пепси-колы",
лепя их к груди несмываемым клеем.
Но это же было конечно уж слишком.
Для самых крутых был мой вид непривычным...
И я, пораскинув немного умишком...
себя объявил Люцифером вторичным!
Я секту открыл и зажил процветая...
(наивный апостол, простая душонка!)
И каждая пятая, а не шестая
моей становилась в тусовке девчонка.
Являлся недавно он, плакал и мялся,
просил, чтобы душу забрал я обратно.
Послал я его и он шахматным вальсом
побрел в неизвестность, сутулый и ватный.
Ведь каждый в судьбе избирает, что хочет,
а я не убьюсь за Христовы стигматы.
Я четко стою - мне деньжата на бочку,
и пусть, как Иуда, я буду проклятым.
Сижу на тусовке и все у нас клево -
клепаю вирши я и балуюсь планом.
И если Иуда придет ко мне снова -
не двину и шага за ним я с дивана."

Монолог второй. Иуда.
Излучают приятный свет
и в кошель сыплются весело
тридцать прекрасных монет
с чеканным профилем кесаря.

О я так долго с ним бродил
от Мегиддона до Магдалы,
я и его боготворил,
и ремешки его сандалий.
Я был готов за ним ползти
от Киннерефа до Асоры,
я саранчу ел по пути
и пресный хлеб жевал без соли.
И вместе с ним я утешал
блаженных,  ласковых и кротких.
Мне прямо в сердце проникал
нетленных проповедей отклик.
Но пробил час и понял я -
мне не по силам эта ноша.
Прошу, поверьте мне, друзья,
не мною Он, а я Ним брошен.
И я его поцеловал.
Я с ним простился без возврата.
Пылает губ моих овал,
как яростный цветок граната.
Во мраке Вифлеем застыл,
рыдала за горами Яффа.
И точно вовремя вручил
мне плату вежливый Кайафа.
Излучают приятный свет
и в кошель сыплются весело
тридцать прекрасных монет
с чеканным профилем кесаря.

Монолог третий. Автор.
В колоде дьявола козырный туз,
лучший из блюзов - Иуда-блюз.

А по ночам, проснувшись от удушья,
я ухожу на берег реки Иордан,
прихватив с собой спелые груши
и талант, который мне дан
во искупленье какой-то вины.
Заныв,
рвется сердце от режущей боли.
О клеймо непосильной мне роли!
Я склоняюсь к тяжелой воде.
Я - здесь и не здесь, я везде и нигде.
И от боли почти помертвев,
ускользаю я к морю по имени
Кеннереф...
Я вижу, как всплывают со дна
грозди лаковых белых ягод,
отражение града Ен-Гадда,
и брошенный вскользь из окна
потерянный взгляд Иуды,
следящий за мною повсюду,
и немая черепаха-луна.
Высоки глинобитные стены,
и темна глубина переулков.
На висках хоть нечасто, но гулко
бьются в панике нервные вены.
А Иуда подносит печально
к тонким губам кларнет
и выводах такты начальные
музыки, какой уже нет.
И звучащий все глуше и глуше
блюз играет Иуда о грушах
и о ягодах града Ен-Гадда,
и о чистых радостях сада,
и о душах, которые вдруг помертвев,
ускользают к далекому морю
по имени Кеннереф...
В колоде дьявола козырный туз,
лучший из блюзов - Иуда-блюз.
Примечание 1. Асора, Ен-Гадд, Магдала, Мегиддон, Яффа – города древней Палестины.
Примечание 2. Поэт Влад, без сомнения, талантлив и оригинален, но, его настойчивое утверждение о том, что в древней Палестине существовал город Кариот, увы, совершенно безосновательно. Искариот – родовая фамилия Иуды.
Примечание 3. Автору никогда не доводилось окунуться в волны еврейского моря Киннереф, и вообще бывать когда-нибудь за границей, о чем он глубоко сожалеет.

Прошу тебя о тайне, милый. Пусть никто
о нашей нежности не знает и не слышит.
Как майский дождь, сбегающий по крыше,
пусть испарится. Или как фантом.

Как нежеланное, как лишнее дитя,
пускай исчезнет, ради бога, до рожденья.
И между нами пусть не станет даже тенью
еще не сбывшаяся страсть. Хотя...

Хотя, как тает на глазах холодный лед,
так таем мы на простынях случайных спален...
Весь этот мир на самом деле ирреален.
Меня сжигает страсть, как золотистый йод.

Я не могу понять, как так произошло?
Еще три дня назад тебя не вспоминая,
меж: прочих пустяков я ожидала мая,
и вдруг как марево какое-то взошло.

Мне снился ты. Без всяких видимых причин
уже была твоей, бесстыдно и наивно,
еще не смыв с души страстей остаток винный,
и не успев забыть всех познанных мужчин.

Кто смеет знать, что есть добро, а что есть зло?
Кто различит, где жертвы среди нас, где судьи?
Я прижимаюсь к простыням щемящей грудью,
и плачу горестно, без стонов и без слов.

Тончайшее шитье голубоватых вен
вспухает на сосках неутоленной кровью,
и я не знаю, что же называть любовью,
мечась меж окон и опостылевших стен.

И от колен до самых до висков озноб
пронизывает жаждущее ласки тело...
Я глажу бархатные бедра неумело.
Не охладит их холод ни мороз, ни гроб.

Немеют руки от запястий и до плеч,
бьет током губы, пальцы и ладони.
Когда найдешь меня ты мертвой в этом доме,
поставь мне, ради бога, сорок тысяч свеч.

ПИРАТСКИЕ ПЕСНИ
1
Мой капитан, а где твои моря?
Где крабы, где медузы, где кораллы?
Где водоросли, мачты, якоря?
Где твой штурвал? Где тайфуны и шквалы?

Мой капитан, а где же твой расвет?
Где первый бой? И где твой бой последний?
Где беспощадный бой, в котором нет
ни перемирия, ни отступлений?

Где вдохновенная игра страстей?
Где твой азарт, погоня, блеск удара?
Где выстрелы, маневры, скрип снастей?
Где легкость стратегического дара?

Мой капитан, а где же парус твой?
Где флаг? Где долгожданная удача?
Где острова, открытые тобой?
Где путь, который был тобою начат?

Мой капитан, прости мне мой вопрос,
но поднят трап и вся команда в сборе.
Неужто ты навеки в землю врос?
Ты не забыл, что есть на свете море?
 
2
Капитан без моря - книга без страниц,
желтые обрывки в старом переплете.
Капитан без моря - небеса без птиц,
птицы без размаха, крылья без полета.

Капитан без моря - струны без игры,
музыка без песен и без струн гитара.
Капитан без моря, без соленых брызг,
без воды и ветра - роза без нектара.

Капитан без моря - скушный в мире гость,
север без сиянья, юг без карнавала...
До досады ясен, до унынья прост, -
ни страстей, ни странствий вроде не знавал он.

Капитан без моря... Мучит ли тоска,
не грызет ли скука, не манит ли скорость?
Не сдают ли нервы, нервы моряка,
капитан без моря, капитан без моря?..
 
ЧЕРНАЯ МЕТКА
Черная метка, черная метка...
Где-то за плесом скрипят якоря.
Щедрого клена надломлена ветка,

и карты в каюте сдаются не зря.
Стекают на бронзу медовые свечи,
брошен на лавку забытый берет.
Бешенством полон безжалостный вечер,
венчает колоду пиковый валет.

Ход капитана не взят под сомненье -
ценит его корабельная рвань.
Мечутся по полу ржавые тени,
рвется петардой ядреная брань.

Мощные рты третьи сутка небриты,
ну и азарт, юнга, только держись!
Черная метка надежно укрыта.
Нынче здесь ставкой - опальная жизнь.

Что нам судья и присяжные в тогах!
Сами себе мы и суд, и петля.
Внизу у борта прикорнула пирога,
спит беззаветно Флориды земля.

Боцман-метис рвет у горла рубаху:
- Ну-ка, ребята, еще пересдай!
- Эй, шулерни-ка разок перед крахом! -
нахально сквозь прутья кричит попугай.

Пьянчужка швыряет горсть семечек в клетку,
штурман грызет недоваренный боб.
Черная метка, черная метка...
Кого же сегодня положим мы в гроб?

Примечание. Эта баллада посвящается событиям в кременчугском бизнесе.
 
Мистерия любви - это всегда наивность,
невинность тайных слов как свойство и как суть.
Мы чувствуем в сердцах смятенье и надрывность,
но ускользает смысл, как огненная ртуть.

Мы верим в ценность ласк, но ловкая фортуна
нас ловит на крючок недолгой новизны,
мы думаем, что явь -рука, смычок и струны,
но скрипка - только вещь с рисунком нарезным.

Желание играть друг с другом и с судьбою,
как бы взаправду ждать - это такой режим,
где надзиратель - жизнь, что нам ловушки роет,
но поздно. Мы уже любви принадлежим.

И не коснувшись век или ресниц губами
твоих хотя б на миг, я вдруг уже твоя.
И то, что не сбылось, и то, что будет с нами -
вне круга наших тайн, за краем бытия.

А музыка - приют, единственный и верный,
где наши души вдруг находят свой покой.
Оргиастичностъ снов, мечта и шепот нервный -
соитие руки с точеною декой.
 
ИНАКОБЫТИЕ
или
МЫ НЕ ПРИШЛИ...
1
Приближалась Земля.
Отравленная, но все еще голубая.
Она вращалась, скорбя
о мессии.
В России
предтеча рыдал, могилу копая.
Планета-монстр.
Здесь все живое живет, убивая
самое себя.
Она вращалась, играя злоречием Белого дома
и спесью Красного кремля.
ПРИБЛИЖАЛАСЬ ЗЕМЛЯ.
Столкновение ада и рая,
беспрерывная мука и кома,
где так легко истребляют поэтов,
где вожди с самомнением гномов
режут струпья рассвета,
юля
меж намеков и междометий,
где сражаются рыбы и сети,
где от радуги корчатся дети,
приближалась Земля.
Ее пожирала незримая тля.
2
Мы не пришли, чтобы спасти их.
Мы, посланники неба.
Наблюдая за обжорством вирусов,
всасывающихся в чужеродные клетки,
мы медленно теряли крылья
и размышляли о том,
что предпочесть:
скользнуть дневными фантомами
под крыши этих домов
или вселиться в кровоточащие нейроны
еще жаждущих жизни людей,
чтобы будоражить их совесть,
будя в них сознание преступности жизни
как таковой.
Мы, посланники неба...
3
Когда приходит древняя весть
из мерзлого вакуума,
весь этот мир,
как некая шипастая раковина,   .
гудит исчезнувшим звуком.
Иллюзий наших не счесть.
Неощутимая мука
знаний
о том, что ты еще есть,
но лишь как отражение прежнего времени,
она зарождается в семени
злаков,
которых не собирал Иаков, -
длинная, лакомая змея.
Ты проглотишь ее в одиночестве,
медленно,
мерно жуя.
Почести -
не наша октава.
Зачем тебе пошлая слава
действительно живущего?
Когда настанет твой срок, -
верни оброк,
извергни все сущее.
4
Единственная в мире правда - это роза,
скрытая в папиллярных линиях моих пальцев.
Все остальное - бравада и поза.
Вокзальцем,
гнусным, бродяжьим,
воняющим салом
говяжьим,
плелась постаревшая Медуза.
Сочно,
вгрызаясь в ломоть арбуза,
вокруг материлась толпа.
В углу цыгане
всем табором
ловили клопа.
Медуза истертыми жабрами
вдыхала ядовитую смесь по кличке "воздух".
Нет, это не здесь.
Это - возле.
Возле ваших мыслей, но не в сердцевине
вашего сердца
проживает атомное скерцо.
Щупальца его обвисли
и до обидного пуст карман.
Но оно еще очень даже пригодно
взорвать небольшой вулкан.
Наша душа не свободна.
Таков божественный план.
Если вы все же вспомните обо мне,
то окажетесь вскорости на луне.
А там - запыленная мерзлота.
Да и я уж совсем уж не та.
Поэтому лучше давайте спорить
о чем-нибудь беспредметном,
и пока вы запишете все параграфы вздора,
я в черную дыру уплыву незаметно.
Сползая лениво наискось,
пронесутся мертвые диски,
и вам станет очень страшно,
но я уже буду прятаться в башне,
над которой взойдет Бетельгейзе...
А вы - на вокзале,
как прежде,
и с вами - рубиновый гейзер
какого-то дешевого винишка,
но не стоит
объяснять вот этому невежде,
почему у Медузы
такая
тяжелая
одышка...
И вообще, успокойтесь.
Ешьте свои арбузы.
5
Порой возникает странная ситуация...
Мысль обретает кривую конфигурацию
пятнистой змеи, изгнанницы рая,
и мелькает вдали, молчком уползая
в некое далекое измерение.
В этом мире самое нелепое воззрение -
категория счастья.
Я принадлежу к неизвестной вам касте
псевдолюдей. Я всего лишь химера.
Меня раздражает технологическая эра.
Я предпочла бы родиться в юре,
мелькающем на гойевской гравюре.
В том аспидно-черном сланце,
где вечна печать демонических танцев
рептилий, пожирающих друг друга.
Раздается злобная ругань
вулканов и щелкают зубастые пасти.
Я хотела бы жить
среди всей этой напасти.
В час, когда возникали бабочки и первоптицы,
когда было обычным ощериться
на свой послед, пожрать врага
и гибнуть от недуга,
вдохнув болотных испарений юга.
Когда впервые крошка-саламандра
скользнула меж корней сухого мангра
и чистоту воды в горах морских вбирал
едва родившийся безропотный коралл.
Когда в артериях бездомного Адама
еще звучала божья криптограмма,
загадочная райская тайнопись.
Потом она сгорела,
корчась и коробясь.
Но приходится жить мне сегодня, вот здесь.
Невзирая на древнюю спесь,
я питаюсь, скитаясь где-либо,
сухопутная, странная рыба,
объедками ваших снов и медленно таю
в циане пространства, где стая
дождей онемевших замкнула мне веки...
Нет. Я не хотела бы быть человеком.
6
Давным-давно когда-то я решила
забыть, забыть все то, что прежде было,
осуществить трансмиссию души
(и тела, разумеется) и скрыться
в какой-нибудь космической глуши,
где все наоборот. Где радуга искрится
почти что каждый день (обычай антимира),
где не имеют смысла ни паспорта ОВИРа,
ни сорт любых погон, ни кухонная ветошь.
Да, спрятаться, уйти... в неведомое лето.
И там без конца любоваться собой
в ненадлежаще искаженных зеркалах.
И вечно нырять в такой голубой
и узкий проем всегда прохладного канала.
И пускай бы в старых перчатках
и заштопанном шарфе
печальный марсианин играл мне на арфе
ненадоедливую симфонию.
Чужой и дикий пейзаж - на этом вот фоне я
выглядела, быть может, даже изысканно...
И шестикрылые стрекозы,
вертясь в ветвях сухой мимозы,
следили бы за мною пристально...
Вы спросите, так в чем же дело?
Да я давно уж улетела.
7
А там, на скошенном закате,
седой и тусклый собиратель
опавших звезд, распиханных в карманы,
слегка помешан на обмане,
хотя излишне лунатичен
и потому вам непривычен,
зеленоглазый сатана
вещал, что древняя страна
есть лишь одна,
есть лишь одна...
Там шуршат ледяные травы,
вы не правы, мой друг, вы не правы,
я не поклоняюсь богам.
Жизнь - это лукавый танграм,
китайская головоломка
из тоненького перламутра.
Где-то поет багряное утро,
а душа моя, хамелеон,
приведя объяснений почти миллион,
прячась в лакированной шкатулке,
в каком-то затерянном переулке,
бормочет с горя хитрый парадокс.
Расцветает, как рыжий флокс,
суетливый, уродливый день.
Я бреду - мимолетная тень
в этом выдуманном аду.
И сама в ненавязчивом ветре я -
иероглифа сложная ассиметрия.
А кажется, было так просто
найти долгожданный наш остров
с жемчужиной счастья в саду
(все бреду я, бреду я, бреду...),
но мы сделали ложный маневр.
Появилось много химер,
вырезанных на рисовой бумаге."..
Не хватает руке отваги
коснуться чувства горькой несвободы,
в которой пролетели наши годы.
И потому, излишне лунатичен,
совсем обычен, совсем обычен,
зеленоглазый сатана,
кричит, что древняя страна
есть лишь одна,
есть лишь одна...
Но это не драма, а трагикомедия.
Сегодня буду на обеде я
в моем параллельном, вам неродственном мире,
где дважды два - конечно не четыре.
Там есть расшитое цветами кимоно
и полускрытое кустарником окно,
и общество непризнанного гения,
и игр незначащих благоговение.
И все свои пустые суеверия
потом вам нарисую на двери я.
 
* * *
Пространство - это нежный бог,
а время трепетно, как ангел.
Ну почему же ты не смог
презреть себя в жестоком ранге
бесцветья пива и чернил
и улыбаешься небрежно,
как будто никогда не пил
вина вселенной неизбежной?

МЕТЕМПСИХОЗ
Инокобытие, неразложенный спектр.
Первичность белых гранул,
знак ритма, строгий вектор -
но хаос все же грянул.
Я не взыскую сфер.
Я не теряю души.
Все три - они мои.
Душа есть имя и двойник.
Душа - игрушка.
Лишь тень - искомый факт.
Ты - призрак. Не греши.
Не лги, что ты присущ
простой воде и ветру.
Метры.
Секунды.
Капли.
Всё тоненькие цапли
в болоте вещества.
Два-
цифра предметная,
живая.
Свая,
забитая в бетон - подземный стон.
Но открывая последнюю дверь
во тьму измерений,
в субвекторный мир,
я, пусть здесь - наг, сир,
там - гений.
 
FIAT NOX
Да будет нынче ночь, свободная и злая,
когда созвездий блеск срезает лунный серп.
Да будет черный смерч, что в тучах закипая,
как паранжу, листву сорвет с тоскливых верб.

Да будет в веках сон, зловещий и прекрасный,
где стаи хищных рек стремятся вниз и вглубь,
да будет в горле стон , сурово сладострастный,
исторгнутый тобой из потемневших губ.

Рассеченный крылом, да будет синий ветер,
что колдовством своим таврийскую сирень
замучает вконец, и пусть лукавый вечер,
ласкающий висок, пробудит вновь мигрень.

Да будет боль в сердцах, когда в луче сияя,
феодосийских бухт гигантский аметист
недвижимо поет, от края и до края,
как нежность и мечта, непостижимо чист.

Да будет зависть греть свои худые руки
на северных кострах, когда, презрев дела,
в тот полдень золотой, замлев от долгой муки,
мы занавесим дверь и обнажим тела.

Да будет тишина, когда к тебе нагая
приду я наконец, рыдая и смеясь,
да будет сметена пустая алчность рая,
когда сквозь ад взрастет двух душ святая связь.

И пусть, как смерть, замрет счастливое мгновенье,
когда ты, взяв меня, мне будешь жизнью дан.
Пусть бог пошлет мне пасть, да вкусим вдохновенья,
мой Фауст, мой злодей, мой гений, мой Хуан.

Да будет ночь, мой друг, как ты, бесстыдно юной,
когда в одно сольясъ, стеная и крича,
с тобой навек поймем, что роком и фортуной
на царствие любви был наш союз венчан.

ПОСЛЕДНИЙ БАНЬШИ
Баньши - это такой маленький зловредный человечек, который всегда появляется именно там, где назревают неприятности, и вечно сует нос не в свои дела, чтобы подлить масла в огонь и раздуть его затем как можно больше. По отцовской линии он - дальний родственник троллей, а с материнской стороны все его дядья - домовые. Сам он - незавидной внешности, большеголовый, лупоглазый, лысый и страшно ехидный. А прибедняться любит - страх. Даже приживальщиком может прикинуться, и, глядя на рванье, в котором он ходит, в жизни не догадаешься, что это не менее как владыка ныне уже распавшейся Великой магической Империи Баньши и что сама хозяйка Страны Драконов, умная королева Магилена, исправно платит ему дань. Да, баньши - давным-давно вымерший род. Когда-то они чуть было не захватили власть над миром, а теперь один только вот этот хилый последыш и остался. Все бродит, где попало, и творит чудеса не к месту и невпопад. Давно уже королеве Магилене нашептывают приближенные, что, дескать, пора взять старика под присмотр, да только она, уступчивая во многом, здесь непреклонна, и стоит на своем. "Гордые баньши - самые древние из нас, негуманоидов, они - наши сюзерены не один солнечный век, а мы были, есть и будем их преданными вассалами до тех пор, пока не умрет этот последний баньнш, будь это хоть, сто раз неактуально. Это только люди могут восстать против своих властителей, но мы ведь, слава богу, не люди." Произнеся такую тираду, она царственно отвернулась к большому листу бумаги, всегда стоящему рядом с ней на мольберте, и взяв перо, начала чертить на нем всякие кривые рожицы, в которых, если приглядеться, можно было узнать искаженные лица ее подданных. Магилена обожала искусство карикатуры, и в ее государстве оно находилось под охраной закона.
Наш баньши же, как мы уже сказали, мастер по части всяких безобразных проделок, в это время сидел на пеньке, запорошенном снегом, и, посверкивая живыми темно-синими глазами того оттенка, который в старину называли тагаший, наблюдал сквозь редколесье за небольшим городом, притулившимся внизу, под горой, на излучине обрывистой речки, поросшей ржавым камышом и молодым ельником. Он бормотал что-то себе под нос и запихивал в рот целыми горстями свое любимое лакомство - мерзлую рябину, которую обрывал со сломанной где-то ветки. Рядом с ним прыгала беспородная сорока, кося на него терновым глазом и явно надеясь на подачку.
- Жадина ты, - говорил ей баньши. - Попрошайка. Сама бы все сожрала, если бы могла. Фиг тебе, - и отправил в свой тонкий жабий рот очередную порцию. Сорока сердито застрекотала.
- Ладно, - сказал баньши, поднимаясь. - Заскучал я здесь, Пойду-ка в город - милостиво бросив птице остатки ягод, поднял на плечо свою полотняную котомку и зашагал под гору.
Пока он дошел, уже смеркалось, и городишко стыл под нервным светом высокомерной луны. Улицы отдавали 1густьашостью и мхами... Он вроде даже почернел от мокрого снега и избяного чада. Народ скрылся в деревянных теремах или покосившихся халупах, разве иногда какой-нибудь пьянчужка плел выкрутасы косолапыми ногами или мелькала тень голодного воришки. Баньши топал спокойно по средине улицы, так как знал, что он невидим ни человеческому, ни звериному глазу. Одни лишь птицы могли видеть его, да летучие мыши, но они не боялись его, поскольку исходил от него мягкий, птичий запах. Частенько поэтому какая-нибудь пичужка, синичка или снегирь, садилась ему на плечо и чирикала, заглядывая в его огромные, недобрые, быстрые глаза.
Баньши знал эти места. Здесь на святки всегда собиралась ярмарка, и он частенько куролесил в ярмарочной толпе, стравливая драчливых простолюдинов. Одного стукнет по затылку, другому наподдаст пониже спины, а потом, быстренько слиняв с места преступления, швырял издали в сцепившихся не на шутку мужиков комья снега, хохоча и прыгая от восторга. Или, заскочив под широкие юбки идущей по воду девицы, он щипал ее за нежную ягодицу, а та, бросала коромысло и улепетывала без оглядки, становясь на бегу пунцовой от морозного ветра и срамных мыслей. На площади, куда стекались мастеровые люди, наперебой напрашиваясь в работу к надутым господам, кичащимся своими тафтяными либо камчатыми кафтанами, отороченными дорогой пушниной, он обязательно, бывало, опрокинет под чьи-то ноги чан с пивным квасом, а, неподалеку, на турнирном ристалище, где развевались стяги и знамена над хищными профилями веселых рыцарей, разгоряченных плотоядным духом беспощадного боя, обязательно вздыбит в самый решительный момент лошадь того всадника, который уже точно уверен в своей победе. Под общий смех растерянный рыцарь будет ворочаться на земле, а конь его унесется прочь. Баньши был отменным знатоком геральдики и всегда знал, что нашептать в ухо писцу, чтобы тот перепутал символы и цвета так, чтобы получилась одна смехота.
Но самое интересное начиналось ночью, когда за глухим забором в одном тайном переулке, в роскошном здании некой усадьбы, кучка отважных сановников праздновала запрещенный властями обряд, во время которого сбежавшие от своих надоевших до смерти мужей женщины сбрасывали одежды и, опившись пряного сбитня, вареного на меду и диких травах, плясали нагими до тех пор, пока одну из них не изберут царицей танца и потом, украшенная гирляндами из заморских невянущих цветов, она будет соединять пары цветной лентой, после чего они удалятся в укромные уголки, чтобы под звуки оргиастической музыки утолить давно сжигавшую их страсть.
Это было веселей всего, - баньши бегал вокруг стола, то отхлебывая из бокала терпкий сбитень, то таская сладкие мармеладки, а однажды утянул в темный уголок отлично поджаренную индюшку и съел ее без остатка. Одновременно он умудрялся подсыпать в еду и напитки разных снадобий - то люциферова порошку, чтобы еще больше палила гуляющих похоть и быстрей текла в их жилах кровь, то экстракта опунции, гасящего мужскую силу, и какой-нибудь спесивый чиновник обязательно опозорится перед присужденной ему красавицей; а то и подольет сонных капель, и тогда назавтра разъяренный муж, захватив дворню и вооружившись плетями и арбалетом, прибежит забирать загулявшую даму. И, еще не отошедши с похмелья, знатные нарушители закона будут на глазах у покатывающейся со смеху челяди отбивать полуголую даму у мужа, обмениваясь с ним отборными ругательствами. А потом, натешившись,
нахохотавшись всласть, баныпи, крадясь за заблудившимся спьяну гитаристом, распевающим изысканный восточный романс, дразнил его, изображая из себя язвительное фальшивое эхо...
Но это было давно, уже несколько веков не посещал оборванный владыка падшей империи эти места. И сейчас он брел по укрытой рваными тенями промозглой улице, всюду замечая приметы разрушения. Покосившейся плетень, разбитое окно, бездомного пса, заброшенный колодец... Он шел, пытаясь вспомнить бродячего певца и полузабытую модуляцию его ласкового голоса, канувшего в бездну лет, и думал... Думал о том, что из города ушел тот беспокойный дух алчного веселья, который делает людей живыми. Баньши не любил людей, но без них было скучно. Как жить без ярмарки? Без комедии масок, за участие в которой не раз велел сечь кнутом престарелый пресвитер ушлых шутов и скоморохов? Тень пресности воцарилась над городом.
Маленький синеглазый баньши шел и думал о том, что город умирает... И он, последний баньши, умирает... Робкие слезы медленно, как восковые капли, покатились по его пергаментному лицу и, падая наземь, застывали крохотными ледяными комочками...
- Ты кто? - Услышал он вдруг. Застыв от испуга, он обернулся. У облупленной стены покосившегося сарая стоял растрепанный, одетый в балахон из дешевой крашенины, мальчуган и грыз крученый цветной леденец.
- Ты кто, чудик? - Опять спросил он с любопытством. Баньши оглянулся вокруг. Нигде никого больше не было.
- Ты мне? - Спросил он осторожно.
- Тебе, конечно, кому же еще? Ты почему плачешь?
- Я...э-э-э... видишь ли... - Он вдруг окончательно сообразил, что этот малец видит его. - Я... - он приосанился, - Я - баньши – Великий изгнанник и мудрый правитель знаменитой невидимой страны магов Шутурляндии. Но сейчас мой трон и коро1гу захватили проклятые пришельцы и поработили мой многочисленный народ.  - Язык баньши сам по себе сплел несусветную небылицу...
- Да ну? - мальчуган   задумался. - А нельзя ли им чего-нибудь эдакое устроить?
- Конечно! Я этим только что собрался заняться...
- Да? - Малыш решительно сунул леденец в карман. - Ну, тогда назначь меня своим советником и положи мне жалованье.
- Само собой! Но прежде всего определю тебе гражданство баньши... А теперь давай разработаем план...
И старый, и малый, обнявшись и о чем-то шушукаясь, побрели по городской дороге... А святочная ночь сыпала на них колкие снежинки.